Упартый. Часть 2, гл. 3

Начало см. http://proza.ru/2022/11/26/623
Предыдущая часть см. http://proza.ru/2023/01/18/617


               – Не ожидал, Станислав Владимирович, от вас, – научный руководитель раздражённо придвинул к себе черновик диссертации. – Ну, что вы здесь пишете: «После восьмимесячного пребывания в ежовских застенках писать стало труднее. Иногда кажется, что писатель умалчивает о своём герое больше, чем говорит: время требовало демонстрации лояльности, а литературная критика – упрощения чувств и эмоций…». Какие застенки?
               – Те самые, ежовские, – соискатель Петровский очень по-мальчишески прикусил нижнюю губу, – я ничего не придумал. Третьего октября сорок четвёртого года Романовский* писал в дневнике: «В тридцать восьмом в минской тюрьме меня сажали на кол, били железным ключом по голове, обливали холодной водой, поднимали и бросали на перила, вставляли бумажные трубки в уши и орали в них во всё горло…» ** Цитирую не дословно, но… можно проверить в архиве.
               – Разве это имеет отношение к литературе?
               Глаза руководитель спрятал за большими тёмными очками, на лице – маска бесстрастности. И лишь тонкие рыжие усики брезгливо подрагивали, выдавая нежелание обсуждать неудобную тему.
               Стас горько усмехнулся:
               – Это имеет отношение к жизни. Не каждый после такого найдёт в себе силы искать человеческое в человеке.
               – Красивые слова, уважаемый, – руководитель отодвинул от себя диссертацию, потёр ладони, словно стряхивая с них грязь. – Мало ли что вы в архивах накопаете… Вот когда материал будет опубликован в советской печати, тогда – пожалуйста.

               Старик настолько ярко вспомнил тот разговор, что сам не заметил, как сжались кулаки. Старческие, почти бессильные… Тогда он ощущал такое же бессилие. Пройдёт всего два года, и в эпоху гласности дневник опубликуют полностью, без купюр, сопроводив вступительным словом Василя Быкова***. Но Стас не мог ждать.

               – Я сделаю все сокращения. Мне надо как можно быстрее защитить диссертацию. Болеет жена, надежда только на лечкомиссию…
               – Ну, милый, вы как будто с луны свалились, – хмыкнул руководитель. – Сочувствую, конечно, однако, не забывайте: у нас очередь на защиту докторских диссертаций.

               Бекирыч, к тому времени ставший академиком, дошёл до Политбюро, но добился: вопреки всем нормам и правилам, Аллу положили в лечкомиссию.
               Чудес врачи не обещали, хотя какое-то время после операции была надежда…


               В конце ноября из Баку вернулся Валерка с семьёй. Посмеиваясь, объяснил:
               – Анина мама и мой отец на кухне – как два боксёра на ринге. Постоянно приходится кричать: «Брейк».
               Вздохнул и продолжил серьёзно, с горечью:
               – Никаких конкретных фактов привести не могу, только нутром чувствую: зреет что-то нехорошее. Потому и увёз своих подальше от возможных национальных конфликтов, махнул рукой. – Здесь – радиация, там, у нас… свои проблемы. Найти бы кусочек земли, где ты нужен, а на душе спокойно за близких… Не знаешь?
               Стас пожал плечами. О другом думалось.

               Бывшая «рыжая Анька», приобретшая с возрастом раннюю элегантную седину, изо всех сил пыталась вытаскивать подругу на концерты, выставки, не позволяя замыкаться в себе. Однажды принесла два билета:
               – Возражения не принимаются. Я остаюсь с мальчиками, а вы идёте на концерт. Чудом билеты достала: играет минский камерный оркестр, дирижёр Юрий Цирюк. Слышали о таком?
               Анька была «своей» в музыкальных кругах и знала всё обо всех.
               – Понятно, не слышали: «нет пророков в своём отечестве». Между прочим, замечательный дирижёр. Рихтер приглашал его с оркестром выступать на «Декабрьских вечерах». К тому же, имейте в виду, концерт не в филармонии, а в Крестогорском костёле, там, где сейчас Музей белорусского народного искусства.  Потрясающая акустика, услышите – ахнете.
               – Ань, ты хоть представляешь себе, как мы будем добираться туда общественным транспортом?  У здорового человека сил не хватит, – попытался возразить Стас.
               Но когда Анька что-то задумывала, её могло остановить только стихийное бедствие вроде землетрясения. И то, не факт…
               – Ерунда, всего двадцать километров от Минска, Валера отвезёт вас на машине, зря что ли он так гордится своим новеньким «Москвичом», и доставит назад.


               Старик напрягся, пытаясь вспомнить, что в тот вечер исполняли в костёле, но не сумел. По правде говоря, большим знатоком музыки Петровский не был. Почти не воспринимая произведения с первого прослушивания, он любил Моцарта, Чайковского: в его детстве их часто исполняли по радио. Любил те немногие музыкальные произведения, которые каким-то образом сумели проникнуть в его душу и, вольготно расположившись там, заполонили собой всё, вроде «Болеро» Равеля или «Голубой рапсодии» Гершвина. Но концерт в костёле запомнился не музыкой.

