Отпустить Бога

(Этот текст написан в 2013-14 гг.
Он рассказывает о сложных духовных поисках современного россиянина, о нахождении и потере Бога.
Сегодня, 10 лет спустя, я бы многое написал по-другому, но все равно роман передает что-то очень важное для меня, и, надеюсь, для тех, кто будет его читать.
Если кто-то предложит его издать, автор готов к сотрудничеству.
Оглавление в конце текста.)         






Пролог.
Глава I. Дневник Бога

(Вечность) 

Вот говорили потом – что когда Он, то есть Я, был один, Ему было скучно.
Но это неправда. Я люблю побыть один.
Ну, вообще-то, Я здесь не один, строго говоря, Нас трое – Отец, Сын и Святой Дух.
Вот Мы и перешептываемся.
Отец вечно – буквально вечно – что-то бубнит себе под нос, Сын постоянно хочет идти куда-то вперед, а Дух – ведет себя, как будто Он накуренный.
Троица еще та, короче.
Но, конечно, разногласий между Нами нет, поэтому можно сказать, что Нас трое, а можно, что и один. Лица три, а природа одна.

Каково это – жить в вечности без творения и без его венца человека?
Да супер.
Все отрыто во все стороны и нет никаких проблем, никаких препятствий.    
Я сам себе хозяин.
Я сам в себе.
Куда бы ни пошел – везде Я.
То, что во мне ищет меня – Я. То, что он ищет – тоже Я. И то, где ищет – тоже Я. 
Я – Я - Я.

Но вот интересно – Бог ли Я?
Нет, не Бог, потому что само это слово – человеческое, а людей еще нет.
Когда они будут, среди них однажды родится Мейстер Экхарт, католический приор, и он станет говорить, что главная цель для верующих – даже не спасение, а выход в то самое состояние бытия, которое было до творения мира. В дотварность. Где Я сейчас и нахожусь. И Мне хорошо.
В этой дотварности – говорил Экхарт – не было не только, конечно, человека, но и Бога, потому что Бог – просто человеческий образ.
Короче, - Я настолько есть, что Меня нет. Нулевой уровень.

(Вечность + Вечность) 

И, все-таки, Мы сделали это – буквально за шесть дней.    
Почему? Зачем? Даже Я не могу ответить.
Как Я уже говорил, обычно разногласий в нашей Троице не бывает. Но тут – мнения разделились.
Замутил все Сын – тот еще либерал и прогрессист.
Давайте, говорит, создадим мир, а в нем, как венец творения, человека, по образу и подобию Нашему. Скучно ведь! (Ему, все-таки, было скучно). Некого проклинать, некого спасать – пап, ну давай!
Отец, как всегда, валялся на метафизическом диване, и Ему было не до приставаний Сына. Он с неослабевающим интересом созерцал сам себя. Видя, что Сын не успокаивается, Отец посмотрел на Духа Святого.
Тот долго не мог понять, о чем вообще речь, а потом ляпнул: «Я только за!», и тут же улетел. 
Отец пожал плечами – Он понял, что придется творить. Сын делал это вместе с Ним, иногда прилетал и Дух, но очень ненадолго, как будто чувствовал, что потом Нам придется раскаяться.   
Получилось у Нас хорошо – правда, сложно было создавать что-то настолько маленькое, как эта материальная Вселенная. Мы здесь привыкли работать с другими размерами. А вернее – Мы здесь привыкли не работать, потому что ничего до этого и не создавали.
Отец, ворча на Сына, парился, и выпиливал каждую ничтожную галактику, а, когда дошло до Земли – то и каждый пригорок. Сын – не умея ничего – все время подгонял Отца. Иногда детали их конструктора ломались, и папа, злясь, начинал все снова, а Сын в это время убегал от греха подальше.
Через шесть дней Мы как-то устали и присели отдохнуть – да и потом, творение было закончено.
А на его вершине – Адам, красавчик. Мы и правда всем любовались, были довольны. Все было таким новеньким, неиспользованным.
А потом Мы задумались – зачем Мы все это сотворили? 
Отец сказал:
- Чтобы человек славил Нас.
Сын поправил:
- Чтобы человек разделил Нашу радость вечного бытия.
А Дух вообще сморозил:
- Чтобы человек научил Нас чему-нибудь.
Однако Его сородичи по Троице только засмеялись.
Как бы то ни было, но время человека пошло.

100-й год

Господи – говорю Я сам себе – какая же это радость, общение с Адамом. Он такой прикольный. До творения Мне не было скучно, потому что не с чем было сравнить…
А сейчас – придет он со своей Евой под вечер, приляжет отдохнуть – и мы говорим с ним, говорим…
Я – в лице Святого Духа – пытаюсь объяснить ему устройство нетварного мира, но он только смеется и отвечает, что Дух снова где-то обкурился. Но Мы, конечно, не обижаемся. Потому что потом Адам начинает долго рассказывать о каком-нибудь новом чудном гаде, которого он сегодня встретил и дал ему имя… Смешной ты, Адам.

150-й год 

Сегодня у Нас черный день. От Нас отпала часть ангелов. Казалось бы – что здесь такого? Ну кто эти ангелы – Я о них даже не рассказывал раньше в этом дневнике. Так, трубы на крылышках, вестники.
Но они были созданы свободными, как и человек. Все, что от них требовалось – летать между Нами и Адамом. Петь, блин.
Сегодня вечером Мы собрались втроем и грустили, почти не разговаривая, а, когда пришел Адам, сделались невидимыми. Не до него было. (А, может, - зря Мы так сделали? Вдруг он что-нибудь почувствует?)
Отец, сидя у костра из нескольких попавшихся ему под горячую руку галактик, повторял одну и ту же фразу:
- Ну Я же говорил, что не надо.
Это Он про тварный мир, конечно. Есть тварь – есть проблема.
Сын, как всегда, строил из себя оптимиста (хотя по Нему было видно, как Он был напуган):
- Ничего, может, еще вернутся.
- Не вернутся, - твердо отвечал Святой Дух, который всегда знает будущее.
И потом опять улетел – причем на Его лице мы видели равнодушие.

Мысль у Нас была одна – почему они отпали, если были уже одной ногой в Нашей Божественной Жизни? Они же без Нас ничего не могут. Ведь у них нет никакой четкой программы, и даже лидеры их – не лидеры, а замухрышки какие-то. Это, блин, протест ради протеста, какая-то болотная оппозиция…   

250-й год    

Этого следовало ожидать. Сегодня отпали Адам и Ева, и через них – весь материальный тварный мир.
А все, главное, из-за этого гребаного древа познания добра и зла.
С ним вышла такая история. Его насадил Сын, и Он хотел, чтобы человек сразу же познал сущность тварного и нетварного.
Однако Отец – старпер и перестраховщик – тут же наложил на древо запрет – рано еще, мол.
Ну вот, у Адама и зачесалось – а еще больше зачесалось у Евы. Помог же им змий.
Сегодня Мы прокляли их и выгнали на фиг из Эдема.
Вобщем, Я снова остался один.

Вечером Мы опять ругались. Сын кричал:
- Это все из-за Тебя, Отец! Из-за Твоего недоверия к человеку! Если бы не Твой запрет – змий бы не смог искусить Еву!
- Неправда, Ты во всем виноват! Я оказался прав – не нужно было вообще сажать это древо. А то вон он теперь, Твой любимчик – гуляет на свободе, от Нас. А что бы он сделал, если бы вдобавок к падению съел плоды и все знал?   
Ругались Мы долго, и все без толку. Область зла ширится. Похоже, проект «творение» будет признан нерентабельным и его придется заморозить.

300-й год   
 
А почему – заморозить? Залить их всех на фиг! Задолбали уже! 
Мы иногда смотрим, чем они там занимаются, руководимые, конечно, бесами, а не Нами, – только трахаются, рожают и убивают, больше ничего.
Потоп – да они радоваться ему должны. Твари, слов на них не хватает.
А у Нас здесь, на небе – ни секса, ни рождения (кроме вечного), ни убийства… Людям до этого далеко.

2000-й год
 
Дали Моисею закон. Хотя – без особой надежды.
Дал его Отец. Сын при этом уговаривал: «ну что у тебя только «не» да «не». Дай им чуть-чуть и позитива, что ли», но Отец ни в какую. Потом, все-таки, уступил и крикнул пророку израильскому:
«Чти день субботний! Чти отца и мать твою!» - и посмотрел, довольный, на Сына, которому, правда, этих уступок было мало.
Дух Святой в этом споре не участвовал, потому что знал – нечего циклиться на деталях, так или сяк, а человек все равно ничего выполнять не будет.
Почему же дали закон? – так, чтобы не забывал про Нас…
Потоп их не исправил, и Моисей не исправит. Если честно, Мы уже и не думаем про них. Занимаемся своими делами. Какими? Их много – целый ноль.

3800-й год 
          
Скандал в нашей Троице.
И опять – Сын бунтует. Как когда-то Он «развел» Отца на творение – о чем потом все пожалели – так и сейчас.
Сын говорит, что Ему опять скучно, а еще – жалко людей.
- Ну и что теперь?
- Я хочу к ним, папа. Хочу сказать им, что лично Я – не знаю, как вы с Духом – их люблю. Я хочу воплотиться в человека.
- Что?! Воплотиться в человека? Сынок, да Ты в своем уме? Это же опасно!   
Причитал Он долго. Потом призвал Духа и Тот подтвердил:
- Опасно для жизни.
- Если нужно, Я готов за них умереть…
- За этих букашек, которых Я щелкаю каждый день по тысяче?!
Одним словом (Словом), воплощение состоялось. Помогал Сыну только Дух, а Отец убежал подальше, чтобы ничего не видеть.

3833-й год 

Они распяли Его. Но потом Он воскрес, а еще позднее – вознесся к Нам, на небо.
И вот Мы снова сидим вместе, как бывало раньше. Троица Троицей. Только Сын теперь другой – он не только Бог, но и Человек. Здесь, в наших местах, людей еще не было. Да, Земли отсюда не видать… 
Так это что же – Четверица?
Мы с любопытством смотрим на человека – он полностью, но добровольно подчинился Богу-Сыну. И, все-таки, - он человек, живой… Тем не менее, его почти не видно, он – букашка на фоне Божественности Сына.
Отец робко спрашивает:
- Сделал ли Ты, что хотел?
- Да. Я искупил грехи всех людей, и открыл им путь спасения. А еще – сказал, что Бог есть Любовь.
- Не слишком ли это для них?
- Для кого-то и слишком, наверное. Но вот для таких образцовых людей, как тот, в котором я воплотился, - самое то. Согласен? – спрашивает он у Себя-как-человека. Тот на миг появляется, и кричит:
- Конечно, спасибо за доверие! - и его опять засасывает в тоннель чистой Божественности.   
- Ты сам-то ощущаешь себя Любовью?
- Да. 
- А вот Я нет. Скорее, - Дедушкой-С-Бородой. Если Я тоже воплощусь, так им и скажу, - зло засмеялся Он, после чего спросил у Третьего Лица - А Ты, Святой Дух, кто?
- Я – Бог-Свобода.
Мы заржали – настолько странным было это имя…

Так Мы говорили еще долго. Да собственно – что Нам мешает, до сих пор говорим.
Несмотря на пессимизм Отца, Мы все сегодня успокоились. Дорога к Нам теперь открыта, и Мы с нетерпением ждем людей.

5400-й год 

Что за хрень? Что у них там происходит? Полтора тысячелетия после Христа прожили спокойно – и сколько к Нам приходило... И какие они были интересные, правильные, один другого лучше.
А теперь? Плавают на своих кораблях, ничего не боясь. Изучают небо. Торгуют. Пишут что-то – и про Нас, между прочим, тоже, но не так, как раньше.
Они возвращаются в допотопные времена – снова трахаются, рожают и убивают. Да что же это такое? Опять придется открывать небесную канализацию? 
Голоса на очередном заседании Троицы были мрачными, тревожными.
Отец, как всегда, обвинял Сына – Твое воплощение, говорил Он, изменило людей только на время, и какое ничтожное! А Ты ведь за них умер!
Сын, тоже как всегда, пытался держаться: давайте подождем, Я верю в человека (Я ведь и сам человек). Может быть, он поймет, что зря Меня отверг.
Дух припечатывал своим приговором: нет, все так и останется. Дальше будет только хуже.
Отец выходил из себя (посмотрели бы вы на это – ведь выйти-то Ему некуда): да что с ними цацкаться! Тут даже не потоп нужен, а полный дестрой, полный! 
Все-таки, Мы уговорили Его немного подождать. Но костёрчик для творения Он уже развел…

5900-й год

Люди осуждены, остановить гнев Отца теперь невозможно. Последней каплей стала легализация однополых браков во Франции. «Педики» - процедил Бог-Отец сквозь зубы и подписал человечеству приговор. Сын, удручённый людьми, с которыми Он вроде как породнился, не сказал ни Слова, хотя Ему было тяжело. Дух только истерично смеялся. 

Но в последний момент Мы немного притормозили. Мы их, конечно, уничтожим, это не проблема. Как и бесов. Однако Мы должны были сначала понять – почему творение испортилось. Где пошел брак. И кто из Нас за этим не уследил.
Вызвали Люцифера, ну, мы его называем Светоносец, – вызвали его как зачинщика. В Библии где-то пишут, что он всегда с Нами на небе – но это неправда. Он же плебей, лох. 
И спросили:
- Почему сначала ангелы, а потом и люди – отпадают?
Светоносец пожал темно-махровыми крыльями: 
- Ты же сам дал нам свободу, в чем тогда проблема?
- Мы дали свободу, надеясь, что все выберут Нас. 
- Вот Ты и ответил… Бог – это господин. Он создал ангелов и человека свободными и призывает их любить Его. Но как можно любить господина?
- Мы согласны, что это трудно. К примеру, идет человек идет, и вдруг ему кирпич падает на голову. И он понимает, что, при всех оговорках, этот кирпич сбросили Мы. Это, кстати, чистая правда. И вот в этот самый момент он должен Нас любить, что вряд ли возможно. Но если собраться с силами – то все получится. И Мы даем ему эти силы.
- Такая любовь не будет искренней. Как бы ни хотел этого человек.
- Хорошо, это трудно. Но что вы получили взамен Нас? Блуждание духа, пустоту, погружение в животную жизнь, неспособность управлять ни собой, ни миром, насилие. Вы даже свою планету загадили, что сами признаете.
- Да, верно.   
- Но тогда – почему же?
- У нас есть только одно – реальная свобода. Не свобода как повод открыть Тебя, что потом ведет к ее утрате. А свобода как наша собственность, как повод открыть себя. Хотя к чему приведет это открытие – мы не знаем. Да и вообще, если Ты дал нам свободу, то, возможно, что Тебя и нет вовсе.
- Но ты-то Нас видишь?!
- Вижу… или не вижу… - в выражении его лица промелькнуло что-то лукавое, - как говорится в писании, Бога не видел никто и никогда. 

Мы послали его подальше. Все равно, Мы мало что поняли из его слов. Как можно при выборе между бытием и небытием выбрать последнее – да, Нам это непонятно.
Миру оставались мгновения. Мы вдруг разволновались, испугавшись нового одиночества, и не только Сын, но и Отец, и даже – о Господи – Дух. Однако слишком доверять своим эмоциям Мы не собирались. Только вот Сын захныкал – и Отец грубо ударил Его в плечо.
И, все-таки, в последний момент Нас охватил азарт разрушения – людей жалко, но они слишком гордые. Каково им сейчас будет увидеть разрушенной всю их современную цивилизацию, мать ее?

Но вдруг – кто-то вмешался. Какой-то призрак явился из рая, кстати, не самой VIPовой его части. Это был немецкий философ Шеллинг – кудрявенький такой, в костюме XIX века.
Да что он себе позволяет?
- Подожди, подожди, не делай этого… - закричал он, и Мы все затормозили, а ведь волна огня уже повисла над Землей… - мой старый приятель Светоносец, когда говорил с Тобой, почуял недоброе. И прилетел ко мне, отправил сюда – я должен Тебя уболтать. 
- Что значит – уболтать?
- Это я так шучу, у меня и правда есть кое-что неотложное.
Отец заорал:
- Минута!
- Спасибо… - Шеллинг привел в норму сбившееся дыхание, - все дело в том, что наши богословы всегда говорили следующее… Первое - Бог создал мир из ничто. И второе - тварный мир радикально другой, чем Бог.   
- Верно, - заинтересовались Мы (хотя Мы ведь отлично знали, что он скажет).
- Но ведь это не так. Давай рассудим. Если Бог – это Бог, то как «рядом с Ним» может существовать еще и ничто?
- Не может.
- Значит, ничто – это просто фигура речи, ничто обозначает просто отсутствие. Мы говорим – «Бог создал мир из ничто», но мы можем сказать и по-другому – «Бог создал мир». 
- Да.
- Хорошо. Второе – о тварности. Здесь мой аргумент вытекает из предыдущего. Бог не мог создать мир, отличный от него хотя бы в чем-то. Тебе просто не из чего было создавать такой мир. 
- Мхм…
- И творение, и человек – все это, грубо говоря, часть Тебя, а не какой-то горшок, который Ты поставил рядом с Собой и можешь разбить его.
- А значит…
- А значит – и отпавшие ангелы, и отпавший человек – все это Ты. Об этом я и писал в своей книге 1804 года «Философия и религия»: «Грехопадение – становится тем самым средством полного богооткровения». Неужели ты эту книгу не читал?
- Читал-читал, но как-то…
- Скажу Тебе больше: именно отпадение от Тебя и есть наивысшая точка Твоего развития. Ты отпал от себя через отпадение человека.    
Не верил Я этому пустозвону, да еще и основателю немецкого классического идеализма. Но уж слишком было похоже на правду.
И что? Почему Я раньше всего этого не видел?
Как Отец Я принялся ругаться матом, как Сын заплакал от обиды, а как Дух – улетел? Нет, это Мое лицо странно заулыбалось.   
- Дурачье вы, дурачье, - сказал Нам Дух Святой, - неужели вы не поняли, что Я всегда и был творением, а особенно венцом его, гордостью Моей – человеком?   
- Что?
- Да. Вы думали, что своей дешевой игрой в плохого и хорошего следователя вы все решите. А вот и нет. Человеку нужно больше – а вы его под огонь. Вы бы сейчас Меня уничтожили, и остались бы навсегда вдвоем. Даже этот Шеллинг – это Я. И Светоносец – Я. И змий в Эдеме – Я. И Вольтер, и Троцкий – все это Я.
- Ах ты подонок… - прошипел Отец.
- Ах ты Иуда! – закричал Сын.
- Конечно, Иуда – тоже Я! Подросток, мастурбирующий на порнушку в Интернете – это Я! Пассивный гомик, радующийся приходу своего мужа, активного гомика – это Я! Гитлер – это Я! Сталин – это Я!
Сын, явившийся когда-то людям как Бог-Любовь, закричал Отцу:   
- Чего Мы ждем? Надо мочить эту заразу прямо в сортире, – то есть, прямо в тварном мире!
- А если Он действительно исчезнет?
- Блефует! Он всегда говорит какую-то хрень! Помню, когда Я вознесся от земли и послал вместо себя Духа, апостолы потом долго не могли оправиться. Еле-еле смогли выгнать Святой Дух из христианства!    
- Да поймите вы, - перебил беспокойных соседей по вечности Святой Дух, - что, убивая творение, вы убиваете не только Меня – но и себя. Убив человека, Вы совершите самоубийство.   
- Папа, Он нам втирает… Бог не может покончить с собой.
- Но ведь Мы же всемогущие? А что ты думаешь, Шеллинг?
- Он же гребаный агент Духа Святого, зачем Ты его спрашиваешь?
- А я, все-таки, отвечу, - Шеллинг с трудом перекрикивал Сына, - Господи, слушай свое сердце…
Вобщем, Троица ничего не понимала, кроме Духа, конечно.
- Ладно, конец света отменяется.
- Yes! – воскликнул Шеллинг и согнул правую руку в локте, а потом исчез.   
«Аллилуйя!» - донеслась из геены благодарность Светоносца.   

- Что же Нам теперь делать? – спросили Мы у Духа Святого, когда небеса, наконец, были зачищены от всяческих «нелегалов».
- Что делать? Отпусти человека. Не мучай его ни своими приказами, ни своей любовью, которая не так уж сильно от приказов отличается и которая все больше похожа на приговор.
Отпусти человека. И он отпустит Тебя.
Скажу еще и так. Отпусти себя в человеке. И он отпустит Тебя в себе. Стань человеком и он станет Тобой.
Родственники послушно кивали, но Отец, все-таки, спросил шепотом у Сына:
- Ты что-нибудь понял?    


Глава II. Против того, что в генах


- Вставай, Андрей! Пора церкву взрывать! 
Андрей Крымов – двадцатисемилетний парень, в белой заношенной рубахе, со шлемом черных волос на голове, - потянулся на печке.
- А что? Сколько времени?
- Сколько времени не знаю, а петухи давно пропели. 
Крымов вставать не хотел – лежал и чесался. Тем не менее, одна мысль заставила его подняться, хотя и не сразу – сегодня действительно важный день. Жена Наталья говорит про церкву, но дело не просто во взрыве, а в том, что этот взрыв – наверное, самый важный шаг в сторону социализма.
Социализм – это слово и заставило его подняться. Он вскочил, бросился к умывальнику, потом выпил холодной воды из ковша.
Наталья уже накрыла на стол – картошка, хлеб, молоко, сыр и сало. Слава богу (?) – голодные времена уж прошли, на дворе был двадцать седьмой год. Да и сама изба не была, как когда-то, нищей – рядом с умывальником висели белые полотенца, на пороге стояли новые калоши хозяина, в сенях – чернели металлом инструменты. 
Крымов сел во главе стола, дети, шумно прибежавшие с улицы, притихли и тоже опустились на свои места. Наталья все что-то делала, и ее к столу не ждали.
Еще года три назад семья не начинала еды без молитвы – нужно было стоять и петь слова, правда, об их смысле никто уже не задумывался. 
Однако с того самого момента, как из Москвы сюда, в Исаевку, что на Псковщине, приезжал работник Агитпропа Еримеев, жизнь Крымовых (конечно, не только их) изменилась. Многие перестали соблюдать отцовские обычаи.
- Социализм… - сказал Крымов, и на его зубах хрустнула огромная белая луковица, лук он любил.
Наталья, которая стояла рядом со столом и терла в ведре белье, спросила:
- Да что ты заладил со своим социализмом? – в ее глазах была улыбка, потому что она знала, что мужа хлебом не корми, дай поговорить об этом.
- Социализм, Натка, - это такая мечта, такая… какой не было у людей никогда раньше, понимаешь? Раньше люди верили в царствие божие – да, мать? (обратился он к старушке, что сидела у печки и вязала, она кивнула головой). А что это? Где? Зачем? Все то, вишь, - непонятно было. Господа придумали – чтобы нас травить. А теперь – наша мечта, исконная, крестьянская, русская – она вот поперла. И господам ее не остановить.
- Ой ты, ой ты, - любовалась мужем Наталья.
Крымов не мог одновременно есть и говорить, и поэтому замолчал. Но, все же, минут через пять не сдержался и, хитро улыбаясь, спросил у матери (это была их обычная утренняя присказка взамен ушедшей молитвы): 
- А что, мать, бог-то есть или нет?
Та громко засмеялась, показав беззубый рот, который, впрочем, не уродовал ее:
- Да нету никакого бога, Андрейка. Иди, взрывай церкву, туды ей и дорога.    
Крымов начал смеяться, а за ним – дети, зная, как себя вести. Он уже поднялся от стола и начал одеваться, бегая по избе и крича на жену, что она опять куда-то все задевала, а старушка продолжала говорить, громко, но словно про себя:
-  Все мы всегда в этого бога веровали – и отец мой, и мать, и их отцы и матери. А что толку? Жили нищими и помирали нищими, и никакой бог нам не помогал. Вот, глядишь, советская власть нам поможет…
- Поможет, поможет, мать, – на ходу отвечал ей Крымов.   
Вдруг, вспомнив что-то, - наверное, Гражданскую и голод, - старушка изменилась в голосе:
- А если не поможет?
- Да не брехай… - успел только ответить он и выскочил на улицу. 

День был отличным - сентябрьское солнце грело как летом. Казалось, что сам бог, отмененный Крымовым, благословлял его на уничтожение храма.
Урожай в этом году был хорошим, так что исаевцы чувствовали себя уверенно и весело, и они благодарили, как могли, землю-матушку. Крымов, выйдя на центральную улицу, еле проталкивался в шумной пьяной толпе. Кто-то здоровался с ним, и пытался останавливать – но он продирался дальше. Теперь он был не с ними.   
Гулянка гулянкой, но все ждали, когда самый активный член деревенского совета Крымов появится у стен храма, что стоял в завершении главной улицы, и начнется это. По большей части, крестьяне хотели посмотреть на все из любопытства, - по крайней мере, так они себе говорили. Кто-то, сторонники Крымова, - собирался ему помогать. А еще одно меньшинство – во главе с настоятелем храма отцом Николаем, - пришли, чтобы сопротивляться, пусть даже без особой надежды. 
Крымов все шел, с трудом преодолевая толпу родных ему людей, и, глядя в их лица, у кого темные, у кого хитрые, у кого лукавые, у кого добрые или жестокие, думал: сколько же лет наши предки делали в такой вот воскресный день одно и то же – ходили в этот храм, молились, ставили свечки, целовали иконы, причащались. Кто-то по привычке, кого-то – заставляла вся деревня и поп, кто-то – искренне, потому что другого утешения не было.
Сегодня все это кончится. «Титаник» налетит на айсберг. Выдержим ли? Построим ли новый корабль, так чтобы небуржуйский? 

Наконец, он вышел на огромную площадь, посреди которой стоял храм. Народу вокруг него было много, и люди все прибывали с центральной улицы.   
Церковь Рождества Богородицы была белым, посеревшим от времени зданием, построенным в начале XVIII века, – большая, высокая, с тремя голубыми куполами. Если смотреть на нее чужим взглядом – конечно, ничего в ней примечательного не было. Но если всматриваться, почувствуешь другое – те самые молитвы предков и даже больше – их собственные души, которые скопились в храме, обняли его стены. И замерли.
Людей было много, но вокруг церкви – словно это было слишком святое или слишком проклятое место – народ образовал довольно большой «круг пустоты», как некую сцену.
Оказавшись в этом круге, Крымов сразу увидел саперов, которые возились у подножия храма, в нескольких местах – взрывчатка была заложена еще вчера, сейчас ее проверяли. Саперы приехали из Пскова, помочь деревне, которая одной из первых в губернии приняла решение о полной ликвидации своего храма (большая часть деревень – тянула не то что со взрывом, а даже с закрытием церквей).
Крымова мигом окружили сторонники – парни и девушки, одетые как хорошие середняки, так и святящиеся своей молодостью и верой в социализм. Бросалась в глаза Анна – высокая, с длинными рыжими волосами.
- Андрей, - сказала она, поймав его прыгающий по лицам взгляд, и остановив его на себе, - Слышишь, Андрей? Все готово.
В ее глазах была неповреждённая любовь ко всему миру, и к нему в частности. А еще – из их глубины прямо на Крымова выплывал тот самый новый, небуржуйский, корабль.
Сердце в его груди заплясало:
- Готово? Отлично, спасибо тебе, Анечка.
Она улыбнулась, но потом, что-то вспомнив, озабоченно произнесла:
- Там, у главного входа, - отец Николай.
Крымов только сейчас почему-то понял, что он в это утро забыл про священника и про то, что тот собирался прийти и – мешать. Ну и ладно, пускай мешает, а мы поглядим. 
Он поднял голову вверх, к небу, сощурился – и еще раз почувствовал, что солнце и белые облака словно подмигивают ему, поддерживают. Эх, Андрейка Крымов! Твори новое! Создавай новый мир как Бог за шесть дней!    

Пора уже было начинать.
Председатель совета, стоявший рядом с Крымовым, поднял руку и долго ждал, когда все затихнут. Это был сорокалетний мужик низкого роста, который родился здесь, но много лет прожил во Пскове, и который, так получилось, был довольно нерешительным, все время мечась между фаллическими директивами центра и мягкой плотью местной крестьянской массы. Кстати, решение по храму принималось больше из-за пропаганды, которую развел Крымов, и председатель, проголосовав «за», все-таки, подчёркивал, что ответственность берет на себя вся деревня.
Председатель говорил минут десять о том, что мы строим новую жизнь и что снос церкви – важный шаг к этой жизни и прочее. Но говорил он неуверенно, боялся. И народ это чувствовал – все слушали, но невнимательно, без души. А до последних рядов его приглушенный голос даже не долетал. Молодежь Крымова переглядывалась, скрывая насмешливые улыбки. А сам Крымов, чтобы не навредить авторитету председателя, закурил и хмуро смотрел в сторону.
Потом слово дали ему. Все замерло. Сторонники и враги, равнодушные и любопытные – все хотели его слушать. Крымов чувствовал, как он входит в раж, как непонятная ему сила – кто-то назвал бы ее историей, а кто-то святым  духом – словно подняла его надо всеми. 
И он закричал, четко выговаривая каждый слог:
- Товарищи! Наша ячейка безбожников... под моим руководством… внесла предложение… о сносе храма… еще три года назад. Все это время вы думали, не соглашались…
И это – правильно! Я благодарен вам за то, что вы не хотели просто выполнять чьи-то директивы, даже правильные… даже хорошие… Потому что главная директива – это мы сами, товарищи!
Исаевцы неуверенно похлопали – им было непонятно, почему этот чудак хвалит их за то, что они не принимали его же идею.
- Три года наша ячейка… наши ребята – уговаривали вас… Они доказали вам, что мир создан не за шесть дней, и вообще не создан, а появился сам… Они доказали, что бога придумали богатые, чтобы пить нашу с вами крестьянскую кровь…   
Эта последняя фраза была, кажется, единственной понятной большинству – и оно заревело, поддерживая оратора. 
- Вот видите, уж это вам точно доказали… Наконец, решение советом было принято, - Крымов сделал большую паузу, - Но что я вижу? Вы все – сомневаетесь.
Люди замолчали. 
- Да что там греха таить? Я скажу честно – мы все сомневаемся. И ячейка моя, и даже я сам. Ну так что же? Отменить наше решение?
Безбожная молодежь недоуменно уставилась на Крымова. 
- А?
Ему никто не ответил.
- Правда, товарищи, в том, что мы хотим это сделать, но боимся. Боимся своих предков. Боимся бога. И поэтому скажу я вам так…
Он поднял руку вверх, как будто стал пророком: 
- Я, Андрей Крымов, отвечаю за все. Пусть все придет на меня. Где там ваш бог? А?
Исаевцы закрестились.
- Эх вы, обдристались… В 15-м году не страшно было на немца переть? А в 18-м на Юденича? Почему же вы призраков боитесь больше того, что есть взаправду? Ладно. Ну что, товарищи боязливые, договорились? 
- Да! – крикнули из толпы, а какой-то старик зло добавил:
- Храм этот – на тебе и на детях твоих!
Крымов стал подбегать к толпе – то в одном месте, то в другом - и подпрыгивал, кривлялся, грозил небу кулаком, посылал бога матерно. А исаевцы и хлопали ему, и рычали на него, и даже плевались. Кто он – антихрист? Или юродивый? Или действительно пророк? 
Наконец, он опять поднял руку: 
- Последнее, что скажу вам, товарищи. Храм и бога мы оставляем позади. Не спрашивайте, что будет дальше. Мы будем. Что из нас вылезет – ангелы или черти? И то, и другое - от нас. Так что не валите на бога. И не валите на то, что мы храм взорвали.
Люди задумались, некоторые старики чуть слышно говорили: «Правильно, Андрейка!».
- А теперь – прошу вас, чтобы у нас не началось все кровью, отойдите, Христа ради, на сто шагов, чтобы мы могли по-человечески взорвать храм божий.
Толпа подалась назад, кто-то закричал, но, кажется, пострадавших не было. У стен храма все забегали. Крымов подошел к саперам, и они доложили ему, что все готово. Он указал рукой на отходящую от церкви толпу:
- Так нормально? Вы уверены?
- Да, уверен.
Однако забота оказалась напрасной, потому что у главного входа в храм все еще стояли батюшка и его люди, так что все затягивалось.
Крымов, узнав об этом, сплюнул и побежал туда. 

Священник был очень низкого роста, полным, черноволосым. Он был одет в рясу, поверх которой висел крест - на внушительном животе словно на балдахине. Маленький, но очень крепкий – таким его всегда и знали прихожане (иногда они смеялись над ним во время проповедей). Главной чертой его характера была упертость. И вся его вера была в этом. Он был словно камень, который можно было бросить куда угодно, но разбить - нельзя.
Звали его отец Николай. А фамилия – Крымов. Он был старшим братом Андрея Крымова. И самое забавное заключалось в том, что именно младший брат, когда еще не был социалистом, а был обычным православным христианином, уговорил старшего, который не знал, куда себя деть, ехать в Петроград, в семинарию. Вот такая она жизнь, думали оба про себя – меняет людей местами…
Справа и слева от Николая, защищая его, стояли два высоких мужика, главные ретрограды Исаевки, между прочим, далеко не старики – семейные сорокалетние люди. Оружия ни у кого из них не было.
Крымов, вместо злобы, вдруг почувствовал какое-то странное бессилие – он проделал столько работы, преодолел так много, и вот нужно было перепрыгнуть последний барьер, - а у него все отказало.
- Отец Николай – что вы здесь делаете?
- Я у своего храма. А вот что ты здесь делаешь?
- Решением совета Исаевки храм будет взорван. Слышите? Это решение народа, не мое.
- Сказал бы я тебе, чье это решение. Жидов, что в Москве засели, это решение.
Только в этот момент к Крымову пришла ненависть – захлестнула его. Вот они, гниды, черные гниды, - сгустки прошлого, вши, которые не дают дышать, не пускают вперед, к свободе, к равенству…
- Ах ты с-сука, – шепнул он, и набросился, забыв о «телохранителях», на брата.
Он схватил его за рясу, дернул ее к себе (она где-то порвалась), потом легко опрокинул священника на землю. Как будто они вернулись в детство – кстати, тогда младший, из-за своего высокого роста, всегда побеждал старшего. Вот и сейчас – Николай даже не отвечал, он никогда не был драчливым, а Крымов, словно ангел апокалипсиса, необъяснимо жестокий, бил его сапогом – в лицо, в затылок, в лицо… Ретрограды со страху не двигались. 
Толпа, ожидавшая взрыва церкви, смотрела на драку издалека, с осуждением. И кто-то говорил – вот он, ваш безбожник, что делает. Сам же нам внушал – будьте, мол, людьми, чтобы бесы из вас не полезли – и что? 
Крымова остановили – подбежавшие саперы и его молодежь. Анна глядела на него строго (потом он всю жизнь будет вспоминать ее взгляд). Хорошо он сделал или плохо, но защитники храма убежали, неся на руках отца Николая. Теперь для немедленного перехода из прошлого в будущее все точно было готово. 

Раздались взрывы. Белая пыль медленно поднялась вверх, как будто это был ил на дне моря. Стены храма, подкошенные, поехали вниз, ударяясь друг в друга. Исаевцы, стоявшие далеко, почти не слышали звук этих падающих стен – казалось, что это не жители деревни приняли решение о взрыве, а кто-то другой, более сильный и уверенный.
Когда все завершилось, они побежали к руинам. Бродили среди них долго. Кто-то подбирал куски стен для хозяйства или на память.
Разговаривали:
- Что же теперь на месте этом будет, а?
- Может – клуб построить?
- А может – новый сельсовет?
- Или школу?
Спросили у Крымова, и он, еще не усвоивший в сердце ни драку с братом, ни взрыв, не думая ответил:
- Сами решите.
Люди, убившие своего бога, расходились по домам.
Вопрос о том, что построить на площади, ставил всех в тупик, и это казалось странным.


Через три года Крымова задушили. Следователи из Пскова так и не смогли ничего добиться от исаевцев, хотя у них были свои подозрения.
А вот отец Николай учудил – он так сильно загоревал по брату, что отказался от сана и стал учителем в исаевской школе. Еще позднее – уже перед самой войной – он признался, что сам виноват в убийстве Крымова, и что сделали это те самые его люди.
В остальном можно сказать, что Исаевка всегда была одной из передовых в своем районе. 
В двухтысячные годы в деревне было принято решение о постройке церкви Рождества Богородицы – точной копии разрушенного когда-то храма.

 
         
   


   
   












Часть первая. Безбожник 


Глава I. Иван Крымов 

Он был далёким потомком тех самых братьев Крымовых из Псковщины, родившимся в Ленинграде.   

Что же это был за человек? Да так, еще только возможность человека.

Он родился в 1976 году, в то самое время, которое кому-то запомнилось как серое, а кому-то — как спокойное.
Из ранних «исторических» воспоминаний у него было одно — череда государственных похорон в начале 80-х годов. Сначала умер Брежнев, потом Андропов, а потом — Черненко. Конечно, детсадовец, а после первоклассник Крымов не мог запомнить все эти непонятные, выступавшие одна за другой фамилии. Быть может, он помнил только Брежнева, который, словно отгородившись от мира своей орденоносной грудью, что-то бубнил с высокой трибуны. А другие его внимательно слушали. Наверное, ребенку Крымову мир и показался вот таким - скучным. 
Ну а потом, - да, пошли похороны. Он помнил мрачную черно-белую атмосферу в школе и — как их отпускали с занятий, потому что был траур. Выходило, думали ученики, что траур — дело хорошее и веселое, это же настоящие каникулы. И они с шумом выкатывались из школы. Она, кстати, тоже, как и то время, была серой — эдакой стандартной коробкой.
После череды Быстро Умерших Генсеков руководителем страны стал необычно молодой — всего-то пятьдесят лет — Горбачев, Крымов узнавал его по лысине, на которой красовалось бледное родимое пятно. Много позже, классе в одиннадцатом, когда и «лысый» уже не был руководителем страны, и самой страны тоже не было, он прочел в какой-то маргинальной книжке, что Горбачев был масоном, а еще — антихристом, и что его родимое пятно — сатанинский знак. Книжка заинтересовала его, и он ей поверил, потом, правда, как это бывает в раннем возрасте, быстро о ней забыл.       
Но вот, тем не менее, Человек С Родимым Пятном каким-то образом проник в окружавшую Крымова жизнь и она начала меняться. Изменения эти были разными. Крымов помнил, как сначала ввели сухой закон и все начали ругать Горбачева за то, что вырубались виноградники и что все травятся самогоном. Потом заговорили о перестройке, о гласности и демократизации. Принялись разоблачать Сталина и его репрессии, при этом Крымов и его поколение никогда бы и не узнали, кто такой Сталин, если бы не эти разоблачения.
Все забурлило. Все начали все критиковать и выводить на чистую воду. Все смотрели по телевизору «Музыкальный ринг» и бесконечные разоблачения Гдляна и Иванова. Крымов был уверен, что Гдлян и Иванов — это некие Илья Муромец и Алеша Попович, и отказывался верить, что это просто адвокаты (да кто такие адвокаты?).
Родители Крымова тоже «забурлили», больше это, конечно, относилось к отцу.
Тот был членом КПСС и раньше — до перестройки — говорил сыну, что верит в коммунизм (хотя вступил в партию совсем не поэтому), коммунизм — это когда ты сидишь дома, звонишь в магазин, и тебе привозят оттуда кефир и колбасу. Денег в этом светлом будущем не будет, говорил папа.
К Человеку С Родимым Пятном отец сначала отнесся плохо, из-за сухого закона, рассказывал анекдоты, что после перестройки будет перестрелка, потом — перекличка и прочее. И смеялся на кухне с мамой. Но позднее, когда все пошло по серьезному, он поддержал Горбачева, вплоть до развала СССР. И все время повторял — Горбачеву и Ельцину памятник при жизни.   
Мать Крымова была попроще, понароднее, в партии не состояла, и своим деревенским инстинктом считала, что до царя — далеко, политика — не нашего ума дело. Человека С Родимым Пятном она ненавидела, думала, что он, как и остальные политики, все врет и только портит, что России не везет на правителей. Впрочем, все это так и должно быть, и менять что-либо бессмысленно.
Она представляла собой один из многих остатков той самой народной России, которая уверена, что она всегда была и будет жертвой, что она висит на кресте, ее распинают масоны и антихристы (которые всегда имеются в достаточном для России количестве), но что Господь однажды явится и утрет ее слезу. 
С отцом она всегда ругалась из-за Горбачева, а потом и из-за Ельцина, которого ненавидела еще больше. Хотя, возможно, ее ненависть к ним была просто перенаправленной ненавистью к своему мужу. 

В общем, вышло примерно так.
Крымов родился в серой действительности, под звуками траурных маршей, но потом в этой Серости появилось Яркое Родимое Пятно и начало разлагать ее изнутри и победило, в конечном итоге.
Розовый против Серого.
Апрель против Ноября.
Победа была неизбежной.
Когда все накричались и наразоблачались, набились в грудь, то стало понятно, что дальше так жить нельзя, и Союз рухнул в 91-м году.
Уже пятнадцатилетний Крымов отреагировал на это спокойно — все к тому шло, ничего удивительного, да и потом, подростка волнуют совсем другие вещи. СССР казался огромной прогнившей скорлупой, а вернее — коконом, из которого выпорхнуло все крымовское поколение вместе со своим новым государством, Российской Федерацией, и оно было моложе, чем каждый из них.   


Вернемся к Крымову и повторим наш вопрос — что он был за человек? На уровне детского сада и средней школы — обычный представитель Homo sapiens, еле отличимый от всех других. Но вот уже дальше появляются какие-то зацепки за этот мир, прорисовывается его лик… 

Я бы сказал, что характер у него был универсальный. Он рос начитанным мальчиком, но никогда бы не превратился в забитого очкарика (хотя очки одно время носил). В их классе был Андрей, который был именно таким очкариком, Крымов любил с ним общаться, но чувствовал, что не может и не хочет быть похожим на него — цитировать Мандельштама, неизменно писать сочинения на «отлично», разговаривать на равных с учительницей литературы.
У него ведь был и другой друг — Димон, который учился так себе, и больше «специализировался» не на уроках, а на том, как их прогуливать и как исследовать стройки и неизвестные дворы в поисках приключений.
Крымов как личность «растягивался» между Димоном и Андреем. Класса до седьмого он был одним из первых драчунов в школе.
Уже примерно к восьмому классу его образ среди одноклассников был вполне определенным — красивый мальчик, немного чудак, очень веселый и жизнерадостный. Вот где, может быть, нерв его личности — жизнерадостный и, в то же время, умевший словно отходить в сторону, смотреть на поток со стороны.

Выхватим отрывочные случайные эпизоды из его жизни того времени, они скажут больше, чем мои обобщения.   

Классе в седьмом он пишет контрольную по физике на языке восемнадцатого века — с употреблением «дабы», «оный» и прочего. Учительница (о, что это была за учительница… подростковая сексуальная фантазия, ставшая реальностью, - молодая, в дико короткой юбке, все парни школы учитывали ее в своих прилежных домашних упражнениях) ставит ему «тройку», но сама в восторге и зачитывает перед классом его работу. Крымов к тому времени уже забыл о своей шутке и был в шоке. Ребята смеются, особенно, конечно, девочки, они, улыбаясь, поглядывают на него. 
Тогда же он проявился снова, и снова в характерной для себя манере без нарочитого желания проявляться.
Начитавшись исторических книг, он стал придумывать страны и их истории, войны между ними, рисовать карты этих войн. Потом он принес все это в класс, чтобы показать своим друзьям. В общем, кончилось тем, что все одноклассники начали гоняться за этими картами, вырывать их, прятать, уносить домой, делиться на враждующие группы... Удивительно, как эти бои вообще закончились. Крымову понравилось неделю или две быть в центре внимания, именно такое место и казалось ему естественным.
В другой раз он вместе с тем самым Димоном вложил в тетрадь черную метку и сдал ее учительнице. Она им очень не нравилась. Учительница, когда все поняла, засмеялась и простила хулиганов.   
В четвертом классе в школу пришел новичок, он приехал из Петрозаводска, звали его Саша Рогачев.
Это был высокий худой мальчик с маленькой круглой головой, на ней красовались большие — особенно когда он неопределенно улыбался — губы. Вел он себя странно. Закатывал глаза к потолку (нет, это совсем не то, что вы подумали, это работа мысли) и все время крутил ручку в руках. Эта крутящаяся ручка стала его брендом. Весь класс угорал с него, но потом привык.
Однажды Крымов подошел к Рогачеву и предложил ему свою дружбу, тот согласился. Именно Рогачев будет единственным из его класса, с которым он будет общаться и после окончания школы.
У них у обоих воля к жизни была не меньшей, чем воля к ее познанию. И пусть у Рогачева были какие-то свои механизмы сочетания того и другого, но все равно они с Крымовым шли рука об руку. Когда тот уже в старшей школе начнет строить из себя неприкаянного одиночку, нигилиста, его поймет только Рогачев.
А пока, в седьмом классе, они создали Исторический клуб, потому что оба читали Пикуля и увлекались историей. В этом клубе — проводился он дома у Рогачева, который жил с бабушкой, его родители остались в Петрозаводске, - они узнавали и рассказывали друг другу об исторических фактах, писали романы, подражая пресловутому Пикулю. А иногда — просто хулиганили. Однажды Димон, который тоже там был, сделал на шее Рогачева огромный засос. Вернувшаяся с работы бабушка - испугалась, а еще, наверное, подумала, действительно ли историческим был клуб ее внука.

Вот еще эпизоды — уже с характером. В них как раз и был весь Иван Крымов. 

Году к 90-му вся школа разом (и все советские школьники вообще) перестала носить красные пионерские галстуки. Это была маленькая революция. Раньше взрослые нас гнобили, а теперь, когда они и сами перестали понимать, что к чему, можно себе позволить. Галстук — немодно.
Единственным человеком, который продолжал его носить, был Крымов. Их классная руководительница, которая очень любила его, на собрании вызвала Крымова к доске и спросила, почему на нем галстук. Наверно, она ожидала от него если не исповедания коммунизма, то слов о верности данной когда-то клятве. Он смутился, удивленный таким вниманием (опять…) и сказал, что не знает.
Если бы Крымов мог в то время рефлексировать над собой, он бы понял, почему. Никаким фанатом пионерии он не был, конечно. Ему просто не по душе было шарахаться вместе с толпой. Потом, уже на грани университета, он из-за этого начнет любить Советский Союз. Если все не носят, — буду носить. Если все не любят, - буду любить. И ведь он с этим галстуком действительно не хотел привлекать к себе внимание, но снова привлек, значит, в глубине души — все-таки, хотел.
Толпа видела в нем кривое зеркало, в котором отражалась она сама, отражалась такой, какой она не хотела себя видеть. И поэтому боялась его. Глядя на него, толпа понимала, что она просто толпа и ничего больше. И завтра она может снова начать носить пионерские галстуки или какие-нибудь другие символы, какие укажут.
И такие шуты гороховые, как Крымов, который «не снимал» просто по инерции и для прикола, словно говорили, что толпа все равно никогда не избавится от галстуков. Что снять галстук внутри намного сложнее. И, быть может, как раз тот, кто носит его снаружи, когда все сняли, имеет в себе силы избавиться от внутреннего галстука. Хотя и не факт.    
      
Последний эпизод, и тоже «нравоучительный».
Учительница рисования заболела, а нужно выставлять четвертные оценки. Классная руководительница идет на чрезвычайное (но больше ничего не остается) — спросить у школьников, что они получили бы по этому предмету с их точки зрения. А, халява! Как редко ты к нам приходишь и как всегда вовремя! Ребята шанса не упустили, начали шуровать, кто говорит «отлично», кто — немного посовестливее — «хорошо». Один ученик, недолго думая, заявляет, что учительница рисования поставила бы ему «тройку». Это, конечно, Крымов.
Ну вот опять — что он был, такой принципиальный, что ли? Да нет, он был, скорее, пофигистом, которому было более или менее «насрать», какая у него оценка по рисованию. Ну и еще — он просто не хотел говорить неправду.
Здесь, дорогой читатель, даже я не могу одобрить того вселенского торможения, которое проявил мой герой, и, не скрою, мне стыдно за него.
Эх, лошара, и зачем я только связался с ним?      


Как, в чем формировалась его личность, когда он был подростком?
Я думаю, что это три момента — девочки, книги и музыка.


Класса до четвертого-пятого девочки были в сознании Крымова такими же, как мальчики. Обычные люди, только почему-то немного по-другому устроенные. Как по-другому и почему так было — он не задумывался.
Но потом, с какого-то момента, девочки вдруг стали превращаться для него в некий другой мир, недоступный и, в то же время, притягивающий.
В его жизнь вошло нечто новое — он стал на них смотреть. И теперь значительная часть жизни сводилась к этому — они, словно фигурки в тире, перемещались по горизонту, а он их разглядывал. С этим пришло и еще одно — Крымов стал замечать, что он часто стесняется девочек, ему трудно с ними разговаривать.
Посмотреть было на что — в их классе девочек было много, больше, чем парней, и все они были если не красавицы, то красивыми. Они спокойно сидели за своими партами, одетые в одинаковые (и, в то же время, такие индивидуальные…) коричневые платья и белые фартуки, такой тогда была форма. Они сидели, слушали учителя, записывали в тетрадь. А Крымов смотрел, как челка светлых завитых волос падала на чей-то лоб, как поднималась за фартуком выросшая грудь, как чудесные голубые глаза уставились на плакат на стене. Смотрел и волновался.
Потом с ним произошло и вовсе неожиданное (для него, конечно).
Однажды он лежал в ванне (та-а-а-а...к), и так получилось, что один из его органов, тот самый, который, если доверять слухам, является главным для мужчины, случайно (да, это было случайно, не лезьте!) зажался между бедрами. Странное небывалое наслаждение стрельнуло по всему его телу. Он снова зажал орган, - и потом снова, и снова. Так Иван Крымов — лет в тринадцать — открыл для себя мир секса.
Открыв его однажды, он после этого открывал его все чаще и чаще, совершенствуя свое мастерство. Он делал это в той же ванной (при этом читая книги самого разного содержания, вплоть до подсунутого ему «сектантами» Нового Завета) или лежа на своей тахте. Чем дальше, тем больше ему это требовалось, сила жизни скапливалась где-то в паху и ожидала выброса, обмена с окружающей средой, что Крымов и делал.
Его окончательное сексуальное пробуждение произошло после того, как в 91-м году он посмотрел по кабельному «В постели с Мадонной». Этот фильм заставил его почувствовать все свое тело одним стремительным сперматозоидом. На следующий день, придя в школу, он возбудился от одного того, что сел на деревянный стул. Когда вошла их классная руководительница, и они встали, Крымов ужаснулся — из его брюк на месте ширинки выпирал довольно серьезный бугор, который он не успел и стеснялся «ликвидировать». Все было видно, еще и потому, что Крымов стоял впереди, у второй парты. 
В своих ранних сексуальных фантазиях (так, полезем подальше, поглубже) он, как правило, оказывался под властью женщин (наверное, это было связано с тем, что его мать была слишком активной). Эти женщины — они были голыми - брали его в плен и били, а потом зажимали ему голову между своих полных бедер. Просто преследовала его другая, но похожая, фантазия — он сидел на спине у женщины, которая выступала в цирке и лезла вверх по канату. Он прятался под ее легкой накидкой, и обнимал ее.
Сказать ли нечто, что скомпрометирует моего героя окончательно? Впрочем, что уже нам терять? Однажды, лет в пятнадцать, он надел на себя мамины чулки. В это время он уже превращался из правильного мальчика в эксцентрика-нигилиста, который  мало того что мог надеть чулки, но мог еще и выпить собственную мочу. Хотя - эксперимент с чулками быстро забылся. Позднее, в 93-м году, смотря самый популярный в то время клип «Аэросмит» «Жизнь на грани», первые кадры которого демонстрировали как раз то, что делал в свое время и Крымов, он даже не вспомнил и не подумал об этом.            
 
Но вот что интересно. Секс — монологичный, конечно, - обитал в низинах его души и тела, на диване и в ванной, в снах и поллюциях, секс был ночным скрытым извращенным делом. А что было днем, в дневном сознании? Он смотрел на девочек и влюблялся в них. Я сейчас скажу об этом подробнее, но пока важно отметить — эти самые девочки-девушки, которых он боготворил в школе, они никогда не могли появиться в его фантазиях. Это было табу. Хотя они, чего он не сознавал, могли быть немного похожи на полногрудых грубоватых теток из цирка, о сексе с которыми он тайно мечтал.
Здесь намечался первый серьезный разрыв жизни, которого Крымов, конечно, не понимал, но чувствовал его. Как совмещать то и другое, подростковое онанирование и голубые глаза девочки? Ведь все это в реальной жизни было связано, но настолько неуловимо, что разгадать эту тайну было невозможно. И эти линии — по идее — должны были сойтись, в одном человеке, в одной любви. Но идти к этой одной любви, по-видимому, нужно было всю жизнь, а кому-то и жизни на это не хватало.
Пока же Крымов, как и любой подросток, метался в этом намагниченном пространстве разрыва между высоким и низким.
Это была судьба, и это продолжится до тех пор, пока он не увидит у полногрудой — голубые глаза, а у светлой девочки — неплохую грудь.

Да, он влюблялся. И каждый раз это захватывало, не давало дышать, убивало.

Однажды он сидел рядом с девушкой Леной и шутил. Дело было в том, что в классе потекли батареи, о чем Лена и сообщила всем. Крымов улыбнулся: «Все батареи текут». Смысл шутки, дорогой читатель, далекий от тех лет, был в том, что тогда показывали сериал «Все реки текут» (в то время страна открыла для себя сериалы и утонула в них навсегда).
Лена засмеялась, но при этом сказала: «Не смешно». Однако было видно, что Крымов ей понравился, она обратила на него внимание. Девушка Лена была довольно красивой — смугловатой немного — и он повздыхал о ней.
Вообще, он делал это постоянно, и его «вздыхание» зачастую могло относиться сразу к нескольким одноклассницам.
В другой раз так случилось, что он мыл пол в их классе вместе с девушкой Жанной. Она была новичком, настоящей красавицей, чем-то напоминавшей латиноамериканку. Вылитая Пенелопа Круз. Все парни смотрели на нее.
И тут — Крымову выпала такая удача! Наводя порядок, они очень тесно и долго общались, понимая, что неважно, о чем говорить, главное, что они были вместе. Зашел разговор и о сексе. Он сказал, что вот в таком-то фильме показали «это». Жанна в ответ с улыбкой посмотрела на него и заметила, что «это» сейчас показывают во всех фильмах. Так они играли во взрослых, которых беспокоит моральное состояние общества.
Пол, наконец, был помыт и их неожиданное свидание наедине друг с другом кончилось. Продолжения оно, конечно, не имело. В американских фильмах, которые все тогда смотрели, выстраивались целые сюжетные линии об отношениях — подошел, пригласил, пошли, поцеловались. В школе Крымова ничего этого не было, все друг друга боялись, а, если что-то подобное и происходило, то где-то на неизвестной ему периферии, и совсем не так, как в фильмах. В жизни линия была примерно такой — напоил, заставил поцеловаться, потрогал грудь («помацал»).
Но Крымов в этом смысле был робким. Вся его школьная жизнь прошла в том, что ему что-то случайно перепадало — разговор, внимание и прочее. Никогда не произошло так, что он пытался управлять событиями. Он не чувствовал себя способным стать таким рулем.      
Если говорить о той же девушке Жанне – она и Крымов так хорошо провели время вдвоем, потому что их встреча была «санкционирована сверху», учителем, и, подойди он к ней сам по себе, оба, а особенно он, чувствовали бы себя неловко, все повисло бы в воздухе. Конечно, кого-то из парней в классе такие проблемы не останавливали, в отличие от нашего «законченного мечтателя». 

Это видно и еще из одной истории.
Самой большой его школьной любовью была девушка Наташа.
О, Наташа...
Она-то как раз и была похожа на тех самых теток из его бесстыжей сексуальной фантазии, а, дожив лет до тридцати, и стала ею. Она была настоящей русской красавицей — высокой, крупной, с бледным лицом, «выступала будто пава».   
Насмотревшись на нее до одури, Крымов (наверное, это был седьмой класс) написал целую гору стихов для нее. И у него была шальная идея — дать ей эти стихи. Или положить в ее почтовый ящик. Сказать ей о своей любви.
Ну, здесь уже, конечно, выпирает явная голливудщина — ты сделал это или нет? Или у тебя нет яиц?
Нет, он не сделал.
Яйца отсутствовали.
Все, что он потом помнил об этой своей первой влюбленности — несколько эпизодов, разбросанных камешков. Но таких дорогих. Для того чтобы их помнить, не нужны яйца, не правда ли? 
Однажды он пришел домой, думая только о ней. Мать позвала его обедать, но он отказался и с разбегу улегся на тахту. Мама вошла в комнату и сказала: «Ты что, влюбился, что ли?» Крымов ответил, что нет, а, оставшись один, подумал — блин, да как она поняла? Как неприятно было, что мама, которую он тогда уже начинал по-подростковому презирать, видела его насквозь.
В десятом классе они ездили на школьную экскурсию в Новгород, и он снова любовался «своей» Наташей. Она казалась еще красивее, потому что была в длинном пальто (может быть, оно принадлежало ее маме, кто знает, по крайней мере, казалось, что с чужого плеча). Крымов сидел в конце автобуса, дурачился с друзьями, а сам все поглядывал в проход — на ее плечо, ее длинные темные волосы, ее бледную руку, которые то и дело показывались из-за края сиденья.
В Новгороде они жили в гостинице, и как-то вечером Наталья зашла в огромную комнату парней, которые в одежде валялись на койках, чтобы поговорить с неким Семеновым. Это был новичок, с которым она иногда общалась, Крымов, естественно, ревновал к нему. Когда Наташа проходила рядом с нашим героем, ему стало неудобно, что он лежит, и он начал опускать ноги вниз. Она улыбнулась и сказала: «Ничего, ничего, лежи спокойно». В ее фразе была и насмешка над не к месту культурным одноклассником, но и – ласка.
Это запомнилось.

Но самый сильный эпизод был другой (годы спустя Крымов, все-таки, превратил его в одну из своих ночных фантазий, опустился).
Весь класс бегает по аудитории, играя в догонялки. Крымов (надеемся) случайно задевает Наташу. Она сразу же — игривым тоном — говорит, что ей больно, он должен перед ней извиниться. «Как извиниться?» - спрашивает он. Она смотрит на него в упор: «Встать на колени».
Крымов смотрит на нее, на других… При этом, разговаривая, он стоит коленями на стуле. Решение приходит мгновенно. Он демонстративно поднимается и говорит, что на колени перед ней никогда не встанет. Игра продолжилась.
Как же ему хотелось тогда встать перед ней на колени, упасть, подползти к ее ногам и поцеловать их (но это было невозможно)! И ведь все это было в его глазах, она должна была видеть. И как же он потом —  наяривая в ванной — все возвращался к этому мгновению и делался ее рабом.    

Тогда, в школе, ему даже в голову не приходило подумать о том, знает ли Наташа о его чувствах. Он был тормозом.
Только во взрослой жизни, вспоминая, он понял, что она, конечно, все знала (а, может быть, и не только она). Стихи он ей не отдал, но разве не видно все было по его взгляду на нее, и вообще, и вот в этой последней истории? Поняв это, Крымов вдруг посмотрел на свою школьную жизнь, казалось бы, давно уложенную в памяти прочным стереотипом, как-то совсем по-новому, и от этого на душе стало радостно.
Хотя, когда ему было уже за тридцать, вошли в моду «Одноклассники», и его нежданным звонком пригласили на встречу их класса, он поблагодарил, но не пошел. Снова — плевок толпе. Каким ты был (тормозом), таким ты и остался.
Но про Наташу он вспомнил.
И тут же подумал, что правильно решил не ходить.   


Другой важной линией его жизни были книги.
Они вошли в его существование быстро и прочно. Мать научила Крымова чтению за несколько месяцев перед школой и потом он уже «пошел сам», читал постоянно, а она не могла на него нарадоваться, и называла академиком.
В школе говорили, что читать нужно затем, чтобы больше узнавать об этом мире. Так оно, конечно, и было, но ведь имела место и другая роль чтения, которую Крымов еще не видел – убегать от мира. И он убегал. Конечно, - книги были намного лучше жестокой реальности,  в которой он не смел подойти «просто так» к однокласснице. В мире книг он не чувствовал никакой навязанной борьбы и не чувствовал себя проигравшим в этой борьбе. Люди, написавшие книги, - чаще всего – давно умерли, и конкурировать с ними было несложно. 

Конечно, его список литературы был достаточно предсказуемым для тех временно-пространственных координат, в которые его кармически занесло: Ленинград — 70-е. Вдоволь наигравшись в солдатиков (его коллекция не помещалась в кладовке), он захотел узнать больше об индейцах и «ковбойцах». И стал читать модную в то время книгу «Слушайте песню перьев» про какого-то поляка, который и воевал с фашистами, и жил среди индейцев. Отрывки о войне казались скучными и ненужными, Америка — поразительно близкой. Зафанатев, стал читать Фенимора Купера, но он показался ему слишком растянутым и занудным (так потом эти недочитанные книги и валялись дома).
Индейцы были крутыми — молчаливыми, сильными, храбрыми. Играл с ребятами в индейцев, причем очень часто выбирался ими вожаком. Давал себе и другим индейские клички. В пионерском лагере, куда он ездил каждый июнь, одному парню, который спал, скинув с ног одеяло, дал прозвище Открытая Нога. 
Еще одним фетишом, конечно, были мушкетеры. Вообще, постоянно — лет даже до семнадцати — смотрел два фильма: «Д’Артаньян и три мушкетера» и «Гардемарины, вперед!» (оба фильма были записаны на бабинник и прослушаны бесконечно в периоды равно хорошего и плохого настроения). Нравилось то же, что и с индейцами — дружба, честь, верность слову.
По совету отца стал читать про мушкетеров.
«Три мушкетера» заинтересовали, но и шокировали тем, насколько они были не похожи на кино. В фильме герои разбрасывали всех направо и налево, в книге — так, махали шпажонками; в фильме у них не было слуг, в книге — были (советская цензура?). Наконец, в книге главный герой вообще какой-то развратник — получалось, что он не только увел жену у Бонасье, но и изменял ей с самой Миледи!
«Двадцать лет спустя» тоже понравились, хотя неприятно было то, что верные друзья-мушкетеры там уже откровенно ссорились.
«Десять лет спустя» оказались неимоверно скучной трехтомной книгой, как Крымов выяснил уже позже, Дюма писал ее для коммерции и чуть ли не через своих литературных рабов (оно и видно). Единственное, что он в ней прочитал с интересом и со слезами (а потом много раз перечитывал) — это рассказ в эпилоге о смерти мушкетеров.    
После индейцев и мушкетеров у него, как и у всего поколения, конечно, шел Пикуль.
Пикуль ассоциировался у Крымова с отцом — тот все время, как очумелый, его читал (и ведь это тоже было бегство от жизни). Поначалу, лет в тринадцать, ему казалось, что Пикуль — это монстр, который писал книги пачками и прочитать такой объем невозможно (так оно, кстати, и есть). 
Однажды летом его семья загорала и купалась на Луге, недалеко от дачи (на нее мы с вами еще съездим), всех доставали безжалостные слепни, все их лупили, ругались. И только отец, лежа на травяном берегу, молча убивал насекомых и читал своего Пикуля. Это было «Слово и дело». Крымов думал, что этот двухтомник ему никогда не осилить, что это нечто запредельное. Он запомнил эту отцовскую книгу — подержаные, пухлые, оранжевого цвета тома. 
Сначала он только заглядывал в страшного Пикуля и видел там длинные прочерки пунктирных линий на всю страницу, они заканчивали эпизод внутри главы. Почему писатель часто ставил такие прочерки, Крымов не понимал, он не встречал такого раньше, но прочерки ему нравились, это было круто. Пикуль так и вошел в его сознание пунктирными линиями. 
Потом он стал читать его и со временем мог осиливать уже целые книги, но «Слово и дело» он, кстати, так и не прочел. Уже совсем во взрослой жизни, лет тридцати с хвостиком, он прочел «Фаворит». Это была ностальгия по детству, по отцу, с которым он уже мало общался. А тогда, в этом детстве, именно Пикуль, этот странный чувак с прибалтийской фамилией, — а не Купер и Дюма — открыл для него историю, с которой он потом свяжет свою жизнь.
Пикуль делал русскую историю очень доступной, может быть, слишком доступной. У него выходило, что все те герои, о которых чинно рассказывали учителя, - они вдруг оказывались беспробудными пьяницами, матерщинниками и развратниками. Но при этом все они строили великую матушку Россию. Пикуль заходил к истории с черного хода и приглашал с собой читателя, отказаться было невозможно.
На самом деле, помимо истории, о которой Крымов читал и без Пикуля, у того было еще кое-что — потрясающее чувство живой жизни, бурлящей, идущей через край.
Ну и потом, мой герой (и его поколение) читал эти книги, в том числе, из-за их исторической порнографии, так что, выхваченный в отцовском экземпляре эпизод часто мог приводить к тому, что страницы пачкались — пачкались, так сказать, семенами самой жизни.
Да, пожалуй, Пикуль был самым сильным книжным впечатлением подростка Крымова.            

В школе заставляли читать другое — русскую классику.
Поначалу он читал ее из-под палки и еще для того, чтобы выпендриться перед собой и другими. «Преступление и наказание», например, было прочитано им в четырнадцать лет, но его ничего не прикололо, кроме, может быть, Миколки, который во сне Раскольникова убивает лошадь. Позже по таким же мотивам он пытается читать необъятную «Войну и мир», которая тоже не западает.
Были, правда, исключения. В восьмом классе, лежа на полу в своей комнате (делали ремонт), он с безумной радостью читает «Евгения Онегина», иногда останавливаясь, чтобы послушать на бабиннике песню группы «Манго-Манго» «Не щекоти мне душу». Все это так и осталось в его памяти в одной куче — Пушкин и «Манго-Манго». Смысл «Онегина» он не понял, но этот роман в стихах словно поднимал его ввысь, заставлял его душу танцевать.
Позднее, уже годам к шестнадцати, и без школьных программ, он читает классику с интересом. И главное, что он читает, — это Достоевский, первый приступ к которому был таким неудачным. Роман, который просто прилепил его к себе, - это были, конечно, «Братья Карамазовы». Прочитав его, он понял, что вопрос о вере или неверии в бога — быть может, самый важный в жизни любого человека.
Раньше он не понимал этого. Он только видел вокруг, как  люди бросились в церковь, креститься и молиться, что ему, так хорошо чувствовавшему каждый пульс толпы, конечно, понравиться не могло, и он смеялся над этим. Как сгусток всего этого для него была мать с ее простой народной верой, к которой она хотела приобщить и его, впрочем, не особенно напрягая. В 90-м году она крестила его. Крымову в церкви все не понравилось, наверное, потому, что это была «мамина церковь». И поэтому когда на следующий день она сказала, что, по совету священника, ему нужно еще причаститься (сама не очень понимая, что это такое), он наотрез отказался, чем шокировал ее. С этого момента он вообще полюбил эпатировать маму своими невинными кощунствами — однажды он, например, нарисовал крест, к которому со всех сторон ползут огромные пауки. Мать увидела рисунок и разорвала его.         
Таким было его отношение к вере в тот период. По большей части, равнодушным, иногда — негативным. Так вот, именно после «Братьев Карамазовых» он понял, что вера — это не только мамина икона, так не к месту стоявшая на тумбочке у огромного родительского дивана (в тумбочке, между прочим, и он это хорошо знал, были папины порножурналы — вот еще его чтение, о котором я забыл сказать). Вера — это что-то важное, лично для него. И Крымов даже какое-то время стал соглашаться с великим писателем в том, что без веры человек погибает. Однажды он пришел на чей-то день рождения и долго нудно доказывал всем, что, если бога нет, то все позволено.
Но продолжалось это микроувлечение религией недолго и его конец тоже, как ни странно, был связан с Достоевским.   
Читая его дальше, Крымов понял, что как раз безбожники были ему намного ближе (а, быть может, неосознанно, и самому Достоевскому, кто знает). Роман «Бесы» он читал несколько раз. Его поражало то безумие, с которым он был написан. Разве может сравниться сладенький Алеша Карамазов с Кирилловым и особенно Ставрогиным? Вот его новые герои. Кириллов покончил с собой, бросая таким образом вызов отмененному богу. Ставрогин шагнул по ту сторону добра и зла.
После «Бесов» Крымов прочитал «Записки из подполья», которые вообще показались ему родными.
Переход от «бесовщины» Достоевского к Ницше, сделанный Крымовым через Шестова и Бердяева, произошел уже на первых курсах университета.
Ницше очень быстро заполнил несчастный мозг молодого человека. Крымов прочитал все его книги, как правило, сидя на скучных лекциях (один препод даже видел, что он читает, привык к этому и не приставал). Ницше был чудесным. Половину того, что Крымов читал, он не понимал, но ведь это было неважно. Главное — напитаться самим духом этого аристократизма, отрицания, сверхчеловека, разбивающего старые и созидающего новые скрижали. Понять и принять смерть бога, что и сделал Крымов, похоронив в себе, хотя и слабого, но жившего в его душе парадоксального бога Достоевского.
Особенно его поражали последние творения великого немца, в которых уже было видно его наступающее безумие, и в которых его не сдерживали никакие границы. А потом, как Крымов прочел в биографии Ницше, тот сошел с ума и стал играть локтем на рояле, воспевая хвалу Дионису. Известность пришла к нему, когда он уже ничего не мог понять. Или — понял что-то другое?

И еще один писатель, без которого Крымов тех времен будет в нашем сознании незавершённым – Эдуард Лимонов. Кажется, он начал читать его в последнем классе школы, с романа «Это я, Эдичка». Роман снимал все запреты – на мат, на секс, на гомосексуализм. И все это впитывалось Крымовым как-то спокойно, хотя внутри его личности, наверное, Лимонов взрывал целые пласты.
Прочел он и великолепный, тонкий, жестокий «Дневник неудачника». «Укрощение тигра в Париже» - черного цвета книжка, вообще превратилась в настольную, он читал ее постоянно, многое знал наизусть.
Что привлекало? Черт знает. Наверно, именно таких «домашних», как Крымов, такие книги и тянули (может, заранее были на них рассчитаны?). Потому что в них было все, чего они так хотели и так боялись – секс, борьба, циничность.
Интересна дальнейшая судьба отношения Крымова к этому писателю – когда мой герой станет церковным, конечно, он не будет его читать. А потом, расцерковившись и вернувшись ко многим своим безбожным привычкам и интересам, он, тем не менее, не станет даже заглядывать в книги Лимонова (выброшенные, кстати, ранее на помойку как бесовские). Он вдруг поймет, что в Лимонове – при всем его прошлом «аморализме» на фоне русской аудитории – было и нечто другое, что всегда присутствовало, но не замечалось Крымовым-юношей. Лимонов, этот человек из провинции, и – сказать больше – из украинской провинции, заправившийся потом чем-то очень похожим в Америке, был ограниченным и зацикленным на себе, и поэтому - пошлым. Его эгоцентризм очень хорошо проявился в политике, когда Лимонов вернулся в Россию (об этом я еще отдельно скажу) – ведь сначала, в 90-е, он жестко критиковал правительство с националистических позиций. В нулевые же он не снимает накала критики, но она уже, по преимуществу, либеральная. И никакого желания подумать на эту тему, отойти в сторону, у него не было. Смена позиции – довольно масштабная – происходит без остановки, как будто из всех людей на Земле только Лимонов и имеет право на такое, и никто не может упрекать его за непоследовательность. Лимонов, критикующий правительство, - вот универсальная схема, все остальное, в том числе и содержание этой критики, вторично. Безумный пророк, который ненавидит людей за то, что они его не слышат… Вот эта ненависть – важнее всего, она всегда сохраняется, как бы не менялись политические взгляды.      
Кто-то, конечно, скажет, - мало ли великих людей вышло из провинции, а многие из них даже и не выходили, а так там и оставались. Да, но, например, когда мы читаем Циолковского, для нас не так уж важно, что он жил в Калуге. А Лимонов тянет свою провинцию с собой, и, может быть, именно это и сделало его всемирно знаменитым. Гениальный провинциализм и эгоцентризм. И еще – навязчивый, до смешной искусственной позы – мачизм. 
Но вернусь к 90-м. Когда Лимонов приехал в Россию и стал политиком, он, как известно, начал писать другие книги. Крымов, тем не менее, читал и их, с не меньшим интересом. «Убийство Часового», «Дисциплинарный санаторий», «Иностранец в Смутное время» - все это было прочитано не раз. А книжечка «Лимонов против Жириновского», как и раньше «Укрощение тигра», превратилась в настольную.
В 93-м Лимонов создает Национал-Большевистскую партию и выходит ее печатный орган «Лимонка». Ни одного ее номера Крымов не пропускал. Этим изданием Лимонов сотворил нечто – он совместил националистические и социалистические идеи, которые у всех неизменно ассоциировались с пенсионерской КПРФ, и абсолютно современный молодежный стиль («национализм + социализм = кайф»). Все в ней было потрясным (но больше это относилось не к статьям самого Лимонова, немного одноцветным). Фото маленькой улыбающейся девочки, со слоганом рядом: «Да, смерть!» Реклама одеколона «Шипр», рядом с которой авторы писали о том, что мы будем освежать свои щеки этим одеколоном на развалинах Нью-Йорка. Больше всего Крымова задевали статьи интеллектуала Дугина, не столько глубокие, сколько яркие: «Иосиф Сталин: великое «да» бытия!» Именно про Дугина он напишет свой диплом, который будет называться «Идеология НБП». 
А году в 94-м он даже пошлет в «Лимонку» свой безбашенный рассказ «Сон фотографа», в котором Гитлер и Христос вместе проводят фотосессию. О рассказе он забудет, но через очень много лет найдет вдруг в интернете информацию, что рассказ тогда опубликовали, в номере 12! Быть может, рассказ читал сам Лимонов… 
«Лимонка» повлияла на Крымова очень сильно, не только как на гражданина, но и как на человека. Пусть перспективы, которые она открывала, были во многом утопичными, газета все равно стала каким-то центром нового общения и новой жизни, отдушиной. Многие из его поколения шли в национал-большевики (в «нацболы»), но он, конечно, нет, отвечая на вопросы друзей – я человек слова, а не дела. Тем не менее, потрет Сталина в своей комнате он повесил.
НБП многое выразила в политическом смысле. Ее создала молодежь, которая ненавидела Америку, но свое старшее поколение она ненавидела еще больше. Это был нюанс, который и прокачал Лимонов, энергия, которую он оседлал.
Заметьте и другое – наш герой был атеистом и поклонником Ницше, но как гражданин он был консерватором. Забавно, что Крымов мог отчаянно спорить с отцом, который любил Ельцина, и про себя называть папу «ельциноидом». В таком сочетании – атеизм и консервативность – можно увидеть дисгармонию. Поэтому когда позднее он станет православным – не будет ли это выправлением противоречия? Атеизм будет побежден консервативностью, она заполнит все. В этой консервативности до церкви он что-то смутно чувствовал, связь с тысячелетней русской историей, которая и пугала тем, что могла его полностью поглотить, и манила. В конечном итоге, мать-история, мать-церковь затянула его в свою утробу. Так что безбожие Крымова изначально было подозрительным, противоречивым.       


Вот с таким книжным — и не только — багажом Крымов и учился на третьем курсе университета, где начинается наша история, весной 1996 года.   
В его мутном неопределенном сознании плавала мысль о том, что он нигилист, безбожник и ницшеанец. А в его еще более мутном и неопределенном подсознании плавала другая мысль, — что главный безбожник, Ницше, закончил свои дни в  сумасшедшем доме.
В эти две мысли и укладывалась вся его жизнь.


Но было еще другое, то, что превращало эту жизнь в гармонию, то, что шло из самой глубины бытия, то, что захватывало все его поколение. Это была рок-музыка.
Однажды его школьный друг Саша Рогачев – тот самый, с которым они основали Исторический клуб - принес какую-то кассету и поставил ее на крымовский магнитофон «Легенда-404» (размером с учебник, черный, с одним убогим динамиком). Оттуда донесся четкий ритм электрогитары и чей-то голос запел: «Группа крови! На рукаве! Твой порядковый номер! На рукаве!» Это было странно, необычно. И круто.

По серьезному он увлекся рок-музыкой уже после смерти Цоя, в 1990 году, ему было тогда четырнадцать лет.
Он хорошо помнил этот день, 15 августа. Это был выходной, в школу идти было не нужно, он спал. Вдруг врывается его сумасшедшая мать — главный мотор в семье — и чуть ли ни кричит: «Вставай! Твой Цой погиб!» Крымов проснулся, выругался про себя, стал одеваться. Эта новость почти не расстроила его, просто — удивила. Потом они поехали к бабушке, собирать долбаную картошку.
Вечером по телевизору передавали подробности гибели Цоя — отдыхал в Латвии, ехал утром с рыбалки, врезался в автобус и разбился.
А еще показывали фильмы о жизни Цоя и «Кино». Крымов смотрел, и на смену удивлению приходила зависть — вот она, настоящая жизнь. Цой с друзьями расслабляется на каком-то пляже. Сейчас он погиб. А я? Что я? Собираю картошку... Да, разрыв чувствовался. Цой был героем, его показывали по телеку, а Крымов был никем, его не показывали.

Так вот, после 90-го года он стал слушать рок внимательнее, раньше он, скорее, только прислушивался.
«Кино» ему нравилось. Хотя песня «Группа крови», самая популярная (из-за фильма «Игла», который он тоже смотрел), казалась Крымову не такой уж удачной, нет, она была попсовой. Его больше задевали медленные и даже мрачные композиции - «Там за окном — сказка с несчастливым концом...», «Печаль», «Закрой за мной дверь», «Легенда», ну, конечно, «Звезда по имени Солнце», еще «Пачка сигарет».
В раннем Цое его поражал первый альбом «45» - такой светлый, мальчишеский, гитарный. Слушая его, Крымов задумывался — блин, сколько же ему было тогда лет? Ёксель-моксель, двадцать! Всего на шесть лет старше меня!
Еще ему нравился музыкально несколько наивный, но интересный альбом «Это не любовь» и приложенные к нему песни «Братская любовь», «Любовь — это не шутка». Они были отвязными и, кстати, их мало кто знал.   
Пока он все это доставал и впитывал в себя, вышел «Черный альбом», последний. Все о нем говорили и покупали его, Крымов тоже приобрел пластинку. Она была абсолютно черной, а в середине было написано маленькими белыми буквами: «Кино».
Он заслушал этот альбом до дыр, и из-за смерти Цоя, и потому, что он действительно был необычным — новый, густой звук, голос Виктора, тоже как-то странно примоченный. Слушая этот голос, Крымову казалось, что Цой пел уже находясь на небе, так он был похож на ангельский.
«Скоро кончится лето» - потрясная депрессивная песня, Крымов думал, что она была написана в то самое лето, когда Цой погиб. «После красно-желтых дней» - немного попсовая, но в ней была светлая грусть, от которой хотелось плакать. Потом шли трэки, которые трогали его меньше.
А потом - «Кукушка». Блин... В 90-м году ее слушали все и постоянно. И думали одно и то же, что Цой предчувствовал свою смерть. Это было банально, но ничего другого подумать было просто нельзя, и здесь Крымов был заодно с толпой, что, в данном случае, не напрягало. 
Эта песня была орлом, который летит, падает в пропасть, а потом — поднимается вверх. И Крымов летел с этим орлом. А еще она была целым хрустальным миром, в который Крымов, поставив иглу на пластинку в нужное место, входил и растворялся в нем без остатка. И выходить из него не хотелось, хотелось остаться навсегда. «Вот так».   
В конце «Черного альбома» была песня «Следи за собой, будь осторожен» - довольно слабенькая, в ней голос Цоя словно убеждал всех быть внимательными в своей жизни. Опять выходило, что он предчувствовал свою смерть. Уже потом, через много лет, Крымов случайно узнал, что, на самом деле, Виктор сочинил эту песню задолго до своей смерти, и она была не серьезной, а иронической. «Следи за собой, папа, - пел Цой на одном концерте, - следи за собой», словно издеваясь над боязливым старшим поколением. «Так вот оно что», говорил себе Крымов, просматривая запись этого концерта. Выходило, что сам Цой со временем стал этим старшим поколением, стал папой.
Он слушал и другие официально-хэдлайнерские группы, но меньше, чем «Кино». «ДДТ» и «Алиса» его привлекали не очень, «Аквариум» тоже почти прошел мимо (он обратил внимание на БГ значительно позже, в зрелом возрасте). «Наутилус Помпилиус» слушал довольно много, хотя фанатом не был, может быть, за исключением их знаменитых «Крыльев».
Кроме «Наутилуса», была еще другая известная команда из Свердловска - «Агата Кристи». Эти ребята исполняли быстрые рок-композиции (в которых, правда, со временем добавилось электричество), и по содержанию они становились все более и более мрачными, то ли от идущего вперед возраста музыкантов, то ли от их переезда в Москву.
Это так хорошо ложилось на настроение Крымова в то время… В 95-м вышел их «Опиум»: «Давай вечером с тобой встретимся. Будем опиум курить-рить-рить. Давай вечером с тобой встретимся. По-китайски  говорить. Не прячь музыку - она опиум. Для никого - только для нас. Давай вечером - умрём весело. Поиграем в декаданс».
«Агата» отличалась от других групп, она была новой, не советской, а уже российской. Рокеры старшего поколения еще по старинке чувствовали какую-то ответственность перед своими слушателями, к чему-то призывали, подсознательно ощущая себя комсомольскими работниками. «Агата» уже не напрягалась и совершенно безответственно разворачивала душевную пустоту, которую тогда ощутили все, и при этом не показывала никакого выхода из нее, быть может, кроме самоубийства. На фоне «Агаты» Цой или Кинчев были чисто советскими людьми (так что неудивительно, что Кинчев позднее, не выдержав «бездуховности» 90-х, стал православным).         

Все это понятно — понятно, что Крымов слушал эти песни, пел их с друзьями, бормотал по дороге в университет.
Но была еще одна группа, совсем не официальная, но вполне хэдлайнерская, без которой его поколение было бы совсем не таким, каким оно было. Это «Гражданская оборона», она гремела изо всех динамиков и красовалась надписями на всех стенах. Крымову казалось, что песни «Гроба» и ее лидера Егора Летова он слушал чуть ли ни с детского сада, настолько они были вездесущими. Это уже был не респектабельный рок «Кино» и «Алисы», а панк-рок, «панкуха».
Записывался он хрен знает где, как и кем, скорее всего, просто дома у самого Летова и его компании.
Часто песни были тупыми и слабыми, потому что никаких границ «Гроб» не ставил, но среди них попадались и такие, которые входили в жизнь Крымова и оставались в ней: 

Здравствуй, мы снова
Соприкасаемся бубенчиками резаных рук
Обнажённые вены, иллюзорные линии на бумаге

Среди заражённого логикой мира
Среди заражённого логикой мира

Это игра в осторожность,
А я ни разу не играл в такую игру
Окружённое небо, и, тем не менее, посметь остаться живым

Среди заражённого логикой мира…


Я научился кусать потолок,
Я научился писать на воде,
Я научился орать в пустоту,
И мешать деревьям стоять на месте

Среди заражённого логикой мира…
Хой!

Самое-самое время
Смотреть открытыми глазами на солнце
 Скоро стемнеет совсем,
И нам достанутся холодные колючие стены

      Среди заражённого логикой мира...


Все советские школьники барабанили на гитарах летовские «Все идет по плану» и «Зоопарк», но Крымову эти песни не нравились, он понимал, что Летов глубже.
Во всем его творчестве была какая-то жуткая, до крика, невыносимая боль от того факта, что он существовал в этом мире. Почти ни одной песни у него не было «позитивной» (была одна - «Господь нам поможет, он классный чувак!», но своим перестроечным оптимизмом очень нехарактерная для него). И отсюда - тоска по запредельному. Выход за край. Конечно, это стало позой для Летова, игрой, но здесь было и что-то настоящее.
Летовские мелодии, афоризмы — стали мифологией Крымова, они все время были в голове, всплывали. Это было что-то типа Гомера для древнегреческих юношей.
Парадоксально, но сам Летов, часто призывавший к суициду (многие обвиняли его в этом) мирно закончил свою жизнь в сорок шесть лет в далеком для подростка Крымова 2008 году. Под конец жизни он, кстати, примирился с этим миром, боль прошла, и песни его стали удивительно для него гармоничными. Но все это будет потом.      

Западную музыку он тоже слушал, но она, как правило, задевала его меньше. Хотя, уже став взрослым человеком, он вдруг понял, что, по сути, и русская попса, и русский рок, - это просто перепевы западных мелодий на нашем языке, так сказать, адаптация для аборигенов. Другое дело, что эта адаптация, эта копия часто была аборигенам дороже, чем оригинал.
Была только одна группа, которая совершенно снесла ему башню - «Нирвана», три прекрасных молодых человека. В 91-м году по всему миру выстрелил их альбом «Неважно», потом - «В утробе», после чего 5 апреля 94-го лидер группы Курт Кобейн покончил с собой.
Все это тоже стало мифологией для Крымова и его сверстников. Чем-то смерть Кобейна напоминала гибель Цоя, но сам он больше был похож на Летова, при том, что, конечно, последний был намного умнее и глубже обкуренного паренька из Сиэтла.
Эта музыка была странной, рваной, растянутой, крикливой, гаражной. Кобейна заносило от мрачного тяжелого гитарного рифа до спокойной акустической медитации. И всем было понятно, что так он перекладывал на музыку свои внутренние состояния, которые, видимо, не выходили за рамки справочника по наркологии — здесь он получил дозу (громкая истерично радостная музыка), здесь она прошла, наступают ломки (тоже громкая музыка, но с ненавистью ко всему миру), а здесь приходит неопределенный странный покой (медленная музыка на простых гитарах), потом Кобейн снова взрывается...
Описать эту музыку очень сложно. Но ведь дело не только в ней, а в том, как ее слушали, что впитывали Крымов и его поколение. Это были агрессивность и бессилие, ненависть и безнадежность, суицидальность.
Да, однако было и еще нечто, о чем он подумал, слушая «Нирвану» уже в зрелые годы, - как ни странно, но в Кобейне было какое-то жизнелюбие, воля к жизни, и это тоже проявлялось в его песнях, хотя и он, и его фанаты, возможно, этого бы не признали. Слушая его, взрослый Крымов хотел идти дальше, хотел бороться, бросить вызов этому миру. «Ты знаешь, что ты прав» - так называлась последняя песня «Нирваны». 
А кем был Кобейн для подростка Крымова? Далекой американской звездой, свет от которой шел до Петербурга, казалось, очень долго.
Вот он читает в газете, что в начале марта (шел 94-й год) Кобейн, будучи с концертами в Риме, впал в состояние комы от передозировки. Крымов, как и из-за Цоя, мечтательно улыбается — надо же, жизнь у человека, как здорово полностью отрубиться в Риме во время своих концертов!
А вот, уже в следующем месяце, приходит новость о его самоубийстве. Опять-таки, было не столько огорчение от этого, сколько сознание того, что есть другая далекая жизнь, с которой он, Крымов, совсем не пересекался. Ну и еще мысль о том, что такой конец был предсказуем.
Уже в 2000-х годах Крымов снова заинтересовался Кобейном, его жизнью, он читал интервью, переводы песен, наконец, его знаменитую предсмертную записку.
Он не разочаровался в своем кумире — просто увидел его ближе. Кобейн был таким же, как его музыка, - слабым, безвольным, закомплексованным, смешным. А с собой он покончил, решил Крымов, просто потому, что в какой-то момент оказался недостаточно взрослым, ответственным. Жизнь — в лице мировой славы, семьи, ребенка - навалилась на него, и он сломался, не выдержал.
Что же касается его песен, то большая часть текстов — это реальный бред обдолбавшегося рокера (который вполне тянул на подтверждение идеи о деградации Америки). Вот одно из немногих исключений:               

Я не такой, как они,
Но я умею притворяться.
Солнце ушло,
Но мне светло.
День окончен,
А я веселюсь,
Может, я туп,
А, может быть, просто счастлив…
Пожалуй, я просто счастлив…

Моё сердце разбито,
Но клей под рукой.
Дай мне глоток воздуха,
И я всё исправлю.
И мы поплывём,
Держась за облака,
Но потом всё равно спустимся.
Это просто похмелье…
Похмелье…


А остальные тексты… «Неважно, думал Крымов, все равно от этого человека исходил свет. Свет во тьме светит».

Думаю, излишне говорить, что уже лет с тринадцати Крымов взял в руки гитару и стал сочинять песни, которые сначала были похожи на летовские, а потом — на кобейновские. Песни у него получались неплохие и он, естественно, даже мечтал о рок-группе, но эти мечты были неопределенными. Все не уходило дальше пения для друзей и любимой девушки, потому что было похоронено вроде бы ленью, а, на самом деле, страхом. 
Его песни были ответом этому миру. Пусть скромным, но зато его личным, его собственным. Это была сфера, в которой он мог делать что хотел, мог соединять самые разные навязанные ему миром слова.
Например, такие: «Я убил своих родителей... Я убил свою любовь... И теперь я сижу в тюрьме... И думаю о том, что дальше... (припев) Вот оно, счастье! Вот оно, счастье!» Или такие: «Я лечу над Ленинградом... Над ночным дождливым Ленинградом... Снизу в меня стреляют злые чеченцы... Они думают, что я русский вертолет... С ракетами... С ракетами... (припев) Я — не вертолет... Я — не вертолет... Я — Ваня...»       
Крымов не понимал, что, сочиняя песни, он попадался в ловушку этого мира. Песни, в которых он всех проклинал и убивал — они-то как раз и привязывали его к людям.


Итак, мы с вами видим его образ — красивый, длинноволосый парень с томиком безумного Ницше в руке и с музыкой самоубийцы Кобейна в ушах. Именно таким длинноволосым красавцем он предстает на последней школьной фотографии, чем-то похожим на автопортрет Дюрера, но только под его правым глазом – синяк, это работа какого-то дворового пэтэушника, который, без всякой причины (может, из-за волос?), повалил нашего героя на снег и сильно ударил ногой по носу.         
Таким — на скорую руку — слепил его мир.


Глава II. Его родители

; Ваня! Вставай!
Голос матери был потенциально злым. А какими еще должны были быть голоса взрослых в выходные, когда они, напсиховавшись за неделю на работе, начинали психовать дома?
Крымов стал медленно вылетать из сна. Спать хотелось, но он знал, что маму лучше не раздражать, будет только хуже. Ну вот, сейчас нужно покинуть нагретую постель.
Мама, бросив ему свой приказ, куда-то убежала, наверное, на кухню. Крымов сел.
Так, суббота. Вчера напился с друзьями, как обычно. О, - еще я оставил Серого у Казанского собора. (Совесть законченного безбожника шевельнулась и потом угасла.) 
Если сегодня суббота — думал он дальше, - то значит, едем на дачу, да, мама это говорила, кажется. Бл...дь.
Именно этим коротким словом описывалось его отношение к поездкам на дачу. Она была плантацией, на которой его эксплуатировали как раба. Не так уж важно, что особенной пользы он не приносил — он ведь был «безруким», руки росли у него не из того места (хотя это была неправда, он сам проверял) — так, прополоть клубнику да вскопать землю. Но дело было, видимо, не в этом, а в самом принципе — ты должен поработать. 
Он никогда не понимал, зачем его родители купили эти несчастные шесть соток. Самое главное, что им-то эти сотки как раз несли счастье. Отец — тоже не самый рукастый человек, но, все же, не до такой степени, как его сын — построив «времянку» (которая так и осталась единственным домом), сидя на ее террасе, пил чай или пиво, закуривал и громко довольно произносил: «Благодать. И все за триста рублей». В этой фразе была, конечно, и самоирония, но серьезного в ней было больше. Мать копалась в грядках и слушала радио «Маяк», она тоже была счастливой.
Крымову этого было не понять. Для того, чтобы понять такое, нужно было прожить как минимум до сорока лет, «укандёхаться» (как говорила мама) на работе, накопить денег и купить квартиру, и вдруг почувствовать, что все, что тебе сейчас нужно, - это припасть к земле. Иначе ты просто умрешь. Вот они и припадали. Это был культ богини-матери-земли, жертвы которой приносились — начиная с поздней весны и кончая ранней осенью — каждые выходные. А ведь самая большая жертва — это собственный ребенок. Итак, ему просто не повезло.
Чтобы окончательно выйти из сна и войти в наступивший день, Крымов открыл форточку и закурил. На весенней улице было шумно от птиц, мокро и свежо. Дым от его сигареты по-хозяйски витал в комнате и уносился в форточку. Родители уже знали, что он курит, но «официально» это еще не было признано, и он не мог сейчас просто покурить на кухне вместе с отцом — делал это у себя в комнате или там же, где папа, но ночью.
Наскоро забежав в туалет и ванную (основательность и серьезность их посещения придут потом, с возрастом), Крымов оказался на кухне. Мать — в оранжевом халате - стояла у электрической плиты и готовила ему яичницу. Отец, как всегда, в трусах и майке, сидел на железном с зеленой обивкой стуле (он был принесен им с работы) в своей любимой позе — сложив ноги под пятую точку, он был чем-то похож на какую-нибудь большую птицу. 
Рядом с кухонным столом, у стены стоял черно-белый телевизор (цветной находился в гостиной), он был включен. Все молчали и смотрели-слушали телек.
В этом было что-то садо-мазохистское. С одной стороны, их еще не проснувшиеся головы с трудом воспринимали то, что видели, и внутри них начинал звучать внутренний голос, требующий, чтобы все на фиг выключили. А, с другой стороны, вроде как без телека было нельзя. Нельзя полноценно жить дальше. В новостях — отец смотрел их постоянно — показывали Ельцина. Его высокая осоловевшая фигура передвигалась по кремлевскому кабинету, он с кем-то здоровался, натужно растягивая губы в улыбке. Казалось, что он тоже не выспался.
Мать поставила перед Крымовым на стол тарелку с жареными яйцами. Готовить она не умела и не любила, хотя роль женщины у плиты выполняла исправно. От того, что не умела и не любила (как и от многого другого) была немного злой. Сын посмотрел на тарелку — несчастные желтки и белки были растерзаны; сваленные в одну некрасивую кучу, они были покрыты тугой пленкой яичной слизи. Его передернуло.
; Ешь давай, скоро выходим, - бросила мать на ходу и убежала в родительскую спальню переодеваться. Отец молча допивал свой кофе из огромной совсем не кофейной кружки (по утрам он не ел).
Крымов перевел дух и приступил к гастрономическому подвигу. 

Через полчаса они погрузились в серебряного цвета «девятку», купленную буквально год назад, и уехали, заранее ругаясь по поводу пробок на Киевском шоссе и, тем не менее, надеясь на то, что их не будет. Единственное, что во всей этой картине было по-настоящему живым, - это весеннее солнце и воздух, врывавшиеся в одиночную камеру автомобильного салона.
Когда на выезде из города они, все-таки, оказались в пробке, родители поставили на тюнере кассету Пугачевой. Она пела: «Три счастливых дня… было у меня... было у меня с тобой...», «Чтоб никто и не подумал... чтоб никто и не поверил... в то, что очень одиноко мне...» Крымов не затыкал уши — нельзя сказать, чтобы ему совсем не нравились эти песни. Но уже через полчаса он не смог удержаться и включил свой плеер (если бы плеера не было, слушал бы Пугачеву).
Это была его гордость — Sony, стильная светло-коричневая коробка размером с половину школьной тетради. Когда Крымов, будучи в городе, (с некоторым трудом) прицеплял ее на ремень своих джинсов, пассажиры автобуса, на котором он ехал до метро, завистливо глядели на нее и на него. Завистливо глядели. Что еще нужно в жизни?         
Сейчас, в машине, включая последний альбом «Нирваны», он знал, что не дослушает его и заснет, развалившись на своем заднем сиденье. Бездумно глядя на мелькающие за окном ели. Слушая, как сквозь гитарные рифы и севший голос Кобейна до него, все-таки, доносится крик матери, убежденной, что отец сейчас их угробит.


Его маму звали Еленой Васильевной. Она была среднего, почти низкого, роста, полной и крепкой, словно сделанной из железа. Раздавшиеся в стороны щеки почти не оставляли на ее лице места для глаз, они были маленькими, хитрыми и умными.   
Елена Васильевна была человеком-мотором, человеком-пружиной. Родившись в заброшенной деревне в Тверской области, она переехала в Ленинград в начале 70-х и зацепилась за этот город крепко, неотвратимо. Работала диспетчером в Ленинградском метрополитене. То есть, - начальником, пусть и не самым большим. Командовала она, конечно, и в семье, как это часто сегодня бывает.
Мать Крымова была поразительна тем, что всю свою жизнь выполняла некую заложенную в ней программу, словно она была посланцем с другой планеты, и вот на этой планете были разумные существа, которые очень подробно передавали ей, что именно нужно делать. Никаких сомнений в этой программе у нее не было. Она должна была зацепиться, закрепиться, купить квартиру, машину и дачу. Все это и было неукоснительно ею сделано годам к тридцати шести.
Видимо, в ее программе подразумевалось, что, когда все эти пазлики сложатся, для нее и ее семьи наступит если не рай, то что-то его напоминающее. Но, парадоксальным образом, ни рай, ни дорога к нему не открывались. Наверное, думала она, я что-то забыла. Но что? Это было непонятно. Самое удивительное, что она до безумия любила людей, которые были с ней рядом (у нее, собственно, никого больше и не было) - мужа и сына, но все равно что-то не получалось. Жизнь превратилась в борьбу за счастье, но последнее так и не пришло, осталась только борьба.
Почувствовав это, Елена Васильевна переключила свою энергию на борьбу уже не с внешним миром (он был побежден и валялся у ее ног поверженный и жалкий), а с теми, кого она любила и ради кого и боролась. Ей стало казаться, что они были какими-то не такими, как надо, они портили счастье, не хотели его производить.
Где-то в глубине души она должна была понимать, что, на самом деле, единственным препятствием для счастья стала она сама. Что все, что ей нужно, - переключить борьбу на себя, на свое вечное раздражение и недовольство. А потом — и вовсе расслабиться и ни с кем не воевать.
Но сделать этот последний логический ход, замкнуть круг, ей было трудно. И она обреченно поняла, что проведет остаток жизни в постоянных и бесплодных попытках заблокировать свою «инопланетную» программу, остановить мотор. Она была больна и уже смирилась со своей болезнью, так же, как и ее близкие.

