Я шел по улице оглядываясь...

Я шел по улице оглядываясь, имея непомерный интерес к каждому человеку, проходившему мимо меня, и, что владеет моей натурой до сих пор, желал очаровывать всякого, кто только взглянет на меня случайно и мимолетно, особенно девушек: они казались мне богинями, так как моя к ним страсть только возвысилась после случая, когда ими же я был обманут. Любовь же к той, которая владела всеми порывами моей ранимой души, была настолько разнообразна, несколько была похожа на качели, то медленно поднимающиеся, действуя на все тело таким быстрым, стремительным порывом, обратным скорости самих качелей, то, наоборот, скоро опускающиеся, ведя за собой несчастье разочарования в мгновении высоты, только что испытанного и живого лишь в нашей памяти. Все было именно так: медленное развитие и зарождение любви, но пылкость и неожиданность, немного позже - быстрый спад, презрение, отвращение, избегание – появляющиеся от всякого познания и, соответственно, потери чувства новизны (вместе с тем и причинности), которое почти всегда управляет нашей чувственностью (слово это я использую с трепетом – оно занимает в моей философии настолько видное место, что поместить вместо него слово, например, ощущение или восприятие - не менее важное слово – было бы ошибкой непростительной, и привело бы меня, пожалуй, в состояние высшего самоненавистничества). Я определил для себя термин познания – по моему мнению, это обнаружение в других предметах черты себя; но, так как сами себе мы интересны лишь в той степени, в которой индивидуальны, то, теряя это свойство (это и происходит, когда в других поселяются наши особенности), мы утрачиваем и увлечение.
Мнение общества всегда было мне важно – это наибольшая моя слабость, противоречащая всем моим взглядам на жизнь – превосходство восприятия мира над самим миром (и соответственно, главенство личности над общественными массами) – которая, однако, всегда окрашивает нашу любовь (или чувства, как вам угодно) в новые цвета, замещающие ту черноту, которая с гнетущей неизбежностью возникает с течением времени познания человека. Меня до сих пор нежелательно влечет (хотя, повторяюсь, это имеет свои преимущества) к обществу, и именно поэтому я живу с этой ненавистной оглядкой на каждого ближнего человека, не имеющего со мной никакой связи; стараясь, однако, к этому обществу приобщиться, я был крайне, беспроглядно одинок – и это старание еще более преувеличивало мое желание, и, вместе с тем, ненависть к нему. В нашей жизни, как я понял, всегда во всяком предмете присутствует двоякость, которая отрицает объективность – предмет может по праву и свободно оцениваться двумя разными личностями по-разному, соответственно их восприятию и индивидуальным особенностям; но мы слишком уж привили себе христианскую мораль, чтобы спокойно и с чувством безгрешности называть добром то, что христианство (как, впрочем, и всякая другая религия мира) уже как десятки веков именует злом.
За спиной у меня, пробив крепкую стену рассуждений, которая оградила меня тишиной от окружающего мира до такой степени, что я уже утратил представление о его существовании, кто-то громко рассмеялся – и я сразу же счёл это в отношении меня. Общества я не только безумно вожделел, но избегал его и даже, как заметно, боялся. Оглянувшись, я понял, что эта компания людей потешалась над неким инвалидом, который странным образом двигался, но обладал настолько добродетельным выражением лица, что не смел вызывать к себе каких-либо злобных насмешек – я, о чем вы не могли догадываться, не особо-таки и благосклонен к ближним, особенно к людям больным или бедным, имея к ним интерес только тогда, когда они имеют ко мне отношение, когда я сам выделаю на них внимание, когда они могут меня прельстить каким-то редким, непознанным, невиданным ранее качеством (в первую очередь души). В этом случае я негодовал и был настолько разозлен, что позволил себе подойти и ударить их. Этот инвалид был словно я, имел ко мне отношение самое точное, одинаковое, подобное – оба мы страстно желали общества, но и чуждались его, были им отвергнуты.