               Зима в тот год задержалась. Почти каждый день шли дожди, холодный ветер стучал в окна домов, гнул ветки деревьев, гонял по тротуарам лужи.
               Дорога за городом тоже не баловала красотами: слякоть, серая, расползшаяся от дождей земля по обочинам, однообразные стволы сосен и лапы елей, кое-где нависающие над дорогой. Даже очертания храма, внезапно возникшего на косогоре, расплываясь, тонули в серости дня.
               В самом костёле неожиданно оказалось светло и празднично. Да, конечно, под куполом на круглых, кованых подсвечниках-ободах горели лампы, стилизованные под свечи, сквозь витражные окна падали лучи закатного солнца, но более всего излучали свет собранные на стеллажах, в витринах изделия из вызолоченной солнцем соломы: фантастические райские птицы, цветы, разнообразные коники, фигурки людей, ангелов… Казалось, они всё ещё хранили тепло рук тех, кто придумывал и создавал их.

               Напряжение, в котором Стас жил последние несколько месяцев, вдруг отпустило, он улыбнулся:
               – Богатым наш народ никогда не был, вот и придумал своё золото.
               Подвёл жену к плетёным из соломы царским вратам в алтаре. Разное по технике плетение – соломенные квадратики и уголки разных размеров – создавало впечатление ажурных кружев. Каждый квадратик, словно золотая оправа, внутри которой кусочек яркой ткани или кожи взамен драгоценных камней.
               – Больше двухсот лет прошло с тех пор, как неизвестный мастер сотворил эту красоту, а она до сих удивляет.
               – Да, – Алла вздохнула. – После него осталось это чудо. А после нас? Непонятные формулы, которые через двести лет станут никому не нужны, какие-то слова…
               Стас оглянулся на всё увеличивающееся количество слушателей концерта и поцеловал жену:
               – Через двести лет после нас будут жить дети наших детей и внуков. Не так уж мало…
               – Стасик! – Алла смущенно засмеялась.

               Раздалось «ля» первой скрипки, и зазвучала музыка. В ней было столько тепла, беззаботности, ожидания счастья, что показалось: вернулось лето. То, давнее, с дождём и мокрым букетом акации.
               Алла слушала музыку, закрыв глаза, потянувшись всем телом вперёд, словно хотела оказаться внутри звучащих аккордов… Сейчас, вспоминая, Старик почему-то подумал, что, наверное, это был один из концертов Гайдна, а тогда Стасу безумно захотелось опять поцеловать жену, но он только осторожно накрыл ладонью руку Аллы.

               Странная вещь память: она отбрасывает всё плохое и старательно хранит мельчайшие детали хорошего, словно помогая нам выжить.

               Со стены костёла на Аллу со Стасом смотрели три деревянные скульптуры апостолов, привезённые из заброшенной деревенской церкви. Старик удивился, как ярко ему вдруг вспомнились лики сделанных в восемнадцатом веке учеников Христа, отнюдь не отличающиеся святостью. Неизвестный мастер явно похулиганил, запечатлев на века своих   друзей-приятелей: такие хитроватые, под хмельком, физиономии скорее попадались в придорожном трактире, чем в храме. Стас даже рассердился на апостолов за то, с каким бесцеремонным любопытством смотрели они на его жену, и с трудом удержался, чтобы по-мальчишечьи не показать святым язык.

               Времена года в тот вечер перемешались: позднюю осень сменило беззаботное лето, а по окончании концерта пошёл снег. Большие белые снежинки, покачиваясь, зависали в воздухе и медленно опускались на землю, скрывая грязь. Вдоль дороги стелились длинные, колеблющиеся тени от фонарей. А молодые музыканты, зажав под мышками футляры с инструментами, в расстегнутых куртках, наброшенных на концертные фраки, бросались снежками.  Всё это очень напоминало ненаписанную сказку Андерсена.

               Когда отъехали, Стас оглянулся. Белый храм с двумя башнями, ступенчатым фронтоном и окном-розой над главным входом, окружённый сосновым лесами, высился в центре четырёх крестообразно расположенных гор, словно поднятый на ладони Христа…


               Алле пришлось опять лечь в больницу. Потекло время, заполненное страданием, проблесками надежды и отсутствием её. Ирина Аркадьевна проводила дни рядом с дочкой, Стас разрывался между работой в университете, в Академии и заботой о детях.

               Однажды пришёл домой после лекций, а там – никого, хотя Димка уже давно должен был вернуться из школы, забрать из детского сада Жорика… Час прошёл в поисках телефонов Димкиных одноклассников, звонков их родителям. Ещё час он бегал по слабо освещённым улицам городской окраины, всматривался в лица детей… Пока наконец на троллейбусной остановке не увидел троицу: длинный, худой подросток вёл маленького мальчика за руку, а за другую руку малыша держала рыжеволосая девочка.
               – Где вы были?!
               Кажется, он закричал так, что обернулись немногочисленные прохожие.
               Первой ответила Ника:
               – Простите, дядя Стас. Мы ездили в церковь. Молиться.
               Димка промолчал, а уставший, с трудом держащий глаза открытыми Жорик объяснил:
               – Помнишь, давно, ещё летом, когда мы зашли в церковь, ты сказал: мама загадала желание и просит, чтобы оно исполнилось. Мы тоже хотим, чтобы она быстрее выздоровела…
               Стас обнял всех троих, крепко прижал к себе.

               Едва зашли в квартиру, раздался телефонный звонок:
               – Здравствуйте, это из лечкомиссии…


*    Николай Карлович Романовский (псевдоним Кузьма Чорный) - белорусский советский писатель, драматург и переводчик (1900-1944).
**  Кузьма Чорный, «Дзённiк»
*** Василь (Василий) Владимирович Быков (1924 – 2003) – советский и белорусский писатель, общественный деятель.


Продолжение см. http://proza.ru/2023/02/12/1904