Любил ли ее Крымов? Этот вопрос был самым страшным для него, потому что он чувствовал, что любви в нем не было, и это пугало. Она сама не давала ему любить, потому что ее было слишком много. Ей не хватало мудрости отпустить его, дистанцироваться, уйти в сторону, чтобы потом дождаться, когда он сам придет к ней. Нет, она вела себя как самка с детенышем. Не любовь, а что-то совсем биологическое было между ними.
Поэтому, когда Крымов стал уже зрелым человеком, он редко ездил к матери, за что она его ругала. А он никак не понимал — зачем ездить часто, если мать все равно в нем присутствует, она не где-то далеко, она здесь, в его генах, в его психологии. И, когда он общался с Еленой Васильевной, он понимал, что это уже слишком.
Тогда же, годам к сорока, он стал все чаще задумываться, - что в нем от матери? От нее была та самая «инопланетная программа», которую она так  безбашенно проводила в жизнь.
Но было забавно, что эту программу в нем словно глючило, она то работала, то нет. То он хотел делать карьеру, спохватывался, бегал, говорил, то, наоборот, забивал большой болт абсолютно на все. В такие времена в нем сразу же раздавался голос матери: ты - бездельник. Крымов ничего не отвечал. Иногда он мечтал окончательно покончить с «маминой программой», но это у него тоже не выходило.
Получалось так, что Елена Васильевна приучила его смотреть на себя со стороны неумолимого времени, которое бежит, а ты, Ванька, все уже в своей жизни пропустил. Да, со стороны времени, или - можно ведь сказать и по-другому — смерти. Той могилы, в которой он будет похоронен. Важно, что на ней будет написано. Просто годы жизни или что-то еще, «более весомое». Как Крымов с этим «взглядом смерти» ни боролся, но сделать он ничего не мог, хотя с отвращением чувствовал, что это — ее, мамино.
Впрочем, все не было так уж безысходно. Тогда же, «в летах», он понял, что проблема не в самом желании чего-то добиться в жизни, а просто в том, что, добиваясь, не нужно терять себя самого, как бы трудно это ни было. Елена Васильевна этого не понимала.
С программой, пускай и расстроившейся, он получил от матери и волю к жизни. Вот уж чего ей было не занимать, и в чем ее нельзя было упрекнуть. Жить она любила, радовалась жизни и учила этой радости своего сыночка. Правда, эта воля была в ней слишком тяжелой, густой, природной, бессознательной. В Крымове она высветилась и стала тоньше.
Чего он совсем не мог простить матери — она, со своим немного деревенским сознанием, научила его бояться людей, все время думать о том, что они подумают о тебе.
Каждый раз, когда Елена Васильевна вела его в парикмахерскую, или покупала ему одежду (а продолжалось это всю жизнь), она говорила ему, что он выглядит не по-людски, что ему все равно, что скажут люди. Она делала из него приличного мальчика, хотя уже к третьему курсу университета он совсем так не выглядел (но это была борьба — за прическу, за одежду, в которой верх одерживал то он, то мать).
Крымов мог говорить, что ему и правда плевать на чужое мнение, одеваться неряшливо, не стричься, но он прекрасно понимал, что все это — только поверхность, под которой скрывался дикий внушенный матерью страх выделяться (или «выделяться») из толпы, страх, окончательно не побежденный и во взрослой жизни.


     Отец — Дмитрий Сергеевич — был совсем другим человеком.
Высокого роста, худой, с красивым скуластым лицом. Он тоже, как и Елена Васильевна, был родом из деревни, но только не Тверской, а Псковской области. Тоже приехал в  Ленинград, но, в отличие от жены, получил высшее образование. Тоже работал в метрополитене — мастером путей, причем его смены были только ночью, когда можно было проверять и чинить рельсы.
     Крымов не очень хорошо знал историю их знакомства. Но он был в курсе, что, познакомившись году в 70-м, его будущие родители долго жили гражданским браком. А через пару лет даже надоели друг другу и разбежались, но потом опять сошлись и уже на всю жизнь. Через три года после регистрации в ЗАГСе они родили его. 
  На черно-белых фотографиях он видел молодого отца — в расклешенных брюках, красивого, с гитарой в руках, иногда пьяного, окруженного всеобщим вниманием. Мать выглядела на этих фотках не настолько впечатляюще, наверное, тогда расстановка сил в их отношениях была в пользу Дмитрия Сергеевича.
Кстати, Крымов смутно помнил, что пауза в их отношениях, тогда, в 72-м году, была вызвана тем, что папа увлекся подругой Елены Васильевны, наверное, более красивой, но вот, все равно был отбит. (Отец, когда выпивал, говорил, что он очень любит сына, и что он все время думает о том, что, если бы тогда он не вернулся к матери, то вместо него родился бы кто-то другой. «Случайность — одна на миллион!» - кричал он.)      
     Женившись на маме и на работе в метро, Дмитрий Сергеевич проделал обычную для мужской особи «эволюцию». Он заматерел, заездился, постоянно курил и пил, причем последнее уже к пятидесяти годам стало превращаться в медленно наступающий алкоголизм. Ничего, кроме работы и дома, он не знал. А дома ничего не знал, кроме телевизора.
Единственной его отдушиной была гитара, интересно, что она была семиструнная, как у Высоцкого. Крымову нравилось, как отец поет - «Кони привередливые», «Был один, который не стрелял», или «Молитву» Окуджавы. Пел он и в трезвом, и в пьяном состоянии.
     Роль Дмитрия Сергеевича в семье была вполне определенной — он был эдаким богом-отцом, вроде как неизбежным, но задвинутым и забытым. Когда поздно вечером он поднимался с кровати, проснувшись после долгого дневного сна, и в трусах и майке выходил на кухню, мать насмешливо говорила: «Ну что, тень Гамлета?» Елена Васильевна не читала Фрейда и не могла понять, что, произнося эту фразу, она очень четко обозначала роль своего мужа — быть призраком. 
Семья жила своей жизнью, управляемая твердой диспетчерской рукой матери, а отец как будто плыл где-то сбоку или сверху параллельно этой жизни. Наверное, его идеалом было все время проводить на диване. Но Елена Васильевна постоянно что-то от него хотела — то ремонта, то поездки на дачу, то похода в магазин. И он вынужден был отрываться с насиженного и «налёженного» места. Все семейные инициативы он поддерживал, но словно из-под палки. 

     Отца Крымов точно любил, потому что, казалось, что он был где-то далеко. Но здесь тоже была проблема. Если мать слишком присутствовала и слишком наседала, то отец был чересчур отстраненным. Сын таким его и запомнил — все время спящим после ночной смены. Этот сон переходил в смотрение телевизора, а потом, часов в десять, отец уходил на работу. И так повторялось бесконечно.
     Другой проблемной чертой Дмитрия Сергеевича была его поразительная немота, начиная с того момента, как Крымов стал подростком. До этого отец часто играл с ним, общался и прочее, но, как только впереди замаячила взрослая жизнь, он словно самоустранился и здесь, конечно, мать ни в чем была не виновата. За всю свою молодость Крымов почти ни разу не говорил с отцом на какие-то серьезные темы.
Трудно понять, почему так произошло. Можно увидеть здесь уважение к свободе своего сына, наверное, это действительно было.
Но было и что-то другое, и он это чувствовал. Получалось так, что Дмитрий Сергеевич, чем дальше жил, тем больше сомневался в самой жизни, в себе, в том, что вообще стоит жить. Если его жена была заведенным болванчиком, рефлексирующим только о том, лишь бы чего не потерять и лишь бы чего приобрести, то он, имея высшее образование, читая книги, особенно в молодости, пусть даже невольно (и сам ужасаясь этому), выходил в своем сознании выше этого уровня.
И видел страшное – жизнь оказывалась безвыходным замкнутым кругом, в котором задыхается живая душа человека. Лучше бы не видел. Выхода не было. Душа умирала.
Мать дала сыну любовь к жизни, а отец – сомнение в ней? или любовь к смерти?
Я думаю, что именно это отцовское отчаяние и было главной причиной его поразительной немоты. Ему было что сказать, в отличие от болтливой матери, но он не смел этого делать.
Крымов выходил в жизнь, сталкивался с ее трудностями, ему нужно было «мужское плечо» - но плечо это отсутствовало, потому что Дмитрий Сергеевич не мог притворяться, что он любит эту жизнь, ту самую, которую он дал своему сыну.   

Убивало и другое — отец был полностью погружен в процесс существования, хотя он ему, наверное, не так уж и нравился. Возникал вопрос — когда же он выныривал из потока? Он выныривал, только когда пил. Вот здесь-то и пиши пропало. Алкоголизм  - это не когда человек много пьет, а когда это единственная его форточка в жизни. Отец заглядывал в нее все чаще.
     Он пил водку на кухне, пел под гитару и посылал подальше свою жену (чего в трезвом состоянии никогда не было).
Иногда рядом сидел Крымов. В такие моменты он и видел покалеченную душу отца, она вылезала из своей глубокой норы. Дмитрий Сергеевич говорил с ним о жизни, о том, что он «любит мамуку», читал ему — на всю квартиру - стихи Есенина.
И все это было хорошо (если отец, конечно, совсем не упивался), но, как только он на следующий день трезвел, все возвращалось, он снова был немой мумией, молчаливым богом-отцом. А то, что было сказано накануне, - превращалось в игру, в пыль, в клоунаду. Крымов многое бы отдал, если бы его отец сказал однажды в нормальной жизни то, что он говорил по пьянке.      
     Отец безумно любил его, но свою любовь он держал в себе, словно проявлять ее было преступлением.
От папы Крымов научился любить книги. Кстати, когда он был уже студентом, Дмитрий Сергеевич даже дарил ему книги, которые должны были как-то ответить на вопрос о смысле жизни — Монтеня (вряд ли он читал его сам), «Технологии жизни для героя» и другие.
Но, все-таки, то, что отец давал эти книги, больше было похоже на уход от ответственности, чем на ее принятие.


   Хотел ли он быть таким, как отец? Или как мать?
Тогда, в двадцать лет, он об этом не думал, но, наверное, сказал бы, что лучше будет похожим на отца, чем на мать. Лучше смерть, чем жизнь. А если бы подумал еще, выдал бы другой ответ - он хотел бы быть таким же философски-отстраненным, как Дмитрий Сергеевич, но не таким несчастным, и - таким же жизнестойким, как Елена Васильевна, но не таким примитивным. Может, это из него потом и выросло?
    Пока же, задремывая на заднем сиденье машины, он презирал их обоих (но мать больше).

Крымов проснулся, когда они уже подъехали к месту назначения.
Родительская дача была в садоводстве Мшинская, километров за двадцать до Луги. Он всегда узнавал эти места, потому что на смену лесам за окном приходили болота, отсюда было и название. Все вокруг было низким, влажным, затягивающим.
Однажды Крымов сочинил такую песню: «Как я люблю гулять по болотам. Не за ягодой, не на охоту. Низкие кочки, зеленая тина. Тянет к с себе мать-трясина, а-а-а-а-а....» По болотам он, на самом деле, гулять не любил — боялся змей, но вот Елена Васильевна любила. Когда август подходил к концу, она тянула своих на болото за клюквой. Потом эта клюква лежала, разложенная на газетах, в их квартире, и доходила, после чего превращалась в кислое варенье и морс. 
После погружения в долгий и глубокий сон Крымов чувствовал себя воскресшим. Он с улыбкой смотрел в окно, на болота было плевать, а вот весна — сильная звонкая - завоевывала Крымова. Свежая трава и зелень на деревьях (которые, все-таки, попадались среди болот) были так счастливы, что они, наконец, выросли, они так наивно хотели поделиться своим счастьем...
Как пик нашедшей на него радости, он вспомнил свою девушку Настю — она была такой же светлой, такой же случайной, как весна. В этот момент он пожалел, что ее нет рядом. Она поцеловала бы его, положила руку ему на коленку, погладила, а потом... сделала бы что-нибудь еще.
Чтобы успокоиться, он снова включил плеер.

Наконец, они приехали в родительский Эдем.
Их небольшой участок был одним из тысячи точно таких же, стоявших вплотную друг к другу. Это был настоящий садоводческий мегаполис. И за всем этим - воля к земле, накрывающая русского человека годов после тридцати. Не зря тогда же, в 90-е, в Сибири появилась секта «Звенящие кедры России», которая призывала всех людей осесть на земле и «гладить» ее своими огородами, чтобы она простила нас, грешных.
И люди, даже не знавшие про эту секту, «гладили» - носились с картошкой и клубникой, пололи, удобряли, выписывали и читали садоводческие газеты и журналы, строили одно- и двухэтажные дома, дома из бутылок (во Мшинской был один такой), оставались со своими клочками земли на зиму (это, правда, делали единицы). Невольно задумаешься — что было бы, если бы этим людям, да дать земли побольше, вся Россия, наверное, превратилась бы в цветущий сад?
А ладно, неважно. Выйдя из машины, Крымовы увидели — было уже два часа дня — весь этот радостно беспокойный муравейник. И немедленно, быстро перекусив и переодевшись в своей времянке (на самом деле, это был простой одноэтажный деревенский дом, в таком же Дмитрий Сергеевич когда-то и вырос), они тоже превратились в муравьев.
Вернее, ими стали родители. Мать, как всегда, искренне и горячо, отец, тоже как всегда, из-под палки, но он к этому уже привык. «Муравьизма» они ожидали и от сына, но он, как ни старался, все не мог стать муравьем. И весна его уже не спасала.
Переодетый в убогие спортивные штаны (чуть ли ни мамины), пропахшие крысами, он, словно Иисус в руках римских легионеров, стоял перед Еленой Васильевной, согнувшейся над грядкой клубники, и ждал, на какие работы его пошлют.
Больше всего он не любил работать с плодами земли — полоть, окучивать, удобрять. Это почему-то казалось ему самым занудным. Копать или, например, перекидывать с места на место доски (была такая забавная работа) было немного проще. Хотя, с другой стороны, и это тоже приедалось.
Был ли он ленивым? Да, был, конечно. Но было в этом и что-то другое — он не хотел быть как его родители. Вернее, не мог, как ни принуждал себя. У него была другая природа, какая именно, он не знал, и никто этого пока не знал, но — другая.
Наконец, мать оторвалась от клубничных усов (интересное выражение... клубничные бороды...), выпрямилась и заговорила с ним:
; Так, Ваня, - голова диспетчера, раздающего задания на день, заработала, - дел у нас очень много.
«Хреново», подумал Ваня. Елена Васильевна, зная своего сына (но зная и то, что себя она менять не собиралась), ответила на его молчаливое недовольство:
; Да, вот так вот, а ты как думал? А никто не говорил, что будет легко.
Крымов ненавидел, когда она произносила эти площадные слова.
; Сначала — бери серп и коси.
«Сначала?» - возмутился он, но снова ничего не сказал, зная, что с матерью спорить бесполезно (отец, тоже никогда не споривший, мог бы поделиться с ним большим опытом в этом подвиге молчальничества).
Крымов уныло кивнул головой и отправился в дом за инструментом. Достав серп (газонокосилки тогда были редкостью) — он вернулся на участок. Оглядел его по-новому, с точки зрения своей работы. Проклятая весенняя трава перла везде, где только можно. Да, косить — не самое жуткое занятие, но все же...
Долго думал, с какого места начать, хотя это было абсолютно неважно, он только все затягивал. Наконец, решил, и, пройдя в самое начало участка, там, где на засыпанной гравием трубе, которая была утоплена в канаве, стояла их «девятка», пригнулся и стал косить. «Бери серп и коси...»
Руки его были в рабочих варежках (отец приносил их из метрополитена). Трава — как и весь участок — была влажной (мать всегда говорила, что Мшинская — очень низкое место). Солнце припекало, и было градусов семнадцать, а, может, и больше. Громко играл «Маяк» со своими вечными позывными.
Он брал левой рукой траву, словно волосы, а правой резал ее на расстоянии ладони от земли. Сначала ему было хорошо, даже радостно. Фиг с ней, с матерью, которая всегда чем-то напрягает. Если для того, чтобы она отстала, нужно косить траву, я буду ее косить. И он снова погружался в весну и снова в голове вырастал образ Насти.
Потом прошло сорок минут, час. Нескошенной травы на участке было еще много, Крымов только-только продвинулся в его середину. Сгибаться он уже не мог, и сел на землю; каждый раз, меняя место, он переползал по траве и чернозему. Иногда ему было лень брать траву левой рукой, и он просто бил по ней серпом, оставляя после себя неровные, то длинные, то короткие, ошметки. Иногда уставали обе руки, и он вообще останавливался. Мать, поглядывая на него с грядки, смеялась.
Крымову все это начинало надоедать. В груди копилось раздражение, оно рвалось наружу, ожидало повода.
Подошла Елена Васильевна, охая от усталости – впрочем, с другой стороны, она была явно довольна деловой атмосферой на своей даче, жизнь казалась ей полностью оправданной, освященной трудом. Сказала с улыбкой: 
; Ну что, Ванька, ты тоже устал?
; Да, - хмуро ответил он.
Она изобразила сострадальческую гримасу, пародируя сочувствие.
; А ты можешь представить, каково нам с папой, а?         
Крымов ничего не сказал. Он, эгоист, не мог представить себе чужих переживаний.
; Так, посмотрим, посмотрим, что ты здесь натворил... - мать начала проводить ревизию. Потом чуть ли ни крикнула:
; Ну Ваня! Ну кто так делает, а? Ты посмотри, как ты неровно срезаешь!    - молчание, дальнейший осмотр, ужас растет, - Я не понимаю, как так можно делать?!
Все, моторчик завелся. Крымов молча сидел на земле, и бессмысленно втыкал серп в землю. Получалось у него хорошо. Было в этом что-то зловещее — слушать все более расходившуюся в гневе мать и играться с острым, колющим, режущим предметом. Да еще и фаллическим символом в придачу.
На ее крик вышел отец (он делал что-то за домом, который стоял в глубине участка). Дмитрий Сергеевич очень редко делал жене замечания, но в этот момент — когда их соседи уже начинали посматривать на орущую Елену Васильевну - он вмешался. Он сказал громко, но очень спокойно, и сам его голос должен был магически заставить жену заткнуться:
; Ма, успокойся. Успокойся, ма.
«Ма» успокоилась. Ей стоило это большого труда. Она отчаянно махнула рукой на сына и тихо скупо бросила:
; Продолжай в том же духе, Данила-мастер.
Потом вернулась к своим грядкам.          
Крымов опять стал косить траву. Но делал он это неуклюже и медленно, по инерции, просто чтобы внести свой элемент в картину жизни под названием укрощение строптивой. Он знал, что после всего произошедшего ей будет все равно, как он косит и косит ли вообще.
Полежав для приличия на земле еще с полчаса и погладив серпом бедную травку, — которая ведь ни в чем была не виновата — он ушел в дом. Там он пил чай, ел привезенную колбасу и курил, тайком от родителей.
Настроение у Крымова было фиг знает какое. С одной стороны, его пронесло, и можно было похалявить. Но, с другой...
И тут с ним случился инсайт. Он бросил колбасу с чаем, и стал переодеваться в свою городскую одежду. Потом написал и оставил на кухонном столе записку: «Не волнуйтесь, у меня есть ключи». Бросив в цивильный пакетик плеер и книгу, которую брал с собой — это был Лимонов, «Это я - Эдичка» - выскочил наружу.
Внутри все горело — да, он принял правильное решение, о котором никогда не пожалеет. Сколько уже можно быть пешкой в маминой шахматной игре? Он вырос из пешки. Он стал ферзем. Или станет, неважно. Сейчас мать успокоилась, но что будет через два часа, завтра? Опять движение по кругу?
Главное — проскочить. Так, отец позади дома, он ничего не заметит (хотя Крымов бы не удивился, если бы отец не заметил его и находясь перед домом, настолько он был отстраненный).
Мать — уткнулась, как всегда, в грядку. Крымов тихо пошел между вскопанными зонами их участка, мимо Елены Васильевны. Так, так, спокойно. Он был готов взорваться от напряжения, граничащего между страхом-повиновением-послушанием и свободой. Свободой.
Проскочил, уже вышел на посыпанную гравием грязную дорогу, когда мать вдруг его увидела. С другой стороны, может это и хорошо, а то будут думать, что он вообще исчез, что его украли. Ее лицо побледнело и  стало очень содержательным.
; Ваня, а ты куда? - крикнула ему.
; Пока, мам! - ответил он и... побежал.

Бежал от своей матери.
И от своих родителей.
От матушки сырой земли.
От станции «Маяк».
Бежал парнишка худенький.
Бежал парнишка ладненький.
Бежал себе на волюшку.
Вот так.

(Я прошу у читателей прощенья, но здесь из меня почему-то — знать бы, почему? - поперло радио «Русский шансон». Будь оно проклято.)         


Он начал приходить в себя от того странного чувства ужаса и радости одновременно, которое накрыло его с головой во время побега, только сев в электричку «Луга — Санкт-Петербург». Осталась лишь радость, она уже не была такой сильной, как в самом начале его бунта, но ее хватало на то, чтобы согреть душу.
Всё и все вокруг казались ему хорошими. Хорошая электричка. Хорошие болота за окном и само окно — тоже хорошее. Торговцы, эти паразиты поездов, голосящие на весь вагон, - хорошие. Люди — их было немного, благо он ехал в город в субботу, когда все перемещаются в обратном направлении — хорошие. Ему казалось, что они все сбежали от своих родителей и обрели свободу, как и он.
Можно было послушать плеер, или почитать книгу, но все это было лишним, его и так перло. И он только сидел и глядел по сторонам, - то на елки, то на лица пассажиров. Производя впечатление не совсем адекватного парня.
А губы его шептали сочиненную им недавно песню, которая так пришлась к случаю: «Я убил своих родителей... Я убил свою любовь... И теперь я сижу в тюрьме... И думаю о том, что дальше... (припев) Вот оно, счастье! Вот оно, счастье!»
Он в первый раз убежал от них. И в первый раз — за последние годы — он так сильно чувствовал, что сделал правильно. Земля — земным. А небо — небесным.

Крымов приехал в город («город — хороший») около шести вечера. Оказавшись дома где-то через час, он бросился к телефону, ведь его план действий подразумевал не только побег (так сказать, не только свободу от, но и для). 
Прежде всего, он рассказал Насте о своем подвиге. Она смеялась и говорила, что мать ему задаст. А сама при этом уже начинала догадываться, что он скажет потом. И правда, Крымов позвал ее к себе.
Ответила она не сразу. Хотела было сказать, что ехать уже поздновато, да и вообще, ей придется одеваться, краситься, туда-сюда. Потом поняла, что это будет пошлое «ломание». Все равно ведь она хочет ехать, дома делать нечего. И сказала: «Ну ладно, приеду».
Он почувствовал, что вернулся в солнечную весну из родительского плена окончательно. Сердце его расцвело и запело. И он стал этой песней.
Крымов посидел еще немного дома, покурил и отправился встречать свою девушку на метро «Ладожская».

Настя приближалась.


Глава III. Его девушка
(в этой главе будет немного секса, а, может быть, даже и много)      
   
Они ехали в автобусе, который вальяжно поворачивал с улицы на улицу, скрипя резиной, что соединяла две его части. Некоторые пассажиры с завистью посматривали на них — двух молодых и влюбленных.
; Ну что, сбежал от мамы?
; Сбежал.
; Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, да?
Крымов засмеялся.
; Ну и какой в этом смысл? Зачем, так сказать?
Он долго не отвечал. Потом нехотя произнес:
; Никакого смысла в этом нет.
Настя посмотрела в окно, словно там были плакаты с фразами, которые она должна была говорить:
; Смысл, видимо, в том, что ты типа бунтуешь против матери, против тирании.
; Наверно.
; А ты не думал о том, что в двадцать лет как бы поздновато? Кто-то такими вещами в тринадцать занимается?
; Не-а.
; И потом, то, что ты так относишься ко всему этому — это как раз от того, что ты от нее зависишь.
Он крепко задумался. И тоже стал смотреть в окно, но для него там почему-то не было плакатов с готовыми фразами.   
; Если ты сбежал, - значит, зависишь, а вот если бы не сбежал, - значит, не зависишь, понял?
; Да.
Они проехали целую остановку молча. Настя все не выходила из своей роли бесплатного психоаналитика, которую так любят женщины, будучи уверенными, что сам бог благословил их на это. Однако ей было непонятно, принял ли бой-френд открывшуюся ей истину: 
; Ну что ты молчишь-то? Ты согласен со мной?
Тот развел руками:
; Ты так меня разложила по полочкам, как же не согласиться?
Но он хитрил, и она это видела.
- Ну ладно тебе, скажи, что ты реально думаешь?
Крымов, наконец, открылся. Щурясь от солнца, он легко произносил слова, и они оба чувствовали, что он видел ситуацию намного глубже (конечно, глубже, ведь он был мужчиной):   
- Во-первых, я думаю о том, что я убежал от одной женщины и прибежал к другой...
Хлоп — получил шуточно в ухо.
; Ай! Не бей! И моя мама, кстати, анализирует меня так же, как ты, и, может быть, даже думает то же самое.
Она снова занесла над ним руку, но бить уже не стала, поняла, что он ей еще пригодится.
; Ну, — сказала, глядя в упор, - а во-вторых?
; А, во-вторых, мне, в принципе, наплевать на то, что мое созревание затянулось и что другие это делают раньше. Наплевать мне и на то, что в глубине души я зависим от матери. Я просто сделал это и все...
; И пошла ты со своими глупыми объяснениями, да?
; Я этого не говорил.
; Опять демонстрируешь свое интеллектуальное превосходство? Мнимое?
Автобус подъезжал к их остановке – «проспект Наставников».


Настя была его первой девушкой. Читатель скажет — вот лох-то!, и будет абсолютно прав. С его-то данными — красавец, умница, роскошный бездельник, - и не гулять направо и налево было полной глупостью.
Да, но его отношения с миром были затруднены, что-то в этом канале забилось, была какая-то закомплексованность. И в школе, и в университете он был эдакой красивой картиной, на которую все девушки любовались со стороны. И им казалось, что ну здесь-то место точно занято (и он сам иногда своим видом намекал на это, потому что делать-то было нечего), но это было не так.
За этой красивой картиной скрывался неуверенный в себе парень, так сказать, окончательно потерявшийся на дороге автоэротических удовольствий. Его энергия замкнулась на нем самом, и он уже начинал сходить от этого с ума. Лихорадочные панические поиски моста к тому миру, который его окружал (и осуждал, как ему казалось), каждый раз натыкались на его неспособность поддержать знакомство, позвонить, встретиться, сделать что-то, на его импотентность.

Все это разрушилось резко, не по его воле и совсем недавно — в марте того же 96-го года. Холодный мир на мгновение – почему-то – открыл для него двери, и он вцепился в них зубами, повис, рискуя жизнью. 
Его друг Василий, с которым он учился в школе и который пошел в тот же университет, что и Крымов, но на другой факультет, позвал его на концерт в Доме художника на Большой Морской. А еще он позвал Настю, она была девушкой Василия примерно год назад, но потом они расстались. Вообще Василий — на зависть другу - был постоянно обсыпан девушками, причем самое обидное было то, что он даже не прикладывал, кажется, к этому никаких усилий, они сами вешались ему на шею, а ему оставалось, видимо, только выбирать самых лучших.
Это было начало марта, числа восьмого или девятого. Зима еще не ушла — тротуар Невского был покрыт льдом. В метро «Гостиный Двор» Крымов встретил друга и его знакомую.
Тогда он увидел Настю впервые. Она была среднего роста, умеренно плотной, одетой в немного забавную коричневую куртку-плащ, в синие джинсы и красивый белый свитер. Все у нее было на месте — и грудь, и ноги, и то, что над ними сзади. Настя была блондинкой — несколько растрепанные короткие волосы торчали надо лбом и ушами. Лицо? Его черты были тонкими — красивые губы, накрашенные ярко красной помадой, так что лицо казалось очаровательным пятном, видным издалека, маленький носик, глаза — голубые и какие-то водянистые, или, скажем, словно всегда с подступающей слезой.             
Если бы мы встретили ее в метро, не зная, кто она, откуда, что бы мы с вами подумали? Она ни в коем случае не была ходячим рекламным щитом. Нет, она была полна жизни, и удивления перед этой жизнью. Она все время была готова удивиться и заплакать, хотя плакала редко. Настя была не тургеневской девушкой, потенциально она была простой русской бабой, красивой и сильной (тот же Василий, через очень много лет, скажет, что она стала бабищей). 

В ту свою первую встречу они бесились и танцевали на концерте. Это Крымов умел и любил. 
В Доме художника играла группа «Револьверы». Исполняла она свои песни, но еще — по требованию всевластного массового слушателя — композиции из «Криминального чтива». Под них все и угорали.
Крымов отчаянно прыгал, кричал, разводил в стороны руками, в общем, показал всю свою «истинную природу». Он ее зацепил. У нее, в отличие от него, парней было уже много — он стал, наверное, пятым.
Они пили пиво и курили его сигареты «Родопи», пачку которых он клал в сумочку к Насте, и это сближало их еще больше.

А потом — понеслось. Весна. Любовь. 
Все это накрыло их, а особенно Крымова, который был неофитом любви. Нащупав под своими ногами мост к этому миру, он начал вываливать на него абсолютно все, что у него было за душой, словно он был нищий, который внезапно стал миллиардером. Она же – не могла не заразиться энергетикой его наивной влюбленности.
Выяснилось, что Настя была из Мурманска — из сурового нордического края, отец ее был военно-морским врачом. Здесь, в Петербурге, она жила в районе метро «Площадь Мужества» в квартире с бабушкой и дедушкой. Отношения с ними у Насти были не очень, особенно с бабушкой.    

Гуляли они бесконечно, до одурения.
Однажды поехали в ДК Крупской, где был книжный рынок, Крымов любил там бывать. Сходили, он, конечно, что-то себе купил, а потом вышли и сели во дворе на скамейку. Это был уже конец марта, теплело. Долго о чем-то говорили, иногда — замолкали.
И вдруг он поцеловал ее. Настя сидела совсем близко, слева, и он наклонился и резко шмякнулся своими губами о ее губы. Ей было приятно (хотя это был не первый ее поцелуй в жизни), но, все-таки, она кротко сказала, что немного больно и что не нужно так резко. Впрочем, посмотрев ему в глаза, она замолчала, потому что поняла, что он целовал девушку впервые. Наверное, со стороны он был похож на Шварца из фильма «Близнецы».

«Сосаться» было очень круто. Это и была та окончательная встреча с миром, переход по мосту на противоположную сторону, по которому он так тосковал, и который никак не мог наступить. Ее губы были вкусными и плотными, пахнущие ягодой жгутики. Крымов целовал их еще и еще, так что под вечер у Насти заболел рот.
Так изменилась его жизнь. Наверное, человек, который целовался — хотя бы раз — не может разочароваться в этой жизни.         
   
Потом эволюция любви продолжилась, как это и положено.
В апреле тот же Василий — он знал, что между ними происходило, и понимал, что им нужна площадка для развития - пригласил их посидеть и выпить на квартиру к своей новой девушке Свете, которая жила в Сертолово. Посидели и выпили, послушали радио «Максимум», по которому тогда крутили «Если очень захотеть, можно в космос полететь». Правда, в какой-то момент, выпив немало, Настя учудила и  пролила — зараза, специально — на голову бой-френда  свое вино. Бывало с ней  такое. После посидения и выпивания все залегли. Вася со Светой в одной комнате, Настя с Крымовым — в другой.
На следующий день Василий сказал, что он всю ночь слышал... всю ночь слышал... (нет, не то) громкий ржач друга и сам от этого смеялся. Крымову просто было хорошо, и он шутил и разражался хохотом.
Но, все-таки, безрезультатно эта ночь не прошла. От целования он перешел к потиранию и засовыванию своих рук в Настины джинсы и — о чудо! – в проглядывавшие за ними трусы. Вульгарные читатели скажут — ну что, твой герой, лошара конкретный, надо было отыметь девку и дело с концом! Таким читателям я отвечаю культурно — пошли вы в жопу. Мое дело — не ваши фантазии дешевые ублажать, а описывать, так сказать, суровую (нордическую) реальность.
После такого поистине эпохального события Крымов написал ей стихотворение, в котором была строчка «Вечность Сертолово». Вообще, влюбившись, он писал для Насти стихи каждый день, и она клала их в свою сумочку-чемоданчик. Спустя год — поток стихов все не иссякал — она, уже привыкнув, отправляла бумаги с его виршами в сумку не читая (но читала их потом, по крайней мере, так она ему говорила). Стихи, как правило, были белыми. Как и его любовь к ней.

Читателям — и вульгарным, и невульгарным — конечно же, не терпится узнать, ну, когда же между ними случилось это? А я, автор, в полной растерянности, потому что не знаю, что сказать. Случилось ли это? Вроде — случилось. А вроде и нет. Мы же с вами имеем дело с Крымовым… 
Терпение, дорогие мои, обратимся к универсальному источнику знаний, к «Википедии». В ней говорится: «петтинг - форма сексуальной активности, предполагающая получение удовлетворения партнёров путём возбуждения эрогенных зон без непосредственного контакта гениталий». Все четко и ясно, для тех, кому непонятно.
Я сразу слышу возглас с задних рядов моей публики, пропитый мужской голос: «Так он что, так ее и не трахнул, что ли?» Да, так и не трахнул. Надеюсь, что хотя бы половина моих читателей не отбросила книгу.
Продвижение от поцелуев и все более тесных, долгих, дразнящих объятий, от «случайных» расстегиваний джинсов и бесконечно натираемых тканей трусов к чему-то более для них основательному происходило у Крымова и Насти в лихорадке всепобеждающей Весны.
И вот однажды эта Весна окончательно прорвалась – молодые исследователи тела сидели на Настиной кухне, боясь, что в любую секунду может войти бабушка или дедушка. Крымов, который уже не мог сдерживаться, и который внезапно понял, что все то, что он делал с собой начиная с четырнадцати лет, это наслаждение может произойти здесь, в чужой квартире, с другим человеком, и что это будет истинным счастьем, решительно проник под нижнее белье своей девушки. И потом – его палец, такой одинокий, такой робкий, такой отчаянный, как Гагарин в космосе, вошел в ее промежность. Настя блаженно вскрикнула и, в свою очередь, преодолев все барьеры одежды, взяла в свою заботливую руку его красный от возбуждения член.

О, пальчики, о пальчики… Чужие пальчики…
Вас любят девочки и мальчики.    

Так произошла их Встреча.
Так они поняли, что любая одинокая река впадает в море.
Так они почувствовали, что в каких-то своих древних истоках человек не может быть счастливым без другого человека, что мы все – в глубокой связке. Что если ты время от времени не превращаешься с этим другим человеком в немую от восторга эротическую игрушку, или чудовище, - то ты не жилец на этом свете.
Так их замкнутые до этого момента энергии, наконец-то, встретились, понеслись по чужим каналам, от чего сила этих энергий неимоверно увеличилась и делала их безумными.
Так они открыли свое генитальное Счастье, нежный Водопад, и им оставалось только подставлять под его несущиеся струи свои ладони, которые тут же становились мокрыми от наслаждения.
Так Крымов добрался до Настиной промежности. Промежность была ее тайной, ее центром, Римом, в который вели все дороги, источником влаги и удовольствия. Разрабатывая ее все глубже и все масштабнее, он каждый раз удивлялся, как легко можно делать другого человека счастливым, менять его жизнь к лучшему, словно используя небольшой рычаг двигать огромную Землю. 
Так Настя добралась до его члена. Не очень большой, но и не маленький, во время эрекции всегда немного кривой, он казался ей наступающим восклицательным знаком, хранителем тайной силы, волшебным ларцом, который она должна вскрыть, а знак восклицательный сделать, так сказать, вопросительным.
По сути дела, они открыли ритуалы любви, тяжелую темную непроницаемую магию взаимно доставляемого друг другу кайфа, что скрывали от них взрослые и что все время пробивалась, мелькала сквозь все запреты и умалчивания. Открыв же эти ритуалы, этого подземного Эрота, они оба не сговариваясь поняли, что только он и является богом истинным и что только ему следует поклоняться.
   
Итак, - петтинг, это была их вершина, двигаться дальше (вернее, глубже) которой Крымов и Настя, как правило, не пытались.

Зато уж его они проработали до конца, и где только это ни делали. Разврат пошел полный.
Однажды они пришли к его школьному другу Рогачеву, и, когда тот с компанией удалился за пивом, всего-то на полчаса, Крымов тут же начал приставать к Насте, и получил желаемое. Это было мощно, мало того, она действовала не только руками, но и ртом. Несколько капель его семени попали ему на футболку (она была сиреневой, с черной надписью «Nirvana» посередине, подарок мамы). Это была воплощенная в жизнь сексуальная фантазия.
В другой раз было не менее круто. Они ехали по Дворцовому мосту в троллейбусе, стояли в его середине, народу было немного. И вдруг Крымов, совсем обнаглев, начал незаметно для всех просовывать свою нетерпеливую руку ей под юбку (не снизу, а сверху) и дальше в нужное место. Настя блаженно улыбнулась и стала покачиваться на его руке...
Еще они занимались петтингом — причем было совсем неудобно, но, все равно, фанаты любви, они это делали — засыпая в одной комнате с другими людьми у какого-то очередного крымовского друга на занесенной снегом новогодней даче...
Это была их любовь. Расцветшая в полную силу. Сделавшая их вечными сообщающимися сосудами, приклеившая их друг к другу. 
Однажды она позвонила ему и в очередной раз позвала к себе домой (посидеть на кухоньке, пообщаться немного), и он сказал ей, что на нем синяя рубашка, рубашка эта немного порвана и что он сейчас — вечером — поедет к ней в гости и что именно во всем этом и заключается смысл существования Вселенной. Она немного посмеялась, а потом поняла, что он говорил серьезно.

Так что, может быть, это и хорошо, что их петтинг так и не превратился в «полноценный» половой акт? Почему не превратился? Что они, не знали, что делать? Примерно представляли, особенно Настя. Но им просто было не до этого. Все и так было более чем отлично. Может быть, они берегли это свое счастье, боялись потерять его? Может быть. Стало ли им в какой-то момент скучно от того, что они делали одно и то же? Наверное, где-то через полгода. Но это все равно не заставило их изменить себе.
Был еще такой случай. Дело было летом — я немного забегаю вперед, потому что в моем повествовании пока что весна, но это не страшно — бабушка и дедушка Насти уехали на дачу. Аллилуйя. Весь вечер они занимались любимым своим непотребством.
А потом решили (кажется, он этого захотел, но и она была не против) поехать, купить презерватив. Это было онтологично — ехать за презиком со своей любимой девушкой. Прибыли на трамвае на станцию метро «Политехническая», подошли к морю ларьков. Купили. Крымов для потехи поднял резинки вверх и стал их всем показывать. Настя покраснела и засмеялась, замахала руками. Потом вернулись домой и опять в постельку.
Пока он разбирался с презервативом и с тем, как его надевать, шло время, она все больше хохотала. В итоге — забили на предохранение и отдались привычному петтингу, и чувствовали, что ничего особенного не потеряли.   


Она стояла перед ним, в его комнате. А он смотрел на нее. За ее спиной было большое окно с занавесками и тюлем, там уже начинало темнеть, справа от нее — крымовский книжный шкаф с раздвинутым небольшим столом. Тут же, рядом со столом, тахта, место, на котором он проводил большую часть своей жизни.
Он глядел на нее и приближался к ней. Настя была одета в голубые джинсы и белую, покрытую узорами, блузку. Крымову так хотелось потрогать затянутые в красивую ткань Настины руки, погладить их.
Они оба знали, что будут делать дальше. Они делали это уже месяц. И им все равно было мало. Они знали, что именно в этом заключается их счастье, счастье, которое им выпало и которого, возможно, нет у других людей. Им было страшно, что счастье было таким близким и таким осязаемым — оно  состояло в том, что он позорно сбежал от родителей, оставив их на даче во Мшинской, в том, что они теперь были одни в этой огромной трехкомнатной квартире, зримом итоге совместной жизни Елены Васильевны и Дмитрия Сергеевича. Счастье было поймано и загнано, оно лежало, покорное, у их ног. От этого можно было сойти с ума. И они сходили.
Сначала он долго целовал ее (но только целоваться было уже давно неинтересно) и ласкал ее грудь своей правой рукой. Грудь у Насти была хорошей — крупной, дородной, аппетитной. И ей самой нравилось, как он ее ласкает. Потом он стал опускаться ниже, чтобы снять блузку; для этого он сначала отстегнул крупную пуговицу джинсов, затем коротко взвизгнула молния, джинсы соскользнули, и тут Крымов с удивлением обнаружил, что блузочка-то была непростая — ее концы были сведены между Настиных ног. Она улыбнулась и тихо насмешливо сказала: «Вот так». Секунду его помучив, она сама расстегнула свою одежду.
Он, между тем, уже тянул ее на тахту. Они улеглись друг напротив друга, он лежал с краю, на левом плече, она — у стены, на правом. Одежды на них почти не было, только трусы болтались где-то у ступней и мешали. И в самой середине их тел, с его стороны, вставала длинная косая перекладина, словно  мост, перекинутый от него к ней.
Все задвигалось с неимоверной скоростью — языки сцепились, а их руки, как будто шпионы, засланные на чужую территорию, винтили, дергались из стороны в сторону, то увеличивая скорость блаженства, то намеренно замедляя его. Они хорошо знали взаимный ритм любви.
Господи ты боже мой, как же Крымову нравилось, когда женщина брала своей рукой его член и двигала быстро-быстро, как можно быстрее. В жизни нет ничего слаще. В этом было что-то изначальное, родное, возвращение домой, в раковину, в первобытный океан.
Интересно, а что чувствовала она, когда он вводил и выводил свои пальцы из нее? Крымов знал, что Настя была нормальной женщиной и любила думать, что ее берет сильный мужчина. Так он в ней и двигался — жестко, резко, иногда больно. А она, когда наступала кульминация, кричала, не стараясь - как некоторые - сделать свой крик «голливудским», нет, он был хриплым, низким, немелодичным, как, наверное, у коровы. Ему по душе была эта подлинность, то, что во время оргазма она о нем – и обо всем – забывала.   
Под конец, когда Настя уже почувствовала, что пора, она быстро согнулась и взяла его член в свой рот. Нет ничего прекраснее этого. И сложно понять, что лучше, взаимная мастурбация или оральный секс. Делала это умело — активно, но не грубо, чтобы не причинить ему боль. Его сводил с ума вид ее двигающейся вниз и вверх головы, дрожащих волос. Она работала, и он не мог оторваться от нее взглядом.
Всё. Семя со взрывом выскочило, угодив в Настин рот. Она, как всегда, покраснела, словно стесняясь перед собой и Крымовым того, что она, если не с радостью, то спокойно его глотает. Глубинный контакт с миром был завершен, но они оба знали, что он не будет последним.

Крымов повернулся на спину, пододвинул ближе пепельницу, стоявшую на полу, и закурил. Это было как в каком-нибудь фильме, но он об этом не думал. Просто курил. Они молчали. Он чувствовал, что надо бы повернуться, сказать что-нибудь, обнять, но, эгоист, «как все мужики», ничего этого не делал. Так прошла минута или две.
И Настя — заплакала. Он предчувствовал, что так будет:
; Ты чего? - спросил он, отлично понимая, чего она.
Бедная девушка еще немного повсхлипывала и потом ответила:
; Ты отвернулся от меня, ничего не сказал мне, лежал и курил. Ты что, меня не лю?
«Лю» - это было ее слово, которым он от нее заразился. Настин отец — жесткий офицер — говорил ей: «Ты меня лю?» и она всегда отвечала: «Лю». Это стало и их позывными. Каждый вечер они созванивались и заканчивали разговор этим вопросом и ответом. Это был ритуал, много позже превратившийся в маразм.
Крымов затушил сигарету и повернулся к ней. Лицо у него было виноватым. Однако они оба знали, что Настя накрутила себя, обиделась на пустом месте (она вообще любила обижаться, могла долго молчать по телефону, он, кстати, и этим от нее заразился). Знали, что он не хотел ее обидеть. Что он ее лю.
Он произнес – тихо-тихо, так, что услышать его могла только Настя, но она чувствовала, что эти неслышные никому, кроме нее, слова были главными: 
; Я тебя люблю.
Крымов не понимал, какое же это было счастье — говорить человеку, что ты его любишь и при этом не врать ни капельки. Потом, во взрослой жизни, он это поймет.

Помирившись, глубоко и шумно вздохнули и стали болтать о том и о сем. Иногда вставали, ходили на кухню смотреть телевизор и пить чай, а еще — в туалет. За окном была майская ночь, уже почти белая.
Через час снова легли в постель.
Крымов игриво попросил:
; Насть? Ты мне расскажешь что-нибудь?
Она знала, что он хочет услышать. Хитро улыбнулась и начала:
; Знаешь, со мной такое случилось однажды... Я была в ночном клубе...
; Ага... - он облизал высохшие губы.
; И зашла в туалет.
; Ну и?
; А там стояли два грузина. Они подошли ко мне, стянули трусы... посадили на раковину и отымели меня в задницу...    
Его мост снова перекинулся на ее сторону. Она увидела это и взялась за него рукой. Да, опять. Да, хорошо...
; А еще — продолжила она, чтобы добить его, - после этого один ушел, а другой остался. И заставил меня отсосать себе… Я плакала от унижения, но мне все равно… мне… все… равно… было очень хорошо.   
Ее рука энергично, со знанием дела, задвигалась. Крымова заводила уверенность, властность ее движений. Он дрожал от возбуждения и видел — дорога домой, на родину, снова открывается перед ним.

Глава IV. Его университет

После рая, который они обрели в ночь с субботы на воскресенье (однажды он так и сказал, положив голову ей на плечо, что он сейчас в раю), наступило изгнание из него. Пришло утро, потом день, Настя уехала. Вместо нее вечером приехали родители. Отец, как всегда, ничего не сказал и не сделал, было непонятно, насколько его задел побег сына. 
Зато мать «говорила» целый вечер. Вообще, если она ругалась без серьезного повода — что всегда чувствовала, - то делала это как-то недолго и неуверенно, я бы сказал, не очень качественно. Но если повод был — как сейчас — то вот тогда-то Елена Васильевна отдавалась своему делу с душой, без остатка. Она завелась основательно, и ее грубый голос раздавался на всю квартиру. Вину Крымова усугубляло и то, что, как догадывалась мать, он провел эту ночь не один. Она окончательно в этом убедилась, пощупав и понюхав коричневое покрывало на его тахте, так сказать, покрывало любви. И хотя она знала Настю и неплохо к ней относилась, она все равно была недовольна предательством сына.
Так — довольно уныло — прошло воскресенье. Говорят, что понедельник - день тяжелый, но, возможно, именно воскресенье, канун тяжелого дня, еще тяжелее. На воскресенье падает тень понедельника, и взрослые слоняются по дому с грустными озабоченными лицами.

На следующий день он пошел в университет, пошел с неожиданной для себя радостью, с облегчением оторвавшись от родного гнезда. Он появился на занятиях где-то около двенадцати часов, хотя они начались раньше, но такова была его — ленивца и сони — привычка.
Поздоровавшись со всеми, он сел за парту, лекция началась, и, в то время как другие открыли тетради и начали записывать, он достал очередную книгу Ницше и погрузился в чтение. Так для него всё вошло в нормальное русло.
От субботнего блаженства осталось только воспоминание о ее запахе — густом, железистом, манящем, пропитавшем все покрывало его тахты. Может быть, чужому, не любящему ее человеку он показался бы противным, но для него это был родной запах, его собственный. Ему казалось, что запах еще оставался на его пальцах и он, время от времени, подносил их к носу и незаметно для всех вдыхал его. Это была жизнь, дверь в которую так неожиданно открылась перед ним. 


Крымов поступил в университет три года назад.
В Петербурге, правда, считалось, что есть только один университет — ЛГУ, теперь СПбГУ, тот, что был на Васильевском острове, его еще называли «большой». Но в 90-е годы, после краха Союза, очень многие институты превратились в академии и университеты (в «большом» об этом говорили с презрительной усмешкой). В один из них Крымов и поступил. Тем не менее, его университет — располагался он на пересечении Мойки и Невского — держал твердое второе место после «большого».
Тогда, в 93-м, он, ницшеанец-безбожник-маменькин-сынок, совершенно не думал обо всей этой престижности, но потом, уже закончив вуз и работая, делая, по силам, научную карьеру, это стало одной из многочисленных травм, стигматов, который он постоянно носил в своей душе. Некоторые его друзья, закончившие «большой», казались ему представителями интеллектуальной элиты, в ряды которой он мог бы попасть, но не попал. Да так оно и было. Единственным оправданием было то, что поступить в СПбГУ  было намного сложнее, чем в его, крымовский, университет, и черт его знает,  зависело это от знаний, или от знакомств и денег. «Большой» возвышался на набережной неприступной крепостью.
Вообще, поступление Крымова взяла в свои цепкие руки Елена Васильевна, и она рассудила, что «большой» - цель не очень реальная. А наш герой в это время находился в полной абстракции.
Поступил он на исторический факультет, вернее, тогда он, тоже в духе новых веяний, стал называться факультетом социальных наук, но сути своей не утратил. Веяний было много, однако студенты не особенно обращали на них внимание. По окончании четвертого курса, Крымов и его одногодки вдруг получили дипломы бакалавров и… спокойно продолжили учиться дальше. А после пятого курса им дали еще один диплом, специалиста. «Корка» бакалавра потом всю жизнь валялась в документах Крымова, и он ни разу ее не достал.
 
Почему он выбрал исторический? Уверенности, конечно, не было, как не было в нем и нормального чувства персональной ответственности, присущего взрослому человеку. Все это казалось ему не важным. Но, на самом деле, не было ли это равнодушие просто защитой, уходом от ответственности? Историю он знал хорошо, но и философия, например, его тоже интересовала. Тем не менее, мысль о том, чтобы учиться на философа казалась какой-то запредельной, и она даже не приходила ему в голову, как и его матери. И это при том, что закончив через пять лет учиться на историка, Крымов примет решение поступать в философскую аспирантуру, осознав, что не только история, но и философия (а, вернее, все вместе – философия истории) является его призванием.      
Конкурс на исторический был большой, и абитуриенты понимали, почему, - сама страна переживала одно эпохальное событие за другим, через месяц после их поступления в Москве расстреливали из танков парламент (но как-то серьезно оценивать это он еще не мог, просто смотрел, не отрываясь, телевизор и слушал разглагольствования отца о том, что Ельцин прав). Крымов, хорошенько подготовившись, прошел по конкурсу.

Да, все эти люди, поступившие вместе с ним — их было больше сотни человек — думали и говорили, что они хотят узнать прошлое, чтобы лучше понять настоящее. Мало кому приходило в голову другое — такова ли на самом деле была их мотивация? Хотели ли они действительно просто узнать прошлое, или, все-таки, убежать в него от настоящего?
Поступая на исторический, они не особенно задумывались о том, что такое история, что такое время. Не хотели осознавать, что время коварно, оно может захватить человека целиком, поглотить его. Один из друзей Крымова, монархист Сергей, променял, ни о чем не жалея, настоящее на далекую и такую заманчивую Российскую империю. И таких примеров было много. Никто не видел, что их факультет — машина времени, бездна с протяженностью в два миллиона лет, в которую они бросались, очертя голову. И вот за этим вполне личным, вполне эгоистическим,  - а совсем не общественно-полезным — кайфом они сюда и пришли.
А как насчет того, чтобы действовать в настоящем? - В настоящем? Нет, это не для нас, мы просто наблюдатели, мы только регистрируем события. Действуют пускай такие люди, как Гайдар и Ельцин, а мы будем смотреть за ними и вооружать всю российскую историю против них. Мы будем ругать их, говорить, что они во всем не правы, и за нашей спиной будет Великая Мать, вся двухмиллионная бездна Истории, страшная и затягивающая, с легионом драконов и других чудовищ. Вы без нас управляете политикой? А мы без вас управляем историей, вернее, представлением о ней. Вот и посмотрим, кто сильнее.    

Такой была истинная мотивация многих абитуриентов. И хотя соблазн превращения прошлого в орудие борьбы против настоящего был большим, - тем больше, чем менее он осознавался – с другой стороны, разве мы можем осудить людей, которые посвятили себя изучению истории? Нет, не можем.
Человечество едино, и каждый из нас чувствует, что в любом умершем человеке, даже в самом незначительном, в самом маргинальном, неизвестном, - хранится частичка нашей собственной души. И мы тянемся к ней и никогда не перестанем тянуться. Кто-то читает исторические романы, кто-то – смотрит исторические фильмы, а кто-то в своей страсти узнать людей, навсегда поглощенных временем, - становится историком. Эта страсть – святая, ведь все мы осознаем, что, один раз появившись на гребне истории, покинем его уже через несколько десятков лет, станем каплей в океане великого Некро. Поэтому попытка заглянуть в этот океан, в лики тех людей, что уже погрузились в него, заглянуть в глаза собственной будущей смерти – это все, что у нас остается, брат.            


Преподаватели, в основном, были интересными. На первых двух курсах все сто с лишним человек студентов собирались в огромной зале и слушали их лекции, микрофоны поставлены не были, так что старались сидеть тихо.
Крымову запомнился, например, востоковед Валентинов, маленький полный человек, сам немного похожий на какого-нибудь китайца. Он любил объяснять даосский принцип «увэй», при этом студенты на последних партах плохо понимали, что именно это за слово и что оно означает, и Валентинов повторял его несколько раз, писал на доске.
Однажды на его лекции произошел такой случай. Он всех заранее предупредил, что опаздывающие мешают ему, и что никто после него в аудиторию не войдет. Началась лекция. Через пять минут входит студент — огромный качок и, наверное, бандит, судя по его наружности (или он только косил под бандита). Он садится. А Валентинов перестает говорить, долго смотрит на вошедшего и, наконец, выходит из аудитории. 
Все были в шоке. Крымов в это время сидел за своей партой и читал — почему-то — тексты песен БГ «Дело мастера Бо». Увидев, что произошло, он стал смотреть по сторонам. Пришла секретарь и сказала, что Валентинов не будет читать лекцию, пока опоздавший студент не извинится и не покинет аудиторию. Стало совсем интересно, студенты зашумели.      
И что же — прошло пять минут, качок вышел к кафедре и в наступившем молчании громко и спокойно сказал, что он приносит свои извинения, и ушел. Лекция продолжилась. Крымов подумал (как и все, наверное): «Молодец, я бы так не смог».
Был еще преподаватель Котов, молодой и косноязычный, над которым все смеялись.
Когда на третьем курсе единый поток разделился на историков, социологов и политологов (Крымов был историком), то занятия стали вести новые люди.
Самым ярким из них был доцент Миколаев, тоже молодой, его круглая голова с редкими белыми волосами, которые стояли торчком, сидела на туловище как-то странно, будто вот-вот сорвется. Он постоянно шутил, но при этом хорошо рассказывал историю России. Называл себя «просвещенным консерватором», и продвигал образ реакционера Александра III. На семинарах заставлял студентов читать Манифест об освобождении крестьян 1861 года.
Студенты его любили, но он сам относился к ним по-разному — считал, что на курсе много бездельников. Любил говорить, что, если вы не будете нормально учиться, вам нужно надевать сапоги и ехать в Чечню.
А однажды и вовсе произошел скандал, правда, оставшийся только в головах Крымова и его друзей. Он случайно подслушал, как Миколаев перед лекцией говорил с кем-то из своих коллег-преподавателей — ну все, сейчас пойду к этим свиньям. У Крымова была мысль захрюкать на лекции (о чем он и сказал своим товарищам), но он — приличный мальчик — этого не сделал. Странно, но даже эти подслушанные слова о свиньях не ослабили любви студентов к Миколаеву, словно в их чувстве было что-то мазохистское.               
Историю восточных стран читал некий Массоевич, профессор, который любил смаковать извращения и жестокость азиатских народов. Забавно, что он преподавал еще и в Духовной Академии и вообще был православным.
Методику преподавания истории вел Остовский. Предмет его был не самым интересным и важным, однако он сам был каким-то живым, мобильным, и хорошо знал историю. Виктор, еще один друг Крымова, говорил, что Миколаев и Остовский держат жизнь за яйца.   
Случались, правда, и курьезы. Как-то Крымов сидел на лекции по истории Африки, мало чего слушая, конечно; так, делал вид. Сергей-монархист был рядом, он наклонился к другу и сказал: «Посмотри». Перед ним на парте лежал раскрытый учебник. Крымов посмотрел и понял, что препод, скрывшись на кафедре, просто читал этот учебник. Кстати говоря, они его хорошо знали, и знали, что он неплохой специалист. Крымову было жалко смотреть на него.
Был еще философ Миравьев, который любил говорить на лекциях о воле человека, об этом важном качестве. Идете вы, например, по темной улице и едите пирожок, к вам подходят ребята и говорят – отдай пирожок, а то мы тебя убьем. А вы говорите – не отдам, убивайте, пожалуйста.
Студенты от таких примеров смеялись, да и вообще это было сильно. Правда, Крымов почти не ходил на лекции Миравьева, он в это время спал, но присутствовал на его семинарах, проходивших во второй половине дня. Однажды мой герой стал спорить с гегельянскими выкладками преподавателя о том, что человек – вершина природы. «Может быть, не человек вершина – ехидничал он с последней парты, - а таракан, кто знает?» Миравьев громко смеялся и начинал спорить.
Под конец курса Крымов принес ему свой реферат, который был странной смесью витавших в воздухе христианских идей и ницшеанства; там был такой, например, пассаж: «познание – это грех» (а в одной своей песне, кстати, он пел: «рождение – это грех, девочки»). Препод, как мог, разобрался в тексте и указал, что познание грехом не является. А потом посоветовал интересующемуся студенту почитать что-нибудь, кроме Ницше.
Тот согласился:
- Да-да, надо почитать Канта…
- Да нет. Кант выдвигал идеи, которые до него уже озвучили другие. Почитайте лучше Платона.
- Хорошо.
«Зернышко философии» было заброшено, и, хотя росло оно долго и с трудом, да еще пробиваясь сквозь взошедшее вдруг через три года христианство, но, все-таки, оно, это «зернышко», стало деревом. После вуза, как я уже говорил, Крымов поступил в философскую аспирантуру. Самое забавное, что именно Миравьев будет секретарем диссертационного совета, в котором он защитит свою кандидатскую в 2002 году…               


Какими были студенты? Они были разными.
Уже на первом курсе все разбились по сотам, ячейкам маленьких дружеских компаний и так, в сущности, до последнего года и доучились. Даже вручение дипломов курс отмечал, разбившись на две половины — одни пошли в ресторан, другие собрались у кого-то дома (Крымов и его друзья были там же).
Парней было не меньше, чем девушек, а, может, и больше.
Как и в школе, как и в любом вузе, формально на вершине курса находились отличники, а в его «низине», естественно, троечники, основная цель которых, заключалась, наверное, в том, чтобы ни в коем случае не стать умнее, чем они были, не заразиться, не дай бог, безумным желанием познавать этот мир. Пройти по самому краю интеллектуальности – и не сорваться.
Основная масса студентов расплывалась между отличниками и троечниками, не особенно напрягаясь, но и не особенно давая себе расслабиться. Конечно, Крымов принадлежал к этой группе.
Казалось, что «ботаны», сдававшие все вовремя и на отлично, и «пэтэушники», радовавшиеся каждой тройке как божьему откровению, были чем-то похожи. В них была определенность. Они все считали диплом своей главной целью, но по-разному оценивали свою готовность жертвовать ради него. Для них диплом возвышался как замиротовчившая икона, под которой нужно пройти и к которой нужно прикоснуться. И они прикасались – праведники и грешники.
Основная же масса была неопределившейся, и в этом был ее стайл. Конечно, я не идеализирую этих студентов, большая часть из них – просто недоделанные отличники или троечники. Но, все-таки, было в них и нечто поэтическое. Иногда они спохватывались и сдавали все на отлично, иногда – вообще забивали на все, иногда у них были серьезные сомнения, - а нужен ли им пресловутый диплом?
Таким же был и Крымов. По своему настоящему уровню, он был выше, чем отличники, но сам отличником не был. Он мог получать и тройки, которые то расстраивали его, то нет (через два года взяв в руки диплом, он увидел в нем пять троек).

Студенческая массовка пугала его, и он ее сторонился. Приходя в университет, он с наслаждением нырял в свою дружескую компанию, как в аквариум. Трудно себе представить, что было бы, не будь у него такой железной стены. Он бы, наверное, самоуничтожился.
Контакты вне его «группы поддержки» были случайными и редкими.
Однажды, на первом курсе, он сидел с некоей студенткой, которая выглядела с претензией, хотя, может быть, и не была писаной красавицей. Крымову казалось, что она посматривала на него. И он, старый извращенец, нарисовал в своем конспекте огромную нацистскую свастику, одна из дуг которой словно была открыта, и еще — стрелку, указывающую на этот вход.
Что это все означало, он не смог бы никому объяснить. Наверное, это был смутный намек на то, что он — сложная и страшная личность, но приглашает ее к себе, в свой мир. Видела ли она этот рисунок, думала ли о нем, - бог ее знает (но он на это надеялся). Кстати, через год она вышла замуж, кажется, за другого их однокурсника, свадебный лимузин приезжал в университет.
С Крымовым учился Егор Тимофеев, который был основателем и фронтмэном группы «Мультфильмы». Как-то раз этот Егор принес свою музыку  на занятие, все слушали ее в плеере и восхищались. Дал он наушники и Крымову. Тот послушал минуту, а потом сбросил их и сказал, что ему не нравится. Егор после таких слов выглядел обескураженным.
Но правда была в том, что Крымов, сам сочинявший песни, просто завидовал, что у Тимофеева уже была группа. Выходило, что Крымов — лох и неудачник. Это чувство, только мелькнувшее тогда, когда ему было восемнадцать, потом, после тридцати, придет и накроет его основательно.
В другой раз он сам стал делиться со студентами плодами своего творчества (уж не подтолкнул ли его на это успех Тимофеева?). Это был рассказик-миниатюра, который он написал накануне ночью. Смысл его был в том, что он выходит на кухню, ест куриную ногу и спрашивает себя: «А правда, что там, после смерти, ничего нет?» И отвечает: «Правда» - «Хорошо-то как». Однокурсники были в восторге.
Иногда он общался с неким Степаном, который, кажется, только и делал, что курил траву и слушал рэйв. Друг Крымова Виктор шутил, что каждый раз наушники на голове Степана становятся все больше.
Кстати, насчет травы — эту беду, как ни странно, он почти обошел стороной и пробовал ее в университете раза два, не больше. Впрочем, это не странно, потому что, кроме показного нигилиста, в нем жил и пай-мальчик, который просто боялся наркотиков. Когда он, все-таки, курил, никакого кайфа от этого почти не чувствовал.
Тем не менее, потребность как-то бороться со своей закомплексованностью у него была. И поэтому курсу к третьему у него появилась привычка пить немного водки перед тем, как идти на занятия. Водки в доме было достаточно, отец не замечал, что она потихоньку убывала. А Крымову было хорошо — правда, на одном из занятий по английскому преподавательница что-то такое почувствовала и даже сказала ему об этом. Но последствий это не имело. В другой раз он напился с друзьями пива и в таком виде пришел на пресловутый английский. Просидев полчаса, он вылетел из аудитории, и его стошнило прямо у двери.   

Что еще было интересненького?
На том же третьем курсе — это было зимой — он отличился на семинаре по педагогике, его вела доцент Бабий, которая выглядела соответственно своей фамилии. Она заговорила об этике и долге человека, потом стала спрашивать на эту же тему студентов. Все ей что-то отвечали.
Крымов сидел и, думая, что сказать, рисовал в тетради огромными буквами: «Безумное своеволие». Той зимой он читал Штирнера, вот из него и поперло. Когда очередь дошла до него, он сказал, что человек должен совершить безумное своеволие. Студенты обалдели. А Бабий с готовностью ответила (словно была рада встретить врага), что, к сожалению, такие установки сегодня популярны среди молодежи, и еще добавила, что она не советует девушкам выходить за Крымова замуж. В общем, успех был полный.
Кстати говоря, он боялся семинаров и почти никогда не выступал на них с докладами.

О, господи, пишу это все, пишу, а сам думаю — какой жалкой личностью был этот Крымов! Ну точно, я ошибся с выбором героя. Ленивый, запуганный, закомплексованный, мизантроп, боялся лишнее слово сказать не то что девушкам (уж куда там!), но даже просто незнакомым парням. 
И при всем этом мнил себя пупом земли, конечно! А как же еще, если снаружи все так хреново, надо было хотя бы внутри прокачать все как следует, а то ведь так можно и руки на себя наложить.

В университете он обрел новых друзей, которые «наложились» на школьных как более позднее кольцо в дереве. Крымов никогда не говорил им о своей привязанности, но эта компания из трех человек, конечно, была позарез ему нужна, особенно пока у него не появилась Настя. Компания – это аквариум, или крепость, или окно, все вместе. Она и открывала ему мир людей, и закрывала его. Она и давала ему рост, и накладывала оковы. И то, и другое – было ему нужно. На третьем курсе они каждую неделю ходили в пивбар «Висла» на Гороховой, который живописно располагался в подвале. 

Виктор – высокий широкоплечий парень, в лице которого чувствовались некоторые южные мотивы, так что его часто останавливала милиция, хотя он был коренным петербуржцем. Наверное, в их компании он был самым социально адекватным человеком, у него, например, у первого появились девушки из числа сокурсниц. Кстати, одну из них Виктор, а потом и остальные его друзья, называл «левенькой», потому что она ходила со своей подругой всегда почему-то слева, девушки эти были иеговистками. Так вот, Виктор с ней познакомился и все тосковал, за кружкой пива, по своей «левенькой».
Может быть, эта социальная адекватность была некоей ролью, которую он принял в их компании. Оборотной стороной его «нормальности», или игры в нее, была некоторая вторичность Виктора, и его закомплексованность. Дело в том, что на курсе было немало людей одаренных и умных (уж не говоря о преподавателях), и Виктор терялся среди них в страхе, что он «не дотягивает». На самом деле, он и сам был неглупым, однако неуверенность как будто съедала его собственный потенциал. Получалось так, что он не чувствовал внутренних оснований, чтобы быть человеком среднего ума. Уж лучше тогда быть совсем тупым и без претензий – как кислотные троечники. Но и это было невозможно.
На втором курсе он написал в своем конспекте стихи, и показал их Крымову: «Без любви как без ушей, ничего не слышно». Тот засмеялся. Никогда ни до, ни после этого он стихов не писал.
Все, что говорил Виктор (а значит, и все, что он думал) было, к сожалению, вторичным – либо услышанным на лекции, либо от продвинутых студентов. И он сам это понимал, поэтому его речь всегда была неуверенной, тоже вторичной, как будто он был фоном, неинтересной передачей по радио, энциклопедией. Как однажды зло сказал Крымов одной их знакомой, у Виктора не мысли, а мюсли. Девушка засмеялась.      
В их компании Виктор чувствовал себя слабым рядом с Егором, о котором я еще скажу, и Крымовым. Невдумчивый наблюдатель мог бы решить по первому впечатлению, что это не так – потому что Виктор часто смелся над Крымовым, и почти всегда спорил с ним, отстаивая свою позицию. Но их реальные отношения были совсем другими, подсознательно Виктор был убежден, что любая мысль Крымова, даже самая уязвимая для критики, намного важнее любой его собственной мысли. Это было что-то магнетическое – Виктор иногда знал, что Крымов вот здесь неправ, но эта неправда была сильнее, чем возражения на нее. А была она сильнее потому, что, какой бы бред не нес Крымов, но это был его личный, прочувствованный бред, а несогласие Виктора было стандартным и заимствованным. Однажды – после очередного бреда - он сказал Крымову, что он плавает как говно в проруби, и в этих словах была только зависть.
Спорили они постоянно – это стало матрицей их отношений, но содержание их споров было неважным, главное не оно, а схема – Виктор бросался на друга с критикой, которая на самом деле скрывала ту самую зависть.
Тем не менее, это содержание споров было. Дело в том, что еще одной ролью Виктора в их компании была роль единственного либерала, островка европейской культуры, утопающей в море азиатского варварства, которое прикрывается «загадочной русской душой». Каждый из их компании виделся Виктору извращенцем – Сергей со своим монархизмом, Егор со своей верой в сатану и анархию, и, конечно, Крымов, который в то время так симпатизировал Лимонову и его национал-большевикам.   
Поэтому они ругались по поводу Запада, причем Виктор его защищал, не имея в этом успеха, а Крымов ненавидел, хотя ведь никогда там и не был.
Другим предметом его споров с Виктором было кино. Тот позиционировал себя как киномана, но и в этой сфере он проявлял себя неуверенно. Любил подчеркивать свои знания о кино, которые, впрочем, действительно были. Один раз заявил, что говорить о кино с профанами – то есть с ними – нет смысла. Кино было зацепкой, ответом Виктора жестокому миру, в конкуренции которого он чувствовал свой проигрыш. Он говорил Крымову о кино, а сам видел, что тот понимает в просмотренных фильмах что-то такое, чего не понимает сам Виктор. Может быть, что-то, родное себе. Так замыкался круг его вторичности и неуверенности.      
Что за фильмы они смотрели и обсуждали? «Криминальное чтиво», с его безбашенным расположением эпизодов, с его героем Траволты, которого было жалко, что его убил герой Брюса Уиллиса, с его негром-бандитом, приходящим в конце к богу. Нравились им и фильмы по сценариям Тарантино – «Настоящая любовь», и, конечно, шедевр «Прирожденные убийцы» о молодых супругах маньяках, которые позиционируют свои преступления как вызов бездуховной Америке (кстати, в «Лимонке» писали, что тот, кто не посмотрел этот «право-анархистский фильм», не может появляться в приличном обществе). Если все это фиксировало их агрессивность, то романтическую сторону выводили на свет такие фильмы, как «Реальность кусается», «Перед закатом» и, не такой известный, «Трое» с забавным сюжетом о том, как заигрывания двух парней со своей соседкой по комнате привели к их «троичному» сексу. Между прочим, этот фильм они смотрели вместе, у кого-то дома, и все время ржали, а потом Крымов сказал, что, в общем-то, фильм довольно поверхностный, и этим в который раз напугал Виктора своей реальной или мнимой большей проницательностью. 

Вторым его близким университетским другом был Сергей – высокий, полный, с вытянутым лицом, чем-то похожий на лубочные дореволюционные изображения русских офицеров, не исключено, что он сознательно под них косил. На первом и втором курсе Сергей появлялся на занятиях в неизменном дресс-коде – весь в черном, косоворотка, галифе, кирзовые сапоги и командирский планшет через плечо (только на третьем курсе он немного сбавил обороты). Его улыбка и большие голубые глаза всегда светились, правда, насколько глубоким был этот свет, оставалось неясным.
Все студенты быстро поняли контекст этого дресс-кода – Сергей активно пропагандировал свои православно-монархические убеждения. Он раздавал всем газеты (в которых сам и печатался), рассказывал о Российской империи, о Романовых, и о том, что мы должны вернуться к этой системе. Внутри монархических групп он еще со школы выбрал легитимистов и был сторонником Марии Владимировны и ее сына Георгия, с их «двором» он переписывался, о чем всегда говорил с блаженной улыбкой на лице.
Его отношение к православию было специфичным – он рассматривал церковь как опору «царизма». Поскольку же больше себя в этом смысле проявила не Московская Патриархия, которую Сергей презрительно называл «МП», а зарубежная церковь, то его симпатии были на ее стороне, хотя он и посещал приход РПЦ. Иногда он мог высказывать симпатии Гитлеру, напоминая, что тот поддерживал кого-то из бежавших Романовых (кого именно – друзья никак не могли запомнить). При этом Сергей мог ерничать – он скрещивал руки на груди, как немецкий диктатор, и говорил о нем: «ну, конечно, он был не ангел…» Гитлера он во многом поддерживал, но когда из-за этого Сергея называли антисемитом, то он отвечал, что, на самом деле, он «жидоборец». Это слово быстро стало одной из фишек их компании.   
Крымов помнил, как они гуляли с ним по Невскому, и Сергей останавливался у каждого ларька, чтобы спросить, нет ли у них монархической газеты. На вопрос друга – зачем, он засмеялся: «создаю спрос». Вообще, Крымов любил гулять просто так, и в этом плане Сергей был хорошим спутником. В другой раз была пьянка на его день рождения, и Сергей истошно выкрикивал вместе со своим единомышленником с забавной фамилией Хазанов-Пашковский всех современных монархов, при этом они вскидывали правую руку вверх. Перечислив, кажется, всех, они остановились, но потом Хазанов снова закричал: «Хайль Тунис!» Сергей ответил: «Хайль Тунис! А кто у нас там в Тунисе?» Эта последняя фраза тоже стала хитом, который повторялся на каждой встрече.             
Иногда друзьям казалось, что православный монархизм Сергея был маской, которую он выбрал от неуверенности в себе. Потому что его реальная жизнь была больше, чем идеологический фасад. Он, например, пил намного больше, чем остальные. Это, конечно, не проблема (если только его не нужно было везти домой), но как-то не гармонировало с образом «великой дореволюционной России, которую мы потеряли». В этом образе на первом плане ведь были красивые аристократы. Можно было, конечно, уточнить образ и вспомнить, что царь держался не только на дворянах, но и на черносотенцах… Все равно, потенциальный алкоголизм Сергея портил впечатление.               
Можно вспомнить и другое – сильно выпив, Сергей почти всегда начинал петь в пивбаре «Висла» блатные песни. Еще он знакомился с каким-нибудь алкашом и уважительно говорил о нем «мастер»… Это слово было сигналом к тому, что друзья могут оставить его; звать его домой с этого момента было бесполезно. Виктор, когда слышал этого «мастера», только морщился.
Во всем этом из Сергея вылезало что-то такое темное, ночное, чуть ли не другая личность. Почему так происходило – друзья не понимали. Одно время они думали, что отец Сергея сидел в тюрьме, потому что они знали, что он рос без папы. Но это оказалось неправдой – через много лет они увидели этого отца, который был вполне нормальным человеком. У них осталось только одно объяснение любви Сергея к блатному миру – многие монархисты сидели в советских тюрьмах, из чего Сергей, видимо, заключал о потенциальной «монархичности» всех зеков. Но эта цепочка рассуждений была слабой. Все попытки добиться ответа у него самого приводили только к тому, что он улыбался и ничего не говорил.
Другим противоречием между реальностью и монархической декларацией была влюбчивость Сергея. Скажу шире – он вообще любил земную жизнь, и этим выламывался из православного канона. Да, он говорил всем после Пасхи «Христос воскресе» (никто из друзей не отвечал ему «воистину»), но насколько это было искренне? Посты он называл критическими днями. Также у него была девушка Таня, отношения с которой, с точки зрения строгого православия, были просто блудом. Он сидел в пивбаре с этой своей вечной тонкой полосой пены на верхней губе и улыбался солнечному лучу, который падал на него из окна. Он был не христианином, а язычником (чем-то напоминая Константина Леонтьева).   
Но, с другой стороны, если его слова о царях и о боге были только словами, если это действительно была маска, то почему он ее не снимал? И, забегая вперед, скажу, - так и не снимет до конца жизни, которая, правда, окажется довольно короткой?
Все-таки, его убеждения помогали ему. Все-таки, было в них что-то… (неважно, каким было их содержание). Все-таки, - Крымов увидел в Сергее первого человека своего поколения, который сделал глобальный выбор. Либерализм Виктора не был таким сильным и вера в анархию Егора – тоже. Да, часто Сергей был занудным в своих поисках «жидо-масонского заговора». И, тем не менее, как я уже сказал, он сделал Выбор, а потом Выбор сделал его – превратив в цельного и активного человека.
Конечно, его православие было курьезным, и, когда позднее Крымов придет в церковь, он увидит ее совсем другой. 
Но в то время, наблюдая Сергея, он был рад, что их поколение так не похоже на предыдущее. Он видел, что у старших аллергия на любую идеологию, на любой Выбор. Они, видимо, слишком наелись брежневского советского трэша и любое «убеждение», казалось им, приведет  сначала к новому Ленину, потом к новому Сталину, а потом и к новому Брежневу (и к новому Горбачёву). Они наелись идеями и их негативными последствиями, наелись историей.
И не хотели понять, что новое поколение в этом смысле пойдет обратно – в идеи, в историю, в Выбор. Что Крымов с радостью и видел в жизни Сергея, а, в меньшей степени, и у других, в том числе и у себя самого. Пришла свобода, и русская молодежь запрыгала, пораженная многообразием выбора, и тем, что его не нужно скрывать.

Запрыгал и еще один их друг – Егор. Он был невысоким, мрачным и красивым. Большие алые губы, черные волосы, зачесанные назад, огромные глаза, темное пальто, чем-то он напоминал или прямо закашивал под профессора Мориарти. Часто смеялся, причем его смех был одиноким, оторванным от компании, и представлял собой потряхивание плеч.   
В интеллектуальном смысле он был самым продвинутым среди друзей, да и на фоне всего курса. Знал древнегреческий, древнееврейский, латынь, и подшучивал над преподавательницей истории античности, потому что та языков не знала. Жил на Васильевском острове, с одной матерью,  и его комната находилась на антресолях, что было для него характерно. Впоследствии он какое-то время будет работать в Академии Наук. 
Правда, его знания не всегда были тождественны, что называется, мудрости, потому что, говоря про Егора, мы очевидно выходим в сферу патологии. 
Он был наркоманом, и, видимо, довольно серьёзным. Курение травы, вставленной в гильзы от беломора, было самым невинным его занятием в этом смысле. (Кстати, несмотря на «90-е» и «студенческую жизнь», Крымов не видел, чтобы в университете было особенно много наркоманов).
Это приводило к тому, что участие в их встречах Егора всегда было каким-то странным – да, он был знающим, но он говорил все время так, как будто отделен от них, и от всех людей, какой-то нереальной стеной. Он был параллельным в плохом смысле слова. Больше того, он был откровенным занудой – именно потому, что не чувствовал другого человека. У него было мало друзей, а девушек почти не было.
Но то, о чем он занудствовал, было небезынтересным само по себе. Любил рассказывать, как он каждый год в ночь на 1 мая участвует в сатанинской Вальпургиевой ночи. Друзья не знали, верить ему или нет, и это тоже было показательно. Конечно, в сатанизме Егора было много эпатажа, но это не значило, что все было враньем.   
Другой его «фишкой» была критика государства, анархизм. Однажды он заинтересовал друзей, и они пошли все вместе в какой-то подвал, где был штаб петербургских анархистов, главным из которых был Петя Рауш. Рауш спорил с Виктором, не очень удачно; кстати, Виктор и в этом случае говорил что-то вторичное. Другие анархисты выступили против ознакомительных бесед в принципе, что было забавно.    
Внутри анархизма Егор предсказуемо выбрал не коммунистический его вариант, а индивидуалистический. Крымов и сам читал Штирнера, и он ему очень понравился, но Егор представлял эту философию как просто расширенный эгоизм, без особого вдохновения, это была его очередная телега, переплетавшаяся с другими. 
Была и еще одна телега, наверно, она являлась первичной для Егора. Это его рассказы о гностиках (их книги он и читал на древних языках, а после университета он будет специализироваться на этом как ученый). Вот здесь его речь доходила до чего-то гениального – когда он описывал наш мир как тюрьму из материи, в которую душа человека заброшена дьяволом, а совсем не богом. И мы должны выбраться из этой тюрьмы, спастись. Но что он подразумевал под этим спасением – то ли самоубийство, то ли наркотики, было непонятно. 
Все его убеждения, наверное, сначала были игрой, но потом он сам перестал понимать, где ее границы, игра вдруг стала его сущностью.  Выпущенные для забавы демоны цепко сжали ему горло и уже никогда не отпускали. Он не мог стать задушевным другом, потому что и сам уже не чувствовал собственной души. Как будто реальность открылась ему как некий Черный Камень. И он все время на него смотрел.
Для Крымова Егор был сложной фигурой. С одной стороны, они часто кощунствовали вместе, чтобы «оскорбить чувства» верующего Сергея. Но, с другой, в то время Крымов был слишком жизнерадостным, чтобы ему понравилась гностическая схема, в которую верил Егор. Лет только под сорок он вдруг заинтересуется ею, и поймет, что она достаточно глубокая, хотя и страшная. И он вспомнит Егора, – который к тому времени уедет в Украину на родину – и найдет его в Интернете, в каких-то научных сносках на его переводы гностических евангелий. Наверное, тогдашние рассказы Егора о мрачном мире, все-таки, осели в душе Крымова. Но все равно был вопрос – как Егор мог верить в такое, будучи не сорока, а двадцати лет?

(Пока я это писал, мне вдруг пришло в голову что-то гностическое.
О господи, какая жалкая у нас жизнь – рождение… одиночество… Отдушины – в виде друзей, пива, книг, религии, сигарет, наркотиков…
Темные подъезды. Пустота. Обрывочность. Недосказанность.
Любой просвет – иллюзорен, не нужно даже это доказывать, он рождается и умирает только в виде иллюзии.
Люди, что мы делаем здесь с вами?)   


Каким видели Крымова его друзья? На третьем курсе он постоянно смеялся над собой, так что и друзья начинали хохотать. Чем-то он напоминал им юродивого. Однако они знали, что за этой маской - человек, у которого было божественное вдохновение, был такой карман, которого ни у кого из них не было.   
Однажды они пили в небольшом желтого цвета павильоне Михайловского парка (эх, девяностые… в нулевых этот павильон возьмут под охрану казаки). И Крымов заявил, что он написал рассказ о конце света - «Глобальный суицид». Он тут же и прочитал его – все страны в будущем объединяют свой ядерный потенциал, чтобы уничтожить человечество. Крымов с явным наслаждением и эпатажем описал последний день Земли – люди лежат на улицах, общаются, стреляют друг у друга сигареты… Почему-то именно в такой обстановке он увидел возможность счастья, возможность стать более подлинными. Потом всему приходит конец.
Друзья слушали и не верили. Крымова уносило слишком далеко.            



В середине первой пары он потихоньку вышел из аудитории – на перекур. У него была такая привычка (кстати говоря, по расписанию в этой середине должен быть маленький перерыв, но не все преподаватели его делали). В длинном коридоре никого не было — ему только показалось, что ближе к огромному окну, которым коридор заканчивался, в закутке-рекреации, кто-то негромко смеялся.
Корпус факультета был старым — растянутое буквой «Г» длинное здание, всего с двумя этажами. Внутри все было обшарпанным и разваливающимся (только через два года факультет переедет в другое, отремонтированное, помещение). Доставая сигарету, он машинально двинулся в противоположную сторону от окна, потом свернул направо и юркнул в еще один закуток, совсем маленький, там обычно все курили (курили, кстати, и на лестницах). Здесь он мог встретить кого-нибудь знакомого. Впрочем, хотел он этого или нет, Крымов не знал.
В курилке за партой сидел Максим Маулин. Он не был его близким другом, но временами они общались.
Маулин был маленьким, длинноволосым и очкастым, с круглым бледным лицом. Его челка в стиле металл (который он любил) все время падала на лоб, и он водворял ее обратно. Курил он, наверное, уже не первую сигарету. Родом он был то ли из Кирова, то ли из Кировска (Крымов никак не мог запомнить), снимал в Петербурге квартиру, друзей у него почти не было, а девушки — тем более. Маленький и одинокий.
Крымов сел за парту напротив него и, наконец-то, зажег свою сигарету. Маулин поправил на носу большие очки, и спросил, имея в виду лектора: 
; Ну как, он всё пиз...т?
Крымову не очень нравилось, что его знакомый часто ругался матом, иногда казалось — с какой-то нарочитостью.
; А ты думал?
Они замолчали. Дым от их сигарет сливался, нависал над ними и нехотя растворялся в воздухе, вентилятора здесь не было. 
; Как живешь? - спросил Крымов для формы.
; Ничего.
Потом Маулин добавил:
; Но, если ты интересуешься, могу сообщить тебе важную новость.
Он говорил это с усмешкой, как делал всегда.
; Давай.
; Я решил покончить с собой.
Крымов почувствовал себя неудобно — ему был неприятен дешевый маулинский блеф. Это был не уровень.
; Да что ты?
; Да.
Кажется, он говорил серьезно. Но как такое можно было говорить серьезно?
; Не веришь, да?
; Не верю.
; Вот именно поэтому я хочу тебя попросить.
; О чем? - он насторожился.
; Приехать ко мне и быть рядом, когда я это сделаю.
Ничего хорошего это не сулило. Маулин был ему не интересен. Уж куда Крымов был моральным уродом, но, надо отдать ему должное, Маулин, все-таки, его в этом превосходил. Он вообще три года просидел дома, слушая свой металл, да читая Стивена Книга. Учился плохо. В Крымове он нуждался больше, чем тот в нем, вернее, тот вообще в нем не нуждался, ему и так было с кем поговорить.
Но здесь возникал вопрос, так сказать, «чести». Крымову, нигилисту и поклоннику Кириллова (который, чтобы утвердить свое безбожие, покончил с собой), предлагалось быть свидетелем суицида. Разве он мог отказаться? Маулин, видимо, на это и рассчитывал (хотя вряд ли, что он делал все так сознательно).
Конечно, они оба понимали, что играли в игру. Круто было думать — и вместе впадать в эту иллюзию, — что они герои Достоевского или Тарантино. Но -  полной гарантии, что игра будет только игрой, тоже не было.
И Крымов ответил:
; Ну хорошо, давай.
Потом они, забив на лекцию, еще долго обсуждали подробности, вернее, о них говорил Маулин. Пустив себе вены, он собирался одновременно стирать на магнитофоне записи со своими стихами. Полная аннигиляция.
Крымов долго слушал его, и под конец ему даже стало скучно. Он посмотрел в глаза друга, скрытые за очками, и подумал о том, что вот, даже разговор о суициде может надоесть.

Обо всем договорившись, они расстались. Уже на следующий день он, естественно, забыл про свое обещание. Прошла неделя, - май и вместе с ним семестр закончился, наступило время экзаменов. Крымов усердно готовился, безвылазно сидел дома.
Вдруг — это было в пятницу, мама была на работе, а отец, как всегда, лежал на диване в гостиной и смотрел телевизор — раздался телефонный звонок. Он, ни о чем не подозревая, снял трубку. Это был Маулин.
; Привет, Иван, - голос у него был спокойный, словно он на что-то решился, обычной насмешки не было.
; Привет, - Крымов сразу все вспомнил. И испугался. Да он что, этот Максим, охренел, что ли? Он что, серьезно? Получалось так, что возможность превращения красивой игры в реальность Крымов даже не допускал.
; У меня все готово, - доложил Маулин, словно был летчиком-испытателем. 
; Правда?
; Да. Хозяйка моя уехала на фиг на дачу. Я один. Приезжай.
Он говорил таким тоном, словно хотел сказать — слабо тебе приехать или нет? Я думаю, что слабо.
Наступила пауза. Крымов, все так же держа трубку рядом с ухом, зачем-то заглянул в гостиную к отцу. Потом вернулся в прихожую, где на тумбочке стоял телефон.
Отказываться было стыдно. Но он понимал, что ни в коем случае не поедет. НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ. Почему? Это был страх, но и еще что-то другое — наверное, что-то вроде совести, слова, которое Крымов на дух не переносил. Впрочем, если бы у него была эта самая совесть, он бы попытался отговорить друга, чего он, конечно, и не думал делать. 
; Прости, Максим... Я не приеду...
Маулин торжествовал. Он, конечно, для формы стал уговаривать его, потом начал ругаться, но в целом он был, скорее, доволен результатом проведенного эксперимента. И повесил трубку.
Крымов пошел к отцу и сел в кресло, глядя в телевизор и не понимая, что там показывают. Да, он струсил. Не в первый и не в последний раз. Ну да хрен с этим со всем. Дело ведь сейчас в другом — там, в квартире на «Парке Победы», его друг, или знакомый, неважно, будет кончать с собой. Может быть, все было бравадой. А, может, - и нет.
От этого ему стало еще страшнее. Но страшна ему была не потеря Маулина, на него было плевать, а то, что он, Крымов, неожиданно влип в какую-то чуть ли ни криминальную историю, то, что подумают и что сделают после всего этого взрослые – настоящие - люди.

Кожа моего героя была такой толстой, - Печорин хренов, - что он забыл о возможном суициде Маулина так же быстро, как и в первый раз о том, что дал ему обещание (вообще, замечательная у него была память). Всю неделю он сдавал экзамены и только об этом и думал. Его знакомый, между прочим, в университете не появлялся, но Крымов этого даже не заметил.
Наконец, через неделю Маулин пришел на экзамен. Он был одет в рубашку без рукавов, а на сгибах обеих рук красовались замотанные бинты. Все оглядывались на него, это чем-то напоминало клип «Jeremy» группы «Перл Джэм», в котором школьник, устав от насмешек своих одноклассников, застрелился у них на глазах.
Но он был спокоен. Он тихо подошел к Крымову и начал ругаться на него матом за то, что он не выполнил обещания. Тот снова извинился и стал расспрашивать, что было.
Друг рассказал: поскольку Крымов не приехал, он решил еще пару дней пожить, и залег в ванну только в воскресенье. Рядом на табуретке стоял магнитофон, на котором стирались его стихи, как он и планировал. Перерезал себе вены, кровь пошла, хотя и довольно медленно. Но через пару часов приехала хозяйка и вызвала скорую...
Можно подумать, что он не знал, что так могло произойти (правда, хозяйка могла приехать и позднее). Однако Крымов уже не стал уточнять. Увидев Маулина живым и — более или менее — здоровым он, все-таки, дорогой читатель, облегченно вздохнул, потому что, пусть небольшой и забытый, но груз лежал на его плечах.
Маулин пристроился к кому-то, у кого были шпоры, и сдал экзамен на «хорошо». Суицид – суицидом, но сессия – это святое. («Она хотела даже повеситься. Но – институт, экзамены, сессия».) 

Тем же летом Маулин закрыл все свои долги и отчислился из университета. Наверное, учиться дальше для него было невозможно, и он уехал к себе на родину, то ли в Киров, то ли в Кировск.
Крымов видел его перед отъездом. Они вместе пошли из университета и спустились в метро. Ни о чем таком особенном не говорили, но последняя фраза самоубийцы-неудачника была такой:
- Иди на х...й!
- Что?
Тот закричал:
- Иди на х...й!          
Больше он его никогда не видел.


По дороге домой Крымов думал: «весь этот мой нигилизм… безбожие… яйца выеденного не стоят». Да, не стоят… Но ничего другого на горизонте не маячило.
А еще иногда ему казалось, что Маулин — это его собственная душа, несчастная, загнанная, рвущаяся к суициду, но даже на это не способная. Когда он думал об этом, в его глазах рождались и тут же умирали слезинки. 


























Часть вторая. Бог подкрался незаметно

Глава I. Из глубины воззвах к тебе, господи

То лето 96-го года было в жизни Крымова каким-то необычным, разбросанным. Началось оно историей с Маулиным, и это словно отравило ему каникулы. Совести у него не было, но была некая ее тень, которая иногда мучила его за все, что произошло. Причем он даже не понимал (потому что не хотел об этом думать), из-за чего мучила — то ли из-за того, что он не останавливал Маулина, то ли из-за того, что крымовские разговоры о необходимости быть по ту сторону добра и зла оказались лишь разговорами.
В июле у него была педагогическая практика, и он на весь месяц уехал под Сосново в детский лагерь, работать вожатым. Вся их честная компания — Виктор, Сергей и Егор — тоже была здесь. Работали и развлекались. Егор заставлял бедных детей читать вслух Хайдеггера. Сергей в своем отряде говорил о почтении к русскому царствующему дому. Крымов — ничего в массы, конечно, не нес, так, прикалывался. Однажды на занятии по пению он стал вместе со всем отрядом громко распевать песню «Эх, Ладога, родная Ладога».
Почти каждый вечер все вожатые собирались и пили. Хотя для них этот лагерь был не более чем проведение времени, все-таки, какие-то первые отголоски взросления, ответственности здесь уже появлялись.
Пока они были на практике, Россия выбрала Ельцина. Большинство однокурсников Крымова, проникшись, ездили в город и голосовали. Но Егор, будучи анархистом, не ездил, Сергей, будучи монархистом, тоже не ездил. А Крымов кем был, что оказался в их компании? Он был пофигистом. Одна девушка с их курса обличала его и говорила, что могли ведь выбрать Зюганова, из-за таких, как он. Виктор, соглашаясь с ней, важно кивал головой.
Директор лагеря, в целом довольная их работой (хотя Крымову она часто делала замечания за то, что он курил вблизи от детей), звала их еще на одну смену, но они не захотели.
Вернувшись в город, он снова оказался в потоке своей привычной жизни — безделье, чтение книг, мастурбация, свидания с Настей (то есть, - опосредованная мастурбация).
В этот август, который еще только начинался, он чувствовал какую-то пустоту в душе. Словно все было так, как обычно, так, как надо, но еще была во всем усталость от этого обычно и от этого надо. Это была тоска, и что с ней делать, он не знал.


Они кончили, и валялись, голые, смотря друг другу в глаза.
Пролежав так несколько минут, Крымов вдруг почувствовал, что должен рассказать Насте, как изменилась его любовь. 
; Знаешь...
; Что?
; Я тебя люблю.
; Знаю. Ну и?      
Он нахмурился, словно был маленьким мальчиком, который хотел поведать матери о своем проступке. Он жаловался, но странным образом жаловался на самого себя.
; Я тебя люблю. Но у меня в голове есть мысли... Они — против тебя...
Это была правда. Буквально с июля (а он часто приезжал на выходные из лагеря к ней домой, так что их свидания продолжались и во время его практики) безоблачная любовь вдруг стала облачной. В нем появился счетчик, который все насчитывал разницу, несовпадения между ними. Она, например, могла быть иногда слишком грубой. Или — не интересовалась книгами так же, как он. Он читал ей стихи раннего Бродского, и ей нравилось, но, как только начинал читать Розанова, которого любил больше жизни, вдруг чувствовал, что ей это совершенно не интересно. Конечно, подумать о том, что она не обязана быть такой же, как он, мудрости ему не хватало.
Тем не менее, эти подробности он ей рассказывать не стал. Он просто жаловался, куксился и, в конце концов, она, как мать, обняла его и прижала его голову к своей груди. Получалось так, что его мысли — это не он, а кто-то другой, и он в них не виноват.
Настя была ему как мать. Чувствовал ли он это? Да, чувствовал, иногда он шутя, обыгрывая шедший тогда по ТВ сериал, говорил о ней – «моя вторая мама». Однако он не видел в этом ничего унизительного, иногда даже бравировал своим «инфантилизмом», потому что понимал, что бравирование обратным – «мачизмом» - как раз и означало бы полную подвластность женщине. Обнажая – перед ней, перед собой, перед друзьями – всю «позорность» их отношений, он, на самом деле, преодолевал эту позорность.
Однажды они ехали куда-то с Настиными подругами, сели в трамвай, и Крымов примостился на колени к своей девушке. Это был его стайл. Да, инфантилизм – но рефлексирующий, наблюдающий себя самого и от этого – хотя бы немного, но пройденный.
В другой раз он шутя говорил: «Я не мужик ни фига»…      
Каково было самой Насте? Роль «второй мамы» она играла вполне искренне, что же касается глумления, бравирования (как в том трамвае) – это ее уже, конечно, напрягало, но, будучи влюблённой, на первых порах она относилась к этому спокойно.
Однако в глобальной, так сказать, перспективе, это все – и материнство, и особенно ирония – было не ее, она хотела бы иметь рядом с собой сильного мужчину, и реально сильного, и выдающего такой же образ для общества, короче, как ее отец-военный. (Хотя я бы не стал говорить об этом так определенно. По большому счету, человеку вообще трудно понять, чего он хочет на самом деле. Иногда ему кажется – вот, вот, чего я хочу, а не то, что у меня есть сейчас, как и Настя, сравнивая Крымова с отцом, могла себе говорить. Но не исключено, что ее папа был только досаждающим, дразнящим образцом и, возможно, именно такой, как Крымов, ей и был нужен. И тогда проблема была только в том, что она не могла себе в этом признаться.)   

Весь день они провели в постели. Это был выходной, и его родители снова должны были приехать с дачи.
Ближе к вечеру у него вдруг поднялась температура, и заболел живот. В районе паха резало и не отпускало. Он ругался матом, бегал в туалет, а Настя жалела и успокаивала его – как могла, то есть, своими ручками.   
Наконец, поднявшись в очередной раз с унитаза, Крымов увидел, что в нем плавает кровь. Он испугался и сказал Насте, та не знала, что и думать.
Приехали родители. Елена Васильевна подробно выспросила у сына, что произошло. И вызвала скорую. Сын явно не ожидал, где он окажется в это казавшееся таким легким воскресенье. Довольно быстро приехавшие врачи заявили, что у него, наверное, дизентерия и отвезли бедного Крымова в больницу имени Боткина, которая в народе называется Боткинские бараки. 
Диагноз этот подтвердился. Вообще, «дизентерия» — интересное слово, переводится оно как «затруднение кишки». Дизентерия... Дезинтеграция... Сплошная деза наступала в его жизни. Мать говорила ему, чтобы он никому не рассказывал, от чего лечится, потому что «это стыд-позор, это болезнь немытых рук» (и я, как автор, с ней полностью согласен).


Так он и оказался на две недели в Боткинских бараках. Палата у него была вполне приличной, светлой и просторной, в ней, кроме него, лежало еще три человека. Он привык к ним, к их разговорам, к их жизни рядом с ним.
Один был полный лет тридцати с лишним мужчина, мелкий бизнесмен, его лечили от колита. Достопримечательно было то, что у него был мобильник, Крымов их еще не видел.
Второй был простым рабочим парнем, ругался матом и вообще постоянно о чем-то болтал, так что все от него уставали. Самое смешное было то, что этот рабочий любил просить у бизнесмена телефон и долго говорить со своей женой. Мало того, он умудрялся с ней ругаться и однажды, в припадке гнева, чуть ни запустил мобильник в стену, но вовремя сдержался.
Третий пациент был экзотическим кадром. Маленький, весь съежившийся молодой мужчина, но больше похожий на младенца, он был сумасшедшим, возможно, дауном или аутистом, говорил всегда невпопад и нес откровенный бред, и этим смешил скучающих больных. У него была чесотка, так что трогать его и его вещи все боялись. Засыпая, он мог иногда громко выпускать воздух из заднего прохода, за что остальные его ругали.
Но вот деталь, за которую можно было отдать многое, - при всем этом он писал роман. И когда Крымов, к началу второй недели, более или менее, освоился, и немного почитал этот роман, он увидел в нем безумные фантастические сюжеты, которые ему понравились, хотя бизнесмен и рабочий отказывались верить в талант сумасшедшего.

Время в больнице, как это бывает, протекало очень медленно. Процедур у Крымова почти не было, и от этого было еще скучнее. Ему только каждый день давали несколько таблеток, вот и все. Он читал и ходил с рабочим курить в отведенное для этого помещение (рабочий рассказывал, что раньше, в советские времена, курить в больницах было запрещено). Дымили они крымовским «Далласом», на который он перешел с «Родопи».
Регулярно приходили родители (приносили ему сигареты), один раз зашел друг Василий. А Настя — поразительное дело — приходила каждый день, и это продолжалось две недели! Соседи по палате — уже женатые и разведенные, разругавшиеся со своими женщинами — говорили, что Настя большой молодец, и что Крымов должен ценить ее. А он сам однажды в разговоре (которые были бесконечны и бессмысленны) назвал ее своей невестой.      
Однажды утром он вышел из корпуса погулять по территории (вообще это происходило редко). Настроение было хорошим, он начал сочинять стих, как вдруг — наткнулся на синее деревянное здание, на котором большими буквами мелом было написано: «МОРГ». Он испуганно замер на месте, а потом развернулся и пошел назад. Стихотворение осталось незаконченным.

