Уважаемый возраст. Рассказ

Вот и высокие сверкающие, точно окрашенные солнцем, купола церкви. У входа в храм оперлась на перильца старушка-монашка с сухеньким лицом. Лариса повязала платок. Горят, вздрагивая, свечи. Она встала у окна в сторонке, прямо перед ней – лик Божией Матери. Зажгла свечу, почувствовала живое, излучающее тепло. Поставила в свободное гнездышко подсвечника. Хотела перекреститься, но постеснялась. Вспомнила резкую ссору с матерью, когда уезжала в Москву. Лариса никогда не была на исповеди, хотя давно хотела, стремилась войти в церковь, как все прихожане, так же, как эти старушки, довериться батюшке, почувствовать Бога. И мать ее об этом просила… Что мешало и почему, она не могла понять; быть может, то, что в ее семье не было принято говорить о Боге, не имелось икон. Все ей нужно было начинать сначала. Она купила Библию давно и раз за разом прочитывала отрывки и главы. Но не было чего-то главного, не было человека, который помог бы ей услышать живое слово Христово. Ей даже стало казаться, что вера передается от человека к человеку. И она стала вглядываться в людей, в их глаза, в их лица, в их нагибающиеся в поклонах фигуры. Слушала проповедь, но очень мало понимала слов, только слышала мощный, откуда-то сверху, от купола льющийся голос. И вдруг глаза ее увидели: светится живой огонечек, словно сердце горит и освещает изнутри икону. Страх и радость обожгли.
– Красивая тут Божья Матерь. Люблю... Аж лик светится. – Старушка, сухонькая и маленькая, как семилетняя девочка: – Ну, живая и живая. Прямо свет разума святого Евангелия...
– Старая икона, – шаркая, подошел старик. – Ох, бесчисленные грехи наши, – перекрестился. – Единый безгрешный Бог.
Все зашевелились, задвигались, оглядывались на старика, словно он был живой памятью войны, тяжелого и страшного времени. С виду он был слаб и немощен, но какой-то внутренний свет, свет победы освещал его.
– А я свою Божью Матерь нашла. – Конопатенькое, с редкими белесыми ресницами лицо маленькой старушки вдруг осветилось каким-то ясным чистым светом глаз. – Иду. Лежит. Вся в воде, а лик-то чистый, ни одного пятнышка, ни одной капельки. Прошла... А потом думаю: "Что это?" – перекрестилась, поцеловала угол иконы. – Так Божья Матерь у меня и осталась. А какие у ней разумные очи сердечные! – Углубилась в себя (и все равно ей было: верили ей или не верили), зашептала слова молитвы: "Воспеваю благодать Твою, Владычице, молю Тя, ум мой облагодати... Связана пленницами грехопадений, мольбами твоими разреши... В нощи мя и во дни сохраняй. Душу мою ослепшую просвети. Уврачуй души моея многолетные страсти. Волнующаяся житейскою бурею, ко стези мя покаяния направи..."
Передали свечу: "Поставьте Божьей Матери". От рук свеча размягчилась. Лариса подала ее старушке. Та аккуратно выпрямила, поднесла к дрожавшему огню. Воск трещал, плавился, но язычок пламени колебался, сопротивляясь, и вдруг разделился, отдал часть живого огня другой свече.
Люди, как свечи: светились их лица светлой памятью и любовью. И старик казался бестелесным светлым духом.
– Ты ее нашла – она тебе далася. Знать, добродетельное жительство твое было. – Плащ на старике давнишний, старого покроя. – В войну дело было, – голос хриплый, потрескавшийся, но слова чистые, правдивые. – Стреляют! Стреляют! Бьют наших... Гитлер, он ведь не человек, а горее скота. Стреляют... Вижу, вроде как со мной рядом идет женщина. Остановился. Стоял, стоял... Иду. Она опять идет. Перекрестился. Ну, думаю, если это смерть моя? А глянуть в ее лицо боюся... Идет она сбоку меня. А я и посмотреть не смею, и не глядеть нельзя. Глаза у нее смеются. Что, думаю, ты без ума смеешься-то? Красивая. И вот отошла от меня немного. И исчезла. Вернулся на то место, где явилась она, словно ищу что. Вижу, а на земле – бумажка. Развернул. А это Казанская Божья Матерь. В кармане носить нельзя, хоть и клочок бумажки, а святой. Думал, что с ней делать? На ниточку и подмышку. Бой сколько раз... А я не ранетый, не убитый. Командир начал против меня: "Почему возле тебя ранетые, побитые, а ты нет? Знаешь ты что-то?!" А я молчу. Отымет. Начал меня в бой... Погоняет! А я молитвы шепчу да думаю – мысль мою смирением сохрани, Господи. И щас она у меня в доме... Так и пришел неранетый.
– Что с бою взято, то свято, – услышал старый солдат голос.
Выпрямился старик, как бы желая показать себя всего целого и невредимого. Он шел прямо, никого не обходил, и как-то так получалось, что все расступались перед ним. Все знали, что он попал в плен, когда защищал Родину, прошел все муки концлагеря и выжил.

* * *
Возвращение домой – это возвращение к самой себе, так чувствует Лариса. Но трудно смотреть в глаза матери, с которой пришлось поссориться, чтобы уехать…
– Мамочка! – кинулся к Ларисе сынишка. – Бабушка! Смотри! Моя мамочка приехала!
Дни замелькали. Дом – работа – детский сад… Даже двух женщин маленький ребенок закрутит-завертит, не то что одну бабушку…От выходных до выходных пять дней, и не наглядишься на ребенка. И вдруг сынишка простудился, и своей болезнью заставил Ларису забыть все: и Москву, и беспокойных знакомых, и дорожную суету. Нужно было малышу парить ножки, менять влажную после сна рубашонку и уговаривать выпить горькие таблетки. А вот измерять температуру – для него было непонятной радостью. Лариса очень боялась оставлять в его руках термометр: так непрочно стекло, прикрывающее ртутный столбик.
– Что ты безгодно спишь? – шутила над внуком мать Ларисы, принося ему фрукты и лакомства. – Или ты так меня ждешь?
– Бабушка, а что такое безгодно?
– Забыв про все, без времени.

А Лариса любила, когда он спит, спокойно и легко дышит, закрыв глаза: забыв про все.
И вдруг Лариса увидела в руках своей матери Библию. Мать смотрела на дочь, и какая-то светлая радость была в глазах, словно отражалась свеча, словно горел огонечек, как там, в церкви, когда ее впервые поразило и так сильно взволновало это пламя зажженной у иконы свечи. Они ничего не сказали друг другу, мать и дочь, а просто спокойно, примиряюще посмотрели в глаза друг другу.
Теперь Ларисе казалось, что она сама болела и выздоравливала вместе с сыном. И, приходя в церковь, узнавала, как родных, и старушек, и высокого старика, и тоже уступала ему дорогу. Словно он был живым воплощением и мук войны, и победы над войной.