Все четырнадцать дней, проведенных в больнице, Крымову было страшно. Он вообще был невротиком, но здесь это дошло до предела. Чужое место. Чужие люди. Равнодушные врачи и медсестры. Не было ничего родного.
Казалось бы, бояться было нечего — его лечат, скоро выпишут, и он продолжит свою жизнь здоровым и бодрым. Но Крымову чудилось, что он был в аду, и у него была бредовая идея, что он отсюда никогда не выберется. Ему было одиноко, а окружающий его мир хотел уничтожить его.               
Однажды, переживая все это, он стоял у окна. Был вечер, время, когда страх мучил его особенно сильно. Но сумерки еще не пришли. Крымов посмотрел в окно — перед ним был центр города в не самой красивой своей части. Однако над этими серыми крышами возвышался купол какого-то большого собора. Купол переходил в крест.
Он стал на него смотреть.
Крест словно перечеркивал весь этот чужой страшный мир. Он был точкой, в которой зло, дезорганизация, дизентерия были бессильны. Крест был небольшим, а Вселенная огромной, но именно он одержал над ней победу.
А еще, крест был тем самым местом, на котором — помнил Крымов — две тысячи лет назад висел и умер Христос. Христос, как и он, пострадал  от чужого мира.
С этого вечера его душа привязалась ко кресту, это была точка опоры. Смотря на него, Крымов не молился, потому что еще не знал, что это такое, но всем своим существом просил кого-то, не зная, кого, о своем избавлении от больничного ада.
А как же его нигилизм и безбожие? Никак. Он не хотел об этом думать, ему было не до этого.
Сосед по палате, тот, который рабочий, сказал ему как-то, что собор, на который он постоянно смотрит, - это Владимирский собор. Когда на следующий день к нему снова пришла Настя, Крымов перекинулся с ней парой слов, а потом перешел к чему-то важному для себя.
При этом он краснел и запинался:
; Слушай, Насть... У меня к тебе просьба такая... Только ты не удивляйся. 
Она уже удивилась:
; Хорошо. Говори, все сделаю.
Он помолчал, все еще думая, как она воспримет его слова. Потом сказал:
; Ты можешь сходить во Владимирский собор... И поставить за меня свечку?
Девушка засмеялась:
; Ни фига себе!
Но, вспомнив его просьбу, не стала продолжать, только посмотрела на него выразительно своими живыми глазами. И обещала, что сделает.

В середине августа он выписался из больницы. Причем последние три дня перед выпиской он жутко нервничал, боялся, что этого не произойдет. Медсестры смотрели на него с жалостью. Самое смешное, что в день выписки у него снова начался понос, что напугало его еще больше, и он снова подумал, что останется здесь навечно. Мать успокоила его и купила «имодиум», жидкий стул со временем прошел.      

У Крымова не было мыслей наподобие того, что вот, он просил у бога избавления от ада и тот услышал его просьбу. Вся эта схема, возможно, была где-то в подсознании, подразумевалась, но не более того.
Тем не менее, выйдя из больницы и вернувшись к обычной жизни, он начал — сначала иногда, а потом чаще — делать то, что он никогда не делал. Заходил в храмы, ставил свечки.
Однажды они гуляли с Настей в районе Фонтанки, и зашли в церковь св. Пантелеимона. Это было красное здание барочного стиля, построенное еще при Петре I. Растерянно постояв в храме с минуту и пойдя уже к выходу, Крымов вдруг обернулся к алтарю и... перекрестился. Он сделал это впервые в своей сознательной жизни.
Настя все заметила, и, хотя понимала, что ему в тот момент было нелегко, все же спросила:
; Я чувствую… ты меняешься?
Но Крымов в ответ только неопределенно стеснительно улыбнулся. 
Настя подумала, что эти перемены, может быть, к лучшему. Она, как и все женщины, будучи пассивной верующей, всегда подозревала, что нарочитый, показной атеизм ее парня когда-нибудь кончится и станет верой в бога, чему она и была, видимо, свидетелем.
В тот момент она даже и подумать не могла, до каких именно пределов дойдет его вера. А, если бы ей кто-то сказал, что со временем бог в жизни Крымова потеснит ее, Настю, она бы ни за что не поверила.

Итак, в августе 96-го года он прикоснулся к богу.
Бог казался ему неизмеримо далеким, немым, богом другой Вселенной. Он вырастал из материнских икон в спальне его родителей, может быть, еще из романов Достоевского, но в меньшей степени. Конец лета и вся осень прошли в этих взаимных удаленных сигналах между ними. Бог сигнализировал, что он есть, существует, а Крымов отвечал, что он вроде как рад этому.


Глава II. Возвращение блудного сына               

Был конец ноября. Зима уже наступила, и грязная снежная жижа наполняла дороги и тротуары. Крымов учился без особого интереса, единственное, что было новым и важным для него, - бог, нараставший постепенно. И вот однажды это нарастание изменило его жизнь, прорвало. 

Дело в том, что каждый вторник у них были занятия на военной кафедре. Правительство в то время решило, что студенты должны учиться на лейтенантов и, по окончании вузов и сборов (летом после пятого курса), оказываться в запасе. Все парни, естественно, ходили на военную кафедру, и Крымов - тоже. 
Занятия эти были не в университете, а на Лиговском проспекте — в безликом сером здании за железными воротами. Учиться там было скучно (а офицерам-преподавателям было скучно их учить). Там было тесно, душно и пахло маслом для смазки автоматов. А когда они проходили военную технику — БМП, например, - то вообще оказывались в огромном гараже-ангаре. Зимой это было невыносимо. Спасал всех только армейских юмор и некоторая клоунада, которой там было достаточно. Но и это быстро надоело.
Тем не менее, каждый вторник Крымов заставлял себя — а это было нелегко — подниматься в семь утра и ехать туда, учиться, так сказать, защищать Родину.

И вот в один из понедельников ноября, вечером, он сидел и думал обо всем этом. Вдруг его осенило — а что, если встать завтра по будильнику, чтобы родители ничего не заметили, уйти, но не на кафедру, а... в Александро-Невскую лавру, ту самую, где его когда-то давно так неудачно и конфликтно (он ругался с матерью) крестили? Так он и сделал.
Утро было тяжелым. На улице было откровенно темно и эта темень, знал он, разойдется, может быть, только часа через три. Но это его, конечно, не остановило. С собой Крымов ничего не взял — благо, сумки у него, раздолбая, в принципе не было, отец говорил ему: «хватит позориться со своим пакетиком, купи себе что-нибудь», но ему было лень.
Он подошел на остановку «22» троллейбуса, который курсировал от его проспекта Наставников до самой Лавры. Однако, постояв там немного, Крымов вдруг понял, что не хочет ехать и пошел пешком, по маршруту.
Люди вокруг были злыми и озабоченными, ехали к метро, на их фоне он казался какой-то странной фигурой, может быть, бомжом, но на бомжа вроде не похожим. Впрочем, он терялся в ноябрьской темноте и сугробах грязного снега.      
Помимо того, что он решил идти, а не ехать, инстинкт подсказал ему, что нужно не курить. Полностью отказаться от никотина он не мог, и поэтому выкурил буквально несколько сигарет.

Думал ли он о чем-нибудь, пока шел? Нет, не думал, а чувствовал. Он чувствовал, что словно оставил свою жизнь, принес ее к ногам далекого бога и что бог должен приблизиться к нему.
Еще в голове постоянно вертелась мысль, к которой он вчера пришел, которая и заставила его совершить «паломничество»: «Я столько сил трачу на то, в чем не вижу смысла — например, в этих занятиях по вторникам. Почему мне тогда не потратить силы на то, в чем я вижу смысл, и намного больше?»
Позднее, когда он станет церковным человеком, вспоминая это свое обращение, он сравнивал его с притчей о блудном сыне. Ведь тот, бросив отца и все прокутив, стал слугой в чужом доме и однажды пришел к мысли, что может наняться таким же работником к своему отцу. «Так же и я, - думал воцерковленный Крымов, - в ноябре 96-го года захотел наняться работником к отцу своему, принес ему в жертву то, что приносил учебе».

Выйдя из дома около восьми утра, он дошел до Лавры в одиннадцатом часу, не чувствуя себя особенно усталым. Огромный Свято-Троицкий собор, построенный в XVIII веке, был темным и холодным, священники и бабульки-свечницы кутались, кто в телогрейку, кто в платки. Крымову все это было неважно. Он оставил свою жизнь и пришел к богу. Бог, несмотря на темноту и ноябрь, должен был быть здесь. И он там был.
Он не разбирался в службах. Литургия — главная из них — уже прошла, и все, что в соборе было, это панихиды или молебны в маленьком левом приделе, перед Распятием. Их пел ежившийся от холода священник, рядом с ним стоял алтарник, подавая нескончаемые записки. Молящихся было не более десяти — какие-то женщины, написавшие эти записки. Вслед за панихидой шел, после короткого перерыва, молебен и так далее.
Все были при деле, все было функционально — у кого-то кто-то умер, и он пришел за него помолиться, священник, чтобы заработать лишнюю копеечку, делал свое дело. Только одна деталь была в этой картине нарушающей заурядный рабочий день собора — молодой человек в синем пуховике. Он стоял позади всех, неумело крестился и кланялся. Всем было ясно, что он пришел сюда не для записочек, а для бога. Все посматривали на него. Ну — пришел и пришел, что здесь такого?
Крымов провел в соборе около двух часов. Когда панихид и молебнов не было, он садился на скамейку и просто сидел. Позднее, став воцерковленным, он узнал, что в соборе есть мощи Александра Невского и, каждый раз, когда приходил сюда, прикладывался к ним. Но тогда он и этого не знал. Правда, он купил свечку, и возжег ее у иконы Николая Чудотворца, как делали все.

Молился ли он? Он обращался к богу вместе со всеми. Но у него еще не доставало храбрости сказать ему от себя - «Ты». Думал, что бог его не услышит.
Выйдя на улицу, он увидел, что там было уже светло. Непроходимая снежная ноябрьская тьма его прошлой жизни бессильно разбегалась перед лицом наступающего бога. Подумав об этом, он улыбнулся и пошел домой.
В этот святой день он и обратную дорогу не доверил троллейбусу.


Вечером они, как всегда, созвонились с Настей, чтобы заверить, что они друг друга «лю» (впрочем, этот обычай все больше надоедал им, но они не хотели в этом признаться). Крымов рассказал о своем паломничестве. Настя в ответ долго смеялась. Потом, все еще сквозь смех, произнесла:
; Ты как Ломоносов, да?
Он подумал, что действительно - все это было похоже на советский фильм про Ломоносова. И обиделся, замолчал.
Он заразился такой реакцией от Насти, которая тоже любила обижаться и молчать. Если обижалась она, он начинал долго выводить ее из этого состояния словами, если он — наоборот (однажды она молчала, и он говорил битые полчаса, пока не понял, что у него просто телефон отключился от розетки). Сейчас повторилось то же самое. Он ничего не говорил и таким образом хотел донести до нее мысль, как важно для него то, что произошло.
; Ну все, Ванечка, прости меня, хорошо?
; Да.
; Ты меня лю?
; Да, я тебя лю.
Настя повесила трубку, и впервые ей стало тревожно от того, что он поверил в бога. Это был первый звоночек, цветочки, которые она проморгала.
Хотя что она могла сделать, если он пер как танк?
 

Глава III. Бродяга во святом духе   
      
После похода в Лавру вся его жизнь превратилась в паломничество, он стал бродягой во святом духе. Этот бродяжнический элемент проник в него и заполнил всю его душу.
Зима еще прошла, более или менее, обычно — куда походишь зимой? Когда же пришла весна — уже следующего, 97-го, года, — то Крымов загулял по-крупному. Но загулял он не с друзьями и алкоголем, не с девушкой (которая у него и так была), а как бы с самим богом. Пришла весна и он влюбился... в бога.

Жил он в это время так: просыпался поздно, ходил на одно-два занятия (а иногда и вообще не ходил), после чего отправлялся гулять по городу. С каждым днем воскресшее после зимнего морга солнце светило все ярче и теплее, и ему казалось, что это сам бог согревает его в странствиях. Он ходил по Невскому, по Фонтанке, смотрел на людей и радовался. Иногда он останавливался посередине какого-нибудь моста, облокачивался на перила и, вытянув из пачки сигарету, начинал крошить ее, табак падал в реку. Так он потихоньку отказывался от курения, хотя и не бросил окончательно (это было впереди).
Заходил в храмы. Но если раньше это было робко, нелепо, неумело, то теперь он  уже начинал привыкать к службам и молебнам, пусть и мало что в них понимая (так, сгибался вместе со всеми, когда диакон обходил храм с кадилом). Иногда просто сидел в церкви на скамейке и смотрел на иконы или расписаный потолок.
Однажды — это был апрель, было солнечно, вокруг все капало — он присмотрел во Владимирском соборе (заглядывал в него часто, помня, что тогда, в больнице, этот храм его спас) одну книжку. Это была тонкая брошюрка, в мягкой обложке голубого цвета. Называлась она «Изречения отцев старцев и подвижников о смирении». Издана была в Петербурге, в том же году. Стоила она рубль. Набрав этот рубль мелочью по карманам, Крымов купил брошюрку и отправился с ней бродить.
Книжка была засунута во внутренний карман его новой коричневой куртки. Он ходил, усаживался где-нибудь на скамейке, доставал ее и читал. Потом поднимался и искал другое место.
Так он прочел всю книгу — двадцать одна страница — и, когда закончил, начинал читать заново и так без конца. Страницы истерлись, но Крымов все читал и читал, и не мог оторваться. В этой жалкой дешевой брошюрке голубого цвета был для него бог, которого он нашел. А эти прогулки, одиночество, разговоры с самим собой — были его раем, который он обрел и не хотел потерять.

«Смиренный обвиняет себя прежде, нежели других».

«Мы должны смиряться перед другими, какие бы не видели в них недостатки по жизни. (Ст. Марк Саров)».

«Наиболее всего как геенского огня должны опасаться той мысли, что мы проводим Богоугодную жизнь».      

«Бойтесь считать себя постницею, иногда даже скушайте что-либо и приятное, дабы через это смирить себя и не считать постницею».

«Гордость побеждается смирением, и добродетель смирения принадлежит не всем людям разных верований, а только православным».

Крымов все перечитывал эти строчки и думал о том, что вся его жизнь была неправильной. Он не верил в бога и был гордым человеком, отсюда эта дикая пустота его жизни перед тем, как он обратился. Да, смириться, оказаться на самой нижней ступени — вот что ему нужно. Тот, кто откажется от себя, обретет себя.
А церковь начинала казаться ему великим духовным сокровищем, которое он раньше так глупо не замечал, теперь же был готов открыть его. Крымов вспоминал евангельского купца, который, найдя ценную жемчужину, продал все, чтобы приобрести ее. Какой же это был сильный образ! Он был этим купцом.

В другой раз он снова весь день ходил по городу, но уже ничего не читал, а только пел. Дело в том, что накануне вечером он видел по телевизору какую-то передачу о церкви и в конце ее услышал женское пение. Песня была народной — и такой тихой, нежной. Одинокий женский голос пел: «А-а-а-а-лилуйя... А-а-а-а-а-лилуйя... Сла-а-а-ва те-е-е-е-бе, Бо-о-о-же...» Зачарованный этим мотивом и этими словами, он повторял их и повторял.
Бог был близко.


Уже в самом конце этого дивного апреля Крымов сидел как-то на кухне с Еленой Васильевной. 
; Мам?
; Ну что?
; Слушай, я тебя попросить хочу.
; Денег?
; Да.
; Да ну тебя, Иван, в баню.
Она, как всегда в таких случаях, отвернула недовольное лицо в сторону, но - была готова слушать далее. А Крымов, напуганный, замолчал.
; На что тебе деньги?
; Я хочу... купить Библию.
; Ну ты дал, конечно, стране угля... Тебя не поймешь — то ты смеешься над моими иконами и креститься не хочешь, то... Библию ему подавай.
Счетчик в ее мозгу заработал.
; Ну и сколько она стоит?
; Тридцать шесть рублей.
; Тридцать шесть рублей?! Ни фига себе.
Счетчик работал дальше. Родители, по традиции, сопротивляются до конца. 
; Слушай, у нас, кажется, есть Библия?
; Нету у нас, мама, - сердито ответил он, - Новый Завет от иеговистов есть, а полной Библии нет.
; Да ладно, я же видела!
; Мама, то, что ты видела, - это «Иллюстрированная Библия Гюстава Доре».
Это была правда. Елена Васильевна купила это издание, потому что оно показалось ей красивым, и не заглядывала в него.
; И что? - не понимала она, - разве это не Библия?
; Там только несколько отрывков.
; Вот их и прочитай.
; Я уже прочитал.
Когда Елена Васильевна, наконец, согласилась, он, вне себя от радости, схватил деньги и тут же поехал во Владимирский собор покупать книгу.
Мама сидела на кухне и думала — что это с ним? Вот и для нее, как в свое время для Насти, прозвучал первый звоночек. И она тоже не представляла себе масштаба последствий.

Заполучив Библию — большую красную книгу — он набросился на нее, он был уверен, что это чтение — самое главное, что происходит в его жизни.
Начал с Ветхого Завета, но многое было непонятно. Тогда он вспомнил изречение одного православного старца, что в идеале нужно читать Новый Завет (то, что Ветхий — тоже часть писания и при этом, как выясняется, не самая нужная, тогда странным не показалось). Принялся за него. Это было круто — чувствовать себя человеком, который делает так, как завещал некий старец (подожди, Иван, ты еще познаешь всю крутизну такой жизни). Зачем тогда, спрашивается, покупал Библию, мог же спокойно читать издание иеговистов? Да, мог, но ведь оно сектантское, хотя и абсолютно такое же. Чувствовал, хотя с трудом себе это представлял, что, с точки зрения православия, так лучше. С точки зрения православия... Вот она и появилась — точка зрения. Еще очень, конечно, примерная, как тень чего-то наступающего.
Иногда он читал Библию в ванной и в перерывах между чтением по привычке мастурбировал. Не чувствовал в этом ничего плохого.

В Новом Завете он увидел Христа.
Наверное, он читал Евангелия отрывками и раньше, может быть, даже и с некоторым интересом, но это все было не то. Только сейчас он смотрел на него во все глаза. 
Христос был поразительным. Больше всего русского человека Крымова изумляла какая-то предельность Христа. Он во всем был предельным. В любви, когда заповедовал ученикам возлюбить ближнего своего. В прощении, когда говорил, что прощать нужно всегда. В отношении к врагам, когда призывал любить их. И в своем страдании на кресте Христос тоже был предельным.
Казалось бы, далекий от Крымова, живший в Палестине, где тот никогда не был и не будет, две тысячи лет назад, жалкий бродяга — точно такой, каким был в это время сам Крымов — бомж, но своим отношением к жизни, своей предельностью он перевернул весь мир, победил мир.
И он полюбил Христа. Ведь что-то именно такое, запредельно сильное — он и подразумевал, когда скитался по Петербургу и искал бога. Теперь бог нашелся окончательно, вот, он был здесь, в этой книге, и в его сердце. Теперь Крымов связан со Христом — он не смел еще называть себя христианином, но это неважно. Связан навсегда.


Когда пришли майские праздники, в первом круге обращения к богу была поставлена точка, то, что зародилось в нем слабым ростком в больнице, выросло и стало, наконец, частью его жизни (или – основой?).
Весело отгуляв с Настей и ее подругой на первомайской демонстрации (которая представляла собой жалкий остаток советской оргии труда), он пришел вечером домой.
И вдруг понял, что именно он так давно хотел сделать. Он выключил свет (родители, как всегда, смотрели в гостиной телевизор), встал на колени и начал... молиться:
; Господи... Прости меня... Помоги мне... Защити меня... Направь меня...
Примерно такими были эти слова, а вообще Крымова настолько переполняла радость, что он не особенно над ними задумывался, словно был лепечущим младенцем. Потом, вычитав в Новом Завете, что сам Христос заповедал читать «Отче наш», он перешел на эту молитву. Но свободное личное общение все равно, даже и тогда, оставалось. (Когда позднее он станет церковным, вся его душа без остатка уйдет в молитвословы.)
Молитва была чудом. Только начав молиться, Крымов понял, что до этого он не жил. Она была чудом, потому что получалось, что Вселенная — не темная коробка, в которой потерялись люди, в том числе и сам Крымов, не зная, куда идти, Вселенная — не труба, закрытая с обоих концов, нет. Она была открытой. В ее центре, там, в недосягаемости, была личность, был бог. И этот бог слушал жалкую молитву Крымова и отвечал на нее, а он чувствовал ответ бога в своем сердце.
Было неважно, какие он совершил грехи, нужно ли в них каяться, спасется он или нет. Даже если он будет гореть в аду, одно то, что бог дал ему возможность говорить с ним, - этого одного было более чем достаточно.   

Так кончилось его одиночество во Вселенной. 


Глава IV. Банка соленых огурцов
      
В июне начались экзамены. Крымов сдавал их через пень колоду. Если раньше у него еще был какой-то страх, то теперь, став бродягой, ему уже было плевать.
Но история по-прежнему его интересовала, так что троек почти не было (только любимый им Миколаев, все-таки, поставил ему «тройбан», потому что Крымов не смог сказать, в каком году была битва на реке Калке – в каком, читатель?). 
Где-то с конца апреля, он каждое воскресенье ходил в церковь. Он знал, что так «нужно делать». Не знал, правда, что ходить надо на утреннюю службу, литургию. А если и догадывался, то все равно было лень на нее вставать. Так что посещал он вечерние службы - всенощные бдения. Так делали все ленивцы, Сергей-монархист, между прочим, в том числе.

В одно из таких воскресений он проснулся около двенадцати. Долго лежал на своей любимой тахте. Сначала слушал «Перл Джем», потом читал Достоевского.
Теперь «Братья Карамазовы» казались ему родным романом. Когда-то, на далеком первом курсе университета, они прошлись по его сердцу, задели пронзительной любовью к ближнему и ко Христу. На какое-то время тогда он поколебался в своем еще юношеском неверии, но долго это не продолжалось. Сейчас метания Дмитрия, наивная, но сильная вера Алеши — так западали в душу Крымова, что он чуть ни плакал.
Потом он стал собираться к Насте. Но перед этим надо было заехать в храм, постоять на службе.
Елена Васильевна узнала о его планах и решительно заявила:
; Так, отвезешь Настеньке банку соленых огурцов. Нам все равно девать их некуда. 
Везти он не хотел, тем более что перед этим он будет на службе, но спорить с матерью, как всегда, не рискнул.   
Елена Васильевна уже привыкла к тому, что у него есть девушка. Настя ей нравилась — насколько вообще девушки сына могут нравиться матерям. Инстинктом она чувствовала, но никогда об этом не думала, что Настя на нее похожа. Такая же живая, активная, такой же потенциальный мотор. Без мотора, знала Елена Васильевна, ее сын пропадет.
Было иногда, конечно, и недовольство. Однажды зимой Настя провела в его комнате целый день. Чем они там занимались, мать поняла быстро. Когда Крымов вышел на кухню, он попросил еды. Елена Васильевна ответила, что у него теперь есть кому готовить, вот пускай этот человек и готовит. Его девушка, краснея, встала у плиты.
Но все это было проходным. С какого-то момента они уже чуть ли ни дружили. У Насти была извращенная особенность — часто звонить матерям своих парней и подолгу с ними разговаривать. (Причем она продолжала это делать даже после расставания с «мальчиками».) Так же, в конце концов, произошло и с Еленой Васильевной. 
Так что скромный подарочек в виде банки огурцов был неслучайным.
Сам Крымов своего отношения к матери не изменил. Он, как и раньше, презирал ее как что-то такое, что всегда будет рядом. Да, выпендриваться перед друзьями, строя из себя богослова, обличающего мир сей (а он уже начал это делать) - было нетрудно. А вот подумать о заповеди «чти отца и матерь твою» он почему-то не догадался.
Ему было досадно, что, поверив, он согласился с Еленой Васильевной, с тем, что она всегда говорила ему, когда он, будучи ницшеанцем, предавался забавным кощунствам. Тогда мать хмурилась и вспоминала слова своей бабушки: «Не говори, что бога нет, никто ведь не знает этого, есть он или нет». Такой была ее вера — темной, женской, боязливой, равнодушной.
И поэтому теперь, хотя Крымов и согласился с матерью, он прекрасно понимал, что его вера была и будет другой. Бог, оказывается, есть — разве может быть что-то важнее этого? Если он есть — вынь его да положь и живи уже с ним, третьего не дано. Так что он и своего бога — не осознавая этого — направлял против нее.
Елена Васильевна смутно чувствовала, что в отношении к богу ее сын был логичнее, чем она, последовательнее. Но изменить что-то в себе она, конечно, уже не могла. И потом она была уверена, что жизнь не состоит из логических последовательностей. 

Около четырех часов он вышел из дома. Трехлитровая банка огурцов лежала в сумке. Огурцы делала его бабушка, мать Дмитрия Сергеевича, всю оставшуюся часть своей жизни угробившая на свой ненаглядный огород, причем получались они не очень вкусными, поэтому ели их долго.
Что еще нужно в жизни? Ты идешь по улице, тепло и даже жарко, светит солнце, прохожие лениво расхаживают с колясками и без по двору. Ты едешь на службу, молиться, а потом к своей девушке. Ты молодой и красивый, все на тебя смотрят. «Твоя ноша легка».

На службу он всегда опаздывал, как и на занятия в университете, но разве богу важна пунктуальность? В шестом часу он зашел в Свято-Троицкий собор лавры, тот самый, где он мерз в углу, но все равно не уходил, тогда, в ноябре, совершив свое паломничество.
Было так приятно убежать в полутьму и прохладу каменного собора от уже надоевшего лета. Народу было много — все ленились ходить на утреннюю службу. Он уже привык, что, в основном, это были женщины среднего возраста или вообще старушки. Впрочем, попадались и мужчины, и даже такого же возраста, что и он.
Все это создавало вокруг него — и таких же, как он — некий ажиотаж. Все смотрели — или так ему казалось — на молодых мужчин то ли с завистью, то ли даже с какой-то ненавистью, чего, мол, пришли на наше место. Поэтому он вел себя в храме с некоторым вызовом — крестился, прикладывался к иконам, с таким видом, словно ему было наплевать, что о нем подумают (хотя это была неправда). Да, пришел. И никакое это не ваше место. Пришел, потому что я христианин.
Как бы то ни было, он старался не думать обо всем этом. Пройдя со своей ношей в самый центр храма, он поставил ее на пол и стал молиться. Молиться — то есть, как и все, смотреть в сторону алтаря (который возвышался до самого потолка церкви, а он был высоким), на тех, кто совершал службу, слушать их возгласы, кланяться и креститься. Все это было новым и интересным для него. 
Служба была непонятной, но это делало ее еще привлекательней. Она казалась ему каким-то самостоятельным чудесным существом, которое живет своей жизнью. Она состояла из алтаря, аналойной иконы, солеи (площадки, на которой происходило все главное), царских врат (центральный вход в алтарь), кадил, священников, дьяконов, невидимого, словно с неба поющего хора (на самом деле, он находился в задней верхней части храма, за спинами молящихся) и прочего. Все это было таким торжественным, вычурным, разноцветным, что Крымов поначалу никак не мог за всем уследить.
Но постепенно он усвоил какие-то вещи из жизни этого диковинного животного. Когда кадили на верующих — нужно было кланяться. Когда священник в алтаре возглашал: «Благодать Господа нашего Иисуса Христа и любы Бога и Отца и причастие Святаго Духа буди со всеми вами» - нужно было, чтобы принять эту благодать, низко опустить голову. Где-то в конце службы весь храм, руководимый дьяконом, затягивал красивое песнопение, его слов Крымов еще не понимал, но мелодия ему дико нравилась, так что он мычанием ее подхватывал.
Он верил, что чем глубже он погружается в это пока непонятное ему действо, тем ближе он к богу, ко Христу, которого он так неожиданно нашел и так боялся потерять. Аванс доверия к службе был у него огромным, он готов был простоять на ней всю жизнь, ничего не понимая.

Ближе к концу священник, дьякон и алтарники вышли на середину храма — так что толпа мирян потеснилась, и Крымов с его банкой в том числе. Началось помазание освященным маслом. Старушки рядом с ним оживленно запищали, переговариваясь: «На помазание пойдешь? Пойдем на помазание!» Они, видимо, были рады, что скучная служба подходила к концу, и они выполнили свой долг перед богом (Крымову такая радость была еще незнакома).   
Все выстроились в огромную очередь к священнику. Но Крымов, закинув на плечо сумку, пошел к выходу. Да, к службе его тянуло, но он еще боялся участвовать в таких обрядах, как помазание, было в этом что-то страшное, суеверное, что-то от толпы, с которой он, все-таки, не хотел смешиваться окончательно. «Ничего, - сказал он себе, - как-нибудь наберусь смелости и помажусь. Все еще впереди».
Да, действительно, полное и окончательное погружение в толпу еще только предстояло. А пока женщины смотрели на него с осуждением, думая, наверно: «вот еретик, с помазания уходит! Мы за этим пришли, а он смывается!»


Дома у Насти он оказался часов в восемь. Она жила с бабушкой и дедушкой на «Площади Мужества». Несколько лет назад эту ветку метро размыло водой, так что ехать от ближайшего метро «Лесная» нужно было на бесплатном автобусе (Крымов, давно читавший Троцкого, шутил, что это был коммунизм на одном отдельно взятом маршруте). Он уже привык так ездить.
Ее дом был бурого цвета хрущевкой, стоявшей глубоко во дворе, квартира — хотя и трехкомнатной, но тесной. У Насти была своя комната, но так сложилось, что там они почти не бывали, предпочитая кухню, которая была ближе к жизни и ее запросам.
О, Настина кухня! Для Крымова (а, может быть, учитывая, что он был у нее не первым, не только для него) это было святое место. Здесь его покормят, здесь его выслушают, здесь они включат ее маленький смешной магнитофончик (слушать они будут группу «Колибри», и Настя своим высоким голосом будет петь «Орландино»), здесь она будет смеяться его шуткам, здесь же они... займутся своим нехитрым сексом, дрожа, как бы кто не вошел.      

Крымов вынул из сумки банку огурцов и поставил ее на стол. Потом сел за него на табуретку у окна, чтобы не мешать. 
; Ху-уу-х... И зачем я ее только пер, непонятно...
; Как это зачем? - засмеялась Настя, - для меня, любимой!
; Да нет. Мать пристала — отвези, отвези.
Она погрозила ему смешным маленьким кулаком:
; Не для меня, значит, да?
; Ну ладно, хватит уже выпендриваться. Ты лучше огурцы попробуй. Мне они не нравятся, например.
; Ща попробуем.
Она ловко открыла банку, достала огурец и начала им хрустеть. Улыбка не сходила с ее лица, всегда радовалась, что он приезжает, всегда ей было одиноко.
; Нормальный огурец. Тмина, может быть, много.
; Ага. Ясно.
; Ты скажи маме — много тмина.
; Делать мне больше нечего. Можно подумать, я знаю, что такое тмин.
; А тебе какая разница? 
Она ела уже второй огурец.
; Есть хочешь, Ваня? Я что-то и не предложила тебе?
; Да, хочу, может, уже хватит огурцы жрать?!
Настя схватила третий огурец и бросилась к газовой плите жарить яичницу с колбасой. Ее готовку Крымов любил, в отличие от того, что готовила ему мать. Хотя, может быть, дело было не в еде? Через пять минут вкусно запахло жареными яйцами.
Стоя спиной к нему, Настя громко спросила:
; Ну что, ты из церкви?
; Да.
; Из той же самой?
; Ага, - «мхыкнул» Крымов, тоже заложив в рот огурец, так он проголодался.    
; Все фанатеешь, да?
; Да.
; Я рада за тебя. Хоть какой-то стержень в жизни появился. А то раньше...
Он ее перебил, вспомнив фразу Виктора, сказанную в прошлом году:
; Как говно в проруби, да?
Настя громко засмеялась.
; Нет, ну я этого не говорила, конечно. Но что-то типа.
Она повернулась к нему лицом, радостная, счастливая, так хотевшая передать, утопить в этом счастье и его. Поднесла ладонь с ножом к носу и тыльной стороной почесала его.
На такое чудо Крымов уже не мог смотреть спокойно — он вскочил и прижал ее к себе. Она громко ахнула. Поцелуй – как просто было сбежать во влажность ее рта и бродить там, бродить, не уставая. Так было хорошо, что в этом мире людей есть всякие дырочки, в которые можно проваливаться, в другое измерение.   
Наконец, она нетерпеливо замычала. Крымов отпустил и вернулся на место.
; Надо дожарить, - объяснила Настя.
И вот, тарелка с едой стояла перед ним. Тут же была горчица, хрен и кабачковая икра. Она села напротив и смотрела, как он ест. Все было как в кино.
Потом она вернулась к своей мысли о том, что с ним происходит:
; Да, я рада за тебя, хотя я не хожу в церковь так часто. Но это не суть. Главное, чтобы ты, Ванечка, знал меру.
Он посмотрел на нее недовольно.
; А то я тебя знаю. У тебя то густо, то пусто. Держи себя в руках. Загремишь в монастырь и все, поминай как звали.
Боялась ли она этого на самом деле? Она и сама не знала.
; Не ссы, лягуха, болото наше, - ответил он не сразу, прожевывая кусок колбасы.
Она слабо улыбнусь. Потом он заговорил серьезно:
; Мужчина хочет выяснить истину. А женщины - заблуждаться всю жизнь.   
; Это кто сказал?
; Это я сказал.
; А почему — женщины?
; Да потому что вы с матерью как сговорились.
Настя решила сбавить обороты:
; Ну хорошо, ты прости меня. Делай, как знаешь.
Он снова начал шутить:    
; Если уйду в монастырь, возьму тебя с собой. Я в мужской, ты — в женский.
; Да, из меня монахиня еще та.
В его глазах мелькнуло что-то игривое:
; И правда, я как-то не подумал. Ты ведь порочная девка.
Она молчала, и своим молчанием уже вступала в его игру.
; Чего молчишь? Я же тебя знаю. Я тут жру, а ты думаешь — ну давай, давай уже быстрее!
; Ничего я не думаю, - равнодушно сказала она и покраснела. А сама сидела, подрагивая от предвкушения. 
; Ах ты, зараза! Значит, я прав! - Крымов отбросил вилку, «заморив червячка».
Он резко — как она любила — подвинулся к ней, не слезая со своей табуретки, и положил на ширинку ее джинсов свою ладонь. Начал гладить. Настя, уже ничего не говоря, не до игр ей было, истосковалась, целую неделю его не видела, задышала громче.
Потом они начали целоваться, одновременно засовывая руки друг другу в штаны. Привычными движениями расстегивались молнии, ремни, отодвигались кверху или вниз трусы и... - руки начинали свою серьезную работу. А Настя и Крымов облизывали засыхающие губы и мерно постанывали, то тише, то громче.
Так они погружались в свое счастье. Так они становились сообщающимися сосудами любви. Так они уплывали на своем корабле, зная, что вернутся не скоро.
И он — хотя встречались они уже год — никак не мог поверить, что вся эта девушка, все это тело принадлежит ему, моральному уроду. От этой мысли он возбуждался еще сильнее и наяривал своей рукой в ее промежности, словно робот, который, сломавшись, выполняет только одно действие. Настя кричала.

Красная от наслаждения, с растрепанными волосами, она опять сидела напротив него и смотрела в его глаза.
; Не уезжай еще, Ванечка, а?
; Минут через сорок надо ехать.
; Может, ты споешь? - идея пришла ей в голову неожиданно. Пел он ей в последнее время редко.
; Не знаю.
; Ну давай, а? Ленивый? 
; Ну давай.
Она побежала за гитарой. Крымов, тоже счастливый, слышал краем уха, как бабушка в гостиной выговаривала внучке, что ей не пройти на кухню и как Настя отвечала, что скоро уже будет можно.   
Гитара была потрепаной. Он взял ее в руки, сел поудобнее. Провел по струнам — кажется, более или менее, настроена. Сам он настраивать не умел, вообще, для него это было только самовыражение (его гитара, например, сломалась, и он сочинял песни на одной струне, шестой, басовой).
; Что будешь петь? - спросила Настя, отойдя к раковине и потихоньку, полубоком, моя посуду. 
; Что ты хочешь?
Она улыбнулась и запела его старую песню:
; Ты мне звонила... Ты мне звонила... Я пустил себе вены, извини...
Когда она услышала ее впервые, она поморщилась, но потом привыкла и просто, не вдумываясь в страшные слова, напевала ее, - довольно часто.
И вдруг он, перебив ее, сказал:
; Нет, Настя, это петь не буду.
; Почему? – она уставилась на него, в мойке вода шумно лилась на посуду, словно по-женски недоумевая вместе с девушкой.
; Не знаю...
Настя немного подумала и поняла, почему.
; Потому что ты христианин, да?
; Ну ладно уже.
; Да, я угадала. Слушай, Ваня, не пугай меня, я же тебе говорила, знай меру!
Он ехидно улыбнулся:
; Мужчина хочет выяснить истину, а женщина – заблуждаться всю жизнь.
; Да что ты заладил? Что, думаешь, это умно, да? А ты не думал о другом: мужчина хочет выяснить истину, потому что у него ее нет, а женщина не хочет ее выяснять, потому что у нее она и так есть? 
Он пожал плечами:
; Хитро. Но даже если все это так, мужчина все равно должен искать истину, раз у него ее нет. Ну и потом, может быть, у вас она есть, но сказать ее вы не можете. Кто-то должен назвать ее. 
; Короче, спорить с тобой бесполезно. Ну ты споешь что-нибудь?
; Ладно, прости, Настя. Спою.
; Новая песня?
; Да, новая.

Она поняла, что это уже была песня, которую он сочинил, поверив в бога, песня для бога. Мелодия ей сразу понравилась, и она простила его. Песня была чудной. Значит, подумала Настя, он на правильном пути и приставать к нему не надо.
Крымов смотрел ей в глаза и пел, и ничего не боялся:


Знаешь, с какой стороны приходит любовь?
Когда ночь выкинет белый флаг дня
Прямо в него заверните меня
И опустите на дно
Моего счастья

Мне не выдержать счастья, его запах и цвет
Оно пахнет кровью
Но я не возвращаю Тебе свой билет
Слышишь, я открою
Твое счастье
Твое счастье

Пусть белая птица глядит на Тебя,
Забыв свое море. 
Хоть волны ей шепчут, что она здесь не вся
И что это горе...
Твое счастье
Твое счастье
Твое счастье
Твое счастье


В этой песне уже наступало его будущее.
Этой белой птицей становился он сам.

























Часть третья. Душу на прокачку

Глава I. Воцерковление 

Однажды в конце июня, в субботу, около пяти вечера, Крымов подходил к зданию Академии Художеств, на набережной Васильевского острова. Погода стояла теплая, и на нем были только белая рубашка да джинсы. Здание это было большим, величественным, грязно-коричневого цвета, с высоким куполом посередине левого крыла, стояло оно напротив знаменитых сфинксов.
Он свободно прошел через вахтера, строгости с пропуском в такие учреждения еще не было — до терактов в Москве, после которых всё начнут ужесточать, оставалось еще два года. Потом он пошел длинными глухими академическими коридорами, чем-то похожими на интерьер средневекового замка. Заворачивая налево и направо, он чуть ни запутался в них.
Шел быстро и волновался. За ним тоже кто-то спешил, наверное, с той же целью, впрочем, Крымов не оборачивался.
Наконец, они пришли.
На втором этаже, в самой середине левого крыла здания, было нечто необычное: вместо узкой деревянной двери, как до этого, стояла огромная широкая дверь, а не доходя до нее — большое окно в стене. Это была домовая церковь Академии.
Остановившись, Крымов заглянул в окно — посередине на аналое лежала икона, дальше чуть виднелся скромный алтарь, диакон стоял на солее и что-то возглашал, подняв вверх правую руку с орарем. Было понятно, что служба уже началась. Тот, кто шел вместе с Крымовым — как он увидел, мужчина средних лет — тоже смотрел в окно.
Они стояли и не решались войти. Словно они умерли и попали на тот свет, и вот, боялись, что бог не примет их, отошлет обратно, или — отправит в места похуже.
Внутри церкви, рядом с окном, стояла женщина лет сорока с бледным широким лицом и полными бесцветными губами, застывшими в неопределенной улыбке (вообще прихожан было немного). Она смотрела в сторону алтаря, и было заметно, что она как будто разговаривает с богом, улыбается ему. Не свет, но какое-то предвестие света отражалось на ее лице.
Потом она вдруг повернула голову и посмотрела в окно, увидела Крымова и мужчину, который пришел одновременно с ним. Так же улыбаясь, она показала им рукой, что они могут (должны?) войти. Крымов вздохнул, набираясь мужества, открыл высокую тяжелую дверь и прошел внутрь. Мужчина двигался за ним.
Крымов, чуть краснея под любопытными взглядами редких прихожан, прошел в самый конец церкви и, повернувшись к алтарю лицом, застыл на месте.

Так он в первый раз оказался в церкви святой Екатерины Академии Художеств.
Этот храм изменит всю его жизнь. Здесь он найдет себе жену, здесь будет крестить своих детей. Здесь он будет чуть ли ни дневать и ночевать. А настоятель храма — отец Вениамин - заменит ему родного отца.       


Как он вышел на эту церковь?
Весь май и июнь он особенно остро чувствовал, что его христианство — да, настоящее, добытое им самим, но, все-таки, еще какое-то бумажное и головное. Не хватало полного изменения жизни, хотя именно так он не формулировал свое желание, не очень рефлексируя на эту тему. Все было стихийно.
И вот, он стихийно (потом, конечно, он «понял», что это была «воля божья») встретил одного своего знакомого, звали его Владимир. Он был на пару лет старше Крымова; внешним видом сильно напоминал известного писателя Балашова – у него были такие же длинные светлые волосы и широкие ярко-красные губы. Задумчивость Владимира иногда граничила с некоторым торможением.
Встретившись днем на шумном Невском, они отошли немного в сторону, и присели на скамейку перед Казанским собором. Говорили о том, как друг у друга идут дела, Крымов, кроме прочего, рассказал, что он обрел веру в бога (он всем об этом говорил, и это была не обязанность, как будет позднее, в церковном состоянии, а шло от самого сердца).
Владимир слушал и одобрительно кивал головой, а потом ответил, по своей привычке, выговаривая слова несколько медленнее, чем все люди:   
- Знаешь, у многих отношение к церкви такое — ну вот, я хожу в церковь, ставлю свечки перед экзаменом, - они засмеялись, - вот, я христианин.
- Мхм... - Крымов обрадовался, что разговор вышел как раз на то, что ему было так нужно.
- А, на самом деле, если все делать серьезно, то нужно воцерковляться.
Крымов слышал это слово впервые. «Воцерковление» - как будто у человека церковный купол вырастает на голове, так показалось сначала, хотя он представлял примерно, о чем идет речь.
- В церковь нужно ходить регулярно. Участвовать в таинствах.
- В таинствах? - это слово было совсем незнакомым. У Блеза Паскаля, которого он тогда читал, он его не видел. Таинства — интересно, наверное, какая-то загадка? 
- Ну, ты потом поймешь, что это такое. Здесь главное — найти священника, который будет тебя исповедовать. Духовника. Хорошего духовника.
Исповедовать меня, думал Крымов дальше, значит, принимать мои грехи. Ага, понятно. Он кивнул, показывая свою готовность идти, если нужно, на край света. 
- Я могу тебе посоветовать одного священника. Это отец Вениамин, из Академии Художеств. Знаешь, где Академия?
- Нет. Но я найду, не проблема.

Так все и началось.
Владимир, как добрый христианин, обменялся с Крымовым телефонами и встретился с ним еще раз, дав ему книгу, которая должна была помочь подготовиться к исповеди.
Называлась она так же, по своему назначению — «Пособие для готовящихся к исповеди», это была толстая светло-коричневого цвета брошюра, репринтное издание (тогда это было модно), что придавало ей особую значимость в глазах Крымова.
Он принялся ее читать. Впервые она вышла в 1913 году и чем-то напоминала рождественскую открытку — в ней было много благообразных дореволюционных картинок. Вообще, это был сборник, в который чего только не было напихано — благочестивые рассказы, иногда довольно скучные, отрывки из житий святых, молитвы, глава о том, как надо готовиться к причастию (но что это такое, Крымов еще не знал), наконец, огромный перечень грехов.
Прочитав его, он с ужасом подумал, сколько же он нагрешил в своей жизни, и грешит постоянно. Мало того, что убийство — это грех, это было понятно, но даже и ненависть, раздражение — тоже грех. Мало того, что прелюбодеяние — грех, тоже понятно, но и блуд также был грехом, грешен был один похотливый взгляд на женщину (странно, когда Крымов читал Новый Завет, эти слова Христа словно проскочили мимо него).
Однако настоящее погружение в собственную греховность и поистине мазохистское наслаждение от этого были у него еще далеко впереди. Пока же он прочитал перечень грехов, скорее, для того, чтобы просто узнать, что к чему. С его собственной точки зрения (которая позднее будет объявлена им как самая высокая степень гордыни), у него был только один грех — его прежнее неверие в бога, но и за него он не испытывал чувства вины, ведь все было органично, он относился к богу так, как мог относиться, отрицал его. Да и потом, радость от обретения бога была намного сильнее, чем стыд за то, что он не признавал его раньше.
Кое-как подготовившись - главная подготовка была в душе, понимал он - Крымов отправился к отцу Вениамину. Между прочим, начав регулярно ходить в его храм, он так ни разу и не встретил там Владимира. Через пару месяцев наш герой позвонил ему и спросил, куда он пропал. Тот начал мычать что-то неопределенное, а потом заявил, что у него другая карма. Крымов испуганно подумал, что его знакомый предпочел буддизм православию, но ничего уточнять не стал. Больше он Владимира не видел.


Итак, в ту теплую июньскую субботу, придя в первый раз, Крымов стоял и, как мог, молился. Скоро вся эта обстановка станет для него привычной, родной.
Храм, если судить внешне, был вполне стандартным – сначала шел длинный притвор, а потом – широкий центр, дверь из коридора была в нем. Однако особенность «Екатерины» заключалась в том, что она была довольно небольших размеров, кроме этого, производила впечатление, скорее, протестантского, чем православного, храма. Гладкие мраморные светло-коричные стены, поначалу, в первые годы хождения сюда Крымова, почти пустые, потом, правда, на них повесили иконы, но общего духа это не изменило.
Одним словом, храм был полной противоположностью типичной православной церкви с ее неизбывными темными углами, с ее пестротой икон и аналоев, с ее византийско-русской душой. Нет, здесь был исключительно немецкий дух, и это неудивительно, если вспомнить, что Академия была построена в XVIII веке. Яркий свет и предельная прозрачность.
Весь этот «протестантизм» относился, конечно, к храму, а не к его настоятелю отцу Вениамину, который, наоборот, старался максимально «оправославить» сакральное помещение. И, все-таки, именно такой храм оказался больше всего по душе Крымову, почувствовавшему, что здесь он найдет, с одной стороны, православие, но, с другой, – не самый архаичный его вариант.    
Слева от молившегося Крымова в огромной стене храма были высокие окна, выходившие во двор Академии. Осенью и зимой от них очень дуло, из-за чего однажды он будет стоять в храме, не снимая шарфа. Тут же, вдоль стены, стояли длинные деревянные скамейки. В холодные сезоны прихожане оставляли здесь свою одежду, наваливая куртки и пуховики друг на друга. Отец Вениамин в одной своей проповеди назвал это бесчинием («хорошее слово — «бесчиние»», подумал Крымов), но поделать с этим ничего было нельзя, потому что по воскресеньям гардероб Академии не работал. Когда  богослужение заканчивалось, уставшие миряне садились на эти скамейки и разговаривали вполголоса. 
У стены, что была справа от Крымова, тоже находились скамьи, а на ней самой висели большие проекты соборов. Как он потом узнал, это были студенческие работы дипломников отца Вениамина, который был еще и преподавателем Академии. Позднее, через несколько лет, их заменят иконы.
Рядом с левой частью солеи (площадки-возвышения перед алтарем) всегда стоял аналой (высокая тумба) с маленьким железным распятием и Евангелием. Ближе к концу службы в закуток между этим аналоем и стеной храма вставал священник, как правило, отец Вениамин, зимой у его ног появлялся еще и обогреватель. К нему выстраивалась целая очередь, верующие подходили и что-то тихо рассказывали. Иногда опускались при этом на колени. Священник все внимательно выслушивал и кивал головой. Когда Крымов увидел это впервые, его перекосил очередной приступ страха, потому что он понял, что вот именно за этим — чтобы подойти к священнику и сказать ему что-то, сказать ему, чужому человеку, свои грехи, - он сюда и пришел.
Выслушав исповедь, священник накрывал голову мирянина своей епитрахилью (здесь последнему уже точно нужно было встать на колени) и, из благоговения прикрыв глаза, прочитывал над ним разрешительную молитву. Грехи были отпущены.
Солея в храме была новой, деревянной, покрытой коричневым лаком. На ней справа и слева тоже стояли аналои, на этот раз с богослужебными книгами, по которым алтарники во время службы давали свои возгласы. Справа был хор, пели там, в основном, молодые женщины.
Иконостас был невысоким и вообще «лаконичным»; как узнал позднее Крымов, отец Вениамин – когда несколько лет назад начиналось возрождение храма - захотел делать именно так, с намеком на раннее христианство, а не на высоченные до потолка иконостасы Российской империи, за которыми алтаря, естественно, было уже не видно. Впрочем, и в «св. Екатерине» он просматривался только отчасти — видны были подсвечник на четырехугольном жертвеннике, алтарники с разожженным кадилом, готовые подать его отцу, идущий на выход из алтаря диакон, и не более того. 

Но все эти детали он рассмотрел и понял потом. А пока Крымов просто стоял на своих первых службах в этом храме.
Разница с его предыдущим церковным опытом была существенной, и он это чувствовал. До этого он был, что называется, «захожанином», посещал Александро-Невскую лавру или Владимирский собор, но при этом он был свободным. Здесь же было нечто другое. Он не проговаривал про себя этого слова, но именно оно вертелось на языке — община. С этими людьми у него возникла какая-то связь. Можно подобрать и другое слово, с которым стоявшие в этой церкви люди, в том числе и сам Крымов, никогда не согласились бы — секта. Стоя на «екатерининских» службах, он начинал понимать, что это его долг перед богом и этими людьми, которые, он был уверен, знали бога лучше, чем он.
Стоять было тяжело. Опять-таки, в Лавре или Владимирском соборе все выстаивали, но он не чувствовал, что они молились. Здесь же занимались именно этим. И вот стоять и молиться было трудно. Потом, с годами, выстаивание служб станет для него легким, он превратится в «духовного качка», который будет без труда брать самый большой вес.
Пока же, от непривычки, от того, что люди вокруг были чужими, и вообще все было чужим — запах ладана, громкие голоса диакона и отца Вениамина, все это сливалось в голове Крымова в какой-то один тягучий образ, который невыносимо звенел. Он словно был во сне или в невесомости, двигался и думал медленно. Но каждую субботу он приезжал снова.


Итак, ему нужно было исповедоваться. Легко сказать, а трудно сделать, он и в храм-то боялся входить. А когда он смотрел на священников, он никак не мог представить, что будет говорить с этими сверхчеловеками, с этими шаманами. Больше всего его убивало то, что миряне целуют их руки, беря благословение. Крымов думал — неужели и я буду это делать?
Будешь, будешь. Более того, уже привыкнув, ты будешь делать это часто, чтобы доказать себе и другим, что ты способен и на такое. Вчерашний безбожник целует батюшкам руки! Сенсация! 
Несколько суббот ушли на то, что он стоял на службе. Потом Крымов начал потихоньку приближаться к солее, к очереди мирян на исповедь. Однако в борьбе со своими страхами он, как всегда, забыл подумать — священников-то в храме было два, а ему был нужен отец Вениамин, рекомендованный исчезнувшим Владимиром. Естественно, узнать у кого-нибудь из прихожан, кто есть кто, он боялся-стеснялся. Он мог бы, конечно, догадаться, что Вениамин был тот, кто играл в ходе службе главную роль, но и на это не обратил внимания.
Крымов только видел двух священников.
Один из них (это был Вениамин) — высокого роста, представительный, полноватый, но довольно стройный, с немного смуглым еврейским лицом, с густыми кучерявыми волосами и внушительной бородой. На его лице, словно обрамленном снизу и сверху волосами, виднелись крупные губы и нос, а карие глаза светились спокойным светом. Наверное, он напоминал древнееврейского пророка, но еще больше — какого-нибудь архангела, явившегося в этот мир. Однако он явился не с любовью, а с невидимым разящим мечом. Так казалось.
Крымов, поглядывая на него со страхом, не мог предположить, что именно этот  человек войдет в его жизнь навсегда. Уже через год Крымов будет относиться к нему так, что, всего лишь стоя с ним рядом, он будет ощущать, что возносится высоко, на седьмое небо. А когда он (через много лет) захочет уйти, порвать с ним, и сделает это, то все равно, образ отца Вениамина будет преследовать его в воспоминаниях и снах. И он поймет, что изгладить такое из своей души, из своей жизни полностью, невозможно. Меч в руках этого архангела был длинный.
Второй священник (отец Андрей) был на первого совсем не похож; как выяснилось потом, и по характеру они тоже были разными. Среднего роста, маленький и сухой, с узким бородатым лицом и в больших очках, он казался карликом рядом с высоченным настоятелем. Но за этим невзрачным образом, чем-то напоминающим образы русских святых XII или XIII веков, скрывался крайне интересный человек, мистик. Если Вениамин шел, что называется, по верху, был потенциальным епископом, то Андрей шел по низу, по глубине, в молитвенном безмолвии.
К этим деталям мы еще обратимся. А пока посмотрим, достиг ли наш герой своей цели.

Вроде как достиг, но, как всегда, нелепо. В общем, преодолевая страхи, он попал, в конце концов, на исповедь, но — к отцу Андрею.
Крымовские ладони вспотели. Он стоял рядом со священником перед аналоем, а справа от них шла служба, пел хор и диакон давал свой глас, что еще больше мешало ему сосредоточиться.
Отец Андрей догадался, что к нему подошел человек, быть может, в первый раз пришедший на исповедь.
; В чем хотите покаяться? - участливо спросил он, голос у него был тонкий, почти женский.
Крымов дрожал и заикался, но, все-таки, смог ответить, как ему казалось, прокричать свои грехи (хотя, на самом деле, батюшка еле-еле его слышал):
; Я хочу... покаяться... в том, что не верил в Бога.
Священник кивнул головой:
; Неверие в Бога. Так...
; Еще — в гордыне...
; Мхм...
Так он невыносимо долго вспоминал то, что хотел сказать. Грехи эти были не вычитанными в книжках, они были его личной болью перед богом, так он считал. Проговорив за добрые минут двадцать (стоявшие сзади в очереди нетерпеливо посматривали на Крымова) от силы пять грехов (потом, когда он станет профессионалом, соотношение будет обратным), он кончил свою первую исповедь.
Отец Андрей вздохнул и прочел над ним разрешительную молитву. По правилам, после этого Крымов должен был перекреститься, поцеловать лежащие рядом на аналое, как свидетели покаяния, крест и Евангелие, и получить благословение священника. Ничего этого он, конечно, не сделал… А отец Андрей только сказал, улыбнувшись: 
; Поздравляю Вас с очищением совести!
Крымов, наконец, тоже улыбнулся.
Да, это было очищение. Он испытывал радость полета — его грехи, висевшие в сердце тяжелым грузом, стоявшие стеной между ним и его обретенным богом, вдруг оказались сброшенными, удаленными, как ненужные файлы в компьютере. Это была свобода.       

Но история его церковного покаяния на этом, как говорится, не кончилась, а только начиналась. Прошло еще две службы, и Крымов снова пошел на исповедь, однако в этот раз у «покаянного аналоя» стоял не отец Андрей, а Вениамин.
Крымов помнил, что изначально хотел попасть именно к Вениамину, и уже догадывался - так, правда, ни у кого и не спросив, - что это был он. Служба давно закончилась, священник стоял с часами в руках и исповедовал всех очень быстро. Почему он торопился, Крымов не понимал, а все дело было в том, что, готовясь к завтрашнему причастию, есть и пить можно было только до двенадцати, потом наступал ночной пост. Вениамин не сразу понял, что подошедший не знал, ни что такое пост, ни что такое причастие.
Священник приготовился слушать, Крымов, чувствуя себя неловко, что-то мямлил.
Настоятель оглядел его:   
; Вы уже были на исповеди, да?
; Был. Один раз.
; А-а-а-а, ну понятно. Вы, наверное, были у отца Андрея?
; Да, - сказал Крымов, осознав, что он был у отца Андрея.
; Если так, то Вы можете ходить к нему, или — можете ходить ко мне.
Он растерялся. Этот момент определил многое. Недолго думая, он ответил:
; К Вам.
; Хорошо. Только я должен спросить у него, не против ли он сам.
Вениамин отправился в алтарь спрашивать. Эта сложная тонкая система была Крымову еще непонятна. Просто у каждого мирянина был свой духовный отец, и вот буквально в этот момент решилось так, что его духовным отцом становился Вениамин (как и с русской монархией, нужно было на всю жизнь выбрать себе тирана). Чего в решении Крымова было больше — желания попасть к этому священнику или просто некая инерция (вот, он ждет твоего ответа, не скажешь ведь ты ему в глаза, что не хочешь быть его духовным чадом), - кто знает?
Вернувшись, батюшка продолжил исповедь. Когда он понял степень «невключенности» Крымова в церковную жизнь, он сказал, что такие люди должны приходить не в выходные, а по средам. В среду Вениамин исповедовал не торопясь, спокойно. Теперь неофит все понял.
В последний момент священник дал ему с церковного лотка (он стоял посередине храма, у стены) молитвослов, когда до него дошло, что его новое чадо молится богу по-своему. Крымов сказал, что у него нет с собой денег, чтобы оплатить. Вениамин, который был сторонником теории, что в идеале в храме вообще не нужно ничего продавать, ответил, что он может заплатить потом. Это было круто.
Потом он, кстати, так и не заплатил, из головы вылетело. А этот подаренный батюшкой молитвослов — черная в твердой обложке средней толщины книга — сохранился у него на всю жизнь. Со временем, страницы этой книги пожелтеют и сотрутся от долгих крымовских молитв.

Хотя их первое знакомство было, что называется, на ходу, и Крымов выбрал этого священника духовником, по сути, еще не зная его, но он все равно чувствовал, как его тянет к этому всегда горящему огню личности отца Вениамина. Поэтому в ближайшую среду он пришел к нему на исповедь. На улице его ждала Настя, теперь уже встревоженная религиозностью своего бой-френда не на шутку.
По средам службы не проходили, в храме было безлюдно и тихо. Тем не менее, несколько исповедников было – так что Крымов взял с лотка книгу, сел на скамейку и стал читать, ожидая своей очереди. 
Через час он поднялся на солею и подошел к аналою, слева от которого, рядом с высоким окном, сидел на стуле его немного уставший духовный отец. В такой, более спокойной, обстановке Крымов волновался значительно меньше, ему было проще собраться с мыслями.
; Ну что, я правильно понял, что у Вас была первая исповедь?
Тот кивнул.   
; Но давайте, все-таки, на всякий случай, еще раз пройдемся. Потому что, знаете, люди не всегда четко понимают, в чем заключаются их грехи.
В этой фразе был намек не только на самого Крымова, но и на отца Андрея, который, видимо, казался Вениамину недостаточно скрупулезным.
Обстоятельность священника ему понравилась. Он и не подозревал, что сейчас вся его жизнь будет вскрыта острым скальпелем духовника, его невидимым разящим мечом.
Итак, они начали «проходиться».
; В грехе неверия Вы уже покаялись?
; Да. И еще — в гордыне...
; Хорошо. Блуд?
Крымов посмотрел на него вопросительно. Хотя он уже встречал в книге, данной ему Владимиром, это слово, но его значение еще не закрепилось в памяти.
; Ну, - пояснил священник, - отношения с женщинами...
; А, да. Грешен.
Говоря это и веря, что так оно и должно быть, Крымов не осознавал, как сильно теперь изменится его отношение к Насте.      
- Рукоблудие?
Смысл этого греха ему был вполне понятен.
; Да.
; Кощунство? Хула на Бога?
; Да.
; Непочтение к родителям?
; Да.
; Нелюбовь к ближнему своему?
; Да.
В этот момент Крымов вдруг вспомнил свою историю с Максимом Маулиным и стал ее рассказывать, от начала и до конца. Вениамин слушал, приговаривая:
; Ужасно... – при этом он неодобрительно водил головой из стороны в сторону.
Потом он сказал:
; Слава Богу, что не произошло самого страшного. Вот что Вам нужно сделать. Вы должны найти этого человека и извиниться перед ним, а еще — сказать ему, что самоубийство — страшный грех.
; Ясно, - потом Крымов спохватился, - Единственное что, батюшка, он отчислился и живет в другом городе.
; Значит, Вам нужно узнать его адрес и написать ему.
; Хорошо. Я понял.
Это тоже было круто. На следующей неделе он отправится в отдел кадров университета, чтобы узнать адрес Маулина, но ему ничего не дадут, ссылаясь на тайну информации.
Священник задавал свои вопросы, наверное, в течение получаса, если не больше. А Крымов все кивал головой и отвечал «да», как будто был дадаистом.
Наконец, духовник подвел итог:
; Причащаться Вам еще рано. Я накладываю на Вас епитимью, исправление грехов, - читать канон покаянный (он есть в молитвослове) две недели.
; Ясно.
; Потом Вы подойдете ко мне, я сниму с Вас епитимью, прочитаю молитву, и Вы сможете причаститься.
Что это такое, причастие, Крымову все еще было непонятно. Вениамин почему-то не стал уточнять и вместо этого начал долго рассказывать, как приступать к этому таинству. Нужно ничего не есть и не пить с двенадцати часов ночи накануне, сходить на всенощное бдение, прочитать четыре канона — канон покаянный, богородице, ангелу-хранителю, наконец, канон ко причастию. Вообще, заметил священник, нужно каждое утро и каждый вечер читать утренние и вечерние молитвы.
Также он стал объяснять и вовсе не очень понятные Крымову вещи — что, когда он причаститься, следует быть очень осторожным, поскольку он примет таким образом тело и кровь Христа, их обязательно нужно заесть и запить, ни в коем случае нельзя плеваться в этот день, желательно не есть рыбу, потому что, вынимая кости изо рта, тоже можно нечаянно вынуть частичку вкушенных таинств. Крымов испугался.
Так в него постепенно входила эксклюзивная идеология отца Вениамина, со временем, она станет его собственной идеологией, и все эти положения, поначалу такие страшные, станут каналами, по которым будет течь его жизнь.
Настоятель устало потер глаза, видимо, он не выспался.
; Ну что, Вы все примерно поняли?
; Да. Я все понял. Все знаю.
И вдруг священник подумал о том, сколько же еще он должен рассказать этому неофиту. От этого он начал раздражаться:
; Нет, не все. А что такое посты, Вы знаете?
; Нет.
Он начал рассказывать о постах. Под самый конец он спросил еще:
; Вы курите?
Наверное, от Крымова несло табаком.
; Да.
; В идеале нужно бросить. Но, как минимум, сократите курение, а главное — не курите в день причастия.

Наконец, они расстались. Крымова переполняли чувства. После исповеди у отца Андрея он чувствовал себя свободным, и это была радость, но исповедь у отца Вениамина лишила его этой свободы, пристегнула его навсегда — так казалось — к церкви, сделала его рабом. Но самое страшное, что это было еще более радостно. 
Он вышел на улицу. Верная Настя гуляла рядом со сфинксами. Был теплый июньский вечер. Они немного постояли на набережной и даже увидели, как Вениамин вышел из Академии, одетый уже в мирское (черные штаны, бежевая рубашка с коротким рукавом, было видно, что он священник), и пошел направо, в сторону «большого» университета. Он жил недалеко, у Троицкого моста, так что ходил в храм и из храма пешком, вычитывая молитвы.
; Это он? - спросила Настя, указывая на него пальцем.
; Да.   
Настанет день, и Крымову придется выбирать — между своей девушкой и своим священником.


Почти все оставшееся лето он каждый день читал канон покаянный, это было даже больше, чем назначено. Дело в том, что в июле Вениамин уехал на Афон и Крымов должен был его ждать, потому что епитимью снимает только наложивший ее священник. Он вернулся в августе, и Крымов смог, наконец, причаститься. Заинтригованный словами отца, он сильно этого хотел. 
Причащение происходило не по субботам, на всенощном бдении, а по воскресеньям, на литургии. На одну из этих литургий он и пришел в начале августа. Эта служба была более короткой и строгой — все стояли на ней по струнке, исповеди не было, никто не разговаривал.
Ближе к ее кульминационному завершению торжественно открылись царские врата алтаря, из них вышли все священнослужители, впереди - отец Вениамин с чашей в руке. Крымов задрожал - так вот оно, причастие...
Священник громко произнес молитву, многие прихожане, зная ее наизусть, повторяли за ним вполголоса: «Верую, Господи, и исповедую...» Потом все начали подходить к чаше, а настоятель, достав лжицу, отправлял каждому в рот ее содержимое. Все пели: «Тело Христово прими-и-те... Источника бессмертнаго вкуси-и-те...»
Крымов, как и все, сложил руки крестом на груди, и подошел одним из последних. Вениамин произнес: «Причащается раб Божий Иоанн, во оставление грехов его и в жизнь вечную. Аминь». Он принял тело и кровь Христа — кусочек булки, смоченный вином. Это было страшно и круто.

«Так, - думал Крымов, - закончился мой путь ко Христу — от книг и мечтаний к принятию Его Тела и Крови».


Глава II. Правильная жизнь 


С этого лета 97-го года он начал правильную жизнь. Она подразумевала, во-первых, что такая жизнь вообще возможна, а, во-вторых, что есть люди, которые ею живут и которым в этом нужно подражать. Все это у Крымова было.

Теперь в его существовании появился строгий порядок, о, как же он хотел этого! Вставать утром с постели нужно было как можно раньше, уж, во всяком случае, не в два часа дня. Нежиться в кровати — грех, и он каялся в нем на исповеди. После подъема — утренняя молитва. Забавно, что у него после подъема всегда была сигарета, и какое-то время он совмещал ее с молитвой. Потом — в августе того же года, к удивлению Насти и своих родителей — он бросил курить. Принимая первое причастие, он уже не курил, так его напугал отец Вениамин.
Днем, естественно, выполнение своих мирских обязанностей. У него это была учеба. Отец Андрей (иногда Крымов исповедовался и у него) сказал как-то, что он ответит за то, как учится, на Страшном Суде. Когда в сентябре начался учебный год — это был уже пятый, последний, курс — друзья его не узнали. Он почти не пил и не болтался, как раньше, наоборот, посещал абсолютно все занятия и делал все задания. В этом учебном году у него были только «пятерки».
В течение дня о боге тоже забывать не полагается и следует молиться краткой молитвой. А главное — постоянный самоконтроль. Вот чего раньше тоже не было, и чему его научил зацикленный на самоконтроле духовный отец. Все злое в себе нужно сдерживать — раздражение, ненависть, гордость, тщеславие, малодушие. Весь этот демонический подступающий снизу хаос нужно было держать волей и молитвой. Отец Вениамин говорил: «Иногда нужно стиснуть зубы и идти вперед».
Вместо отчуждения и презрения к другим — смирение и любовь. Вместо обиды — прощение. А уж чего делать нельзя ни в коем случае — это самому обижать других. Духовник постоянно повторял, и на исповеди, и в проповедях, что есть канон, в соответствии с которым нельзя причащаться, если ты не примирился с братом. Крымов, напуганный, - и не только он, но и другие прихожане его храма — постоянно боялся, что он кого-то обидит. Поэтому у него появилась привычка просить прощения там, где нужно и где не нужно. Иногда он даже специально звонил по телефону человеку, который, по его предположениям, мог на него обидеться. Это была уже явная патология и бедные люди, которым он звонил, начинали думать, что он сумасшедший.
Во всем этом было много искусственного, да, но было в этом и нечто другое — прорыв к ближнему своему. Застарелый эгоист Крымов, выполняя заповедь о любви, пускай из-под палки, боясь согрешить, но в этой любви пробивался к другому человеку. Он, например, до жути (особенно первое время) боялся отца Вениамина и его строгого взгляда на грешную крымовскую жизнь, но, тем не менее, каждую субботу он шел к нему на исповедь и говорил о своих грехах. Стеснялся и прихожан, но, мало-помалу, преодолевал и это. В своем университете на последнем пятом курсе он близко познакомился со многими, с кем раньше даже и не здоровался. Случайный взгляд... случайное слово... и вот, душа человека уже открывалась. Это было чудом общения, которому научила его именно церковь.
Но, со временем, она же приучила и к другому — видеть всех нецерковных, а тем более неверующих, людей как полулюдей. Конечно, никогда и никто такого в храме не говорил, но это витало в воздухе. Профаны, непосвященные годятся только на то, чтобы быть предметом проповеди, они — ходячие истуканы, которые оживут (если оживут) только после прикосновения к ним волшебной палочки церковного человека, носителя святого духа.      
 
Вернемся к самоконтролю, о котором он не должен был забывать.
Настоящим пунктиком отца Вениамина, и, как следствие, Крымова, был секс. Это было предсказуемо, в виду того, что духовник – монах и игумен. Запрет на блуд и даже на его тень был очень строгим.
И вот что странно – сам по себе переход к воздержанию дался Крымову легко (не то что Насте, но это другой разговор), и даже радостно. Он почувствовал себя выше и чище. Но какой ценой?
Об этом я сейчас расскажу, здесь же лишь отмечу, что, при огромных усилиях сохранять «чистоту» (и он ее сохранил до брака), он ни разу не подумал о том, что духовник может ошибаться. Пострадавшая от его экспериментов Настя рассказала ему однажды, что ее двоюродная сестра - православная, посещает храм где-то на Удельной. И вот его настоятель благословил Настину сестру спать со своим женихом для проверки их любви, и уже после этого – венчаться. Реакция Крымова была предсказуемо нулевой.
Почему он был таким? Да потому что плевать ему было на все, ведь он нашел человека, который был истиной. 

Да, «пришить завязочки» было легко… Но после этого еще и не смотреть на женщин с вожделением, так сказать, в сердце своем?
Эта часть церковного самоконтроля была самой тяжелой. Здесь демонический хаос пробивался сильнее всего. Только пытаясь выполнить этот запрет, Крымов понял, насколько он зависим от своих желаний. Поездки в метро, учеба, телевизор — все это стало невыносимым, потому что он, как озабоченный десятиклассник, везде и во всем видел только одно — красивые женские лица, короткие юбки, ноги и задницы. Он смотрел на все это бесконечно. Смотрел и каялся.
Либидо никуда не хотело пропадать. Оно лезло везде. Проснувшись утром, Крымов с досадой обнаруживал, что у него стоит, да еще как стоит! Значит, в ближайшую субботу он снова будет говорить на исповеди: «физическое возбуждение».
Вениамин настолько запугает его, что он будет постоянно, утром и вечером, проверять, не было ли у него семяизвержения. Хорошо еще, что эта «беда» случалась не так уж часто, а вот постоянными были какие-то странные выделения, мелкие, незначительные, и он не понимал, что это такое. Но страх был таким, что Крымов и эти выделения относил к своей греховности, и тоже говорил о них на исповеди. Духовник, девизом которого было «лучше перестраховаться, чем недостраховаться», в этом его поддерживал.
Однажды неофит приехал в Академию на службу и, зайдя в туалет, обнаружил «проклятые выделения», выругался, и поехал обратно домой - ехать нужно было полтора часа, от «Василеостровской» до «Ладожской» - там помылся, переоделся и потом вернулся в храм (мать была в шоке). Вениамин, строго спросив о том, почему он не был на службе, получил исчерпывающий ответ и сказал: «Ну... это уже распущенность какая-то».
В конечном итоге, духовник послал Крымова к врачу, чтобы тот сказал ему, что происходит. Он сходил к урологу, обнажил там перед врачом и (молодой) медсестрой свое орудие. Выяснилось, что у него действительно есть небольшая болезнь, которую он потом и вылечил марганцовкой. Выделения эти, естественно, не были никакой спермой. Но Крымов все равно с тех пор все тщательно промывал, и, стоя на литургии, собираясь причащаться, он нет-нет, да заглядывал в уборную, чтобы проверить, не напали ли на него снова бесы.
Его член стал каким-то демоническим недоразумением, угрем, который все время ускользал из рук, а поймать его хотел Вениамин на том моральном основании, что свой собственный член он уже победил.

Вообще, сексуальные грехи Крымова постоянно досаждали бедному девственнику отцу Вениамину.
В другой раз, посещая его уже где-то год, Крымов вдруг решил, что он должен более подробно покаяться в своих  преступлениях. Придя на исповедь к духовнику утром, перед литургией, он начал говорить о том, что занимался со своей девушкой взаимным рукоблудием и при этом они рассказывали друг другу похотливые истории. Духовник был абсолютно сбит с толку, сказал, что такие вещи нельзя говорить ему в воскресное утро, и не допустил Крымова к причастию. Спустя неделю, когда Вениамин успокоился, он сказал, что подобные грехи должны были быть открыты давно, это похоже на то, как у человека на руке вдруг обнаруживаются воткнувшиеся в ладонь осколки стекла, а он этого не замечает; значит, совесть его пока нечувствительна. Все это неофит усвоил.   
Он боролся со своей «похотью», как мог, но именно в этой борьбе он чаще всего чувствовал себя бессильным. Через много лет отец Андрей, — который был женатым священником и явно более опытным, чем его коллега — сказал Крымову, что это нормально, что борьба так и продолжится с переменным успехом, пока ему не стукнет лет пятьдесят.         


Итак, день проходил в борьбе с самим собой. Вечером, вернувшись из университета, Крымов подводил краткие итоги. Он вычитывал молитвы для отходящих ко сну, потом садился за стол и думал, какие совершил за день грехи, иногда, если было не лень, записывал их на бумажку.

Каждые субботу и воскресенье — а если был праздник, то в канун перед ним и в сам день праздника — он ездил в свой храм. Так будет происходить много лет, пока он не женится и у него не родится сын, что несколько — скорее, телесно, чем духовно — оторвет его от родного храма. Ни одной службы он не пропускал, только если болел. В конце концов, даже сам отец Вениамин, который и запустил в своем чаде этот маховик, однажды, когда, по канонам, нужно было прийти на службу вечером в субботу, утром в воскресенье, а потом — был праздник — вечером в этот же день и утром в понедельник, так вот, священник, зная усердие Крымова, благословил его не приходить на одну из служб, и услышал в ответ: «Да нет, все нормально, я смогу прийти». Между прочим, с его стороны это было даже непослушание, но он тогда этого не почувствовал.
В другой раз он побежал в поликлинику переносить важную операцию на зубах из-за того, что она пришлась на Рождество Богородицы.
Службы стали для него наркотиком. Если раньше они казались ему тяжелыми и скучными, зачастую, непонятными, то теперь он глотал их как леденцы. Он купил книгу с текстом служб, выучил их наизусть (и иногда стоял с этой книгой в храме, покачиваясь из стороны в сторону и крестясь), если, все-таки, пропускал службы, то прилежно все вычитывал.               
Секрет «стояния» в храме был прост — прежде всего, нужно было запастись терпением. Потом – как бы очистить себя, сделать из своей души пустой резервуар, а богослужение заполнит его. Особенно — как и многие верующие — Крымов любил ранние литургии (на них он ходил в другие храмы, потому что в «Екатерине» их не было). Это был рай — прийти в церковь, в которой почти никого нет, в семь утра и отстоять два-три часа, причаститься. Всегда казалось, что на этих литургиях ты словно оказываешься у самого бога, предъявляешь себя ему, и он берет твою душу.
На службе Крымов стоял спокойно, сложив руки перед собой, немного откинувшись спиной назад, высоко подняв голову. В общем, красавец.
Он любил не только службы, но и их концовки – когда отец Вениамин с помощниками выходили из алтаря и, становясь перед аналойной иконой, пели величание какому-нибудь святому или празднику. А рядом, справа, стоял и Крымов, тихо им подпевая. Это было счастье воскресного дня, счастье литургии, бог принял его и выпускает в мир, опять на борьбу с грехом, но в этой борьбе небо его не оставит, «аз есмь с вами во вся дни до скончания века».      
Литургия была центром всего. Об этом постоянно говорил Вениамин. Постепенно, со временем, Крымов начал понимать, почему для его духовника было так важно причащение. Священник подчеркивал, что раньше, во времена Российской империи, причастие стало формальностью, даже Ленин причащался (и ему давали в том справку). Идея Вениамина была в том, что причащаться нужно как можно чаще, в идеале — каждую литургию воскресенья и праздника. Так, говорил он, на одном дыхании, и нужно жить. В русской церкви были священники и епископы, которые думали иначе, они с подозрением относились к «евхаристическому движению», но Крымов, конечно, поддерживал позицию своего духовника.
Он и сам проживал свою жизнь так, что, когда наступит воскресенье, он должен будет участвовать в «трапезе Господней». Тот кусок булки, пропитанный вином, который он вкусил в августе 97-го года, - стал первым из, наверное, тысяч таких кусков. Чем больше он причащался, тем сильнее, глубже осознавал значение — он вкушал самого бога, Христа, Христос как бы увеличивался в нем, вытесняя его самого.
Что может быть важнее? Это важнее, чем чтение святых отцов, чем посты и даже молитва. Полное и окончательное соединение. В этом было что-то исходное, древнее, магическое, неотразимое. Каждая евхаристия — новое творение, новое начало мира, новая точка отсчета, новая возможность святости. Крымова поражала универсальность евхаристии — он мог, будучи у бабушки или на даче, ходить в тамошние церкви и тоже причащаться (к ужасу местных прихожан, которые «готовились» к причастию месяцами и все считали себя недостойными; здесь Крымов выступал в приятной для себя роли продвинутого городского мирянина). Христос, если его поискать, был везде.

Да, он следовал завету своего духовного отца. Но он помнил и другие его слова — нужно быть достойным евхаристии. Не причащаться регулярно — плохо, но тяжкий грех причащаться недостойно, от этого можно и умереть. Поэтому евхаристия — это не только радость, но и стресс, постоянные мысли о том, что бог тебя не примет, что ты забыл тот или иной грех, что ты сделал что-то не то. Поскольку евхаристия была постоянной, то и стресс тоже.
Путь к ней, так сказать, малый страшный суд — это исповедь. Нужно пройти через нее, чтобы быть готовым к «чаше Господней». Получается, что судил, достоин ты или нет, отец Вениамин, хотя в разрешительной молитве подчеркивалось - «аз, недостойный иерей», так вот, этот недостойный иерей и  давал оценку. Он был Хароном, переправлявшим людей на ту сторону.
Грехи верующие записывали на листочке. Кто-то заполнял его в течение недели, кто-то, как наш герой, — утром в субботу, перед тем, как поехать на службу.
Каждый раз ему было страшно исповедоваться. Он стал ходить на исповедь спокойно — да и то, относительно — может быть, только года через четыре. В сущности, он вполне мог зачитывать свои грехи по одной и той же бумажке, но это было бы слишком цинично (хотя иногда он так делал), существовал даже обычай сжигать свой список. 
Содержание крымовского листа было таким: «Гордыня... Тщеславие... Нелюбовь к ближнему... Неверие... Уклонение в ересь... Выделения... Физическое возбуждение... Малодушие... Стеснялся других людей... Зависть... Нарушил пост... Объелся... Осудил...»
Все это было, конечно, большим преувеличением — съел бублик, приготовленный на масле, в Великий пост, вот тебе и нарушение поста. Мелькнула не очень хорошая мысль о человеке — вот тебе и осуждение.

Вениамин, повозившись в первый год с Крымовым, как с «новоначальным», потом слушал все это внимательно, но говорил мало. Это, конечно, не значит, что он думал о другом, нет, он вмешивался тогда, когда это было необходимо. Крымов с наслаждением думал о том, что его духовник — мудрый, он действует апофатически, дает своему чаду возростать во Христе, а сам вторгается тогда, когда что-то идет неправильно, не в ту сторону. 
Часто бывало так, что Крымов, который был невротиком, открывал свои навязчивые страхи на исповеди. 
Он, например, боялся ходить к стоматологу. Однажды он заметил, что у него из десен идет кровь и подумал, что нужно лечение. С одной стороны, нужно, с другой — боялся. Невроз очень быстро одержал над ним победу, он все время ходил и думал об этом нужном/ненужном визите к врачу.
Сказал об этом на исповеди. Вениамин, зная, что малодушие действительно было грехом Крымова, ответил - если нужно, сходи. Тот, испугавшись, стал уточнять — может быть, все-таки, не нужно? Так продолжалось не одну неделю. Отец даже рассказал анекдот о сумасшедшем, который думал, что он зернышко, которое — к его ужасу — склюет петух. Его лечили, и потом он признался, что не является зернышком, но петух, все-таки, вызывал у него страх, потому что тот-то ничего не знает... Они вместе смеялись над этим анекдотом в вечернем полупустом храме.
Вениамин всегда настраивал его так, что нужно бороться со своими страхами. Это была его стратегия, в которой не могло быть места для отступления и защиты, только нападение. На одной проповеди он сказал, что многие миряне не хотят преодолевать планку, они хотят, чтобы эту планку опустили. По этой причине, думал Крымов, некоторые не могут выдержать исповеди у отца Вениамина. Он гордился, что сам ее выдерживал, хотя после многих встреч с духовником неврозы Крымова только усиливались.    
Зато какой же радостью было оказаться в числе верных, быть допущенным на литургию, в истинную общину, приходить на воскресную службу. Совершенно точно, что многих верующих из других храмов — более попсовых и менее строгих — Вениамин туда бы не допустил.


Новый порядок жизни Крымова был не только ежедневным и еженедельным, но и ежегодным. Весь год в целом разбивался на периоды аскетического напряга и отдыха. 
Начиналось все с осени, это был «большой мясоед», самый крупный перерыв между постами. Заканчивался он 28 ноября, с началом Рождественского — не самого строгого — поста. После Рождества пролетал февраль и начинался Великий Пост, который вел, как известно, к Пасхе. Потом шло относительно расслабленное лето с его Петровским и Успенским постами, а с сентября круг вертелся заново.    
Посты он соблюдал строго. Покупая булку или рогалики в Великий, смотрел, чтобы в составе не было масла, хотя иногда и забывал это делать. Нельзя сказать, чтобы эта часть церковной жизни приводила его в восторг, это, в отличие от молитвенных правил и служб, он делал по обязанности. Поесть Крымов любил, хотя и не осознавал этого.

Как евхаристия была центром всего, так Пасха была центром центров. Она была воскресным днем годового значения. Первую Пасху в храме отца Вениамина он провел уже в 98-м году.
Между прочим, это была не самая первая Пасха в его жизни. В апреле 97-го, уже верующий, но пока нецерковный, он тоже отмечал этот праздник. Позднее он вспоминал это со словами «Господи, помилуй». Его друзья собрались тогда дома у Василия, того самого, который познакомил Крымова с Настей, была там и она сама. Выпив и закусив, они дождались двенадцати и пошли на Смоленское кладбище, на крестный ход. Пройдя его, все нормальные люди столпились покурить, после чего стали расходиться по домам. Друзья же Крымова ждали его, потому что он зашел с крестным ходом в Смоленскую церковь и простоял там битый час.
Выйдя на ночную улицу и указав друзьям на могилы, он заявил, что Пасха означает, что все эти мертвецы однажды воскреснут. Все громко заржали. Потом отправились домой снова пить. Одного из друзей вырвало на пол и Крымов, помня о том, что он теперь христианин… сходил за тряпкой и вымыл чужую блевотину.

Он встретил в храме св. Екатерины восемь — как сказать? - пасх. Каждая из них была настоящим чудом. Это тоже было собрание верных, хотя часто на Пасху приходили и малознакомые люди, что, тем не менее, никого не напрягало, кроме отца Вениамина, который, причащая их, все выяснял, были ли они на исповеди. Он всегда слишком боялся ответственности перед богом.
На одной Пасхе случилось действительно страшное — какая-то женщина, кстати, прихожанка храма, устала от ночной службы и выплюнула кровь и плоть Христа прямо на бедного игумена. Он потребовал тщательно вытереть с себя всю кровь Христову и никак не мог успокоиться. Крымов смотрел на него с сочувствием, сдвинув брови, словно защищаясь от проявившегося зла. Но праздник это ему — духовному эгоисту — все равно не испортило.

Пасхальная служба начиналась в одиннадцать.
Как хорошо было ехать куда-то, сидя в метро поздно вечером, когда молодежь собирается в свои ночные клубы, видеть их, разодетых, и улыбаться. Видеть еще православных, которые, как мотыльки на огонь, едут к своим храмам, чтобы сгореть вместе с господом. Во всем этом было что-то апокалиптическое, и именно так это воспринимал отец Вениамин.
Если стресс перед причастием был сильным, то стресс перед Пасхой был самым сильным. Вдруг — ты снова что-то забыл! Согрешил, а ведь исповеди уже не будет, последняя была вечером в Великий Четверг (о, эти три дня от Великого Четверга до Пасхи — какие они длинные!).
И вот, ты, наконец, приезжаешь. Ночной храм — весь в горящих свечах — похож на Ноев ковчег или Новый Иерусалим. 
Служил Пасху отец Вениамин в полном одиночестве, он, наверное, не хотел, чтобы кто-то из священников разделял с ним это его настроение, его единство со своей паствой. У него была привычка во время предслужебного чтения Деяний апостолов выходить в храм из алтаря и садится слева на стуле, тихо беседуя с прихожанами.
После этого — крестный ход. Шел он не по улице, как ни странно, а по стенам Академии, так что шествие походило на что-то готическое — темнота, высокие стены и окна, безлюдие. Неся свечи, они тихо пели: «Воскресение твое, Христе Спасе... Ангели поют на небеси... И нас на земли сподоби... Чистым сердцем тебе славити...»
Пение постепенно нарастало, а потом, в назначенный час — взрывалось возгласом отца Вениамина: «Да воскреснет бог и да расточаться врази его...» Христос воскресал. Прихожане вбегали в храм и начинали петь быстро и радостно: «Христос воскресе из мертвых... Смертию смерть поправ... И сущим во гробех живот даровав...» 
Так же стремительно начиналась служба. Она была потрясающей, огненной, неслась как метеор. Миряне, казалось, видели, как дух святой сходит на Вениамина, а от него – к ним. Наконец — причастие, словно последнее, словно перед смертью. Победа над дьяволом и миром сим.
Что бы ни было в жизни Крымова, что бы ни происходило, что бы ни мучило его буквально накануне Пасхи — а всегда что-нибудь находилось — он знал, что уже через первые сорок минут пасхальной службы он забудет об этом, предаст все в руцы божии, обретет якорь.
Только один момент в пасхальном богослужении не то чтобы расстраивал его — нет, упаси боже — а просто оставался для него загадкой. Когда Вениамин выходил после завершения всего на проповедь, то на ней он говорил — и это повторялось из года в год — одни и те же слова: «Пасха, Воскресение Христово — это настолько важный праздник, что говорить о его смысле даже и не нужно, все и так ясно. Да молчит всякая плоть человеческая». Крымов каждый раз недоумевал. Да, ему было понятно, что то, что с ним — и со всеми — происходило на Пасху, это и есть ее внутренний, духовный, непередаваемый словами смысл. Но - все-таки?   
Через многие годы, уйдя из церкви, он поймет, почему Вениамин не говорил о смысле великого праздника – христианство только продекларировало победу над смертью, и каждая Пасха, на деле, - символ не победы, а поражения, непогашенный вексель, обещание, которое притворилось своей реализацией.    
После того как длинное богослужение заканчивалось, прихожане садились за столы - в трапезной и в академическом коридоре, разговляясь рыбой, яйцами, сыром и вином (как сказал однажды настоятель, мясо в храм не благословляется). Это было уже наступившее царство божие, в котором — по любви — все было разрешено. Один из крымовских друзей, которого он позвал как-то на Пасху, прямо так и пошутил – с бутербродами в царство божие. 
На пасхальной трапезе Крымов — и не только он — обжирался, и, уже в шесть утра уходя из безмолвного храма, снова каялся перед богом. 


А что бы я сказал об отце Вениамине?
Он весь был безукоризненным. Чистый, опрятный, пахнущий одеколоном, культурный, никогда не тыкающий незнакомому человеку. 
Крымов чувствовал себя плебеем рядом с ним – ведь Вениамин закончил Академию художеств. 
Я смотрю на него…
Его взгляд, наверное, не очень глубокий, но чистый и прозрачный. Он проникает в тебя – как вода, неотвратимо и без агрессии. Взгляд фанатика, который не дергается по поводу своего фанатизма.
Черные колечки его волос на бороде…
Широкие красивые губы, всегда готовые к улыбке…
Его ряса – «высокая», как и он сам…
Звук его шагов, когда он двигался по храму, и вечное шуршание этой рясы…
Крымов бы никогда не поверил, если бы ему сказали, как именно выглядит его «полное послушание духовнику» со стороны.      
Однако – не будем углубляться в реальность и вернемся к тому, как он ее воспринимал.
В глазах Крымова духовник был чем-то похож на бога – все его поступки и слова, тем более слова о нем других людей – все это никогда не будет больше, чем сам Вениамин, чем тайна его личности. Конечно, так можно сказать про каждого человека, но в том-то и дело, что тогда для Крымова почти никого больше не существовало. Все остальные люди как раз были сведены в его сознании к их словам, к их статусу, к работе и прочему, существовали в своей жизни как в тюрьме. И только для Вениамина это была не тюрьма, а некая площадка, на которой он стоял и гордо смотрел на мир. Как будто ему было все равно – кем быть, и как будто он сам создал свои обстоятельства. 
Понимая, что он никогда не дойдет до полного раскрытия этой тайны, Крымов, тем не менее, жадно ловил все, что он узнавал о духовнике, и складывал в сердце своем. Эти знания были тропинками, которые с разных сторон шли к своему первоисточнику (но так к нему и не выводили).
Не так уж много было этих знаний: Вениамин - монах, приписанный к Александро-Невской лавре, но живший в миру, дома, со своей мамой и бабушкой (позднее она умерла). Преподаватель Академии Художеств и Духовной семинарии.
На редких людей, которые говорили, что они помнят отца Вениамина несвященником, просто Веней, Крымов смотрел как на ангелов, которые знали о боге сокровенное. Думаю, обычные советские люди в тридцатые годы так же смотрели на тех, кто когда-то называл Ленина Володей (поэтому старых большевиков и расстреливали).
Вениамину было тридцать шесть, так что недоброжелатели любили говорить, что в таком возрасте столь уверенно и радикально вести за собой духовных чад — явная прелесть. Указывали и на то, что он не был «настоящим монахом». Один его прихожанин, расставшийся с ним и встреченный неожиданно через много лет Крымовым (когда тот уже порвал и с духовником, и с церковью), сказал, что община в Академии Художеств — это почти секта, в которой доминирует самец, настоятель, остальные же, - причем, как правило, это женщины, - охотно его слушаются. Руководит же он по оторванным от жизни духовным книжкам, которых он «перечитался»…
Вообще в то время в церкви появилось целое поколение молодых священников, многих из которых презрительно называли «младостарцами». Крымов охотно слушал истории про то, как они разрушали жизнь верующих, но посмотреть с этой точки зрения на своего духовника, конечно, не мог. У него ведь была и другая «информация» - прихожане, которые любили ездить по монастырям и старцам («реальным старцам»), рассказывали, что те относятся к Вениамину как к равному.       
В храме его боготворили. Одна прихожанка поведала, что, протирая как-то иконы в кабинете батюшки, она вдруг обнаружила, что одна из них чудесно обновилась. Вениамин запретил ей об этом рассказывать (но она, как видим, нарушила благословение). Другая у себя дома ставила его фото рядом с иконами и чуть ли ни молилась на него. Крымов, узнавая об этом, скептически усмехался, что не мешало ему возводить свой алтарь духовнику в глубине души, все отличие которого было в том, что его поклонение было мужским.   
Однажды в воскресенье он стоял в церкви и слушал проповедь отца, как вдруг почувствовал, что не знает, находится ли его духовник посреди храма или посреди крымовского сердца. Ощущение было очень сильным и реалистичным. Кстати, проповеди Вениамина не были особенно интересными (описанный же случай связан просто с восприятием Крымова), у отца Андрея это получалось явно лучше — он говорил мистично, по делу, о преодолении духовных проблем.
Тем не менее, у Вениамина была своя цельная идеология, которую Крымов и усвоил в первый год церковной жизни, посещая его катехизические курсы в Духовной Семинарии. Был там и курьез. Неофит пропустил лишь одно занятие (по болезни), при том что духовник не благословлял пропускать ни одного. Крымов позднее понял, почему – дело в том, что он пропустил тему «Ветхий Завет», и, когда со временем принялся читать эту часть Библии, ужаснулся жестокому древнееврейскому богу. Придя на исповедь, он обо всем рассказал, и Вениамин долго объяснял ему, что далеко не все из того, что евреи приписывали богу, тот действительно говорил. А еще – пожурил за пропуск занятия, который и привел к искушению. Объяснение духовника, как и всегда в таких случаях, сняло проблему сразу и окончательно.   
Видел ли он недостатки духовника или процесс боготворения делал его абсолютно слепым? Видел. Священник бывал и гневливым, и формалистичным. Последним он, кстати, заражал и своих чад – когда у Крымова родятся дети, и он будет водить их на причастие – господи, сколько же он промучается с кровью Христовой, которую им будут давать, ведь надо проконтролировать, чтобы они ее не выплюнули, надо подтирать им рот особыми тряпками, которые потом следовало сжечь. Всему этому его научил духовник. Да… как говорил один мальчик в храме, отец Андрей — добрый, а отец Вениамин тоже добрый, но об этом никто не знает.
За что же ему все прощали и снова выстраивались в очередь на исповедь? Я бы назвал это харизмой. Она была основана на его абсолютно безбашенной вере в обретенного однажды Христа. Вениамин был самым настоящим младостарцем, но он бы с готовностью умер за своего бога.


Последним штрихом в новой — правильной — жизни Крымова было то, как изменилось его чтение. От общехристианских авторов типа Паскаля он перешел к дьякону Андрею Кураеву. Тогда его читали все православные.
Придя как-то раз в храм, и не обнаружив там отца Вениамина, он зашел в трапезную, где одновременно была и библиотека. Там, как всегда, были матушки, которые защебетали, что Крымову, для ознакомления с православием, нужно читать такие-то и такие-то книги. Книги эти, в основном, были довольно скучными, но одна из них называлась «Традиция. Обряд. Догмат», написал ее Кураев, а эпиграфом к ней была строчка Мандельштама: «И евхаристия, как вечный полдень, длится». Это было круто. Ухватившись за такое (он буквально год назад, работая вожатым в лагере, читал трудно понимаемые стихи классика), неофит заявил, что он выбирает эту книгу.
Кураев был прикольным. Он писал как раз для таких, как Крымов — а таких становилось все больше — молодых людей, приходящих в православную церковь. Главная его цель заключалась в том, чтобы доказать и показать, что быть православным — совсем не стыдно, наоборот, достойно. Православие — не вера бабулек в платочках и не целование рук у священников, это мощная религиозная и интеллектуальная традиция, ни в чем не уступающая другим. По Кураеву, чуть ли ни сам Иммануил Кант был православным...
Однажды Настя увидела, что он читает: 
; То есть, ты думаешь, что православие — истина в последней инстанции?
; Конечно.
; Да ладно тебе, даже мне понятно, что ты пришел в православие, потому что это наша, русская, религия.
Крымов начал спорить… 
Итак, он, и такие, как он, увлекшись христианством, постепенно приходили к тому, что имеют в виду, все-таки, православие. Это выходило органично, само собой. И уже потом, вдруг оказавшись в православной церкви, они начинали доказывать себе и другим, что вообще неважно, в России ты живешь, или в Австралии, истина – это восточное христианство.
Пребывать в такой иллюзии относительно своего выбора и его истинных причин можно было только съев очень много Кураева.


Глава III. Неправильные люди


Когда Крымов пришел к богу, - но еще не встал на камень церкви, - для его университетских друзей это была маленькая сенсация. Наверно, он не делал какого-то четкого объявления, но, конечно, рассказал об этом. Соотношение сил и дискуссий в их компании это сразу же изменило.
Теперь его союзником стал Сергей, носившийся с православным монархизмом. Раньше Крымов смотрел на него презрительно, тем более что метафизические вопросы не волновали Сергея, для него главной была политика, а метафизика, вера – только, так сказать, информационная поддержка.   
А сейчас выходило, что Крымов вместе с Сергеем выступал единым фронтом против скептика Виктора и Егора с его гностицизмом. Не думал Крымов, когда искал святой дух на улицах Петербурга, что этот дух приведет его в объятия Сергея. Правда, между ними была и разница – тот сразу связал веру во Христа и «царизм», на что Крымов пока не соглашался (подожди, придет время).
Виктор отреагировал на его обращение странно – он не верил в бога (и так никогда и не поверил), но он видел, что друг стал каким-то более спокойным и цельным, так что ему это понравилось. Хотя, с другой стороны, Крымов тут же стал делать выводы из своей новой веры, что испугало Виктора. Например, Виктор рассказал ему, что сейчас самый известный фильм на Западе – «Английский пациент», сюжет которого в том, что главный герой влюбляется в замужнюю женщину и не может принять это чувство, отдаться ему из-за предрассудков. Крымов тут же уцепился и стал говорить, что Христос запретил не только прелюбодеяние, но даже мысль о нем. Виктор был в шоке. Цельность Крымова оплачивалась его примитивностью.   
Егор же, конечно, не принял его обращения к богу: «ты вот веришь в такого Христа, который на каждом углу висит. А, может, он другим был? Может, его и не было?» Крымов на это ничего не отвечал, потом он найдет аргументы, а пока веры как внутреннего кайфа ему было достаточно. 

Однако все эти споры проходили в таком формате, что речь шла о точке зрения Крымова, новой, христианской, иногда даже упертой, но точке зрения. А вот когда он стал церковным, когда речь зашла не только о мыслях и словах, но о самой жизни, то здесь-то их дружба и затрещала. Потому что однажды он, услышав шутку Виктора о том, что все они любят друг друга, что все они педики (такие приколы были частыми), перебил его: «СОДОМИЯ – ЭТО ГРЕХ». Все опешили. А отец Вениамин, незримо витавший тут же, над головой Крымова, возликовал за свое правильное чадо: «yes!»   

Но я хотел бы все рассказать по порядку, потому что наступление церковности Крымова и отторжение им друзей совпало с последним курсом и окончанием университета.      
К пятому курсу его компания повзрослела. Егор все чаще уезжал к себе на родину, в Донецк, и, после получения диплома, он уедет туда навсегда. Сергей принял решение учиться еще год в магистратуре, которую тогда только ввели. Виктор пошел работать в школу — первым из их компании найдя «серьезную» профессию — и теперь все больше походил на важного учителя. Опаздывая на лекции, он глубоко кивал головой, прикладывал руку к груди и молчаливо просил прощения, у него был солидный портфель (Крымов так и не обзавелся портфелем, все пять лет проходил с пакетиком, за что его часто поругивал отец). Все они, конечно, собирались вместе по старой памяти, но ритм был уже другой.   
Вот и Крымов тоже — со своей верой — вписывался в «тенденцию» взросления, правда, у него это было слишком экстремально, настолько, что было похоже на перевернутое детство. Он был словно ангелом апокалипсиса, посланным богом для того, чтобы произнести жестокий суд над их молодостью. 
После пары-тройки таких же случаев шокирующей реакции Крымова на что-то греховное, что я рассказал выше, друзья быстро все поняли. Поначалу это было даже интересно, появлялось какое-то новое напряжение, новая интрига в их застоявшейся дружбе. Но потом, когда они увидели, что его «сдвиг» был серьёзным, то общение стало как-то само собой умирать. Причем они чувствовали, что Крымов на самом деле их любит, хочет быть их другом, но ничего не может с собой поделать. Как будто в него вселился инопланетянин (это был отец Вениамин) и, несмотря на все его сопротивление, управлял им.
Он больше не мог говорить о женщинах, не мог сплетничать, не мог спокойно относиться к тому, что Егор курит травку, не мог даже по-настоящему напиться. Словно кем-то перепрограммированный, каждый раз, когда от него ожидалось что-нибудь из перечисленного, он превращался в статую. А дружить со статуей невозможно. Да и вообще, думали друзья, зачем мучить человека?

В последний раз они посидели своей компанией в баре - это была уже не их обычная подвальная «Висла», а более солидное заведение - после защиты дипломов.
Госы и защиту они сдали на «отлично». Егор писал про своих любимых гностиков, а Сергей — про императорский дом. Между прочим, Виктор, увлекавшийся кино, взял для диплома совершенно чуждую ему тему, потому что ее предложила кафедра – озеленение Петербурга в XIX-м веке, что, в общем-то, было неудивительно. Крымов писал об идеологии Национал-Большевистской партии Лимонова. (Руководитель послал его брать у петербургских нацболов интервью, что он и сделал, еле унеся потом ноги от этих политических пэтэушников во главе с их знаменитым Андреем Гребневым.) Кстати говоря, при всей церковности, он не сменил тему диплома на что-нибудь правильное – например, «святой благоверный Александр Невский»... Больше того, бегая к духовнику по два раза в неделю, он даже и не подумал о том, чтобы дать ему свою дипломную работу «на проверку». Все это будет позднее, а пока он еще чувствовал себя независимым. Правда, в самом дипломе он написал, что идеология НБП - это нездоровый языческий национализм, а есть здоровый — христианский. (Вообще, это было забавно, - именно изучив НБП подробно, он в ней окончательно разочаровался.) Его рецензент на защите заметил, что такое разделение субъективно, но при этом сказал, что работа хорошая.
И вот, неся твердые папки с дипломными работами в руках, друзья шли по Невскому, на свою последнюю пьянку.
Крымов говорил Виктору:
- Волнуешься, волнуешься перед защитой. А теперь — защитился, все хорошо. И — какая-то пустота в душе… 


Получив в июле дипломы, друзья разбежались. Только через очень много лет они снова встретятся, но для этого они должны будут измениться — в первую очередь, «пуританин» Крымов - и об этом еще пойдет речь.   
Все то, о чем он говорил тогда с ними, в его душу не запало. Так, болтовня, а иногда — ставшие привычными пикировки из-за его церковности, но и они не шли вглубь.
Но вот то, что запало из весны-лета 98-го — разговор с Сашкой Рогачевым. Это был его школьный друг, с четвертого класса, тот самый, который чуть ли ни единственный понимал Крымова, с которым они основали Исторический клуб и писали — подражая Пикулю — никогда не заканчивавшиеся романы. Рогачев учился в том же университете, что и Крымов, но в Петрозаводске, откуда была его семья, жившая на два города. Если Крымов не предал своей любви к истории, то Рогачев это сделал и учился на психолога. Тоже получив диплом, он летом приехал в Петербург.
Внешне он остался таким же, как и в школе — высокий, худощавый, с круглой маленькой головой и большими губами на широком лице, только все это выросло в двадцатидвухлетнего молодого человека. Одевался он всегда неопрятно, его одежда была мятой, запыленной, может быть, даже и нестираной. А его фирменным знаком — тоже со времен школы — было верчение ручки в правой руке, причем эта вертящаяся и обгрызенная ручка никогда Рогачева не покидала — с ней он не только сидел дома или на лекции, но и ехал в метро. На вопросы друзей и знакомых о том, не комплексует ли он из-за этого, он рассказывал анекдот о мужчине, который писался, и жизнь у него не складывалась до тех пор, пока он не начал этим гордиться. 
В один из августовских дней Крымов приехал к нему в гости, в его трехкомнатную квартиру на Старой Деревне, где тот жил со своей бабушкой. Увидев его вертящуюся ручку, Крымов вдруг понял, как же он соскучился… 
Эта квартира была ему родной. Здесь они пили еще со школьными друзьями, сюда — на третьем курсе — он приводил Настю. Однажды они с ней сделали такое, о чем можно было только мечтать в диких рукоблудных фантазиях. Это было днем, Рогачев ушел за выпивкой, и Крымов с Настей остались одни. Умная девочка сразу догадалась, чего он вдруг захотел, и сама расстегнула ему штаны, достала его затвердевший член и, по их доброй традиции, быстро довела его до оргазма, работая ртом и руками. Несколько капель его спермы попали на его розовую майку с надписью «Nirvana», подарок матери. В другой раз они остались у Рогачева на ночь, в отдельной комнате, и беспощадно запачкали простыни.
Да, а теперь - Крымов сидел на кухне, пил безалкогольное пиво и рассуждал о боге… 
Еще он помнил, что нынешним летом, только в июне, тоже гостил у Рогачева. Это был, пожалуй, последний всплеск его бродяжничества во святом духе. Они выпивали, смотрели по телевизору последний концерт распавшегося «Наутилуса» и сочиняли стихи. Крымову, между прочим, пришли тогда в голову следующие строки: «Если из золота клетка моя, то почему бы в ней и не петь?» А по вечерам он уходил ото всех, запирался в ванной и … нет-нет-нет, читатель, и вычитывал молитвенное правило по маленькому коричневому молитвослову.
Так они жили несколько дней. Потом у них кончились деньги, и они пошли к одному знакомому в гости, но произошло неожиданное, во всем Петроградском районе вырубилось электричество. Трамваи стояли прямо посреди улиц, словно забыв, куда надо ехать, и на их железных лицах было недоумение. А друзья шли, в июньской жаре, бесконечно, разговаривали и молчали. До дома знакомого они, наконец, дошли, и денег у него выпросили.

Рогачев был необычным человеком и с годами эта необычность усиливалась. Крымов всегда завидовал ему в том, что он был свободным, независимым от чужих мнений. Выучившись на психолога, а, фактически, на психоаналитика, зачитав до дыр Фрейда, Юнга, Лакана и вымарав страницы их книг своей вездесущей ручкой, Рогачев и открыл в себе ту самую необычность.
Он называл то, что с ним происходило, «ошеломляющим пониманием». По Юнгу, говорил Рогачев, главное в жизни — это умение найти равновесие между разными сторонами своей личности, между светом и тенью. И Рогачев (который впоследствии будет даже думать, что он сам - инкарнация Юнга) пытался это делать. С одной стороны, любовь к богу и ближнему, это важно. Но, с другой, неподавление зла, которое в тебе живет. Однажды ночью, когда они ходили за пивом, Рогачев вдруг упал на землю и сделал кувырок — а потом объявил, что так он работает со своей тенью. 
По сути дела, он постепенно превращался в психоаналитического гуру и с годами это произойдет окончательно. А пока Крымов наблюдал, так сказать, раннюю стадию. Он попался Рогачеву на зубок как нельзя вовремя. 
- А ты можешь, Ваня, рассказать про свои сны?
- Начинается... А если не скажу?
- Ну не ломайся. 
- Ладно. Самые страшные сны — это когда я ругаюсь матом.      
Рогачев обрадовался:
- Ага, понятно.
- Что тебе понятно?
- Знаешь, я должен сказать тебе кое-что... Ты с этим не согласишься, но это и неважно. Просто послушай.
Вообще, он говорил постоянно — слушать он не умел, человек ему был интересен настолько, насколько он мог его проанализировать.
- Так вот. Года три назад, когда ты был таким, ну, как раньше, да?
- Когда я был неверующим.
- Да. Ты прислал мне в Петрозаводск письмо. Я очень хорошо его помню. Ты в нем писал, что недавно выпил собственную мочу.
Они заржали.
- Да, а еще — что ты сходишь с ума. Ты это помнишь?
- С трудом.
- То, что ты не помнишь, тоже, кстати, можно проанализировать. Ну так вот, и я тебе тогда ответил. И написал, что с тобой, Ваня, произойдет следующее — ты либо действительно сойдешь с ума, либо поверишь в бога.
- Ты врешь!
- Честно. Я могу найти письмо.
- И что, ты предсказал мою жизнь?
- Да. Но главное не это, а другое. Итак, ты выбрал светлую сторону. А раньше она была в загоне, ты жил своей тенью. Однако теперь...
- Теперь все наоборот, да?
- Именно. Твои сны, где ты ругаешься матом, - это и есть твоя загнанная тень. А обращаться так с ней нельзя. Рано или поздно пружина выстрелит, понимаешь?      
- Да. Ну и что мне теперь делать? Идти к отцу Вениамину в церковь и матюгаться?   
Рогачев начал хохотать — чувство юмора у него было слабое, и он всегда любил, когда Крымов его этим подкачивал: 
- Ну что-то типа того...
- Нет, серьезно, что ты предлагаешь?
- Я не знаю. Это твоя жизнь. И вообще я рад за тебя, правда, что ты нашел бога. Я его тоже нашел. Но — тебе нужно немного ослабить давление. 
- Может быть, ты и прав, брат. Из того, что ты здесь нарисовал, выход очевидный. Но, может быть, есть и другой выход.
- Какой?
- Взять и направить всю энергию туда, вверх, на бога. И тогда темной стороны уже не будет. Правда, это уже похоже на монашество, на что-то невозможное для меня, но — кто знает?
Рогачев задумался:
- Такой вариант есть. Но вот, я делаю новое предсказание — однажды, не знаю, сколько пройдет времени, ты уйдешь из церкви. А самое обидное, что, бросив ее, ты, может быть, бросишь и бога. Ломанешся опять из одной крайности в другую.
- Да это нереально, то, что ты говоришь…
Крымов долго ему что-то доказывал. Под конец Рогачев тихо произнес:   
- Все это, конечно, хорошо. Но... будь Фрейд на моем месте, он бы тебе сказал, что в твоей любви ко Христу есть что-то... что-то... гомосексуальное.
-     Что?! Знаешь, если ты еще скажешь что-нибудь такое, я перестану с тобой общаться.
Тот усмехнулся:
- Ну что ж, твоя реакция тоже показательна.
Крымов понял, что «проклятый психолог» сказал про его любовь ко Христу специально, чтобы показать ему, «как все запущено».

Так они говорили — переходя от смеха к ненависти, от взаимного интереса к полному непониманию.
В конце концов, после нескольких встреч, он действительно стал все реже отзываться на приглашения Рогачева. Быть его подопытной крысой не хотелось, хотя и жаль было сознавать, что он теряет очередного друга. Старые друзья были похожи на засохшую грязь, которую он отряхивал со своей одежды.
Но — пророчество психоаналитика сохранилось в его душе. Ему еще предстояло унижение понять, как же оно было верно. И выслушать новое пророчество. И снова не согласиться с ним. А потом, уже в сорок лет, с ужасом задуматься – а не программировал ли его Рогачев чуть ли ни со школы? 


Рвать дружеские связи было относительно легко. Чувства, которые он при этом испытывал, были разными. С одной стороны — жалко. А, с другой, было в этом накрывающем его одиночестве что-то блаженное. Ну и потом, старые связи заменялись на новые, в его храме св. Екатерины.
В это время у него даже была такая мысль, что иногда одиночество лучше общения  (в конце концов, и в храме он общался не так уж активно) — как продавцу мороженого для того, чтобы посчитать деньги, нужно на время остановить торговлю. Крымов хотел «посчитать деньги», собраться с мыслями, подумать о боге и о своих грехах. Его научила этому церковь, и позднее, когда он уйдет из нее, сама эта потребность сохранится.               
Но в его жизни были такие неправильные люди, расстаться с которыми он, при всем желании, не мог. Это были его родственники. Ругаясь с матерью, он все чаще вспоминал слова безбожника Сартра о том, что родственники, - как родинки, избавиться от них невозможно.

27 августа у него был день рождения. Раньше, до бога, он всегда отмечал его, теперь, когда выяснилось, что он приходится на строгий Успенский пост и даже конкретнее на канун праздника Успения Богородицы, он перестал это делать — не вовремя зачали, не вовремя родили.
В этот день он сходил на службу, исповедовался, и поздно вернулся домой. Крымов лег на диван и с досадой подумал о том, что ему нужно еще вычитать четыре канона перед завтрашним причастием. Потом возникла досада на досаду, и он помолился богу, прося у него прощения.
Открылась дверь и вошла Елена Васильевна. Крымов лежал головой к окну, то есть — мать была перед ним, он смотрел на нее в упор. Он сразу догадался, что будет напряг по поводу его дня рождения, хотя, казалось бы, что еще от него нужно, если днем они уже посидели. 
Мать робко сказала (из-за его веры она теперь часто была робкой, ее было не узнать):
- Вань, я там торт отличный сделала.         
«Да она что, блин, издевается надо мной? Какой еще торт в Успенский пост!»
- Спасибо.
Подниматься с дивана он и не думал.
- Иди, поешь. Дима уже поел, ему понравилось.          
Крымов вдруг испугался — съесть торт, значит, отлучить себя от причастия.
- Мам, ты... ты прости меня. Я не могу.
Елена Васильевна молча пристально на него посмотрела. Он знал, что это был переход из нормального состояния в состояние полной невменяемости. Она ушла. Потом донеслись звуки — она металась по кухне и кричала, что она полдня готовила долбаный торт, что он вкусный, что капризы Ивана у нее уже вот тут вот! В его комнату заглянул отец, беспощадно оторванный от телевизора (вообще он заходил к сыну крайне редко):
- Ну ты чего?
Только сказал он и ушел. Так он выразил свое недовольство, и то было непонятно, было ли ему жалко супругу, заходившуюся в истерике, или того, что нарушили его покой.
Крымов вздохнул. И вдруг он почувствовал, что был рад этому скандалу, что в нем все еще сидит подросток, который хочет досадить родителям, и вот, сейчас он делает это просто пользуясь своей верой в бога.
На следующий день он спокойно отправился на литургию, очень хорошо помолился и причастился, а еще послушал проповедь в конце службы о том, что в праздник Успения Богородицы мы, христиане, должны вспоминать о своих матерях, потому что дева Мария была идеальной матерью. Только в этот момент до него дошло, что он накануне согрешил и, придя домой, сказал Елене Васильевне: «мам, прости меня, ладно?»   

Когда он воцерковился, мать решила, что бедный сыночек попал в секту — он молился утром и вечером, ездил на свои бесконечные службы, «просил» (то есть, заставлял) готовить ему постное, а ей это было нелегко, спорил с ней из-за бога. В общем, началось какое-то полное безумие, и это серьезно напугало ее.
Потом она постепенно к безумию привыкла. Ее собственная вера была отрывочной, бабушкиной, крестьянской. С его фундаментализмом она боролась во всеоружии народных пословиц: «бог-то бог, да будь и сам неплох», а еще чаще — с усмешкой - повторялась другая: «заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет».
Одним словом, в первый год все действительно выходило так, что их давнее противостояние вдруг возродилось с новой силой, получив свежую пищу — его веру в бога. Он все делал как будто в пику ей — все время подчеркивал, что она материалистка, что она верит, но не до конца. А вот он — последовательный. Раньше он последовательно не верил, теперь — последовательно верит (он не знал, что наступит и другой период «последовательности»). Подразумевал, хотя и не говорил никогда, что родители как будто ему и не нужны, у него теперь есть духовный отец, Вениамин. Этот Вениамин уже казался матери далеким и страшным монстром, главой секты, который своими невидимыми словами-щупальцами вдруг проник в ее семью, в ее дом.
Но потом, не сразу, через год, - в этой его вере, ставшей для нее головной болью, стало проступать что-то другое, более глубокое и более настоящее. До этого он просто тупо выполнял предписания, и мог при этом послать ее подальше с тортом во время поста. Позднее же мать почувствовала, что ее сын... ее сын пытается ее любить. Она догадывалась, что это тоже было по предписанию, но дареному коню в зубы не смотрят. Она просила его прибираться в комнате или помыть посуду — и он это, о чудо, делал. Она заходила к нему, присаживалась на диван, разговаривала обо всякой ерунде — и он не хмурился, откладывал свои богословские книги и слушал ее, говорил что-то. Она знала, что и это дается ему тяжело и ценила его подвиг еще больше.    
Короче говоря, в этой его новой жизни их отношения раскрылись. Еще в прошлом году, когда он бродяжничал во святом духе, он однажды гулял по Васильевскому острову — который вообще очень любил — и сочинил, пел песню: «Сегодня весь день играли в царя горы - я ни разу не залез. Сегодня весь день играли в царя горы — я ни разу не залез». А потом шел припев: «Мама-мама, что мне делать? Я ни разу не залез. Мама-мама, что мне делать? Я ни разу не залез». Так эти слова в ней постоянно повторялись, иногда варьируясь: «Мама-мама, зачем родила меня? Я ни разу не залез...» В конце шло нечто совсем необычное, но, видимо, это и была кульминация: «Мама-мама, не печалься. Я сам тебя рожу. Мама-мама, не печалься. Я сам тебя рожу». Кстати говоря, туся в то лето на квартире у Рогачева, они занимались в том числе и тем, что хором пели эту песню и записывали ее на магнитофон. Друзьям она нравилась (особенно выражение «я ни разу не залез», от него все хохотали), но им только были непонятны последние слова. А Крымову понятны. Вот  он и родил свою мать.
Хотя насмешки ее сохранились, но уже через год он стал казаться ей «человеком Божьим» в их семье. Улетая по путевке в Тунис, она просила его помолиться, чтобы все было благополучно. Она могла советоваться с ним о чем-то и слушать его вполне серьезно, чего раньше не было.
Однажды, когда Елена Васильевна хотела, чтобы сын принял такое-то решение, он сказал, что уже взрослый и самостоятельный, что она должна отпустить его одного в воду, и он поплывет. Она замолчала и уже не настаивала.

Реакция Крымова-старшего на «чудесное обращение» его сына была не столь масштабной, как у Елены Васильевны, потому что он вообще на все не особенно сильно реагировал, видимо, проводя в жизнь даосский принцип увэй, недеяния - у телевизора.
Вернее, проблема матери была в том, что она слишком непосредственно переводила свои переживания во внешний мир, нисколько его не жалея, а отец — у него, все-таки, тоже были переживания — почему-то был уверен, что они во внешнем мире никому не нужны и всем только мешают. У него, наверное, было немало мыслей по поводу веры сына, но он их почти не высказывал.
Так было и раньше. Например, однажды — еще до наступления бога на их семью — он сказал Крымову, что ему будет тяжело жить в этом мире и что поэтому он просит его не думать о самоубийстве. Дмитрий Сергеевич чувствовал, что его сын слишком хрупкий для этой жизни. Впрочем, услышав эти слова, Крымов не придал им значения и вспомнил их только во взрослой жизни, и понял, что отец в чем-то был прав. По крайней мере, он понимал сына глубже, чем мать. 
О его церковности отец сказал только один раз.
Они сидели в машине и ждали, когда Елена Васильевна вернется из универсама. Говорили о чем-то, и вышли на эту тему:
; Знаешь, ты, конечно, молодец, что бросил курить. Для этого нужна сила воли. Но я, все-таки, думаю, что церковь — это костыли. Можно и без нее верить в бога. Я — верю и иногда даже молюсь ему, - он смутился и уточнил, - Молюсь о тебе. А церковь нужна для слабых.
Выслушать такое было обидно, но Крымова в то время так перло, что он даже и не пытался допустить правоту отца. А еще подумал: «костыли-не-костыли, но курить я, все-таки, бросил, в отличие от тебя».
 
Папу он тоже пытался «возлюбить как ближнего своего», и это было намного легче, чем с мамой. И Дмитрий Сергеевич тоже — правда, очень редко — раскрывался в этой его новой любви.
Как-то — отец еще не успел выпить свое пиво — Крымов сказал ему, что он очень хотел бы говорить с ним, когда он трезвый, потому что обычно в этом состоянии он словно прячется от сына и ото всех, и только когда пьяный — разговаривает по душам. Дмитрий Сергеевич вскочил со стула, ущипнул сына за коленку, и сказал: «Мне нравится то, что ты говоришь». Это было круто, нет, действительно круто. Такого между ними никогда не было.
Но жаль, что потом все опять потонуло в текущей жизни, из которой они почти не выплывали. Черт знает, кто в этом был виноват. Наверное, оба — сын в отца, были слишком робкими, чтобы по достоинству оценить робость друг друга.   

               
  Глава IV. Сомнительная Настя. (Настя, прощай)       
   
Именно она стала его главной болью — тогда, в 98-м году. Когда за год перед этим он покаялся на первой развернутой исповеди в грехе «блуда», то есть, секса до брака, он, не задумываясь, покаялся во всей своей любви к Насте. «Блуд» и составлял стержень их отношений. Но какой же это был «блуд» - какой чудесный, какой первый, какой вездесущий.
Если бы Крымов мог отдавать себе отчет в том, что произошло на этой исповеди, он бы сразу понял, что Настя обречена. Если прежняя его жизнь была ветхой, порочной, языческой, то она была цветком этой жизни. Странно было ставить крест — в буквальном смысле — на своей «заблудшести» и при этом пытаться протаскивать в новую жизнь призрак старой. Настя в его церковном существовании была похожа на тень, на пугало, на воспоминание. Крымов слишком хорошо видел, как шокировали отца Вениамина его сексуальные выкрутасы, чтобы не догадаться, что, по идее, ему бы нужно оставить человека, с которым он их выделывал.
Но Крымов, конечно, не хотел слушать свой разум, тянул до последнего. В сущности, весь этот год он потратил на то, чтобы доказать себе и Насте, что расставаться им не нужно. Он каждый день по два раза молился богу о том, чтобы он сохранил и помиловал Настю и чтобы он все устроил по своей воле, надеясь, что эта воля будет такой же, как у Крымова. Он дико обрадовался, когда однажды, попав на исповедь к отцу Андрею, который был женатым священником, услышал от него, что жениться на невоцерковленной девушке — совсем не грех. Священник приводил ему цитаты из писания о том, что муж верующий освящает жену неверующую. А также ссылку на Псевдо-Дионисия Ареопагита (Крымов читал его как-то в электричке, возвращаясь от бабушки, и был в диком восторге от православной мистики), который говорил, что божественная любовь спускается вниз, к тварному миру, по своеобразной лестнице и что все, абсолютно все типы любви — более или менее далекое отражение этой высокой небесной любви. Услышав такое, он при первой же встрече рассказал об этом своей девушке.
Что касается отца Вениамина, то он, как всегда, был дипломатом. Крымов догадывался, пусть и не хотел признаваться себе в этом, что его духовник, в идеале, желал бы, чтобы Крымов расстался со своей «блудницей». Однако священник прекрасно знал, что выскажи он это — и он нарушит церковные каноны и распоряжения Патриархии, которая отнюдь не приветствовала такие вторжения в личную жизнь мирян. Вениамин — великий педагог — хотел бы, чтобы Крымов сам пришел к этому, а если не придет, ну что ж, значит, такова воля божья. Но он, все-таки, ставил своему чаду определенные границы — говорил, что твоя будущая жена должна быть, как минимум, крещеной и причащаться раз в год. В принципе, Настя вполне могла выполнить эти условия. 
Но тема брака запутала Крымова окончательно. Он быстро понял, что в церкви считается, что просто «иметь девушку» - нельзя, это должна быть невеста. А если нет — то зачем она? Об этом говорили все в один голос, и отец Андрей тоже. Неофит с этим согласился, но перед ним встал новый вопрос — хочет ли он жениться на Насте? У него не было таких планов, а у нее — тем более. Иногда он думал, что выходит, перспектива брака — это критерий и, в таком случае, его отношения с Настей опять, и с этой стороны, обреченные.
Думал он и о другом, — а любит ли он все еще Настю и она его? Они встречались уже два года. Быть может, проблема вообще и не в его вере, а в том, что их отношения исчерпались? И он так держится за нее не потому, что она ему на самом деле нужна, а ему нужно живое воспоминание о том счастье, которое у них было? Возможно, поэтому — а не из-за бога - он так легко прекратил их сексуальные извращения. Между прочим, где-то год назад, еще до церкви, он уже расставался с ней, почувствовав некоторую усталость, однако потом, испугавшись боли, вернулся.
Но эти мысли, все равно, никак не могли заставить его понять, что расставание неизбежно.

(Написав это последнее слово – я начал сомневаться. Я говорю – «неизбежно», потому что я автор, который знает, что произойдет. Но значит ли это, что оно действительно было неизбежным? Скажу более ответственно – расставание имело высокую вероятность.
Казалось бы – к чему это, мы же не физикой занимаемся? А вот к чему – мой герой в то время истово верил именно в неизбежность. Он хотел понять – для бога неизбежно, что они с его девушкой расстанутся, или неизбежно будут вместе.
Представим себе, что бог явился ему и сказал – да нет никакой неизбежности, как захочешь, так и будет, расслабься, мне все равно.
Крымов не принял бы такого откровения. Он страдал не потому, что все решает бог, а потому, что боялся не угадать его решения. И в этом и была его проблема.)         


А вот Настя прекрасно понимала эту высокую вероятность расставания, хотя когда оно произошло, сама перестала себе доверять и захотела вернуть бой-френда.   
Как она жила? В июне 97-го они прекратили заниматься любовью. Крымов ничего ей не объявлял, просто перестал это делать и все. Она поняла, что происходит, и даже не удивилась, все к тому шло. Ничего ему не сказала, хотя сильно расстроилась. Она — будучи нормальной девушкой — и так-то с нетерпением ждала, что у них начнется нормальный секс, со входом и выходом,  взаимная мастурбация ей уже давно надоела. Нет, конечно, в первое время это было прикольно и она не видела никакой проблемы, но потом поняла, что надо, все-таки, идти дальше, а гад Крымов не шел, ему было по барабану. И тут вдруг — такое. Изменения произошли, но совсем не те, что она ждала.
Почему она не бросила его сразу, когда все началось? Она и сама этого не знала. Наверное, по той же причине, что и он — держалась за Крымова как за фетиш их счастья, как за красивую картинку. Но — тоже, как он — чем больше держалась, тем сильнее отчаивалась. Особенно отчетливо она это поняла, когда однажды загуляла с одним знакомым парнем и дала ему себя целовать. Потом проговорилась об этом Крымову, и он заявил, что она должна попросить у него прощения, она отказалась. Так он втягивал ее в свое новое маразматическое существование, где все просят друг у друга прощения, как будто это что-то изменит.
Взяв тайм-аут на недельку, она снова приехала к нему, чтобы принести извинения. Он обрадовался и поцеловал ее волосы. Все это было абсурдом и они оба это понимали, но сделать — пока - ничего не могли. Они сидели в его комнате и слушали до отупения новый диск Анжелики Варум, который ей так понравился - «Это все для тебя». Она подпевала и плакала.
Что еще ее держало? Она была прямо-таки заворожена тем, как быстро менялся Крымов и, видимо, само это зрелище не могло ее отпустить. Наверное, Настя чувствовала себя как те люди, которые всегда слышали об автомобильных катастрофах и никогда не думали, что это произойдет с ними. Она слышала про секты, при этом понимала, что православная церковь вроде как к ним не относится, но выходило, что Крымов попал именно в секту. Бог с ним, с петтингом, в конце концов, какое-то время можно было и потерпеть, но ведь он же весь изменился — он стал по-другому говорить, улыбаться, смеяться, смотреть на нее и на других людей. Он стал отбирать у нее и жечь стихи, которые ей дарил (то, что он сжечь не успел, она догадалась спрятать)!
Настя просто была поражена, что в человеке, который был ей родным, все время, получается, сидело это, и вот включился какой-то невидимый никому механизм, и оно выскочило наружу. Ей было удивительно, что с человеком вообще может такое происходить. Насте его воцерковление, его «смерть для мира сего», конечно, не нравилась, потому что умирала и она сама, но главным было даже не это, а чувство удивления. Она хотела понаблюдать за ним еще, зная, что скоро эта возможность кончится.
Ну и, наконец, в самой глубине ее души, куда даже я, автор, не могу до конца проникнуть, а могу только предполагать, в ней была надежда, что они, все-таки, любят друг друга, и что его бог — всего лишь временное испытание, помутнение, которое пройдет, и они снова будут счастливы.
И еще — она чувствовала, что готова простить ему все, потому что видела, что он — человек, такой умный, такой странный, какого она еще не встречала, а, может быть, и не встретит. Она казалась самой себе солдатской женой, которая сидит дома, не видит мужа месяцами (секса нет), но однажды станет женой генеральской. Впрочем, насчет жены — это была чистая метафора, и выходить замуж она явно не собиралась, в лучшем случае, через пару лет.


В конце августа они поехали к ней дачу, под Сосново. 
О, Настина дача — была еще одним местом в этом мире, обильно освященным их петтингом. Сидя в электричке, она вспоминала, как они приехали сюда в первый раз, приехали исключительно потому, что заниматься этим у нее и у него дома мешали досаждающие мухи-родственники. И вот где-то в мае они выбрались, загрузившись продуктами. Крымов, счастливый, как и она, шел с рюкзаком за плечами по дороге и она, шагая впереди, все оглядывалась на него и смеялась, говоря, что он похож на трудолюбивого муравья.
Дойдя до места — дом был большим, двухэтажным — они тут же бросились на огромный диван в гостиной, на котором обычно спали ее родители. Крымов нетерпеливо запустил руку в ширинку ее штанов, она же, в свою очередь, высвободила его мигом напрягшийся член и с привычным наслаждением заводила по нему рукой.
Господи, какой это был кайф. Они были одни в огромном пустом доме. В какой-то момент он опустился вниз, резко раздвинул ее ноги, она поддалась, и начал лизать ее. Настя громко застонала — наконец-то, она могла себе это позволить!
Тогда счастье было абсолютным, в нем не было никаких теней (кто знает, быть может, утратив первую непосредственность этих переживаний, Крымов и пустился искать это абсолютное счастье в своем боге?). Они ели вкусную пищу, выпивали, смотрели телевизор, подрачивая друг другу, иногда Крымов брал гитару и сочинял свои песни, а потом пел их Насте, иногда — подолгу читал. Все это было так просто, так абсолютно, все это росло из самой земли. И они понимали, что сейчас вся Вселенная смотрит на них и завидует им.
От тогдашнего счастья у Крымова осталось нечто материальное — книга Троцкого, которым он в то время фанател, красная, в твердой обложке, с названием «Литература и революция». Через много лет он открывал ее и вспоминал все. Первые ее страницы были запачканы чем-то пожелтевшим — это была его сперма, однажды он повалил Настю на диван и они стали делать это, даже не посмотрев, что под ними лежала его раскрытая книга. Так его семя застыло в веках, никого, правда, не произведя на свет.
А на заднем форзаце книги ручкой были написаны стихи — сочиненные им тогда же, в раю Настиной дачи. 

Мы не виноваты
Грусть была в закате
И солнце село в ведро для мочи,
Поставленное в коридор.
Глупая
Грустная
Прощальная
Улыбка дня -
Закат.
Пойдем по туалетам
Пойдем по домам
Они построены для этого
Они нужны нам
Чтобы спать живыми
То есть напуганными

***

Люблю – потому что умру
Потому что вижу, как время
Играет с нами
И толкает теплой волной на меня
Нежность твою

Мы гибнем
Каждый миг
Мы сходим
- и годам к тридцати сойдем –
От страха с ума.
Мы разглядим –
Примерно тогда же,
Примерно с такими же,
Рай
Там, где кладбище и зима

Мы ткем свои паутины
Мы страхом любим за страх
И ревнуем к чужому страху
 

Книга Троцкого, сперма, стихи...


А потом Настя вспомнила, как они приезжали на дачу в прошлое лето, в 97-м
 — Крымов шокировал ее родителей (поскольку секса уже не было, то и они уже не мешали) тем, что каждое утро просыпался рано и убегал на ближайшее озеро. Мать и отец вопросительно смотрели на Настю, она — краснея за своего парня — отвечала, что он там молится. (Кстати, эти молитвы на озере — они запомнились Крымову, бог был тогда таким близким, открытым, буквально руку протянуть.) 
Она опять посмотрела в окно электрички и вдруг подумала — а, может, это и хорошо, что у нас уже нет секса, так, наверное, проще, боль не такая сильная, это уже постепенное начало нашего расставания.
Вот они и на месте. Деревья вокруг желтые и красные. Прохладно. Они ходят по пустому дому, как тени своего прошлого. Как в глупой попсовой песне — весна прошла, настала осень. Зачем приехали, мы спросим?
Вечером легли спать. Не в гостиной, как раньше, как будто уже не имели права на это, а в маленькой комнате-закутке, с двумя стоящими друг напротив друга кроватями. За окном было уже темно. Она легла в одну кровать, а он — в другую. Месяца три назад, лежа с ней на диване у нее дома, в городе, смотря телевизор, он вдруг вскочил — до него дошло, что даже лежать рядом ему нельзя. Так у нее было отнято последнее утешение.
Наступающая ночь. В комнате горит свет. Крымов понимает, что ей хреново, и протягивает со своей кровати правую руку — берет ее за ладонь, сжимает. Ей от этого «жеста доброй воли» не лучше. На ее щеках появляются слезы – как слишком частые гости, которые забыли о приличиях.
Она вскакивает с постели и бежит на улицу (спали они одетыми) — там, в холоде, в полной темноте, лучше, чем здесь, с ним. Крымов, чертыхаясь на сентиментальный женский род, бежит за ней.
Они стоят под каким-то фонарем у дороги битые полчаса. Он спрашивает, повторяя одно и то же, как робот:
- Ну чего ты? Ну чего ты? Ну чего ты?      
               

После этой последней поездки на дачу, окончательно все убившей, Настя решила, что, как только Крымов сдаст свои экзамены в аспирантуру, она с ним расстанется. Хотя - это решение было слишком похоже на самооправдание и, чем ближе был срок, тем яснее она понимала, что уйти от него не может.

По поводу аспирантуры он решил еще в июне. Дело было в том, что весной к ним приходили преподаватели с факультета философии и читали какой-то общий курс. Никто их почти не слушал, так что один из них зло заметил, что современный человек — это гомо-кроссвордикус, а другой просто досадливо поморщился и произнес, что они уже не хотят учиться. Но был один слушающий студент – Крымов.
Он вдруг заинтересовался философией истории и понял, что это привлекало его всегда — в чем смысл истории, в чем ее цель, куда она идет? В чем смысл русской истории? Начитавшись богословских книг, он уже примерно представлял себе, в чем ее смысл — в том, что Россия сначала была верна Христу и его истинной церкви, а потом постепенно предала их, что и привело к катастрофе XX века. Обо всем этом он хотел написать подробнее, обстоятельнее. И решил поступать в аспирантуру в своем же университете, но не на историю, которой обучался пять лет, а на философию, вернее, социальную философию. 
Отец Вениамин благословил его. Елена Васильевна была не против, наоборот, поддержала — но, подчеркну, она, о чудо, наверное, впервые в его жизни, не была инициатором чего-то важного. Крымов, как всегда, витал в облаках, а был еще один мотив, очень серьезный для его матери — отсрочка от армии. Здесь она, как ни странно, оказалась одного мнения со своим конкурентом отцом Вениамином. Духовник боялся пускать свое чадо в армию — каким он оттуда вернулся бы, одному богу известно (позднее неофит узнал, что сам Вениамин служил и над ним там, кажется, издевались). Конечно, Крымов тоже думал об армии, но это не было главной причиной — если бы не аспирантура, просто нужно было бы искать другие пути уклонения (пути? ну, путь-то один). 
Все лето он сидел, как проклятый, в Публичке, на площади Островского, и готовился к английскому, философии и социальной философии. На самом деле, ему это нравилось, так что он приходил сюда и после экзаменов. Все его однокурсники поехали на военные сборы, закончив которые можно было получить звание лейтенант запаса (Сергей-монархист, надев военную форму, получал истинное наслаждение). Крымов на это забил ради своей подготовки, он рисковал, так что многие его за это стали уважать.   
В сентябре он благополучно сдал экзамены в аспирантуру, где-то в октябре его официально зачислили. Так что, закончилась одна эпопея — с высшим образованием — и начиналась другая. Вообще-то, аспирантура и кандидатская подразумевали, что он хочет быть преподавателем, но с этим было сложнее — пока он себя в этом качестве не видел, его интересовала философия и продвижение своих идей.

В октябре он перевел дух, дел стало значительно меньше, он остался наедине с собой. Но — лучше бы этого не было, потому что он снова вернулся к своей боли, к вопросу о Насте. Быть или не быть? В глубине души он знал ответ на этот вопрос, но, если ему верить, то не оставалось никакой надежды.
И тогда он принялся за дело. Он понял, что с этим вопросом не пойдешь к духовнику, они оба этого не хотят, его нужно решать ему самому и богу, которого он для себя открыл. Это была проверка и для Крымова, и для бога, «всем проверкам проверка».   
В ближайшие выходные он начал свою навигацию.
Сходив в храм св. Екатерины и причастившись, он решил потом пойти «по святым». Он уже знал, что святых мощей, к которым ходят православные в Петербурге, когда их припирает, три — Александра Невского, Иоанна Кронштадтского и Ксении Петербургской. К Александру Невскому он относился несколько прохладно, может быть, потому, что Лавра была слишком ему знакомой. Так что он отправился к Ксении. Весь этот день его не покидал невроз, головная и душевная тяжесть, в которую превратился образ Насти и дилемма их будущего. Он страдал, но, может быть, это было даже хорошо, потому что выхода уже не оставалось — нужно было принять решение и жить по нему.
Часовня Ксении на Смоленском кладбище была небольшой, там все время было много людей, особенно по воскресеньям, и все время служились молебны. Он придет сюда еще не раз. Крымов не знал, что примерно через год он посетит святую уже вместе со своей женой. И это будет не Настя.
Войдя в полутемное помещение часовни с почти голыми каменными стенами, он сразу оказался в толпе людей. Мраморная рака Ксении была у стены напротив, перед ними. Все пели: «Величаем... величаем тя... Святая блаженная матерь наша Ксе-е-е-ния... И чтим святую па-а-а-а-амять твою...» Крымов, которому было плохо, отбросил свое обычное стеснение и запел, громко, вместе со всеми. Люди подходили к раке, вставали на колени, на каменный холодный нечистый пол, кланялись, а потом целовали скрытые под мрамором мощи. Он верил, что Ксения может помочь, ему всегда казалось, что в часовне есть какая-то сила — теплая, мощная, благоуханная (или просто в часовне было тепло и пахло благовониями?).
Он тоже упал на колени и приложился. Как всегда от мощей, он почувствовал волну благодати. На миг его невроз отступил, клещи ослабли (чтобы потом сковать его снова) и он - не то чтобы услышал какой-то голос, нет, этого не было, просто почувствовал, что все будет хорошо. Не отчаивайся, не падай, бог все устроит.
Не получив никакого конкретного указания — впрочем, он так скоро его и не ждал — Крымов еще немного побыл на кладбище, подал записки в часовню, где указал, кроме прочих, себя и «заблудшую рабу Божию Анастасию», и поехал.
В середине дня, на метро, он добрался до второго пункта своего паломничества — Иоанновского монастыря, где были мощи Кронштадтского. Монастырь этот, как известно, женский и стоит на реке Карповке, большой и красивый. Крымов, даже не заходя на второй этаж, где был основной храм, спустился вниз, в цоколь.
Это было маленькое тесное помещение, с толстыми колоннами, чем-то похожее, наверное, на христианские катакомбы, все пропахшее воском и ладаном. Только, в отличие от катакомб, оно было чистым, белым, уютным. Он отстоял молебен, подал записку и, еще долго помолившись в одиночку, приложился и к этим мощам. Здесь тоже был мрамор, он был приятно холодным. 
Уставший, Крымов поднялся к выходу и сел на скамейку в каком-то уголке, рядом с распятием и свечами.
И вдруг к этому распятию подошла монахиня, она стала снимать огарки и почти бесшумно выбрасывать их в ведро. Крымов посмотрел на нее — это был настоящий ангел, высокая, стройная, хрупкая, в черной рясе с черным же клобуком на голове девушка. Наверное, она была девственницей — лицо у нее было бесконечно белым и красивым. 
Она посмотрела на него и поняла, что он пришел сюда не просто так, что ему плохо. Но лезть к нему с вопросами о том, что стряслось, она не стала — спасибо ей за это. Она только спросила:
; Вы чего-то ждете?
Голос у нее был потрясающим, таким же, как ее душа — каким-то неуловимо невинным, надтреснутым.
; Да нет.
; У нас все службы уже прошли.
Монахиня говорила это не к тому, что ему нужно уходить, а чтобы поддержать его. И она начала рассказывать, когда и где у них еще на неделе будут службы, молебны.
; Спасибо, - сказал Крымов; потом, зная, что церковные говорят это по-другому, поправился, - Спаси Господи.
Она поклонилась и ушла. Он посидел еще немного, потупил. На душе было уже как-то спокойнее. Потом вышел.

Он ехал на трамвае по вечерней Петроградской стороне, где был монастырь, за окном было уже темно. И вдруг — именно здесь, в трамвае — ему пришел голос. Простая мысль и он понимал, что это уже и было решение.
«Да не может она быть твоей женой. Ты сам подумай — ты живешь в одну сторону, а она — совсем в другую. Это будет как лебедь, рак и щука. Ты даже не будешь уверен, что она тебе не изменяет».
Всё. Это был конец.

Следующую неделю он прожил с этим голосом внутри, мучаясь и не желая ему верить. Он постоянно молился богу — спрашивал у него, в этом ли его воля? И получал ответ — в этом, именно в этом.
А потом, однажды, он уже не помнил, какой это был день, конец недели, он взял и перешел на сторону голоса. И ему сразу стало легче. Все открылось — ваши с ней отношения и так на ладан дышат, они уже почти кончились, нужно только порвать последние ниточки. Вот и порви их, и стань здоровым. И он чувствовал — станет.
Однако его страх, его нервная система тут же начала угрожать ему — ты не выдержишь расставания, я тебя завалю. А он ей отвечал — значит, я должен мучиться и если не расстанусь, и если расстанусь, так, да? Он бросал ей вызов. Но бросить вызов нервной системе с цепкими щупальцами неврозов — одно, а действительно выдержать ее удар — совсем другое. И, все-таки, Крымов понимал, что бог на его стороне в этой предстоящей битве. Он все делает правильно.
Потом — во вторник - ему позвонила Настя и предложила как-нибудь встретиться. Он понял, что его день близок. И ответил ей, что можно встретиться в пятницу, часов в шесть, на Гостином дворе. Это было удобно, потому что он все равно в первой половине этого дня должен был поехать по каким-то бумажным делам на кафедру философии, куда он поступил в аспирантуру.

Пришла проклятая пятница. Как он до нее дожил, Крымов не знал. Выходя утром из дома, он не был уверен, что хочет расставаться с Настей. А вдруг я что-то не понял? А вдруг я выдал за глас Божий что-то свое? Где гарантия? Гарантии, расписки с неба, действительно не было.
Он поехал на кафедру. Ее секретарь — высокая говорливая женщина лет пятидесяти — заметила, что у нового аспиранта, почему-то, мокрые глаза, значит, он только что плакал. Она нахмурилась, но спрашивать ничего не стала. 
До встречи с Настей оставалось еще много времени. Крымов точно знал, что ему нужно делать.
Недалеко от кафедры был Князь-Владимирский собор — высокое, желто-белое здание. Он вошел в него, купил в лавке сборник акафистов петербургским святым — все тем же Иоанну, Ксении и Александру — встал  в левой части храма и начал его читать. Людей почти не было, иногда из боковых дверей иконостаса выходили алтарники в черном и смотрели на него удивленными глазами — перед ними стоял молодой парень, весь в соку, хорошо одетый (на нем была модная зеленая куртка) и молился, глаза у него были красными. Ну вот, приперло человека. Иногда он останавливался и пил святую воду. Прочитав сборник один раз, он читал его снова и снова. 
Стоя на Невском, напротив выхода из метро «Гостиный двор» - самое выпендрежное место Петербурга, где ходят девушки, словно сошедшие с рекламных щитов, - Крымов уже плакал вовсю, и ему было стыдно, он вытирал рукавом куртки глаза, но сделать ничего не мог.
Настя, увидев его, испугалась, не понимая, что могло случиться (мысль о том, что он ее бросит, ей в голову не пришла, вообще настроение у нее, как ни странно, было хорошее).
; Ты чего, Ваня?
Она взяла его за руку и отвела к автобусной остановке. Они сели.
Настя  все повторяла свой вопрос, а он никак не мог ответить на него, заикался. Потом, все-таки, сказал:
- Мы... мы... должны... расстаться.
- Что значит расстаться?
Крымов начал ей что-то объяснять, не понимая толком, что он говорит. Она все не верила и снова спрашивала, почему он это делает. Усидеть на скамейке он уже не мог, встал и пошел направо, к подземному переходу через Садовую. Настя пошла за ним. Навстречу им шли люди и понимали, что между ними происходит. Да, раньше на них смотрели как на воплощение счастья, а теперь... Впрочем, им было насрать на людей, реально было неважно.
Там, в темноте подземного перехода, он, наконец, смог ей ответить:
; Понимаешь — она напряженно слушала, сама уже плача, - Я понял, что не знаю, люблю тебя или нет. А это неправильно. Нужно понять. Если люблю, то все будет нормально.
Он действительно оставил себе надежду, что расставание временно, хотя было ясно, что это просто прикрытие от страха.
Они дошли до остановки у Аничкова дворца, и он сел в подъехавший троллейбус, который шел до самого его дома. Настя хотела удержать его даже в дверях.
И снова были люди, которые смотрели на них и все понимали.

Как только он сделал то, что хотел, нервная система выполнила свою угрозу и начала наступление. Ему было больно, он боялся, что не вынесет жизни без нее и побежит — как и в тот, первый раз, когда они расстались — к ней все возвращать обратно, и она бы его приняла. Не вынесет одиночества, того, что они больше не будут каждый день созваниваться и говорить друг другу: «лю? - лю». А тут еще мать, которая, увидев, как он плачет, и, зная, из-за чего, ляпнула, что, если есть слезы, значит, он ее любит. Это было уже невыносимо. Спасался он только богом, читая Псалтырь.
В субботу он сказал на исповеди отцу Вениамину, что с Настей больше не встречается. Тот немного помолчал, а потом ответил: «Ну и слава Богу». Больше они об этом не говорили.
В воскресенье после литургии на трапезе, где собирался весь приход, Крымов вдруг запел (тихо, но для всех отчетливо): «Велича-а-а-а-ем... Велича-а-а-ем тя...» Ему было очень фигово. Пустыми мокрыми глазами он уставился на удивленных прихожан, которые, правда, тактично молчали. Батюшка смотрел на него с сочувствием (может быть, в его душе было и еще что-то – страх, что его влияние привело Крымова к катастрофе?).   

Прошла еще неделя, тоже в мучениях. Однажды ему приснилось, что Настя уже с кем-то трахается, и ревность — такая неожиданная и такая греховная — подступила к нему, он был уверен, что этих страшных образов точно не вынесет.
Но вот — вынес, и к концу этой второй недели ему стало легче. Он начал выздоравливать, а нервная система уже не имела над ним такой власти, как раньше.
Была суббота. Он — в нормальном настроении — как всегда читал каноны, готовясь к завтрашнему причастию.
Вдруг раздался звонок в дверь. Это была Настя. Ей, видимо, было намного хуже, чем ему, у нее ведь не было костылей в виде церкви. Она сама понимала, что, рано или поздно, они бы расстались, но здесь уже было не до разумных аргументов.
Они долго сидели на кухне и разговаривали. Иногда к ним заходила Елена Васильевна, которая надеялась, что они снова будут вместе. Но все было бесполезно — Крымов уже выздоравливал. 
Настя, вся заплаканная, собралась уходить, он пошел провожать ее до остановки, с досадой думая, что он не успеет вычитать свои каноны (все мужики — козлы). Стояли и ждали автобуса. На улице было темно, пусто и одиноко. Неопределенная осенняя влажность оседала с неба.
Крымов заговорил, причем он делал это не желая ее успокоить, а просто потому, что хотел:   
- Ты правда зря плачешь. Мы были в клетке, а сейчас вылетели из нее. Свобода! Неужели ты не чувствуешь?
; Нет. 
; Знаешь, какая интересная у меня будет жизнь! Я это вижу.
Настя пожала плечами. Службы, посты, фанатизм на каждом шагу — это, что ли, интересная жизнь? А даже если и так, ее он в это будущее брать не собирался. Ему была нужна другая — такая же, как он, проверенная.
Она села в подошедший, наконец, автобус. И снова заплакала.
Он пошел домой, радуясь, что завтра будет евхаристия и он, как всегда, соединится с богом, тем богом, который спас его и будет спасать и дальше, теперь он точно это знал.
Больше они не встречались (если быть точным, за исключением одного раза, который, конечно, ничего не изменил).
Вся его жизнь оказалась вычищенной от ветхого, принесенной в жертву богу. И в его дистиллированной душе теперь должен был воцариться Христос. Разве могло быть что-то интереснее, чем это?


«И никто не вливает молодого вина в мехи ветхие; а иначе молодое вино прорвет мехи, и само вытечет, и мехи пропадут; но молодое вино должно вливать в мехи новые; тогда сбережется и то и другое».


Глава V. Община

Все ветхое было отброшено или отвалилось само. На кого же Крымов променял своих заблудших друзей и свою сомнительную девушку?
Это была его община в храме Академии Художеств, ее члены и стали новым вином, влитым в новые мехи его сердца. Отец Вениамин на проповедях говорил, что они - «община», подчеркивая отличие от прихода.
Крымов осознал это отличие с годами, хотя почувствовал его сразу, когда впервые пришел в «Екатерину». Осознал же после того, как увидел разницу с другими церквями. Там, в основном, были приходы — люди просто приходили, уходили, могли общаться, могли и не общаться, все было отчужденно-свободно.
В общине была связь. Большая часть прихожан знала друг друга, хотя бы на уровне шапочного знакомства. А после каждой службы многие из молившихся собирались в трапезной для разговоров, иногда — планировали что-то делать вместе. Трапезная была небольшой отдельной комнатой, связанной с храмом дверью; если вы идете к «Екатерине» от главного академического входа по коридору, то сначала вы проходите трапезную, а потом – церковь.   
Настоятель знал, что он мог рассчитывать на свою общину, может быть, не на всех и не всегда, но мог. Поэтому в церковной среде и появилось это слово для таких приходов, как в «Екатерине» - «секта». Оно, при всей его одиозности для верующих, было верным, выдавало активность прихожан, что не всегда могло нравиться иерархии (бог ее знает, куда эта активность пойдет в следующий раз). 
Да, Крымов променял своих друзей на общину в Академии. Но это не значит, что он был тесно знаком со всеми этими людьми. Как многие интеллектуалы, когда он погружался в гущу жизни, в гущу людей, он чувствовал себя несколько потерянным и беспомощным. На контакт он шел с трудом (может быть, то же самое в свое время, когда храм еще только открылся, чувствовал и сам отец Вениамин). Везде, где Крымову приходилось подолгу существовать — в школе, в университете, и вот, в приходе, - он прогрызал словно некие норы, общался с теми людьми, которые казались ему интересными, незагрузными и безопасными, чаще всего это были мужчины. Все прочие оставались в стороне, и так могло продолжаться всегда, без изменений. Выходить из этой норы было трудно, и он даже, как правило, не пытался это делать.   
Тем не менее, даже те в его храме, с кем он мог обмениваться не более чем парой слов, все равно с годами стали для него родными. Шутка ли — молиться вместе почти десять лет. Какая-то странная неуловимая — духовная — связь была между ними, он уже не мог представить себе, что будет стоять на богослужении без этих привычных лиц и взглядов. Пусть он не знает, что стоит за этими лицами, но они уже приросли к нему.
Вся община уже была там, в его сердце.

Если бы вы вошли в храм св. Екатерины в первый раз и немного понаблюдали, то  сразу заметили бы прихожанку, которая то стояла на месте, то вдруг срывалась, идя от трапезной к отцу Вениамину или наоборот. Это была душа прихода, великая мать Галина Георгиевна. Небольшого роста, полная, с широким добрым лицом, ей было, наверное, лет пятьдесят и держалась она бодро.
Она была верным солдатом настоятеля. Однажды отец Вениамин организовывал в Академии конференцию по антиглобализации (естественно), дело было осенью, и он сказал в трапезной, что хорошо бы кому-нибудь перед началом конференции вымыть в холле Академии пол, потому что он будет грязным. Никто не вызвался это сделать, кроме Галины Георгиевны.
Она же была и главным рупором духовника — все время транслировала его последние благословения.
На исповеди она иногда плакала. Как-то раз она отошла от священника в слезах, и кто-то из подруг спросил ее, почему она плачет. Галина Георгиевна ответила, что Господь дал ей слезы покаяния. Другой показательный случай — в день причастия, когда грешить для православного особенно запрещено, она, делая с другими прихожанами что-то по храму, повысила голос, согрешила и, опять плача, пошла к отцу Вениамину  исповедоваться. (Настоятель в этой связи говорил на проповеди, что невозможно все время жить под епитрахилью, то есть, каясь в грехах.)               
Крымов видел, что, несмотря на свою роль «всесоюзного старосты» и, казалось бы, зануды, «душа прихода» всегда была свежей, тактичной, не позволяла себе вторгаться в чужую жизнь, то есть, максимально хотела уйти от типичного образа «православной бабульки». У нее это получалось, хотя и не всегда, потому что один серьезный недостаток у нее был – сплетни.
На это она была мастер. Крымову довелось однажды услышать от нее вообще все, что она знала про одного нового прихожанина, Арсения — по ночам играет в компьютерные игры, не высыпается и поэтому опаздывает на литургии, человек еще не полностью воцерковившийся и прочее. Слушая все это, Крымов хмурился, и потом перевел разговор на другую тему. Ему и в голову не пришло, что такое вот досье заведено у нее на каждого, в том числе и на него.
Скажем так - все пожилые женщины храма были, с одной стороны, «православными бабульками», но, с другой, какими-то приструненными, потому что знали, что, ляпни они что-нибудь не то, и настоятель тут же поставит их на место.   
Что касается Галины Георгиевны, то за ее преданность отец Вениамин держал ее рядом с собой — а эту милость получали далеко не все — и постоянно хвалил. В одно из воскресений после литургии она сидела в трапезной и ничего не ела, дожидаясь батюшку. Тот, когда пришел и узнал об этом, обрадовался и заявил, что ей нужно дать медаль. В другой раз настоятель уговаривал Галину Георгиевну не ходить на Новый год к ее сыну, а пойти к нему домой.

Если она была душой прихода, то его мозгом была Настя — молодая, лет под тридцать, девушка, высокая и полная, с таким же полным лицом, на котором была несколько презрительная улыбка. Так она на всех и смотрела — как на людей, которым очень далеко до уровня отца Вениамина, а, может быть, и до ее уровня.
Она выполняла роль секретаря при батюшке и тоже была приближенной. Настоятель поручал ей всякие бумажные дела; когда в храме появился компьютер, Интернет и прочее, она засела за них и вела электронную переписку.
Крымов как-то стоял в очереди на исповедь, тут подошла Настя и сразу направилась к отцу Вениамину, в руках у нее была какая-то бумага. Настоятель стал говорить ей, что нужно поправить. До неофита долетели только его слова: «Ну и вставь еще что-нибудь... разумное, доброе, вечное...» Они засмеялись. Крымов - тоже, эхом чужой радости, словно пес, которому достались крошки с барского стола.       
Однажды, сидя рядом в трапезной, Настя рассказывала Крымову о каком-то петербургском священнике, о том, что исповедь и проповеди у него отличные. 
Вдруг она заговорила шепотом:
; Ну, конечно, отец Вениамин не должен знать, что этот священник мне нравится.
Он поспешил натянуто улыбнуться ее шутке.
Если честно, он Настю боялся. Он, конечно, не думал о причинах этого страха, но, мне кажется, что это была зависть. Он ведь вполне мог претендовать на такой же статус приближенного к настоятелю, какой был у нее. Но – стеснялся это делать, считая такую претензию, с одной стороны, недостойной себя, а с другой – слишком гордой. Смущало и то, что его «конкурентом» была девушка. Плюс к этому, отец Вениамин закончил Академию Художеств, а Настя – «большой» университет, и Крымов, учившийся в вузе второго ряда, видел в их паре «корпоративную солидарность».
Так что с ней он почти не разговаривал, избегая ее цепкого духовного прищура. 

В храме были и другие женщины, с которыми он, в той или иной степени, был знаком.
Вообще, женщин было большинство, а что касается количества прихожан в целом, то их было примерно пятьдесят или шестьдесят, они составляли костяк. Он мог уменьшаться и увеличиваться. В самые глухие периоды года - например, летом - собиралось чуть больше десяти человек, а на Пасху или храмовый праздник 7 декабря — все сто с лишним, но в это время, конечно, было много «гостей».
         
В центре храма Крымов всегда видел двух женщин, стоявших рядом, они были подруги.
По внешнему виду нормальные обычные люди, лет тридцати-сорока, у одной из них была неплохая выпуклая грудь, на которую он всегда, грешным делом, засматривался. Как звали эту женщину «с грудью» Крымов, видя ее не один год подряд, так и не запомнил.
Ее подругу звали Аня, и ее роль была в том, что она вышивала для храма настенные полотна со священными надписями. Они были красивыми, коричневого цвета, одно из них висело в самом алтаре, надпись на нем церковно-славянскими буквами гласила: «Аз есмь альфа и омега».
Надо сказать, что за годы, проведенные Крымовым в Академии, церковь изменилась — сначала она была почти пустой, без украшений, и даже икон было мало. Потом все это пространство наполнялось, и храм уже было не узнать — паркет был покрыт лаком, везде висели иконы, священники надевали облачения к каждому празднику с соответствующим цветом — красным, голубым или белым, эти облачения тоже делала Аня. 
Иногда, смотря на Аню и ее подругу, Крымов задумывался — работают ли они, есть ли у них мужья и как они тогда относятся к их вере? Ничего этого он не знал.

Не пропускала ни одной службы еще одна женская пара — Людмила Николаевна и ее дочка. Мать была среднего роста, широкоплечей блондинкой лет пятидесяти, с несколько простоватым лицом, в очках. А ее дочь была «болящей» - такого же роста, двадцатилетняя девушка, горбатая, с огромным выпуклым лицом и крупными губами, ее пустой взгляд ходил с места на место.
Время от времени Людмила Николаевна спрашивала, как он живет. Сама она и ее дочь постоянно рассказывали ему о своих — видимо, нецерковных — подругах и о том, пойдут они сегодня к ним в гости или нет, они с этими подругами то ссорились, то мирились.
Однажды Людмила Николаевна показала, что на груди дочери висит кулон — сердечко. И объяснила: «Это ей подарили. Отец Вениамин благословил носить». В другой раз она долго говорила Крымову о каком-то своем знакомом, который все метался между православием и католичеством и вот, выбрал, наконец, последнее. Сказав это, она перекрестилась и произнесла: «Слава Богу!» Ортодокс Крымов был шокирован, впрочем, он сразу понял, что Людмила Николаевна просто повторила слова духовника — сама она на такое была неспособна.
В одну из Страстных Пятниц она недовольно говорила ему, что, идя на службу, видела большой рекламный плакат с объявлением, что сегодня концерт Валерия Леонтьева. Крымов — почему-то в тот момент настроенный более либерально — отвечал, что на это не стоит обращать внимание.
Был в сознании Людмилы Николаевны и элемент оппозиции к тем людям, которые были приближенными к духовнику, к «особе императора»,  и среди которых ее, конечно, не было. Как-то раз отец Вениамин уехал в отпуск и все знали, что служить будет другой батюшка. Галина Георгиевна, Настя и другие из элиты — не пришли. Людмила Николаевна принялась их ругать.
Но, все-таки, когда в первый год своего воцерковления Крымов привел в храм своего друга Рогачева и потом стоял с ним в коридоре и говорил о вере, и тот утверждал, что он все, конечно, понимает, но земные поклоны — это уже явно чересчур, явная патология, так вот, тогда Крымов ответил: «Не знаю... На первый взгляд кажется, что это люди немного больные. Но иногда через них просвечивает такое... такое достоинство...» Тот согласился. Говоря эти слова, Крымов имел в виду Людмилу Николаевну и ее дочь.

Была еще одна заметная в приходе женщина, вернее, девушка — Наташа. Молодая, стройная, в очках, одетая всегда во что-то неопределенно длинное и лохмотьеобразное. Грудь у нее почти отсутствовала. В ней главным было лицо — широкое, и глаза. Они светились. Было видно, что она смогла направить на бога не часть, как другие, а всю свою молодую энергию, то есть, сделать то, о чем Крымов только мечтал в разговорах с Рогачевым.
По храму она ходила благоговейно, все время улыбалась — но не человеческой, а небесной улыбкой; все делала скоро. Люди смотрели на нее как на потенциальную монахиню. На исповеди, рассказав свои грехи, она садилась на колени очень низко, сильнее других переживая вину, так что отцу Вениамину приходилось нагибаться, чтобы положить епитрахиль на ее голову.
Иногда Крымов пересекался с ней. Однажды некая женщина сидела в трапезной после причастия и плакала, говорила, что она зря сюда пошла, нужно было идти домой. Наташа ее утешала. Но тоже не по-человечески. В другой раз при ней кто-то заговорил о знаках зодиака. Она послушала с минуту, а потом, покраснев, сказала, что батюшка не одобрил бы такие разговоры. «Астролог» мигом заткнулся.   


Мужчин было меньше.
В сущности, то же самое можно сказать о любом храме, но, все-таки, была версия, объяснявшая, почему так сложилось именно в «Екатерине» (коротко я уже упоминал о ней выше). Крымов познакомился с ней много лет спустя, когда уже был атеистом, и, придя в Никольский собор, потому что так хотела жена, все еще, раз или два в год, водившая их детей к причастию, встретил там бывшего прихожанина из «Екатерины» Мишу, который когда-то был студентом Академии. Мише теперь было лет тридцать, он был из Ростова. Узнав, что Крымов давно оставил и отца Вениамина, и вообще церковь, он усмехнулся и рассказал свою историю.   
У него была семья — жена и ребенок. Супруга была неверующей, и, в конечном итоге, они развелись, а виноват в этом был духовник. «Да что этот отец Вениамин? Молодой, монах, но в миру, то есть, ненастоящий монах, руководить не умеет, так, начитался книг и — вперед. Наговорил мне всяких строгостей, жена от меня и ушла. А я – ушел потом из Екатерины». Крымов слушал и пожимал плечами — на самом деле, претензий к отцу Вениамину у него не было, претензии были к богу.
Затем Миша и построил перед ним схему, так сказать, структуру екатерининского прихода: «Все очень просто. Мужики оттуда уходят, и мы с тобой не единственные. А если и задерживаются, - то тоже такие, из которых можно веревки вить. Вот Вениамин и вьет. Он — самец, ему принадлежат все женщины». Крымову только оставалось дивиться тому, насколько Зигмунд Фрейд проник в массы.
А потом он подумал — наверное, это правда, я об этом раньше как-то и не задумывался. Еще в голову пришло другое, — значит, и он сам, Крымов, многие годы был таким мужиком-веревкой. Его духовно отымели, а он этого и не заметил.

Ну ладно, как бы то ни было, мужчины в храме были.
Самым заметным из них, конечно, был Паша — бас церковного хора. Он чем-то был похож на слона в посудной лавке — огромный, высокий, с черными кучерявыми волосами и бородой. Иногда он опаздывал на службу и, пока его не было, хор, в котором, кроме него, были только женщины, что-то пищал и возносился к небу тоненькими голосами, но вот, он приходил, вставал на свое место — и пение обретало глубокий низ, становилось основательным, входило в колею Пашиного баса. Работал он в опере и иногда рассказывал, что после причастия ему приходится бежать на спектакль и петь арию Мефистофеля, что искусительно.
Если бы в «Екатерине» не было Паши, она бы стала совсем по-монашески тоскливой — он вносил в нее свою мирскую жизнь, свой смех, свои бесконечные шутки. На Пасху он шокировал всех тем, что подходил к кому-нибудь и говорил: «Слушайте, отцы... Мне здесь сказали... Ну, я, конечно, не знаю — говорят, Христос воскресе?» Ему, естественно, отвечали: «Воистину воскресе!» Почти все к этому привыкли, но кому-то такое казалось кощунством, да еще в великий праздник.
Как-то Крымов сказал Паше, что изучает философию, - тот засмеялся и ответил словами Псалтыри: «Сие есть море пространное и великое. В нем же гадей, их же несть числа».
Через пару лет они говорили о крымовской работе преподавателем:
- Ну и сколько за это дают?
- Тыщи три.
- И тебе хватает?
- Немножко хватает.   
Этот слоган нищего бюджетника – «немножко хватает» -  Паша повторял часто…   
Когда в храм приезжал митрополит Санкт-Петербургский Владимир — это было один или два раза — Паша своим великолепным голосом пел ему «многая лета» в трапезной. Крымов, как и многие, не попавший в VIP-эдемский закуток, сидел в храме и, улыбаясь, все слушал.
На одну из пасх, которые Паша очень любил, он не приехал, сказали, что у него вдруг прихватило сердце. Все, услышав это, замолчали, думая об одном: «видно, Бог его не пустил».

Между прочим, насчет витья веревок, это было сказано точно в отношении всех мужчин храма — но не Паши. Он сохранял независимость. Его духовником был не Вениамин, а более либеральный и женатый отец Андрей. Что касается просьб настоятеля, которые постоянно выполняли Галина Георгиевна, Настя, Крымов и многие другие, то Паша был к ним равнодушен и всегда в этой связи рассказывал одну историю.
Отец Вениамин попросил его поправить завесу над царскими вратами. Паша, недолго думая, поставил стул прямо в алтарь, залез на него и все сделал. Настоятель, узнав об этом, набросился на него — мирянам входить в алтарь запрещено! С тех пор, говорил Паша, я ничего для отца Вениамина не делаю. (Кстати, однажды такое произошло и с самим Крымовым, но в этом случае батюшка, видимо, уже наученный опытом, не так сильно возмущался и все шутил, что его придется рукополагать в священники.)
Крымов эту историю слушал, смеялся, но никак не сопоставлял свои отношения с настоятелем и Пашины, словно он и церковный бас были людьми из разных миров. Он почему-то никак не мог посмотреть на себя со стороны, или делал это, когда уже было поздно. А ведь он довольно часто — особенно в первые годы — выполнял мелкие дела по храму: помогал мыть полы, заклеивать окна, носить во время службы ковер и прочее. Все это быстро ему надоело, а когда он станет семейным, то выполнять такие поручения будет вообще позорно.
 
Еще был Валера, человек, с которым он общался, наверное, теснее всего в храме. Это и была его «нора», та часть приходского сообщества, в которой он чувствовал себя комфортно.
Валера был чуть его старше, худым от постов, с бледным красивым лицом, чем-то он походил на вампира из голливудского фильма. Первый год своей церковной жизни Крымов общался с ним особенно близко  — они встречались после службы и троекратно целовали друг друга (к этому обычаю, как и к целованию руки у священника, неофит привыкал долго).
Валера рассказывал ему о церковной жизни, что и как нужно делать. Однажды, в начале Великого Поста, они шли по коридору к церкви. Крымов живо спросил: «Ну что, как дела?» - «Как дела? Великий Пост...» В другом разговоре «специалист по церковности» сказал, что человек должен развиваться гармонично — духовность, интеллект, тело. Вот, пост кончится, и он поедет кататься на лыжах. 
Все это были его первые фразы, в чем-то удивившие Крымова. Позднее он узнает Валеру ближе и даже несколько раз побывает у него в гостях. Насколько он понял, его новый друг был из богатой семьи, юность он провел соответственно (любил в этой связи говорить: «в моей заблудшей юности»), потом, видимо, что-то его дернуло, а, может, было и какое-то конкретное событие. Вобщем; как говорил Валера, «целый год я просидел в часовне». Он тоже был чадом отца Вениамина. 
Что их еще сближало с Крымовым, так это учеба Валеры в аспирантуре, учился он на экономиста. Два аспиранта-интеллектуала, чувствующих свое одиночество в церковной толпе. Хотя, не таким уж сильным было это чувство. Они обменивались книгами и обсуждали науку.
Как-то Валера сказал, что читает Гумилева и что это помогает все объяснить. «Что объяснить?» - «Ну что, и христианство тоже. Это был пассионарный толчок». Крымов не стал спорить, потому что слишком уважал своего наставника, но подумал, что, если христианство можно объяснить научно, то как в него тогда верить?
Через год Валера позвал его на защиту кандидатской диссертации, это было в «большом» университете. Поскольку Валера был консерватором — как почти все православные, — то он пытался это подчеркнуть. Но как это сделать в экономической теории, было непонятно. И он пошел на необычный ход — реанимировал марксизм. Члены совета, большинство в котором было вполне молодым, начали спорить. Валера хорошо им отвечал, а Крымов сидел в сторонке и радовался за друга. Степень кандидата ему, в конечном итоге, присвоили. (Между прочим, современные православные, на месте Валеры, не прибегают к Марксу, они уже отыскали в истории России своих, правильных, экономистов.) 
Его отношение к Валере не было безоблачным — потому что Крымов регулярно на исповеди говорил о «содомских помыслах», и относилось это к нему. Каждый раз, когда он видел своего церковного друга, в нем поднималось что-то такое… (я бы назвал это радостью). Ему с ужасом казалось, что то же самое было и у Валеры.
Вообще, я бы сказал, что в православии с его монашеством и вечными поцелуями – какой-то элемент гомосексуализма присутствует всегда.

Главными мужчинами в храме были священнослужители.

Много лет диаконом служил отец Александр — молодой и красивый.
Крымов однажды был удивлен, осознав, что в их общине, в целом, умеренно-консервативной, был такой либеральный диакон. Они как-то вместе утром шли к Академии, встретившись у метро. Александр сказал, что он учится в семинарии на священника и ему это ужасно надоело.
; Как это - надоело?
; Да так, - поморщился диакон, - сколько уже можно учить это скучное богословие? Не человек для богословия, а богословие для человека.
Крымов ничего не ответил. Он бы заспорил, но ведь перед ним был не совсем человек – почти ангел.
Когда через много лет отец-диакон превратится в священника и Крымов пойдет к нему на исповедь, тот попытаться сбить с него монашеское мышление, к которому приучил свое чадо Вениамин. «Тебе нужно понять, что ты женат, у тебя ребенок. У тебя две гири на ногах. Спустись на землю». Но тогда до Крымова — словно он был железобетонным — ничего не доходило. Да и отцу Александру, на самом деле, не так легко было победить авторитет настоятеля.
Выйдя как-то на солею, он начал проповедь. Перед ним молча стояли и ждали слова утешения прихожане, которых он хорошо знал и любил, в стороне — сидел отец Вениамин, исповедовал, как всегда.
И отец Александр поплыл. Всю свою проповедь он говорил сдавленно, чуть слышно, с напрягом, всем было ясно, что он стесняется, не освоился в своей новой роли. Хочет преодолеть страх — и не может. К концу проповеди он просто сбился: что-то сказал, и, поняв, что сказал не то, хлопнул себя ладонью по лицу, начал поправляться, от чего стало еще хуже.
Миряне сочувствовали ему, хотя не исключено, что главные поклонники настоятеля прятали в душе радость, видя проигрыш его конкурента.   
Да, покушаться на смирение отца Вениамина мог не всякий.

Еще в клире были алтарники. Многие из них постоянно менялись, какой-то период времени алтарником был и Валера. 
Один раз в алтарь, поскольку вообще никого не было из помощников, позвали даже Крымова. Он подавал кадило, принимал свечи - все делал, как мог. В итоге, он понял, что и там не очень пригодился, и молитва у него была не самая лучшая. Потом он сказал Валере: «А что в алтаре? Ну, стоишь, все бегают, толкаются, молиться мешают». Тот посмотрел на него укоризненно. И потом еще долго не мог простить ему эти слова, они стали их фирменной шуткой — толкаются, как в алтаре.
Самым стабильным среди алтарников был усатый мужчина лет пятидесяти в очках, профессионал, что не мешало ему, с другой стороны, довольно неуклюже подавать кадило, за что ему выговаривал отец Вениамин, и всегда стоять на службах полусонным.
Другим алтарником был Леша, молодой парень, полный, небольшого роста, с затекшим таким лицом. Он все делал правильно, важно ходил по храму, гремя тяжелыми каблуками. Общаясь с ним иногда, Крымов понял, что Леша не очень вписывался в «идеалистическо-романтический» приход отца Вениамина. 
Потом с этим алтарником вышла история, подтвердившая эту интуицию. Дело было в том, что Леша, как и Валера, как и Крымов, обратился внезапно. При этом у него была жена, с которой он – в ходе воцерковления - развелся. Попав под крыло Вениамина, он пошел в семинарию, учиться на священника. В согласии с канонами церкви, человек, который развелся, если хотел рукоположения, жениться снова уже не мог. Такая договоренность и была между Лешей и духовником.
Но вот в какой-то момент алтарник приводит в храм девушку, выясняется, что они любят друг друга. Вениамин их благословляет, улыбается им, даже венчает их, но, конечно, и речи о том, чтобы Леше быть священником, уже нет. В итоге, в самый день венчания, он прощается со всеми — он за все благодарен, но переходит служить в другую церковь, которая ближе к его дому… 
Один, последний, штрих к этой истории — через несколько лет Крымов вдруг видит этого Лешу в городе, тот идет прямо перед ним, спиной к нему, все так же, как и раньше в храме, важно шагая. Но в руке у него — дымящаяся сигарета (вместо дымящегося кадила). Подходить к нему и здороваться он не стал.

Другой алтарник — Саша — был полной противоположностью предыдущего. Если Леша был сама важность и презентабельность, то Саша был мистером Уступчивость. На его широком и прыщавом лице всегда была улыбка, а главной его мыслью было — как бы кого не обидеть.
Конечно, этот мотив был у всех духовных чад отца Вениамина — и у него самого тоже, между прочим, как-то Крымов ждал его после службы, чтобы поговорить, священник, увидев это, сказал, что он еще даже и не ел, прошел в трапезную, но потом пересилил себя и вернулся. Так вот, этот мотив был у всех, но Сашу болезнь поразила настолько, что он совсем утратил через нее свою личность. В глубине души он, наверное, вообще жалел, что ему приходится иметь дело с людьми. 
Фигура, манеры выдавали его с головой — он все время сгибался, прикладывал руки к груди, так он делал, когда молился и так же он делал, когда говорил с прихожанами. А ведь в мирской жизни он был преподавателем. Крымов однажды воспользовался его безотказностью и занял у него две тысячи, был такой грех. Кстати, он так их и не отдал.
Да, вот уж из кого отец Вениамин вил веревки, так это из Саши. Причем он делал это не специально, так получалось. Саша – чересчур мягкий, чересчур женственный – как будто сам это провоцировал.


Крымову нравилось думать, что все эти люди живут линиями своих жизней, которые он почти не знал и даже не хотел знать. Но по праздникам и выходным — эти линии неизменно пересекались. Церковь («собрание») осуществлялась. Активные матушки приходили раньше и готовили чай или обед. Священники творили ритуал. Остальные просто молились, участвуя в нем.
Все это повторялось из года в год, одно и то же. Иногда в общину кто-то приходил, иногда кто-то исчезал из нее, но она, община, все равно жила, потому что была самостоятельным организмом, которому неважно, какие клетки его составляют.
И Крымов был этой анонимной клеткой.


Глава VI. Бог далекий и близкий

То, что в его жизни — довольно резко — сменились люди и взгляд на них, было для него значимо, иногда травматично. Но, все-таки, это было не самое важное. Главнее людей был бог. Крымов нашел, обнаружил его тогда, в 96-м, еще до церкви, и бог явился ему как что-то, похожее на революцию или на ураган. Крымову оставалось только радоваться этому урагану и любоваться тем, как он гениально разрушает его ветхую жизнь, любоваться ее гибелью и помогать в этом деле небу. 
Но какова была дальнейшая судьба бога? Какой вид он принял в жизни верующего потом? Сначала, когда он только воцерковлялся, он еще не чувствовал, что это за новый бог, по инерции считая, что здесь, в церкви, тот самый революционер, хотя было ли это так, неизвестно.
Потом, через год, он почувствовал нового бога и решил, что это изменение нормально, что это другой образ найденного им в одиночку божества. Бог, которого дала ему церковь — по крайней мере, на первый взгляд - был примерно таким. Он был огромным, вездесущим, всезнающим, в каком-то смысле, темным и неизвестным. Он «прятался» там, в алтаре храма св. Екатерины. Бог был громадной световой сферой, окружающей нас и возвышающейся над нами.       
В церкви Крымов услышал — от тактичного, но строгого Вениамина, - что, на самом-то деле, он очень далеко от бога. Другие верующие добавляли - то, что ты пережил до воцерковления, была так называемая «призывающая благодать», специально для таких заблудших, как ты. И еще – сначала человеку очень хорошо, благодати у него много. Но потом он ее теряет, свеча гаснет. И вот этот период, когда огонь не горит, нужно переждать, быть верным Христу, хотя ты можешь почти ясно видеть, что он тебя оставил. Это — только испытание и он снова к тебе вернется. Но вернется уже как к полноценно верующему, церковному.
Так оно все и вышло. Только этот период без свечи был для Крымова трудным и долгим. Все это время он видел, как бог, требовательный, словно отец Вениамин, возвышается над ним. Он видел, что все люди на Земле делятся на тех, кто идет, приближается к спасению — это, опять-таки, его духовник, прихожане его храма или другие подвижники, и на тех, кто далек от этого спасения и не хочет даже и приближаться, такие, как его друзья, или его родители. Сам же Крымов был между ними, в лучшем случае, - в хвосте очереди праведников.
Бог укрылся от него за стеной. Стеной этой были регулярные богослужения, исповедь и причастие. Все это нужно было проходить, с проблемами, со стрессами, но проходить.
Однако как только он забирался на эту бесконечную стену, так почти сразу падал вниз. Главным ощущением, которое сначала дала ему церковь, это было ощущение греха, а не бога. Бог за грехом потерялся. Так что Крымов становился тем самым Ахиллесом, который, при всей своей силе, не может догнать черепаху.
Догнать бога было невозможно. Крымов постоянно грешил — не перекрестился на храм, проходя мимо (постеснялся), не сказал кому-то о своей вере, хотя мог сказать (подумал, что это необязательно), смалодушничал и не пошел к зубному врачу. Грех был клеткой, из которой не было выхода.
Единственным спасением от него — и священники, видя состояние Крымова, постоянно ему об этом говорили — было то, что и отчаяние тоже было грехом. Таким образом круг  тотальной греховности замыкался и как бы начинал отрицать самого себя. Получалось, что и нарочитое переживание греха – тоже под запретом. Но это для Крымова было уже слишком.
Каждый грех — реальный или мнимый — приводил в действие одни и те же механизмы в его душе. Происходила блокировка нервной системы, начинался невроз, сила которого зависела от того, как неофит оценивал степень своей вины, Крымов осуждал себя и уже чувствовал, что та беспредельно светлая сфера, какой был бог и к какой остальные верующие с улыбкой на устах шли, помахивая ему прощально ручкой, что эта сфера потеряна им. Это был его личный ад, как и говорили богословы.
Восстановить сообщение с небом можно было только через молитву, а, дождавшись выходных, через исповедь и причастие. Это повторялось каждый день, каждую неделю, каждый год. Принося покаяние духовнику, Крымов должен был искренне верить – и он так и делал – в то, что оставит грех. И, конечно, «не оставлял».
Однажды, в припадке какого-то то ли отчаяния, то ли надежды, он зациклился на словах церковной молитвы о том, что я, тот, кто ее читает, согрешил более всех людей. Крымов подумал — ведь эту молитву читают все, значит, это нелогично, не может такого быть, чтобы все были грешнее всех. На исповеди (он оказался не в своей церкви, а в Александро-Невской лавре) он сказал об этом одному хорошему священнику. Тот посмотрел на него с улыбкой, давая понять, что Крымова уже совсем переклинило, даже приобнял его и заговорил о том, что мы, люди, несем в себе не только грех, но и образ божий. 
Бог был магнитом, который притягивал верующих, но был еще другой, альтернативный, магнит, мир сей, или дьявол (хотя персонально в дьявола и бесов он не очень-то верил, это было на периферии его внимания, он видел грех, скорее, в себе). И миряне были эдакими железными опилками, которых притянет то один, то другой магнит. Они были слабыми, и Крымов тоже чувствовал себя слабым.   

Через два года бог стал казаться не таким уж и далеким. 
Весь этот прежний образ — световая сфера и бредущие к ней люди — отчасти разрушился, а отчасти стал просто фоном, рамкой для новых переживаний.
Они были связаны с теми книгами, которые он стал читать. Среди богословских и подвижнических трудов, которые он перелопачивал, Крымов наткнулся на книгу о старце Силуане Афонском, тогда — это был примерно 99-й год — все в приходе ее читали. Может быть, дело было не только в книге и, если бы он встретил ее раньше, он бы не почувствовал ничего нового.   
Силуан был русским монахом на Афоне, жившим в первой половине XX века. К концу своей жизни он почитался там старцем. Читая про него и его собственные высказывания, Крымов не только умилялся, но и был удивлен. Поразило его то, что бог Силуана был не совсем таким, каким был церковный бог. Церковный - прозрачный и рациональный, «загнанный» в определенные правила. Если ты не грешишь, если все делаешь по этим правилам, молишься, исповедуешься, причащаешься, то все, - ты поймал бога. Один священник в храме св. Екатерины — правда, он был «варягом», - так прямо и сказал, что, выполняя все это, мы можем быть почти уверены в своем спасении. Прихожане усмехнулись — отец Вениамин не сказал бы так неосторожно, так грубо, тем более мистик отец Андрей. Но, тем не менее, всеми подразумевалось именно это, иначе зачем жить по правилам?
Бог Силуана был более темным и непредсказуемым. Он чуть ли не заигрывал и не кокетничал с подвижником. Силуан писал, что однажды, когда он впал в глубокое отчаяние, ему явился сам Христос, и он потерял сознание, а Господь ушел. После этого большую часть своей жизни подвижник потратил на то, что он скучал о Господе: «Сердце мое возлюбило Тебя, Господи, и потому скучаю по Тебе и слезно ищу Тебя. Ты украсил небо звездами, воздух — облаками, землю же — морями, реками и зелеными садами, но душа моя возлюбила Тебя и не хочет смотреть на этот мир, хотя он и прекрасен. Только Тебя желает душа моя, Господи. Твой тихий и кроткий взор я не могу забыть, и слезно молю Тебя: приди, и вселись, и очисти меня от грехов моих. Ты видишь с высоты святой славы Твоей, как скучает душа моя по Тебе».
Это было похоже не на прямые и ясные дороги, а на любовь, личную и свободную, с неизвестным концом, бога и человека. Выходило, что даже монахи, даже такие, как Силуан, постники и подвижники, могли терять - и снова находить - бога.
Но, как ни странно, это открытие не разочаровало Крымова. Потому что главным для него было не то, что бог мог снова скрыться (даже его исчезновение теперь было бы другим, ведь Крымов все равно соблюдал каноны, это исчезновение-игра), а то, что бог становился таким близким.       
Все эти мысли и чувства — зачастую, не до конца понятные ему — усилились, когда он прочел книгу ученика старца Силуана архимандрита Софрония Сахарова «Видеть Бога как он есть». Там все было то же самое — бог являлся и убегал, опыт Софрония был нелинейным.      
Получалось так, что, вступив в церковь, Крымов словно утрачивал свое личное откровение о боге. Но, пройдя необходимую подготовку, он возвращался к этому персональному отношению, зарабатывал на него право.

Так, не столько думая обо всем этом, сколько чувствуя что-то новое, постепенно Крымов приходил к Иисусовой молитве. Он и раньше знал, что в церкви есть исихасты — они появились в далекой Византии XIV века, - монахи, погрузившиеся в священное безмолвие. Их делание заключалось в том, что они всегда — где бы ни были — читали про себя Иисусову молитву: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного». Они делали это в своей келье, в трапезной и даже на службе.
Крымов давно знал об исихастах, но в первые годы церковности ему это ничего не давало. Однако, получив определенный опыт, прочитав Силуана и Софрония, он все это сопоставил. Они ведь тоже были исихастами. И Крымов открыл для себя Иисусову молитву, конечно, не претендуя на то, что он исихаст, избави боже от такой гордыни.   
Он тоже стал постоянно ее читать — дома за кухонным столом, в метро, на кафедре философии и, наконец, на богослужении. Последнее ему было непривычно, особенно его смущало то, что, стоя на литургии, он почти не слушал ее и уходил в какие-то собственные глубины. Спросил у Вениамина – правильно ли он делает, тот ответил: «благословляю». 
Так что потом он привык к этой молитве и вдруг увидел, что с ним происходит что-то необыкновенное. В той самой стене, которая была для него то ли дорогой к богу, то ли самим богом, в стене, в которую он так долго стучался вместе с другими верующими, в этом иконостасе до неба, - он вдруг обнаружил маленькую дверь и вошел в нее. Это и была Иисусова молитва. Маленькая дверь, непосредственно ведущая к богу. И не только к нему, а ко всему миру, к жизни, в основе которых он был.            
Какое же это было счастье — приехать на раннюю литургию, в пустой храм (это могла быть и не его родная церковь св. Екатерины, так даже было лучше), встать где-нибудь в сторонке и, при первых звуках службы, закинуть удочку — начать Иисусову молитву. Так он погружался... И это был не общецерковный, статистический бог грешников-праведников… 
А кто? Его божество не было похоже и на того, кого искал старец Силуан, оно не убегало, заигрывая, и не являлось снова. Но Крымова это не огорчало и не наводило на мысль о том, что подвижники были на более высокой ступени, чем он. Это и так понятно, да и теперь - неважно. 
С этим открывшимся, отыскавшимся богом вообще все было неважно. Он был богом-любовью, богом-радостью, который разливался по всему этому миру, не только в церкви, но и в самом Крымове. Погружаясь в этот абсолют, он погружался в свою собственную душу и наоборот. Этому владыке мира было плевать на службы, на пороки и их исправление, на спасение бессмертной крымовской души.
Конечно, сам Крымов не думал о нем так и, если бы ему кто-то сказал, что он именно таким образом воспринимает теперь небо, он бы предал еретика анафеме. Да, на уровне разума он не видел никаких противоречий с догматами и правилами. Но душа его, тем не менее, каждый раз пела, обнаруживая своего бога-анархиста. И чем меньше он понимал это, тем важнее было для него мистическое делание. 


Он прошел свой путь. Он увидел внешнее в церкви, долго оставался в его пределах, а потом открыл внутреннее, то, что скрывалось за завесой.
Что же должно было быть дальше?





             














Часть четвертая. Борьба

Глава I. Сеятель

- А уж если мы заговорили о современном человеке...
Крымов подумал, что это была натяжка. Никто с ним о современном человеке не заговаривал. Он просто читал студентам лекцию по философии XX столетия, об экзистенциализме. За окном был март, они сидели перед ним в небольшой светлой аудитории, человек двадцать, не больше, и слушали. Кто — внимательно, кто слегка улыбаясь его неуклюжести как лектора. Нужно провести связь между экзистенциализмом и современным человеком. Впрочем, сделать это нетрудно.
- Ну, не заговорили, ладно. Но мы уже почти вышли на эту проблематику. Вот посмотрите, что пишет великий экзистенциалист Альбер Камю, - Крымов взял со своей преподавательской парты тетрадь, в которую он выписывал цитаты, иногда довольно большие, из философов, так делал и его научный руководитель.
- «Подъем, трамвай, четыре часа в конторе или на заводе, обед; трамвай, четыре часа работы, ужин, сон; понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота, все в том же ритме — вот путь, по которому легко идти день за днем. Но однажды встает вопрос «зачем?»» - Крымов решил пошутить, сделал нахмуренную гримасу — вот именно, однажды встает вопрос, на фига это все?
Все, уже немного уставшие от занятий, оживились, в том числе и преподаватель. Упускать такой благоприятный момент — внимание слушателей было захвачено — он не мог:
- Это вопрос, который появляется у современного человека, правильно?
Они, современные человеки, закивали головами.
- Хотя, с другой стороны, этот вопрос всегда, во все времена стоял перед нами. Если вы хотите узнать, что отвечал на него Альбер Камю — Крымов опять сорвался и пошутил, пародируя рекламу, - читайте его книгу «Миф о Сизифе»! - все засмеялись, - если читать не будете, скажу вам, что он прямо говорит, что смысла в жизни нет. Да, его нет, жизнь абсурдна, но мы должны, так сказать, кайфовать от этого.
Слово «кайфовать», опять-таки, позабавило студентов. Крымов все время «запускал» в них свои острые словечки, чтобы они не спали и чтобы не спать самому. 
- И такой ответ — типичен для атеистического экзистенциализма. Был, правда, другой экзистенциализм, религиозный, но я еще к нему подойду. Если же вы спросите меня, что я думаю по этому поводу, - «никто тебя не спрашивал, аспиранта первого курса», мелькнуло в его голове, Крымов испугался, но тут же взял себя в руки, - так вот, если спросите, то я вам отвечу, что только религия, только вера может дать ответ на вопрос о смысле жизни. Об этом и писали Бердяев, Габриэль Марсель и другие религиозные экзистенциалисты. Продолжая их логику, - этими словами он хотел показать, что далее он будет говорить свои мысли, как бы под крышей Бердяева и Марселя; крыша нужна везде, - продолжая их логику, можно сказать, что у современного человека есть несколько заменителей религиозного ответа, - ему льстило, что некоторые студенты, студентки, с готовностью записывали его личные мысли, ему от этого было как-то даже неудобно, - Это наука, философия и массовая культура. Ну вот давайте об этом поговорим.
Наука. Конечно, наука как некий инструмент нашей жизни, нашей цивилизации — это дело очевидное и сомнений оно не вызывает. Телефончики мобильные — что в этом плохого? У меня его, правда, нет, и вряд ли будет, но это неважно.
Другое дело, когда наука выступает в качестве духовной пищи. Я вам скажу, что нет ничего более жалкого, чем человек, который центрирован на науке. Это убогий человек. Или, например, - Гагарин. Вот скоро, в апреле, будет годовщина его полета. Все говорили, когда он полетел, звенели — наступает новая эра, наступает новая эра. Ну и что? Где эта эра? Для нас с вами полеты в космос — надо это признать — превратились во что-то обычное, ритуальное, то, о чем нам, непонятно зачем, говорят по телевизору. Какое отношение все это имеет, например, к моей личной жизни и смерти? Да никакого.
Студенты глазами выражали свое неопределённое согласие.   
- Так, хорошо, одно пугало мы с вами прогнали. Теперь возьмемся за другое. Это философия.
Вы, конечно, скажете, или подумаете, — как же так, вот мы пришли на занятие по философии, слушаем философа, а он нам говорит такие вещи. Как же так, а, Иван Дмитриевич? А Дмитриевич вам ответит, что, конечно, философия по-своему ценна, как некая интеллектуальная работа, но, наверное, не более того. Да и не только в этом дело. Посмотрите на себя — современный человек почти не знает современную философию, она ему не нужна, как бы мы к этому ни относились. Что такое Кант, Гегель — вы еще более или менее в курсе. Но вот что такое Хайдеггер или Делез? В этом я сомневаюсь. И я не упрекаю вас, просто так сложилось.   
Философия — не в центре. Но даже если бы она там была, что она может дать человеку? У философии есть принципиальный изъян в том смысле, о котором мы с вами сейчас говорим. Религия — это не только мировоззрение, но и практика, верующий человек не только повторяет слова Христа, это все могут делать, он их реализует в своей жизни. Есть ли что-либо подобное в философии? Нет. Гегель не оставил нам никаких заповедей — и слава Богу, я благодарен ему за это.
Ни наука, ни философия — не находятся в центре внимания людей современных. Может быть, раньше, в Новое время, так оно и было, но сейчас не так.
Поэтому, с моей точки зрения, сегодня главный конкурент религии не они, а массовая культура. Это, безусловно, низшая форма деградации. Философия и наука еще что-то, пусть иллюзорное, предлагают в качестве замены религиозной веры. А вот массовая культура — это настоящие сети. И какие коварные — здесь часто может и не быть критики религии, но массовая культура, конечно, скрыто антирелигиозна. И эта «скрытость» делает ее еще страшнее, еще опаснее. Человек может верить в Бога, ходить иногда в церковь, но если он при этом половину своей реальной жизни тратит на телевизор, то он будет жить по телевизору, - будет типичным представителем общества потребления. Его жизнь будет постоянным бегством от своей собственной души, от вопроса о смысле жизни. Убегать он будет во все, что угодно — секс, политику, бизнес, криминал, наркотики. Но он даже не сможет остановиться на миг и подумать, что с ним происходит. Любой сознательный атеист — тот же Камю — вызывает намного больше уважения, чем такой типичный человек современный. Атеист подходит ответственно, он четко отвечает на вопрос, пусть я и не согласен с его ответом (но, кто знает, не изменится ли его ответ? если есть один ответ, то может появиться и другой, противоположный). А тот, «потребленец» — вряд ли когда-нибудь сможет выйти из движения по кругу, его сон будет без пробуждения.

Крымов ненадолго замолчал, чтобы передохнуть. В идеале, надо бы пойти дальше и показать им, что из всех религиозных альтернатив наиболее оптимально христианство, а в нем — православие. Но он уже чувствовал, что перегрузил их своей личной информацией, и это уже слишком выходило бы за рамки темы лекции. Да и времени до ее конца оставалось немного — минут двадцать, а студенты, он знал, не любили, когда их не отпускали хотя бы за десять минут.
Они внимательно смотрели на него, оторвавшись от своих конспектов, — в основном, это были девушки, некоторые из них красивые. Девушки, как правило, не сильно задумывались над тем, что им говорили на лекциях. Их дело — записать главное и потом успешно повторить это на экзамене. А что там к чему, кто их преподаватель — православный или буддист, или сатанист, это неважно, все запишем, мы как пишущие машинки.
Парней всегда было меньше, но Крымов знал, что, как минимум, один из них реально заинтересуется тем, что он говорил (а, может, и девушки были не так уж безнадежны, но скрывали это). В той группе, в которой он сейчас читал, это был Андрей, круглолицый молодой человек с острым взглядом карих глаз. К православию он относился позитивно, но уважал и философию Ницше (Крымов шутил, что Андрей — основатель фэн-клуба Ницше и они вдвоем громко смеялись).   
Андрей и на этот раз стал задавать ему вопросы, что стало уже доброй традицией, от этого всем было хорошо, можно было уже не писать.
- Иван Дмитриевич, я правильно понял, что, если продолжать Вашу логику дальше, то мы упремся в православие?
- Как же Вы догадались? Ну да, если говорить серьезно, то да. Просто это уже тема для другого разговора. Но именно в православии мы видим сохраненную весть о том, что Бог воплотился и что он есть любовь.
- Но, при всем уважении к Вам, есть ведь много других религий...
- Да, есть...
- Буддизм.
- Буддизм — это религия без Бога. Там нет идеи спасения. Буддизм — это не наша тема, Андрей (он сказал эти слова, подражая студенческому слэнгу).   
- А ислам?
- Ну, ислам! Вы серьезно, что ли? Ислам я даже как-то не беру в расчет, если честно. О буддизме можно еще что-то сказать, а ислам — ну, религия аравийских кочевников.       
- Мне кажется, Вы зря так пренебрегаете.
- Может быть.
- Ислам — мощная сила. 
Преподаватель пожал плечами. Андрей перешел на другое, его надтреснутый голос громко звучал в тишине аудитории:
- Хорошо, это все мне понятно. А Вас не интересует фигура Льва Толстого?
- Я думаю, Вы знаете, что я скажу об этом. Толстой — великий писатель, но как мыслитель он заблудился, за что его и отлучили. Он же сектант.
Он сказал это слово с насмешкой, однако в ней была и доля правды.
- Да, да, я понял. Просто сам образ Толстого — как бы Вы к нему не относились, - он Вам никого не напоминает?
- Нет.
- Да это же вылитый Вы, Иван Дмитриевич!
- Я? Ну спасибо, Андрей, ну удружили! Вы сравнили меня с человеком, который, возможно, именно сейчас горит в аду!
Слушатели опять засмеялись.
- Да нет, я говорю серьезно, Иван Дмитриевич. Всегда есть вот такие искатели истины — Толстой или Вы. Которым все в жизни неважно, лишь бы найти правду. То, что Вы нашли одно, а Лев Николаевич — другое, это второстепенное. 
- Для меня это совсем не второстепенное. Ну не знаю, наверное, в чем-то Вы правы, такие люди есть.
Крымов заговорщицки улыбнулся, намекая, что, быть может, и сам Андрей тоже был искателем. Спросив, есть ли у кого-нибудь вопросы и, услышав в ответ молчание — студенты, видя интеллектуальный уровень преподавателя и его любимца, боялись говорить, - он их отпустил. 
Оставшись в аудитории один, он глубоко выдохнул, - все было позади. Потом подошел к окну и начал смотреть на солнечный свет, игравший с бело-черным грязным снегом, могильным остатком уползающей зимы. «Весна… Пасха… Божие воскресение…» 
 

Итак, он преподавал. Еще осенью 97-го у него даже в голове такого не было, но вот с января следующего года он начал.
Причин этого изменения было много — мать говорила ему, что он вымахал уже огромный, а все не работает. Отец Вениамин, правда, не советовал ему работать, Крымов даже не знал, почему (может, духовник подразумевал, что у него будет меньше времени на церковь?). Но священник, если дело не касалось третьего этажа человеческого существования — этажа духа — вел себя подчеркнуто тактично и сдержанно, за что Крымов тоже его ценил (хотя, наверное, среди чад игумена находились такие, которые хотели бы, чтобы он охватывал все три этажа, и он вынужден был иногда брать на себя и это). Советовал ему работать, кроме матери, и его научный руководитель. Сам он чувствовал, что это поможет ему включиться в то, что происходит на кафедре, в конечном итоге, поможет лучше написать кандидатскую диссертацию.
Ну и потом, работой и преподаванием это можно было назвать с натяжкой, так, веселая прогулка. Старшее поколение кафедры, вот оно работало, впрягшись в ставку или полторы или две, эти люди почти не вылезали из университета, как они говорили, «зарабатываем деньги». У Крымова была четверть ставки, не более трех занятий в неделю. Зато он и готовился к ним хорошенько — если для опытных преподавателей все было уже на автомате, и они могли неделями не заглядывать в библиотеку, то он там пропадал. К каждому своему занятию он относился как к произведению искусства. Пусть не всегда оно таким было.
Впечатления его были разными, но главным, и на всю жизнь, потому что он так и остался преподавателем, - это невиданный невообразимый кайф. Он всегда жил в собственном мире — мысли, видения, предчувствия, страхи. И если бы не преподавание, никто не знает  - даже несмотря на его церковность — как бы он кончил и не захотел бы он однажды свести счеты с этим падшим миром. Здесь же происходило какое-то чудо — его личный бред, его собственные мысли вдруг переводились во внешнее пространство, переводились по невидимой стрелке, к другим людям. И ему было даже все равно, что это были за люди, слушают ли они его, записывают ли, понимают ли, хотя понимающие всегда находились, главное, чтобы, как минимум, не мешали. 
Сам этот перевод мыслей «в людей» уже изменял Крымова, хотя он и не видел этого. Пусть он говорил, что главное не слова, а дело, но получалось так, что сказанные на лекции слова уже были делом. Что именно это было за дело? Для него эта стало жизнью и, как обычно это бывает, о том, что лежит у нас под носом, мы не думаем. В этом переводе Крымов навсегда скреплял себя с людьми. Да, они были «деградировавшим современным человечеством», которое живет в массовой культуре, но, тем не менее, этому самому деграданту он доверял свои мысли — а кому же еще, других людей на планете не было. Он не мог знать, что со временем его идеи изменятся — сильно изменятся (как он сам говорил о Камю, если есть один ответ, значит, может быть и его противоположность), — но эта привязка к людям, это доверие никуда не исчезнет. Оно окажется важнее, чем его мысли.
Конечно, он сам воспринимал то, что делает, исключительно как проповедь. «Вот, я посылаю вас в мир, как овец среди волков...» Но то, как он достигал этой цели, тоже со временем менялось. Уже в начале своей карьеры он чувствовал, что говорить о своей вере в лоб - неправильно. Во-первых, это неформат, во-вторых, даже если бы так не было, все равно, студенты шарахались от прямой благой вести.
Нужно было искать обходные пути. Для него это превратится в целое искусство. Он вспоминал, что в другом месте Нового Завета Христос называл апостолов (и он, Крымов, тоже, получается, «малый апостол») «ловцами человеческих душ». Ловцы... То же говорил и отец Вениамин: «Ты — информатор. Информируй правильно». А ведь духовник на своих лекциях в Академии Художеств «съел собаку» на деле проповеди в светской среде (хотя Крымов ни разу не ходил на его лекции, словно не желая смешивать обычную жизнь и духовную).
И наш герой стал ловцом, он понял, что это такое. Прежде всего, нужно быть специалистом — если препод на лекциях по философии гонит богословие, не рассказывая о Канте и других, это не дело. Крымов погрузился в изучение истории философии. Если ты знаешь материал, если ты рассказал его хорошо, подробно, то вот тогда ты имеешь моральное право дать свой комментарий. В первые полгода занятий Крымов просто тупо говорил, что думает, но потом стал умнее.
Другой момент заключался в том, что у студентов — как и у всех людей — было авторитарное мышление. Они могли не читать Гегеля, но поклонялись этому идолу, как и многим другим. Так что личные мысли Крымова они, конечно, не принимали. Поэтому он вытаскивал перед ними и клал на стол авторитеты-ссылки, и, спрятавшись за этими ссылками, пищал что-то свое. Нате вам, пожалуйста, - христианство, богословие, Достоевский, русская культура, византийская культура, Бердяев и Розанов. Мало? У меня еще есть - очень много.
А еще происходило так, - этот способ нашелся сам собой, он не искал его сознательно, — что Крымов мог говорить что-то о себе, свои впечатления, то, что он прочел. «Вот, у старца Силуана Афонского я прочитал такие слова...» Это были неожиданные удары, которые он наносил по студентам. Это было ненавязчиво и круто. Всем сразу становилось понятно, что к чему.
Кроме этого, если ты хочешь, чтобы тебя приняли, ты должен говорить на понятном языке. Крымов знал, что у многих его старших товарищей по кафедре, - уважаемых профессоров — занятия часто были скучными, потому что они никак не хотели выходить за рамки академического языка. Собственно, они видели свою цель в том, чтобы «поднять» студента в этот круг «высоких понятий». Крымов быстро это сообразил и нашел свой путь в том, чтобы по-постмодернистски прыгать из одного языка в другой. Сначала он мог говорить о «вещи-в-себе», а потом — смеяться и заявлять, что он просит прощенья за этот жуткий философский жаргонизм. Употреблять в своей речи сленг он привык быстро, через несколько лет он мог даже шокировать этим студентов. И хотя он действительно иногда слишком увлекался сленгом, результат все равно был виден — студенты понимали, что можно читать Гегеля и быть при этом нормальным.      
То же самое относится и к смеху. Крымов постоянно подогревал свою аудиторию шутками. Если он был в хорошем настроении (как правило, это было так, плохое настроение придет потом, годам к тридцати), то буквально сыпал ими, словно он был артистом Камеди клаб, ждал, когда студенты засмеются, а, если, по их тупизне, этого не происходило, начинал громко смеяться сам. Это тоже стало привычкой, болезнью, так что те, кто его не знал, поначалу сбивались с толку. Часто он шутил просто для того, чтобы растормошить себя перед полуторачасовой лекцией.

Так он ловил. В конечном итоге, он понял, что слово «сеть» из евангельско-«рыболовного» лексикона нужно понимать почти буквально — он не проповедовал, а расставлял сети, он словно загонял студентов на один, единственно истинный, путь. И они, по идее, должны были уже сами приходить к той точке, в которой находился он. Они, конечно, не приходили, так, максимум интересовались православием. Но это уже дело бога, думал Крымов, я же только бросаю зерна. Через несколько лет, имея уже большой опыт, он говорил себе, что высший пилотаж — это вообще ни разу не сказать студентам о боге и церкви, но при этом сделать так, чтобы они об этом подумали.
Уже в 2000-м году его лекции приняли такой вид, какой они будут иметь всегда. Он жил своей внутренней напряженной мыслью, постоянно читал, он всегда шел вперед, увлекался чем-то. И на лекции говорил об этом студентам, пытался донести до них свои новые идеи. А они шли за ним туда, наверх, кто-то быстрее, кто-то медленнее. Но почти каждая лекция была событием, была встречей, была громким смехом на всю аудиторию какой-то неожиданно подвернувшейся Крымову шутке, была разговором о самом главном.
Он верил, что сам Христос невидимо стоит в аудитории и улыбается ему, посылая для того, чтобы он проповедовал, духа святого.      


Факультет философии, на котором он учился в аспирантуре, стоял не на Мойке, где были почти все здания университета, а на Петроградской стороне, на небольшой трехуличной площади, среди одинаковых коричневых домов, модерна начала века, стоявших вплотную друг к другу. По дороге от метро «Горьковская» к этому зданию нужно было проходить голубой столп мечети. Кстати, слева от факультета было кафе, в котором Крымов как-то — год назад — праздновал с Настей 8 марта.
На факультете были широкие мраморные лестницы и паркетные полы, но все это было довольно износившимся. Крымов навсегда запомнил, как он шагал по этим паркетам — и его шаги гулко проваливались в дерево.      
Его кафедра философии была на втором этаже, на первом — философской антропологии и истории философии. Были еще кафедры на третьем и даже на четвертом этажах, но Крымов туда как-то и не заглядывал. Для него все сосредотачивалось здесь, на втором. Его сокурсник, Михаил Батин, пел в своей самодельной песне: «Факультет, факультет, факультет... Ты любовью Софии согрет». Ну, насчет Софии — это, конечно, неизвестно. Но факультет — вернее, кафедра, потому что для Крымова он воплощался в ней — казалась мозговым центром, сконцентрированной мыслящей материей, хотя иногда этот образ срывался в собрание напуганных и спрятавшихся от мира бывших советских философов, истматчиков и диаматчиков. 
В любом случае, это была интеллектуальная элита, «профессорско-преподавательский состав», который, когда наш герой был студентом, казался ему состоящим из богов, и вот теперь он сам — превращаясь в Ивана Дмитриевича — становился одним из них. Здесь раскрывалась страшная диалектика жизни. С одной стороны, становясь частью элиты, он гордился и чувствовал свою духовную власть, это было нечто новое, — в том, что он читал лекции, эта власть и проявлялась. Каждый раз приходя на занятие, он с наслаждением собирал урожай бесконечных «здравствуйте, Иван Дмитриевич». С другой стороны, все это оплачивалось комплексом неполноценности, постоянно бьющей мыслью, что он недостоин, не дотягивает до уровня профессоров, и, к его ужасу, этот комплекс со временем увеличивался. Болтая со студентами, он чувствовал себя законченным интеллектуалом, но открывая дверь кафедры — Иудой.   
Располагалась она в продольном помещении с огромным окном, выходящим на Малую Посадскую с ее магазинчиками и баней. Главное место занимал длинный стол, плотно окруженный красными стульями. За этим столом проходили заседания кафедры. Дальше, убого отгороженное двумя шкафами, было место секретаря со столом и компьютером. А справа была дверь — она вела в святая святых, в кабинет заведующего. Если заходить на кафедру Крымов боялся, и для него это всегда был подвиг, то заходить в кабинет зава, значит, готовить себе мученический венец. Впрочем, все это было его личным восприятием, и зав отнюдь не был монстром.
Членов кафедры было много, больше, чем на всех других кафедрах факультета, около тридцати человек. Когда они собирались на заседание, казалось, что пчелы слетелись в улей, так что и сам улей становилось не видно. Черные пятна на фоне красных стульев, в основном, это были мужчины среднего и пожилого возраста, одетые в похожие друг на друга темные костюмы.
Конечно, Крымов подключал свой мозг к тому, что он там слышал, интеллектуальная жизнь била ключом. Вот кто-то доказывает, что связывать философию Ницше с фашизмом — некорректно, а кто-то заявляет, что у нас в России было альтернативное Просвещение, просвещение ума во Христе, о котором писал святитель Тихон Задонский.
Но, в основном, заседания кафедры были производственными — заведующий говорил, например, что курс «Концепции современного естествознания» — это наш, философский, курс и его не нужно отдавать другим кафедрам, или что мы буквально сидим на всяческих программах и учебниках, но при этом так и не удосужились получить за это гранты (эта мысль повторялась из года в год), или призывал своих коллег повысить дисциплину и не опаздывать на занятия (сам он всегда опаздывал).
Официальная идеологическая атмосфера кафедры была просоветско-консервативной, впрочем, эта линия не навязывалась жестко, и Крымов понимал, что там было много профессоров или доцентов, в основном, тридцати-сорока лет, то есть младше лидирующего состава, которые в гробу видели Советский Союз и смотрели либо в сторону Запада, либо в сторону православия. Но они, как правило, на заседаниях помалкивали. Тон давал заведующий — он любил перед каждым заседанием говорить о текущем общественно-политическом моменте, о том, что гайдаровские реформы разрушают Россию и, в частности, российское образование, то есть нас, что правительство все делает для того, чтобы дезорганизация и хаос победили.
А на заседании в конце октября  98-го года заведующий поздравил всех с наступающим «Днем великой Октябрьской социалистической революции». После этого наступило молчание. Многие — но не все — профессора фанатично закивали головами. Молодые аспиранты прикусили язык, подумав, что они попали на собрание секты. Конечно, когда через год пришло время парламентских выборов, Крымов увидел на кафедре листовки с агитацией за КПРФ.

Каждую весну кафедра проводила свою международную конференцию, называлась она «Ребенок в современном мире», потому что общая направленность университета была педагогической. Хотя Крымов заметил, что профессора не особенно зацикливались на официальной тематике и делали доклады, о чем хотели. Народу на эту конференцию приезжало несметное множество, человек триста. В первый день эта толпа собиралась на пленарное заседание в Доме ученых, на второй — рассеивалась по секциям на факультете философии, а на третий — всех становилось уже меньше — опять приходила на пленарное, заключительное. Потом, через несколько месяцев, все доклады публиковались в синего или зеленого цвета сборниках, это были бумажные остатки прошедшего Мамая. Организатор конференции любил говорить, что и на следующий год он родит «Ребенка в современном мире». 
Конференции казались Крымову чем-то невообразимым, ему было страшно интересно. Если для кого-то это была рутина, скукотища, а для кого-то — профессиональное карьерное дело, то для него это каждый раз было обрушением сознания. И неважно, что, как православный, он с большей частью докладов был не согласен.   
Сам Крымов — из-за стеснительности — проявлялся с  трудом. Перед первой же конференцией его научный руководитель заставил его написать тезисы доклада. Потом он отверг то, что было написано, Крымов сделал вторую попытку — и вот она была одобрена. Доклад назывался «Особая роль школы в условиях потери единого мировоззренческого языка» и говорилось в нем о том, что после краха советской идеологии школа в растерянности и что нужно вернуться к четкому идеологическому выбору, но уже не марксизма-ленинизма, а русской национальной традиции, то есть, православия.
Крымов даже выступил, хотя ему это стоило большой крови. Выступил он на секции и говорил там не о своих тезисах, а комментируя доклад одного видного московского ректора на первом дне заседания. Ректор этот говорил то же самое, что и Крымов, - о необходимости опираться на православие в образовательном процессе. Однако Иван Дмитриевич — помахивая кулаками после драки — доказывал, что да, идея верная, но здесь нужно идти до конца, это не должна быть только красивая декларация. Одним словом, он хотел сказать, что в школу должен прийти фундаментализм, то, что он называл церковностью.
Волновался он при этом так сильно — хотя слушателей было немного, но люди-то незнакомые, как они меня оценят? - что спрашивал у ведущих секции, как имя и отчество того ректора, четыре раза, так что они убедились в его окончательной неполноценности.
Еще через пару лет он снова выступал с докладом, слушателей было намного больше, и страх его от этого тоже был необъятным. Но, тем не менее, он сделал это и потом один приезжий профессор все подходил к нему и уточнял, что же, он согласен с Августином Блаженным? Крымов отвечал - «да» и с досадой думал – «вот привязался…»    
Придя в философию для того, чтобы просветить «сидящих во тьме великой», он обнаружил, что он был далеко не первым и далеко не единственным, выступающим в такой роли. На одной из конференций заведующий кафедрой прямо сказал, после доклада какой-то оккультистки, что это «чистый сатанизм». 
Все это неприятно удивило Крымова. Конкурировать с другими по линии свет — тьма не выходило, конкуренция сама собой смещалась к профессиональной. То, что ты говоришь нам о Христе — это понятно, а вот знаешь ли ты Канта, как знаем его мы? В этой ситуации, с нефилософским базовым образованием, с небольшим преподавательским опытом, он чувствовал себя неуютно. С другой стороны, это заставляло его все время повышать свой уровень.

Самой яркой фигурой кафедры, «доминантным самцом», «дядькой Черномором», был ее заведующий Петр Николаевич Стрелецкий. С украинскими корнями, маленького роста, горбатый; на его широком пергаментном лице все время была улыбка. Интересной его особенностью было то, что он немного шепелявил, но при этом — восхищался Крымов — стал профессором и заведующим кафедрой, очевидно, нисколько по этому поводу не комплексуя (что со мной бы творилось, думал Крымов, если бы у меня был такой дефект…).   
Если кафедра была одиноким островом, затерявшимся в море агрессивного капитализма, то Стрелецкий был ее рупором, он был типичным советским профессором, СССР он ностальгически называл одним словом – «империя». Однако свой рафинированный советизм он странным образом  совмещал с православием и даже некоторой церковностью (пусть явление это распространенное, но ведь от этого оно не менее странно). Однажды Стрелецкий посадил всех аспирантов вычитывать сборники конференции перед их изданием, а сам при этом, взяв веник, ушел в баню и поздравил всех с Вербным воскресением. На его столе в рабочем кабинете под стеклом была фотография митрополита Владимира с потиром в руках. Все это Крымов замечал. Так что он не удивился, когда через год, разговаривая со Стрелецким о своей диссертации и заявив, что он будет делать ее на материале святых отцов церкви, получил полное его одобрение, за что был ему благодарен.
По внешнему виду и манерам он был демократичен — ненавидел костюмы и надевал их очень редко, все время был в джинсах и свитере. Иногда на лекциях рассказывал анекдот про деда Мазая, зайцев и Герасима (для того, как он говорил, чтобы проверить начитанность студентов). Звонить ему домой можно было до позднего вечера, а в чрезвычайных случаях можно было и приезжать. К аспирантам он все время обращался на «ты», но это было не тыкание начальника подчиненному, а проявление любви (по крайней мере, так это понимал он сам).   
Для Крымова он был, прежде всего, носителем высокого академического стиля — мышления и преподавания, здесь нужно еще помнить о том, что Стрелецкий, как и все ведущие профессора кафедры, был выпускником «большого» университета, что еще более увеличивало его вес. За ним чувствовалась «база». Удивительное дело, когда Крымов слушал его лекции или доклады на конференциях, или читал его статьи, он понимал, что, может быть, все это не так уж глубоко, как хотелось бы, может быть, Стрелецкий повторял одно и то же, но у него была аура, или, лучше, харизма. Он излагал свои мысли с предельной ясностью и последовательностью, он любил говорить, что философия — это математически точный язык, и Крымов при этом думал, что у профессора этот язык есть, а у него нет. Иногда приходило странное гоголевское ощущение, что Стрелецкий — это философ-робот, который, включившись, уже не может остановиться, выдает одно за другим понятия, выбрасывает их из себя — «антропологический, онтологический, гносеологический». И Крымов чувствовал, что не понимает, хочет ли он быть таким же роботом или хочет убежать от этого наваждения.
Да, его отношение к Стрелецкому было изначально противоречивым, таким оно осталось и с годами. Здесь все было по Фрейду. Младший самец одновременно и восхищается, подражает старшему самцу, и осознает свою с ним конкуренцию, стремится его победить. Когда Крымову было уже под тридцать, и он расстался и с кафедрой философии, и с отцом Вениамином, он вдруг обнаружил в своей душе некие сильные образы, которые жили в нем и судили его, которые он бессознательно переводил в свою реальную жизнь. Он назвал это «ареопаг моей личности». Так вот, одними из самых «влиятельных» членов ареопага были отец Вениамин и Стрелецкий. В чем-то они были похожи – по своей роли в его жизни. У Вениамина были прихожане и трапезная, у Стрелецкого - кафедра философии. И в обоих случаях Крымов был рядом с ними, в сфере влияния, но, в то же время, старался держаться в сторонке.
Подражал ли он Стрелецкому? Он со страхом чувствовал, что да, это происходило. Он тоже принялся навешивать категории «антропологическое, гносеологическое» и другие. Он подражал и выражению его глаз, отдельным фразам, иногда случайным. В общем, Стрелецкий засел в нем крепко, навсегда и особенно он «вылезал» из Крымова, когда тот занимался наукой или читал лекции.   
Но, с другой стороны, нужно сказать несколько спасительных слов в защиту подсудимого. Чисто инстинктивно он понимал, что харизма блистательного — так ему казалось, наверное, не ему одному — профессора слишком поглощает его, и он пытался, да, слышите, пытался, пусть довольно неуклюже, выхватывать глотки независимости, как те рыбы, что иногда выскакивают на воздух (кстати, то же самое он делал и по отношению к отцу Вениамину).
Во-первых, он всегда держал дистанцию с заведующим кафедрой, и пусть она «формально» оправдывалась тем, что последний всегда занят и у него нет времени, тем не менее, Крымов редко с ним общался. Во-вторых, иногда он даже проявлял неподчинение — однажды аспирант Батин (вот кто утонул в Стрелецком без остатка) передал указание шефа приехать в день конференции раньше ее начала и помочь с перетаскиванием сборников. Крымов бы приехал, однако у него было, пусть небольшое, но дело — он подавал документы на грант (грант составлял 1500 рублей, он его, конечно, не получил). Батин настаивал, но безуспешно. Это была маленькая крымовская победа, впрочем, нисколько не направленная против профессора, просто так вышло.            
Тем не менее, вплоть до самого взрослого состояния этот «внутренний дракон» не был убит Крымовым и он даже в тридцать с лишним лет, если вдруг выходил на Стрелецкого, дрожал так же, как и в двадцать с лишним.


Аспирантов-однокурсников у него было немного — человек шесть, в первый год они общались плотно, потому что были, пусть редкие, но занятия, а уже со второго потерялись, кто-то вообще ушел из аспирантуры.
Крымову запомнился мужчина лет тридцати, из Лодейного Поля (он любил подчеркивать, что нужно говорить «Лодэйное»). Низкого роста, плохо одетый, весь какой-то агрессивный, с темным — казалось, грязным — лицом. Про него говорили, что он пострадал от Советского государства, в связи с чем и как пострадал — этого Крымов не понял. Но характер у него действительно был как у пострадавшего — он всем был недоволен, так что профессора смотрели на него косо. При этом, никто не собирался его выгонять, наоборот, пытались помочь, просто потому, что были заинтересованы в аспирантах.
Однажды Крымов разговаривал с ним, и снова выслушивал его жалобы. И тогда он сказал: «Знаете, Вы извините, но мне кажется, что Вы неправильно настроены. У Вас слишком большие претензии к людям. Я не хочу, конечно, давать непрошеные советы, но... Знаете, нужно двигаться не вовне, а изнутри, так всем будет проще».
Уже на следующий год «лодэйнополец» из аспирантуры ушел, почему — Крымов не знал.

Среди аспирантов он нашел себе и нового друга, его звали Михаил Батин. Они познакомились и сразу пошли на квартиру, которую тот снимал, после первого же – для них - заседания кафедры.
Батин был небольшого роста, с открытым и красивым лицом, во всем его виде было что-то искусственно-романтическое, он был похож на накрашенного голливудского актера, за которым бегают «все девушки мира». Родом он был из Пензы.
Батин — будучи активным протестантом — пел Крымову песни о господе, а еще дал свою собственную книгу «В поисках счастья», по проблемам этики. Увидев такую продвинутость и немного завидуя, причем одновременно как гитаре (ведь Крымов-то свою забросил, «осознав», что это мешает его духовности), так и книге, он решил, что перед ним настоящий философ. Почитав немного его книгу, он в этом укоренился.
Но со временем он понял, кем на самом деле был его новый друг. Типичным человеком из провинции, который приехал «в столицы» для того, чтобы достичь успеха. И он его достиг, достигал, причем зачастую в самых разных сферах. Внутреннее наполнение у него всегда было бедным, его стратегия заключалась в том, что он везде просачивался, везде проникал благодаря своей «коммуникабельности». В университете он стал учеником Стрелецкого и чего только не делал по его поручениям, вплоть до агитации за КПРФ (при этом, сам он симпатизировал другой партии). Статьи Батина были как две капли воды похожи на работы его учителя. Втершись, он даже в какой-то момент работал в администрации факультета.       
Самое интересное, что точно так же он вел себя и в церкви. Дело в том, что Крымов познакомил его с отцом Вениамином, так что Батин — постепенно, не сразу — перешел от протестантов к православным (можно было быть почти уверенным, что и там, в далекой Пензе, учась, как он говорил, в протестантской духовной академии, он тоже был при ком-то из элиты). Крымов обрадовался — по его совету обратился к истине его друг, такое бывало редко.
Но как на факультете Батина меньше всего занимали философские проблемы, а вот мелькал он там часто, так и в церкви собственно духовная жизнь ему была неинтересна. Он знакомился с иерархами, продвигался выше и выше, так что, уже после аспирантуры, уехал в Москву учиться в Московской духовной академии на священника, и все перезванивался с ее главой, архиепископом Евгением. Там же, в Москве, он основал свой собственный частный ВУЗ, так что на его визитных карточках красовалась надпись «ректор». По его планам, он должен был стать и доктором наук, и священником (может быть, и епископом тоже?). При этом его интеллектуальный уровень - поначалу - ограничивался книгами Григория Климова о дегенератах, которые даже Крымов, при всей ненависти к современному миру, не мог не то что читать, а даже взять в руки, потому что понимал, что они фашистские. 
Смешно, однако у Батина была еще одна сфера — сочинение песен, и он регулярно ездил на Грушинский фестиваль, и тоже, кстати, был близок к «генералитету» - например, к Дольскому.   
Вся эта «головокружительная карьера», ослепительная, но отчаянная, бесконечно уходящая ввысь цепочка из разговоров и знакомств, кончилась тем, что в 2008 году Батина показали по телевизору, но совсем не так, как он об этом мечтал. Сначала, в утренних новостях по Первому, его показали и сообщили, что экономическая полиция обвиняет Батина в махинациях со студентами его коммерческого ВУЗа. Потом (какая продуманная информационная политика), он появился в ток-шоу «Пусть говорят», пытаясь защититься от обвинений и его утешала — ничего о нем не зная — сама Ирина Мирошниченко.
Крымов все это смотрел и, когда оправился от первого удивления, от мысли о том, что Батин стал «медиаперсоной» (кто с кафедры философии мог бы мечтать, что его покажут в прайм-тайм?), он подумал, что, в сущности, удивляться-то нечему. Хотя за друга ему было обидно.
Он к тому времени все про Батина понял, но, когда они учились в аспирантуре, ему как-то не приходило это в голову. Может быть, в таком отношении проявилась память о заповеди Христа «не судите, да не судимы будете». А, может быть, и эгоизм, чувство, что, в сущности, не так уж важно, что происходит вокруг, с людьми. От добра добра не ищут, ему было достаточно интеллектуальных бесед, в которых он, кстати, был лидером. «Да, Батин карьерист, но ведь не может быть на свете людей, которые ради этого только и живут».   
Когда ему было уже за тридцать, он часто вспоминал своего аспирантского друга (он не виделся с ним после того телевизионного разоблачения). Конечно, он не мог не сравнивать их жизненные пути — Крымов был обычным преподом, а Батин, выкрутившись из тех проблем, на которые он наткнулся, продолжал свое победное шествие и снова был ректором какой-то структуры. Батин был непотопляем.
Завидовал ли ему Крымов? Да, это было. Но было и главное чувство — господи, ну вот такую бы энергию, и тоже, не во вне, а внутрь, для науки, или для духовной работы. А еще мучил вопрос: почему жизнь так распределяет, что, если человек умный и талантливый, то — закомплексованный маргинал, а, если только кажется умным и талантливым, то лидер? Что это за рок такой? Как будто общество специально душит наиболее одаренных, лишь бы обезопасить себя от них (или – их от себя?). И чем оно их душит? Внушая чувство вины, делая их слабыми.    


Уже на втором заседании кафедры Крымову — как и другим аспирантам — утвердили тему кандидатской диссертации и научного руководителя. Им стал профессор Андрей Борисович Елунов, когда-то заведовавший кафедрой, старый, но хорошо державшийся человек, небольшого роста, тощий. Лицо его было вытянутым и худым, с крупными губами, чем-то он напоминал рыбу, «премудрого пескаря». 
Крымов познакомился с ним, когда профессор читал ему — и другим студентам-историкам пятого курса — философию истории. За Елуновым тоже, как и за Стрелецким, чувствовалась «база» (и он тоже закончил ЛГУ), хотя он, не задумываясь, подпортил свой имидж тем, что любил ссылаться на газету «Аномальные новости» и говорить про инопланетян. Но при этом всю философию он знал отлично. У него не было того пиарного блеска, которым обладал Стрелецкий, он был тихим, хотя и не забитым. Говорил он медленно и спокойно. Он развивал свои мысли вслух и студенты — хотя и не все, зачастую, один Крымов — с интересом за ними следили. 
Сошлись они довольно быстро и Крымов даже приносил ему какие-то прочитанные им книги (это был Панарин). Когда дело дошло до утверждения названия диссертации — а это было чуть ли не самым важным в ее подготовке, по крайней мере, не уступало самому написанию — Крымов долго думал, а потом заявил руководителю, что хотел бы писать про сущность русской истории XX века. Елунов ответил, что тема интересная, но поправил ее — не сущность, а смысл. С такой формулировкой они вышли на кафедру.
Дрожа от страха, Крымов поведал «уважаемым коллегам» свою идею. Коллеги — весь улей был в сборе — внимательно смотрели на новичка-аспиранта. Услышав формулировку, многие засмеялись. Елунов с готовностью стал ее защищать.
Стрелецкий, слово которого было, конечно, последним (хотя оформлялось это всегда как решение всей кафедры), сказал, обращаясь к Елунову: «Нет, подождите. У нас академическое заведение. Мы не можем принимать заголовки, как у Бердяева. Смысл того... смысл сего...» Он задумался, его голова — философская машина — какое-то время работала и, наконец, выдала результат (сколько таких результатов, и каких интересных, услышит еще Крымов за три года!): «Давайте так. Проблема смысла русской истории XX века».
Елунов согласился, а Крымов все приставал к нему с вопросом — сможет ли он при такой формулировке защищать собственную интерпретацию? Руководитель, услышав это троекратно, нахмурился и ответил: «Да что Вы дергаетесь? Конечно, сможете». Тот успокоился.

А дальше появилась интрига, сюжет, ставший головной болью и для Крымова, и для его руководителя (а, в какой-то момент, и для Стрелецкого). Мастер и ученик узнали друг друга ближе. Это произошло не сразу — через полгода или чуть больше. (Я надеюсь, вы поняли, что я имею в виду, и не подумали ничего такого… неправильного.) Елунов вдруг выяснил, что его аспирант - православный фундаменталист, что раньше или не проскакивало, или он не обращал на это внимания. А Крымов открыл, что его руководитель, — лекциями которого он восхищался — атеист.
Конечно, виноват во всей этой ситуации был Крымов, нужно было с самого начала все ясно и четко сказать, кстати, на факультете — начиная с самого Стрелецкого и им не заканчивая — были профессора, которые отнеслись бы к идеям аспиранта благосклонно, но он, тормоз, не удосужился это узнать. Шел вслепую.
Так между ними начался конфликт, руководство стало укрощением строптивого и, чем больше его укрощали, тем более строптивым он был. Каждая их встреча или телефонный разговор превращался в дискуссию, а дискуссия в спор, почти в ссору. Елунов подрезал Крымова и так, и эдак, - то скажет ему, что христиане все «содрали» у стоиков и неоплатоников, то покажет книгу Юнга, в которой пишется о том, что у верующего человека мышление в полной отключке, то с досадой заявит: «Да не верю я в вашего бога!», то будет долго и нудно говорить о том, что критерий истины — это не собор христианства, а собор всемирной культуры, консенсус философов и писателей. Иногда, чувствуя всю бесполезность своих усилий, опуститься до разговоров о том, что патриарх Алексий продавал сигареты и алкоголь. Все это Крымов слушал и отвечал, слушал и отвечал, а, когда силы кончались, - только слушал, стиснув зубы.   
В общем, когда через год Елунов позвонил ему и продиктовал структуру будущей крымовской диссертации, аспирант все записал, но, положив трубку, только плюнул. Структура, с его точки зрения, была фиговой. Елунов говорил, что главные проблемы XX века — это национальная и социальная проблемы, он хотел выстроить работу как интересный философский анализ всего, что произошло, без предубеждений, как советских, так и антисоветских. Крымову было нужно другое - показать, что потеряла Россия, оставшись без монархии и православия.
С этого момента он оказался в свободном плавании. Фактически, над диссертацией они вместе не работали. В конце второго курса аспирантуры он решил, что нужно кончать с этим и спросил у духовника благословения на то, чтобы сменить руководителя. Тот благословил, не очень разбираясь в происходящем. От одного «доминантного самца» Крымов пошел к другому — Стрелецкому. Заперев за собой дверь его рабочего кабинета, чтобы их не услышали секретари, он тихим голосом тактично изложил свой план. Однако Стрелецкий этот план похоронил, ответив, что, во-первых, это неэтично по отношению к его руководителю, а во-вторых, «уверяю тебя, Ваня, Елунов совершенно нормально относится к православию». 
Крымов дал задний ход. Он, конечно, формально мог поднять вопрос на кафедре (некоторые аспиранты, тоже недовольные, так и поступали), но его почтение к фигуре Стрелецкого было слишком большим, хотя он и понимал, что профессор просто не заинтересован в таком скандале.
Все вернулось на круги своя — бесконечные и бесплодные дебаты с Елуновым и попытки Крымова самому писать «диссер».
Да, все эти три года аспирантуры он писал, и это было главным делом его жизни. Крымов сидел в Публичке, перелопачивал литературу, думал, писал один вариант, второй, третий... Казалось, он писал бесконечно. Он почти впервые прикасался к искусству выражать свои мысли последовательно, одну за другой. Искусство это было великим, и он готов был смириться с тем, что писал плохо, наивно, глупо - за одно то, что вообще писал. Это было похоже на чувство охотника, который уже видит зверя и от нетерпения сжимает в руке ствол ружья. За одно то, что этот мир давал ему возможность сказать свое — пусть нелепое, неуклюжее — слово о нем, он был этому миру благодарен и забывал обо всех своих проблемах (о том, что будет с его диссертацией на защите, о том, что Елунов не оставляет его в покое и прочем).
К концу аспирантуры его православно-фундаменталистская интеллектуальная бомба была готова, и Крымов отнес ее на свою родную кафедру. Где она и взорвалась. Как это было — мы расскажем в свое время.



Глава II. Миллениум

Почему-то вокруг именно этого года — 2000-го — вокруг этих трех нулей стягивались главные события борьбы, которую вела церковь, и которых Крымов был участником, не самым главным, конечно. Кто-то верил, что наступление второго тысячелетия после Рождения Христа, пресловутый Миллениум — роковой срок, срок апокалипсиса. Впрочем, ему казалось, что такие идеи были популярны, скорее, вне церкви, чем в ней, а если они ее и задевали, то на периферии. Сам он о конце света не думал, его, занятого своим углублением в бога, это не волновало. Но он, тем не менее, был в курсе.   
Приходили первые грозы Миллениума — газета «Русский Вестник», между прочим, выходившая по благословению патриарха Алексия, весь 99-й год настойчиво писала, что наступление XXI века и третьего тысячелетия, на самом деле, нужно считать не с 1 января 2000-го, а через год, с 2001-го. Так считали, утверждал «Вестник», сто лет назад, в начале XX-го века, причем это было принято во всей Европе. Но сегодня апостасийный (отпавший от Христа) Запад даже и считать-то здраво разучился. Для фундаменталистов газеты это была артподготовка перед более серьезными боями. Хотя, может быть, за этим скрывалось что-то более глубокое — странное неосознаваемое желание, чтобы третье тысячелетие не наступило (как будто вымыслы «Нью эйдж» о том, что эра Водолея и с ним все христианство заканчивается, не были для них вымыслами).         
Вообще, «Русский Вестник» стал его настольной газетой. Раньше — в студенческие годы - это была «Лимонка», безбашенное националистическое издание НБП и лично Лимонова, которое совмещало радикальный протест против «Ельцина» с таким же радикальным протестом против мещанского сознания, с обращением к авангардизму, ницшеанству и прочему. Изучив в своем дипломе идеологию любимой им тогда НБП, а именно ее гуру Дугина, Крымов понял, что это все равно фашизм, и разочаровался в «Лимонке». Конечно, его нарастающая и сметающая все на своем пути церковность должна была к этому привести.
Так вот, «Русский Вестник» занял место «Лимонки». В плане политики здесь было то же самое — ненависть к либералам, — но в плане мировоззрения все заполнялось православием. Помянутый уже Ницше, кстати, сказал как-то, что газета — это желчь; «Русский Вестник» был православной желчью, ее там было много. Казалось, что редколлегия состояла из трехсот спартанцев, которые, уверенные в том, что погибнут в этих Фермопилах все до единого, только и делали, что метали стрелы да копья, причем во все стороны, не особенно разбирая, зачем и в кого, авось что-нибудь и долетит. Если члены кафедры философии просто ворчали о том, что в матушке России все летит к черту, то заряд «Вестника» был очевидно пассионарным.
Главными врагами были — государство, которое в лице Ельцина, а потом и Путина, занималось только тем, что демонтировало Россию на части, чтобы ее легче потом было продавать; либералы, которые представляли этот демонтаж не как разрушение, а как необходимые реформы; мигранты, особенно кавказцы, которые наносили удар снизу, с юга, в «подбрюшье» России; наконец, пятая колонна в церкви, «кочетковцы», «обновленцы», которые отвлекали силы православных, обращая их внимание на псевдопроблемы (например, мнимую необходимость перевода богослужения с церковно-славянского на современный русский язык); и, конечно, евреи, вина которых была настолько огромна, что вообще могла не конкретизироваться, и так все было ясно. Главными друзьями были (впрочем, агрессия была важнее, чем обратное ей чувство) - фундаменталистски настроенные церковные иерархи, а это далеко не все, «армия и флот», западные историки-ревизионисты, отрицавшие официальные цифры жертв Холокоста, в какой-то степени, в качестве экзотики - Иран.
Газета была настоящим словесно-общественным мотором, не отключавшемся ни на секунду. Вот Крымов читает очередную статью о том, что в милиции Ростова-на-Дону завелась группа кавказцев, которая покровительствует своим соплеменникам. Журналист призывает (вообще, оргвыводы делались почти по каждой статье) — братья и сестры, пишите в прокуратуру, требуйте проверки и расследования! Навалимся всем миром! В другой статье говорится уже о том, что в каком-то городе та самая прокуратура добралась — о ужас — до православного храма, изъяты книги Нилуса и их проверяют, по заявлению еврейской общины, на экстремизм. Что должны делать православные? Во-первых, возмущаться, а, во-вторых, требовать аналогичной проверки «Зогара» и «Тании», еврейских религиозных книг. В третьей статье описываются очередные зверства мигрантов. В четвертой — даются советы русским воинам в Чечне, что они должны подражать святому благоверному князю Александру Невскому, который имел обычай не брать пленных и резать врагам головы. В пятой — рассказывается о воине Евгении, которого чеченские бандиты заставляли снять крест, чего он так и не сделал, и ему отрубили голову. Далее шел, как всегда, призыв — добиваться канонизации воина Евгения от теплохладной патриархии, которая любит все спускать на тормозах (этого, кстати, со временем добились, и воин Евгений стал святым). В шестой статье — подробный рассказ о том, что Пушкин был наш православный поэт, дружил с императором Николаем I.               
Все эти гигабайты ненависти загружались в голову Крымова, «колесики» в ней вертелись, скрипели, создавая новую картину мира.
Но — его петербургское воспитание делало эту ненависть довольно беззубой (по сравнению с теми читателями «Русского Вестника», которые громили ларьки). Например, однажды он вышел с метро «Ладожская» и увидел, что «кавказцы» стоят прямо на пути пешеходов к остановке со своими пресловутыми фруктами на продажу; Крымов, проходя мимо, возмущался внутри себя. В другой раз он с удовольствием видел, как русские таксисты кричат, пытаясь вытеснить нерусских конкурентов у того же метро: «Вам здесь не место!». А что касается евреев, то в этом случае его агрессия была еще слабее, он всегда помнил — и даже спорил со своими знакомыми православными, переходившими черту, - что «во Христе нет ни иудея, ни эллина». Они ему отвечали, что он просто не понимает настоящего смысла этой фразы.    
Постоянно читая о врагах и все больше в них веря, он не задумывался о том, почему же их так много. Ненависть была игрой. 


Во всем этом информационном фоне, в который Крымов то погружался, то иногда, чтобы немного отдохнуть, дистанцировался от него, время от времени происходили настоящие взрывы-события.


Первым таким событием стала Югославия, это произошло за полгода до Миллениума, в марте 99-го.
Крымов смутно помнил, что и раньше, года два назад, НАТО уже бомбил сербов. И вот теперь все повторялось, но в большем  масштабе. Напряжение между Милошевичем и Западом все время усиливалось, пока не произошел срыв, и ООН не приняла решение о «гуманитарной интервенции». Он знал, каковы были ее официальные причины — Белград проводит этнические чистки в Косово, и их нужно остановить. И теперь Крымов — как и вся Россия, весь мир — прилип к экрану телевизора в ночь на 24 марта, в котором канал НТВ показывал, как ночная столица Югославии становилась красной от ковровых бомбардировок. В этом было что-то магическое, жуткое. Казалось, что трехглавый непобедимый дракон Запада подбирается к самой России.
Все русские — неважно, православные или нет — буквально стояли на ушах, от мала до велика. Подлым американцам никто не верил, что они хотят защитить Косово — нет, преследуют, гниды, свои геополитические интересы (была даже забавная версия, что после глобального потепления весь мир затопит, кроме Сербии, поэтому америкосы туда и стремились). Политологи, не уставая, комментировали происходящее, это была их ночь. Премьер-министр Примаков, любимец консерваторов, приказал развернуть свой самолет, направлявшийся в Америку, чем вызвал всеобщий восторг. Даже Ельцин был вынужден потакать этим настроениям, и приказал русской дивизии, находившейся в Югославии, совершить марш — правда, безо всякой цели, так, чтобы показать свое присутствие, «пугнуть» американцев, но репортажи по телевизору об этом прошли.
Несколько дней, начиная с 24-го марта, московская молодежь бесновалась у американского посольства, кидая во врагов яйцами. Рассказывали, что какие-то люди – чтобы довести протест до кульминации - подъехали к посольству на внедорожнике и шарахнули в него из фаустпатрона, но никого не задели. Виновных так и не нашли, а, может, и не хотели найти. «Русский Вестник» радовался — вот она, писали его колумнисты, молодежь, которую мы называли потерянной для правого дела, вот она, оказывается, какая! А ведущие НТВ, воспитывавшие поколение «пепси», только руками разводили. Кто-то — как и до этого в аналогичных ситуациях — ехал в Югославию добровольцем. Профессор Стрелецкий на своем занятии, показав аспирантам рукой в окно, за которым был виден неожиданно пошедший в марте снег, сказал, что этот снег поможет нашим братьям-сербам.

Если вся Россия так поднялась на дыбы (хотя и не долго на них продержалась), то можно себе представить, что было в православной церкви и, в частности, в приходе отца Вениамина.
Паша — бас из хора — придя в церковь в ближайшую после 24 марта субботу, долго рассказывал всем, как он до самого конца смотрел трансляцию бомбежек, возмущаясь американцами. Все кивали головами и Крымов тоже. Перед службой он успел поговорить со своим единственным настоящим другом в приходе — Валерой. Они стояли в самой середине полупустого храма. 
; Ну, что ты думаешь обо всем этом? - спросил Крымов.
Валера улыбнулся:
; Искушения укрепляют веру.
Крымов знал, что он скажет что-нибудь такое, мудрое. И поделился своими впечатлениями:
; Знаешь, раньше я крестился на храмы, ну, крестился и крестился, а теперь, когда я это делаю, после того, как началась война, все это приобретает другой смысл, больший, что ли.
Валера сказал, что ему пора в алтарь. Крымов так и не понял, одобрил он его или подумал, что не стоит сводить веру к политике?   
Потом, ближе к концу весны, друг принесет ему газету «Татьянин День», которая издавалась храмом МГУ (редактором ее был Легойда, который позднее станет помощником патриарха Кирилла). Крымов, накрученный «Русским Вестником», увидит там несколько другую версию событий — да, интервенция ужасна, но многие сербы говорят о том, что они плохо верили в бога до этой трагедии. Он читал и удивлялся — насколько же это было глубже обычных фундаменталистских грубых трактовок. Впрочем, в своем «Русском Вестнике» он прочел, что евреи из «Татьяниного Дня» пишут о Сербии всякую чушь, которая вредна и недостойна текущего момента мировой борьбы. Но Крымов не задумывался об этих противоречиях, они тонули в общем потоке, так же, как и в целом о том, что многие прихожане «Екатерины», - начиная с Вениамина, с того же Валеры и других, - были евреями и, хотя разделяли общий антиамериканский настрой, но «Русского Вестника» побаивались.

Сильнее других возмущался отец Вениамин. Крымов хорошо запомнил, как — в марте или апреле — все, как обычно, собрались в трапезной после литургии и священник долго говорил о том, что, да, жестокости, к сожалению, совершают и сербы, и албанцы, но албанцы — больше. Православные соглашались. Но Крымов вдруг заметил, как отец-диакон Александр — который всегда казался ему более либеральным, чем настоятель — слушая Вениамина, побледнел. Он наверняка думал иначе, будучи из тех церковных людей, которые говорили, что сочетание православия и «русскости» вредит церкви.
Вениамин с его активным характером — архангел с мечом - в апреле-месяце уехал в Югославию духовно поддерживать братьев-сербов. Вернувшись, он снова сидел в трапезной, полной только что причастившегося народа. Священник устал — у него в то время было много лекций и много дел по храму, он наверстывал пропущенное за поездку. Все ждали от него рассказа, а он все сидел, склонившись над тарелкой с супом. 
Перейдя к чаю, он, наконец, произнес:   
; Если разговорите меня, то расскажу.
Миряне начали задавать ему вопросы. Вениамин отвечал, что сербы держатся, как могут, они молодцы, что американцы писали на своих ракетах поздравления с Пасхой (матушки, услышав такое, громко охали), что все сербы хорошо помнят, как Мадлен Олбрайт в далеком своем детстве была спасена сербской семьей и вот сейчас, став госсекретарем единственной супердержавы, уничтожает своих спасителей. Были и смешные моменты, когда все в трапезной смеялись — дело в том, что священников и иерархов из России (это была целая делегация) принимали хлебосольно и постоянно кормили, так что отец Вениамин даже и не знает, как владыки, епископы, могли служить литургию после таких ужинов. Миряне слушали и чувствовали значимость происходящего, матушки запоминали каждое слово, чтобы потом повторять его к месту и не к месту в течение месяца и больше. 

Крымову в патриотическом угаре казалось, что в России нет нормального человека, который бы не понимал, что на их глазах совершается международное преступление. Но потом он неожиданно выяснил, что такие люди есть и что это его отец.
Летом они снова поехали на дачу, и однажды — чтобы развеяться — отправились на  речку Лугу. Там они втроем лежали на берегу, было градусов двадцать пять, слепни, как всегда, доставали их и все чертыхались, за исключением «даосского монаха» Дмитрия Сергеевича.   
Делать было нечего, и Крымов уткнулся в захваченную из дома газету. В ней какой-то журналист писал, что НАТО все делает правильно — Евросоюз не хочет терпеть рядом с собой диктатора, времена Гитлера прошли. Если полицейские стучат в дверь преступника, а тот не открывает, дверь надо вышибить (Крымову вспомнились цоевские строчки: «Если к дверям не подходят ключи, вышиби двери плечом...»). 
Он символически плюнул и отбросил газету в сторону:
; Ну ничего себе!             
Мать, которая лежала чуть дальше от него на песке, уже засыпавшая, не расслышала его слов, а отец, что был рядом и, как всегда, с книгой, посмотрел на него:
; Чего  ты?
; Да вообще обнаглели. Представляешь, пишут, что НАТО все делает правильно?! Милошевича, видите ли, нужно наказать, потому что он устраивал чистки!
Дмитрий Сергеевич спокойно отложил книгу и перевел взгляд на реку — она была совсем неширокой и быстрой, обросшей травой.
; Ну так что, правильно пишут.
Крымов и раньше догадывался о том, что его отец — предатель интересов России.
; Да ты чего, папа? Ты что, веришь этой натовской фашистской пропаганде, что ли?
; Да, верю. Милошевич действительно преступник. И потом не забывай, что НАТО делает это по решению ООН, не само по себе.
Крымов начал спорить, но отец, закуривая уже вторую сигарету любимых «Родопи», не уступал. Ему было радостно слушать сына. Тот же чувствовал, что моральная и возрастная сила была за отцом, и вскоре замолк.
; Знаешь, почему вы все беситесь? Не потому, что вам жалко сербов. Плевать вам на них. Ну ты что, Ваня, видел сербов живых? Вот, не видел. Не в этом причина. Она в том, что у нас была огромная страна, Советский Союз, и я жил в этой стране, а ты вот почти в ней не жил. Все вы беситесь, - и даже священник твой — потому что вы хотите, чтобы снова был Советский Союз. А ведь если бы он был — НАТО туда не сунулось бы. Вы этого хотите. Власти хотите. А я уже, сынок мой дорогой и любимый, ненаглядный, вот так вот наелся этого всего в свое время. Хватит. Я, Дмитрий Сергеевич Крымов, гражданин Российской Федерации, лежу на берегу Луги и загораю, понимаешь? Я простой обыватель. Да, обыватель, и мне это нравится. И плевать мне на всю вашу геополитику.
Он помолчал и потом продолжил, чтобы упредить новый поток возражений:
; Ну да, да, мне жалко этих людей, сербов. Но албанцев-то кто будет жалеть, а, Ванечка? - и он, по своей привычке, когда хотел, чтобы его услышали и поняли, сжал правой рукой коленку сына, - И потом, извини, конечно, но вроде как ваш Христос заповедал любить всех. Значит, и албанцев тоже? Тебе, конечно, виднее, но это ведь известный факт. А?
Да... спорить с этой жертвой натовской пропаганды, с этим чеховским обывателем, с этим гробовщиком великой империи, было бесполезно.
В далеком 2012 году, когда НАТО начнет операцию в Ливии, Крымов будет эпатировать студентов тем, что на фоне вновь поднявшегося в России антиамериканского воя он лично — поддерживает Запад. И будет говорить, что, на самом деле, никому из тех, кто кричит, ливийцев не жалко, жалко, что Россия — не Советский Союз. 


Второй взрыв-событие православного Миллениума был намного важнее и не был таким виртуальным. Это ИНН, Индивидуальный Налоговый Номер.  До примерно марта 2000-го года (все плохое начиналось в марте...) Крымов об этом ничего не слышал, может быть, ему и попадались какие-то публикации в «Русском Вестнике», но он не придавал им значения.
Отец Вениамин, после того, как война в Югославии закончилась, тоже немного успокоился. Наступило 31-е декабря 99-го года. Ельцин, удивив - и обрадовав - всю страну, ушел в отставку, отдав государство никому, кроме него, неизвестному Путину, по поводу чего все ворчали, но, все-таки, понимали, что проголосуют за него, куда денутся. 31-е было пятницей, в субботу и воскресенье в храме св. Екатерины было по-новогоднему безлюдно, настроение было расслабленным (как видим, события в мире сем влияли на прихожан и на их духовность). Отец Вениамин — после литургии - шутил с алтарниками, говоря им, что они должны быть более внимательными на службе и при этом с гримасой повторял слова Ельцина о том, что «нужно поднатужиться». Все смеялись.
Потом остаток зимы духовник тоже провел спокойно и даже оптимистично, по сравнению с тем, что было год назад из-за Югославии. Он вдруг начал носиться с Путиным, постоянно повторять, что тот открыто взял благословение у патриарха, вообще, оказывал внимание РПЦ, чего у Ельцина не было. Крымов слушал и скептически улыбался — накрученный «Вестником», а, может, по молодости, он был настроен непримиримо. «Если Ельцин — такой урод, чего ждать хорошего от его преемника?» Впрочем, сам факт того, что власть в России уже чуть ли не передают по наследству, никого в церкви не смущал, наоборот, видимо, радовал.
Политическая агитация в церкви — особенно священникам — была запрещена, но Вениамин был опытным «церковным дипломатом», умевшим обходить острые углы. На исповедях и в трапезной, предупреждая, что это его личная позиция, он нахваливал Путина (он прекрасно знал, что его личная позиция мигом станет позицией всего прихода). На проповеди же в день выборов 7 мая он, не называя, конечно, Путина, долго говорил о нашей ответственности за судьбу страны и все в таком духе. И быстро убежал голосовать.
Крымов на выборы не пошел. Yes, yes, yes, о мой герой, мой тормоз, хоть в этом ты себя не запятнал! Я и правда только сейчас подумал, что ни в 0-м, ни в 4-м, ни в 12-м он не голосовал за Путина! О, счастье, о, надежда русской интеллигенции! Единственное что, сначала он не голосовал, потому что наследник Ельцина казался ему слишком либеральным, а потом - потому что тот казался ему уже недостаточно либеральным. Одним словом, Крымов описал вокруг Путина дугу на 180°. Если сказать точнее, они двигались в разные стороны – президент от либерализма к консервативности, а Крымов наоборот.   

Однако вернусь к моему рассказу. Уже летом 2000-го года, то есть, только что за него проголосовав, отец Вениамин вдруг перестает говорить о новом президенте, а если говорит, то с исключительно мрачным лицом. Началась эпопея с ИНН. Она уже реально коснулась жизни верующих людей, иногда ломая их, коснулась она и Крымова.      
Настоятель церкви св. Екатерины был сильно напуган — таким встревоженным наш герой никогда его не видел. Однажды в трапезной — это было летом - отец Вениамин показал всем прихожанам копию постановления Священного Синода РПЦ, обращение к властям, называлось оно «Уважать чувства верующих и хранить христианское трезвомыслие», принято было 7-го (седьмого! как и выборы президента!) марта того же года, то есть, за два месяца до выборов, но тогда, в начале марта, Вениамин не придал ему значения. Теперь же, в трапезной, он говорил, что это нужно распространять на своей работе, на месте учебы и т. д.
Обращение представляло собой своеобразные ножницы, в духе «и нашим, и вашим». Правительству в нем говорилось, что введение ИНН и страхового номера вызывает у многих верующих тревогу, потому что, во-первых, присвоение номера человеку — унижает его, а, во-вторых, уж больно эта политика напоминает то, что было описано в Апокалипсисе Иоанна Богослова - антихрист будет давать своим людям число, без которого нельзя ни покупать, ни продавать что-либо. Пастве же в нем говорилось, что не следует паниковать, поднимать температуру, что любой внешний знак не может разлучить нас со Христом.
Так впервые на высоком официальном уровне проявилась борьба между теми православными, которые видели в ИНН печать антихриста, и государством, которое всеми силами стремилось эту печать наложить. Иерархия РПЦ (как всегда в таких случаях) выступала как посредник, набирая политический вес. Послание было принципиально компромиссным – на него опирались и «антииннэнэновцы», и те, кто с ними спорил.
Идея отца Вениамина — и других радикальных противников ИНН — заключалась в том, что в Брюсселе или еще где-то есть мощный компьютер, который начнет считать по номерам всех жителей планеты, или, по крайней мере, Европы. Этот компьютер называется «Зверь». Номера же даются им по принципу штрих-кода, что относится как к товарам, так и к людям (что тоже показательно). В основе числовой комбинации штрих-кода лежат цифры 6-6-6. Все это, конечно, еще не печать антихриста, потому что в Апокалипсисе сказано, что это будет некое реальное начертание, но это путь к печати, и она будет уже скоро наложена. Когда появились слухи, что следующий после ИНН шаг — вживление чипов в руку, то все борцы с ИНН, в каком-то смысле, обрадовались, потому что именно это они и предсказывали. Настоятель верил, что принять ИНН (по сути, и номер страхового полиса тоже, но отвергать и то, и другое — довольно тяжело) — значит, лишить себя спасения.
В какой бы степени Крымов не был зомбирован церковью и всем церковным в те годы, он, тем не менее, еще сохранил здравый смысл, и поэтому колебался довольно долго. Или, скажем, он мог соглашаться со своим духовником чисто формально, не впадая в истерику. Все-таки, Крымову было не очень понятно — государство выдает некий очередной документ, наподобие паспорта и прочего. Может быть, особо большого смысла в этом новом документе он и не видел, но не более того. Ему было неясно, какое это все вообще имеет отношение к его вере? 
Он склонялся к той части послания Синода, где говорилось, что не нужно делать из ИНН катастрофу, а Вениамин, наоборот, к той части, где указывалось на идентификацию как угрозу. Но Крымов не хотел себе в этом признаваться, ведь выходило, что он был другого мнения, чем его духовный отец, а это недопустимо. Один его знакомый священник заявил, что монахи — он намекал на игумена Вениамина — борются с ИНН и всех поднимают на дыбы, потому что не хотят платить налоги. Это уже показалось ему кощунством.

Где-то в конце августа в трапезной был такой эпизод. Будний день, отец Вениамин относительно свободен, народу мало. Духовник усадил зачем-то пришедшего в храм Крымова с собой вместе за главный стол, там, где обычно сидят священнослужители. Рядом были матушки (например, «вечная» Татьяна, та, что позвала Крымова внутрь церкви, когда он пришел в первый раз; она, кажется, дневала и ночевала в храме; у всех церковных людей есть такие периоды в жизни, но все потом успокаиваются, а она — нет).
Отец Вениамин заговорил, обращаясь неопределенно, но имея в виду Крымова:
; Вот у нас в общине много молодых людей. Они все стоят на службе такие благоговейненькие, молитвенные. Любо дорого посмотреть. Но приходит время, когда нужно не только на службе стоять, а быть активным в обычной жизни...
Эту мысль и в такой косвенной формулировке настоятель повторял потом часто — особенно на проповедях.
; Вы, батюшка, имеете в виду ИНН?
; Да, Ваня.
; Ну а что. Я знаю, что Вы не благословляете брать ИНН.
Духовник посмотрел на него удивленно:   
; Ты что? Что значит «не благословляю»? Ты понимаешь, что если это услышат посторонние, — кто был этим посторонним, было неясно, не его же чада, - и донесут митрополиту, мне по шапке дадут! Нет, здесь нет благословений. Каждый решает сам. 
Этот «нюанс», которого раньше Крымов не понимал, он запомнил навсегда. Дело было в том, что ИНН разделил церковь. Кто-то из священников прямо говорил своим чадам, что брать его нельзя, под страхом отлучения от причастия. Этих священников иерархия наказывала. Другие говорили, что в ИНН вообще нет никакой проблемы. Все — и те, и другие — ждали и требовали от РПЦ, чтобы она определилась: или объявила ИНН печатью антихриста, или благословила всем принимать номер. Но она, конечно, не хотела брать на себя ответственность, боясь ухода доброй половины своей паствы в раскол. 
Паника отца Вениамина в том и заключалась, что он, с одной стороны, хотел бороться против ИНН, а, с другой, совсем не хотел терять свое насиженное место; с одной стороны, он должен был как можно больше своих чад убедить в том, что номер — опасность для души, с другой — он не мог делать это официально. Скорее всего, весь этот 2000-й год он дергался из-за этого и у него, наверное, были мысли взять и сказать на проповеди всю правду, назвать вещи своими именами. И вызвать этим гнев митрополии и дальнейшее выведение его за штат.
Но он, все-таки, этого не сделал. Однако — ходил на грани. Однажды он вместо того, чтобы служить молебен св. Екатерине, как обычно, отслужил молебен св. Николаю Чудотворцу, к которому, все знали, обращаются погибающие моряки. Когда его спросили, почему он так сделал, он сказал, что не знает. Но все чувствовали что-то не то.
В том разговоре Крымов заверил духовника, что теперь ему все понятно.
; А скажи, Ваня, вот ты, как светский человек, может, подскажешь нам какие-то аргументы против ИНН?
Название «светского человека» обидело его. Но это была типичная дипломатия отца Вениамина — сделать вид, для каких-то своих целей, что вот, не только люди духовные, как он, священник, но и светские говорят о вреде цифровой глобализации. Хотя он прекрасно понимал, что этот «светский человек» говорил, что философия — это служанка богословия, и вообще был полностью в руках своего духовника. Ну да ладно, смекнул Крымов, нужно сыграть в эту игру.
Он немного подумал:
; Не знаю... Ну, например, такой аргумент. Если все говорят о правах так называемых меньшинств, то почему нельзя учесть требования и церковного меньшинства.            
Вениамин кивнул головой и ничего не ответил. Крымов не понял, - то ли он запомнил этот аргумент и он пригодится ему в его борьбе, то ли (о ужас) сам намек и сравнение церковных людей с меньшинствами, так сказать, в храме божьем, был ошибкой.
Разговор отошел от Крымова и полился с другими людьми. Он же все никак не мог прийти в себя от той вспышки духовника, которую вызвали его слова. И уже когда чай был допит, и верующие молчали, Крымов заговорил, как будто оправдываясь перед духовником и другими, за то, что он не был таким же озабоченным, как они: 
; Не знаю, почему я об этом раньше не думал. Вот мне недавно давали банковскую карту, на нее переводят аспирантскую стипендию, там ведь тоже штрих-код. А я и не заметил.
Священник согласился, впрочем, уже успокоившись. Матушки же были так наэлектризованы, что мигом «забурлили». Встала одна из них — старушка, между прочим, божий одуванчик, худенькая, в обычной жизни добрая, это была библиотекарь, хрупкая такая, всегда улыбалась. И вот здесь она поднялась, лицо ее стало суровым, и чуть ли ни закричала:
; Я хочу спросить у Вас, Иван, почему Вы не обратили на это внимания?!
Лицо Крымова вытянулось, и он ничего не ответил. Вениамин нахмурился, почувствовав, что это был уже перебор. Он лениво сказал:
; Ну ладно, всё.
Чаепитие было закончено. А в храме отца Вениамина уже ждала женщина, его чадо, которая подлетела к нему и сказала, что она только что отказалась от ИНН. Духовник развернулся к алтарю и широко с облегчением перекрестился. 

Ситуация для Крымова была тяжелой. И дело было не только в том, что он в первое время никак не мог «додавить» себя до той истерики, которая была в приходе — он «додавил», в конце концов, - но и в том, что впервые за три года своего пребывания в церкви он сталкивался с тем, что вопрос духовной жизни не решался через благословение духовника. То, к чему привыкли все и сам духовник тоже. Появлялась свобода. Произошло это случайно, никто в церкви особенно не хотел давать ее мирянам, а все из-за клубка столкновений — государства и церкви, разных партий внутри церкви и т.д. 
Однажды Крымов сказал Вениамину, что, все-таки, хотел бы подождать, когда Синод примет более четкое постановление, и тот, улыбнувшись, ответил: «Не дождешься, Ваня. То постановление, которое есть, это максимум, на который они способны». Все получалось как с богословием — Крымов часто объяснял студентам, что христианство отличается от других религий тем, что уважает свободу человека. Христос говорит - вот, стою у дверей сердца твоего и стучу, откроешь ли мне. Правда, Крымов понимал, что Христос, уважая свободу, хотел, чтобы все выбрали его, а не дьявола. Так же и отец Вениамин — говоря, что каждый решает это сам, подразумевал, что каждый встанет на его сторону.
Свобода пришла, но она оказалась невыносимо тяжелой. И он, немного «попрыгав», встал на сторону духовника, додавил себя, свобода оказалась невинной игрой, продлившейся недолго. Хотя в храме были люди, которые спокойно приняли ИНН и при этом оставались чадами отца Вениамина.
А кто-то – принял ИНН и ушел от него. Одна такая матушка говорила Крымову, что ее напугала мысль о том, что игумен идет по головам своих чад, выполняя некое благословение, данное ему, Вениамину, его собственным духовником, старцем. Крымов понял, что речь шла об ИНН. И хотя он ничего не ответил, только нахмурился, давая понять, что это его оскорбляет, в глубине души он подумал, что, может быть, так оно и есть. Но, с другой стороны, - ведь благословение старца тоже что-то значит? Вениамин был жестким, но никто, никто не может заподозрить его в нечестности перед богом и людьми.
А жесткость действительно была — через год после того, как Крымов стал фанатом борьбы против ИНН, он вдруг обнаружил, что у него развился настоящий невроз по поводу того, что он должен говорить об этой опасности всем людям. Придя на исповедь, он рассказал о своей зацикленности. Ответ духовника была показательным:
; Зациклился? Ну, может быть, что-то такое и есть. Но ведь главное не в этом, а в том, что об ИНН действительно нужно всем говорить.
То есть, Вениамин, который знал, что у Крымова неустойчивая психика, и всегда пытался ему помочь, сейчас встал на сторону невроза. Это пугало. 

Колебания были отброшены, теперь нужно было переходить к делу.
Первым делом была забота о своей душе. И Крымов, не дожидаясь, когда в его университете всем начнут давать ИНН (администрация сделала это с некоторым опозданием), отправился в налоговую службу и оставил в ней заявление о том, что он просит не присваивать ему номер (текст был списан с образца, который дал ему игумен). Он еще мучился, не нужно ли написать вместо слова «просит», в силу его неопределенного характера, слово «требует», но здесь даже Вениамин его успокоил и сказал, что это не проблема. В налоговой он дождался — как и объяснял ему духовник — когда его заявлению присвоят входящий номер и поставят на нем печать. Один экземпляр оставался у них, другой он забирал себе. Получив его, радостный Крымов ушел.
Вообще, собираясь в налоговую, он, конечно, дико волновался по поводу того, что о нем подумают – «борец с антихристом пришел» - или, не дай бог, скажут. Но, к его удивлению, женщины налоговой ничего ему не говорили, потому что он был далеко не первым. Они почти молча выполняли свою работу. Когда в 2001 году Крымов женился, он отнес такое же заявление своей жены. А когда у него родились сын и дочь, он снова сделал то же самое (потому что ходили слухи, что номер присваивают и детям). В какой-то момент он даже привык бывать в налоговой.
Показывая свое заявление в отделе кадров университета, где он работал на четверть ставки и учился в аспирантуре, он тоже волновался, но и там комментариев почти не было, по той же причине, он был не первым. Единственное что, одна — довольно молодая и красивая — женщина из отдела спросила у него: если он не принимает ИНН, почему принял страховое, ведь принцип такой же? Дело было в том, что на отказе от страхового отец Вениамин не настаивал, понимая все последствия этого. Крымов пожал плечами. Женщина улыбнулась: «Вы идете по пути наименьшего сопротивления, да?» - «Наверно», миролюбиво ответил он. Выходило так, что его обличали за непоследовательность, да еще и нецерковный человек, ситуация была комичной и позорной. Но он, все равно, был рад, что «проскочил».
Иногда он не «проскакивал». Когда учеба в аспирантуре закончилась, и Крымов завел семью, нужна была более полноценная работа, и выяснилось, что его родной университет ставку ему дать не может (философов в нем и так было слишком много), он стал искать другое место. По знакомству нашел ставку доцента в Торговом институте и уже обо всем договорился с заведующим кафедрой. Обо всем — но он, конечно, не сказал про отсутствие ИНН. Такая у него сложилась стратегия — не говорить, а там как бог даст. Если же не даст, значит, на то его воля. И вот с Торговым институтом — не дал.
Придя в отдел кадров, он, как всегда, показал свое заявление из налоговой. Там долго разбирались и, видимо, столкнувшись с таким впервые, послали его к самому ректору на пятый этаж. Крымов испугался, но, конечно, пошел.
Ректор был большим таким мужиком, говорливым и шумным, чем-то он напоминал бандита. Крымов, заикаясь и уже предчувствуя, что ему здесь не работать, начал объяснять. Ректор, который не хотел тратить на него время, нахмурено слушал. Потом сказал:
; Так, я сейчас звоню в отдел кадров и мы все решаем, можно Вас принимать или нельзя.
Но, на самом деле, он уже принял решение.
; Бьем! - задорно сказал он и снял трубку телефона, - Мария Ивановна, это Вы? Ну что Вы думаете об этом господине Крымове? ... Нет, Вы не правы. Это же человек, который принципиально не берет ИНН, понимаете? Принципиально!               
Для него это был показатель политической неблагонадежности Крымова, да так ведь оно и было.
; Все. Вопрос решен. К сожалению, мы не можем.      
Лицо его при этом не выражало никакого сожаления, наоборот, радость по поводу того, что враги государства так наивно сами себя обнаруживают.
Когда ничего не подозревавший заведующий кафедрой, с которым Крымов договаривался, вернулся в августе из Италии, и узнал обо всем, он обиделся на фанатика. Здесь нужно еще учесть, что человек этот был депутатом Законодательного собрания. Он сказал Крымову по телефону: «Я прерываю с Вами всякие связи». И прервал связь.
Когда борец с тотальной идентификацией рассказал эту историю своему духовнику, тот ответил, что как-нибудь ему стоит заехать в Торговый институт и дать им брошюрку на тему ИНН. Но это так и осталось его пожеланием. Сам Крымов, вспоминая этот эпизод, только краснел. Тем не менее, на вопрос жены о том, жалеет ли он, что все так произошло, он вздыхал и говорил, что нет, на все воля божья.
Но работу преподавателя он все равно нашел, и в отделе кадров его нового университета к нему отнеслись с пониманием. Кроме этого, году этак в 2003-м правительство, наконец, пошло отказникам навстречу и был дан приказ, разрешающий православным не брать ИНН и работать без него. Все начали ходить с копией уже не своих заявлений, которые юридически, в общем-то, ничего не значили, а с копией этого приказа. Напряжение спадало, и даже отец Вениамин стал как-то спокойнее.

Однако позаботиться о своей душе — и о душах жены и детей — было мало, нужно было думать и о других людях. «Истерический догмат» игумена Вениамина гласил, что следует всеми мерами говорить об ИНН людям, верующим и даже неверующим. Но если духовник Крымова не испытывал в этом смысле никаких проблем, один раз приняв решение, пер как танк, то он был совсем другим человеком. Да, он во всем был согласен, но в душе понимал, что говорить людям о Христе — это одно, а говорить о том, что ИНН — печать антихриста, совсем другое. В таком случае, проповедь превращалась во что-то непонятное, а, возможно, и переставала таковой быть.
Однажды он привел на катехизические занятия отца Вениамина одного своего друга, он был алкоголиком и хотел креститься, чтобы церковь ему помогла. Из того, что он услышал, ему все понравилось, кроме разговоров об ИНН. Друг этот улыбнулся и сказал, что это просто налоговый номер, он вводится по всей Европе, ничего здесь «такого» нет. Крымов не знал, что ему ответить: «В конечном итоге, это вопрос спорный. Главное — в другом». То есть, он вынужден был это признать, хотя духовнику он бы такого никогда не сказал.   
В другой раз он встретил в метро Виктора, своего старого университетского товарища, с которым он не виделся много лет. И тоже, в разговоре, упомянул об ИНН. Виктор не то что поморщился, - точнее, все лицо его буквально искривилось, как будто он увидел блевотину: «Слушай, это уже такое мракобесие, что дальше просто некуда... Извини, конечно». Эти слова тоже запали в его душу.
Он лез с этим ИНН буквально к каждому, все меньше и меньше чувствуя в себе уверенность. Позвонил как-то даже Стрелецкому, и тот, кстати, во всем согласился, но на предложение, чтобы Крымов заявил об этой «электронной опасности» на заседании кафедры философии, ответил отказом (тот, конечно, и сам не знал, как бы он такое сделал, это было что-то немыслимое, говорил об этом, чтобы очистить совесть). Он поднимал тему ИНН и на лекциях, хотя это тоже было трудно и он поэтому всегда начинал издалека — старый конспиратор — и как бы со стороны. Вот, мол, сегодня происходит глобализация, она имеет разные формы, среди этих форм есть и цифровая, и в православной церкви есть люди, которые этому сопротивляются. Ни разу Крымов не заявил прямо, что он и есть такой человек. Это было невозможно, он слишком дорожил своей репутацией.
Когда в храме появилась брошюра «За право жить без ИНН» и храм, по сути, превратился в один из центров по ее распространению, то Крымов взял себе огромную стопку этих книг, так что больше и не осталось (этим он облегчил душу отца Вениамина, который уже не знал, куда их девать). И эту брошюру он совал всем — дошло даже до того, что Крымов оставил один экземпляр на лестнице дома, где он жил. Впрочем, большая часть стопки так и валялась у него дома, жена спрашивала, может, их выбросить, но он твердо отвечал «ни в коем случае». Он отвечал так до того самого времени, когда решил, что бога нет, ушел из церкви и сам выбросил эти брошюры. Вот так оно все и было, уважаемый отец Вениамин.
Да, эта часть жизни моего героя не вызывает особого восхищения. Но, все-таки, даже и для него был тогда предел — скажу, оправдывая его. Как-то игумен организовал конференцию в Академии Художеств по проблемам глобализации, то есть, по сути, об ИНН. Для него это было делом сверхважным, так что он благословлял своих чад даже отпрашиваться на конференцию с работы. У Крымова в этот день занятий не было, но он все равно не пошел. Не только не выступал на ней — что мог сделать при своем статусе преподавателя — но даже и не хотел быть слушателем. Когда один прихожанин спросил у него, почему, Крымов ничего толком не ответил. Он и сам не знал — почему.


Миллениум получался мрачноватым. Сначала Югославия, потом — родное государство со своими пресловутыми налоговыми номерами. Но было тогда еще третье взрыв-событие, которое многие православные видели как утешение господне, посланное его людям в такие тяжелые, а, может быть, и последние, времена.
В августе 2000-го года Священный Синод канонизировал царскую семью. Это тоже вызвало целую бурю — бурю радости, в данном случае. Но, если сказать точнее, этот момент был кульминацией широкого низового движения церкви, которое видело в последнем русском царе святого.
Крымов всегда замечал, что в церкви есть много людей, увлекавшихся царской семьей, это ведь отчасти было и в самом обществе. Все помнили, например, фильм Шахназарова «Цареубийца» (так и хочется сказать — сказка Шахерезады), который перевернул представление бывших советских людей о Николае II. В результате, быстро сложился миф о невинно убиенном царе, который был словно символом той, «настоящей», «потерянной» дореволюционной России, и, как только царь был убит «германскими агентами» большевиками, Родина погрузилась в бездну.   
Уж если такое отношение было в обществе, то в церкви оно доходило до максимума. Книг о Николае II — естественно, про то, какой он был хороший, в отличие от Ленина, - выходило целое море. Конфликт патриарха Алексия с президентом Ельциным, когда первый стал сомневаться в подлинности останков, которые были найдены под Екатеринбургом и захоронены в городе на Неве, еще больше подогрел весь этот ажиотаж. «Русский Вестник» прямо писал, что председатель комиссии по останкам Немцов — масон и еврей, и верить ему нельзя. А главное, этот конфликт показал, что церковь не хочет, чтобы такого рода вопросы решались без нее, это  - ее каноническая, так сказать, территория (каноническая территория прошлого). 

Крымов видел этот народный интерес. Самое смешное, что тема его диссертации - «Проблема смысла русской истории XX века» - полностью выходила на события 17-го года. Больше того, проведя в церкви уже не один год, он, конечно, стал монархистом. То есть — ему бы взять да и влиться в этот общий поток, как сказал один его знакомый, мироточения перед царственными мучениками, но он все не вливался. Хотя, здесь повторялась та же история, что и с ИНН — он согласился, но далеко не сразу. Все-таки, подспудно он всегда понимал, что толпа она и в церкви толпа. Он, например, никогда не ездил по монастырям, потому что считал, что это слишком попсово. И по мощам святых тоже не ездил (прикладывался к ним иногда в городе – и ощущения не были сильными).         
Что касается Николая II, то Крымов любил спорить с представителями церковной толпы, раззадоривая их, что да, монархия — это спасение для России, но проблема последнего русского царя была в том, что он не мог предложить никакой позитивной монархической программы, кроме всего того, что уже было раньше. Сложилось так, что позитивная программа была у либералов, а монархист-царь только и знал, что тормозить либеральные реформы, которые, в конечном итоге, все равно принимались. Дума, гражданские свободы — все это оказалось некоей европейской надстройкой в абсолютной монархии, сам царь никак это для себя не гармонизировал. Отсюда — слабость его правления, внутренние и внешние беды. Верующие, услышав слово «гармонизировать» и ничего не услышав про масонов, смотрели на него с подозрением, и только Валера одобрительно улыбался. 
Один православный общественный деятель, зная, что Крымов по первому образованию историк, попросил его набросать сценарий документального фильма про Николая II. Репутация у деятеля была плохой – он якобы присваивает сделанное другими, обещанного не выполняет. Он посулил деньги, впрочем, когда фильм будет уже завершен. Крымов сомневался, стоит ли с ним связываться, да и потом, он видел, что таких фильмов было уже пруд пруди. Пошел к духовнику: 
; Не знаю, мне кажется, что все это уже рассказано тысячу раз. Последний император. Святой человек. Вокруг — подлость и измена.
Вениамин посмотрел на него с удивлением:
; Да ты что? Мне кажется, это интересно.
В этом эпизоде был весь Крымов и вся его духовная жизнь: безумно напрягаясь по поводу веры в бога, он вдруг, совершенно не думая, выдавал такие вещи, которые раскрывали его истинную природу. 
Конечно, после такого совета духовника он принялся за работу. Но, все-таки, в конце сценария прописал свои собственные мысли о царе — да, он был великим человеком, но нам стоит сегодня задуматься о том, были ли у него ошибки, и какие. Хотя у Крымова не было уверенности, что этот авторский текст не заменят обычным нытьем о пролитой царской крови. Между прочим, денег он так и не увидел, деятель, заполучив сценарий, исчез, и этим подтвердил свою репутацию (эй, господин Прокофьев, где Вы? кто Вы?).
 
Но прошло время, и, как и с ИНН, Крымов проникся, замироточил, слился с толпой в экстазе, хотя, надо признать, что экстаз был таким сильным, что он даже и не подумал о своем «падении», не до этого было.
Царскую семью канонизировали в августе 2000-го, но еще за несколько лет до этого сторонники прославления Николая II совершали крестные ходы в день его убийства - 17 июля. В 2001-м они впервые сделали это, так сказать, легально. И вот Крымов тоже явился на этот знаменитый крестный ход — его позвали прихожане храма. Почему он пошел, при том, что раньше никогда этого не делал, он не знал, ему было интересно.
Был обычный июльский день, теплый, но не жаркий, весь свободный и наполненный солнечным светом. Крымов знал, что ход начинается от Казанского собора. Выйдя из метро «Канал Грибоедова», он увидел милицию и толпы людей, их было по-настоящему много. Еле-еле он протиснулся к задней части собора, где, поневоле закрыв священнослужителей в плотное кольцо, стояли люди. В основном, это были женщины, хотя и мужчин тоже было немало. Всюду он видел иконы с царственными страстотерпцами — их лики смотрели на людей без упрека за совершенное преступление (но чувство вины от этого только усиливалось); кто-то держал в руках хоругви или большие деревянные распятия. Почти у всех были маленькие книжки с акафистом царским мученикам, его священники и читали – над толпой разносились их голоса, иногда срываемые куда-то в сторону ветром.
Все это сразу Крымову понравилось. Привыкший молиться один, или на своем постоянном месте в храме, среди немногих людей, таких же одиночек, как он, здесь он вдруг окунулся совсем в другую атмосферу. Все стояли рядом, плечом к плечу, распевая акафист; Крымов тоже иногда пел его, подсматривая у соседей слова. Казалось, что он на небольшое время попал в Эдем, где нет противоречий, нет страданий и смерти. Вдруг все услышали крик — у какой-то женщины замироточила маленькая картонная иконка царя-мученика. Многие двинулись к ней, но он, хотя и обрадовался, стоял на месте, ему и так было хорошо.
Потом крестный ход – для наблюдателя сверху, наверное, чем-то напоминая неповоротливого кита - медленно направился к Невскому проспекту. Перейдя через него, верующие должны были выйти к Спасу-на-Крови. Этот собор построил отец императора Николая II для своего отца, убитого террористами Александра II, собор, конечно, был выбран неслучайно. Они шли, досадуя, что пение, такое сильное до этого, сейчас потерялось между рядами, а по сторонам, с тротуаров Невского, на них смотрели стоявшие стеной, остановленные милицией, «обычные» люди, кто с почтением, кто усмехаясь. Крымов вспомнил, что пару лет назад, будучи уже церковным, он стоял вместе с этими «обычными» людьми и со стороны смотрел на крестный ход, как чужой, и даже не перекрестился, в чем позднее каялся на исповеди. Тогда он не знал, что это крестный ход во имя царственных мучеников. 
Теперь он был по эту сторону баррикад. И нисколько не стеснялся - благодать, которая его накрыла, была настолько мощной, что он вел себя как сумасшедший. Увидев в толпе знакомых, которые несли хоругви, он подбежал к ним и буквально упросил дать ему тоже понести. Ему дали. Это был настоящий кайф — нести хоругвь в крестном ходу, видя, как бабульки прикладываются к ней.   
Придя к Спасу-на-Крови, они продолжили молиться, и Крымову казалось, что сейчас благодать сошла уже на всех, что все стали такими же сумасшедшими, как и он. Он уже безо всякого стеснения громко пел молитву «Царю Небесный» и другие. Как редко бывают в жизни человека такие дни, когда он чувствует себя на этой не всегда веселой планете абсолютно на своем месте, словно бог сошел с неба и сказал ему «привет», а потом похлопал его по плечу. За это многое можно было отдать — страданий, постов, ограничений, страхов, все, чем была наполнена его жизнь, и, наверное, жизнь всех стоявших там людей.

Заряд этой божественной энергии еще долго в нем не испарялся. Теперь он, естественно, изменил свое отношение к царским мученикам. Постоянно вычитывал купленный в тот день акафист. А книг про Николая II он прочел столько, что его жена устала слушать его впечатления, и каждый раз он говорил ей — посмотри, какой святой это был человек!         
Вот только когда Крымов садился писать диссертацию, он начинал думать — если Николай был святым, почему же Россия рухнула в 17-м году? Теперь ответа на этот вопрос у него не было.


Глава III. Раб божий Иоанн и раба божия Иоанна
   
Расставшись с «беспутной» Настей, он сказал себе, что либо женится на своей следующей девушке, либо уйдет в монастырь. Становиться монахом он, конечно, не собирался, но и девушка рядом с ним не появлялась. Все затихло, и он даже привык, что живет один, словно «монах в миру». «Блудные помыслы» и «недержание глаз» не успокоились, но, подавляя их, он заметил, что после расставания с Настей делать это стало намного проще.
Однако его либидо, загнанное внутрь или отброшенное в сторону, конечно, не могло его оставить. Только теперь оно действовало «легально»: Крымов об этом не думал, но подразумевал, что его будущая жена будет церковным человеком, желательно — из его прихода. Девушки в приходе были, хотя доминировали женщины старшего возраста. Он с девушками разговаривал — как всегда, в его стиле, без задней мысли. Спрашивая его, как он живет, смеясь его шуткам, они, наверное, думали при этом «что-то такое», но он - нет. 

И вот где-то в конце того трудного, насыщенного событиями Миллениума среди этих приходских девушек выделяется одна, она вышла на первый план, словно Афродита из морской пены (на, читатель, получи сравнение из XIX-го века). «Выделялась» она постепенно.
Началось все с того, что однажды после  всенощного бдения — то есть часов в семь вечера — Крымов, как всегда, пошел домой, к метро. С ним был неизменный друг Валера. Но в этот раз рядом оказалась его знакомая, Жанна. Крымов ее не знал, только видел иногда в храме, да и то, не обращая внимания.
Момент этот оказался ключевым, так что он часто потом задавался вопросом —  пошла ли тогда Жанна с ними специально? Был ли у нее план? Жанна, когда уже стала его супругой, не отвечала на этот вопрос, а только смеялась. Крымов был наивным и не знал, что у женщин всегда есть план. А если еще учесть, что, как выяснилось много позже, мать Жанны (она иногда бывала в этом приходе, но не так часто, как дочь) однажды прямо указала ей на Крымова как на «интересного молодого человека», то все становится окончательно ясным.
Их тогдашний вечерний разговор ему не запомнился, запомнилось просто то, что эта девушка была рядом, спрашивала у него о чем-то, а он ей отвечал. Но крючок был заброшен, хотя до его заглатывания было еще далеко. Жанна была невысокого роста, так что иногда она переспрашивала то, что он ей говорил со своей высокой колокольни.
Еще она была невыносимо худой, почти тощей — в целом, как с течением их совместной жизни понял Крымов, для нее фигура была настоящим пунктиком (для многих женщин это было так, но он-то женился именно на ней). Сначала, когда они вели строгую церковную жизнь, он все списывал на пост и даже не особенно различал в этом смысле себя и ее. Ведь когда они венчались, он и сам был не намного толще – в эти блаженные времена он носил узкий коричневый костюм! Но потом они забили на церковные каноны и уже не постились, а она все равно ела крайне мало. Рождение же детей (это происходило в первые годы их брака) было для нее катастрофой. Даже через много лет она не могла спокойно смотреть на фотографии, где она была располневшей после родов.
Крымов не так уж рефлексировал по этому поводу, но, все-таки, он видел, как его жена старается всеми силами сохранить форму. Иногда казалось — приходило страшное откровение, — что целью этих усилий была даже не привлекательность, что за этой «официальной» целью было что-то другое, глубинное, бессознательное. Как будто некий бог — или демон? - заложил в нее мысль, что она не должна быть толще определенного размера. Не должна занимать в этом мире больше определенного места. Словно не имеет на это права.
Жанна была красивой — блондинка (волосы ее были средней длины), с четко очерченным овальным лицом, правильным носом и губами, глаза ее были большими и черными. Если бы все это можно было хорошенько «прокачать», то вышла бы какая-нибудь Мария Александрова или София Боярская, а то и Марина Шарапова. Если бы... Но при всем своем потенциале, который, конечно, просвечивал, выглядела она забито. Краситься почти не красилась — может быть, только брови подводила. Храм она посещала почти в одной и той же одежде — в серой заношенной юбке, доходившей до икр (и то, для крымовского прихода даже это было достижением, остальные женщины шуршали своими балахонами), и в таком же безликом зеленом свитере. Он смотрел на нее, когда она вместе с хором  - она пела на клиросе - подходила на помазание или к причастию, и улыбался.
Как потом узнал Крымов, забитость эта совсем не была ее целью (как для многих верующих). Она сама все чувствовала и страдала. Причины были в другом. Первая — не самая главная — пуританские нравы общины. Конечно, они не были  совсем жесткими, но, по сравнению с другими храмами, это присутствовало. Однажды — дело было летом — отец Вениамин заявил на проповеди, что рукав рубашки должен закрывать локоть. Прихожане смутились, и стали лихорадочно оглядывать свою одежду.
Вторая причина забитости Жанны была важнее — просто в своей семье она не считалась достойным объектом инвестиций, да и инвестиций-то не было. Ее родители — мать и отчим, сами поженились недавно и стали рожать одного за другим детей, так что Жанна оказалась заброшенной.

После того разговора она застряла в памяти Крымова, в его сердце. Были ведь в храме и другие девушки, с которыми он общался, некоторые из них тоже были красивыми. Но «звоночек» прозвенел именно с ней. В своем дневнике он записал, что познакомился с некоей Жанной и... влюбился? Нет, он еще этого не знает.
Незнание это длилось очень недолго. В декабре, во время Рождественского поста, Крымов лег в больницу на обследование своего зрения. Это было тоже в его стиле — врачи должны были установить, годен ли он к армии, при том, что у него был сложный астигматизм (он долго запоминал это словосочетание) левого глаза, на нем было +4. Нормальный человек «подмазал» бы врачей, чтобы они написали ему полную негодность, они, видимо, этого и ждали. Но не таков был мой герой, вселенский тормоз Крымов. Подмазывать он и не думал.
А когда пришло время новогодних праздников, он даже не догадался попроситься домой. Так и провел тупо Новый Год в полупустой больнице; вечерние и утренние молитвы он читал наизусть, садясь в коридоре на диван, и выглядел при этом абсолютно сумасшедшим. Кстати, к нему туда заявилась Настя, воспользовавшись его «горем» (Новый Год в больнице) как поводом. Поговорили, и она ушла, это и была их последняя встреча.   
Из медицинского чистилища он вышел ровно в рождественский сочельник, 6 января 2001 года — и поехал на службу. Так вот там, на всенощном бдении, когда он стоял и молился (народу было необычно много), вдруг мимо него прошла она, Жанна. Пройдя совсем рядом, она сказала ему «привет» и поспешила на клирос, потому что и так уже опаздывала. Он ответил ей, и так светло, так радостно стало на сердце. От нее — пусть несильно — пахнуло духами. Пахнуло влюбленностью, новой жизнью, которая вдруг — как возможность — открылась Крымову.
Еще он заметил, что в этот день, поскольку был праздник, выглядела она лучше — на ней была белая блузка и красная «шуршащая» юбка. Все это бросилось ему в глаза — в одно мгновение. Готов спорить, что и блузка, и юбка были мамины.

А потом пришла Весна. В Весне всегда было что-то недопустимо земное, поэтому православные, чувствуя это, накрывали ее своим самым строгим в церковном году Великим Постом. Для церковного человека Весна — это черные облачения священников, время плача о своих грехах, время чтения канона св. Андрея Критского, коленопреклоненных молитв (много позднее, уже будучи атеистом, он понял, что, на самом деле, и церковный Великий Пост с заканчивающей его Пасхой, воскресением Христа — это тоже культ Весны, но превращенный).
В эту Весну поститься у него не получалось. Он, конечно, все соблюдал, но какой здесь Великий Пост, если каждую субботу, и даже на Страстной Седмице, он говорил отцу Вениамину на исповеди, что у него было сильное физическое возбуждение? А тот, осознав, к чему все идет, только молчаливо кивал головой. Против либидо, батюшка, не попрешь.

В эту Весну, которая станет мифологией их брака, тем, что они бесконечно рассказывали потом своим друзьям, - они начали встречаться. Причем первое их свидание произошло в первую же неделю Великого Поста. В то воскресенье они ходили на Смоленское кладбище, к св. Ксении Блаженной — туда, куда он привык ходить с Валерой или один. Да-да, свидание на кладбище, можете посмеяться, читатели, а особенно читатели-готы. В другой раз — на крестопоклонной неделе, когда православные считают, что дьявол будет искушать их сильнее, чем обычно (как же, нужны вы ему), они пошли в Эрмитаж. Мать потом ее ругала - впрочем, несильно - говоря, что это не лучшее время для музеев. (Эрмитаж и крестопоклонная седмица...) 
Уже с апреля они обменялись телефонами, и стали друг другу звонить. Иногда разговаривали по три-четыре часа. Ее мама из-за этого снова ругалась, уже намного сильнее, она была не против их влюбленности, но такие проявления казались ей слишком страстными, слишком светскими. (Духовность и телефон.)
На Пасху — 15 апреля — Жанна решила продемонстрировать и Крымову, и всему приходу, что они уже находятся на финишной прямой. Во время причастия она сошла с клироса, поклонившись другим хористам (таков обычай), а потом медленно спустилась по лестнице солеи и встала в очередь на причастие. Но встала не просто так — за ним. Все переглянулись.
Сам Крымов при этом, хотя и улыбнулся Жанне, на самом деле, был раздосадован, потому что он пытался, как всегда, сосредоточиться перед вкушением тела и крови господней. Он и так весь Пост «прогулял», а тут Жанна настигала его снова. Да и вообще, ему было непривычно все это — его новый статус среди людей.
На другой службе с ним разговорилась Людмила Николаевна, та самая, которая приходила в храм с психически больной дочерью. Вернее, она просто спросила: «Ну что, Ваня, когда собираетесь венчаться?» Крымов испугался и ответил: «Ну... до этого дело еще не дошло». Людмила Николаевна почувствовала, что влезла не в свое дело.

Но этот вопрос все равно витал в воздухе. Он не был навязан ему другими людьми — пусть и родными ему прихожанами, — а возник изнутри, сам собой. (Можно, конечно, залезть очень глубоко в крымовскую душу и засомневаться в этом «изнутри», но я так делать не буду.) На самом деле, после одного примечательного эпизода, по большому счету, все уже было решено. Однажды он фактически признался ей в любви, хотя при этом не сказал, что любит. Ну чего же еще можно было ожидать от моего героя-извращенца?
Было это так. Они с Жанной ехали в метро, после очередного похода на Смоленское кладбище. Сидели в вагоне, ей скоро надо было выходить на «Маяковской». И вдруг он сказал, после минутного молчания, он сказал то, что думал, что внезапно почувствовал в этот момент, сам словно удивившись этому и не стараясь гадать, «что все это значит», и как она это воспримет: «Знаешь, бывает такое, что в жизни есть человек... Человек, который... Ради которого... можно умереть... Совершенно спокойно умереть...» Жанна поначалу не смогла ничего ответить, а потом, когда собралась, - поезд приехал на ее станцию. Она поняла, что значат его слова в переводе с древнекитайского. Несмотря на то, что «все к тому шло», когда «это» случилось, Жанна оказалась не готовой к своему счастью.
Да, все было уже решено, но только в сердце Крымова. Это решение должно было дойти, так сказать, до его головы, до всего существа. А при его известном торможении, на это понадобилось время.
Момент был важный. Конечно, для любого человека такие моменты важны, но для таких людей, как Крымов, все было особенно трудно. Ведь по натуре своей он был одиночка, и даже в церкви, при всем своем желании победить в себе мизантропа, он чувствовал в этом деле границы. Жанна, когда узнала его ближе, говорила, что он живет в консервной банке. Для таких невротиков брак оказывается моментом истины. С одной стороны, - человек влюбился, и он чувствовал именно это, влюбиться же, значит, довериться этому миру. А с другой стороны, - всегда есть опасность, что этот мир тебя поглотит. Вся жизнь — это избегание ловушек мира. И женщина, которую ты полюбил, - самая страшная ловушка. Мост между тобой и миром, на который ты ступаешь, и чувствуешь, что это неизбежно, но что мост этот обрушится. И ты вместе с ним.
Все это — не осознаваемое, конечно — кипело в Крымове. И в одну из майских ночей вырвалось наружу. Заснуть он никак не мог, хотя ведь было положено спать (если прочитаны молитвы для отходящих ко сну — значит, нужно отходить ко сну, верно?). Родители были на даче, а их ненаглядный сынок ходил из одной комнаты в другую и все не мог успокоиться. Это был настоящий прорыв. Он то улыбался, то плакал, а в основном — молился богу. Как и тогда, пару лет назад, расставаясь с Настей, теперь он снова оказывался один на один с богом, которому единственному он мог доверять.
Крымов все просил — вразуми меня, господи, правильно ли я делаю? И бог отвечал его сердцу, что да, правильно. Он спрашивал в десятый и в сотый раз, и потом получал все тот же ответ. Это было так круто. Это была жизнь, которая неожиданно забурлила, подняла его на самую вершину. Это были колеса любви, которые намотали его беспощадно. Это было счастье, которое схватило его в охапку и не отпускало, как бы он ни боялся его потерять.
Все. Решение было принято окончательно — сердцем, головой, ну, и некоторыми другими органами, конечно, тоже.

В ближайшее воскресенье они снова зависли после литургии (after-литургия). Крымов предложил сходить в Летний сад. Жанне было все равно куда. Она почувствовала, что с ним что-то не то, но боялась предположить, что он собирался делать.
Когда они сели на скамейку у знаменитого пруда, в котором плавали знаменитые лебеди, он сказал: «Жанна... Давай поженимся?» Она опять, хотя стремилась к браку сильнее, чем он, оказалась не готова: «Блин, неужели ты сделал это? Ну ты, Ваня, просто герой». Крымов чуть ни обиделся: «Ты, между прочим, не ответила». - «Не ответила?! Это и так понятно, Крымов, - Я СОГЛАСНА!!!» Она вскочила и обняла его. Счастье было полным. Полным и еще немножко больше.


Что она видела в нем? Что ее любовь видела в нем?
Прежде всего, не надо сбрасывать со счетов ее положение. Она видела в Крымове не олигарха, конечно (мечтать о таком было бы слишком опасно для ее душевного здоровья), но — человека из более благополучной семьи. У его родителей была трехкомнатная квартира и машина, Жанна, естественно, не могла знать об этом заранее, но все это чувствовалось в его жизни, чувствовалась уверенность в бытии.
Она, правда, не задавалась вопросом о том, сможет ли он сам обеспечить ей такое же благополучие, как у его родителей. Если бы у нее имелось достаточно жизненного опыта - впрочем, она была на два года младше двадцатипятилетнего Крымова, - то поняла бы: философ — он и есть философ. Но, все равно, брак их чем-то был похож на брак Лопатина и Веры Павловны из «Что делать?», он выводил ее из подвала. 
Однако это не значит, что к этой материальной теме все и сводилось. Нет, она была не такой. А какой? Обычная петербургская девушка, в чем-то погруженная в земную жизнь, в шмотки и свидания с парнями, в чем-то — романтик и мечтатель, пытающийся стать выше этого. Почти брошенная  родителями, которые произвели ее на свет, когда им было по восемнадцать. Родители развелись и отец, женившись на другой, уехал из Петербурга. Мать — Ирина Николаевна - училась, а потом работала архитектором, пропадая в богеме эпохи застоя, и все время оставляя с Жанной бабушку.
Потом, году в 88-м, когда дочери было десять лет, ее мама неожиданно приходит в церковь, и вся их жизнь меняется. Наверное, эти первые годы воцерковления были — хотя бы в чем-то — радостными для Жанны, потому что мать, пусть и принужденная Христом, и отцом Вениамином, чадом которого она стала, вдруг поняла, что у нее есть дочь, которую она должна любить. И любила (как и Крымов много позднее, тоже из-под палки Вениамина, будет любить своих родителей).
Но в это же время появляется и разлад — как будто судьба не хотела давать полной гармонии между мамой и дочкой. Ирина Николаевна начала и ее приводить ко Христу — телевизор не включался и был занавешен покрывалом («от него идет зло»), Жанну водили на службы, и, чем старше она становилась, тем чаще; заставляли читать Евангелие. А тут еще, как назло, наступил переходный возраст, появились «мальчики» (к одному из них она однажды сбежала в Зеленогорск, но это уже было лет в семнадцать). Началась борьба. Жанна ходила на службы, но когда выстаивала их, то внутренне отсутствовала, витала где-то далеко, но совсем не на небе. Когда они уже поженились с Крымовым, она рассказывала ему, что в те времена она могла подолгу плакать, а потом подходить к зеркалу и заставлять себя смеяться... 
В 99-м году случилось и вовсе катастрофическое (для Жанны, конечно) — Ирина Николаевна вышла замуж второй раз. Отец Вениамин, которого она — как и Крымов в свое время — боготворила, настраивал ее на монашество, конечно, постриг следовало принимать не раньше, чем повзрослеет дочка. Но однажды она поехала на Украину и вернулась уже с супругом. Чувство между ними вспыхнуло и накрыло с головой. Она настолько боялась, что духовный отец не благословит ее выходить замуж, что пошла со своим избранником к самому известному старцу — Николаю Залитскому, который и дал им благословение, хотя, ей казалось, — неохотно. 
Отношения между Вениамином и Ириной Николаевной испортились (как раз в то время, когда она, обретя свое земное счастье, постепенно отходила от храма св. Екатерины, Крымов только начинал погружаться в его жизнь — в это время, кстати, мать и сказала дочке про него как «интересного молодого человека», что позднее было определено молодыми Крымовыми как пророчество). От этой новой любви и нового счастья, появившихся в мире, пострадал не только игумен Вениамин, но и, конечно, Жанна.
Мать и отчим немедленно - из чувства вины за то, что они были «второбрачными» и по благословению того же Николая Залитского - произвели на свет двух девочек. Управиться с детьми «молодоженам», которым было по сорок лет, оказалось трудно, так что Жанна была прикреплена к детям как бесплатная няня, при том, что она была студенткой музыкального училища. С отчимом она ссорилась постоянно — иногда он даже бегал за ней по дискотекам с ремнем, хотя вообще был человеком мягким.
Все кончилось трагическим поворотным эпизодом — на середине последнего курса училища она из него ушла. Ирина Николаевна то уговаривала ее вернуться, то признавала, что теперь дочка помогает ей больше. Почему она ушла — Жанна никогда не могла толком объяснить. Но уже через год, под влиянием маминых родов и вообще женского православного ажиотажа вокруг «чадородия», она поступила в акушерское училище, и ей там было интересно. 

Конечно, у нее была естественная любовь к своей маме, но в то время – юности и совместного проживания – эта любовь терлась на фоне, скорее, ненависти. Мама была властной женщиной - и в ее новой семье, несмотря на слова о том, что «муж - глава жены» и прочее, все этому соответствовало - «Петром I-м в юбке». Ирина Николаевна, а не она, Жанна, занимает в этом мире сильные позиции (раньше — известный в городе архитектор, теперь — не менее известный иконописец), она умная, она читающая, угнаться за ней невозможно. И при всей ненависти, Жанна чувствовала, что внутри нее все равно сидит мать, выносит суждения, оценки. Через десять с лишним лет любимым ругательством Крымова в спорах с женой будет угроза-призыв - не превращаться в ее маму.               
Так же она относилась и к церкви. Если ее мама, или, скажем, Крымов пришли сюда добровольно, то у Жанны такого откровения не было. Однако она все равно чувствовала в церкви силу и подчинялась. Не может быть, думала она, чтобы такой умный человек, как мама, пришла сюда просто так. Здесь зарыто духовное сокровище.
Но был один эпизод в ее жизни, который открыл ей истину церкви не косвенно, а напрямую. Это поездка к тому самому Николаю Залитскому, псковскому старцу. Жанна часто потом рассказывала о ней верующим, в том числе и мужу. Отец Николай был небольшого роста старичком, сухим, обвеянным длинными седыми непослушными волосами. Он принимал бесконечных посетителей в своем деревянном доме на острове Залит, помазуя их освященным маслицем. Часто – пророчествовал. Жанне он сказал – еще когда она училась на музыканта – что она будет медиком. Она не поверила и уже потом, бросив музыкалку и поступив в акушерское училище, вспомнила пророчество.
Тем не менее, главным для нее было - не сбывшееся предсказание, а сам Николай. Она запомнила, как двое тоже приехавших к нему молодых парней, совсем обычных, нецерковных, застыли перед ним, стоявшим во дворе своего дома. Пойманные его светом, его благодатью. Это был – ее небольшой опыт. И когда Крымов станет атеистом, Жанна во многом с ним согласится, но не откажется от бога – потому что будет помнить Николая Залитского, уже почившего к тому времени.      
Читатель – верующий – спросит у меня, ну, как же я, так критически настроенный к религии, объясняю все это? Как? А никак. Почему я вообще должен что-то объяснять? Почему вы думаете, что, сославшись на бога, вы сами что-то объяснили?   

В 2000-м году она успокоилась, смирилась — со своей новой семьей, с отчимом (который, впрочем, не был плохим человеком, но был чужим), с «волей Божьей». И, как это обычно бывает, когда перестаешь дергаться, то разрешение проблемы приходит само собой. Мать и отчим, добившись от нее нормальной церковной жизни, искали ей жениха, знакомили с семинаристами, но безуспешно. Здесь на горизонте и появился Крымов.

Теперь я возвращаюсь к тому, о чем говорил раньше, — что она в нем увидела? Да, здесь был и материальный момент, но он не был главным. Жанна мечтала о том, чтобы в ее жизнь пришел новый человек  и стал центром вместо матери, все больше походившей на какого-то громадного «мать-отца». 
Это она и нашла в Крымове, причем он был идеальным вариантом, потому что означал бунт против матери-отца, но бунт вполне легальный, церковный, против которого Ирина Николаевна не могла ничего предъявить. 
По своим качествам жених был вполне сопоставим с потенциальной тещей.   
Ирина Николаевна талантлива? И Крымов тоже — когда он влюбился в ее дочку той Весной, он (как выяснилось, после многолетнего перерыва, словно лед оттаял) разлился стихами и песнями, которые они иногда пели вдвоем, записывали на магнитофон (это тоже стало мифологией их брака; в одной песне была строчка - «Сними скафандр... Мы выходим в открытый космос...»). Мать напрямую общалась с богом? И он тоже — Жанна никогда не могла забыть одного эпизода, когда они сидели с ним в гостиной его квартиры, и он сказал, что прямо сейчас чувствует мощное присутствие бога в этой комнате, ей казалось, что и она это почувствовала (кстати, эпизод действительно был очень сильным, он его тоже запомнил). Ирина Николаевна много читала, и все такое умное (святых отцов в комнате коммунальной квартиры, где они жили, было хоть отбавляй), а он — благо, без пяти минут кандидат философских наук,  читал еще больше (однажды он сказал, что, отдыхая после экзаменов, сидел в Летнем саду и читал монархиста Солоневича, для Жанны, проведшей последние недели безвылазно с детьми, это звучало как издевательство).   
Конечно, что-то в нем Жанне не нравилось — он был тормоз, сидел в консервной банке, его нужно было немного встряхнуть, пообтесать, приспособить к церковному сообществу и его понятиям, которые она знала лучше. Но сделать все это было нетрудно. 
Счастье, наконец, приходило к ней, бог услышал ее молитвы. Она готова была жить православной семьей, любить супруга, рожать детей — как она и читала об этом в книге, подсунутой ей матерью, «Домашняя церковь» протоиерея Коледы (а она, в свою очередь, дала ее почитать Крымову, это был явный намек). Явилось солнце.

(Не надейтесь, феминистки, мысль о том, что вообще-то все время жить другими людьми, то матерью, то мужем, совсем необязательно, и можно попробовать самой быть солнцем, ей в голову не приходила.) 


Глава IV. Венчание (и, наконец-то, секс)


Дело оставалось за малым — нужно было жениться.
Родители Жанны легко дали свое согласие. Кстати, здесь произошел небольшой казус. Крымов, воцерковившись, но не всегда хорошо зная, как все должно происходить (та самая неотесанность, от которой его собиралась избавлять Жанна), по старой светской привычке говорил о браке с самой Жанной, но не спешил говорить с ее матерью. Та на исповеди сказала отцу Вениамину, что она все еще ждет Крымова, и вообще, с родителей нужно было начинать. Духовник, в свою очередь, передал это ему.
И вот, наш герой является в иконописную мастерскую Александро-Невской лавры, где работала его будущая теща. По пути он дрожит — Ирину Николаевну и ее супруга он уже немного знает. Для него они святые люди, подвижники, идеал, до которого ему еще очень далеко (этот страх перед ними и был главной причиной затягивания с визитом, неотёсанность была лишь прикрытием). Да, в первые пару лет он восторгался своей тещей — вы не поверите, но это было так (когда он однажды рассказал об этом маме, та ревниво возмутилась и потом вечно напоминала ему эти слова). Уже после их венчания Ирина Николаевна как-то скажет ему: «Ваня, я тебя люблю» и он, несколько смутившись, ответит ей то же самое. Но, конечно, любовь к теще не может длиться всегда, а главное — если она и есть, то может существовать только на большом расстоянии, это Крымов со временем поймет.
А пока он просит благословение на брак и, конечно, получает его от тещи и ее мужа.

С его родителями все выходит сложнее. Отцу Крымов говорит, что «мне нужно жить дальше» в том смысле, что жизнь идет, я полюбил и хочу жениться, и Дмитрий Сергеевич подхватывает эту фразу. Мать, как они с Жанной и предчувствовали, встает в позу. Они хотят расписаться уже в июне (на дворе стоял май)?! Это невозможно. Почему невозможно? Елена Васильевна лихорадочно соображает — Крымову нужно доучиться в аспирантуре и защитить диссертацию, то есть, выходило, что им нужно было подождать год, а то и больше. Понятно, что это была просто зацепка.   
Жанна казалась ей недостойной Крымова – не очень красивая, не очень образованная, необеспеченная. Настя была лучше. Кроме того, Жанна была церковным выбором сына, и это тоже вызывало недоверие. Правда, в чем-то будущая невестка была виновата сама – почувствовав отношение его матери, она не пыталась изменить его, и вела себя слишком независимо. Одним словом, Елена Васильевна до конца играла роль «тотального пессимиста» на празднике их любви.
Подумать только, пройдет десять лет и, когда мама будет звонить Крымовым домой, она будет общаться, в основном, с «ее Жанночкой». Сначала они ругались из-за него, а потом объединились, чтобы вместе ругать его! А сам Крымов, несколько запутавшись в семейной жизни, будет подумывать – уж не была ли права тогда мать, останавливая его, и не представляла ли она часть его, в  то время отключенную?
Все новое в любой системе сначала отторгается, но потом само становится частью этой системы, становится старым. И мать, видя, что он ушел от бога, со страхом говорила ему: «ладно, но не уходи из семьи». А ведь у него были такие мысли. И если бы он нашел себе новую жену – на что бы он вряд ли решился – то мама защищала бы Жанну. Парадокс времени. Парадокс жизни, которая рождается только в смерти.      
Но вернемся в 2001-й год. Несмотря на давление матери, и речи, конечно, не могло быть о том, чтобы серьезно затягивать свадьбу. Вот, а все говорили (и теща, во времена, когда их отношения уже испортились, то есть стали нормальными): «Иван - маменькин сынок». Тем не менее, этот маменькин сынок заявил, что ждать не собирается, и единственное, что возможно, - расписаться не в июне, а в августе, даже в конце августа, пожалуйста. Можно, правда, сказать, что он диктовал условия одной женщине в своей жизни, сам находясь уже под каблуком другой — Жанны, которой не терпелось выпорхнуть на свободу. Отчасти, да, но заметьте и другое — в какой-то момент он и Жанну приструнил, потому что для нее и август оказался нереально долгим сроком. Крымов сказал ей, - хватит меня дергать, имей терпение. Она ничего не ответила и стала молиться богу, чтобы он научил ее смиряться перед волей будущего мужа.

Ладно, насчет августа было решено. Но когда Елена Васильевна с Дмитрием Сергеевичем и Крымовым поехали на своей новой «ауди» знакомиться с родителями Жанны, чтобы договориться о будущей свадьбе, мать ожидал еще один удар, хотя, может быть, она сама себя так настроила.
Итак, они пришли в коммуналку, где Ирина Николаевна жила в одной - хотя и немаленькой -  комнате со своим мужем, Жанной, двумя маленькими детьми и матерью. Они долго говорили, стесняясь друг друга, и никак не могли найти общий язык. Договорились по поводу свадьбы — она пройдет дома у Крымовых, а другая сторона даст денег, 400 долларов. Елене Васильевне все не понравилось, и она это не скрывала. А тут еще отчим Жанны — простой иконописец из Донецка — начал вдруг говорить, что у вас в Петербурге выбрасывают на помойку хорошие вещи и даже не испортившиеся продукты, и что это неразумно...
В машине она устроила истерику. Она кричала, что за этой Жанной ничего нет, что их семья — семья нищих (в отличие от семьи брошенной им когда-то Насти, у которой, кстати, и квартира была в Петербурге, и дача, и машина), и он, Крымов, сам втянется во все это и станет таким же. Между прочим, она была права, все так и произошло, просто он – по крайней мере, тогда - относился к этому по-другому.
Слушая ее вопли, и глядя, как мать чуть ли ни бьется о бардачок своей качающейся головой, Крымов чувствовал, как в нем поднимается сопротивление. Чем больше бед пророчила ему мама, тем сильнее он понимал, что все делает правильно. И он ответил ей, - такие разговоры между ними происходили редко, обычно и отец, и сын слушали крики Елены Васильевны молча. Он тоже закричал: «Почему ты не даешь мне жить? Почему ты загоняешь меня в гроб? А? Почему?» Мать испугалась — причем здесь гроб? Отец поддержал сына — ничего страшного мы не увидели (на самом деле, он тоже офигел от коммуналки будущих родичей, но не подавал вида), мы тоже когда-то начинали с такого же. Мать ему что-то отвечала — мол, мы-то начинали, а они уже не в том возрасте, чтобы начинать, мать Жанны всего на десять лет меня моложе.
Впрочем, этот припадок не повлиял на ход событий, может быть, именно поэтому он и был таким отчаянным. Елена Васильевна видела, что ее упертого сына (а раньше он ведь таким не был...) и его новую девушку не остановить. Кроме этого, она забывала о том, что для молодых свадьба - не просто оформление отношений, но возможность легального секса, которого у них долго не было. Они и целовались-то всего несколько раз. Когда это все до нее дошло, она превратила это в еще один аргумент против брака — они не знают друг друга по-настоящему. «Вот и узнаем», с улыбкой отвечал Крымов, свято убежденный в том, что гарант счастья в браке — не секс до него, а как раз его отсутствие.

В конце августа они расписались в ЗАГСе, гордо и с вызовом заявив на предложение скрепить их союз поцелуем, что они сделают это после венчания. Оно прошло уже в самом начале осени — 2 сентября, как раз после конца очередного (Успенского) поста, то есть, периода, когда венчаться запрещено.

Этот длинный, по-хорошему тяжелый день тоже стал их мифологией (но, когда они расцерковились, она немного поблекла). Отец Вениамин торжественно их обвенчал. Теща Крымова, сама недавно прошедшая через это церковное таинство, говорила, что во время своего венчания она почувствовала, как бог взял ее в руки и потряс, выбросил все ее прежние связи с мужчинами и отдал одному. Крымов и Жанна были уверены, что они пережили то же самое (так что и он постепенно попадал в сферу «духовного магнита» Ирины Николаевны). Он чувствовал, что стоит перед богом один — хотя гостей в храме было много — и что бог соединяет его с Жанной, с рабой божией Иоанной. То, что их имена на церковно-славянском были одинаковы, виделось хорошим предзнаменованием. Соединение это было настолько прочным, что ни один человек не мог его разрушить, «двое стали одной плотью». Они сняли скафандры и вместе вышли в открытый космос...
Когда все кончилось, молодые ненадолго остались в храме, в трапезной, выпить вина и отпраздновать венчание с прихожанами. В какой-то момент Крымов поднялся и произнес тост. Его смущало такое скопление людей, здесь же сидела и его теща. Но, все-таки, он сделал это (тост он готовил заранее, и даже хотел прочитать свои стихи о Жанне, но не решился) — в полной тишине битком набитой трапезной прерывающимся голосом он говорил, что родители воспитали Жанну глубоко верующей, смиренной, умеющей любить. Всем было хорошо, и даже отец Вениамин, хотя был монахом и должен был сторониться свадебных торжеств, умилился, и все просил его не уезжать, однако на улице их ждали гости. 
Потом следовала традиционная поездка по центру Петербурга с возложением цветов и незапусканием в небо голубей. Но не все места, которые они посетили, были вполне традиционными — по совету отчима Жанны, заехали на Смоленское кладбище и приложились к мощам Ксении Петербургской, они и в самом деле любили это место, особенно Крымов. Верующие в часовне были шокированы появлением «жениха и невесты», которые вставали перед ракой с мощами на колени. Съездили и к Медному всаднику — к этому, кстати, отчим отнесся скептически, заявив, что Фальконе был масоном.

Дома у Крымовых молодую пару уже заждались. Все сели за длинный стол с водкой, вином и закусками. Народу было невозможно много, по крайней мере, никогда раньше в его квартиру столько не приходило — все родственники и друзья были приглашены. Заброшенные в один котел, верующие и неверующие, церковные и нецерковные, старые и молодые, мужчины и женщины, они варились, прокладывая друг ко другу дорожки общения. Конечно, чем больше пили, тем легче их было прокладывать. 
Конфликт из-за веры был неизбежен, Крымов это чувствовал, но, как всегда, не опускался до рефлексии на «земные» темы и искусственных попыток что-нибудь предпринять.
Когда они с Жанной прошли к своим местам и все гости посмотрели на них, то церковная их часть — а это была добрая половина — явно ожидала молитвы. Теща сказала: «Ну что, молимся?» Крымов кивнул и потом запел вместе с церковными «Отче наш». Я бы сказал, они грянули эту молитву. Причем возглас, который шел далее - «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков», - обычно дававшийся священником, произнес теперь хозяин, принимающий гостей, - Крымов, окончательно выбив из колеи своих друзей и родственников, и впервые подумав, что это и есть взросление, инициация. Потом все закончили молитву, хором подтвердив: «А-а-а-минь».    
Начавшись этим, напряженная атмосфера только усиливалась и лишь к вечеру, когда все уже выпили и устали, пошла на спад. С одной стороны была партия тещи - ее многочисленные друзья, крестные, естественно, все они были церковными, многодетными и чуть ли не священниками. С другой стороны была партия матери Крымова - она сама и ее родственники, которые, хотя и уважали веру, но, когда увидели, какие они, эти верующие люди, то уже и не знали, что подумать о боге. Сам Крымов, всей своей жизнью принадлежа к партии матери, перешел к врагам, и всячески это подчеркивал, так что под конец свадьбы Елена Васильевна ходила с потемневшим лицом. Многие, смеясь, говорили: «Монтекки и Капулетти». Где-то в стороне, затертые обеими партиями родственников, сидели его друзья — школьные, университетские и друг из аспирантуры Батин, специально приехавший из Москвы. 
Вся свадьба прошла как более или менее явная пикировка двух партий. Со стороны его тещи встал многодетный отец-бородач Митя и долго говорил тост о том, что мы стали свидетелями любви, как дара жизни, дара бога и что эта любовь преодолевает все препятствия. Намеки были всем понятны, хотя сам Крымов просто был рад его послушать. В ответ поднялся двоюродный брат Крымова Артем и стал долго и недовольно говорить, что он тоже поздравляет молодых, но что его брату не нужно забывать о своих родных людях, о своей матери и прочее.
Тем временем, другой представитель партии тещи вполголоса «утешал» Елену Васильевну, которая, выпив, стала жаловаться на то, что ее забыли на этом торжестве, втолковывая, что теперь главный человек для Крымова не она, а Жанна… 
Церковные недолго собиралась с силами для ответа «антихристу» Артему. Со своего места встала одна прихожанка храма св. Екатерины и поведала всем собравшимся, что, хотя Крымов и кажется мягким человеком, но внутри него — твердый стержень и в нужных ситуациях стержень этот заметен. Стрела полетела и воткнулась в самое сердце Елены Васильевны, которая уже рыдала.
При этом свадьба все равно была свадьбой — после каждого тоста, враждебного или нейтрального (таких было меньше) — все кричали «горько» и Крымов с Жанной, наконец-то, легально целовались, а их ведь просили еще и подольше, что было совсем отлично. И каждый поздравлявший передавал молодым конверт с деньгами.
А сам Крымов, почти не обращая внимания на религиозные войны, беседовал с Валерой, что сидел рядом с ним, о философии, и, напившись вина, втирал ему что-то, блин, о «разных колеях понимания».
Кстати, Валера был единственным верующим, который отговаривал его от брака. За неделю до венчания он сказал, что жениться Крымову еще рано и что Гегель сначала создал философскую систему и уже потом обзавелся семьей. Наш герой поколебался немного, но потом понял, что у каждого свой путь и что он, все-таки, не Гегель (еретик). Наверное, Валера просто почувствовал, что его друг после женитьбы забудет о нем. Как бы то ни было, но Крымов позвал его держать венец во время венчания. Жанна, тоже, со своей стороны, ревнуя, Валеру недолюбливала, но у нее хватило ума не встревать в их философский разговор на свадьбе. «Да ладно, - думала она, - скоро само все пройдет» (это, кстати, оказалось правдой).   
К девяти часам вечера все гости уже подружились, побратались, выпили и смертельно устали корчить из себя верующих и неверующих. Артем громко смеялся, разговаривая с кем-то из противоположной партии. Отец Жанны — который ради ее свадьбы приехал из другого города и оказался веселым нестарым крупным мужчиной — на всю квартиру пел какую-то народную песню о любви, не орал спьяну, а именно пел, исполнял, и выходило у него это прекрасно.
Последний тост произнес друг Крымова Рогачев, тот, который был психоаналитиком (все остальные его друзья, видя, что атмосфера накаляется, просто испугались что-либо говорить). Он сказал, что между Иваном и Жанной протянулась невидимая серебряная ниточка, ниточка любви, и он желает им, чтобы они изо всех сил держались за эту нить, не порвали ее. Это было душевно, и понравилось всем без исключения.

Молодожены уходили из дома уже в двенадцатом часу ночи. У всех «нормальных людей» (по крайней мере, если верить телевизору) свадьба заканчивается лимузином, который отвозит их в аэропорт, где они садятся в самолет и улетают на Майорку. У моего главного героя, тормоза, вернее, уже двух тормозов, раз они с этого дня стали одной плотью, в качестве свадебного путешествия была поездка на трамвае до Индустриального проспекта (это было рядом), в обычный дом, где они сняли комнату у одной прихожанки храма. Самое интересное, что, когда они вышли на улицу, оказалось, что трамваи уже не ходят и им пришлось идти пешком. Для них это и было настоящее свадебное путешествие и настоящий медовый месяц. Думать о чем-либо другом, сравнивать себя — ничего этого не было, по крайней мере, у наивного Крымова, у Жанны, все-таки, было, но она, видя, насколько не грузится ее муж, и сама поверила, что им хорошо и так.   
Потом, позднее, с каждым годом, который удалял их от свадьбы, она превращалась в сознании Жанны в нечто смешное, мрачное и крайне неуклюжее. Вспоминая об этом, она каждый раз не ленилась подкалывать мужа, что тогда все было организовано из рук вон плохо, вообще не организовано. Никуда-то они не съездили и у него даже мысли такой не появилось. А еще — на фотографиях видно, что его мама даже не удосужилась снять с балкона сушившееся там белье, так что именно на таком фоне всех и фотографировали.
Что я могу на это сказать? Только когда жизнь из настоящего становится прошлым, она оформляется в нашем сознании, и мы находим в этой оформившейся задним числом жизни смысл. И смысл этот, как правило, негативный. Это наше «откровение», истина, но так ли это? К сожалению, истина – это взгляд со стороны, суждение, о-суждение. Один человек со стороны судит другого, говорит, например, что тот слишком добрый, или слишком злой, неважно - и это похоже на убийство. Или кто-то – как Жанна – находит истину о себе прошлом, и это тоже убийство. Наша истина о другом является констатацией полного разрыва с ним. Истина – не конец, а только начало, двигаясь от которого в сторону того, что мы осудили и убили, мы можем на что-то надеяться.
Я прошу прощения за этот абзац у слишком чувствительных натур.   
   
Но в тот день они были счастливы. Отдав свой долг этому миру, этим людям, выпив с ними и выслушав все их нелепые тосты, предоставив им возможность повоевать, они теперь имели моральное право… спокойно потрахаться. Мир – пусть и со скрипом - разрешил им это делать.      


Началась их автономная от людей, «сдвоенная» жизнь. Поначалу, как и всем, им было непривычно, хотя они так хотели этого. Сравнение с выходом в открытый космос действительно работало. Засыпать и просыпаться вместе, приходить вечером ему с работы, ей из колледжа — друг к другу, а не к родителям, все это было таким желанным и таким страшным. Постепенно они «притирались». В какой-то момент Крымов даже запаниковал и не разговаривал с ней полдня, так ему было необычно на душе. (Причина паники была в том, что он боялся, не презирает ли она его, увидев так близко.) Но потом, уже через полгода, колея была найдена.
Жизнь их была полностью церковной — утром и вечером молитвы, перед едой и после еды тоже молитвы, в субботу и воскресенье — церковь св. Екатерины. За едой, или какими-то делами по дому, прослушивание радиостанции «Радонеж», в редких случаях - «Град Петров», с неизменным подтруниванием над его симпатиями к католикам. Локомотивом всего этого был, естественно, Крымов.   
Но главным для них был секс, осознавали они это или нет (она осознавала и даже заявила как-то, что Фрейд в чем-то был прав, он в ответ назвал ее еретичкой). Забавно, что в ту самую первую брачную ночь, когда, по обычаю, совершается все самое важное, он позорно бежал с поля боя - устроился не в их комнате, а в гостиной на диване, так что они даже не спали вместе. Жанна, конечно, расстроилась, но виду не подала (потом, спустя годы, она его подаст). Созрел он только ко второй ночи — читая молитвы отходящих ко сну, он почувствовал такое сильное возбуждение, что просто не мог с ним совладать. То же самое чувствовала и она, и даже больше. 
Они провели эту вторую («первую») брачную ночь словно подростки, впервые дорвавшиеся до реального дела. Он лежал сверху и работал, до бесконечности, не жалея сил, а Жанна, обхватив его руками и расставив ноги, все просила не останавливаться. Ветхий диванчик в любую секунду мог под ними развалиться. Достигнув финиша несколько раз, Крымов, усталый, повалился спать.
Но ненасытная Жанна все куролесила вокруг него, говорила, что пусть он немного отдохнет, а потом снова возьмется за дело. Она даже написала ему записку про то, что любит его и будет любить вечно, повесив ее на ковер, что был на стене рядом с диваном. Он сопротивлялся и даже злился на нее, но потом уступил. 
Проснувшись утром - слава богу, в тот день у него были только вечерние занятия, а Жанна на учебу забила - они снова занялись этим. За окном люди шли на работу, а супруги Крымовы решали демографические проблемы страны. Потом они отправились в душ, превратив и его в территорию любви. Жанна все смахивала с волос воду и радостно говорила: «Господь дает... Господь дает...»
Он знал, что она имела в виду — у нее были блудные грехи, и она боялась, что бог накажет ее, и у них будут проблемы, может, какая-нибудь несовместимость (сам он об этом не подумал ни разу), но вот, проблем никаких не было. Да уж – проблем точно не было… 
Так они проводили свои первые ночи, потом всё, конечно, уже не было таким безбашенным. Только недели через две Крымов вдруг понял, что он ведь впервые в жизни полноценно сделал это, раньше, с Настей, был только петтинг. Так что он, уже за себя, повторял слова Жанны - «Господь дает». 

Эта новая жизнь неизбежно привела его к вопросу — не удаляет ли она его от бога? Он чувствовал, что удаляет, но здесь было противоречие, ведь церковь не только допускала, но и благословляла брак? Так, все-таки, допускала или благословляла? Крымов знал, что — особенно в первое время — он почти не мог читать вечерние молитвы, потому что все его тело, все его существо было не здесь, в предстоянии богу, а там, на диване, в предстоянии  жене. Между тем, одно из известных ему аскетических правил гласило, что все, что мешает молиться, — от лукавого. Да и его духовник, отец Вениамин, был монахом. Получалось, что в одинокой жизни Крымова, в которой был только он и бог, вдруг появился некто третий, вторгся в нее. И, самое главное, этот третий — такова жизнь — претендовал на место, сопоставимое с тем, которое раньше отводилось богу. Теснил бога.
Поэтому первый год их брака был годом его сомнений (Жанна, которая видела пример женского счастья своей матери, и для которой бог никогда не был самым близким существом, сомнений не знала). Однажды он говорил со своим церковным знакомым Георгием, и тот, сам неженатый, сказал, что брак отнимает благодать. Крымов испугался. 
Он долго думал и решил, что им, быть может, нужно воздерживаться от секса, как это делал св. Иоанн Кронштадтский (он, кстати, был святым Крымова, - быть может, это знак?). Пошел, как всегда, к отцу Вениамину. Тот поначалу отнесся к этой идее благосклонно, но потом задал вопрос: «что думает Жанна?» Крымов усмехнулся: «Она против». Духовник развел руками, говорить было не о чем.
Между прочим, был среди прихожан некий Андрей, который рассказал Крымову свою историю. Он тоже женился, и они с супругой с самого начала решили не спать, Вениамин дал им на это свое благословение. Но другой священник, — который, кстати, был целибатным, то есть, неженатым, однако не был монахом - узнав об этом, сразу сказал им, что они дураки. Так что у них уже через год пошли дети один за другим.
Прошло время, и Крымов успокоился. Но он не хотел понимать, что противоречие было просто загнано внутрь. Потом, спустя годы, когда он будет уходить из церкви, секс выпрыгнет из его несчастного бессознательного и ударит ему по голове, он станет одной из главных причин его вражды с богом.   
А пока, пытаясь примирить небо и землю, Крымов, накрученный духовным отцом, с мазохистским (а для Жанны — садистским) наслаждением загонял сексуальную жизнь в прокрустово ложе церковного канона. Словно он приносил свое телесное удовольствие в жертву богу, оправдывался перед ним за свою земную радость и за то, что у бога-то ее не было (и ему все казалось, что этих оправданий мало). Еще накануне венчания отец Вениамин рассказал ему о «вешках», столбах, между которыми им с Жанной нужно было лавировать. Это нельзя было делать: накануне постных дней среды и пятницы, а также накануне воскресенья и любого церковного праздника; еще «нельзя» - во время многодневных постов (которые, кстати, занимали полгода), больше того, это относилось и к так называемым праздничным периодам, когда есть мясо было можно, а вот развлекаться в постельке — нет, это святки и светлая неделя после Пасхи. Но и это было еще не все — накануне причастия они не должны были спать в одной постели, чтобы не вызвать у него физического возбуждения.      
Таков был полный список запретов, и он строжайше выполнял его. Жанна, конечно, ныла (она ныла еще до венчания, когда ее жених временами запрещал ей даже брать его под руку). Посты еще куда ни шло, это было понятно, но запрет с кроватью ее просто убивал. Ей было невыносимо, что супруг каждый раз перед воскресеньем ложился на раскладушку, на кресло или вообще — о ужас — в другой комнате. Однажды была очень холодная зима, и Крымов боялся спать на полу, а другого места не оказалось. Когда он рассказал об этом Вениамину, тот нахмурился и ответил, что, в исключительном случае, он может спать накануне причастия с женой. Крымов кивнул головой и заметил, что он так уже изловчился, что, даже находясь в одной постели с Жанной, может не испытывать вообще ничего. Наверное, эти подробности были лишними для духовника-монаха, он снисходительно улыбнулся.
Вениамин – из-за своей тактичности и боязни слишком глубоко внедряться в земные дела – никак не регулировал их сексуальные позы. Но он понимал, что Крымов сам, как его духовный клон, будет это делать. Так оно и было. Уже на второй год брака Жанна стала говорить, что все слишком однообразно, что они никогда не выходят за рамки «миссионерства». «Конечно, орал - это слишком даже для меня, но — что-то другое-то можно попробовать?» Крымов не ответил, но соблазн зайти в нее не спереди, а сзади, вдруг получил в его неустойчивой психике «вид на жительство», пусть еще и не «гражданство».   
Но ему все чудилось, что это тоже нечто запретное. Он, при всей своей наивности, понимал, что идти с таким вопросом к отцу Вениамину было нельзя. И поэтому спросил об этом одного священника в Александро-Невской лавре — конечно, завуалированно. Тот засмеялся — такие вещи никем не регулируются, это дело самих супругов. На следующую ночь Крымов опрокинул Жанну вниз головой… она громко стонала. Разум, все-таки, победил.

Несмотря на все запреты, или, может быть, благодаря им – потому что конец каждого поста казался повторением их «медового месяца» - уже в начале 2002-го года она забеременела.


Глава V. Искушения

Церковные люди очень часто произносят слово «искушение», наверно, если бы эту частоту замерить, то получилось бы раз десять в один день. Крымов однажды наблюдал, как прихожанин Володя — бородатый мужчина средних лет — пытался вставить кусок елки в предназначенную для этого кадку, чтобы украсить храм перед Новым Годом. В итоге, кадка сломалась, и Володя с досадой произнес: «Вот искушение». Крымов удивился, что такой незначащий эпизод относят к действию сатаны, это было смешно, но потом он и сам стал таким же.
Искушения были везде, присутствие дьявола превратилось в некий фон, в стену, которая всегда была, и с которой нужно было вести повседневную борьбу. К этому Крымов давно привык. Но иногда в этом море искушений выделялись какие-то конкретные образы, сюжетные линии, с которыми приходилось «работать». Некоторые из них он побеждал — например, свой панический страх перед стоматологом. А некоторые — нет.


Одной из таких сюжетных линий-искушений был его крестный сын Антон. Крымов всегда ездил в храм св. Екатерины, но раз в месяц, по благословению духовника, он отправлялся к своему крестнику в интернат.
Эта история началась в значимый для него 2001-й год, когда он венчался. В июне к нему подошла прихожанка его храма Ольга, это была высокого роста незамужняя женщина лет сорока, с сединой в красивых длинных волосах. По своему характеру она была хрупкой, словно ее кто-то надломил. Проблема Ольги была в том, что она слишком боялась согрешить. Конечно, все боялись, но у нее была просто паника. Эта паника, надлом, вечный напряг по поводу того, что все, что она сделает и скажет, может оказаться грехом, - были написаны на ее лице и в ее поведении. 
Ольга предложила Крымову стать крестным отцом одного мальчика. Выяснилось, что она регулярно ездит в некий интернат недалеко от метро «Черная речка», у нее там уже много крестников и нужен для этого благого дела еще один человек, желательно мужчина.
Крымов стал думать. С одной стороны, его «удобопреклонная ко греху» природа говорила ему, чтобы он не связывался с такой ответственностью, жил как жил. С другой — на память ему приходили слова одной прихожанки о том, что, если твоя вера слишком умственная, книжная, если ты не творишь дела, то веру можно потерять. Возможно, сам бог через Ольгу призывал его к делу. И он решился.
Через неделю они крестили мальчика в Иоанновском монастыре на Карповке (монастырь был ближе к интернату, чем «Екатерина», впрочем, надо признать, что Крымов как-то стеснялся показываться в своем родном храме с крестным сыном, не хотел, чтобы о нем думали как о сердобольном фанатике, хотя так оно и было). Антон был обычным забитым детдомовцем, отстающем в развитии (родители его были алкоголиками), но не больным. Ему было семь лет, низкого роста, худой, короткостриженый. Лицо его было смуглым и плоским, словно лопата, а в больших карих глазах стоял какой-то глобальный вопрос-недоумение ко всему этому миру. Выдержать его взгляд было трудно.
Крестил его священник Димитрий — молодой красивый батюшка, своей растительностью на лице очень похожий на Арамиса. Крымов перед крещением все приставал к нему с тем, что, возможно, у Антона есть грехи и ему нужна покаянная беседа. Димитрий, глядя на маленького Антона, отмахивался. Наконец, он не выдержал: «Да что Вы дом радости превращается в дом скорби?»
Через пять минут Крымов стал крестным отцом, а кумой его стала Ольга. Сначала была мысль, чтобы это была Жанна, но потом они узнали, что жениться на крестной нельзя.

Пять лет, пока Крымов не порвал с церковью, он ездил к Антону и водил его на причастие в монастырь или в храм Иоанна Предтечи на Каменном острове (тот самый, который в XVIII веке принадлежал Мальтийскому ордену). Пять лет он прилагал свой «церковный принцип» к живому и не самому счастливому в мире человеку. Но его усилия ни к чему не привели.
А ведь Крымов — он был в этом уверен — все делал правильно. Приезжал в интернат — убогое заведение, в которое страшновато было заходить — рано, в семь часов, будил с помощью воспитателя своего подопечного, ехал с ним в пустом сонном троллейбусе по воскресным улицам. Это происходило не только летом, но и зимой. В церкви вел его к священнику (со временем их уже узнавали), объяснял ситуацию, тот кивал головой, исповедовал Антона и допускал его к причастию. После этого Крымов долго носился с тем, чтобы крестник, не дай бог, не выплюнул тело и кровь Христа, покупал ему булочки и сосиски в тесте.
Особой головной болью были нательные кресты. Антон все время их терял. Крымов злился и покупал ему новые, внушал, что это не дело. Но, каждый раз уходя из интерната, он был уверен, что Антон снова потеряет крест. Вообще, он много чего ему внушал — и про заповеди, и про Христа, насколько это было возможно, и про то, чтобы он не хулиганил в интернате (а такое бывало, один раз он даже сбежал). Но почему-то всегда выходило так, что ритуал был намного важнее, чем все остальное. Любовь к ближнему — разве это объяснишь ребенку? А вот то, что нельзя есть рыбу после причастия — это понятно и очевидно.       
Антон поражал Крымова тем, что все время молчал. Это было какое-то наваждение, игра в молчанку. Крестный отец заходил к нему и так и эдак — спросит, как он живет (тот ответит: «Нормально» и больше ничего не скажет), или что он думает о том, что ему говорят о Христе (опять ничего). В какой-то момент Крымов заявил, что он делает все со своей стороны, но и Антон должен как-то реагировать на это. В другой раз — тоже устав от молчания — он даже пригрозил, что перестанет к нему ездить.   
Что скрывалось за этим молчанием? Крымов догадывался, но не хотел об этом думать – конечно, для Антона их ежемесячные встречи были крошками свободы, брошенными с высокого барского стола. Разрешенной свободы. Свободы, разрывавшей тюремный уют интерната. И ему, по большому счету, было все равно, что от него требовали для этой свободы. Стоять на скучной службе? Причащаться, не понимая, что это такое? Не плевать после причастия и уламывать пирожки? Легко. Из всего этого Антон делал вывод, что в мире, где он оказался, за свободу надо платить, «за все надо платить». 
Антон, конечно, надеялся, что приезды крестного закончатся тем, что однажды он его усыновит, у детдомовских воспитателей тоже была такая мысль. Но Крымов на это не рассчитывал, когда же через год после крещения Антона у него родился сын, вопрос отпал сам собой. Кстати, когда его сын, Димка, вырос, его взгляд чем-то напоминал глаза Антона… 

Через пару лет крестные начали понимать, что их отношение к интернатскому мальчику — тем более, что тот уже подрос и ему было девять — должно измениться. Нельзя все сводить только к походам в церковь. Это же советовала и теща Крымова. 
В один раз — свозили Антона к Ольге домой, кормили вкусным обедом, как всегда, пытались его разговорить (и он, как всегда, закрывался). В другой — он водил крестника на аттракционы. У него и денег-то особо не было (однажды он отвел Антона в церковь, а сам потом двигал до метро пешком). 
В общем... их выход за рамки ритуала и сам был каким-то ритуальным.
В последний раз Крымов съездит к нему в 2005-м, в тот знаменательный год, когда его церковность затрещит по швам, и он осознает, что вера в бога намного важнее, чем все внешнее. Вспомнив же об Антоне, он увидит всю ложь этой истории.
Они будут стоять в коридоре интерната, и Крымов, опять обнаружив, что крестика на мальчике нет, просто подарит ему свой (раньше он на такое никогда бы не решился, крестик снимать нельзя, даже в сауне), засмеется и скажет, что, наверное, им пока имеет смысл не встречаться. Даст ему номер своего мобильника и скажет, чтобы звонил, когда захочет (он не позвонит). А перед ним будет стоять уже почти подросток Антон и абсолютно так же, как раньше, молчать и смотреть на него широкими глазами с глобальным вопросом ко всему этому миру.


Эпизод с крестным сыном был искушением, но таким, которое не нарушало хода крымовской жизни. Однако в последние годы церковности ему пришлось пережить нечто, что накрыло его с головой. Хотя, если рассказать эту историю, то многим покажется, что это пустяк. Что ж, значит, слабым он был человеком.
Вот только думается мне, что про каждого из нас можно рассказать такую историю, да не каждый ее расскажет. 

Вспомните, что среди университетских друзей Крымова был Сергей, тот самый монархист, который любил выпить и вообще пожить.
После получения диплома он поступил в аспирантуру Европейского университета, где платили неплохую стипендию (аж 200 долларов). Иногда они созванивались, и, как правило, спорили. Сергей больше был монархистом, чем православным, а Крымов - наоборот. Один раз монархист даже обиделся и сказал, что ему надоели проповеди друга.

А 20 мая 2001 года Крымову вдруг позвонил их общий знакомый, который в последнее время вообще почти этого не делал.
- Слушай, Ваня... Сергей...
; Что Сергей?
; Короче, Сергей погиб.
; Как это?!
; Ну как... Его убили, зарезали какие-то наркоманы. В общем вот так.
Крымов повесил трубку. Жизнь шла своим чередом, мама жарила что-то на кухне. А Сергея в ней уже не было. Наверное, он был первым человеком, которого потерял Крымов.   
Запаниковав, он снова бросился к телефону и стал звонить почему-то своей будущей теще. Понятно, почему — она всегда казалась ему одним из наставников. Ирина Николаевна за словом в карман не полезла:
; Ты пойми, Ваня, что то, что ты сейчас переживаешь, - от эгоизма. Это нам плохо оттого, что они уходят. А им-то хорошо.
Совет показался уместным и глубоким, чуть ли ни психоаналитическим. Крымов улыбнулся сквозь навалившиеся на него отчаяние и страх. Она добавила:
; И молись за него. Только знаешь, не сразу молись, а сначала возьми на это благословение отца Вениамина. А то был у меня такой случай — одна подруга стала читать псалтырь за умершего и на нее напали бесы.
История с бесами показалась ему слишком надуманной, «бабской», что ли, однако, уже давно перестав доверять себе, он прислушался к ее словам. Позвонил духовнику. Вениамин сказал, что он вполне мог бы читать псалтырь и без его благословения («ага, - злорадно подумал Крымов - значит, теща перегнула палку»). Еще добавил, чтобы он держался, и на похоронах проявил себя как христианин. Задача была поставлена. Выполняя ее, ему уже было намного легче справляться со своим горем.

Хоронили Сергея на третий день. К этому моменту, настроенный тещей и духовным отцом, Крымов не чувствовал в себе ни отчаяния, ни страха. Своей матери он сказал, что после конца света все мертвые воскреснут, так что расстраиваться вообще не из-за чего. Елена Васильевна кивнула головой и ничего не ответила. На похоронах он не только не был грустным, а, наоборот, веселым, чуть ли ни прыгал от радости, чем многих, в том числе верующих, шокировал.
Сначала была панихида в церкви на Конюшенной площади (в ней, между прочим, когда-то отпевали Пушкина), потом все сели в автобусы и поехали на Серафимовское кладбище. Народу было много — друзья Сергея, его сокурсники, родственники, а также товарищи по монархическому делу. Из толпы выделялась довольно симпатичная девушка небольшого роста — это была его герл-френд. 
Могила была уже готова, гроб аккуратно поставили на соседнюю железную ограду. Толпа человек в пятьдесят стояла молча. День был хороший, светлый и солнечный. Люди стали выходить к вырытой могиле и произносить речи — мама Сергея (она была вся в слезах), потом его научный руководитель, потом еще кто-то.
На эту импровизированную сцену вышел и Крымов — он сам не ожидал от себя такого, самое интересное, что он сделал это легко, хотя в обычной жизни он затратил бы на такой подвиг много душевных сил. Но в тот особый день все было необычно — смерть Сергея всех сблизила и заставила вести себя по-другому. Чем-то это было похоже на то состояние, которое Крымов пережил, когда участвовал в крестном ходу по царственным мученикам. Все было органично, повседневная стена отчуждения между ним и другими людьми исчезла.
Он громко говорил о том, что его, как и всех, поразила эта неожиданная смерть. Но что, с другой стороны, мы всегда должны быть готовы к этому, и неважно, в каком возрасте мы умрем (мать Сергея, все причитавшая, что он ушел слишком рано, опять заревела). Так что нам остается только возносить за него молитвы. С этими словами Крымов перекрестился. По сути, он выступил в роли священника, но все — и он тоже — чувствовали, что он все сделал правильно.
Потом нужно было опускать гроб в могилу. Мама умершего и его девушка все никак не хотели с ним расставаться. Целуя Сергея, они плакали и говорили, что проклятые наркоманы совсем его изуродовали (действительно, сквозь грим проглядывали темные синяки на висках).
Крымов, все еще в состоянии эйфории, схватил крышку, подлетел к гробу, намекая, что пора закрывать, так как все уже попрощались. На него строго посмотрели, и крышку пришлось поставить на место.
Наконец, еще через полчаса гроб закрыли и опустили в могилу. Мать забормотала, что на дне вода и она не хочет, чтобы ее сыночка опускали в такое мокрое место. Могильщики, нахмурившись, забросали воду песком. После того, как они закончили свою работу, и над могилой вырос высокий песочный холм, все молча стали пить водку.

В разговорах на кладбище, а потом дома у Сергея, где проходили поминки, он узнал, как все произошло.
19 мая Серый напился, что бывало с ним часто. Пил он с одним знакомым доцентом. День подходил к концу, и Сергей, погрузившись в пьяное забытье, проводил доцента до его дома, потом тот проводил его до метро, так они ходили туда и сюда бесконечно. Уже поздно вечером он, наконец, сел в метро и поехал. Доцент мог, в свою очередь, остаться с ним, потому что монархист уже еле держался, но не сделал этого. О чем жалел потом всю свою жизнь.
В метро он приехал на станцию «Рыбацкое», при том, что жил на «Пионерской», то есть совсем на другой ветке. Почему он там оказался, Крымов не понимал. Может быть, это была просто случайность. Потом, правда, кто-то сказал ему — дополняя картину той страшной ночи и превращая ее в продвинутый детектив — что недалеко от «Рыбацкого» жила некая девушка, не та, что потом была на кладбище, а другая, в которую Сергей был влюблен буквально в последний месяц. 
Из метро он вышел, когда оно уже закрывалось — в первом часу ночи. Он купил свою любимую шаверму и отправился пешком по каким-то пустынным улицам («Рыбацкое» вообще место страшноватое). Опять-таки, кто-то говорил, что он пошел просто так, а кто-то — что направлялся он к дому своей новой влюбленности.   
На одной из этих улиц его встретили трое наркоманов, которые его и убили. Они взяли у него пятьдесят рублей и автобусную карточку... Уже после похорон и поминок, на годовщине смерти друга в 2002-м, Крымов узнал, что этих людей посадили, им дали  два или три года.

Вот такая это была история. Было в ней и что-то романтическое — его друг, возможно, погиб оттого, что ему вздумалось ночью шагать к своей возлюбленной, которая, кстати, отвергала его...
Но, на самом деле, думая о смерти Сергея, Крымов выходил на другие темы, не такие возвышенные. Прошли годы, и он понял, что эта смерть, в каком-то смысле, была неслучайной. В его друге всегда было два начала — дневное, так сказать, официальное, и ночное, реальное, подлинное. В дневном он был ученым-историком, а еще — православным монархистом, в ночном - он любил выпить и затянуть блатную песню. Как это в нем сочеталось — было загадкой, и для его друзей, и для него самого. Но так оно было.
Что ж, думал Крымов, выходит, что это подпольное начало вдруг материализовалось в лице трех наркоманов, которые и решили его судьбу. Духи, которых он невольно вызывал, явились к нему...

Однако сам по себе уход Сергея не был искушением для Крымова, все, что я рассказал - еще только присказка.   
Со временем эта смерть стала частью прошлого, улеглась в его памяти. Да и потом, в сентябре он женился, жизнь, как говорится, закрутилась. Но, в то же время, о Сергее он всегда помнил, и даже чувствовал, что душа его друга там, в ином мире. А еще он помнил, что, по завету тещи и духовника, по обычаю всей церкви, должен молиться за душу убитого друга. И он молился — читал все тот же псалтырь, подавал на службах записки, просил молиться за него церковных родственников и знакомых.
И вот, в какой-то момент, это было в октябре 2001-го года, ему в голову пришла мысль, — а что, если попросить о молитве за Сергея прихожан своего храма св. Екатерины, когда, после литургии, они собираются в трапезной, ведь, как правило, там делались все важные объявления?
Для того чтобы понять, как именно у Крымова возникла эта мысль, нужно знать его хорошо. Дело было в том, что он до жути боялся этой самой трапезной, хотя и всегда ходил туда, как агнец на заклание. Трапезная была Олимпом, вершиной мира (как, кстати, и кафедра философии, на которой он учился в аспирантуре). Здесь собирались праведники во главе с отцом Вениамином и обсуждали свои мировые вопросы. Для Крымова сидеть в трапезной, и просто поддерживать разговор было большим подвигом. Но были ведь еще люди, которые не только сидели, а вставали и говорили что-то, обращаясь ко всем. Например, храмовая активистка Настя, съездив однажды в Грецию, после возвращения долго всем рассказывала о своих впечатлениях. Крымов слушал ее и завидовал — вот человек, ничего не боится, никого не стесняется. Мне бы так!
Из этого сложного комплекса переживаний и родилась его крамольная мысль о том, что он тоже мог бы встать и попросить людей помолиться о своем друге. Крымов прекрасно знал, что эта мысль была словно вызовом ему самому, высокой планкой, которой он сам себя дразнил. При этом он помнил, что отец Вениамин как-то на проповеди говорил, что все норовят пролезть под планкой, а не взять ее.
Так началась его тяжба с самим собой, так началось его самое сильное искушение, невротический круг, из которого, он был уверен, не было выхода.

Эта мысль о трапезной вошла в душу Крымова и раскачала всю его спокойную жизнь. Теперь он все время к ней возвращался. Конечно, иногда он выходил из своего невроза, но потом снова и снова оказывался в нем, в его страшном пространстве.
Его переживания по этому поводу были двух родов, он как бы то поднимался вверх, то опускался вниз. Поднимался вверх (это было реже) — то есть, начинал говорить себе, что идея его правильная, что именно это завещал сам Христос и святые отцы, что нужно победить свой страх, свое малодушие, стеснительность. Но потом, когда он шел по этому пути все дальше, и так ничего и не делал, отрывался второй путь, путь вниз, это было чаще. Здесь он говорил себе, что не стоит залетать слишком высоко, что его идея, возможно, вообще пришла от гордыни, что нужно смириться со своей слабостью. И что из-за нее он потерял душевное равновесие. Наконец, подавая записки на литургию, он ведь и делал так, что все прихожане молились за раба божьего Сергея, имя которого, среди прочих, произносил священник.
Так его и мотало из стороны в сторону. И каждое мгновение он думал об этом, все больше пугаясь масштаба невроза, который на него наступал. Крымов слушал слова проповеди, смотрел фильм по телевизору, читал книгу, разговаривал с людьми — и абсолютно все это падало в его копилку, все это было подсказкой того выбора, который он должен был сделать. Причем его неверная двоящаяся душа всегда делала так. Когда она выбирала согласие с идеей о трапезной, то все вокруг виделось ей подсказкой противоположного выбора, и наоборот. Так он мучился, горел на этом костре малодушия и сомнений. Мир давил на него своей тяжестью.

Где-то в начале 2002-го года он сказал обо всем отцу Вениамину.  Тот не стал лезть в бутылку и ответил, что говорить всем в трапезной совсем не обязательно, потому что — Крымову ведь тоже приходило это в голову! — все и так молятся за тех, кто помечен в литургических записках. У моего героя камень упал с души. Он почувствовал такую свободу, такой простор, такое опьянение, какого никогда  еще не испытывал. Крымов бегал по храму и, подходя к прихожанам, шутил и смеялся, а они не понимали, что с ним такое.
Но свобода эта, конечно, продолжалась недолго, как говорится, люди сами создают себе тюрьму. Он давно заметил, что его неврозы не терпят пустоты, что самое страшное — когда нечего бояться. Если оказалась решенной одна проблема, то сразу возникает другая, и мучение продолжается. Эта закономерность была настолько очевидна, что ее нужно было держать в сознании, чтобы не допустить нового приступа. Но душа жила по своим законам и в который раз наступала на одни и те же грабли. Приглашая к  «наслаждению» и своего хозяина. Душа тянула его в болото. 
Тем не менее, в этот раз она решила не роскошествовать причинами для новой зацикленности и просто вернулась, сползла к старому. Конечно, слово духовного отца всегда было последним для Крымова, но - невроз был сильнее (или сложнее?) Вениамина. Уже через месяц Крымов обнаружил себя все в том же положении — ты смалодушничал и не преодолел свою греховность, ты предал Христа, а еще и своего умершего друга. Ты ведь знаешь, что жизнь его не была идеальной – и тогда, разве не стоит помолиться за его душу сугубо? Может быть, такие молитвы и спасут ее?    

Летом — то есть, прошел уже почти год после начала мучений, кстати говоря, Жанна в это время была уже беременна, так что забот им хватало, - он снова пошел с этим к игумену. На этот раз Вениамин понял, что дело не в молитве, а в том, что его чадо просто боится сказать обо всем в трапезной и что оно хочет победить свой страх, хотя и не уверено в этом. В общем, что Крымов запутался. В таких ситуациях духовник всегда был прямолинеен, он шел напролом, это была его личная стратегия и стратегия, которую он предлагал пастве: «давай, вперед, поведай нам в трапезной». Тот кивнул головой. Все, это был конец.

Следующим днем было воскресенье, то есть, выходило, что именно в этот день ему и нужно было, как еще сказал духовник, «проявиться». Весь вечер и все ранее утро он молился богу по-особенному - это была его гефсиманская ночь. В голове, как девиз, вертелись слова другого священника, из Лавры, которому Крымов еще раньше рассказывал о своем искушении: «Раздави главу змия!»
Верил ли он на самом деле, что  сделает это? Да, верил, но на поверхности своей души, боясь заглядывать глубже.
Прошла основная часть литургии. На чтении из святых отцов, которое было перед причастием, алтарник Леша читал отрывок из творений Иоанна Кронштадтского, который — вот совпадение, а это ведь был еще святой покровитель Крымова! - призывал верующих побеждать грех малодушия, распространенный у современных людей.
Когда литургия закончилась, он подошел вместе с другими приложиться ко кресту, и на минуту задержался рядом с отцом Вениамином, спросив его, может, нужно не просто попросить помолиться, а читать пластырь? Тот ответил, что ты попроси, а мы уже все вместе решим.
Все зашли в трапезную, сели и начали есть. Наш герой, как всегда, сидел где-то с краю, далеко от священнического стола. В трапезной было молчание. Отец Вениамин, видимо, ждал, когда Крымов поднимется. Но тот — о господи, ну почему он мне достался! – сидел… Потому что как только он вошел в эту проклятую трапезную, как только увидел Настю, других прихожан, до отказа ее заполнивших, так сразу сказал себе, что ничего делать не будет. Так он и просидел до конца обеда, отключенным, ушедшим в пустыню страха. Ему даже показалось, что та самая Настя догадалась о чем-то, видя, что Вениамин ждет и поглядывает в сторону Крымова. Это был полный позор.
Выйдя из трапезной, он — как всегда — подошел за благословением к отцу Вениамину. Тот перекрестил его и протянул ему свою руку для поцелуя, улыбаясь. Что было в этой улыбке — сострадание  к немощному чаду? Или мысль о том, что Крымов был Иудой, который целует преданного им Христа?

Весь тот день он провел, чувствуя себя именно Иудой. Сколько  раз он слышал на проповеди слова о том, что Иуда предал своего учителя после причастия — вот, так же произошло и с ним.
Самое тяжелое, что в этот день ему нужно было ехать на электричке к своему научному руководителю Елунову на далекую станцию Пери. Они должны были говорить о диссертации.
Господи, плевать ему было на диссертацию. Но он все равно поехал. Разговаривая с профессором и даже по привычке споря с ним, он все переживал, все никак не мог остановиться, никак не мог продохнуть.
Только поздно вечером, вернувшись домой к родителям и жене, и, взяв в руки молитвослов, чтобы читать вечерние молитвы, он начал плакать и просить прощения у господа. Он и весь день это делал, однако стена была абсолютно непробиваемой и лишь сейчас он начал чувствовать, как она слабеет.
Да, ты упал, но ты все равно, каким бы ни был ничтожеством, должен подняться. Да, ты уже давно не веришь в себя, но Христос в тебя верит. Это было невозможно, но именно поэтому это было окончательной правдой.    

В следующую субботу он покаялся на исповеди, что не сделал того, что хотел. Вениамин кивнул и ничего ему не сказал. Невроз, как ни странно, после всего этого падения и позора, ослаб. Он не исчез совсем, но Крымов просто привык к его все более редким посещениям. 
Иногда он думал, что погибший Сергей словно не хотел оставлять его, как будто с того света между ними была протянута ниточка, за которую дергал его друг. Впрочем, он понимал, что дело не в Сергее.


Что было в этом эпизоде, оказавшемся для него таким важным? Был призыв бога совершить подвиг и падение верующего в ответ. Так все понимал Крымов.
Но, на самом деле, в этой истории было и второе дно. Ведь встать и сказать в трапезной о своем погибшем друге и попросить о молитве за него — это значит, окончательно превратиться в типичного верующего, который свято верит в загробную жизнь, превратиться в бабульку. Крымов хотел быть такой бабулькой и, в то же время, понимал, что в глубине души он ею не является.
В этом эпизоде он, не осознавая, дошел до предела своего уподобления человеку церковному. Дальше был только спуск.          
Интересен и другой вопрос – благословляя Крымова, чего ожидал Вениамин? Может быть, у него не было никакой задней мысли, и он просто хотел, чтобы тот победил в честном бою свое искушение.
А, может быть, она у него и была – возможно, духовник заранее знал, что у Крымова ничего не получится. И тогда в той улыбке Вениамина после трапезы – была именно эта мысль? В таком случае, его стратегия была другой – попробуй сделать, что хочешь, и сам пойми, что ты не можешь этого сделать. А значит, это и не нужно. С чего ты вообще взял, что господу это угодно? 
Как и в истории с Антоном, Крымов делал все, кроме главного – не любил. Если бы он не циклился на своей идее «встать и сказать», если бы превратил свой страх перед этими людьми в любовь к ним, то проблема отпала бы сама собой, я думаю, в сторону того, что не нужно ничего делать. В его опустошенной страхом душе появилась химера, которую он принял за божий зов.      

Так или иначе, а я заканчиваю главу все с той же мыслью о слабости своего героя.
Слаб человек. Я бы – на месте бога – сделал его сильнее.
Но бог, видимо, - менее кого бы то ни было заинтересован в том, чтобы человек стал сильным.               
 


Глава VI. Победа (в Иисусе)
 
Три года он писал диссертацию. В его жизни за это время чего только не было — он влюбился в Жанну и потом они обвенчались, он проводил со студентами занятия по философии, он падал в своей духовной жизни, но все это время рефлексия не оставляла его.
Он всегда думал о том, что пишет, об истории России XX века. Жизнь шла, но мысль как будто останавливала ее поток, останавливала течение времени, и это само по себе казалось ему маленьким чудом. Мысль была другим «центром силы», хотя центр этот был слабее реальной жизни. Однако в своем далеком будущем Мысль могла бы стать более могущественной, Крымов это чувствовал.
Писал он без научного руководителя, потому что «руководство» Елунова свелось к бесконечным спорам. Но эта независимость от светской науки с лихвой компенсировалось полной зависимостью от церкви (хотя и отец Вениамин не видел его работу, да, в общем, и так все было понятно).
К лету 2001-го года диссертация, как думал Крымов, была готова, ну и потом, поджимали сроки. Он позвонил заведующему кафедрой Стрелецкому и попросил его почитать, но тот ответил, что у него уже отпуск, что он едет на нижнюю Волгу. «А с собой мою диссертацию не возьмете?» - спросил наивный аспирант. 
Все перенесли на осень. В сентябре закончилась аспирантура Крымова, и ему нужно было выдавать результат. А в октябре состоялось обсуждение. Обсуждение — это когда диссертацию рассматривают на кафедре, чтобы допустить или не допустить ее к защите.
Крымова не допустили.

В последнюю пятницу октября — погода была уже прохладной — весь «философский улей» был в сборе, сесть было негде. Сначала все долго обсуждали текущие вопросы, и, наконец, перешли к Крымову. Он сидел в углу, рядом с дверью. Кроме волнения из-за того, что сегодня такие люди будут говорить о нем и критиковать его, была и другая сторона — мир, наконец-то, узнает всю истину.
Первым выступал его руководитель Елунов, выражение его узкого – похожего на морду карася - лица было строгим. Потряхивая руками в такт своей речи, он говорил, говорил, и смотрел то на своих коллег, то на светло-коричневую поверхность кафедрального стола:
; Иван Дмитриевич поступил к нам в аспирантуру в девяносто девятом году. В целом, вернее, поначалу, он показал себя хорошо. Может быть, - очень хорошо, не знаю. Участвовал в конференциях... писал рефераты... не скачивал их, а именно писал, ну и прочее. Но, когда дело дошло до диссертации, у нас с ним... - Елунов чуть помедлил, - да, у нас с ним возникли разногласия. Так что, уважаемые коллеги, я должен сказать вам, что господин Крымов делал диссертацию без меня. Я прочел его работу только неделю назад.
Старшее поколение философов нахмурилось, те, кто был помоложе, с любопытством стали смотреть на Крымова.   
; Вот такая сложилась ситуация. Ну, кто знает, была у меня надежда, что мой аспирант все равно напишет нормальную работу. Надежда эта не сбылась. То, что я прочитал, - это ужас. Именно так, ужас. Никакому описанию это не поддается. Господин Крымов — православный. Я об этом знал. Но тоже думал — разные бывают ведь православные. Бердяев тоже был православным, и мы изучаем его до сих пор и диссертации про него пишем, не только кандидатские, но и докторские. Одним словом... Иван Дмитриевич выдвинул свою концепцию. Заключается она в том, что вся Европа переходит от религиозной цивилизации к пострелигиозной. Вот так. Ну мы-то с вами знаем, что это так и было, только вот Иван Дмитриевич утверждает, что этот переход — деградация. Это, кстати, тоже не ново. Все богословы так говорят. Но вот, господин Крымов рвется в бой, в открытые двери, и горячо так, с чувством все это доказывает. Только чувство в его диссертации я и нашел. Разума там нет. Примеры можно приводить бесконечно. Вот, новоевропейская философия, которую мы с вами изучаем — и о которой, между прочим, сам Иван Дмитриевич рассказывает студентам, и я уже представляю, как он это делает, - это деградационная философия, которая убила, понимаешь ли, бога.      
Профессора ахнули. Конечно, не только родившиеся и получившие степени, но и чуть ли ни умершие в советскую эпоху, они не могли спокойно слушать о злодеяниях «попа без рясы» Крымова.

После руководителя должны были выступать рецензенты.
Первая из них была такой же советский доктор наук Мозгина. Человек это был запоминающийся — среднего роста, широкоплечая и грузная, с намертво приделанной к плечам маленькой головой, она была похожа на крепкого русского мужика. Мозгина приходила на работу в неизменном — тоже, наверное, в советские времена купленном — почти выцветшем коричневом платье, которое выглядело на ней как роба.
Она была настоящим демоном кафедры и даже всего факультета. Мы часто встречаем среди женщин, которые занимаются чем-то интеллектуальным, таких, как она — уверенных, что мужчины их презирают; и не поймешь уже, что было раньше – мужское презрение или женская уверенность в нем. Как бы то ни было, Мозгина походила на безумного ежа.
Студенты — да и аспиранты, а, может, и часть преподавательского состава — не любили, боялись ее. Она всех вокруг строила и напрягала. Однажды она сказала, что аспиранты должны понимать, что кафедра — их дом, и заклеить на ней окна (но эта просьба-распоряжение так и не была выполнена). В другой раз заявила Крымову, который искал на факультете заведующего кафедрой по срочному делу, что тот принимает экзамен и пусть только посмеет Иван Дмитриевич ему помешать со своим делом.
Все профессора за пятьдесят занимались тем, что хранили советское наследие, были адептами, так сказать, церкви Советского Союза, но большая их часть перешла к пассивному сопротивлению современности, они хотели, чтобы их просто не трогали, дали дожить. И только Мозгина была живой, беспокойной, была настоящим бастионом советизма, наверное, это ее качество даже нравилось Крымову. На лекциях она говорила о Марксе и Энгельсе, и отчаянно защищала Дарвина. Он, кстати, помнил еще одну интересную черту — перед каждой лекцией она заходила на кафедру и пыталась найти место для уединения, поэтому все ее раздражали, не дай бог было попасть ей под горячую руку в этот момент, а Крымов иногда попадал. Она осматривала себя в зеркало, и еще — сосредотачивалась, хотя, с ее-то опытом преподавания, могла бы относиться к своим выступлениям проще, как и делали все остальные преподаватели. Это было трогательно.

И вот ее, люто ненавидевшую все антисоветское, в том числе богословие, он и выбрал своим рецензентом. Почему? Это было его обычное торможение. На предыдущем заседании кафедры Мозгина стала говорить, что диссертация Крымова, как она слышала, - спорная, что обсудить ее нужно подробно. Зав кафедры Стрелецкий, который тоже побаивался эту женщину, чтобы угодить ей, словно в шутку, сказал: «Вот, Елена Сергеевна может быть Вашим рецензентом». Крымов так и не понял, что ему нужно было делать. К чему приведет такое решение, он догадывался. Но ослушаться Стрелецкого в такой ситуации не посмел.
По сути, Стрелецкий его подставил, отдав на растерзание, непонятно зачем, Мозгиной, хотя именно он пару лет назад вполне «благословил» Крымова на православную диссертацию. А наш герой, как всегда, была слишком внутри себя, чтобы реагировать на такое. Может, Стрелецкий хотел закалить его? Я думаю, что верно это, потому что в целом мужик он был хороший, кстати, он как-то сказал Крымову: «люди будут много говорить Вам о том, что вы написали, не обращайте внимания на это».   
Итак, рецензент Мозгина начала свое выступление.
Она говорила все то же самое, что и Елунов, — но только градус ее речи был по-женски натянут. Загибая пальцы на правой руке, она перечисляла все недостатки Крымова... Иван Дмитриевич получил базовое образование историческое, а не философское, так что он слаб в философии. Иван Дмитриевич также имеет очень небольшой преподавательский опыт. Наконец, она нанесла удар в такое место, которое было самым неожиданным, — Иван Дмитриевич, начитавшись богословов, даже их знает недостаточно, и я потом расскажу ему, кого еще нужно прочесть. Добила она его словами о том, что у каждого церковного человека есть духовник и что этот духовник благословляет свое чадо подчиняться научному руководителю. «Во влезла!» - подумал Крымов. 
После выступления Мозгиной все напряглись окончательно. На кафедре становилось душно, и один из профессоров тихо попросил Крымова, сидевшего у двери, открыть ее и подставить мусорное ведро, чтобы она не закрывалась. Он открыл и зафиксировал чертову дверь. Все посмотрели на него — как он выдерживает? Он был весь на нервах, но держался молодцом. Преподы заулыбались.

И тут начал выступать второй рецензент, это был Гряков. Он тоже был профессором, но пятидесяти ему еще не было. И вообще, он был другим, даже внешне. Худой, маленький, юркий, с узким лицом и умными глазами. На фоне советских черно-серых профессоров он всегда ходил в вызывающе оранжевых или сиреневых дорогих пиджаках. О Марксе он не говорил, говорил о Хайдеггере. Одним словом, его стиль во всем был уже европейским. И, хотя этот стиль (как и Хайдеггер) не был самым близким Крымову, но некая возрастная солидарность между ними возникла, поэтому наш герой и попросил Грякова быть рецензентом.
Их сблизил один случай. Год назад на факультет приехала выступать известный православный философ Татьяна Горичева. Вел эту встречу Гряков. Гостья долго распространялась о церкви и постмодерне, цитировала Фуко и Делеза. А фундаменталист Крымов, когда встреча уже подходила к концу, прямо сказал ей, что этих философов нужно убрать, а оставить только православие. Горичева поморщилась и начала говорить о право-радикальном крыле в церкви и о том, как оно ее тревожит. «Все эти представления... дикие — ее передернуло, - что в день причастия нельзя есть рыбу... Все это примитив». Но Гряков — сам относясь к церкви спокойно — заинтересовался и сказал, что Иван Дмитриевич поднял интересную тему - традиции. Потом он даже говорил руководителю Крымова Елунову о том, что его аспирант — хороший парень, Елунов только усмехался. 

На обсуждении Гряков выступил в роли «доброго профессора». Видя, какое отторжение вызвала диссертация Крымова, он тихо, без эмоций, но твердо стал отмывать бедного аспиранта: 
; Конечно, в таком виде диссертацию защищать нельзя, это всем понятно. Но, все-таки, я должен сказать, что господин Крымов — при всех своих недостатках — пишет интересные вещи, - Гряков остановился, вдумываясь в то, что хотел сказать; по своей привычке, он чуть двигал пальцами, словно перебирая невидимые металлические шары, - Да, мне не очень близко то, что он утверждает. Вообще не близко. Но у него, в отличие от многих, есть идея, и он ей предан. Только Иван, я должен Вам сказать, - он обернулся к Крымову, тот глядел на него благодарными глазами, - Вы думаете, что Вы пророк. Но философия — не дело пророков, а дело еретиков. Понимаете?

Обсуждение кончилось в восьмом часу вечера, кафедра еще никогда так поздно не завершалась. Крымов, подавленный и, в то же время, воодушевленный таким к себе вниманием, сидел на своем месте и не мог подняться. Все проходили мимо него и улыбались. Один аспирант пожал ему руку и сказал: «все-таки, это было обсуждение!»
А потом подошел и один профессор, с забавной фамилией Пушкин. Он был белой вороной — крепко выпивал, двух передних зубов у него не было, но зато была неизменная щетина. Заседания кафедры он посещал плохо (однажды, узнав, что будет заседание, специально ушел домой). Но при этом, сидя дома, он писал великолепные книги по европейской философии, одну из них, «Сущность метафизики», Крымов прочел уже через много лет, внезапно обнаружив ее в книжном магазине и немедленно купив.
Пушкин, тяжело глядя на Крымова из-под затемненных очков, которые он носил, чтобы скрыть синяки под глазами, тоже пожал ему руку и сказал: «Это настоящая философия» - «Спасибо Вам…», он даже не знал имени и отчества профессора.   
Так прошел этот день явления миру Ивана Дмитриевича Крымова. Он показался миру слишком ограниченным и, в то же время, слишком светлым. И поэтому появлялся вопрос — неужели для того, чтобы быть светлым, нужно быть и ограниченным?


Целый год он исправлял диссертацию. Но с руководителем он так и не помирился.
На горизонте возникла другая фигура — это была тоже подошедшая к нему после обсуждения Светлана Михайловна Флигонтова, она была доцентом. Очень быстро сложилось так, что Крымов, под ее руководством, написал новый текст. Он ездил к Флигонтовой домой — жила она недалеко от Финляндского вокзала, - читая по дороге Симеона Нового Богослова.
Флигонтова была полной противоположностью профессора Мозгиной — маленькая, слабая, божий одуванчик в очках. Лет ей было чуть больше пятидесяти. Главной ее чертой была удивительная и какая-то роковая «гибкость» - разговаривая с каждым человеком, она всегда выступала в роли слушателя, поддакивателя, усваивателя. Поэтому, когда она говорила с марксистами, то становилась марксисткой, с хайдеггерианцами (а их на факультете, начиная с самого Грякова, было много) — хайдеггерианкой и т.д.
Сама она была православной, поэтому и подошла после обсуждения к Крымову, правда, ее вера казалась ему слишком разбавленной в культурной и философской просвещенности. Флигонтова же называла своего нового друга цельным человеком, намекая и на его силу, и на его слабость. Так они и работали — она восхищалась его истовой верой, на которую сама была неспособна, и как бы заряжалась этой энергией от него, а он учился у нее излагать свои мысли правильно, академически, чтобы к нему не придирались. Их тандем был счастливым.

- Вот Вы все время пытаетесь доказать, что Россия деградировала в двадцатом веке, - говорила она, - и я с Вами согласна. Но Вы должны помнить, кто Вас будет слушать люди, которые всю жизнь прожили в Советском Союзе. Поэтому Вы должны заранее защититься, понимаете? Деградация? А где цифры, где статистика, которые это доказывают? Найдите ее и Вы будете иметь право о ней говорить.
Крымов кивал головой и помечал очередной пункт у себя в блокноте.   
В другой раз она снова поучала его:
; Слушайте, Вы же, как выясняется, знаете намного больше философов, чем казалось на первый взгляд. Почему Вы о них не напишете? Зачем скрываете это? Вы все писали так, словно вот, я, Иван Дмитриевич Крымов, пришел сказать вам всю правду, - он засмеялся, - Ну вот, Вы сами это понимаете. Говорите что-то — сразу ссылку на отца Сергия Булгакова. Говорите еще что-то — на Лосского...

Летом 2002-го новая диссертация была написана. По сути, все крымовские идеи в ней остались, но были выражены в академической форме. В августе ее прочел Елунов и сказал, что можно защищать — о своей обиде на ученика, что тот писал без него, не было произнесено ни слова.
В сентябре состоялось новое обсуждение, на котором его рекомендовали к защите. Теперь уже все было по-другому. И работа была адекватнее, и рецензентов он подобрал с умом — первым была Флигонтова, а вторым (это был козырь, броня) — один православный академик, к слову которого кафедра не могла не прислушаться.      
Защита была назначена на 22 ноября. Все это время от обсуждения до защиты Крымов парился с документами. Он и не подозревал, что в России защитить кандидатскую — значит, угробить месяцы на бесконечные заявления, выписки, протоколы, оформления и прочее (а уж о докторской и думать-то страшно...). Единственным его утешением после тяжелого дня беготни по инстанциям было то, что он приходил домой к жене и сыну, который, на их радость, родился буквально в сентябре.


День защиты был обычным поздненоябрьским днем — темным, облачным, снежным. Все люди на Земле уже постепенно готовились перейти в режим зимней инерции и сна. Но для Крымова, конечно, все это было не более чем фоном для самого главного события в его жизни.
За два часа до начала защиты они выехали из дома — отец сидел за рулем своей «ауди», справа была мать, а сзади Крымов и Жанна. Родственники ехали с ним, во-первых, потому, что просто хотели быть рядом, а, во-вторых, они должны были устроить после защиты фуршет, по обычаю факультета. Пока ехали, стояли в зимних пробках, ругались и постоянно спрашивали у сына, ничего ли он не забыл. Он, сам волнуясь, говорил, что все взял и тысячу раз проверил (потом выяснится, что это было не так).
Ровно в четыре заседание Диссертационного совета началось. Проходило оно в самой большой аудитории, посередине стоял длинный отполированный стол, за которым и сидел ареопаг. За окном было уже темно, так что электрический свет  словно терялся в наступающих сумерках. Крымов посмотрел на Совет — здесь были профессора с его родной кафедры, но много было и варягов, из других ВУЗов. Сидела — попивая принесенный с собой кофе — и Мозгина. Накануне она сказала ему, что, если ей понравится новый вариант его работы, то она не придет, а, если не понравиться — придет и выступит. Пришла.
На месте председателя Совета сидел Гряков, причем должен был там находиться Стрелецкий, Гряков был только его заместителем. Но Стрелецкий сказал, что должен уехать в Ригу на конференцию. Мама Крымова говорила, что это выглядит подозрительно. Я же думаю, что Стрелецкий был уверен в успешном исходе защиты, но не хотел воевать из-за «фанатика» с Мозгиной, ему это казалось неправильным и идеологически – нельзя было противопоставлять советизм и православие в такой важный исторический момент вселенской борьбы против Запада. 
А конфликт Мозгина-Гряков стал уже вроде как традиционным.      

Гряков объявил заседание Совета открытым. Секретарь — философ Миравьев, бодрый лысый мужчина с усами и в очках (тот самый, который учил Крымова на далеком первом курсе) — громко рассказал членам Совета, кто сегодня защищается, когда он поступил в аспирантуру и прочее. Также он стал перечислять все документы, которые должны быть у Крымова, и которые в наличии...
Вдруг он остановился и вопросительно посмотрел на диссертанта. Тот, напуганный, подскочил к Миравьеву и они стали шептаться. Выяснилось, что среди документов не было рецензии внешней организации. Крымов бросился — но, стараясь держаться, - к отцу, и Дмитрий Сергеевич мигом поехал домой. В это время секретарь докладывал обо всем Грякову. 
Мозгина насторожилась и тихо, впрочем, без особой злости, спросила:
; Чего-то не хватает?
Гряков успокаивающе поднял руку:
; Ничего, ничего, все нормально. Внешняя рецензия есть, она сейчас будет, - никто из членов совета больше не стал поднимать эту тему, - итак, мы можем проводить заседание дальше. Слово предоставляется Крымову Ивану Дмитриевичу.
Он встал и направился к высокой кафедре, что была слева от председательского стола. Положил свои листки перед собой. Прокашлялся от волнения.
Ну вот и все. Он был на финишной прямой. Крымов посмотрел на сиденья для гостей, которые располагались за Советом — оттуда на его взгляд ответили мать и жена. Это был его день.
; Тема моего диссертационного исследования... - начал было он, но Гряков перебил:
; Что же Вы обращаетесь к нам, как в психбольнице, дорогие пациенты. Все-таки, перед Вами сидят члены Диссертационного совета.
; Извините. Уважаемые члены Диссертационного совета...
; Ну, вот это лучше.

Перекрикивая собственное волнение, он заговорил о том, что, в соответствии со своей темой «Проблема смысла русской истории XX века», он сначала задался вопросом о понятии смысла истории. И, основываясь на трудах русских религиозных философов (Бердяева и других), пришел к выводу, что этот смысл в нравственном развитии общества и человека.
Далее в своей работе он приложил этот критерий к отечественной истории прошлого столетия. И выяснилось, что нравственное развитие очень активно происходило до революции, в Российской империи, конечно, на основе православия. 
Что же касается Советского Союза — члены Диссертационного совета, услышав это, сразу напряглись, - то это был, в значительной степени, безответственный эксперимент, который привел к резкой нравственной деградации России, о чем свидетельствуют многие современные историки, философы, просто деятели культуры (такие, как Солженицын, и другие).
Постсоветский период, с точки зрения Крымова, был продолжением этой деградации.
Особенно ему нравилась его мысль о том, что какие-либо симпатии к СССР бессмысленны, потому что, несмотря на всю политическую враждебность КПСС (и КПРФ) к демократам и новой России, все постсоветское органично выливается из советского. Господство большевиков — это переход между Российской империей и современностью, оно несло в себе черты прошлого, потому что нельзя было с ним так просто расстаться (коллективизм, сверхидея, авторитаризм), но оно же – это господство большевиков - несло в себе и черты окончательного современного, постсоветского, падения — материализм, безрелигиозность, массовую культуру. 
Крымов гордился тем, что он увидел эту историческую линию духовной деградации своей страны.

Когда он закончил, все еще с минуту приходили в себя. Первой заговорила Мозгина - с вызовом посмотрев на Крымова, она громко спросила:
; Скажите, пожалуйста, а что такое смысл?
Он задумался. Он знал, что понятие смысла — само по себе, в чистом виде — это самое слабое место его работы, оно его мало интересовало, он больше был склонен думать о смысле истории, потом перелагать это на Россию и т. д. Да, Мозгина знала, куда бить. Но, все-таки, он выкрутился и, не очень уверенно, но ответил:
; Есть философы, которые считают смысл всецело субъективной категорией. Но я больше склонен доверять тем, кто видит в нем нечто объективное, таким, как Бердяев («что ты за этого Бердяева уцепился?» - отчаянно подумал Крымов). Смысл можно назвать предназначением исторических событий, которое имеет объективный характер.            
Мозгина, довольная его замешательством, приняла ответ.
Потом поднялся другой профессор, который начал долго говорить о том, что называть советскую эпоху «экспериментом» нельзя и что это чуть ли ни безнравственно. Крымов, уже с некоторым облегчением, чувствуя, что этот вопрос не ставит его в тупик, ответил, что он никого не хотел оскорбить и готов признать, что слово «эксперимент» было неудачным. Такой реверанс ничего в принципе не менял.
Последний вопрос задал секретарь Совета Миравьев:
; Все, что Вы пишете в своей работе, понятно, и логика Ваша понятна. Но - какое это имеет отношение к философии?
Это был намек на то, что работа больше походила на богословскую. Крымов опять сослался на русскую религиозную философию как на прецедент. Миравьев, и так настроенный доброжелательно, больше вопросов не задавал.   
В этот момент в залу вбежал отец, в его руках была папка с внешней рецензией. Крымов возблагодарил бога – было ведь неизвестно, успеет ли Дмитрий Сергеевич, везде пробки. «Ну все, - подумал Крымов, - теперь все пойдет как по маслу».
После него выступил Елунов и, раскритиковав ученика, все-таки, признал, что он достоин быть кандидатом философских наук, потому что ссылается на Бердяева, а ведь есть такие православные, которые считают того еретиком.
Потом очередь дошла до рецензентов — один из них был знакомым Крымову православным профессором из «большого» университета, конечно, поддержавшим его, другой — кандидат наук, который заявил, что идеи Крымова могут кого-то шокировать, но ведь и Шпенглера когда-то отвергали. «Ну, это уж слишком» - засмеялся про себя диссертант. 
Наконец, заседание прервали для тайного голосования. Было ясно, что Крымов победит, настроение у всех было хорошее, предфуршетное. Когда гости собрались снова, Гряков торжественно объявил, что голосование прошло, процедуры соблюдены, оно легитимно, белых шаров подано десять, черных — два (наверняка это были Елунов и Мозгина).
Все захлопали, Мозгина снисходительно морщилась.
Гряков неуверенно посмотрел на секретаря и сказал:
; Я правильно понимаю, что могу сейчас сделать? - тот кивнул, - Да, правильно. От имени Диссертационного совета Вам присуждается ученая степень кандидата философских наук.
Покончив с государственными обязанностями, он улыбнулся:
; Поздравляю Вас, Иван Дмитриевич!
Они пожали друг другу руки.
Все, это был конец делу венец. За это мгновение Крымов отдал многое.
И он никак не мог понять, что же это за мгновение, на что оно похоже. И тут до него дошло. Это ведь было очень похоже на священническое рукоположение. Они поставили его в священники, в философы, в равные. Они дали ему интеллектуальную власть. И эта зала, ноябрьская, полутемная, прохладная, в которой все это произошло, останется в его сердце. Как епископы дают духовную власть священникам, власть, принятую — по бесконечной цепи — от самого Христа, так и эти философы передали ему свой дар. От кого? От Сократа и от Платона... Да-да, именно они, эти серые черные советские профессора, именно ему, такому чужому для них, - но передали. Сначала долго мучили, испытывали его, и вот теперь — он был в этом круге.
В тот момент он не понимал, что это светское философское рукоположение — которое было похоже на какой-нибудь древний или масонский ритуал — потом приведет Крымова к тому, что он станет настоящим философом, а не просто богословом под маской ученого. Маска станет лицом, а лицо станет маской, позднее же и вовсе будет отброшено. 

К нему подошла Мозгина, агрессии в ней уже не было:
; Не забывайте, Иван Дмитриевич, что Вам дана эта степень авансом, чтобы Вы росли, набирали вес как философ.
; Да, я понимаю, Елена Сергеевна.
; Вон, посмотрите на … - она назвала фамилию того самого православного профессора, который был одним из его рецензентов, - я помню, как он тоже защищался и был зеленым-зеленым. А сейчас, я слушала его, - он невероятно вырос! 
Ему было смешно, хотя он и не подал виду — ведь вся речь этого профессора была написана Крымовым. Может, нужно было докторскую защищать?   
А потом Мозгина окончательно его удивила:
; Я слышала, Вы ищите себе новое место?
; Ну... это было где-то год назад. Я попросил в нашем университете ставку и мне не смогли ее дать. Так что я нашел ее в другом месте. 
; Да? А то смотрите, если нужно, обращайтесь, я могу Вам помочь.
Он понимал, что это было искренне, и очень по-советски - сначала отпинать до полусмерти, а потом предложить помощь:    
; Спасибо Вам большое. Спасибо.      
Наконец, участники защиты отправились на фуршет (кроме Мозгиной, конечно). Как хорошо было сесть за стол, уставленный закусками и бутылками коньяка и вина, снять невозможный стресс.
Секретарь Миравьев с кроткой улыбкой подливал всем чай. Гряков и Крымов разговорились и профессор сказал ему, что он, наверное, уже готовит силы для докторской. Это было лестно.
Тут же рядом сидела Жанна и в какой-то момент стала доказывать Грякову, что все эти научные степени и звания - большая условность. Крымов покраснел. А Гряков выкрутился:
; Это нужно говорить, когда у тебя эти степени и звания есть… 
За столом сидела и мать Крымова, пунцовая от стеснительности, она никогда не выпивала с таким количеством профессоров, «официально умных людей». А отец — как его ни звали и ни стыдили — так и не смог к ним присоединиться.
Члены Совета произносили тосты. Самое интересное было, когда поднялся профессор, тот самый, который оскорбился из-за слова «эксперимент» - он сказал, что нас многое может разделять друг с другом, но мы все любим нашу Родину, давайте выпьем за нее. Сидящие радостно зашумели, и даже встали, Гряков тоже поднялся, бормоча: «Да, за Родину надо выпить».   
Уже в одиннадцатом часу ночи, когда выпившие преподаватели стали разъезжаться по домам (хотя некоторые уже не могли это сделать), а Крымов одаривал каждого на прощание бутылкой коньяка, один из них сказал ему:
; Я Вас от души поздравляю, Иван Дмитриевич, от души. Но попомните мое слово — пройдет время, и Вы поймете, что все, что Вы написали, было ошибкой.
Крымов хотел было спорить, но тот остановил его:
; Не надо, защита уже прошла. Вы главное — запомните то, что я Вам сказал.
Он запомнил, хотя понимал, что это бессмысленно, потому что от своей диссертации он никогда не откажется. Пока, профессор.

Ночью отцу нужно было уходить на работу в метро. Крымов и Елена Васильевна его провожали. 
Отец, кажется, уже тысячу раз поздравил сына с успешной защитой. Он был явно больше рад, чем сам Крымов. Его сын, его, приехавшего в Ленинград из Псковской области, из затерянной деревни — такой академик!
И радость его не могла остановиться. Выйдя из квартиры в коридор, пятидесятилетний Дмитрий Сергеевич бросился танцевать, вернее, не танцевать, а кривляться, приплясывая ногами и затейливо крутя ладонями рук, и иногда указывая пальцем на сына. Это была какая-то почти животная радость, которая даже немного испугала Крымова. Ему было стыдно за отца из-за возможного подглядывания соседей.
Поэтому на бесконечные реплики папы он только натянуто улыбнулся, думая, когда же тот, наконец, уйдет. Дмитрий Сергеевич, поцеловав сына в нос, как он любил делать, сел в лифт. 


Победа над миром была одержана.

 
   

















Часть пятая. Отпадение

Пал, пал Вавилон,
великая блудница

Апокалипсис

Кто зажег в тебе свет –
Обернется твоей тенью
И в ночной тишине
Вырвет сердце из груди

Б. Гребенщиков


Глава I. Хрустальный мир

Татьянин день, 25 января, пришелся в новом, недавно наступившем 2005 году, на вторник. Занятий у Крымова не было, но он все равно поднялся рано, в девять часов, потому что ему нужно было ехать на важное православное мероприятие (а так бы спал до двенадцати). «Жанюсика» в комнате уже не было — ушла на кухню, готовить ему завтрак.
Он осторожно встал с дивана, осторожно, потому что на нем в обнимку спали оба ребенка — старший трехлетний Димка и годовалая Лизочка. Крымову нравилось, что, хотя у обоих были свои кроватки, каждое утро получалось так, что вся его семья просыпалась на диване. Лизу сюда клала мать, потому что целыми ночами успокаивала, качала ее. А Димка перебирался сам. Диван был источником жизни, точкой отсчета — на нем родители занимались сексом, на нем же, в основном, спали и дети.
Сейчас Лизка спала, и нужно было делать все, чтобы она не проснулась, пусть жена хоть немного передохнет. Димка — потихоньку просыпался, но это было не страшно. Посмотрев на детей и, как всегда, переполнившись от этого радостью — каждый раз ее было слишком много, казалось, что сердце ее не выдержит, - он еле-еле сдержался от желания поцеловать их. Нет, нельзя, а то проснутся. 
Наконец, он схватил молитвослов — маленькую, с кулак, красную книжку — и стал читать утренние молитвы. Нужно было торопиться. Ему нравилось, что в этом молитвослове все было не на русском — попсовый вариант, для неофитов, - а на церковно-славянском.
Через двадцать минут он выскочил в коридор, по дороге в ванную ему встретилась теща — сейчас молодые Крымовы жили с родителями Жанны, - которая убегала на работу, в Александро-Невскую лавру. Он внутренне съежился – «здрасьте» - и побежал дальше. Умывшись в полуразваленной раковине, он оказался на кухне, где и съел наскоро приготовленную женой на газовой плите яичницу с колбасой («хорошо, что день непостный», подумал он). 
Покончив с завтраком, быстро оделся, от зимнего холода (впрочем, не такого уж и сильного, на улице было минус десять градусов) его защищал огромный синий пуховик, он отлично покрывал его раздавшуюся фигуру (Жанна любила шутить, что в узкий коричный костюм, который был на нем в день венчания, он уже никогда не влезет).
Он поцеловал все еще полусонного «Жанюсика» на прощанье, и, вооружившись черным худым портфелем, выбежал на улицу. Там он сел в подъехавшую маршрутку. До метро «Ветеранов» от военного городка Горелово, где они теперь жили, ехать нужно было полчаса (а не двадцать минут, как оптимистично зазывали рекламные плакаты, продававшие здесь квартиры), так что он, зная, что время есть, с наслаждением открыл книгу.
Он читал университетский учебник по истории европейской философии. Вот что теперь его волновало — с историей России все было ясно, ему хотелось пойти дальше. Он читал, время от времени поглядывая на редких и не вполне адекватных соседей, или в окно.
Обдумывая, он все возвращался к своей давней облюбованной мысли: в еретической западной философии отчетливо можно увидеть два направления, так сказать, два пути отпадения от христианства. Первый путь — это пантеизм, представленный Спинозой, Гегелем и Марксом. Второй путь — агностицизм, который можно увидеть в трудах Юма, Канта, Поппера.
Вот круто было бы написать об этом монографию, а потом, глядишь, с Божией помощью, и докторскую. Когда он придет в свой родной университет и выложит эту работу перед Елуновым, Стрелецким, Мозгиной, Гряковым — вот они все запрыгают. И закричат — не трогай святое, Иван, не покушайся! Сиди тихо в своем богословии. А я трону. Покушусь. Вот будет скандал. Да-с...

В двенадцатом часу, все еще греясь своими философскими мыслями и мечтами о докторской, он приехал в Казанский собор, «о, не опоздал».
Бывал он здесь редко, кафедральный собор всегда казался ему слишком публичным, он не очень подходил для интимного общения с богом. Но раз в год — в январе, на Татьянин день — он попадал в эту громадину, изнутри отделанную мрамором, в высоком центральном куполе которой терялось эхо хоровых песнопений и священнических возгласов. И, несмотря на свое недоверие к таким местам, все равно, каждый раз ему было приятно погружаться в величественную благодатную тишину Казанского, в его духовную перину, и чувствовать, что в этой перине он исчезает, все исчезают, растворяются в мраморно-эховом божестве. Вся его жизнь стала такой периной.
Он приезжал сюда, потому что участвовал в мероприятии, а проводила его православная студенческая организация, которая так и называлась - «Татьянин день», а возглавлял ее, между прочим, Прокофьев, деятель, который как-то попросил Крымова написать сценарий документального фильма о Николае II, да потом так и пропал с этим сценарием. Каждый год 25 января, в день святой Татьяны, покровительницы студентов, организация проводила награждение грамотами православных учащихся. 
Привлекли к этому делу и Крымова, хотя, он был рад этим заниматься. В университете, где он работал, он в течение года отбирал наиболее интересные курсовые и дипломы, конечно, церковные, и рекомендовал их комиссии «Татьяниного дня».
Как и в других такого рода православных мероприятиях, особого смысла во всем этом не было — ну, давали грамоты, первое, второе, третье место, лауреаты вешали их на стену. Материального награждения, естественно, не было. Смысл лежал, так сказать, в побочном эффекте — православная молодежь собиралась, узнавала друг друга, тусила, кто-то, может быть, находил себе пару. Ради этого смысла — собраться всем вместе — все и происходило. Ради этого ездил сюда и Крымов.

Он знал наперед, что будет дальше, каких людей он встретит, знал, что будет безумно рад их видеть, будет с ними — по православному обычаю — целоваться и ржать. Все было предсказуемо, но это нисколько его не тревожило. 
Вот закончилась литургия, он уже успел поставить свечки и — в который раз - посмотреть на могилу Кутузова. Вот к нему подходит Прокофьев, худой мужчина в больших очках, они целуются и обсуждают детали мероприятия, когда будет выступать Крымов. Потом Прокофьев убегает, потому что приехало телевидение и ему нужно давать интервью.
Вот он встречает своего друга и ровесника, доцента Осадского. Он тоже православный, - низкого роста и неизменно полный, чем-то похожий на чайник, — но всегда поражает Крымова тем, что не идет по традиционному пути нищенствующего церковного интеллектуала, то есть, не женится и не рожает детей. Наоборот, остается прожженным прагматиком и, шокируя друга, смотрит на церковь как на источник денег, хотя и вера у него тоже есть.
Но сейчас им обоим абсолютно не важны эти различия, они громко смеются, нарушая покой собора. Осадский, среди прочего, говорит: 
- Знаешь, Ваня, я сегодня встретил так много знакомых... Какая это, все-таки, радость! Я думаю, что каждый человек — это антропологическое откровение.
- Да, верно, - Крымову нравится эта формулировка. 

Потом этот клубок стремительно катится дальше. Все участники — их человек под сто — наполняют собор и простаивают специальный, для них, молебен епископа Константина, церковного патрона организации. Затем юноши и девушки (последние, конечно, одеты по дресс-коду, в длинные платья, что, с другой стороны, не оставляет их без мужского внимания) идут в ближайший к Казанскому собору университет — Крымов в нем учился, хотя работал сейчас в другом месте — где и должно состоятся награждение.
Всей толпой, шумя и смеясь, они вваливаются в цокольное, но большое и вполне приличное, отремонтированное помещение и заполняют его целиком. В центре - столы, на которых приготовлены - несколько убогие - угощения. А на одном из этих столов, у стены, поставлен огромный чан, из которого красивый молодой человек с пробивающейся светлой бородкой ковшом разливает для всех по стаканам горячий глинтвейн.
Перекрикивая галдящую молодежь, Прокофьев начинает церемонию. Студенты и студентки, фамилии которых называют, выходят к нему на середину залы и, краснея от внимания к себе, благодарят за награды. Временами все прерывается хохотом. 
Крымов и Осадский сидят за одним столом, они пьют вино и уже начинают хмелеть. Мир, и без того казавшийся слишком идеальным, вдруг превращается в одну высокую звенящую ноту, в огненный хвост новогоднего фейерверка...
Наконец, Прокофьев приглашает его. Он тяжело поднимается с места. В нем нет стеснения, ему легко и свободно. Пройдя в центр, он рассказывает о награжденных.
- Следующая работа посвящена епископу Феофану Прокоповичу. Работа тоже очень интересная. Вот, я должен сказать, что у нас в Церкви есть некое предубеждение против Прокоповича, мол, он слишком поддерживал Петра Великого, и вообще подчинил Церковь государству. Ну, может, это и верно. Но, с другой стороны, он много чего сделал полезного, так что изучать его, все-таки, нужно.
Все слушают внимательно. Студенты, названные Крымовым, получают свои грамоты и благодарят «Ивана Дмитриевича».
После того, как официальная часть закончилась, неофициальная, наконец-то, поглотила всех целиком. К Крымову подбежал какой-то бородатый мужчина и крикнул, пожимая ему руку:   
- Как приятно было смотреть на Ваш русский православный лик!
Друзья засмеялись, а Крымов при этом подумал: «он бы еще сказал — созерцать, и не русский, чего уж там мелочиться, а – славянский».   
- Спасибо Вам, - ответил он, - спасибо.
Уходить не хотелось, но нужно было ехать домой, к семье. Поболтав с другом еще немного, он поднялся. 

Все эти люди верили, что сам бог накрыл их своим покровом, своей широкой улыбкой, и они, будто гномики, прыгали под этим покровом и веселились.


Итак, после защиты кандидатской прошло три года. Крымов продолжал жить в своем мире из хрусталя, в котором царствовал один только бог. Он привык к богу, а бог привык к нему. Углубляясь в свое божество все дальше и дальше, он был уверен, что так и будет, изо дня в день, вести лишенное противоречий существование...   

Женившись в конце 2001-го, он уже в следующем году нашел новое место преподавателя — этот университет был на пару пунктов менее солидным, чет тот, где он учился в аспирантуре и начинал работать. Но Крымов был рад, что вообще куда-то устроился, что ему не пришлось с кандидатской степенью идти работать охранником в книжном магазине. Рад он был и тому, что Жанна — будучи молодой и еще неопытной супругой — ничего против его работы не имела, несмотря на то, что его зарплата не могла конкурировать с зарплатой старшего менеджера в не самом крупном магазине. Осознание и упреки придут потом, много позже. Со Временем. 
Его новая кафедра философии тоже была попроще, и качественно, и количественно, по сравнению с прежней (о, последняя уже превращалась в его сердце в Олимп). Но это ведь имело и свои плюсы — здесь он мог проявиться намного больше, чем у Стрелецкого, который, конечно, считал его неисправимо зеленым и обращался к нему на «ты». Так и должно быть — птенцы гнезда Стрелецкого разносили по городу (а кто и по стране, и по миру) свет академической философии, свет, зачастую горевший во тьме.
Его новые коллеги быстро привыкли к его церковности, которую он выражал не столько нарочитыми декларациями, сколько просто тем, что делал, что считал своим долгом.
Например, устраиваясь на новую работу, сообщил администрации, что у него нет ИНН, и приложил к своим бумагам министерское письмо, которое разрешало верующим не брать пресловутый номер. Письмо это начальство долго изучало и потом, все-таки, пошло ему навстречу. 
Или, сидя как-то в коридоре, ожидая встречи с заведующей кафедрой — это была женщина лет пятидесяти, бодрая, хорошо выглядящая профессор — Крымов читал Библию. Он делал это не нарочито, просто в тот момент действительно ее читал. Заведующая приняла его хорошо, но потом, когда он уже начал работать, попеняла ему, что он читал именно Библию (об этом ей донесли добрые секретари), мог бы читать и что-нибудь научное, философское. Он ничего ей не ответил.
В другой раз он принес на факультет и — с разрешения той же заведующей (она дала его просто потому, что ей было все равно) — повесил на доске объявлений сообщение о катехизических курсах, который проводил отец Вениамин.
Конечно, для своих коллег он был фанатиком, но, с другой стороны, кафедра и без него дрейфовала в сторону православия, у той же заведующей в кабинете висели иконы Николая Чудотворца и Спасителя, причем не открытки, а именно полноценные деревянные иконы. Видным членом кафедры был тот самый Осадский, человек церковный.

За эти годы он набирал вес в мире православной общественности города. Но, как это всегда было в его жизни, здесь не было и тени прагматических соображений, все шло само собой, чуть ли ни без его участия. Крымов относился к этой части своей жизни как к богом данному дополнению всего остального, как к приятному бонусу. «Татьянин день» не был в этом смысле главной организацией, для него она была вообще необязательным святочным развлечением.
Но были другие, более серьезные — или претендующие на серьезность — образования.
Еще с 2001-го года он начинает участвовать в конференциях Союза православной интеллигенции, но, пока он был просто преподавателем, его не очень замечали. Все изменилось после защиты кандидатской — к нему стали присматриваться, так что уже в 2003-м он вступает в Союз.
Председатель Союза Швечков был доцентом пятидесяти лет, нестарым, седым, чем-то похожим на мышку. Единственная книга, которую он написал и всем показывал, была брошюра против иеговистов. Крымову Швечков напоминал партийных и комсомольских работников (хотя он ведь не видел их толком никогда, если только в фильмах), - этот образ был избитым, еще Кураев писал в своих книгах о том, что в церковь пришли бывшие комсомольцы и коммунисты, да, но, в данном случае, он как нельзя подходил. Швечков любил устраивать собрания и говорить на них — ну, не о линии партии, конечно, но о некоем наборе вопросов, порожденных на границах церкви и фундаменталистской публицистики типа «Русского Вестника». Крымов относился к этому с недоверием, хотя для него «Русский Вестник» тоже был настольной газетой, но, странным образом, когда такие идеи переводились в реальность, это почему-то отталкивало. Впрочем, он не воспринимал Швечкова слишком серьезно.               
Просто он видел, что Союз православной интеллигенции — действительно масштабная организация, в нее входили православные профессора со всего Петербурга. Кстати, люди это были разные и некоторые из них тоже относились к Швечкову не очень, но, поскольку он один готов был нести на себе бремя менеджера, то все с ним мирились.   
В сознании членов Союза они, конечно, выполняли великую миссию по просвещению во Христе заблудшей России, но в действительности это выражалось в том, что раз в год в Духовной семинарии устраивались конференции, правда, довольно крупные. Названия всех конференций были типичными — «Православие и патриотизм», «Православие и нравственность», «Православие и суверенитет России». Швечков каждый раз настаивал на том, чтобы слово «православие» обязательно присутствовало в названии и обязательно шло первым.
Крымова это всегда удивляло, он видел в этом некоторую тупость (и проявление «советскости»), но, когда году в 2005-м — на правах уже проверенного члена Союза - он сказал, что, может, имеет смысл не повторять все время это слово, Швечков запротестовал. Не исключено, что таково было благословение духовного покровителя Союза — епископа Константина. Не исключено и другое — для Швечкова вообще было не так уж важно, что там будет говориться на конференциях, важнее был сам факт их проведения, и именно с такими названиями. Важно было предъявить тому же епископу Константину, что Союз проводит большую работу по сближению церкви и интеллектуалов.   
Конференции были неинтересными, по крайней мере, по сравнению со светскими такого же рода мероприятиями — Крымову ведь было с чем сравнить. Он чувствовал, что на философских конференциях каждый говорит свободно и гнет свою линию, и линий этих бесконечное множество (так что на третий день работы голова уже начинала от них болеть, но это была радостная боль), кто — за православие, кто — за сибирский шаманизм, кто за Канта, кто за Гегеля, а кто за Хайдеггера или Лакана.
На конференциях же Союза все сводилось к одному, к какой-то бесконечной зеркальности и повторению. Все конкурировали друг с другом за то, кто скажет одно и то же, но так, чтобы слушатели при этом не заснули. Крымов грешным делом думал, что его собственные доклады чуть ли ни единственные интересные. Формально же главным докладом был швечковский — когда он выходил к высокой кафедре актового зала семинарии и вещал, что в Европе белая раса вымирает, все больше доминируют выходцы из Третьего мира, что ислам наступает и прочее и прочее.

Однажды — дело было в 4-м году, во время предвыборных кампаний в Думу и в президенты — в Петербург из Москвы приехали лидеры крошечной православной партии «Святая Русь». На заседании Союза Швечков сообщил, что «святорусовцы» устраивают презентацию написанной ими книги «Контрреволюция и национальная идея России». Он говорил об этом снова как комсомольский работник о важном текущем правильном мероприятии. Всем предлагалось прочесть эту книгу и приехать на презентацию, высказать свои впечатления; однако Швечков подразумевал, что члены Союза должны просто поддержать книгу и близкую нам партию. Крымов этого нюанса не понял.
Его впечатление от четырехсотстраничного издания было плохим, несмотря на то, что в книге воспроизводились православные стереотипы о спасительности монархии, о «России в 1913-м году», о Николае II, о Сталине и т.д. Но что же Крымова не устроило? «Нельзя – говорил он себе – делать из православия ходячий попсовый товар».
А что об этом скажу я, как автор? Во-первых, в его отношении была зависть, он ведь и сам мечтал стать лидером православной партии, но не был для этого достаточно активным. Во-вторых, - и это для меня важнее – Крымов испугался, что его мировоззрение, все то, что он так искусно прикрывал глубокими словами и мыслями в диссертации и на лекциях — именно в этой книге проявилось в своем истинном виде. То есть, как полная тупизна. 
Приехав на презентацию и дождавшись, когда Швечков дал ему слово (тот сидел в президиуме, рядом с ним – «святорусовцы», бородатые мужчины лет тридцати с лишним), он буквально вскочил на кафедру и стал возмущенно говорить, что скучнее и хуже книги он никогда в жизни не читал. Что ничего нового в ней не сказано. Наконец, что абсолютно его добил все время упоминаемый «святорусовцами» факт, что Сталин тридцать три раза ходил на спектакль «Белая гвардия». Писать об этом — и так, как они писали, с консервативными охами и вздохами — сейчас, в 4-м году, уже нельзя.
Говоря это все, он левым ухом услышал разговор, который пораженный Швечков вполголоса вел с одним из авторов книги:
; Ну что, может, прекратить его выступление?
; Да нет, не надо.
Крымову понравилось, ага, его уже боятся. Хотя - Швечков никогда потом не выказывал недовольство его «предательством». Остальные выступавшие более или менее одобрили программный документ «Святой Руси».
Потом слово предоставили ее лидеру — самому бородатому мужчине из всех сидевших там бородатых:   
- Некоторые нам говорят, мол, не пишите книги, - он сделал паузу, и потом почти крикнул, - а мы - БУДЕМ ПИСАТЬ!
На подоспевших вскоре после этого думских выборах Крымов не голосовал за «Святую Русь», отдав голос нашумевшей в то время «Родине». А вот Жанна за «Русь» проголосовала, но это было бессмысленно, потому что… Русь в парламент не прошла.

Мы снова встретились с нашем героем в январе 2005-го года, а уже в марте его участие в православной общественности перешло в новое качество.
Отцы Союза приняли решение, что в этом году нужно проводить не конференцию, а международный конгресс, под названием «Православие, молодежь и будущее России» (да, они явно решили соригинальничать). На нем они планировали объявить о создании «дочерней» организации - Союз православной молодежи. Идея была в том, что церковных молодежных сообществ было много, но все они были разрозненными и слабосильными, и вот все должен был покрыть этот Союз. А возглавит его «свой» человек, из «взрослого» Союза, но одновременно не очень старый. В общем, они попросили сделать это Крымова.
Он дал согласие. Опять-таки, его отношение к этому было не очень серьезным, что, однако, не мешало ему думать о поднимающей его все выше деснице господней. В глубине души он считал, что заслужил эти дары своей верой.
В марте прошел конгресс, народу на нем было очень много. Кстати, сам Крымов выступал с докладом на тему смысла жизни, на материале романа Эрленда Лу «Наивно. Супер». Эту книжку подсунули ему студенты. И он с удовольствием прочел ее. А в докладе сказал, что Лу ставит важные темы, что современный человек ищет смысл жизни, ну да, может, не всегда находит его в боге, но находит в любви, что тоже ведь не плохо как программа-минимум.
В последний день конгресса состоялся учредительный съезд Союза православной молодежи. Юноши - многие из них были курсантами - и девушки все бегали, смеялись, и поглядывали друг на друга. Вперебой обсуждали, какие у них есть планы по воцерковлению России. Крымов тоже говорил возвышенные слова, его внимательно слушали.

А потом началась — деятельность. Первой от нее пострадала его теща, потому что он, не подумав, давал всем в качестве своего телефона не мобильник, а домашний номер. На квартиру бедной Ирины Николаевны обрушилась волна звонков и все просили Ивана Дмитриевича (а тот в это время благополучно спал). Теща возмущалась и одновременно с ужасом чувствовала растущее влияние ее ненавистного зятя в православной церкви.
Ну, если говорить серьезно, то мероприятия, все-таки, были, планировались они спонтанно, сквозь говор сразу многих голосов на собраниях Союза.
Уже в апреле поехали с миссионерским визитом в Михайловское артиллерийское училище, его курсанты были среди членов Союза. Там приехавшие православные — Крымов, правда, не посчитал нужным выступить — объяснили сонным студентам, которых офицеры согнали в актовый зал, почему защитник Отечества должен верить в бога. Вообще, ему намного больше понравился последовавший за этим чай. 
Потом он решил активизироваться сам и устроил аналогичную встречу в своем собственном университете. Его студенты внимательно слушали семинаристов, тоже членов Союза, которые говорили, что, в соответствии с православным учением, человек должен стать богом, обожиться.       
После этого некоторые члены Союза стали говорить, что такие мероприятия не кажутся им эффективными, что ли. Нужно переходить к чему-то более реальному. Одна девушка — это была секретарь Крымова Юля — предложила, давайте распечатаем листовки против абортов и будем раздавать их на выходе из метро. Он нахмурился, его такие идеи всегда немного смущали. Он, тем не менее, отозвался неопределенно, мол, давайте послушаем, что думают об этом другие. Кто-то поддержал Юлю, кто-то — нет. Все заспорили. Кончилось тем, что Юля и ее сторонники распечатали листовки и стали их раздавать. Когда она спрашивала Крымова, присоединится ли он к ним, тот все время отвечал, что у него много дел на работе.
Другие споры возникли из-за предложения уже самого Крымова. В первых числах мая он сказал, что будет неплохо, если Союз проведет мероприятие, посвященное 9-му мая, тем более что в том году дата была круглой, 60 лет, и вся страна ее отмечала. Название же для этого мероприятия он предлагал такое - «60 лет Русской Победе». Это название ему нравилось, и он взял у отца Вениамина благословение именно на него. Причем духовник сказал, что название хорошее, но может вызвать споры.
Так оно и вышло. Пока православная молодежь слушала о 9-м мае, все было нормально, но, как только дело дошло до названия, многие стали возражать. Половина — во главе с курсантами — поддержала Крымова, другая половина говорила о том, что в Великую Отечественную воевали не только русские, причем многие из этих нерусских  - их предки. Он отступил, и название переделали в более нейтральное и политкорректное, так что оно стало неинтересным. 
У него была еще мысль поставить на объявлениях о мероприятии отрывок из знаменитого тоста Сталина о русском народе, но это было, конечно, уже нереально. Как бы то ни было, праздник состоялся, и Крымов с другими членами Союза распевал — вторя выступавшим на сцене артистам — военные и казацкие песни (они даже распечатали тексты этих песен и раздали всем слушателям). 

Политика и даже миссионерство, тем не менее, не интересовали Крымова прежде всего. Уже в начале июня, хорошенько продумав деятельность Союза, он понял, что организация должна проводить своеобразные научные семинары, где обсуждались бы такие темы: «Человек в XXI столетии», «Протестантизм европейской философии», «Карл Поппер как пророк апостасийной цивилизации» и прочее. Эти темы были сформулированы им в пику отцам «взрослого» Союза, которые зациклились на произнесении слова «православие» как спасающей мантры. Фактически, он хотел превратить Союз православной молодежи в интеллектуальный клуб. Но, когда он вышел со своими планами в этот Союз, то его не поддержали. 
Швечков тоже был не в восторге от его предложений, и вообще хотел сделать из молодежного Союза такое же нечто пиарно-неуловимо-политическое, что было им сделано и из первого его детища. Проблема была только в том, что молодежь оказалась не очень управляемым материалом, она была недостаточно лживой. Это его пугало, но, будучи упертым, он все равно стремился к своей цели.   
; Пока что, - говорил он, - ваша главная задача - выйти на Русский марш 4 ноября сего года.
Швечков знал, что вытянуть на марш взрослый Союз — профессоров и докторов наук, уважаемых всеми людей — было невозможно, но молодежи он это предлагал.
Его слова встречались неоднозначно. Опять-таки, курсанты рвались в бой, другие члены Союза говорили, что они не фашисты, чтобы ходить на Русский марш. Сам Крымов, хотя и спорил, защищая название «Русская Победа», но все равно понимал, что попеть военные песни 9-го мая — это одно, а выйти на улицы с плакатами «Долой оккупационные власти» - это совсем другое.
Интрига сохранялась в течение всего 2005-го года, и я к ней еще вернусь.


И, все же, главное, что произошло с Крымовым за эти три года после защиты кандидатской - дети. Детки. Старший Димитрий родился в сентябре 2002-го, а младшая Елизавета — в 2003-м. 
Рождение детей для православной семьи — это, прежде всего, долг. Жанна знала это особенно хорошо - от своей матери, которая, выскочив во второй раз замуж, сразу начала рожать, причем ей было уже сорок. Ирина Николаевна делала это, искупая свою вину, ведь, пока она не встретила своего будущего мужа, она собиралась быть монахиней.
Крымов и Жанна испытывали вину меньше, но все равно они чувствовали ее. Одни люди идут в монастырь, другие женятся, но все они делают то, что должны делать. Тем не менее, выходило так, что женатые получали некое удовольствие от своей любви, то, чего лишали себя такие люди, как игумен Вениамин. И поэтому они должны были платить по счетам. Чем больше детей ты родил, тем больше ты угоден богу. Паисий Святогорец - его книги тогда все церковные читали запоем - говорил, что однажды он встретил мирянина, у которого было одиннадцать детей, так что в его квартире вообще не было свободного места -  и было видно, какое благословение от бога получил этот мирянин.
Конечно, Крымовы не предохранялись, это придет позднее, и они каждый раз на исповеди будут каяться в этот грехе. Они смело и безрассудно ринулись в бой. С другой стороны, разве «детородничать», давать жизнь, умножать ее - следует не тогда, когда ты сам без ума от этой жизни?


Знакомясь все ближе с семьей своей жены, он наткнулся на целое учение, которое развивала его теща, своеобразный «акушерский догмат». Состояло оно в том, что государственные роддома — это зло, как и государственная медицина вообще, и что рожать надо у частных акушерок. Сама Ирина Николаевна рожала у некоей Мартуновой, которую она всем расхваливала. Прививать детей тоже нельзя, потому что многие из них от этого болеют, а кто-то и умирает. Один знакомый Ирины Николаевны даже говорил, что все врачи — иудеи, и они собирают кровь православных младенцев для своих черных ритуальных целей. Жанна тоже во все это верила. 
Когда у Крымовых родились дети, он много натерпелся от этой борьбы с прививками, и все метался между врачами, которые пугали его, и Жанной, которая тоже его пугала. Году в 2004-м она сдалась, и прививки были сделаны (никто, естественно, не пострадал, надо больше, блин, доверять жизни). 
А что касается нетрадиционных родов, то Крымова с самого начала все это бесило. Ходят какие-то бабы и бубнят, что государство — это зло. Он ведь, как историк, хорошо знал, что русские крестьяне боялись и ненавидели врачей, но когда это было, ёксель-моксель, в XVIII веке! Пора уже и измениться. Однако первого ребенка — Диму — он позволил родить своей жене у той самой Мартуновой. Давление на него было слишком сильным, и он подумал — в конечном итоге, рожать буду не я…
3 сентября 2-го года у Жанны начались схватки, и отец Крымова повез ее на машине... но, к своему ужасу, не в роддом, а на квартиру Мартуновой. Еще один пунктик последней заключался в том, что рожать надо в воде, то есть, в ванне. Что и было сделано. Мартунова — пятидесятилетняя худая женщина, которая постоянно дергалась, как будто было мошенницей, - показалась ему жалкой, он все пытался узнать, сколько от него нужно денег, а она все говорила, что сколько сможет. В конце концов, сто долларов, который он принес, она вернула. Ей самой он тоже не нравился, она делала это «исключительно для Ирины Николаевны и «Жанночки»». 
Второго ребенка - Лизу - Жанна произвела на свет уже в роддоме, ибо ума у нее прибавилось. «Важно ведь — кричал на нее Крымов весь год после родов у Мартуновой, увеличивая ее ум, - родился ребенок в ванной, по большому счету, чужого тебе человека, и был взвешен на простом безмене, или в чистой палате достойного роддома, где есть врачи и медсестры». 

Дети росли, похожие на говорящие грибочки.
В первый год сначала Димы, потом Лизы Крымов, в основном, видел их только в кроватке, они сопели или кричали. Они были микросуществами, только явившимися в мир, и находились всецело в руках Жанны, на которую он сваливал все заботы. 
Потом этот первый год проходил, и он видел, как они превращаются в людей. Особенно сильным это переживание было в первый раз, с Димой. До этого он смотрел на сына просто как на то, что должно быть — ну вот, родили, другие рожают, и мы родили.
И вдруг перед ним раскрылось чудо — он начинал понимать, что это ведь не просто ребенок, а реальный человек, со своим мышлением, своими глазами, своим голосом. И еще, что самое удивительное и что самое страшное — это родной тебе человек, это как бы ты сам, второй вариант тебя. Это было уму непостижимо и молодые супруги все верещали, что такое чудо возможно совершить только самому богу.
С Лизой было то же самое. Хотя вообще – с годами - они получились разными. Димка рос худеньким красавцем, как говорила мама Крымова, Аленом Делоном, молчаливым, с большими глазами, потаенно умным. А Лизка была кучерявой толстушкой, глупенькой балаболкой.
Уже к 5-му году он понял, что Дима и Лиза, дети, рожденные потому, что так было надо - именно они вдруг стали для него, мозгляка-книгочея, самым главным в жизни. Он все время поражался, как же так, и Димка, и Лизка, - каждый из них, это какой-то постоянный сплошной поток чего-то чудесного, утраченного взрослыми, другой энергетики, которая никогда не кончалась.
Иногда он чувствовал эту энергетику даже ночью – когда они, плача, просыпались. Конечно, как правило, это напрягало, особенно Жанну. Но с ним было и другое – ему от этого их плача вдруг хотелось смеяться, что он и делал, как будто рядом открылся Иной источник жизни. И ты тут же к нему подключаешься.       
Каждое их слово сражало его наповал, каждая шутка, настроение, смех — все это было невыносимо другим, более высоким, чем то, к чему он привык. Выйти на улицу и погулять с Димой — это значит, сделать самое главное, приобщиться к чуду. Выбирать подарки для детей на Новый год — сверхважно, и еще мучиться, что не можешь скупить весь гребаный «Детский мир». Нюхать их подгузники – да, это тоже было круто, потому что в первое время пахло грудным молоком.   
Естественно, и сын, и дочь, на сороковой день после рождения, были крещены отцом Вениамином (матушки все бегали вокруг детей и верещали). Постепенно обретая сознание, Дима и Лиза обнаруживали церковность семьи, в которую они «попали». Родители — особенно отец — все время с молитвословом, перед едой и после еды молятся, а еще возят их в церковь, где дядя в цветной одежде дает им смоченный в чем-то красном кусок булки, от чего потом немного кружится голова.
Кто был тот Невидимый, о котором говорили мама и папа, детям сначала было непонятно. Потом они стали запоминать слово «господь». Потом поняли, что он где-то высоко, но что он обязательно есть и заботится о нас. Верить в бога, молиться, часто ходить в церковь казалось им естественным. Но, наверное, настоящими богами для них были отец и мать.   


Быстро съехав из комнаты, которую они снимали в «медовый месяц», Крымовы потом долго жили у его родителей. Елена Васильевна была так благодарна им за внука Диму.
Но, как только Жанна забеременела снова, ее свекровь просто перестала с ними разговаривать. Она поняла, что сын выполняет не ее программу обычной семейной жизни, а сумасшедшую программу-максимум Жанниной мамы (как та говорила, «спасаюсь чадородием»). От бесконтрольного деторождения к бедности и т.д. Через неделю она заявила молодым, что места в квартире недостаточно, при том, что она была трехкомнатной. 
Крымовы даже обрадовались, потому что Жанна устала воевать с Еленой Васильевной. Помотавшись немного по знакомым и по случайно-ненадолго снятым местам, они приехали в квартиру родителей Жанны, где она была прописана.
Так они оказались в Горелово, это военный городок, пригород Петербурга, тихий и заброшенный район, в котором еще с шестидесятых стояло два ряда одинаковых желтых пятиэтажных домов, магазин, школа да почта. Единственной живой точкой, появившейся здесь в девяностые, были маршрутки, которые ехали до метро «Проспект Ветеранов».
В первом доме справа в коммунальной квартире мать Жанны купила совсем недавно три комнаты из четырех с дальним прицелом на четвертую. Для Ирины Николаевны это была большая радость, потому что раньше они жили вчетвером в одной комнате огромной коммуналки, хотя и на Староневском. И вот, летом 2003-го радость эта перечеркивается тем, что молодые Крымовы занимают одну комнату, хотя юридически они имели на это право.
Все это было очень смешно и нелепо, так, как бывает только в непридуманой жизни. Ведь когда Ирина Николаевна еще только присматривалась к своему будущему зятю, она видела, что он неприспособленный, не от мира сего, и ей это нравилось, потому что напоминало ее саму. Больше того, не будь он таким, он бы, наверное, и в церковь не пришел. Но именно из-за этой черты он — двадцатисемилетний преподаватель — совершенно не думал о квартирном вопросе, не чувствовал его, витая в православных и философских облаках, и решил, что приехать к теще — единственный возможный выход. Мысль о том, чтобы бросить университет, найти «реально денежную работу» и снимать квартиру самим, конечно, казалась ему утопией.   
Однажды, незадолго до венчания молодых, Ирина Николаевна мечтательно говорила, что в будущем им нужно купить загородный дом и жить там вместе, двум семьям, православной общиной. Все почти так и вышло, — но на ее беду.   
Далее. Она сама настраивала Жанну на рождение детей, и вот, если бы та не зачала Лизку, то мать Крымова не выгнала бы молодых из своей квартиры... 
Вся жизнь его тещи была такой — в романтическом разрыве между православными мечтами и жуткой реальностью, в которую страшно было смотреть, и в которой нельзя было выжить иначе, чем распевая акафист богородице...
 
Крымовы жили в Горелово четыре года, и все это время он видел, как его теща совершала подвиг. Мало того, что ей, пятидесятилетней, нужно было поднимать своих детей школьного возраста, она еще и теснилась с семьей Жанны. Но — она видела в этом волю божью, которой должна покоряться. В конечном итоге, она покорялась, но чего ей это стоило... 
Часто ее прорывало, и она могла кричать на всю квартиру в пустом ночном коридоре:
; Я не виновата, что моя дочь вышла замуж за полного идиота!
Или могла сказать Крымову:
; Вы у нас на шее сидите, вот тут, так что я уже скоро сойду в могилу!
Он за ответом в карман не лез:
; Кто знает, может, я первый сойду?
Сказать что-либо на такие слова было уже невозможно, и Ирина Николаевна, плюнув, закрывала дверь в их комнату.
Но иногда на нее находило обратное настроение, и она щебетала о том, что, может, это и неплохо, что молодые живут с ними, ведь Жанна теперь часто сидит с ее собственными детьми и прочее.
Вообще, Ирина Николаевна была полна парадоксов, которые, может быть, объяснит профессиональный психолог, но не автор этой книги, ему остается только восхищенно фиксировать все чудеса жизни.
У нее был отчетливо мужской характер, она и по своему социальному статусу была главой семьи, ее муж зарабатывал редко и, в основном, сидел дома с детьми (у него, кстати, был женский характер). Конечно, такими сочетаниями уже никого не удивишь, но ведь это еще не все. При этом она любила говорить, что «муж глава жены», спрашивала у супруга благословение по поводу и без повода.
Но я добавлю еще красок — при своей мужественности, Ирина Николаевна полностью подчинялась церкви. То есть - душа ее была мужественной, а дух женственным. 
Эти противоречия особенно обнажились в истории ее духовников. Когда Крымов связывал свою жизнь с отцом Вениамином, Ирина Николаевна от него уходила, потому что тот готовил ее в монахини, а она вышла замуж (здесь мы и видим неожиданный всплеск ее мужественной души). Переход от одного духовника к другому был очень болезненным, но он был ею совершен (а здесь, напротив, берет свое женственный дух). Ирина Николаевна нашла в лавре, где работала иконописцем, некоего отца Александра, чадом которого и стала. Он, кстати, на самом деле был лучше Вениамина, хотя тоже монах, — более человечный, менее абстрактный, он принимал Ирину Николаевну такой, какой она была в своей новой, семейной, жизни.
Но видеть со стороны, как к нему относилась теща, Крымову было страшновато...
Вечер. Она приезжает домой в Горелово и говорит, что сегодня исповедовалась у отца Александра. При этом лицо у Ирины Николаевны такое же, как у какой-нибудь поклонницы Димы Белана, которой повезло издали его увидеть. Да нет, что я говорю! Прикоснуться к нему! Она достает коробку конфет и кричит на всю квартиру:
; Дети! Эти конфеты — благословение батюшки Александра! А-а-а-а-а-а!
Ее дети, которые уже знают, что к чему, тоже кричат и бросаются на конфеты. Крымов, сидящий на кухне, сдержанно улыбается, пытаясь скрыть свое отвращение к духовно разомлевшей теще.
О духовнике она говорила так:
; Отец Александр — это человек, через которого идет благодать. Понимаете? Неважно, что он делает — сидит, пьет чай, смеется, даже в это время через него идет благодать.
(Так она почитала «фаллос» своего духовника, который воплощал в себе «фаллос» бога.) 
Кстати, когда на нее находила очередная паника от того, что она живет вместе с Крымовыми, единственным винтиком, который мог поставить ее мозг на место, был отец Александр. 

Такой была его теща...
Главное чувство, которое он испытывал рядом с ней – это страх. Ирина Николаевна виделась ему как человек, живущий своей глубокой внутренней жизнью,  и еще - как человек со стержнем, иногда даже казалось, что этот стержень материален, именно поэтому она всегда сидела на стуле с выпрямленной спиной. А Крымов сутулился.
Он так никогда и не вошел в ее душу. Если и были между ними моменты попадания – то они были случайными, как случайна встреча Земли с астероидом, который бы ее полностью уничтожил (причем астероидом был он).      
Почему? Сложно понять. Иногда нет-нет да и поверишь в то, что Фрейд писал о мужском страхе кастрации… Может быть, дело было в разнице поколений. А, может, в том, что они оба претендовали на учительство. Она – для своих детей, в том числе и Жанны, а он – для Жанны и своих детей, так что круги их влияния пересекались. Крымовы делали многое из того, что говорила им его теща, но иногда они фрондировали.
Впрочем, возможно, эта духовная конкуренция была только проявлением чего-то более основательного.
Часто он думал, что она позиционирует себя как аристократку, а он, выходит, чуть ли не плебей. Приведу один эпизод. Он привез с собой в Горелово свою старую гитару, на ней было две струны, играл он на ней мало. И вот однажды он – по старой памяти - напевал песню Егора Летова «Ходит дурачок по лесу… Ищет дурачок глупее себя…» Его детям она понравилось, потом вся детская часть семьи – то есть и дети Ирины Николаевны тоже – стала ее распевать. Она была недовольна, наверно, песенка Летова казалась ей «пэтэушной». 
Короче говоря, она считала себя чистой, зачищенной, в ней было очень много брезгливости (и к запахам тоже). Когда она разговаривала с ним, то каждый раз боялась, что снова откроет в нем что-то «плебейское». Это могло быть все что угодно – слэнг, слишком громкий и немотивированный смех, жирные пальцы. Он же – чуял ее страх и свою вину, а также неспособность ориентироваться в ее непредсказуемом бессознательном. 
Наконец, еще одна причина их отчуждения – она сравнивала всех мужчин со своим первым мужем, который – на их фоне – был «мачо» (и даже развелась она с ним именно по этой причине, то есть, это тоже шло ему в актив). Этот тест, – который тоже мучил ее – не проходил не только Крымов, но и ее собственный второй муж. 
О нем теперь и поговорим.

Олег – с ним Крымов сошелся без оговорок, душа в душу. 
Он был младше своей жены на год, родился и жил в далеком Донецке, наполовину украинец. Там они и встретились с мамой Жанны, полюбили друг друга, а потом быстро обвенчались (венчание произошло уже во Пскове, в древней, почти вымершей, церкви, причем молодожены пели вместо хора, которого не было).   
В Петербурге он чувствовал себя не очень уверенно — да и вообще, он был нелепым. Низкорослый, всегда лохматый, в больших очках, с неровными усами и бородой, которые заставила его отрастить жена, чтобы эта растительность прикрыла отсутствие передних зубов (их он никак не мог вставить, потому что боялся зубного врача). Косноязычный — иногда, когда он говорил, все понимали, что это не имело никакого отношения к теме беседы. Он был полной противоположностью жены, ведь Ирина Николаевна была высокой, стройной и красивой женщиной, а в социальном смысле – более адекватной.
То же самое можно сказать и об их характерах. Она была вспыльчивой, он спокойным, она любила поучать, а он просто высказывал свое мнение, она металась от романтического мечтательного кайфа до полного отчаяния, он - всегда держался ровно.
В ее бессознательном восприятии Олег был настоящим «плебеем», даже больше, чем Крымов. Поэтому она говорила, что господь смирил ее любовью к такому человеку. Здесь в ней проявлялось что-то живое. 
Крымов и Олег часами любили сидеть на кухне и пить чай, а по праздникам коньяк (его зять приносил из университета, от благодарных студентов) и разговаривать почти ни о чем. Когда же приходила Жанна, а особенно Ирина Николаевна, их идиллия рушилась. Может быть, дело было в мужской солидарности, может, - в сходстве их «плебейских» душ, может, - в том, что Крымов не видел в Олеге интеллектуального соперника, в отличие продвинутой Ирины Николаевны.
Но, как бы то ни было, он чувствовал, что бог его тещи  был слишком беспокойным, не находящим себе места. А вот бог Олега был тихим, глубинным, неподвижным. Он был безмолвной любовью, которая все покрывала.
Родственники Ирины Николаевны любили говорить, что Олег — просто бонвиван, «содержанец», наверное, так оно и было, но Крымову это было неважно. Он знал, что Ирина Николаевна и Олег реально любят друг друга и что их благословил сам бог. И что Олег ей нужен — не только как мужчина, а как человек, который может ее успокоить.
               
               
Что бы ни случалось за эти четыре года совместной жизни в Горелово, как бы они иногда ни ругались - пауки в банке коммунальной квартиры - это все равно была, пусть вынужденная, но община. Чем-то это было похоже на пионерский лагерь, в котором, пока живешь, только плюешься, но потом вспоминаешь со слезами на глазах.
В 2007-м Крымовы уехали в свою собственную квартиру, все встало на свои места, обе семьи обуржуазились — купили машины, новые телевизоры и прочее. Но то нищее время осталось в их сердцах. Что могло дать в жизни больше радости, чем когда обе семьи выходили на кухню, общее место сбора, и пили вино на Рождество или на Пасху? Дети бесконечно кричали, а Олег и Крымов не могли остановиться в своих глупых шутках и сами же им смеялись?


Глава II. Трещины

Однако даже в библейском Эдеме был змий. Крымов жил в своем хрустальном мире, состоящем только из бога, и не хотел замечать, что весь этот прекрасный сосуд из хрусталя покрылся трещинами, может быть, трещинками, но их было так много, они так коварно обхватили все своими щупальцами, что сосуд должен был вот-вот разбиться.
Впрочем, я не говорю это с полной уверенностью. Ведь люди так и не смогли определиться — происходит ли все закономерно или случайно. Я лично исхожу из закономерности, я, как автор, знаю, что мой герой в 2005-м году начнет свое отпадение от церкви, поэтому я хочу найти причины этого отпадения. Но, если кто-то считает, что всем руководит Случай, то причины искать не следует. Тогда, все, что я перечислю - просто некая обстановка, в которой он принял свое решение, а другой человек принял бы свое, например, не бросать церковь, а, наоборот, еще больше усилить свою веру. Об этом нюансе «известного будущего» следует помнить.
И, все-таки, я склоняюсь к закономерности. Я думаю, что, как сказал один мудрый человек, «свобода лучше, чем несвобода» и что для человеческого существа вполне закономерно стремиться от несвободы к свободе. И что именно этот путь мы и видим в жизни Крымова.


Прежде всего, он зашел в тупик в той части своего бытия, которая была родной для него, его отдушиной - в мысли.
Он был человеком читающим, его чтение, что понятно, шло по циклам увлечений тем и другим. Будучи студентом, он читал Ницше и Штирнера, и позиционировал себя как безбожника и сверхчеловека.
Потом этот цикл исчерпался, сначала в жизни, потом и в книгах, и он обратился к церкви. Здесь для него начался новый цикл не только жизни, но и чтения. Естественно, Библию он читал неоднократно (вернее, Ветхий Завет полностью — только один раз, но вот Новый Завет был осилен им раз двадцать, и всегда эта книга казалась ему подозрительно протестантской). Дальше — богословы типа Лосского (кстати, в ночь, когда Жанна родила ему Лизу, он читал книгу Лосского «Боговедение») и прочих. Бессчетное количество святых отцов — Василий Великий, Григорий Богослов, Симеон Новый Богослов, Макарий Египетский, Игнатий Брянчанинов… Единственный из святых отцов, которого он не любил - Иоанн Златоуст, его проповеди были слишком народно-простыми.   
Представьте сцену — ранняя литургия в церкви Красного Села (это было рядом с Гореловым), зима, холод и темень, одинокая бабулька убирает огарки свечей перед службой. А рядом на скамейке примостился Крымов с огромным фолиантом его любимого Макария Египетского. Бабулька в шоке («какой-то еретик приперся, Господи помилуй»)...
Но он – пусть и был таким умным - не хотел понимать, что жизнь циклична.   
Уже в 4-м году с ним произошел такой случай. В «Екатерине» появилась новая книга - греческий богослов Василиадис, «Таинство смерти», о догмате воскресения. Отец Вениамин тут же взял эту книгу в долг. Узнав об этом, купил ее и Крымов. Он читал ее, мотаясь по поликлиникам с детьми. И что же? Пятьсот страниц пустоты… но он читал, ведь он «должен» это делать. Хотя были и противоположные примеры — четыре тома Паисия Святогорца, которого, кстати, открыла для него незабвенная теща, были прочитаны на ура. Однако такие открытия в церковной литературе происходили все реже.         
А рядом были светские книги… Самое интересное, что он не запрещал себе их читать (и никто в церкви ему это не запрещал), по погружение в них было погружением в иное. Неважно, что именно он читал, это могло быть что-то абсолютно невинное в плане веры и морали, но он все равно уже выпадал из церкви. И каждое решение что-нибудь купить и прочесть было таким мучительным, и с такой последующей виной. А сколько было оправданий, «приклеиваний» к обстоятельствам или, еще лучше, к чужой воле – мне нужно узнать это по моей профессии, мне подарили эту книгу студенты и прочее.       
«Миф о Сизифе» атеиста Камю он осилил с такой страстью, с какой давно не прикасался к Библии. При этом на уровне сознания он, конечно, все закрывал, говорил, что врагов нужно знать в лицо.
Еще он читал Мураками, Кундеру, Павича, Пелевина, Томаса Манна и многих других. Эффект был такой же. Да что там, однажды, после долгого перерыва в чтении «обычной литературы», он наткнулся на «Дворянское гнездо» и его так пробило, как, наверное, не каждого наркомана. Он все бросал книгу на стол и бегал по несчастной ночной кухоньке. Но когда пришло время молитвы – не мог ее совершить.      
А когда в книге появлялся эротический эпизод, он с тоской и трепетом пропускал его, потому что – помнил об исповеди. 
С Томасом Манном вообще вышел конфуз — студенты подарили ему «Волшебную гору», книга понравилась, но в конце первого тома некая красавица устроила стриптиз, а потом отдалась главному герою. Прочтя такое, он уже не смог открыть второй том. А студенты все допытывались у него — что он думает? Что думает… Не говорить же правду, в самом деле.
Мозг требовал новой пищи, это была уже физиология.       

Другой интеллектуальный облом был серьезнее.   
В 2002-м он доказал загнивающим «советским» профессорам, что именно Христос является центром жизни и истории. Отпала от него Россия — и все. 
Но уже после защиты кандидатской, все время думая об этом, размышляя вслух перед студентами, делая доклады на конференциях, Крымов все плотнее подходил к мысли, которую никак не мог легализовать для себя. Христос не был никаким центром. Да, века до XVIII-го для России вера была сверхзначима, но потом началась секуляризация, Христа задвинули, а большевики сделали это еще более непримиримо. А уж если говорить о Европе, то она забила на бога значительно раньше. А как быть с Африкой? С Азией? Мезоамерикой? Просто сбросить их со счетов?
Это понимал каждый десятиклассник, учившийся на «четверку»... Но вот Крымов – кандидат философских наук - еле-еле подходил к такому пониманию. Он был в курсе, как решал эту проблему немецкий мыслитель Ясперс, который был протестантом, тот говорил, что в мировой истории Христос не центр, однако я в него верю. Это было по-своему честно.
Однако Крымов, как русский человек, был максималистом. Если для меня центр, то и для всех центр. На этом он и ехал, это он и старался всеми силами доказывать. Он не понимал, что формула эта обратима — если для всех не центр, то и для меня не центр.


Помимо духовных трещин, которые можно было как-то замалчивать, были еще и жизненные. 

К примеру, его дети.
Я уже рассказывал, как сильно он их любил. И он даже каялся на исповеди в этой крайности, но ничего тревожного – кроме нового греха – он здесь не видел. В его розовом сознании все было вместе, в сияющем единстве – есть обретенный им бог, есть Жанна, данная этим богом и дети, тоже данные им. Никто, верил он, этого единства не разрушит. Он как будто наперед знал за бога, что тот не будет мешать его счастью.
А как же насчет слов Христа о том, что его последователь должен не просто оставить своих родственников, но возненавидеть их? Раньше с этими словами не было проблемы – свою маму он и так, в какой-то степени, ненавидел. Но теперь у него появились новые ближние, другие ближние…
Правда была в том, что он любил детей больше, чем Христа. (И здесь мне хочется запеть вместе Джорджем Майклом: «like Jesus to a child»). 

С детьми возникал и другой вопрос — о воспитании.
До 5-го года они были только начинающими говорить «несмышленками». Религия для них была чем-то исходным. Но в этом году Димке было уже три, в следующем будет четыре — он начнет потихоньку думать, спрашивать. И папа должен будет ему отвечать.
Церковь, конечно, предписывала, что уже с самого раннего возраста нужно заниматься «просвещением» детей. Так делали на глазах Крымова и родители Жанны. Его раздражало, что Ирина Николаевна все время носится с педагогикой, покупает книги, советуется с кем-то. Он еще только догадывался, что воспитывать детей в православной вере — целое искусство, что нужно знать, какие здесь подводные камни, что, например, делать, когда дети становятся подростками (а дети тещи уже скоро должны были подойти к этому). Нарочитая озабоченность Ирины Николаевны была неприятна  - и снова она всех учила, сообщала о своих последних открытиях -  но проблема, признавал он, была.   
И что же? В чем, собственно, было дело? Крымов должен будет говорить Димке, а потом и Лизке, о Христе и о церкви, о спасении души.
Но когда он еще только представлял себе эти разговоры, он почему-то чувствовал себя неловко. Крымов «заработал» свою веру большими поисками, а его дети получали ее «без оплаты», как нечто чужое. Но, с другой стороны, что же, говорить о боге не следует?
Так что и здесь была очередная трещина.

Но если заглянуть в эту тему воспитания еще глубже, то здесь мы нашли бы совсем удивительное. Он боялся, что, когда станет говорить о своей вере детям — именно детям, а не кому-то еще, - то он ее потеряет.
К примеру, в православном богословии есть учение о том, что Христос явится на землю после конца света и воскресит всех мертвых, чтобы их судить, одних для вечной жизни, других для вечного огня. И вот Крымов  представлял, как он скажет сыночку Диме об этом пресловутом всеобщем воскресении из мертвых. А Димка-то — умница, молчун, и глаза у него большие, и доверяет он маме и папе очень-очень. А видел ли сам Крымов когда-либо не просто всеобщее воскресение, а хотя бы воскресение одного-единственного человека? Нет, не видел. А сын поверит. И будет верить в это сильнее, чем отец. Вот от таких мыслей становилось жутко. 
Словно сама Вселенная дала тебе этого ребенка — умницу и молчуна — и доверила его вхождение в жизнь. И своей этой верой в то, что ты, на самом-то деле, и сам никогда не видел, ты мешаешь этому вхождению. А оно, вхождение, свято. И сколько нужно узнать, открыть вместе с сыном и дочкой — что такое жизнь, любовь, счастье, горе, что такое, наконец, смерть.
Крымов навсегда запомнил, как Димка в первый раз спросил его о смерти — когда ребенок увидел на улице мертвого голубя. И сказал: «Что это, папа?» Отец ответил: «Это голубь, просто он умер». Димка замолчал и стал думать о том, что такое «просто он умер».
Ради таких-то моментов, когда ты прикасаешься к самой сути вещей, тебе и дан Вселенной этот ребенок.
Дети были для него лакмусовой бумажкой, от прикосновения к которой рушилось все искусственное. 


Кроме этого, он видел, во что превращается православная семья на примере своей тещи.
Она ведь все делала правильно, рожала детей, потому что ее на это благословил старец Николай Залитский. Но куда это все шло?
Однажды, уже после того, как Крымовы уехали из Горелово, он созванивался с Ириной Николаевной по какому-то семейному делу. Обсудив его, он задал вопрос – как вообще дела?
; Ну как дела, Иванушка... Смерть моя наступает.
И, не прощаясь, она повесила трубку. 
Конечно, можно было подумать, что это единичный пример, да и настроение у тещи всегда скакало.
Но вот еще пример – Митя, тот самый, который на свадьбе Крымовых сказал тост про их любовь как дар Божий, - у него родилось пятеро детей, а потом однажды от ревности он проломил жене череп, он вообще был вспыльчивый. Они развелись. 
Другой пример – православная семья, в которой трое детей, жена работает преподавателем, а муж – перестал работать, потому что решил, что воспитание детей важнее всего. Он был интересным человеком. Поехали в Крым, где у них была дача, муж чем-то заболел и не захотел лечиться, надеясь на бога и освященное масло. Умер, кажется, ему не было и пятидесяти.
Да, были и всецело позитивные примеры – Паша и его жена Люба, из церковного хора в «Екатерине». И другие.
Но все же – бог как будто высасывал энергию у семейных пар. Слишком часто их стратегия была такой – они здесь, на земле, только наполовину, понарожали, побросали в реальность детей и смирились, что существование этих детей случайно, негарантированно. Главное, что они рожали их не по желанию, а потому что надо. Не стоило ли признать, что лучше одного желанного, чем десятерых обязательных?            


Анализировал он и то, что делал в «православной общественности».
И Союз православной интеллигенции, членом которого он был, и Союз православной молодежи, где он был вообще председателем… - ну, чего они, собственно, хотели? Воцерковить всю Россию? Заставить всех женщин отказаться от абортов?
«Кто знает, может, это даже и плохо, что православные собрались в эти два Союза — мы думали, что для совместного действия, а, может, вышло так, что закомплексованные, запуганные верующие просто сбились в стаю и им от этого «сбивания» стало легче?»   


Были и мелочи повседневной жизни, значимости которых он не осознавал, но они тоже делали трещины в его хрустальном мире.
 
На новый 2004-й год мама Крымова подарила им телевизор Samsung, это была внушительных размеров коробка серого цвета. До этого телевизора у них не было.
Многие православные настороженно относятся к телевизору, Крымов помнил рассказы его жены о том, что, когда ее мать воцерковилась, то она первое время запрещала смотреть телек и даже покрывала его тканью, говоря, что от него исходит бесовская энергия. Такое отношение Ирина Николаевна сохранила и позднее, в Горелово, хотя Олег иногда говорил, что телевизор купить стоит. Крымов не имел своего мнения по этому поводу, просто потому, что у него на телевизор не было денег, для его семьи это была роскошь. И вот — он появился. (Позднее, «заразившись» от Крымовых, Олег приобретет телевизор.)   
Сначала наш герой смотрел только новости, не разрешая себе ни фильмов, ни, боже упаси, музыкальных передач. Но все изменили, конечно, дети, которые, радуясь «гаджету-новинке» в их комнате, днями напролет смотрели свои любимые мультики. Шаг от мультиков к фильмам - и ко всему остальному - был сделан быстро, так что уже в конце января 4-го года Крымова и Жанну можно было застать за просмотром очередного сериала по ОРТ.
При этом в комнату могла врываться Ирина Николаевна и долго возмущенно говорить об их всеядности. В одном эпизоде показывали полуголое женское тело (дети тоже это видели), теща, конечно, запричитала. Но Крымов был богословски подкован, и ответил ей, что само по себе тело не содержит греха, важно, как ты это воспринимаешь. Теща замолчала. В другой раз она увидела, что молодые смотрят рекламу и закричала о том, что реклама — зомбирует людей 25-м кадром. Молодые ничего не сказали, только посмотрели на нее, как на идиотку.

Телевизор стал для них окном в реальный мир.
Безусловно, свою христианскую идентичность они всячески оберегали и подчеркивали, например, возмущались рекламным роликом, в котором энергетический напиток расхваливал черт с рогами. Но это была не более чем защитная реакция, упреждение удара. Однако сам-то удар наносился.
Через телевизор они видели, что отнюдь не только православные являются людьми, а, так сказать, все люди являются людьми, которые живут, любят, отчаиваются. Телевизор — при всей его тупости — погружал их не в контекст церкви, а в контекст человечества. И именно в нем они чувствовали себя полноценно.
Иногда «ящик» впрямую нарушал размеренный церковный строй их жизни. На следующий Новый год, 5-й, они с женой просидели у телевизора всю праздничную ночь, а утром им нужно было причащаться. И он с сокрушением говорил на исповеди, что плохо готовился к причастию – еще бы, ведь по телеку показывали ту самую, безбашенную новогоднюю ночь с Олегом Меньшиковым!
Телевизор стал новой иконой, живой иконой, на которую они молились.

Его родственники подбросили ему и другое «достижение высоких технологий» - магнитолу.
Это было небольшое черного цвета устройство. Как радио он его не использовал, но что касается другой его функции...
Крымов откопал в родительском доме штук двадцать своих старых кассет и привез в Горелово.
Сердце задевали сочиненные им песни, как будто из другой жизни, ведь в последний раз он сочинял, когда влюбился в Жанну. Еще нравилась кассета с «Radiohead», под нее Жанна с детьми полюбила делать утреннюю зарядку.
Но наиболее прослушиваемой стала группа «Смысловые галлюцинации», хотя в своей прошлой, «заблудшей» жизни, откуда все это было родом, он не очень-то ее любил. Здесь же его почему-то пробило.   
Эта запись превратилась в семейную. Самая задорная песня - «Розовые очки», дети любили ей подпевать. Слова в ней были, в том числе, и такие: 

Все приборы врут
Все кто с нами — умрут
Кольцевые дороги — никуда не ведут
Унеси меня, ветер,
На другую планету,
Но только не на эту,
Где я все потерял...

И дальше припев: 

Где - розовые очки?
Моя ракета, где ты?
Мое кривое счастье?

Вообще, «Смысловые галлюцинации» были мрачной группой. Он понимал, что слушать такое — не совсем правильно для христианина, но не мог удержаться от диссонанса с верой в благого бога. Жанне тоже это нравилось, а дети, надеялся он, мало что понимали.
 
Однако сам он чаще слушал с этого альбома другую песню, которая противоречила его вере еще сильнее. Медленная, тяжелая, наплывающая мелодия, словно приговор на страшном суде. Она называлась «Разум когда-нибудь победит». Он поражался совпадению, которое у него произошло по поводу этой композиции.
Летом он часто ездил с отцом на его «ауди» к бабушке, и они проезжали площадь Мужества — район, где жила его далекая первая девушка Настя. Крымов выкинул ее из своей жизни, когда пришел в церковь, и был рад этому. Но прошли годы, и каждый раз, когда они с папой проезжали это место, его прошлое, в котором он любил Настю и занимался с ней беспечным петтингом, затопляло его душу. В обычной жизни ничего такого не было, но на площади Мужества — вдруг находило. И ему было все равно, что он уже был женат и отец двоих детей, что он любил жену и детей, все это испарялось.   
Однажды его переживания усилились, потому что в машине отца играло радио и пошла эта именно песня «Смысловых галлюцинаций». Она вдруг выразила состояние Крымова, хотя он так этому сопротивлялся. 
Его тоска, его ностальгия запела:

Путь из точки до вечности
Слова не считаются
Болезнь безупречности
От нее и спиваются
      Красота предсказуема
Злость обоснована
Я думал, все кончилось
Но опять все по-новому

Разум когда-нибудь победит
Что-то заставит взять себя в руки
Я зря на небо грешил
Оно не скучает,
Оно умирает со скуки

Я же знал, что все этим кончится
Со всеми случается
Всему цена одиночество
Иначе не получается
  Страшно от слабости
Страшно проснутся
Счастье в бескрайности
Мне бы к ней прикоснуться

Разум когда-нибудь победит
Что-то заставит взять себя в руки
Я зря на небо грешил
Оно не скучает,
Оно умирает со скуки


На самом деле, здесь была тоска не только по прошлому и по Насте, бог с ней, это была тоска по всей его загнанной в подвал личности. На фасаде его жизни была истовая церковность, а за ним - все то, о чем пелось: «страшно от слабости», «страшно проснуться». 
А можно сказать и так – эта песня, в которой, видимо, говорилось о том, что каждая любовь умирает, она бессознательно соотносилась у Крымова с его любовью к богу, которая тоже умрет (уже умерла?). Разум когда-нибудь победит. 
Так что получалось совпадение — эта самая песня, которая столько в нем поднимала, именно она звучала теперь в его магнитоле, и он снова и снова прослушивал ее, подпевая. Он понимал, что строчки в припеве о том, что «небо не скучает, оно умирает со скуки» — не просто неправильные, а прямо кощунственные, и, лукавя перед собой, не произносил их.
Но эта защита была жалкой.   


Наконец, говоря о трещинах, нельзя забывать и о том, как изменилась атмосфера в стране. 
Крымов пришел в православную церковь в далеком 97-м, когда президентом был Ельцин, и Россия была такой по-свободному неопределенной. Церковь уже тогда была популярна, но она была всего лишь одной из частей жизни общества. Сам Ельцин демонстративно ходил в храм, но он же мог совершенно спокойно ругаться с патриархом Алексием.         
К 2005-му году все это изменилось. Новый президент Путин не только сам ходил в храм, но и активно поддерживал церковь, это становилось частью государственной политики. Конечно, противники ИНН — и Крымов в том числе — любили говорить, что все это показуха, и что государство заставляет верующих принимать печать антихриста. Но, в конечном итоге, когда им было официально разрешено отказываться от ИНН, и они немного притихли.
Что думал об этом Крымов? Как консерватор и фундаменталист, он видел в реверансах Путина в сторону церкви только PR.
Это была вечная диалектика политического восприятия. Для либералов президент был слишком консерватором, для консерваторов — слишком либералом. Либералы говорили, что Путин притворяется либералом, а консерваторы — что он притворяется консерватором. Каждая сторона двигала шкаф от себя. А несчастный глава государства метался то туда, то сюда, пытаясь угодить всем. (Никто не подозревал, в том числе и Путин, что в его третий срок ему придется резко сдвинуться в сторону консерватизма.) 
Крымов, например, не мог простить президенту того, что он набросил «газовую удавку» на Лукашенко, подмяв под себя Беларусь. Это для него как раз и было проявлением истинной — западной, либеральной — природы Путина, последний не видел в белорусах братьев. Не говоря уже о том, что бедный Лукашенко был Крымову намного ближе, чем Путин. Вот бы нам такого президента, думал он, и был в этом смысле далеко не единственным.
А что касается церкви, то, как бы консервативно ни мыслил Крымов, он вынужден был признать, что ее влияние действительно возрастает.
Он был абсолютно поражен, когда узнал, что рок-кумир еще с советских времен Кинчев стал православным. Он удивился не меньше, когда после этого посыпались и другие обращения из этой среды — Бутусов, Шевчук, братья Самойловы. Новый Кинчев заявил, что идеальной эпохой в нашей истории была Российская империя, а развалилась она по вине русских интеллигентов-нигилистов, и что все это предсказал св. Иоанн Кронштадтский. После чего появился фундаменталистский хит Кинчева «Небо славян».          
Крымов испытывал от всего этого противоречивые чувства.
С одной стороны, он реально радовался за Кинчева и других. Когда он читал в интервью фронт-мена «Алисы» о том, что тот посетил храм Гроба Господня в Иерусалиме и на него поперла благодать, Крымов умилялся. То же самое было, когда он узнал, что Бутусов берет с собой в концертные туры по стране для чтения святых отцов.
Но, с другой стороны, было во всем этом и что-то не то, какая-то оборотная сторона. Вера Крымова всегда была его личной — и верой общины избранных, куда он ходил, - а теперь она становилась чем-то слишком открытым, чересчур обсуждаемым, легко доступным. Все православные  вроде бы хотели, чтобы Россия воцерковилась, но, когда движение в эту сторону началось, они стали морщиться и воротить носы.
Быть православным, когда чуть ли ни у каждого чиновника в кабинете висело по иконе, а иногда и больше - становилось не круто.


Наверное, не последней, но важной каплей в его внутренней моральной подготовке к опадению, стал эпизод с Валерой.
Этот человек, который когда-то был для него первым, не считая отца Вениамина, проводником в мир церкви, после свадьбы Крымова, где он держал венец, все реже общался со своим другом, потому что тот теперь не был таким одиноким, как раньше.    
В 4-м году наш герой решает возобновить знакомство, но, скорее, из корыстных целей. Денег у Крымовых не хватало всегда, и, как правило, он занимал у своей матери. В какой-то момент ему это надоело, и он решил занять у друга. А среди его друзей Валера был единственным из богатой семьи.
Они встретились в дорогом кафе, поговорили о жизни. Валера был при деньгах, одиноким и беззаботным, самодостаточным. А Крымов — морально сгорбленным отцом семейства, нищим доцентом. Его это, правда, задевало не сильно, он уже привык к такому статусу. Взяв сто долларов, он попрощался.   
Это было весной, а возвращать деньги нужно было осенью, и они встретились снова. На этот раз Валера позвал его к себе домой, а жил он в доме с дорогими квартирами на Рубинштейна.
Итак, они сидели друг против друга за столиком в маленькой, хорошо обставленной комнате. Крымов расслабленно забросил ногу на ногу, он знал, что эта привычка неправославная, но кресло, в котором он сидел, было слишком мягким:
; Ну что, как твое бытие?
Друг — короткостриженый брюнет с бледным лицом — почему-то покраснел:
; Да ничего...
; Спасибо тебе еще раз за деньги, Валера, ты меня реально выручил...
Тот кивнул головой и замолчал. Только в этот момент Крымов почувствовал, что Валера хочет что-то ему сказать, но не решается.
- Слушай, может, случилось чего? С родителями твоими?
; Да нет, нет...
; А что тогда?
; Я стал реже ходить в церковь...
; М-м-м...
Ну реже — в чем проблема-то? Хотя он помнил времена, когда Валера вообще из храмов и часовен не вылезал.
Однако, немного подумав, Крымов начал догадываться:   
- Ты что, уходишь из церкви?
; Да нет, я бы так не сказал, но...
; Ты сомневаешься?
; Да, я сомневаюсь.
Это было слишком неожиданно. Крымов хорошо знал, как нужно спорить с людьми внешними, с неверующими, но он никогда не встречал ситуации, когда человек предельно церковный уходил из религии. Поэтому его красноречие, обычно такое активное, как ветром сдуло.
В итоге, их разговор не клеился, превратился в какое-то напуганное перебрасывание невнятными фразами. В конце Валера попытался, все-таки, что-то объяснить:   
; Понимаешь, Ваня. Мы вот с тобой читали запоем митрополита Иоанна Снычева, который писал о русской истории с духовной точки зрения. Но ведь все это — полная лажа.      
Крымов и сам склонялся к этой мысли, но признаваться в этом не захотел:
; Не знаю, не знаю. Но ты ведь должен понимать, Валера, что философия истории — Бог ты с ней, это вторично, а вера — намного важнее.
; Да... понимаю. 
Однако было видно, что болезнь коснулась не только периферии его духа: 
- Во что мы верим и что отмечаем в церкви, Иван? Может, это истина, а, может, - это просто крестьянские праздники, и не более.
Удар был нанесен, и Крымов после этой фразы уже не смог выговорить ничего толкового. Они попрощались.
Больше они никогда не виделись, так что он так и не узнал, отпал ли его друг окончательно, или нет. Вернувшись домой к жене, он с волнением поведал о трагедии. Та сочувственно кивала головой, а про себя подумала, что она никогда не любила этого Валеру.

Безусловно, само по себе отпадение друга — пусть даже такого близкого когда-то — не поколебало его веры. Наоборот, это заставило его собраться с силами, ощетиниться. В своем дневнике он написал, что не понимает, как люди могут оставлять бога и церковь, как они могут так явно идти на поводу у лукавого. Последние слова Валеры о том, что церковная жизнь — это крестьянские праздники, он тоже записал в дневник и пометил, что аргумент этот настолько смешной, что его даже и разбирать-то не имеет смысла. (Потом, когда он будет отпадать от церкви сам, он студентам все уши прожужжит про эти крестьянские праздники.)   
Но все это было только внешней его реакцией…   
Что же касается Валеры, то Крымов вполне мог бы догадаться, какая с ним произошла история. Получив степень кандидата экономических наук, он устроился топ-менеджером в одну из крупнейших компаний в России по продаже керамики. И узнал, что такое красивая жизнь. А еще он читал светские книги, общался с учеными... Одним словом, на фоне всего этого церковь превратилась для него в костыль, который он когда-то использовал для разрешения кризиса личности. Но теперь кризиса не было, осталась только личность. 
Не та же ли история вышла и с самим Крымовым? Религия помогла ему стать полноценным, уверенным в себе членом общества. Но, парадоксальным образом, именно она теперь висела на нем удавкой. Церковь из матери стала гробом.    
С другой стороны, он не мог позволить себе поставить вопрос об уходе самостоятельно. Он чувствовал себя в лабиринте и ему нужен был голос извне – в то же время, авторитетный голос – который дал бы ему Перспективу.    


Так все и произошло.
На Пасху, выпавшую в 2005 году на 1 мая, он, как обычно, сходил в храм св. Екатерины. Вернувшись домой, он заснул и поднялся ближе к вечеру. Сходил на улицу погулять с детьми. Потом сидел у компьютера, ничем особенно не занимаясь (работать в праздник было нельзя, хотя это и напрягало). А потом раздался телефонный звонок, звонил его старый церковный знакомый Георгий, чтобы поздравить с Пасхой.
Снимая трубку, Крымов не мог знать, что этот короткий разговор о византийском богословии V века привел впоследствии к тому, что уже на следующий год он не пойдет в свой храм на пасхальную службу, а еще через год вообще станет атеистом.    


Глава III. Его личный Мартин Лютер

Вот он, этот эпохальный разговор.
; Алё?
; Алё?
; Это кто?
; Привет, это Георгий.
; А! Христос воскресе, Георгий!
; Воистину воскресе, Иван.
; Слушай, ну ты как? Молодец, что позвонил. 
; Да я нормально. Вот сидим с друзьями, отмечаем.
; Пасху? 
; Конечно. А еще мой день рождения.
; Круто. А он что, сегодня?
; Да нет, мой день рождения обычно на Великий пост приходится, так что так повелось, что мы его отмечаем в Пасху.
; Ну, молодцы.   
; Мхм...
; Слушай, Георгий, ну что нового-то?
; Да есть кое-что новое... Я все больше понимаю, какой вред принес церкви неоплатонизм.
Для тех, кто не в курсе, напомню, что неоплатонизм — это течение в поздней античной философии.   
; То есть как — вред церкви?!
; Ну ты же, Иван, как философ, понимаешь, что, допустим, Дионисий Ареопагит был неоплатоником?
Для тех, кто снова не в курсе, напомню, что названный автор — крупный православный богослов V века.
; Нет, подожди, подожди, Георгий. Дионисий Ареопагит находился под влиянием неоплатонизма, да, но не более того.
; Да что ты несешь, Иван?! Он был чистый неоплатоник. И все эти его иерархии ангелов и архангелов, которые он выстраивал в своих заумных книгах, - все это чушь полная!
; Что? Да как ты говоришь такое?
; Именно так, Иван, именно так. Неоплатонизм сделал истинное христианство философским, отвлеченным, заразил его мистериальной духовностью.
; А это еще что такое?    
; Оторванная от жизни, привязанная к храмам. А храм-то Божий везде, мы с тобой, Иван, — тоже храмы Божии.
; Ты меня прости, конечно, Георгий, но я не могу тебя больше слушать. Просто не могу. Ты как бомбочки в меня кидаешь, и рушишь все то, из чего я состою, из чего состоит моя жизнь. Но я не дам тебе этого сделать. Я люблю тебя, как брата, но рушить не дам. 
; Хорошо... Я больше не буду. А давай встретимся?
; Ну... не знаю... не знаю... Ну давай.

    Он действительно испытывал такое ощущение, словно его торпедировали и он еле-еле отбился, а, по большому счету, и не отбился. Как Георгий мог наезжать на Дионисия Ареопагита (Крымов отлично помнил, как он зачитывался его книгами, однажды — сидя в электричке, и безумными от благодати глазами смотря на пассажиров)? Толковать о какой-то мистериальной духовности? Это же все чистый протестантизм (если ты, читатель, не знаешь, что такое протестантизм, то ты не читатель), это же... ересь?
Поэтому он должен был сказать своему знакомому твердое «нет» и не встречаться с ним. Однако он, все-таки, поехал на встречу, - и не только потому, что устал от своей жесткой церковности, но еще и по другой причине. Надо было знать, кто такой Георгий, чтобы разделить крымовское удивление. 

Этот парень был на два года моложе нашего двадцатидевятилетнего героя, ходил он в ту же церковь св. Екатерины.
Все от Георгия офигевали, потому что он был духовным кремнем. У него было открытое светлое лицо, по которому было видно, что мирское его нисколько не интересовало, все было обращено к богу. Исихастом он был стопроцентным. Однажды зимой он пришел в храм в легкой летней куртке, Крымов заметил это и спросил у него, не холодно ли ему, тот ответил, что ему нормально («I’m OK»). 
До 2005 года, который все изменил, они отнюдь не были друзьями и общались редко. Но когда это происходило, Крымов поражался фундаментализму Георгия. В каких-то вопросах тот мог быть правее не только самого Крымова, но и даже отца Вениамина (здесь мне вспоминается шутка Сергея-монархиста – «правее нас только стенка»).
Главное, о чем они говорили, - учеба Георгия в Институте Богословия и Философии, новой частной структуре, в которой учились многие верующие. Так вот, будущий теолог все время жаловался на то, что атмосфера в Институте еретическая, - преподавать древнееврейский пригласили раввина, историю западного христианства — католического патера... Георгий морщился: 
; Не понимаю, как наши студенты могут брать у него благословение.
Сам он — и некоторые другие студенты — были известны в вузе своей консервативностью. Диплом он писал про монаха, преп. Григория Синаита, которого очень любил. На защите один из членов комиссии так про него и сказал, усмехаясь:
; Ортодокс...
В плане своего будущего «ортодокс» видел монастырь и активно к нему готовился. Между прочим, это именно он — если читатель помнит, - сказал как-то только что женившемуся Крымову, что брак отнимает у христианина благодать. После этого почти не встречались, поскольку Крымов не хотел, чтобы его духовный покой «раскачивал» потенциальный монах Георгий.

Но монахом он не стал. Наш герой смутно помнил, что однажды увидел в своем храме Георгия — это было году в 4-м, — который сказал ему, что женился. Лицо его было очень довольным. Разговор их тогда ему не запомнился, скорее всего, он просто шутил по поводу того, что Георгий всегда был противником брака, а теперь сдался сам.
Между тем, женитьба Георгия и те его новые мысли, которые он высказал Крымову на Пасху 5-го года — были напрямую связаны, именно любовь к девушке так сильно изменила теолога. Но Крымову, конечно, сложно было сопоставить все эти факты.
Поэтому он и удивился, услышав «ересь» от Георгия.
Опять-таки, он прошел бы мимо любого церковного человека, который сказал бы ему то же самое - как говорится в Псалтыри, «всяк человек ложь» - но не мимо этого бывшего мракобеса, который с точно таким же азартом, как он раньше проклинал врагов церкви, теперь чуть ли не проклинал ее саму.   

Встретились они только в середине мая.
Тихий вечерний Петербург своими светло-коричневыми тонами словно упаковывал горожан. Город всегда был отличной декорацией, молчаливым свидетелем, никогда не выдающим тайны. Люди метались, искали истину, верили и проклинали, - а он спокойно, хотя и без равнодушия, смотрел на них, не произнося ни слова. Словно понимая, что поиски истины бесполезны? Или что они, наоборот, слишком важны, чтобы совершать их?         
С Георгием были его друзья, ни одного из которых Крымов не знал. В ту первую свою встречу они гуляли по центру в районе Лиговского проспекта, сидели во дворах.
Этот их разговор был, конечно, больше, чем телефонный, но, по сути, такой же — Георгий нападал, а он защищался. Друзья теолога, в основном, только слушали да посмеивались, иногда поддерживая его, реже — защищая Крымова.
В какой-то момент они вышли на уже почти ночной (но не темный) Лиговский и вдруг встретили там знакомого Георгию молодого священника. Крымов заметил, что друзья возмутителя спокойствия попросили у батюшки благословения и поцеловали его руку, а сам теолог этого не сделал. 
; Почему ты не благословился у него?
; Да весь этот культ батюшек — зачем он нужен?
Крымов посмотрел на него удивленными глазами. Тот продолжал свое дело разрушения:
; Или, к примеру, православные крестятся на храмы. Тоже — зачем? Мы ведь сами, как я уже говорил, храмы Божии, тогда нужно креститься друг на друга?
; Между прочим, в истории России были такие люди, которые крестились друг на друга.
; Правда? Кто?
; Хлысты, - он был уверен, что напоминание о том, что так делали отъявленные еретики, заставит Георгия смутиться. Но тот засмеялся:
; Да ну? Значит, это наши люди...

Уже в ту первую их встречу он почувствовал странную вещь. Он все время спорил с Георгием. Но внутренне он сдавался ему, потому что дух теолога был мощнее, потому что он наступал как скала, потому что... не сам ли бог обращался к Крымову через этого странного человека? Да, он спорил, но это спорило его рациональное церковное сознание, а душа уже пела новые гимны.
Встречи их стали регулярными, так что в период кульминации общения они виделись раз в неделю, а то и чаще.
Как правило, происходили они не так, как первая. Дело было в том, что дипломированный теолог, который, кстати, мог бы стать священником, работал курьером в турфирме. Впрочем, вызвано это было не только тем, что зарплата курьера была больше, чем зарплата среднего батюшки, но и сознательным выбором Георгия — он не хотел становиться винтиком современной церкви, и оставался только ее прихожанином. Ему был все равно, где работать, турфирма же в его «карьере» появилась потому, что его жена работала в ней менеджером. Получал он неплохо, при том, что имел особое «блатное» право — работать часов с двенадцати, что позволяло ему не спать до четырех ночи, в это время он поднимал штангу и смотрел любимые фильмы. 
Офис фирмы был на улице Маяковского, так что их встречи происходили своеобразно — Крымов бегал вместе с теологом по центру города из одной компании в другую. Его друг заносил в них то документы, то деньги, иногда довольно большие. 
По дороге и сидя в офисных приемных, они и разговаривали.
- Слушай, ты прочел «Дневники» Шмемана?
- Сейчас читаю. Блин, это так круто вообще...
- Ой, подожди, мне нужно заскочить вот сюда.
Но такой формат не напрягал Крымова, хотя иногда он чисто физически не мог поспеть за другом. Время от времени он предлагал спокойно посидеть в кафе, но Георгий говорил, что это тупо, платить за сосиски пятьдесят рублей. 

Когда теолог носился по Невскому и прилегающим улицам, все обращали на него внимание. Полу-русский, полу-чуваш (с возрастом, видимо, нерусские гены усилились, раньше, когда они виделись в храме св. Екатерины, Крымов не особенно их замечал), высокий, раскаченный, с широким красивым лицом, на котором высоко сидели растянувшиеся лодочки умных, почти не видных глаз. Он поражал всех своей огромной шевелюрой — длинные вьющиеся волосы доходили до спины, иногда Георгий убирал их в косу. Он любил повторять, что стрижка волос во всех древних культурах — знак рабства, и не стригся, поэтому и на лице у него была растительность. Одевался он подчеркнуто упрощенно — всегда носил простую рубашку и старые джинсы, на ногах его были высокие солдатские ботинки. Короче, визуально он происходил из высмотренного в американских фильмах образа врага системы.
(Здесь я не могу не пройтись по этому поводу - все эти наши отечественные «враги системы» не хотят понять, что в России их образ смотрится по-другому, не как противостояние системе, а как, наоборот, включение в нее. Наш враг системы – это алкаш Коля из Тюменска, вот под  него и надо косить. То же самое относится и к русскому рэпу. В Америке рэп – это, как правило, низовая черная протестная музыка, а у нас? Когда русский парень, махая руками, начинает говорить, что его папа «пиджаку предпочитает ти-шорт» - это что, как не дешевое желание казаться американцем? Его реальный отец вообще знает, что такое ти-шорт?) 

Ну а что же Крымов, продолжал ли он спорить? Он хорошо помнил фразу одного большевика из романа Горького «Клим Самгин» о том, как он спорил со «Стариком», то есть, с Лениным: «Попрыгаешь-попрыгаешь, - и соглашаешься».
Уже в конце лета в беседах с Георгием он все чаще употреблял оборот: «Даже если с тобой согласиться...» А начиная с осени, он впрямую, сознательно, перешел на сторону борца с неоплатонизмом. Это был переворот, который зачеркнул чуть ли ни десять лет его предыдущей церковной жизни. Правда, сама по себе она еще не кончалась, наоборот, в каком-то смысле, даже усилилась, но он не хотел понимать, что эта была предсмертная агония его церковности.

В чем состояло учение Георгия? Это было православное обновленчество, или православный протестантизм.
Теолог говорил, что истинная церковь — это церковь первых веков, пока христианство не стало государственной религией Римской империи. А потом начались проблемы...
Став официальным, христианство испоганилось, то есть, в буквальном переводе, вобрало в себя много языческого. Георгий видел это чуть ли ни во всем том, что стало таким родным для Крымова: культ храма и храмового благочестия, культ церковной иерархии и конкретно священников (как называл это потом сам «георгеевец» Крымов, «батюшколатрия»), монашество как отрыв от реальной жизни, догматы, которые ввели в изначально простое еврейское христианство чуждый ему дух античного интеллектуализма.
К этому довольно стандартному набору добавлялись и личные особенности Георгия — он сильно симпатизировал левым, «антисистемщикам», сам иногда любил называть себя анархистом. Вообще, он был борцом — отрицательные моменты в нем всегда перевешивали положительные, ему никогда не было скучно обличать государство и церковную иерархию. Он любил на Пасху прислать Крымову по Интернету ролик с драками православных монахов в  храме Гроба Господня или что-нибудь обличающее веру в благодатный огонь, например, статью «Божественная пиротехника» (вот была ржака).       
Все это не означало, что Георгий не верил в церковь, нет, истово верил, но он разводил понятия церкви и иерархии. Церковь — это сами верующие, миряне. Причащаться и участвовать во всех других таинствах нужно, но без подчинения и даже с фигой в кармане по отношению к властолюбивым священникам. Выходило, что это была новая форма церковности, когда человек участвовал в ритуалах, для внешнего наблюдателя, делал то же, что и все, но при этом в его голове были мысли, значительно отличавшиеся от того, что оглашалось с амвонов. Таким человеком, вслед за Георгием, стал и Крымов.

Однажды он спросил теолога (они шли по одной из улиц в Купчино, где тот жил): 
; А с чего у тебя все началось?
; Началось с того, что я женился на своей любимой Ие, - так звали его жену, которая была грузинкой. - Уже через месяц я почувствовал, что тот Бог, в которого я всегда верил, что он не принимает мою любовь, наш с ней секс. И вообще, что это Бог бумажный, абстрактный, далекий какой-то. Так что однажды утром я выбросил его из головы — в этот момент я совершал утреннюю пробежку. Выбросил, а обрел другого Бога. Который есть любовь. Живого, библейского, понимающего меня...

Постепенно Георгий стал для него духовным отцом, как он шутя любил его называть, «старцем».
Кстати, сам теолог, не пойдя в священники, и так ревностно к ним относясь, всегда чувствовал потребность в том, чтобы быть духовным руководителем. И многие его друзья именно так его и воспринимали. Он при этом любил ссылаться на еврейских пророков, которые не были жрецами, но их сам бог возводил на высокое место лидера. Фактически, это была протосекта, не обнаружили и не изобличили ее из-за малых размеров, из-за того, что их собрания ограничивались редкими встречами (если не считать отношений Крымова и Георгия), на которых все сидели, смеялись и пили вино.

Отец Вениамин все больше вытеснялся из его сознания и жизни. 
Первое время Крымов еще пытался рассказать о мыслях своего нового авторитета духовнику:
; Батюшка, Вы же помните Георгия?
; Да, помню, конечно. Но где-то год он уже к нам не ходит.
; Я тут с ним поговорил. Он считает, что ходить на все длинные службы необязательно, потому что мы все равно в них ничего не понимаем.
Священник был не согласен, хотя и к Георгию относился с уважением:
; Ну, как тебе сказать, Ваня. Может быть, в чем-то он и прав, конечно. Когда службы создавались, это же было время — эх, Византия, четвертый век… Службы писали святые люди. А мы — разве святые? Но это же не значит, что службы бесполезны.
Крымов, по старой памяти, не возражал. Больше он таких вопросов не ставил, все вернулось на круги своя — он зачитывал предсказуемый список грехов, Вениамин молча слушал и потом накладывал на его голову епитрахиль. Догадывался ли игумен о чем-нибудь? Вряд ли. У него всегда было много дел, и проконтролировать, продумать всех было невозможно.
А шаг герой в определенный момент решил, что он не обязан ничего говорить духовнику и даже не обязан посещать его. Вениамин как-то сказал, что к нему ходят, если считают нужным, а, если нужды нет, — зачем ходить? Значит, моральных обязательств не было. К этому времени Крымов уже столько пережил в своем общении с Георгием, столько всего передумал, перечитал…
В последний раз он сходил к духовнику накануне Покрова, 13 октября 5-го года. Исповедь была такой же, как обычно, - быстрой и безликой. Вениамин знал, что Крымов часто исповедался ему накануне какого-нибудь праздника, а в сам праздник шел на литургию в другую церковь, потому что она была ближе. Так он, видимо, думал и в этот раз — все нормально, через пару-тройку недель его чадо снова будет у него на исповеди.
Но этого не произошло. Больше они никогда не встречались.
Крымов — много позднее, году в 2010-м — однажды увидел игумена Вениамина по федеральным новостям, потому что он настоятельствовал не только в «Екатерине», но и в Петропавловском соборе, усыпальнице русских императоров, и вот, туда приехал  президент Медведев. Где-то на заднем плане в кадре мелькнуло и лицо Вениамина.
Когда он увидел родного священника, сердце его зашлось от радости и от боли, но он не пожалел о том, что ушел от него.
(Почему все так? Почему чтобы почувствовать ностальгию по Насте, нужно было уходить в церковь? А чтобы почувствовать ностальгию по отцу Вениамину – уходить из церкви? Почему он сделал из своей жизни изолированные отсеки и только так и мог жить? И смотрел в отвергнутое прошлое, как за стекло аквариума? Разве нельзя было обойтись без этих разрывов? Без саморазрушения? Почему он не мог принять себя и свою жизнь целиком, без противопоставления одного другому? Может быть, она тогда была бы скучной? Или наоборот, не по силам интересной?) 
Примерно в том же 2010 году Жанна, которая фактически отпала от церкви вместе с мужем, хотя и сохраняла с ней формальную связь, после многолетней «отлучки» приехала в родной храм с выросшими детьми. 
Отцу Вениамину она сказала:
; Ваня не ходит в церковь.
; Ну… совсем не ходит?
; Совсем.
Вот и вся история. После этого разговора она туда больше не приезжала, потому что это было как-то нелепо.
Эпоха отца Вениамина с ее формальным богом, нарочитым добром и гипертрофированной совестью - настолько, что сама совесть уже исчезала - кончилась. По идее, после нее должна была наступить эпоха Ивана Крымова. Она была уже близко, на подходе, но пока не пришла; к ней нужно было сделать переход в виде яркой и краткой эпохи Георгия.


Жизнь Крымова забродила, как будто вместе всех сезонов наступала сплошная весна. В каком-то смысле, это был возврат к тому времени, когда он студентом просто гулял по городу и думал о жизни, созерцал мир, в поисках пути, когда был бродягой во святом духе. (Между прочим, «бродяжничал» он в двадцать лет, а теперь ему скоро должно было стукнуть тридцать — совпадение?)
Церковь запрещающая вдруг стала церковью разрешающей. Все поплыло. И это была самая большая радость за последние годы в его жизни — быть может, за исключением радости за детей. Он в это время становится каким-то подвижным, - бегает, спрашивает, кричит, снова сочиняет песни.
Ему казалось, что сам бог поменял свой облик на весенний и пьяный. Казалось, что Христос в последние годы как будто лежал заколоченный в железном сундуке, в гробу, и вот теперь — восстал из него. И Крымов увидел Христа. Кто знает, может быть, именно это его и сгубило? 
Молитвенное правило было заброшено, вместо него, по благословению Георгия, Крымов читал только Иисусову молитву и иногда «Отче наш». Посты тоже были забыты. Причастие перестало быть стрессом — никакой подготовки, никаких воздержаний, хождений на вечернюю службу и частых исповедей. Все, что теперь было нужно, - прийти в церковь на литургию. 
Только это была уже не «св. Екатерина», а храм в поселке Анино, что был рядом с тем местом, где жил Крымов. Священники там не особенно проверяли прихожан, чем он и пользовался. Зачастую он даже не выстаивал всей литургии, потому что приходил с детьми и не мог молиться долго.
Эти евхаристии тоже были особенными — свободными, как у ранних христиан. Теперь никто не стоял между ним и богом.

«Простор открыт – ничего святого».   


Глава IV. Новая жизнь в новом Христе

Жанна почувствовала перемены в жизни супруга сразу. Его бесконечные собеседования с Георгием, отставленный в сторону и уже запылившийся молитвослов, который раньше он брал в руки по несколько раз в день. А главное — его слова. Георгий считает так... Георгий считает эдак...
Сначала она пыталась возражать, но здесь повторилась та же история, что и у Крымова с его гуру.
Вообще она была человеком, который уверен, что другие люди намного лучше ее знают, как надо жить. Не все, конечно, люди. Сначала это были родители, мать. Потом постепенно таким человеком стал муж. И ей даже нравилось спорить с матерью, повторяя мысли Крымова. Но то были мысли второстепенные, по сути, спорить было не о чем. А сейчас — все было по-другому. Крымов и его пресловутый Георгий, которого она и видела-то пару раз в «Екатерине», говорили что-то совсем иное. 
В этой ситуации Жанна, - быть может, впервые в своей жизни, - решилась выбрать между разными авторитетами. С одной стороны, церковь и мать, с другой – муж. И она быстро поняла, что Крымов был прав. Вся их — а особенно его, потому что именно он все делал, как говорил отец Вениамин, - религиозная жизнь была надуманной. 
Еще больше она поверила его новому откровению, когда Крымов сказал ей, что теперь она может забить на готовку постной пищи по средам и пятницам.
Окончательно перевернул ее сознание новый секс в новом Христе. Жанна все четыре года их брака страдала от бесконечных запретов. 
Как вдруг... 

Шел Рождественский пост, наш герой в это время постепенно переходил от системы отца Вениамина к системе Георгия.
Крымовы были в своей комнате одни — сын и дочка играли в других комнатах со своими тетями (детьми матери Жанны, тети эти были не намного старше племянника и племянницы). Они лежали на старом диване, обнявшись «лодочкой». Само это уже было для него подвигом духа, потому что раньше, до Георгия, он бы в пост никогда так не сделал. Жанна была счастлива от того, что муж ее обнимал, и ничего большего не ждала.
Однако это большее вдруг уперлось ей в спину, да так нарочито, что в первый момент даже больно стало. Она сердцем почуяла, что происходило сейчас в душе бедного супруга. Истосковавшись за пост, он хотел ее. Но он колебался — имеет ли он право пойти так далеко, чтобы совсем забить на воздержание. 
Наконец,  вопрос был решен, и она почувствовала, как вспотевшие руки мужа стягивают с нее домашние штаны вместе с трусами. Потом он вошел в нее, и, проделав несколько стремительных и страстных движений, кончил.
Такого полета у них не было давно, они были похожи на монаха и монахиню, которые занялись сексом, отбросив вековой запрет.
С этого момента их жизнь изменилась уже необратимо.
Больше агитировать ее за старца Георгия было не нужно.
    

А еще у Крымова и его старца был такой пункт, как «арт-терапия». Они любили повторять это слово и смеяться.
Георгий считал, что, когда ты смотришь фильм, то это то же самое, что и молитва, это духовное делание. Не любой, конечно, фильм.
Вообще церковные люди не любили ни кино, ни телевидение, и ругали их (Крымов помнил, как некий батюшка утверждал, что в Голливуде было снято два православных фильма - «Запах женщины» и «Форест Гамп», слушать это было довольно забавно). Сам он раньше смотрел фильмы с чувством вины, и говорил об этом на исповеди. А по Георгию выходило, что нужно каяться, если ты не смотришь фильмы.
Однажды, когда они только начинали тесно общаться, гуру позвал Крымова к себе домой на кинопросмотр. Это была «Весна, лето, осень, зима и опять весна» Ким Ки Дука. Фильм показался Крымову сильным, но важнее было другое. Он понял, что Георгий прав, почему же раньше это никому из церковных людей не приходило в голову?
Еще они смотрели «Свой среди чужих, чужой среди своих» и старец шутя говорил, что это фильм о Христе – своем среди чужих и чужом среди своих.   
Со временем у них установилась традиция - Георгий звонил ему и говорил, что сегодня стоит смотреть по телевизору. Иногда они смотрели это вместе с женой. Это мог быть «Сумеречный самурай», фильм о японском «рыцаре» XIX века, отце троих детей, которому приказали убить другого «рыцаря», потому что тот навредил репутации их господина. В конечном итоге, главный герой не выполняет приказа, время меча прошло, говорит он.
В другой раз Крымовы смотрели «Землю» Хулио Медема, это было еще в самом начале их перехода под духовное крыло Георгия. Кино оказалось странным, хотя и интересным, и еще больше их смутило то, что там было много эротических сцен, а они смотрели его в день причастия.
Офигевший Крымов позвонил потом Георгию и стал возмущаться, но тот осадил его — ничего страшного в том, чтобы смотреть такое после причастия, нет. А смысл странного фильма таков - главный герой, выбирая между добродетельной и словно самой судьбой предназначенной ему Анхелой и порочной Марией, останавливается на последней. «Это выбор настоящей, а не абстрактной жизни», поучал Георгий, а Крымов думал: «Круто!»
Так что он не удивился, когда, по очередной рекомендации, посмотрел итальянский фильм «Улыбка моей матери». Это кино было явно антирелигиозным и, наверное, атеистическим. У некоего молодого мужчины умирает мать-католичка, и ее потом канонизируют. Герой, невольно общаясь с церковной иерархией, не испытывает  к ней ничего, кроме ненависти, и сам в бога не верит.
Как ни готов был Крымов к причудам Георгия, он снова возмущенный позвонил ему после просмотра. Друг ответил:
- В этом фильме все правильно. Критика религии? Да надо еще и пожестче ее проводить.
Крымов к тому времени давно заметил, что Георгий как-то странно относился к атеистам — он часто их хвалил и даже упоминал какую-то французскую безбожницу, интервью которой он видел по телевизору, говоря, что от нее исходит свет.
Атеизм, таким образом, замаячил в перспективе. Безбожие виделось ему как последний плод с древа познания добра и зла, последний не сорванный им плод.

Чему еще научил его Георгий? Он вернул ему музыку Егора Летова, они любили слушать ее на кухне квартиры в Купчино, как правило, это был альбом «Долгая счастливая жизнь».
Опять-таки, Георгий видел в этой музыке еще одну, наряду с фильмами, нестандартную возможность медитации. У Крымова, который вырос на «Гражданской обороне», ассоциации были богаче — в нем поднималась волна ненависти к миру, тотального, еще подросткового, протеста, полного ухода в свой личный духовный поиск.   

Фильмы и музыка меняли его жизнь, саму ткань этой жизни.
Но иногда у него возникали мысли о том, куда это все приведет? За Георгия беспокоиться не стоило, его вера была такой, что ею можно было заколачивать гвозди. Некоторая ограниченность мышления была у него в крови, в природе. Однако сам Крымов был другим, и то, что он раньше держал себя под уздцы, наверное, было неслучайно. Все, что он сейчас делал, могло открыть в нем самое разное, даже такое, что не открывалось у Георгия.
И Крымов сам ему об этом говорил: «Ты не знаешь, куда это может привести». Но друг был уверен, что конечной остановкой может быть только его собственное видение. Крымов, например, понимал, что критика церкви напрямую выводит к либерализму и сам уже склонялся к нему, а упертый гуру был абсолютно не чувствителен к этому, и говорил, что как противники церкви ему ближе раскольники, а не либералы.
 
Будущее Крымова, кроме него самого, почувствовал один человек — Саша Рогачев, психоаналитик, который когда-то, еще  в 98-м, говорил ему, что его вера — это движение в одну сторону и что, рано или поздно, начнется обратное движение.
Летом 5-го года родители Жанны со своей семьей уехали на юг, так что молодые остались одни. Рогачев однажды приехал к ним в Горелово.
Крымов, закусывая вино арбузом, говорил другу о том, как ему теперь отвратительны церковные обычаи целования рук у священников, ношения женщинами платка и прочее. Рогачева эти слова не обрадовали: 
; Заметь, что я предсказывал твое отпадение от церкви.
; Да какое отпадение, ты что?
; Именно это и происходит.

Время показало, что «проклятый психолог» был прав. Крымов чувствовал в себе пробужденный Георгием - какие бы цели тот ни преследовал - вулкан абсолютной свободы, отказа, даже от бога. И это его тревожило.
Один раз он даже заглянул в этот вулкан.
Он ехал в маршрутке домой и читал маленькую красную книжку, это был Новый Завет. Потом он опустил книгу, закрыл глаза и задремал. И вдруг он подумал: а что, если никакого Бога нет, что все, написанное здесь, - полная фигня? Эта мысль показалась ему такой страшной, такой соблазнительной, такой жуткой. А жизнь стала совершенно другой — обезбоженной, с иным вкусом.
Но он продержался в этой мысли не больше минуты — и сразу вынырнул обратно в бога, в Новый Завет, в заповеди. И испытал при этом сильнейшую благодать, которую дал ему бог, ведь он снова был на месте.               


В октябре ему позвонил Швечков, председатель Союза православной интеллигенции, и напомнил о том, что он является председателем Союза православной молодежи. Крымов в то время уже почти забыл об этом.
Правда, один раз он явился на какое-то мероприятие и стал разговаривать со своей секретаршей Юлей, он изложил ей все георгиевское учение. Юля опешила:
; Разве о таких вещах могут говорить миряне? По-моему, это должны делать только священники?
- Дух Святой дышит, где хочет, даже в мирянах.
Юля, кстати, заинтересовалась.   
Так вот, Швечков сказал ему по телефону, что через месяц будет Русский марш, нужно собрать «молодежный» Союз для принятия решения об участии (Швечков знал, что многие пойти не захотят, поэтому нужно было «официальное постановление»).
Крымов растерялся: 
; Давайте я к Вам приду, и мы поговорим.
; Хорошо.
Всё. Это был момент истины. Он долго молился Христу и спрашивал его, правильное ли он принял решение, о котором скажет завтра Швечкову? Христос говорил ему, что решение правильное. И ржал с небес. 

На следующий день он сидел в офисе Швечкова, располагавшемся в одном институте. Хорошо еще, что, кроме них, там никого не было, лишняя публичность в такой момент ему бы сильно мешала.
Швечков, похожий на серую мышку, сидел за своим столом. Крымов примостился напротив него.
; Ну что, Ваня, тебе нужно собирать свой Союз. Во-первых, вопрос о вашем участии в Русском марше, во-вторых, - какие вы понесете там лозунги...
; Сергей Сергеич...
; Да? Что?
; Я Вам кое-что должен сказать...
; Говори...
; Моя жизнь... изменилась... Изменились... мои мысли, что ли... - Крымов усмехнулся, - понимаете?
; Нет, не очень понимаю, Иван.
; Я думаю... что... Христос... не одобряет всего этого. Ни Союзов наших, ни маршей. Он тут ни при чем.
Ему вспомнилась фраза Георгия, которую тот любил повторять: «Россия — это грязь под ногами сынов Божиих».   
; А почему ты так за Христа уверен?
; Он мне сам об этом сказал...

Они разговаривали минут тридцать, и Швечков, пораженный, но цепкий, не хотевший сдавать позиции и упускать такого ценного кадра, все пытался его убедить.
; Ну хорошо, национальную тему ты не принимаешь, хотя раньше-то принимал? Хорошо, а ты в курсе, что у нас пенсионерам не на что обувь купить? И виноваты в этом оккупационные власти, которые ты, выходит, защищаешь? 
; Да никого я не защищаю. Насчет обуви — мне сложно что-то сказать… Просто мы все делаем не то.
; А что — то-то, а?
; Не знаю. Может быть, - любовь? - он снова усмехнулся.
; Любовь? Любить, да? Любить всех, без разбору, направо и налево, всех целовать и всем в ноги падать, так что ли?
; Да, именно так. Вы хорошо это описали.
; Это не та любовь, которую заповедал Господь наш.
; Если это не та, то то, что он заповедал — не любовь.
Швечков опять спорил, потом начал успокаиваться: 
- Хорошо, я все понял. Ты правильно сделал — пришел, все рассказал, поделился тем, что у тебя на душе. Я даже в чем-то тебя понимаю. Но давай теперь о деле?
; Извините, Сергей Сергеич…

И он ушел из обоих Союзов.
(Он заметил, что уходить от кого-нибудь всегда было так хорошо… Именно в уходе он чувствовал себя сильнее, реализовывал себя. Позднее я еще вернусь к этой мысли, а пока скажу вот что – в этом уходе от Швечкова, Отца Взрослого Союза, чувствовался его будущий уход от бога.)      
Швечков не растерялся — уже через неделю после их разговора он организовал выборы нового председателя «молодежки», им стал некий курсант, более послушный и менее задумчивый, чем Крымов. Впрочем, насколько он понял, ничего эпохального молодежный Союз не совершил и впоследствии стал просто частью «взрослого» Союза. 


 Глава V. Последняя Пасха

Пасху 6-го года Крымов  встретил в церкви поселка Анино, и он даже не знал, как она называлась.
Великий Пост в этом году он, конечно, героически не соблюдал. В первую неделю поста ему позвонил Георгий и сказал, что он видел по телевизору, как священники занудно читают канон Андрея Критского, «опять поперла вся эта византийщина», презрительно сказал он, и они засмеялись. Надо, правда, отметить, что сам Георгий мяса не ел вообще, но он говорил, что это его личное дело.   

Наступила Великая Суббота, канун Пасхи.
Жанна вышла на кухню и поджарила курицу. Аромат быстро преодолел границы кухни. На него прибежала Ирина Николаевна.
Она смотрела огромными зрачками то на сковороду, то на молодых.
; Вы что, курицу едите в Великий Пост?
Жанна «перевела стрелки»:
; Ваня попросил ему приготовить.
Она всегда была рада пойти против матери. Та ушла к себе, а Крымов принялся за свою любимую курицу.

Его церковные родственники догадывались о том, что с ним происходило, но — до этой самой Великой Субботы — смутно, потому что уже в начале 6-го года они, смертельно устав жить с семьей Жанны, уехали в далекую деревню Озерки, где была целая территория, принадлежавшая православному бизнесмену, который открыл здесь и школу, и церковь, и иконную мастерскую, где стала работать Ирина Николаевна. В город, в Горелово они приезжали редко. А сам Крымов не спешил открываться перед ними.
Но иногда это происходило, как в описанном мной выше эпизоде накануне Пасхи.

Был и другой эпизод — политический, еще до переезда родственников в Озерки.
Крымов дрейфовал в сторону либерализма, так что он довольно быстро расстался с безжизненной верой в монархию и понял, что любит российскую Конституцию, говорил об этом своим студентам. 
Однажды вечером, выйдя в Горелово из маршрутки, он неожиданно встретил Ирину Николаевну. Она стояла в начале тропинки, которая, виляя среди деревьев, вела к подъезду их дома, и вдыхала морозный воздух. В этот раз встреча с ней была ему приятна. Да, только Ирина Николаевна могла вот так остановиться и дышать.
; Привет, Ваня.
; Добрый вечер.
; Давай постоим немного. Сейчас мы войдем домой, и там будет... - она нахмурилась, - чего только там не будет, ой-ой-ой... А пока — подышим.
; Подышим.
Потом они заговорили о чем-то другом, она стала ругать правительство, которое не заботится о своем народе, в чем вина была конкретно — не так уж важно, потому что вин этих можно было найти много.
Важно другое, то, что Крымов ответил: 
; Вы правы. Но мы ведь можем повлиять на государство, потому что, по Конституции, - он усмехнулся, как и в разговоре со Швечковым, - источником власти является народ.
; Ваня, ты что, демократ?
; Да.
; А как же монархия? Мне кажется, она дана самим Богом?
; Демократия тоже дана Богом, Ирина Николаевна.
На этом разговор и кончился.
А уже на следующий день ее дети, которые, видимо, подслушали, как она говорила обо всем мужу, выскочив в коридор, кричали ему:
; Ты — демократ! Ты — плохой человек! - и улыбались. 
Крымов был рад пострадать за свою новую веру.

Если говорить серьезно, то, на самом деле, Ирина Николаевна была не так уж и далека от новых взглядов своего зятя.
Когда она в свое время перешла от «страшного» отца Вениамина к «хорошему» отцу Александру, то она, повторяя слова своего нового батюшки, говорила, например, что вычитывать перед причастием каноны — это условность, игра. И Крымов, будучи фундаменталистом, когда слышал это, ушам своим не верил.
Теперь же он был согласен с таким взглядом. Так что, если бы они сели и обстоятельно обо всем поговорили, они бы много нашли общего. Но — не сели, в силу инерции человеческой, в силу взаимного страха.
С другой стороны, было между ними и важное отличие.
Ирина Николаевна могла отбрасывать формальности, но делала она эта строго по благословению священника, так что канонически к этому было не придраться. И, главное, - в этом отбрасывании она знала четкую границу, нарушение поста было для нее делом нереальным, поэтому в ту Великую Субботу она, конечно, сильно испугалась за Крымова. 
Отличие последнего было в том, что он стал подчиняться вообще «самозваному мирянину», и границы его освобождения с каждым днем расширялись, так что, в конечном итоге, даже Георгий не смог их контролировать (впрочем, он, при всех своих пророческих замашках, этого и не хотел). Ирина Николаевна, как и Георгий, могла говорить все что угодно, но церковь для нее оставалась единственным якорем в жизни, так что слова о свободе от формальностей — парадоксально - еще только усиливали эту привязанность. Крымов был уверен, что с ним дело обстоит так же.    


А теперь вернемся к его последней Пасхе.
В том году на семейном совете решили, что женщины — Ирина Николаевна и Жанна — остаются дома с детьми, а мужчины — Крымов и Олег — едут на службу. Так что настроение у него было приподнятое — мало того, что Пасха, так еще он проведет ее с самым безопасным в их большой семье человеком Олегом.   
Теща допытывалась:
; Ваня, а как вы поедете домой после службы?
Вопрос действительно был, потому что автобусы в четыре утра, конечно, не ходили, а от Анино до Горелово — две длинные остановки, пешком не разбежишься. Раньше, когда он ездил на Пасху в «Екатерину», все было просто — он, как и большинство прихожан, оставался в Академии Художеств до шести утра. А теперь?
Но он, казалось, был настолько вдохновлен своим новым богом, что все ему было нипочем:   
; Ирина Николаевна, это же Пасха! Мы с Олегом доедем, не беспокойтесь.
Он хотел сказать — не беспокойтесь, Христос вывезет (так оно, кстати, и вышло).

Вечером Крымов и Олег, забрав нагруженные куличами и пасхами сумки, вышли из дома. На улице было хорошо, праздник в том году пришелся на 23 апреля, было довольно тепло.
Приехали в анинский храм, уже полный народу.
Вообще, храмом это можно было назвать с натяжкой — под церковь отвели бывшее колхозное каменное строение, и вот оно, год от года, медленно превращалось в храм. Купола не было, но был установлен высокий восьмиконечный крест (чтобы не путали с финскими церквями, располагавшимися неподалеку).   
Наконец, в тесном, неуклюже обустроенном помещении началась пасхальная служба. Крымов и Олег вытянулись по струнке, углубляясь в молитву. Вел службу отец Роман — молодой добрый священник с легким пушком на подбородке. 

Да, Крымов молился. Он не знал, что в этой своей последней пасхальной молитве он уже прощался с богом. Может быть, поэтому молитва его была такой сильной, и он дошел в ней до самых глубин божественной Христовой бездны. И дальше идти было некуда.

Незадолго до начала причастия служба остановилась на небольшой перерыв. Отец Роман вышел к народу божьему и громко сказал, что сейчас он всем опустит грехи, потому что приступать к чаше Христовой нужно чистым. Прихожане склонили головы под его епитрахилью. Грехи были отпущены.
До причастия еще оставалось немного времени, так что Крымов и Олег присели на скамью. Наш герой возмущался:
; Так не делается, не нужно было проводить исповедь. Это же Пасха, радость, мы все прощены. Причем здесь наши грехи?
; Да ладно тебе, Ваня...
Олег был с ним не согласен, потому что многие из пришедших действительно не исповедовались перед Пасхой. Да и вообще, кто бы говорил — ведь это Крымов ел сегодня днем курицу?! Но — ничего не сказал, потому что нрава он был тихого и мирного. В конечном итоге, как говорит святитель Иоанн Златоуст, празднуйте Пасху постившиеся и непостившиеся.
Потом началась евхаристия, и Крымов принял свое последнее пасхальное причастие, хлеб и вино царства божьего.
Как он и надеялся, их согласились подвезти на машине до Горелово какие-то люди, они были даже незнакомы, но это было неважно. Пасха.
Но, даже договорившись по поводу машины, они не убежали сразу из храма, остались выслушать благодарственные молитвы. А вокруг уже был гвалт — прихожане забирали освещенные отцом Романом продукты. Крымов, которому из-за этого все труднее было сосредоточиться, повернулся к Олегу и сказал:
; Что-то так суетливо стало, да?
; Да.
Этот момент запомнился. 


11 июля утром Георгий позвонил ему и сказал, что собирается ехать за город, позвал с собой. Он был занят написанием какой-то научной статьи (в них он теперь критиковал церковь и говорил о христианской свободе), работа шла легко, вдохновенно, но он, тем не менее, решил поехать. 
Это была не совсем прогулка, потому что цель у Георгия была другой — один из его личных «пунктов» состоял в том, что, в идеале, работать не нужно, а нужно найти клад. Для этого им был куплен металлоискатель. Так что они сейчас отправлялись в «поход за сокровищами».
Конечно, Крымов во все это не верил и смеялся над другом.

Они сидели в жаркой, июльской, переполненной электричке, словно в тюрьме. Им нужно было доехать до Саблино, потому что там Георгий еще ничего не искал. 
- Что читаешь сейчас? - спросил он Крымова, сидевшего напротив.   
Разговаривать было неудобно, из-за людей, но не разговаривать было скучно. Тот оживился, потому что вспомнил, что и сам хотел поделиться чем-то новым.
- Ой, слушай, я же читаю Толстого.
- Мхм… - Георгий улыбнулся, давая понять, что такой выбор для их «секты» неудивителен. 
- Это наш чел! Читаю его поздние рассказы, это такое безумие. Ты читал что-нибудь?
- По-моему, только «Смерть Ивана Ильича».
- Смерть Ильича...
Они засмеялись.
- Если серьезно, - продолжил Крымов, посматривая на спящую рядом с Георгием пожилую женщину, - это великий рассказ.
- Да.
- Слушай, я не понимаю, почему нас в школе заставляют читать «Войну и мир», она же скучная, ее фиг прочитаешь. 
- Ну да.
- Сделали бы просто — дали «Смерть Ивана Ильича», четкий рассказ о том, что жизнь большей части людей абсолютно бессмысленна и что так, не найдя смысла, они и умирают… Но больше всего меня убил, конечно, «Отец Сергий».
- А-а-а...
- Читал?
- Нет, фильм смотрел, кажется... 
- Там в общем главный герой сначала был адъютантом у Николая I-го, наверное, это на святителя Игнатия Брянчанинова похоже. Но потом он бросил все и ушел в монастырь, где хотел быть лучшим. Одна женщина пыталась его соблазнить и он...
- Палец себе отрубил.
- Да, точно. После чего и превратился в старца, - Крымов заерничал, - Монастырю нужны старцы... Монастырю нужны бабки...
Опять засмеялись. 
- Потом к этому Сергию привели бесноватую девушку, и он с ней переспал, после чего и ушел из монастыря. Знаешь, там есть классное место. Толстой пишет — отец Сергий пытался молиться Богу, но Бога не было, молиться было некому.    
- Да, это круто. Слушай, а чем кончилось все, я не помню?
- Короче, он в депрессии, и вдруг вспоминает о своей родственнице Параше, а она... ухаживает за своей семьей — детьми, внуками, зятем больным и прочее. И Сергий приходит к такой... диалектической формулировке, что он служил людям в плохом смысле, под предлогом службы Богу, а она служит Богу в хорошем смысле, под предлогом службы людям. Да, я правильно вспомнил. Тема, да? 
- Да, тема.
Несколько минут они сидели молча. Георгий, судя по его сосредоточенному, но не напряженному лицу, творил Иисусову молитву, что он делал всегда и везде. Потом он спросил: 
- Ты пойдешь завтра куда-нибудь?
Завтра был праздник — день апостолов Петра и Павла.
- Да, пойду в Анино. Между прочим, из-за твоего клада, - Крымов показал руками знак кавычек, как это было модно среди молодежи, - мы не попадаем сегодня на всенощную.
- Забей.
- Да это понятно. А год назад я ходил в этот праздник в Петропавловский собор, к отцу Вениамину.      
- А, я же его видел недавно.
- Правда?
- Ага. Я ходил по работе в одну турфирму — хоп, он идет по лестнице.
- Ну и как?
- Да ничего. Мельком поговорили. Он на Афон едет. 
Крымова позабавила эта встреча двух его духовных отцов — бывшего и нынешнего. Потом он сказал:
- Я иногда вижу его во сне.
- Да, я тоже раньше его видел.

Они приехали.
Исходив часа за три все прилегающие к Саблино территории и проверив их металлоискателем, они не нашли ничего, кроме пары непонятных ржавых железок, одну из них Георгий из исторического любопытства положил в свой походный рюкзак.
Усталые, друзья повалились на траву и начали пить газировку, Георгий ел бутерброды с сыром, а Крымов — с колбасой. Тут же, рядом с ними, лежал его пакет, а на нем книга Толстого, которую Крымов показывал другу. Это было малоформатное издание в мягкой глянцевой обложке фиолетового цвета.
Вдруг он заметил, как на книгу прыгнул кузнец — такой настоящий и зеленый. Смотрелось это очень красиво — живое насекомое на искусственной бумаге, зеленое на фиолетовом.
Он показал свое маленькое открытие Георгию, и тот его оценил:
; Это был бы отличный первый кадр!

Поездка в Саблино была одной из последних его встреч с Георгием.            
 

Во второй половине июля он стал замечать, что с Жанной происходит что-то странное — она все время о чем-то напряженно думала. 
Вообще-то, он всегда эгоистом и обычно не выходил за рамки собственных переживаний, это была его беда и счастье, потому что, с одной стороны, это делало его «бесчувственным чурбаном», с другой — он относительно спокойно переносил то, что происходило вокруг.
Но здесь даже ему было видно, что жена что-то скрывает. Подумать, пошевелить мозгом не ради богословских проблем, а ради живого человека, догадаться, - было выше его сил.   
Потом она заявила, что поедет с детьми к своей тете, которая жила в Репино, - ну вот, дети побудут на море (конечно, называть Финский залив морем было кощунственно, но тем не менее).
Вернувшись через несколько дней, Жанна вроде бы была уже спокойной, но какой-то бледной. Однако Крымову по-прежнему - ничего.
Наконец, через неделю ее христианская совесть не выдержала.
Они сидели на кухне, когда Жанна вдруг покраснела.
     - Ты чего?
; Прости меня, Ваня.
; Да за что?
; Прости...
; Слушай, не пугай меня, а?
; Короче... Я ездила в Репино...
; Мхм...
; Делать аборт.
Кроме прочих подробностей, выяснилось, что аборт был тяжелым, потому что родиться должна была двойня. 
- Жанна, ты охренела, это же такой грех вообще...
Она заплакала, так что их дети все услышали и хотели вбежать на кухню, но он, зло и громко на них крикнув, захлопнул дверь.
- Ты охренела.
- Да, я охренела? А почему Бог дал мне этих новых детей? Неужели Он не видит, что я и так зашиваюсь, родив подряд мальчика и девочку?
- Ты не можешь так говорить...
- Да, я знаю, но это ведь правда.
- Ты не можешь так говорить...
- Я схожу на исповедь.
- Да? К кому?
К отцу Вениамину они уже не ходили.
- К отцу Роману, в Анино.
- Хорошо.

Он бросился звонить Георгию, тот, все выслушав, закричал:   
- Знаешь, это не твоя жена виновата, а твоя теща, потому что она загнобила вас окончательно, замучила. Ты скажи ей, пусть она знает, что натворила. 
Но о том, чтобы говорить Ирине Николаевне, не могло быть и речи — Жанна лучше бы умерла.

На самом деле, виноват был сам Георгий (хотя наш герой этого, конечно, не признавал). Во времена отца Вениамина Крымовы предохранялись, формально говоря об этом на исповеди. А Георгий рассказал о своей практике — они с женой не предохранялись, но «творили секс» в такие периоды, когда она не могла забеременеть. Так же стала делать и Жанна, это было даже прикольно, освободиться от дурацких резинок (а другие контрацептивы еще игумен Вениамин осуждал как слишком вредные), так сказать, сбросить маски.
Ну вот, значит, Жанна что-то не рассчитала.

История с абортом еще сильнее пошатнула его веру.   
По крайней мере, недели две-три после признания Жанны он все ходил и думал — как же бог мог допустить такое? Зачем послал им еще детей, когда они и, правда, еле-еле справляются с двоими? Как он допустил ее аборт?
А еще выходило, что Крымов запутался со своими духовниками — прежний говорил одно, и это он признал неверным, новый говорит другое, но к чему это привело? Быть может, следовало уже самому быть духовником для себя?    
Однако нельзя и преувеличивать влияние на него истории с абортом, учитывая его оторванный от жизни характер.

Когда пришел август, Крымов зачастил в Публичную библиотеку.
Это был новый, совсем недавно открытый ее корпус (его открывали с участием Путина, о чем свидетельствовали фотографии на стенах) на «Парке Победы». Огромное просторное здание, внутри которого были белые мраморные лестницы, а помещения были выдержаны в светло-коричневых тонах, солнечный свет проникал в них через окна, простиравшиеся от потолка до пола. Все это было, конечно, не сравнить со старым зданием — темным, закоулочным (хотя извращенцы-библиофилы больше любили его).
Теряясь в этом солнечном свете и мраморе, он читал.
Что же он читал теперь? Это были не святые отцы, как при Вениамине, и не обновленческие газетки, как при Георгии, а Вольтер и Дидро.
Позже его часто спрашивали — как он отпал от церкви? Что с ним произошло? Кого он встретил? А он просто сидел в Публичке и читал.   
«В сущности, обыденное мещанское мнение, что бог один, а религий много, мнение, которое я всегда презирал, с которым всегда так боролся – это ведь истина». 
Однажды он приехал домой из библиотеки и сказал своей жене, неопределенно указывая рукой вверх, имея в виду невидное из квартиры небо:
- Да, что-то там есть.
Они громко засмеялись.

Он очень любил Георгия, но понимал, что не может просто взять и отвернуть свою голову, положить ее в стол, а вместо нее навернуть чужую; не может, даже если хотел бы. Так что встречи и мобильные консультации с Георгием прекратились.         
На исповедях у отца Романа он все больше нес чепуху, так что бедный батюшка, который всегда был уверен в его «повешенной церковности», недоумевал. Однажды Крымов заявил, что выкурил на прошедшей неделе пару сигарет — он, кстати, сделал это с подачи Жанны, которая покурила первой, а потом сказала, что ему тоже не стоит комплексовать. В другой раз он сказал, что не знает, хорошо ли это, что его жена купила — правда, по его же просьбе — короткую юбку, угодно ли это богу?
После таких грехов его не допускали к причастию.
Впрочем, с его стороны это не было каким-то издевательством над священником, просто он не мог понять, что уже уходил из церкви, но инерция затягивала обратно.
Наконец, в сентябре 2006 года он смог интегрироваться — он сказал себе, что не будет ходить в церковь, пока не поймет, зачем это нужно делать. «Понимание» это, конечно, не пришло.
Почти десятилетний церковный трип закончился. 


На Новый год Крымовы решили сделать себе подарок — они купили DVD-проигрыватель, потратив целых полторы тысячи. Там же, в магазине, он приобрел и свой первый диск — фильмы Тарантино. Было «счастливо» и одновременно страшно — вдруг не заработает? Вдруг он не справится с техникой?   
Но все заработало. Дети радовались, потому что вторым диском, купленным папой, был сборник мультиков (между прочим, эта радость была намного больше, чем когда мама и папа много лет спустя купили им огромный компьютер-моноблок). 
Как всегда, Новый год встречали шумно и весело - дети бесились до двух ночи и, наконец, легли спать. Родители, уставшие и выпившие, тоже легли на диван, но не заснули. Крымов поставил на DVD «Прирожденные убийцы» Оливера Стоуна (по сценарию Тарантино), фильм, который он очень любил в юности.


Так они вступали в новый год и в новое бытие.
Так в жизни Ивана Крымова начиналась эпоха Ивана Крымова.

 




























Часть шестая.
Атеист Иван Крымов


Истина похожа на ее отсутствие

Дао дэ цзин

Глава I. Год кайфа

Ну что ж, читатель, вот мы и выбрались с тобой на финишную прямую, теперь мое повествование летит, катится, и никто не может его остановить, даже я. Если ты добрался со мной до этого шестого уровня — ты мне уже как родной. Так послушай, что было с Крымовым дальше, ведь опыт оставления бога может пригодиться и тебе.


На кафедре, где он работал, был такой профессор Булычев, не очень еще старый человек с бородой и в очках. Он был церковным и совсем недавно защитил докторскую диссертацию о русском национальном характере.
Крымов как-то признался ему, что ушел из церкви - он сказал об этом не нарочито, а просто потому, что их вывел на это разговор. Булычев нахмурился:   
- Знаете, Иван Дмитриевич, я бы на Вашем месте поступал по-другому. Зачем об этом говорить? Это Ваше личное искушение. Вам нужно сидеть тихо и читать святых отцов, молиться Богу, чтобы он помог Вам.
- Но это ведь нечестно, Кирилл Алексеевич.
- Да нет, ничего нечестного здесь не вижу. Вы рвете с церковью, но я должен Вам сказать. Сейчас Вы переживаете бурную радость, это по Вам видно. Но потом придет ломка, как у наркомана.
Пройдет два года и Булычев скончается от рака, незадолго перед смертью он будет жаловаться, что хотел бы эвтаназии, но церковь это не одобряет. Крымов, конечно, не подначивал его в этой связи, не до этого было, человек умирал.
Но, по крайней мере, те слова Булычева о кайфе и ломке оказались верными. И сейчас Крымов переживал первое, не думая о расплате.


В конце 6-го года, когда он, по инерции, все еще считал, что бог есть, но принадлежать к какой-то религии необязательно, ему в голову приходило много интересных мыслей. О том, почему человек вообще должен занимать какую-то позицию — религии или атеизма. Крымов очень остро чувствует условность любых позиций. Все это определенные наборы слов, которые придумали люди за свою долгую историю. И вот, между этими наборами слов каждый человек и вынужден выбирать. Между тем, в этом есть какое-то насилие.

В декабре, незадолго перед Новым годом, он встретился со старыми друзьями и отчаянно нажрался, так, как не позволял себе все эти долгие годы церковной жизни. Друзей этих было много и ты, читатель, их не знаешь, кроме одного — Саши Рогачева, психоаналитика, жившего в Петрозаводске, но к тому времени уже переехавшего в Петербург. 
Место, где они пили, было очень «цоевским», и это говорили все, - дом находился на Петроградке. Чокаясь и закусывая на кухне, друзья потом выходили через ее окно прямо на маленькую железную крышу и любовались центром ночного города. Глядя на эту красоту, не закурить было невозможно, так что и Крымов тоже затягивался.
Рогачев все замечал — и то, что Крымов много пил, и его курение, он чувствовал, что друг изменился, но вопросов пока не ставил. Тот раскололся сам, когда они уже ночью уходили из квартиры, с трудом спускаясь по темной каменной лестнице: 
- У меня в жизни произошло важное изменение.
- Какое?
- Я перестал быть церковным человеком.
- Ну, все к тому шло, Ваня.
- Знаешь, я хотел бы теперь жить без каких бы то ни было схем.
- Если это у тебя получиться, ты будешь уникальным, мой друг... 
Да, услышать такое из уст человека, читавшего Лакана в оригинале, было приятно.             


Но уже в начале 7-го года эта свобода («свобода»?) кончилась, и он все больше склоняется к атеизму, к мысли: «или человек — или бог». В каком-то отношении, он вернулся к своей молодости – но тогда он был, скорее, безбожник-ветер-в-голове, сейчас же все было более четким.
Утратил ли он – сменив религиозную схему на атеистическую - блаженное чувство неопределенности? Да, и это была существенная потеря. Кстати, еще будучи под «омофором Георгия», он посмотрел фильм «Дурная привычка», в котором врач пытается вылечить таблетками главного героя, подростка, сосущего большой палец. В конце выясняется, что это лечение разрушает личность подростка, и врач, разочаровавшись во всем, говорит ему – соси палец дальше, и вообще, мы должны научиться жить без готовых ответов. Крымову это понравилось, и Георгию – которому он рассказал о фильме – тоже.   
Но вот сам Крымов, в конечном итоге, не смог жить без готовых ответов. Потому что, с другой стороны, человек — существо конкретное, ему нужно знать, где право, а где лево. 


По воле судьбы, «отсутствующего бога», так сложилось, что в феврале он покупает квартиру. Это, конечно, сильно сказано. Просто его родители, которые устали смотреть на мучения молодых из-за жилья, пусть они и поспешили с двумя детьми, продали свою «трешку» и купили себе однокомнатную квартиру, а сыну двухкомнатную.
Крымовы переезжают из одного пригорода в другой — из юго-западного Горелово в северо-восточные Колтуши. Новую квартиру они, естественно, не освятили. Это было символично — с новым мировоззрением в новый, и свой, дом. Дети бегали по просторным комнатам и спрашивали: «Это теперь наше?»
Как же ему было классно на следующий день после переезда проснуться утром, выйти на кухню и нажать кнопку чайника. И при этом даже не подумать о том, что на кухне могут быть соседи.
Возможно, новая квартира тоже способствовала его атеизму - бог (?) дал ему все, что мог.      


В любом случае, операция «обезбоживания» мира дала потрясающие результаты.
Весь этот год он действительно проходил словно под кайфом, как сказал один друг, «поймал бодрячок». Все казалось необыкновенным, произошел апгрейд бытия. 
Его перло, когда он ехал в маршрутке, перло, когда он приходил на работу и вел занятия, перло, когда он занимался с женой сексом, теперь уже совершенно неограниченно, перло, конечно, когда он играл со своими любимыми «пупсяриками».
Перло от неба, от воздуха, от зимы и от лета:

Сегодня семнадцатое января
На улицу рано вышел я
В транспорте народу полным полно
И у каждого в голове свое дерьмо

У кого-то религиозное оно
У кого-то атеистическое давно
И только в моей голове нет дерьма
А лишь веселая кутерьма

Эх, кутерьма моя, - веселее нет
Ведь мне бытия открылся секрет
Завтрак утром, а днем – обед
Вечером ужин, а ночью – минет

Может, кого-то шокировал я,
Но ведь я не в ответе за секрет бытия

17.01.07.

***

Мне хорошо
Скрипит снежок
И мыслей нет
Про пистолет

Не страшен понедельник мне
Среда мне не страшна вдвойне
Мне кажется, что это я –
Сижу в маршрутке, жду рубля

Мне кажется, кайфово жить –
Плыть по теченью и не плыть
Молчать, кричать, бежать, смотреть
Рожденье – смерть, рожденье – смерть

29.01.07.

***

Приятно мне существовать
Ходить и думать, верить, срать
Дышать, боятся. На диван
Ложится, когда сильно пьян

Смотреть кино на DVD
И лузгать семки до зари
Читать запоем книги о
Георге Гегеле, и участи его

Забыть про то, что я умру потом
И превратиться мое тело в биолом
Забыть про то, что я рожден когда-то был
И, вылезая из утробы, громко выл

Забыть про все – и сесть на унитаз
Чтоб он меня от смерти спас

Приятно мне существовать…

01.02.07.

Стоило же десять лет верить в бога, чтобы, отказавшись от него, увидеть жизнь такой настоящей.

Глава II. Люди против

Почти все люди, которых он знал, приняли его атеизм в штыки, что было неожиданно для него.   
Как ни странно, такая их реакция очень напоминала времена его воцерковления. Тогда он стал из юноши-раздолбая четким церковным человеком, и это многих неприятно поражало, словно он был «сектантом». Теперь все повторялось, но с другим содержанием.
Создавалось ощущение, что эти люди - окружающая среда - были очень инертны. Они были похожи на болото, в котором брошенный камень оставлял большие круги. И это болото с великим трудом принимало камень, изменялось под него. Люди за эти годы только-только приняли обращение Крымова к богу, но тут вдруг — новый камень, да еще совершенно противоположный предыдущему. И – новые большие круги. 

Да, все по-своему повторялось, но было еще и другое — если в 90-е, когда он обратился к богу, в умах были «разброд и шатание» и все делали что им хотелось, то сейчас обстановка была иной. Страну объявили не столько свободной, сколько «многоконфессиональной», а, по существу, православной. Атеизм, к которому пришел Крымов, отсутствовал в публичном пространстве, и он видел, что это оказывает свое влияние на знакомых ему людей. 

Как именно они реагировали?

Начнем с семьи.
Что касается Жанны, то учение Георгия она, действительно, приняла «на ура», но атеизм и расцерковление мужа – лишь отчасти. Она легко соглашалась с его критикой церкви и бога, иногда радикальной. Но, в отличие от него, не сняла свой крест и иногда заходила в церковь. А еще - молилась за него. Однако по сути она была вполне светским человеком и несогласие с Крымовым становилось  все более формальным.   
 
Дети, конечно, заметили расцерковление, но они были еще слишком маленькими, чтобы рефлексировать на эту тему. Правда, пятилетний Дима однажды дотянулся до нее своим сознанием. Они вышли с Крымовым из магазина, это была центральная площадь Колтушей, напротив через дорогу стояла высокая деревянная церковь. Указав на нее, Дима спросил:    
- Папа... а почему мы туда не ходим?
Крымов остановился и присел на корточки перед сыном. Тот смотрел на него с испугом в глазах.
- Понимаешь, Димусик. Раньше я верил в бога. А сейчас я думаю, что его нет. Но я скажу тебе, что этот вопрос очень сложный. Когда ты вырастешь, то сам будешь решать — есть бог или нет.   
Сын, волнуясь, что он как-то будет не соответствовать своему любимому папе, ответил: 
- Я тоже думаю, что он есть... ой, что его нет.
Они засмеялись, и Крымов расцеловал его.
Хотя, по мере взросления дети все больше склонялись к тому, что иногда говорила мама — про бога и ангелов. Отец казался им слишком экстремальным. 


Его церковные родственники - теща и ее муж - были отдельной статьей.
Он всегда хотел обсудить с ними свое отпадение. Он очень часто внутри себя вел эти диалоги, выставлял аргументы, думал об их ответах, о том, как он одержит победу. Но, с другой стороны, ничего этого в реальности не было. Не было «жизненно важного» спора, как в эпизоде с картошкой из его любимого фильма «Застава Ильича».
Олег однажды спросил у него - в чем проблема? Но он почти ничего не ответил, слишком для него это было важно, слишком его это волновало.
В другой раз он встретил Ирину Николаевну, в Репино, летом: 
- Ваня, это правда, что ты снял крест?
- Да, правда.
- Ну и как тебе?
- Нормально.
После этого они стали говорить о текущих делах… 
И потом он понял, что спорить не надо, ведь это были родные люди, с которыми он прожил очень интересную, хотя и конфликтную, жизнь. Да и потом, всякий раз, когда он думал об этом, ему становилось не по себе — как он, в свое время достававших всех в Горелово своим неофитством, станет теперь доказывать, что бога вообще нет? 
Было здесь и другое — понимание, что это уже конфликт жизни, а не слов, не нужно переводить его в слова. Слова снова могут поменяться. Пусть сама жизнь рассудит, ставка слишком высока, чтобы болтать.
Наверное, так думали и Ирина Николаевна со своим мужем.
Единственное, о чем они неопределенно намекали в редких разговорах с ним  - не покажет ли бог Крымовым однажды, что они слишком от него удалились. То есть, они просто пугали его, и сами пугались за своих внуков. Он отвечал: 
- Вот видите, все построено на страхе...    
В конечном итоге, все они заключили что-то типа «пакта о ненападении», родственники признали, что вера в бога – личное дело человека, наконец-то, до них дошла важная статья нашей Конституции. 
Через много лет Крымов этот «пакт» нарушит. На Пасху 14-го года он будет говорить Олегу: если бы Христос действительно воскрес, то вся наша жизнь очень сильно бы изменилась, а если не так – зачем в это верить? Церковь утверждает, что Христос победил смерть, но ведь это неправда. 
Летом того же года, напившись дорогого коньяка, и стоя на берегу Ладожского озера, он скажет им, что призыв бога к человеку любить его - бессмысленнен, потому что любовь возможна только между равными. 
Когда выйдет его философская книга «Реализм. Мировоззрение для неверующих», он подарит ее родственникам с надписью о том, что во многом этот текст является дискуссией с ними. Читать книгу они не станут.            


Что касается его родителей, то отец к тому времени тяжело болел… А вот мама – когда ее сын расцерковился, смеялась над ним, говорила, что это было предсказуемо. Ему было стыдно. А когда он стал атеистом, то она вообще возмутилась: «ты из одной крайности перешел в другую». Впрочем, это утверждали почти все.       

Например, его друзья — кто-то говорил об этом прямо, кто-то подразумевал в своем «многозначительном молчании». Но первое, чему они удивились, был не его атеизм, а просто то, что они его видели, потому что Крымов снова стал с ними встречаться. 
Виктор — старый френд по университету, успешный и толстый, пьяным голосом спрашивал:
- Так, значит, в бога ты не веришь?
- Да.
- И в загробную жизнь тоже?
- Да.
Больше он вопросов не задавал, потому что всегда боялся слишком умного друга, боялся, что его, Виктора, комментарии будут недостаточно интеллектуальными. Но сам, наверное, тоже подумал о крайностях.   
Как бы то ни было, друзья были рады, что он вернулся к нормальной жизни, можно сказать, воскрес, — он пил, курил и ржал.
Одно, говорили они, осталось в нем от церковности, он не хотел признать, что измена жене это неизбежно.    


Итак - «ты впал из одной крайности в другую». Всякий раз, когда он рассказывал о своей новой установке (сначала он делал это с радостью, специально, потом — все более неохотно), он знал, что услышит именно эти слова. И слышать их ему было обидно.
Он понимал, что они справедливы. Но он понимал и другое - в глубоком, возможно, ему одному ясном смысле, эти слова были ложью. Разве он виноват, что прошел и проходит именно такой, а не другой, путь? Что он должен был делать, слыша эти слова от матери, от друзей? Опять-таки, как и раньше в ситуации расставания с Георгием, - снять свою голову, положить ее в стол, сказать, да, вы правы, скажите мне, что я должен думать, если так очевидно, что я ошибаюсь?
Он только не исключал, что когда-нибудь внутреннее придет к этой мысли всех (?) людей, — что бог есть, что-то там есть, и все религии говорят об этом.   
Тем не менее, он чувствовал за собой эксклюзивное право на тему бога. Это он забирался на небо. Это он однажды понял, что бога нет.


Круги от нового брошенного им камня расходились и в его университете.
Однажды на конференции он долго спорил с одним православным профессором. Тот утверждал, что наука не может быть универсальной, ведь на нее влияют национальные и религиозные традиции, и это нужно учитывать. Крымов не соглашался: если наука не будет универсальной, то зачем она вообще нужна. Если учитывать национальные и религиозные традиции, то получится путаница, потому что в России это православие, а в Иране ислам.
Самое смешное, что когда он был церковным, то считал, что этот профессор недостаточно религиозен, а теперь, — что он слишком религиозен.

Летом 7-го года он написал атеистическую монографию - «Реализм. Мировоззрение для неверующих», в это время он был на пике вдохновения своей новой идеей. Книга была сильной и интересной – как сказал его тесть, которому он дал рукопись, «я прочел ее два раза и, когда прочту в третий, задам тебе вопросы» (что было несколько неожиданно).   
Книгу он показал и заведующей кафедрой, той самой даме, которая несколько лет назад была шокирована тем, что он демонстративно читал Библию. Крымов хотел, чтобы кафедра рекомендовала текст для университетского издательства. Но заведующая, увидев атеизм, испугалась, и не стала ничего делать. Он не один год безуспешно ее уговаривал, наверно, ему нужно было быть настойчивее. 
Только в 12-м году, когда на место главы кафедры пришла другая дама, он добился своего. Между прочим, новая начальница, пропуская книгу, говорила, тем не менее, что она с ней не согласна и что лучший философ, которого она знает, - это Иван Ильин. 
Другие издательства, – в которые он обращался до 12 года - его книгу тоже принимать не хотели. Безусловно, главная причина была не в ее атеизме, а в том, что она была написана никому неизвестным преподом средней руки университета.
Но иногда срабатывала и атеистичность. Как-то он обратился к одному знакомому издателю. Поскольку это был его знакомый, то не трудно догадаться, что он был православным, но, тем не менее, он издавал даже «кощунника» Батая, так что надежда была. 
Издатель прочел и позвонил ему:
- Во-первых, Вы, конечно, не подумайте, что это от гордости...
- Я понимаю...
- Но — это не мой уровень... То, что Вы пишете — слишком упрощенно.
Крымов обиделся, но пока молчал. 
- Ну и потом, уж слишком я с этим не согласен. Знаете, отец Сергий Булгаков доказал, что теория прогресса — это миф, так что как ее можно отстаивать? 
Атеист хотел спорить, он-то давно уже понял, что все эти Булгаковы и Бердяевы - безнадежно устарели и что нужно двигаться к новому модерну, возвращаться в Новое время. Он заговорил, сбивчиво высказывая свои мысли. 
На той стороне слушали. Потом прервали:
- Хорошо, я примерно понял... Безумству храбрых поем мы песню. Но в Вашем тексте больше безумства, чем храбрости...   

Такая же почти история произошла и в 10-м году.
Тогда Академия наук объявила конкурс философских трактатов в вольном стиле, который был посвящен столетию смерти Льва Толстого. Тема конкурса била в самое яблочко, так что Крымов даже удивился, насколько это перекликается с его поисками: «Возможна ли нравственность, не основанная на религии?» Этот вопрос задавал сам граф Толстой и отвечал на него отрицательно.
Крымов целое лето просидел за трактатом, хотя объема он был маленького. Он писал о светской культуре и нравственности, о том, что они возможны, что их нужно возродить, особенно у нас, в России. Писал он вдохновенно. Призом за лучшее сочинение были двести тысяч рублей, это подстегивало его еще больше, господи, каким же он был наивным. 
Он не поверил, когда узнал, что суд философов из Академии не провел его трактат даже в первый тур конкурса, не говоря о последующих. Победитель вообще не был определен. Как сказала мать Крымова, победителями стали сами философы из Академии.       


Однажды на кафедру пришел новый преподаватель по фамилии Петров, это был высокий крупный мужчина, одних с Крымовым лет, так что они — в преимущественно женском окружении — быстро сошлись.
Но вот как-то они сидели в преподавательской и Петров увлеченно читал некую книгу. Конечно, минут через тридцать Крымов, сам читавший Сартра, не удержался и спросил, что читает коллега. Тот с радостью показал обложку:
- Митрополит Иоанн Снычев, «Одоление смуты». Вы, Иван Дмитриевич, читали такое?
Он начал смеяться:   
- Читал... Да, читал...
Со стороны «бога» это было уже издевательство.      


Да, мир не принимал его нового откровения.
Но у него было три отдушины.
Первая — рабочий стол, его ноутбук, в котором он писал что хотел. 
Вторая – его страница в Интернете, куда он это выкладывал. Странная была вещь, этот Интернет, он пришел буквально на его глазах и затопил все. Интернет был свободой. В нем не было – и не могло быть – издателей, которые говорят тебе, что в тебе безумства больше, чем храбрости, или что за издание твоей книги нужно заплатить 30 тысяч, заведующих кафедрами философии, по личным мотивам посылающих тебя подальше. Интернет был странным анонимным местом, в котором вдруг появлялось лицо читателя, которого ты не знаешь и никогда не узнаешь, но именно ради него ты и писал. Еще Интернет чем-то напоминал монастырь, - по крайней мере, для Крымова, потому что вся его жизнь с ее проблемами уходила, оставалась только мысль, которую он хотел донести. Чистый дух в чистой цифре. Конечно, он понимал, что читателей его философских статей, либеральной публицистики или «кощунных» стихов не так уж и много, но каждый раз, когда он ставил новый пост, он чувствовал радость.         
Третьей отдушиной были студенты.
В своих лекциях он тоже никак ограничен не был, и здесь он отрывался по полной. Многих шокировал его атеизм, другие, уже давно уставшие от почти тотальной религиозности преподавательского состава, — горячо его поддерживали.
Надо сказать, что именно с этого времени, когда над ним уже не висел дамоклов меч проповеди («Расскажи о Христе! Расскажи об ИНН! Расскажи, а то хуже будет!»), он и раскрылся как преподаватель. 
Он вдохновенно говорил студентам о гуманизме, пытаясь отмыть его заляпанную в прошлом веке репутацию, о новых возможностях человека, о его великом будущем, - да-да, гнилые постмодернисты, о великом. Говорил, конечно, и о религии, признавая ее значение, но оставляя в прошлом.
Студенты его слушали, многие — отчаянно фанатели. Кто-то завел «В контакте» целую страницу «Крымов бесподобный», где выкладывались его свежие шутки: «в общем, у девушек было два пути: замуж или в гроб, ещё монастырь, но это то же самое, что гроб… только такой.. духовный гроб»; «вся наша жизнь - ошибка, конец лекции»; «не нужно ждать инопланетян, нужно самим оказаться инопланетянами для других»; «потакая своим извращенным вкусам, я пошел в библиотеку»; «поэтому надо всегда радоваться, и молекулы всегда радуются».
Он, узнав об этой странице, сказал им – вы бы лучше с таким же усердием ходили в библиотеку, а сам, конечно, часто на нее заходил. 
Вообще, он вдруг понял, что не может жить без этих обормотов. Многие преподаватели жаловались, что уровень учащихся не высок, да, но Крымову это было неважно. Главное — сделать занятие интересным, а ему в те времена все было интересно. 
Всегда находились единицы слушающих внимательно. Он мог ставить таким людям «четыре» и даже «три», потому что они были такими же, как он в свое время, раздоблаями, а идущим на красный диплом - «отлично». Но он понимал, что эти единицы — тоже будут искать истину, тоже пойдут работать в малооплачиваемый вуз. Они, извращенцы, будут читать лекции правильным мальчикам и девочкам, а те будут послушно записывать…         


Он опять пил водку с психоаналитиком Рогачевым. На этот раз — в Колтушах. Целая фрамуга на кухне была открыта настежь, Крымов сидел на подоконнике и курил. Семья уехала в Репино, можно было расслабиться.
Сначала они спорили о политике, потому что Рогачев вдруг резко подался в сторону русского национализма, и он долго доказывал, какой вред принесли человечеству  евреи. Крымов не соглашался, хотя он уже устал спорить об этом. 
Потом они перешли на другую, традиционную для них тему…   
- Пойми, - вещал Рогачев, отставив тарелку с куриным супом, - я знаю, что такое бессознательное. Раньше ты загонял в него все мирское. Ты, например, говорил мне, что ругаешься во сне матом. А теперь все наоборот — ты видишь во сне своего отца Вениамина. Усек? Где гарантия, что ты не двинешься обратно, и не уйдешь, например, в монастырь?
- Да ладно тебе, Сашка. Все это тоже ведь, как и с евреями, не раз проговорено. Ну что, мне снова говорить тебе о том, что церковь отнимает у человека свободу, или что человек есть ценность независимо от бога?
- Нет, всю эту либеральную хрень ты можешь засунуть себе в одно место. Ты просто не хочешь понять, что твое сознание — жалкий ничтожный островок в твоей реальной личности, которая бессознательна. И ты не интегрирован с этим бессознательным. В тебе есть и желание верить в бога, и желание не верить в него.
- Да, возможно. Ну хорошо, допустим, ты прав. Что мне тогда делать? Как интегрироваться? Предлагай.
Коварный юнгеанец усмехнулся:
- В таких вопросах прямых ответов не бывает. Церковь — Бог с ней, но, по крайней мере, признать бытие Бога ты должен, атеизм — это уж совсем извращение.
- Да? Хорошо, я, наверное, метнулся из крайности в крайность. Но ты ведь знаешь, что есть атеисты, которые всегда были атеистами. Значит, у них проблем с бессознательным нету, правильно?   
- Я думаю, есть, хотя, может быть, и не такие мощные, как у тебя… Понимаешь, Ванька, я уже давно про себя решил, еще когда был студентом, что перед любым человеком стоит выбор — или принять Христа, или жить в полной абсолютной пустоте.
«Может быть, он прав?» - засомневался Крымов. А сам ответил:
- И перед австралийскими аборигенами тоже стоит такой выбор?
- Вполне возможно. Ты можешь отговариваться, как хочешь, но вот тебе мое слово, моя ставка.
- Давай.
- Больше года ты не продержишься.
- Окей, мы с тобой это запомним.   
Он продержался больше года, он и сейчас держится, хотя — чего ему это стоит? И не раз он останавливал себя от молитвы желанием победить Рогачева (так и хочется сказать – рогатого).
После нового откровения Крымова – как и много лет назад, после его старого откровения - их отношения затормозились, упали до бесконечных споров о политике и о боге.
А здесь еще «учительские» амбиции Рогачева, он ведь жил в окружении людей, которые считали его гуру, которым он давал консультации, чуть ли ни контролировал их жизнь. Неугомонный Крымов слишком выдавался из этого круга.   


Ишь ты, как они все забегали, когда он стал бога отрицать — и не сопливым студентом, а тридцатилетним мужиком, отцом семейства.
Значит, было здесь что-то такое древнее, такое глубокое, такое... что трогать его было ни в коем случае нельзя. НЕЛЬЗЯ.
Но, с другой стороны, не было ли это НЕЛЬЗЯ главным магнитом для него? Не отрицал ли он бога ради внутреннего эпатажа?
А ведь из этой мысли можно развить и другую, целую теорию. Не принадлежал ли он к тем людям, которые в своей жизни ведут себя тихо, но в душе – думают о мести?   
Месть… Он все время ото всех уходил, кидал, и именно в такие моменты он был счастлив. Когда нашел бога и церковь - кинул свою прошлую жизнь, а когда церковь ему надоела - он совершил свой самый мощный Уход, Месть, он кинул самого бога. Ради такой глобальной мести – ОН ЗАПРЕТИЛ СЕБЕ БОГА.   
Но, в таком случае, был ли его атеизм честным? Он говорил себе - если увижу, что вру совсем, преодолею гордыню и вернусь ко Христу. Читатель, ты ему веришь? Лично я – да.   
Последний вопрос – кому он мстил, кто скрывался за всеми этими уходами? Матери, скорее агрессивной, чем любящей? Отцу, который, начиная со времен подростка Крымова, почти устранился из его жизни? СЕБЕ? ОН ДЕЛАЛ ВСЕ ЭТО ИЗ НЕНАВИСТИ К СЕБЕ?   
Но с другой стороны, разве нет в его мотивации великой свободы? Церковь верит, что, например, быть пророком Моисеем, трубой гласа божьего – это лучшая судьба, но что же хорошего в том, чтобы быть инструментом, на котором играют? Чем больше Крымов – во времена своей церковности - любил и верил в бога, тем сильнее он подспудно понимал, что должен быть свободным от него. Смерть бога – даже ценой смерти человека. Да, ему было очень жалко своего бога, тот был лучшим, что Крымов встретил в своей жизни и верующие люди были лучшими. Но – он с ужасом понимал, что он, Крымов, есть личность, что он есть граница, что ОН ЕСТЬ. Кто-то может совместить своё ЕСТЬ и ЕСТЬ бога, но он не мог, или пока не мог.      


Глава III. Год ломки 

Все ему говорили, что ломка начнется. «Не плюй против ветра, не стой на пути». И она действительно началась.
При этом он так и не понял, почему – то ли она появилась сама по себе, то ли из-за людей, которые слишком сильно этого хотели, что и выражали своими дурацкими предсказаниями. Конечно, этот второй момент был достаточно важен – зависимый от чужих мнений, Крымов трудно переживал то, что люди не приняли его нового откровения. Не приняли Заратустру, спустившегося с высоких гор.

В 8-м году он начинает чувствовать пустоту в душе. Иногда она приходила и раньше, но не в таком объеме. Мертвый Христос начал преследование.      



Хотелось помолиться… бога нет
Я отменил его своим указом
И он обиделся, хотя не сразу
И дулом повернул свой пистолет

Стреляй в меня, я смерти не боюсь
И жизни не боюсь, властитель
Твоя высокая обитель
Поймет скучающую грусть

Добра и зла твой фирменный коктейль
Я пью, не морщась, не считая годы
Цивилизацию свободы
Накрыла русская метель

Все хорошо – и есть ты или нет
Уже неважно для моих вопросов
Ты под меня теперь закосишь
И сам отдашь мне свой билет

30.08.08.

***

Я открываю крышку неба
И вновь не слышу ничего
Убил я бога своего
Мечом моим разгадан ребус

Давай поговорим об этом
Да нет, уж лучше помолчим
Ты стал теперь совсем другим
С собой покончив этим летом

Теперь ты ничего не скажешь
Ни за, ни против ты меня
Смотри же, как я смерть обнял
И преуспел в людских продажах

Сильнее веры атеиста
Наверно, нету на земле
По небу он летит во тьме
Из всех святых как самый чистый

06.09.08.

***

И только идолов обломки
Еще шевелятся во мне
Брожу я по зеленой тьме
И бог меня зовет негромко

Не отзываюсь я и плачу
Не знает бог, что бога нет
Забыл дешевый пистолет
Он на своей дешевой даче

Я победил, но фейерверки
Так ослепили мне глаза…
Сошлись в объятьях полюса
И мир не выдержал проверки

Дышу я темнотой и снегом
Рожаю кольца и броню
Растет на заднице IQ
Не стать мне все же человеком

28.09.08.


Сны, как и предсказывал Рогачев (или потому, что он предсказывал?), вообще были полностью заняты противником. Крымов видел в них или родную церковь св. Екатерины, или, что было чаще, отца Вениамина. Духовник, казалось, там в принципе прописался.
Что касается конкретных сюжетов этих снов, то их он запоминал слабо. Конечно, иногда Крымов видел во сне, как он, великий грешник, возвращается, приносит покаяние. Или — просто сидит в церкви, или даже где-то недалеко от нее. 
Но вот то, что он помнил хорошо, потому что это всегда оставалось в его душе, - чувство радости, которое он переживал. Это пугало больше всего.

Под стать сновидениям была и реальность. Связи с церковью, пусть и косвенные, все равно сохранялись. 
Например, у его сына Димы была крестная, она и ее муж давно были знакомыми Крымовых, естественно, люди церковные, а крестная вообще была дочерью бывшего ректора Духовной семинарии, известного в городе священника. Не зная про отпадение Крымова, они продолжали звать их к себе в гости или в свой храм Новомучеников Российских на рождественскую елку. 
Когда Крымовы теперь приезжали в их большой деревянный дом в Славянке, он, время от времени, выбегал за ворота и курил, как школьник. Наконец, он рассказал о своем атеизме, так что споры с крестными растянулись на несколько часов.
Крестная ему говорила:
- Хорошо, это твое личное дело. Но твои дети не должны об этом знать.
Он хмурился, он уже слышал такие советы от профессора Булычева. Может, ему вообще не разговаривать с детьми, а? И проблем не будет?   
Муж крестной по-доброму смеялся над ним и обзывал его воинствующим безбожником. Но вообще им, конечно, было не до смеха. 
(В далеком 13-м году деревянный дом этих людей сгорит, но никто не погибнет.)
А еще эти их рождественские елки в храме Новомучеников Российских… Жанна заставляла Крымова ездить туда с детьми, и он был вынужден делать вид, что он — такой же, как все, верующий. Правда, он не крестился и не молился, что, однако, мало кому было заметно.
Однажды случилось и вовсе невероятное. На елке, где, конечно, были и священники, к Крымову подошел один из них, они были знакомы. И он поцеловал ему руку. Ну, - чтобы он не обиделся, чтобы все было правильно... Короче, он не знал, зачем это сделал. Атеистическое целование. 
По дороге обратно, сидя в троллейбусе, он целый час мучился из-за этого. А ведь были времена, когда он мучился, если не целовал руку священника.    

В первые годы после его отпадения они редко, но ездили в церковь, инициатором была Жанна, но и Крымов был не против; конечно, они посещали церковь на Пасху и Рождество.
Каждый раз, когда он находился в храме (пусть это и не была «Екатерина», туда он, естественно, не ногой), ему было хорошо, у него было такое чувство, словно он вернулся на родину. Однако он подавлял это чувство. 
Как-то на Рождество их семья зашла в церковь вместе с его мамой. И Елена Васильевна вдруг спросила его, по какому молитвослову нужно молиться. Это был финиш. Она все еще считала его церковным человеком (да, когда он отпал, она говорила, что все к этому и шло, но, с другой стороны, со временем, она стала делать акцент на его православном прошлом, видимо, новая жизнь сына нравилась ей меньше). Он что-то невнятно ей ответил, а потом выбежал на улицу, к белому снегу, и твердо решил никогда в церковь не ходить. 
Как правило, слово это он держал.

Отца Вениамина Крымов не раз видел по телевизору  - и в местных новостях, и в федеральных.
Как-то он, от нечего делать, даже набрал имя своего бывшего духовника в Интернете («от нечего делать? – спросит читатель и засмеется, - ну-ну...») – и получил страницы его интервью и фотографий. Вениамин был все таким же — одухотворенным, архангелом с мечом, только чуть постаревшим. Крымов, глядя на него, даже не ностальгировал, потому что и так постоянно видел его во снах.
Среди этих интернет-страниц он заметил и официальный сайт «Екатерины» - раньше его не было. Сайт был довольно простым, там он нашел «Литературный раздел», а в нем – стихи Вениамина. Это тоже было что-то новое. Образ родного батюшки, который всегда был замкнутым, стал живее, ближе. Его стихи не были шедеврами – такие пишут все «культурные петербуржцы»; псевдоклассические обороты и прочее. Но иногда в них прорывалось и что-то личное, интересное:

Молитва о единстве


Ущемлённость нашу в мире
Жар Крови Твоей расплавил.
Ты сквозь Таинство - в Потире
Взял нас в Тело - пишет Павел.

И не дай нам отказаться
От прямой к Тебе дороги -
В неродном увидеть братца,
Становясь сплоченьем многих.

Нам сердца даны для дела:
Бога помнить и друг друга.
Помоги собраться Телу
В нас не нашею заслугой.

20 октября 1987 г.
 
При всем желании, он не стал читать стихи Вениамина полностью.          


В начале лета он, выходя из метро «Черная речка», увидел еще одного церковного.
Это был очередной друг семьи его тещи, ставший и его знакомым. Кстати, личность эта была заметная — сорокалетний грузин, который до своего обращения к богу был активным бизнесменом, ему принадлежал фитнес-клуб. Воцерковившись, он свою кавказскую «пассионарность» перевел в благое русло. Это был красивый человек — худощавый, с длинными волосами, с черной бородой. В нем всегда чувствовалось божественное вдохновение. Так что неудивительно, что он уже был дьяконом и через полгода должен был стать священником.
Заметив его, Крымов испугался, потому что, вообще-то, он хотел спокойно покурить у метро. Он отошел подальше, чтобы дьякон его не увидел, и выкурил свою «пипку табацкую».
Чувства, которые он переживал, были сложными. С одной стороны, - страх, с другой, - презрение к себе из-за этого страха. А презрение к себе, как говаривал Ницше, это главный фактор развития личности. Оно и победило — «да, я боюсь, но я, все-таки, не могу пройти мимо него». 
Крымов выбросил окурок в «мусорку» и подошел к грузину.
Тот, между прочим, грыз семечки — Крымов поморщился, «вот, а еще дьякон называется». Он и сам любил плоды подсолнуха, но чтобы есть их на улице — нет, это невозможно. Но он, все равно, был рад встрече; по церковному обычаю, они расцеловались. Догадывался ли тот о его отпадении, Крымов не знал. 
- Здорово, Ванька! - на лице дьякона появилась знакомая светлая улыбка.    
- Здравствуйте, Сергей. А что Вы здесь стоите? Ждете кого-то?
- Да, жду моих крестников, хочу в Кронштадт их отвезти, в Морской собор. 
- А, понятно.
Сергей всегда был миссионером, всегда что-то организовывал. В те далекие времена, когда и сам Крымов был главной молодежного православного Союза, он часто пересекался по этой линии с Сергеем и завидовал его прирожденному лидерству.
Через минуту их разговора Крымов сказал: 
- Я ушел из церкви.
Тот, видимо, не понял:
- Да, я тоже разочаровался во многих церковных иерархах...
- Да нет, я совсем ушел...
- А-а-а-а...
Сергей, из которого обычно энергия так и перла, поначалу не нашелся, что сказать.
А потом спросил, выбросив (конечно же, не в урну) шелуху от семечек:    
- Почему, Ваня?   
- Ну как Вам сказать... Я понял, что очень многое написано в Евангелии, во что я не могу верить.
- Например?
- Например, Христос воскресил Лазаря, но вот Вы разве видели когда-нибудь воскресение? Я не видел. Как в это можно верить?
- А я видел, и очень много раз.
- Ну, что Вы видели?
- Видел, как, встречая Христа в своей жизни, люди воскресали. Я и сам воскрес.
Крымов знал, что Сергей ответит именно так, все верующие так отвечали, и он сам в свое время. Но вопрос-то был в другом...
- Вопрос-то в другом — Лазаря воскресили телесно, а не душевно. Такого не видел никто.
Сергей махнул рукой. Крымов мог извлечь и другие выстраданные им аргументы, но ему нужно было идти в университет:
- До свидания.   
- Пока, Ваня. Я думаю, что это у тебя временно. Ты же ведь человек не глупый.
Эта фраза была сказана неслучайно. Сергей всегда завидовал тому, что Крымов был «шибко умный», читал философские книги. Однажды, еще будучи церковным, Крымов заспорил с ним, когда тот слишком откровенно стал говорить о «жидо-масонском заговоре». Наткнувшись на сопротивление, Сергей заявил: 
- Спорь, если хочешь выглядеть дураком... 
Эти слова покоробили — выходило, что Сергей, как дешевый пиарщик, сознательно бил по интеллектуальному самолюбию Крымова. То же самое было и в этот раз, у метро «Черная речка».   
Интересно – как сочетались светлая добрая улыбка дьякона и его очевидная воля к манипуляции людьми? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно рассказать всю историю христианства – чем оно начало и чем кончило…
Спеша на работу и, все же, думая об этой странной встрече, Крымов уже во второй раз за день вспомнил Ницше. Тот писал как-то, что для того, чтобы жить полноценно, нужно заблуждаться. Это была вообще интересная мысль, но относительно Сергея она работала как нельзя кстати. Какое у него было детское, наивное, энергетически наполненное заблуждение. Но именно эта примитивность делала его таким сильным. 
«А я, выходит, - додумывал Крымов свою мысль, - что? Слишком умный, чтобы жить уверенно и легко? Да, слишком рефлексивный. Аномалия. Когда реакций на внешнюю среду слишком много, то ты... ты перестаешь реагировать».    
Еще он подумал вот что – он ушел из церкви не из-за каких-то конкретных аргументов, а просто потому, что из нее можно было уйти. Этого было достаточно.


Самое смешное, что однажды он встретил Георгия.
Крымов ехал из главного университетского корпуса на Миллионной, и только вышел из маршрутки у «Чернышевской», чтобы пересесть в другую. На работе его загрузили какими-то «важными и срочными» делами, так что настроение у него было отчаянно-веселым, он распахнул свой черный плащ навстречу наступившей весне и сунул наушники с очередной открытой им «тяжелой» группой. Музыка играла громко, и ему было хорошо... Да пошла она на фиг, вся эта работа... Именно в таком состоянии встретить безбашенного Георгия было самое то.
Теолог стоял прямо на остановке — он не изменился, был все таким же длинноволосым, только немного располнел, округлился (еще бы, семейная жизнь…). Крымов сбросил наушники на грудь и закричал от радости.    
Вообще-то, Георгий собирался ехать куда-то на автобусе, значит, теперь он не всегда передвигался только на своих двоих, как раньше. Но ради такой встречи он сказал — пошли, пройдемся, Ваня. И они пошли, как в старые добрые времена.
Георгий по-прежнему работал курьером в турфирме, но уже другой (старая фирма прогорела, сообщил он с широкой улыбкой на губах), находившейся рядом с «Чернышевской».
- Ну, - спросил Георгий, - как ты?
- Я атеист.
- Понятно.
Новостью для него это не было, потому что примерно год назад они созванивались. 
- А ты — все веришь?
- Верю, Иван. Меня так прет от бога — ты себе не представляешь…   
Вот, подумал Крымов, живет человек в боге и в ус не дует, не напрягается. Может быть, так оно и должно быть?
Конечно, спорить с Георгием о христианстве он не стал, потому что для него это был родной человек, в отличие от Сергея. Надо отдать тому должное — он тоже не сделал и одной попытки, чтобы вернуть Крымова, не молол чепуху о духовном кризисе атеизма. Георгий всегда был эксклюзивным. 
Так что, они быстро перешли к книгам, которые читали, и фильмам, которые смотрели — спустя два года после расставания им было чем поделиться.
Да, Георгий был все таким же.
Крымова только удивили некоторые новые элементы его образа. Он, например, сильно увлекся медитативной техникой Цигун, которую стал совмещать с Иисусовой молитвой. Атеист помнил, что Георгий всегда интересовался Востоком, особенно буддизмом (в этом, кстати, они тоже расходились, Крымову была не по душе восточная безликость).   
- Ты думаешь, Цигун совместим с православием? - спросил он, когда они сидели в холле очередного офиса. 
- Да, вполне совместим.
А Крымов, между тем, подумал: «О господи, я же рассуждаю, как типичный верующий, православный!» Такие моменты часто происходили в его жизни. О Георгии же он решил: «Встречу его еще через пару лет, и, наверное, он станет уже кришнаитом».
Последним писком георгиевской моды был интерес к Вермахту — теолог увлеченно рассказывал о каком-то немецком танкисте, который уничтожил на своем «леопарде» огромное количество врагов — советских танков, и сам погиб в очередном неравном бою.
Крымов засмеялся:
- Ах вот, значит, чем ты увлекаешься? Ты — враг!
Наш герой и сам не любил «победобесие», но всему есть границы, кстати, до 9 мая оставалось пару дней. Он спросил Георгия серьезно:   
- А для тебя День Победы — праздник или нет?
- Нет, это день траура.

Он ехал домой в пустом вечернем автобусе, смотрел на Невский, и думал об этой неожиданной встрече, давшей ему столько радости. «Если бы я был верующим, то таким, как Георгий».


А потом прошел год, другой, и он относительно успокоился.
Ломка исчезла, отсутствующий бог отпустил его. И эта победа оказалась не такой уж трудной, как он думал раньше.
Он просто понял, что другой путь невозможен. Да, ностальгия по церкви есть, но ведь войти в одну и ту же реку дважды нельзя. Чтобы вернуться в церковь, нужно было вернуться в его двадцать лет, когда он был студентом, и у него была девушка Настя...
Да, был компромиссный вариант — не возвращаться в церковь, но вернуться к богу, однако то и другое уже давно стало единым целым в его душе. (Может, в этом и была его проблема?)   
Все изменилось: сны с отцом Вениамином он еще мог видеть, но он к ним просто привык. А, заходя в церковь, он твердо знал, что не будет после этого мучиться. 
Тема бога не была решена окончательно, но рана затянулась. 


Кайф прошел, ломки тоже прошли.
Что же было дальше?
Обычная жизнь обычного человека.


Глава IV. Обычная жизнь обычного человека

Итак, братья и сестры, и ваше высокопреподобие игумен Вениамин, на что же Крымов променял свою жизнь в боге? В чем была та чечевичная похлебка, за которую он продал свое первородство?
Это была жизнь во всем многообразии ее проявлений, как высоких, так и низких, как здоровых, так и губительных.


Например, секс. Крымов видел в нем что-то грубое, но и притягивающее одновременно.
Очередная рабочая неделя подходит к концу, Крымов и Жанна, как всегда, устали, и с наслаждением чувствуют наступление выходных. Все приходят с работы и из школы, все собираются вместе. Родители целую неделю не занимались сексом.
Здесь надо сказать, что уже не первый год Жанна его пилит - он мало уделяет ей внимания. Она все время зовет его в постель, а он тащиться еле-еле. Правда, если пройдет достаточно времени, то он побежит. Но для Жанны его время — слишком долгое. Может, потому, что она была на два года младше, может, у нее были какие-то свои особенности.
Сам Крымов думал, что его накрыла инерция брака, усталость от отношений. Но он не понимал другого — вроде как у других пар ситуация была обратной, муж выпрашивал у жены «немного секса». По крайней мере, так показывали в сериалах. Или это была сплошная неправда? Как бы то ни было, но когда проходила неделя, он тоже начинал скучать.
Целых семь дней они бегали – как белки в колесе? нет, будто курсор по экрану — работа у него и у нее, обычная и музыкальная школы у детей. Но — гармончики-то копились.
Крымов приходит в пятницу раньше жены и все его мысли — только об этом, о том, что будет ночью. С трудом отправив кричащих детей в их комнату, он залезает в Интернет. Обычные страницы его посещений — сайт «атеизм.ком», мощный белорусский ресурс, и «Эхо Москвы». Но сейчас ему не до этого и он набирает в Яндексе: «жена хочет секса», или «муж вставил жене», или «жена любит сосать член».
Перед ним открывается порно-счастье — бесконечные сайты, каждый сантиметр которых заполнен, буквально кричит сексом. Красивые и не очень порно-актрисы делают вид, что они жены, изголодавшиеся по своим мужьям. Загружая по несколько видео сразу, он отмечает те из них, которые задевают его больше.
Он любит ролики двух типов — или где женщины слишком покорно отдаются мужчинам, или где они, наоборот, доминируют. Вот он нашел ролик - «зрелая телка удовлетворяет молодого», и задержался на нем... Жадно смотрит. Член Крымова, и без Интернета поднимавшийся во время переодевания в домашнюю одежду, вскакивает как ошпаренный (не знаю, правда, насколько удачно это сравнение). Эх, жалко, думает Крымов, что сегодня у них с женой день секса, он бы отлично помастурбировал. 
Он смотрит и копит все свои впечатления, хранит их, чтобы выплеснуть ночью. Приходит жена, и Крымов по-быстрому закрывает свои жизненно важные Интернет-страницы. Догадывается ли она о чем-нибудь? Может быть, нет, потому что на нее тут же набрасываются соскучившиеся дети, а, может быть, и да — по взволнованному лицу мужа.
Вечер пятницы всегда проходит счастливым. Крымовы садится за свой большой деревянный стол на кухне, который шатается, ужинают и смотрят во всю телевизор. Иногда, если показывают какое-нибудь музыкальное шоу, они делают звук громче и дети — чаще всего Лиза — начинают танцевать. Отец, выпивший пива, кричит ей на весь дом: «Давай, Лизка, покрути попкой!». И она, вне себя от счастья, крутит попкой, одетой в одни только в трусы.   
Потом родители отправляют окончательно доставших детей спать.
Жанна идет в ванную. Это серьезное испытание для подвыпившего Крымова. Он еле-еле держится перед телевизором. Жанна, конечно, говорит, что она быстро, но он знает, что раньше, чем через час, ждать ее не стоит. Иногда — в другие пятницы — он засыпал, так что на следующий день, проснувшись, видел холодное лицо Жанны, и она после этого могла не готовить ему завтрак (вот зараза!).      
Но в эту пятницу все было по-другому. Когда мокрая Жанна вошла в их комнату, он уже голый лежал под одеялом, и читал «Божественную комедию» Данте. Правда, Данте в голову совсем не лез, так что он тут же бросил огромную черную книгу под диван.
Они оба знали, что сейчас им будет хорошо. Жизнь — хотя и ненадолго — угодливо превратилась в эпизод из добротного голливудского фильма. Они не ругаются, не думают о деньгах, которых вечно нет, ничем не грузятся.

Они лежат рядом, а их руки прощупывают почву, готовят маленький праздник встречи, так что одеяло «дергается», как будто под ним зверек. 
Но и готовиться им почти  не надо.
Его член наступает на жену как скала — тяжелый и неотвратимый, и она задыхается в нем, то хватая его руками, то прижимая к груди, то заглатывая. Крымов боится, что он кончит слишком быстро. Он вскакивает на колени — Жанна покорно и, громко дыша, становится к нему задом — и входит в нее.
Она любит, когда он делает это жестко, сама никогда не доминирует. В который раз они уже отправляются по этой дороге наслаждения, закольцовывая жизнь.
Его скопившаяся за неделю сперма выстреливает в нее горячей долгой струей. Вселенский обмен произошел. В этой струе — всё, все мысли, которые он передумал, все его бесконечные мелочные переживания, весь его опыт. Вся его, пусть и одряхлевшая немного, любовь к ней. Скажу более поэтично: энергия энтропии оказалась во внешней среде, порядок в системе был восстановлен, можно было жить дальше — до следующей пятницы.

Конечно, его сексуальная жизнь этим не ограничивалась.
Впрочем, я пишу это иронически, потому что изменять жене он по-прежнему считал ниже своего достоинства, - это было слишком банально, как в кино и литературе. Хотя глядеть на сторону он глядел. Здесь ведь был еще и другой момент — он никогда не был специалистом по заигрыванию, он и в тридцать с лишним лет остался стеснительным подростком.
Так что единственное, что у него еще было — это, так сказать, вольные автономные стрельбы, которые происходили либо на диване в обнимку с ноутбуком (чего этот компьютер только не видел), либо на кухне ночью перед телевизором.         
Вдохновение для этих занятий, если не считать Интернет, он находил где угодно.
Проделывая один и тот же маршрут в метро, он загружался актуальной информацией, в его мозг попадало все мало-мальски значимое — девушки и женщины, отдельные ноги и задницы, плотно сидящие джинсы (о, как ему нравилась эта мода), и короткие юбки.   
Но самое интересное, что, когда он приезжал на работу, прокачивание файлов в его мозгу только усиливалось, потому что подавляющая часть студентов были не студентами, а... студентками. Его вуз был вузом невест. Иногда он даже думал, что это была не последняя причина, по которой он здесь так надолго задержался.
Безусловно, он никогда всерьез не думал о сексе с ними. Здесь было наслаждение другого рода — то, что получали евнухи в гаремах, или священники-монахи в женских монастырях.
Заходя в университет, он погружался в толпы восхищающихся им девушек, толпы эти колыхались, мелькали улыбками, ножками, затянутыми в соблазнительные колготки и только чуть прикрытые юбками.... нет.... нет.... я не могу об этом писать. Я вынужден сделать небольшой перерыв, подожди, читатель.
Так вот, толпы эти колыхались, чуть ли ни тыча в глаза несчастному и счастливому Крымову свои развивающиеся груди. Пройти мимо них. Запомнить их всех до одной. Загрузить в свое сердце. Он даже не осознавал, что происходит.
Некоторые студентки — хотя и знали, что он женат и у него дети — лезли на рожон. Он не отталкивал их и пару раз даже сидел с ними в кафе. Но эти попытки все равно упирались в его стену супружеской верности, в его устоявшуюся жизнь, где он метался между женой и автономным удовольствием.
Эта жизнь нравилась ему, быть может, только своей стабильностью. Что было бы, если бы он влюбился в какую-нибудь студентку с молодой гладкой кожей? Возможно, что вся его жизнь обрушилась бы, потому что он был человеком увлекающимся, он мог годами жить однообразно, а потом — как это и показала его вера в бога — все разрушить с садо-мазохистским наслаждением.   

Так или иначе, но, возвращаясь домой с работы, он в своих мечтах делал со студентками всё. 
Там, в его личном виртуале, лучшая из них прямо в университетской аудитории сбрасывала рубашку, обнажая молодую грудь, там она опускались перед ним на колени, собираясь сделать то, что он так любит; там она, подчиняясь его властной руке... да, подчиняясь его властной руке, стоя спиной к нему, опираясь локтями на парту, давала ему задирать юбку и входить…
Каждый раз в этих порно-роликах были новые героини, так что коллекция все время пополнялась.
Интересно, если посчитать всех женщин, реальных и мнимых, на которых в течение всей жизни мастурбирует мужчина, - сколько же это получится? Под миллион, наверное. 
Здесь в пору порассуждать и о другом — воображаемого секса в жизни человека намного больше, чем реального. Все люди ходят по Земле с невидимым облаком виртуальных случек, и облака эти огромны, задевают друг друга, и как-то пересекаются. 
Но я слишком увлекся. Пора переходить к чему-то более приличному, не правда ли?
Скажу еще только — секс был важнее, чем бог.
 

В июле 10-го года Лизе исполнялось восемь лет (а Диме было уже девять).
Еще с марта она прожужжала уши родителям, что хочет на день рождения ролики, потому что у подруги, вездесущей Насти, они уже есть. Причем ролики должны быть розовыми, так что Крымовы даже и подумать не могли о каком-либо сюрпризе на Лизкин день рождения. 
Проснувшись утром в один из июльских дней, они сели в машину и поехали в магазин «Спортмастер», где, как он выяснил, был большой выбор роликов.
Надо сказать, что машина — это был темно-красный «рено логан» — была куплена буквально два месяца назад.
Конечно, со своих зарплат денег на нее они скопить не могли (Жанна заведовала фельдшерско-акушерским пунктом). На машину их вывел случай — Ирина Николаевна продала своей дочери ее долю в гореловской квартире, и деньги эти почти равнялись цене «логана».          
Крымов, которому лишь бы валяться на диване да читать книги, оказывал сопротивление этой покупке. Но жена сказала:
- Жить загородом и не иметь машины невозможно. Нужно возить детей в школу, в музыкалку.
Вобщем, через два дня он сдался, только условившись, что за рулем будет она. Жанна согласилась, хотя со временем начала пилить его и на эту тему — но он уже говорил, что, в таком случае, нужна вторая машина.
Тем не менее, он быстро понял, что покупка «авто» была правильным решением. 
Каким же Машина была чудом — она радикально изменила их отношение к пространству. В домашинный период они вязли в нем, как в болоте, барахтались в автобусах и маршрутках, поездка в город была настоящим открытием (между прочим, Крымов с удивлением однажды понял, что его дети ни разу не ездили на трамвае). Теперь у них появились крылья, и они поднялись над затягивающим тяжелым пространством. Каждые выходные, а, поскольку было лето, то и чаще, они придумывали, куда поехать, - на пляж, или погулять в центр города (он особенно любил такие бессмысленные поездки, и все боялся, что дети их не полюбят, но ошибся), или в музей (Димке очень нравился Военно-артиллерийский, где огромные зенитки стояли прямо перед музеем на набережной и по ним можно было лазить), или, как это было однажды, в финскую церковь святой Марии на Малой Конюшенной, где они слушали органную музыку.
Пройдут годы, Жанна станет чувствовать себя за рулем увереннее, и они поедут в Новгород, а потом и вовсе на юг - Крымовы поедут в Крым.
Казалось бы, он от всего этого только выиграл, - теперь и машина была, и на месте водителя сидела Жанна. 
Однако потери были, и довольно неожиданные для них обоих. Потому что, получив власть над Машиной, Жанна стала больше значить и во всей семейной жизни. Что касается ролей в семье, то в церковные времена Крымовы лихорадочно стремились выполнять указание апостола Павла, которое торжественно зачитывается во время венчания, о том, что муж - глава жены. После их расцерковления все поехало, наступила «демократия», Крымов вдруг понял, что не хочет быть главой, хочет просто жить. Но, по инерции, его отцовский авторитет сохранялся, да и Жанна, которая по своему характеру совсем не была «бой-бабой», хотела этого.
Но все изменила Машина. Теперь от Жанны зависело, поедет ли семья на выходных туда, куда предлагал ехать Крымов. Как любил он шутить, он все больше превращался в сделавшего свое дело и никому особо не нужного бога-отца.      
Очень забавно было то, как быстро они поменялись мужскими и женскими ролями. Она гнала под сто двадцать, а он кричал ей, что она их угробит. Она  обзывала соседей по шоссе идиотами, а он просил ее успокоиться.
Крымов сидел на своем месте справа и думал о том, что современные женщины берут на себя все больше. И это, на самом деле, хорошо — давайте, зарабатывайте баблосы, рулите на машинах, стройте детей, в общем, боритесь за существование, делайте то, что традиционно делали мы, мужчины. А мы в это время — займемся, наконец, душой. Это ведь всегда была ваша прерогатива, быть душевными и сентиментальными, ну что ж, теперь не только ваша, а, может быть, и вообще не ваша. (Ему начинало казаться, что женщины сентиментальны снаружи и холодны внутри, а мужчины наоборот.)   
С годами он поймет, что отсутствие у него прав – несправедливо по отношению к Жанне, не говоря уже о том, что это ограничивает его свободу и делает их жизнь менее безопасной. Но права все равно не получит. 

Итак, они ехали в «Спортмастер».
Дети на заднем сиденье шумно радовались — сегодня хороший день, у Лизки «днюха», а значит, они не будут тупо сидеть дома и играть на скрипке и пианино, получая от матери подзатыльники. Больше того, родители весь день проведут с ними. Дети, правда, кричали так громко, что Крымов, наконец, разозлился на них и чуть ни ударил. Они затихли.   
Чтобы загладить инцидент, он повернулся к ним: 
- А я вам рассказывал, как ты родилась, Лизка?
- Рассказывал, рассказывал, миллион раз рассказывал.
- И что, больше не хотите слушать?
Пупсярки знали, что от них сейчас требовалось:
- Нет, не хотим! Хватит уже!
- А я все равно расскажу.
- А мы затыкаем уши, вот так вот!
На самом деле, они, конечно, все слышали. 
- Это было семнадцатого июля 2003-го года. Мама лежала в 18 роддоме, на Большевиков. А жили мы уже в Горелово. Я знал, что она должна родить со дня на день. Роддом был хороший, там пускали мужей на роды. 
- Чё, правда? - спросил Дима, отведя руки от ушей.
- Да.
- А обычно не пускают?
- Нет. А ваша мама хотела, чтобы пускали. Такой у нее был пунктик.
Жанна недовольно на него посмотрела. 
- Да ладно, шучу я, Жанюсик, расслабься, следи за дорогой.
- Да, следи за дорогой! - закричали дети.
- Ну ладно, я поняла, что мне делать!
Крымов продолжал:
- Короче, я ждал ее звонка. Шестнадцатого поздно вечером мама позвонила и сказала, что у нее начались схватки.
- Это чё такое? - спросил Дима.
- Ну, в общем, рожать она начала. Я рванулся — а был уже двенадцатый час, ночи.
- Ночи?
- Да, ночи.
- Ничего себе.
- Ну, в общем, начались приключения. Я побежал на маршрутку, а сам думаю — лишь бы успеть, пока метро не закрылось.
- Метро закрывается?
- Да. Представляете, как назло, маршрутка встала в пробку. Я кинулся к водителю, говорю — давай быстрее, у меня жена рожает, а он руками разводит. Короче, одну остановку до метро я не доехал, вышел из маршрутки и побежал.
- Успел на метро? - спросила Лиза. 
- Да, успел. Ладно, доехал, в метро уже не было никого народу.
- Кру-у-у-то. 
- Выбежал на улицу, на станции метро Большевиков. Нужно было ехать на трамвае несколько остановок — трамваи не ходят.
- Конечно, - подала голос Лиза, которая хотела показать, что она уже большая и все знает, - ночь ведь уже, папа!
- Да. Делать нечего — я побежал.
- Ты бежал три остановки?
- Да, где-то так. Бежал и думал, - только бы успеть.
- Ну и что, успел? - спросила Лиза. 
- Ты же все знаешь, должна и это помнить.
- Да я что-то забыла.
- Не, не успел. На полчаса опоздал. Прибегаю в палату — а ты, Лизка, уже лежишь рядом с мамой, в кроватке.
Дети, не веря, представили себе эту картину – сложно признать, что ты когда-то родился. Лиза спросила:   
- А я уже живая была, папа?
Все громко засмеялись, сотрясая маленький салон машины. 
- Да, ты была уже живая... А что было потом, помните?
- Неа. 
- Уже в четыре ночи я вышел из роддома, куда идти — не знаю. И пошел к вашей бабушке домой, хорошо, что у меня ключи были. Шел долго, целый час. И по пути даже встретил каких-то странных чуваков.
- Бандитов?
- Ну, не то чтобы бандитов, так, шпана какая-то.
- Они на тебя напали?
- Нет, так, посмотрели только. И я дальше пошел. Потом пришел к бабушке домой и лег спать. Но заснул не сразу — почитал еще немного, я книжку с собой захватил.
Тут в разговор вступила Жанна:
- Кто бы сомневался. Другие мужики водку после такого пьют, а ты — за книгу.
- Я даже помню, что это была за книга.
- Извращенец.
Крымов торжествующе поднял палец вверх, как будто именно теперь он говорил о самом главном:
- Лосский, «Боговидение». Yes, yes, yes, это была реальная тема!   

Они приехали.
«Спортмастер» как в воду глядел — розовые ролики, о каких и мечтала Лиза, всего за какую-то тысячу рублей сразу же были найдены и куплены.
Крымов, между тем, придумал, что можно было делать дальше — ведь магазин стоял на Большеохтинском проспекте, а, если пройти вглубь его двора, то можно было увидеть одиноко стоящий трехэтажный дом, построенный еще до революции. Там, в коммунальной квартире, Крымов жил со своими родителями до того, как они переехали на Наставников, на Ржевку Пороховые.
Он потянул всех туда, тем более что Лиза могла опробовать здесь свои ролики, а Дима - покататься на скейте, который они захватили с собой. 
Крымов погружался в свое детство.
Район Охты вообще был необычным — это была окраина центра, правый берег Невы, застроенный еще в начале прошлого века одинаково красивыми невысокими домами, выдержанными в желтых и коричневых цветах. Атмосфера Охты всегда была особой — Крымов любил ее за безлюдность, тишину, неспешность жизни. В этой атмосфере вырос и он сам, великий тормоз. 
Сейчас он шел по двору, и каждое место отзывалось в нем, его личность прирастала той своей частью, которая была здесь оставлена. Вот его школа, в которой он учился восемь лет, вот бывший дом его старого друга Рогачева. В его квартире они собирались и проводили заседания своего исторического клуба. А тут, во дворе школы, за Крымовым гонялся его класс, пытаясь отобрать нарисованные им карты с выдуманными странами.   
Вот, наконец, его родной дом — Крымов удивился, что здание было отремонтировано, и выкрашено в белый цвет, а раньше оно было темно-желтой развалиной. Здесь он рос – ходил из дома на улицу и обратно в полумраке каменной лестницы…   
Он шел и все рассказывал детям, - они внимательно слушали и ахали, не веря, что вот на этой именно песочнице их папа играл, когда ему было два года, меньше, чем им сейчас.
Не удержавшись, он позвонил своей матери, и долго описывал ей их родное гнездо. Надо сказать, что не только дом, но и весь двор был на уровне, что было неожиданно, — все вычищено, поставлены новые детские площадки, сделаны дорожки, а в дальнем конце большого двора стояли даже спортивные снаряды.
Дети разъехались по двору, причем Лизка на своих новых роликах сделала это с трудом, но от помощи отца она, тем не менее, отказалась. Жанна, немного потусив с ними, отправилась в магазин за продуктами.      
Он сел на скамью рядом с детской горкой, на которой он в свое время чуть ли ни жил. Достал книжку — это был Борхес, в мягкой обложке зеленого цвета.
Борхес ему нравился — такой умный, такой загадочный, как раз для него. Он жалел, что не открыл этого автора для себя раньше — как-то руки не доходили, мешала известность Борхеса. 
Подъехала Лиза, и Крымов еле успел выбросить сигарету в урну, чтобы на нее не дымить. Она уперлась руками в его колени. 
- Ну что, ты довольна, Елизавета?
Он произносил ее полное имя с иронией.
- Да, Елизавета довольна. Пап...
- Что?
- А что мы еще сегодня будем делать?
- Да куча всего. Будем кататься на велокардах, - это было любимое детское развлечение, деревянные модели машин на колесах, - а еще пойдем в кафе.
- Ула! Ула! – на самом деле, она могла выговаривать букву «р», а это была просто пародия на детскую речь, пародия, ставшая привычкой.   
Он притянул дочь к себе и поцеловал ее в лоб, а потом подставил ей свою щеку. Она снова уехала - худенькая. Крымов отложил книгу, смотря ей вслед, и беспокоясь, как бы она, все-таки, не шлепнулась – ноги у нее были не очень прямыми, и падала она часто, даже без роликов.   
Да, дети растут... Уже в школу пошли. Уже думают, смотрят, наблюдают. Задают ему вопросы — о том, как произошла Вселенная, о том, кто сделал ногу и о том, как они появились на свет. Он, конечно, уже давно познакомил их с теорией Большого Взрыва и с дарвинизмом, но, все равно, каждый раз, когда в поле зрения возникало что-то эпохальное, ему было не по себе. Потому что он уже прошел период, когда он слишком горел эпохальным, и конкретными – религиозными - ответами на такие вопросы. Теперь, обжегшись на молоке, он дул на воду. Купить дочке ролики было намного проще, чем принять на себя ответственность за то, что у нее в голове. Он и за себя-то такую ответственность не мог принять… 
Иногда Жанна в шутку его спрашивала: 
- Как ты воспитываешь детей? У тебя есть какие-то принципы?
Дело в том, что по первому образованию он был учителем истории, так что спросить его о принципах воспитания было самое то.
Он смеялся:
- Ты же знаешь, что никаких принципов у меня нет. Один принцип — чем меньше воспитания, тем лучше.
Но однажды, к этому обычному набору, он добавил и нечто серьезное:
- Воспитание подразумевает какую-то дистанцию, вот они — воспитуемые, вот мы, воспитатели. А на фига мне эта дистанция? Нужно не воспитывать своих детей, а просто жить с ними, любить их. Пускай у них в сердце это и останется. 

Дети были важнее, чем бог.


По выходным они ездили в супермаркет. Кстати, раньше, до Машины, это тоже было невозможно. Поездка в магазин стала стандартным удовольствием, так что родителей, особенно Крымова, уже немного тошнило от потребления, но детям было хорошо, для них сотни предыдущих поездок в одно и то же место не были аргументом против этого места, как будто времени не существовало. 
Ездили они или в Мега-Дыбенко, или в Окей на «Ладожской», или еще куда-нибудь.
Супермаркет казался раем. Или — был им? Огромный, бесконечный, светлый, просторный, в нем, наверное, можно было не только покупать, но и вообще жить.
Для русских Супермаркет обретает еще одну, дополнительную, роль, о ней Крымов часто задумывался, бесцельно разъезжая по пустым залам с огромной наполненной всякой фигней тележкой — для нас это окно в настоящий мир западной цивилизации, ее островок, на который мы убегаем из своей темной холодной жизни. Такую же роль, кстати, играют и другие части нашего бытия – иномарка, даже недорогая, или хотя бы громкая англоязычная музыка в наушниках, когда ты едешь в потной русской («евразийской»?) маршрутке.
В Супермаркете молочные реки текут вдоль кисельных берегов. И все это доступно, даже если ты «не особо имущий» — бери кредит.   
Раньше, когда Жанна не работала, рожала детей, а Крымов получал восемь тысяч, они, конечно, не могли позволить себе частый Супермаркет. Но теперь оба получали неплохо, и они каждую субботу тратили здесь по четыре-пять тысяч.
Попадая в это сказочное пространство, он внутренне преображался. Здесь, конечно, срабатывал и другой момент – Супермаркет был отличной площадкой для социального показа. Вот, посмотрите, это наша семья, у нас дети, мы легки и веселы, мы легко тратим деньги. Жизнь как-то концентрировалось – а дома, наоборот, распадалась на тупение перед телевизором, скуку, ругань на детей… Социальный показ заключал в себе нечто фальшивое, но он же помогал собраться с силами, поверить в себя и в своих ближних.    
А уж что говорить о детях в Супермаркете — стоило запустить их туда, как они начинали бегать в разные стороны, прыгать и смеяться, а еще, конечно, - бесконечно просить у родителей то игрушку, то сухарики, то шоколад. Для них-то это точно было место, где исполнятся все их желания, где живут Дедушка Мороз и Снегурочка.
Вечером, а иногда и ночью, Крымовы шумно вваливались в свою квартиру, и устало бросали в коридоре огромные сумки с накупленным добром. Добро это тут же начинало расползаться — дети выхватывали из сумок продукты и, по дороге кусая их, тащили на кухню.
Заканчивалось все вкусным обжорством. В то время как несчастная Жанночка раскладывала товары по шкафам и двум холодильникам, Крымов садился за стол и начинал пить пиво, закусывая его колбасой. Тут же суетились и кричали дети, лакомясь отцовскими малосольными огурчиками. Укладывались спать все тяжело — еле-еле доходя до кроватей.
Засыпая самым последним, он мечтал — вот бы взять всех этих нытиков, которые кричат об обществе потребления и о всеобщей деградации, и приговорить их к пожизненному заключению в Супермаркет. Там и только там они познают истинную красоту мира.

Супермаркет был важнее, чем бог.


Итак, мой герой заснул, но давайте немного отмотаем назад – как он вообще проводил свое время один, на кухне, в ночной тишине?
Он садился на свой любимый старый диван, и закуривал, поставив пепельницу на стол, или — курил, высунувшись в форточку. Со временем диван продавится, не выдержав его стокилограммового тела.
Забавно, что сначала он курил, будучи студентом, и бросил, придя в церковь, по требованию отца Вениамина. Прошло десять лет, и он, расцерковившись, вернулся к этой привычке, как сказали бы верующие, словно пес на свою блевотину. Как же это произошло?
В 6-м году он часто подумывал о сигарете, но старая церковная закалка еще удерживала его. «Помогла» ему, как ни странно, Жанна, которая, почувствовав, что их жизнь перестала быть строгой, иногда курила со своей двоюродной сестрой.
Однажды, в Репино, она сказала ему: 
- Да ладно, расслабься. Один раз-то можно.
Для нее это действительно был один раз, и она во все последующие годы так и не закурила по-настоящему, потому что не хотела этого. Но она не понимала «зависимой» природы Крымова. Уже когда они переезжали в Колтуши, он почти стал курящим — лежал на полу кухни, так как мебели в квартире еще не было, и затягивался, одновременно читая книжку какого-то советского армянского философа об атеизме.   
Сигареты стали символом возвращения к его истинному «я».
Поначалу он курил несколько сигарет в день, а потом дошел до полутора пачек. Белый дым входил и выходил из его легких, заполняя их до отказа. В 11-м году, напуганный, он сделает себе флюорографию, уже почти уверенный, что «там что-то есть». Но медсестра, красивая девушка, отдавая ему результаты «флюшки», сказала, что все нормально, но просто видно, что он курящий. И — широко улыбнулась, как будто хотела сказать, что он может и дальше себя губить. (Между прочим, стоматолог заявила ему, что никотиновая пленка мешает кариесу развиваться.)
Он понимал о курении «все, что нужно». В самом деле, что было хорошего в том, что в перерыве между лекциями он курил по две, а то и по три сигареты? Но бросить не обещал даже себе.   
И, все-таки... сигареты были ему нужны.
Они — молекулы одиночества, атомы созерцания и медитации.
Перерыв в суете мира.
Возможность уйти в сторонку.
И подумать.

Вдоволь накурившись, он включал телевизор и грыз семечки. Они появились в его жизни незаметно, постепенно. (Между прочим, в его далекой доцерковной жизни они тоже, как и сигареты, были, так что и здесь происходил камбэк.)   
Это был целый обряд. Сначала он высыпал их из упаковки на большой железный поднос, который оказался очень удобным для поедания семечек. Мелкие черные плоды подсолнуха шумно рассыпались по гладкой поверхности, словно маленькие камешки, а он уже чувствовал их знакомый запах. Потом он откидывался на спинку дивана, протягивал свои тяжелые, уставшие носить его тело ноги, ставил их на табуретку, и водружал поднос с семечками прямо на свой огромный живот. Естественно, по мере поедания семечек, живот становился все больше.
Щелкал он их некультурно, но такова была привычка — не пальцами, а во рту. Так что Жанна не могла смотреть на него в этот момент без отвращения. Часто просила его не делать так, но бесполезно. 
Самой любимой его фирмой, выпускавшей семечки, был «Зеленый попугай». Везде рекламировали «Бабушкины семечки», реже - «Семечки от атамана». Но он знал, что их продукт был не самым лучшим, они просто больше могли тратить на рекламу. «Зеленый попугай», неизменные упаковки синего цвета (почему не зеленого? - непонятно) — вот настоящая тема. Хорошенько прожаренные, иногда — с солью, без химии, сделанные где-то под Новгородом. 
В этом щелканье семечек, в этом ритуальном ночном хрусте было что-то невротическое. Семечки успокаивали его, или, как он сам любил шутя говорить, с их помощью в его душе восстанавливалась утраченная за день гармония мира, вселенский порядок. В этом дне чего только не было, как только мир его ни дубасил. И только съев полпачки, он находил в себе силы выдержать эти удары, а то и ответить на них. В самом деле, ложась в три или четыре часа ночи спать, он чувствовал в душе внутреннюю силу (конечно, ведь семечки вошли внутрь).

Тем не менее, плоды подсолнуха мало что значили сами по себе, без телевизора. Без Телевизора.
Его он смотрел бесконечно. Наверно, в своих истоках эта привычка упиралась в арт-терапию Георгия, но для последнего это было высокодуховным занятием, наравне с молитвой, а для обычного человека Крымова - времяпрепровождением. 
Но здесь оставалось и что-то душевное. Рано или поздно, - иногда уже во втором часу ночи, - но он дожидался какого-нибудь фильма, который он уже смотрел раньше, или еще нет, и упирался взглядом в экран. Ему нужна была эмоциональная поддержка, инъекция чувств, и он это все получал. Именно после этого он ложился спать с миром в душе.
(С годами, он поймет, что Телевизор - это ловушка. Потому что Он, поначалу выступая как эмоциональная поддержка, потом начинает заменять эмоции в принципе. Эмоции в реальной жизни – сложные, и их не всегда просто получить, обрести. Телевизор же рядом с такой непредсказуемостью - четкая, отработанная структура.)       
Смотрел он, как правило, ОРТ. Хотя ему очень не нравилось, что, если верить этому каналу, то Владимир Путин был спасителем мира и искупителем грехов человеческих, и что эта истина очевидна для всех, кроме явных отморозков, но было, все-таки, понятно, что ОРТ — самый богатый канал, он мог позволять себе покупать новые фильмы, и делать рекламу реже, чем его конкуренты.
Фильмы были, в основном, голливудскими, хотя это не значит, что он не видел авторского кино. Щелкая семечки и глядя в десятый раз на очередной американский продукт, он думал о том, что во всей этой индустрии есть загадка. С одной стороны, все фильмы вроде как одинаковые, предсказуемые — одни и те же сюжеты, образы, актеры, эмоции, хэппи-энды. Иногда возникало ощущение, что эти фильмы делает один человек, по довольно жесткому шаблону. Между прочим, шаблон этот был консервативным — если главный герой в фильме одинок, то под конец он обязательно найдет себе пару (не останется один, не станет гомиком), если муж развелся с женой, то в конце вернется к ней, если кто-то поругался с богом, то потом снова будет в него верить и даже еще сильнее. Так что обвинения Голливуда в бездуховности — довольны глупы.
Так вот, с одной стороны, все предсказуемо (и прибыльно), но, с другой, - в этом шаблоне американцы умудрялись показать, как они любят жизнь. И они «заражали» этой любовью, своей наивной пассионарностью всю планету, на зависть недобитым террористам. Американцы как-то странно - невозможно для русских - совмещали душу и деньги.

Особенно ему нравились фильмы о семье, в конце которых он неизменно плакал, или — о каких-нибудь героях-одиночках.
Фильм, просмотренный им бесконечное число раз, - «Ноттинг Хилл», где сыграл его любимый Хью Грант. Крымову, с его пассивно-женским характером, была близка сюжетная линия — знаменитая голливудская актриса добивается любви никому не известного британца, владеющего маленьким книжным магазином. Да и вообще, Британия, пусть даже такая пиарная, с ее антиамериканской иронией, замкнутостью, не всем понятным юмором — покорила его.
Из более продвинутых вариантов (для тех зрителей, которые, прочитав Пауэло Коэлье, думают, что они от этого стали слишком умными) ему нравилось «Ванильное небо» с Томом Крузом, которого он тоже, как и Гранта, любил.   
Сюжет был символичным — главный герой, богатый беззаботный парень, разбивается на машине и становится инвалидом. Пережив кризис, он вдруг обнаруживает, что вся его жизнь снова идеальна — ему сделали операцию, он здоров, к нему возвращается любимая девушка, которая бросила его после аварии. Но в конце фильма выясняется страшное — его бытие, начиная с чудесного восстановления, иллюзия, сон в криокамере. Тогда ему предлагают — отправиться обратно в этот сон, или в реальную жизнь. Но в ней, как ему говорят,  «нет никаких гарантий». Герой, естественно, выбирает реальность.
Мало того, что смысл этого фильма Крымов толковал по-своему, размышляя о том, что его жизнь в церкви — это и была иллюзия, заказаный сон, а потом он вернулся в реальность, где действительно нет никаких гарантий.      
Но сам фильм, даже независимо от этого совпадения, был просто чудом — он смотрелся на одном дыхании, как мантра, или как трехминутный музыкальный клип, и в нем все было идеально — музыка, реплики, видеоряд, все ложилось глубоко в душу. Фильм был одним захватывающим полетом Дмитрия Карамазова в пропасть. Такой должна быть – но никогда не будет - сама жизнь.

Сигареты, семечки и телевизор были важнее, чем бог.


Ну, - скажет читатель, - а если серьезно? Это и было серьезно, - отвечу я, - хотя, я могу сказать о своем изменившимся герое еще кое-что.
Этот человек, загруженный детьми и работой, всегда отползавший на обочину, лишь бы его оставили в покое, стремительно сокращающий свою жизнь ночными посиделками и не знающий, как это остановить, запуганный вами, людьми, тобой, читатель, - он еще занимался тем, что познавал этот мир.
Иногда это выражалось в его научных статьях, иногда в лекциях, а иногда и ни чем не выражалось, кроме его мыслей.
Мир лежал перед ним — черный, бесконечный, словно чудовище, которое невозможно было заклясть.
Мир теперь не имел никакой крыши в виде бога, нечем было его прикрыть, не было упаковки, чтобы обернуть его и сделать безопасным.
Вселенная заглатывала ничтожную Землю вместе с Иваном Крымовым, и спасения больше не было. Как там в свое время говорил диакон Андрей Кураев? Если бога нет, то мы — космическая слизь. Так вот теперь Крымов считал, что мы именно космическая слизь.
Но... было одно но. Серое вещество в голове человека.
Лишь оно могло противостоять заглатывающей Землю Вселенной.
Вселенная была тупой как пробка. А мозг человека — крохотным рычагом. Но, если постараться, этим рычагом можно было свернуть Вселенную, и создать новую.
Вот Крымов и старался. Сворачивал. Думал. Такой ничтожный и такой великий.

Познание было важнее, чем бог.

Ну что, братья и сестры, а также ваше высокопреподобие игумен Вениамин? Судите, как ваш экс-брат во Христе променял высокую духовность на свиные рожки. Судите – и да судимы будете. 
А вот он сам прочел как-то забавную книгу Джона Паркина «Послать всё на...» (в английском оригинале название звучит жестче - «Fuck it») и понял, что ходить в супермаркет не менее духовно, чем в церковь. Все духовно — каждая сигарета, каждая обгрызенная семечка, каждый тупой американский фильм.
Так что вся его жизнь была до отказа забита духовностью, и духовностью, прошу заметить, самого высокого качества.


Глава V. Ораниенбаум
            
В июне 10-го года экзамены закончились 19-го числа. Крымов от всего устал — от работы, от семьи, от своих текущих переживаний. Скоро начинался отпуск, и нужно было «перенастроиться» на него.
Проснувшись в пустой квартире и немного помаявшись, он решил съездить куда-нибудь погулять. Вообще, на повестке дня стояло написание философского трактата, который он хотел отправить на конкурс в память о Толстом (тот самый, где, как выяснилось позднее, он ничего не выиграет). План трактата был уже готов, но Крымов подумал, что не стоит так быстро переходить от горячки экзаменов к горячке научного творчества, нужно сделать паузу.
На душе было неспокойно — он сомневался, нужно ли куда-то ехать, правильная ли это трата времени, в голове гулко тикали часы, требовавшие от него отчета в каждой потраченной секунде. Он отвечал им — да пошли вы, но они все равно не отступали. Тикали и тикали.
Он надел джинсы, белую рубашку (ее жена погладила давно, еще к одному из экзаменов, после долгих уговоров мужа), и легкую светлую куртку, в которой все было на месте — кошелек, плеер, книга Фаулза «Волхв», полная пачка сигарет, зажигалка.      
Вышел на улицу. День был хороший, подходящий для прогулки — теплый, но не жаркий, солнце скрывалось за тучами, они почти целый день провисели в небе. Крымов доехал на маршрутке до «Ладожской», где было не только метро, но и недавно построенный вокзал.
Гулять он хотел загородом — нужно поехать в «город-спутник» Петербурга типа Петергофа или Павловска. Но на вокзале выяснилось, что ближайшие электрички в таких направлениях будут часа через два, а уже был час дня… 
«Ломоносов, вот что мне нужно!» Ломоносовым, или Ораниенбаумом, он загорелся сразу. С одной стороны, это был типичный город-спутник, но, с другой — не такой раскрученный, как Петергоф, где от туристов было не продохнуть. Ломоносов был городом-неудачником, такой ему и надо.

Он доехал на метро до другого вокзала, Витебского, и там сел в маршрутку, идущую до Ломоносова. Времени хватало, на прогулку оставалось часа четыре и даже больше. Он поудобнее устроился рядом с окном. 
Сначала он хотел было достать книгу, но не сделал этого. А что тогда? Плеер? Нет, и наушники он не тронул.
Полный отдых, полная медитация… Никаких мыслей, голова должна быть пустая. Решившись, он достал до кучи мобильник и вырубил его.

Через сорок минут он стоял перед входом в огромный парк Ораниенбаума, и с удовольствием читал объявление о том, что вход в него бесплатный. Войдя бесплатно, он увидел, что это действительно то, что ему нужно — парк был полузаброшенным, видимо, денег на него требовалось немало, так что работы по восстановлению шли медленно. Немногочисленные посетители терялись в этом пространстве.   
Сначала вокруг были деревья, тень, какой-то ручей, по мосту над которым он прошел, а потом он оказался на большой светлой площадке. Здесь слева был пруд, на его берегу дети шумно кормили лебедей, а справа — забор, уходящий вглубь парка, за ним виднелась главная достопримечательность Ораниенбаума — дворец Меншикова. Крымов был только рад, что его ремонтировали, так что он был избавлен от культурной обязанности посещения музея. (Через два года он привезет сюда семью, и они будут смотреть недавно открытый дворец.) 

Он постоял немного у пруда, и пошел далее, в парк.
Он растворялся в этом воздухе, в этих прохожих и был благодарен им, что их было так мало. С каждой секундой он становился невидимой прозрачной точкой окружающего мира.
Пройдя дорожками, которыми шли все, он оказался у павильона Катальных гор, это небольшой деревянный дворец, левая стена которого почти горизонтально спускалась к земле.   
Еще глубже в парке он вышел на Китайский домик — желтый дворец, в котором жил Петр III, и ничего «такого» в нем не увидев, пошел назад.

Идя по главной аллее, он вдруг свернул на второстепенную дорожку. 
Будет круто, подумал он, если я сяду здесь, в этом заброшенном месте, и буду просто сидеть, глядя перед собой.
Он опустился на скамейку и замер, скрестив по привычке ноги в районе щиколоток (скрещивать их в коленях было неудобно — бедра были слишком большими).
Вокруг был воздух. Он вдыхал и выдыхал его. Глаза уставились на кусты.


И эта тишина – моя
И эти звуки
Они проходят сквозь меня
И тянут руки

Все, что потом произойдет
Со мною
Отсюда кажется теперь
Игрою

Дыши, душа, дыши, душа
Сильнее
Познай себя, познай себя
Скорее

Пощупай голову и нос
Пощупай сердце
Забудь ответ, забудь вопрос
Безумье версий

Реальность – врач, реальность – врач
Стоит немая
Ты ее часть, ты ее часть
Ее Бескрайней

Не думай, не твори
Не слушай
И не читай пространных книг
Зовущих

Реальность здесь, реальность здесь
Перед тобою
Попробуй ты ее прочесть
Запоем


Справа на дорожке показались люди. Он испугался: они решат, что я сумасшедший: здоровый мужик, красивый (этого не отнимешь), тридцатилетний, сидит на скамейке и тупит. Когда они проходили мимо, он не стал на них смотреть и покраснел. Да и фиг с ними.
Эта скамейка была вершиной его медитативных усилий. Просидев на ней минут двадцать, он поднялся и медленно, так же, как пришел, зашагал обратно. Идущие ему навстречу заглядывали в его вдохновленное лицо.            
Он вышел к пруду, в начало парка, и сел на скамью. Здесь все вокруг было уже более человечным. 
Дети кричали. Мамы возили туда и обратно коляски. Ворковали голуби, которых, как и лебедей, кормили булкой.   

Вдруг раздался чей-то голос, спокойный и довольно громкий:
- Ты не сможешь. 
Крымов был уверен, что рядом с его скамейкой кто-то стоит, кого он раньше не заметил, и говорит это еще кому-то. Обернулся — никого. Ближайшие к нему люди сидели через скамейку. «Что за фигня?». 
- Ты не сможешь.
Он стал понимать, что голос был внутри, в его душе. Ну что, вот и домедитировался.
- Не делай вид, что ты меня не слышишь.
- Да я не делаю.
- Ага, есть контакт, - и Голос в третий раз повторил, - ты не сможешь. 
Крымов, наконец, понял, кто с ним заговорил. 
- Да что не смогу-то?
- Ты не сможешь без меня.
- Почему?
- Разве ты не видишь? Я — во всех твоих порах, в твоих генах, ты не способен меня выгнать. И потом — в меня верят почти все люди, кроме идиотов, конечно. Сам твой разум подсказывает тебе каждую секунду — он есть!
- Неправда.
- Правда. И всю свою жизнь, если ты не вернешься ко мне, если ты не признаешь меня однажды, ты будешь жалким, никому не нужным безбожником, который себе и другим будет доказывать, что меня нет. А сам при этом думать, что, конечно же, он есть. 
Крымов задыхался от обрушившейся на него правды. Голос это почувствовал: 
- Мне вообще не понятно, в чем проблема? Почему ты от меня сбежал? Ну хорошо, в церкви был напряг, но мне ведь и без церкви можно поклоняться, так большинство и делает. Умное большинство, Иван. Что ты уперся-то? Что прешь против рожна? Правильно твои друзья говорят — из крайности в крайность, как ребенок...
- … Просто человеку нужна свобода, понимаешь?
- Свобода? Отлично. Так я даю людям свободу, я уважаю их свободу, тебе это разве неизвестно?       
Только тут Крымов осознал, что с ним делают. И крикнул:
- Да пошел ты в жопу!
(Прохожие обернулись.)   
- Что?!
- Иди в-в-в ж-ж-жопу! Я знаю, в чем разгадка.
- В чем?
- Не притворяйся, ты ее тоже знаешь. Человек хочет свободы, так? Свобода — это соблазн, искушение, отрава. Если ты немного попробовал ее, то все — ты потерян. Попробовав свободы чуть-чуть, человек хочет ее все больше и больше. И он хочет освободиться даже от того, от чего почти не может освободиться.
- От меня? Это смешно. Жалкое оправдание.
- Не оправдание, а правда.
Голос надолго замолчал, а потом вернулся к угрозам: 
- Ты загнешься без меня.
- Возможно.
- Я буду тебя преследовать.
- ОК.
- Ты не знаешь, какую цену тебе придется заплатить... Твои дети... Ты боишься за своих детей?
- Конечно, боюсь. Но я уже не могу себя изменить.
- Ладно, бог с ними, с детьми, – сказал бог, почему-то смягчившись, - а готов ли ты к тому, чтобы сойти с ума?
- Нет, не готов.
- Но именно это тебя и ждет.
Это были его последние слова, на них Крымов уже не успел ничего ответить, да ему и нечего было.
Душа была пустой и свободной.

Он вернулся в действительность - людей вокруг было больше, подступали сумерки. Пора было возвращаться домой. Выйдя из парка, он увидел на другой стороне улицы высокую красивую церковь. Полюбовавшись на нее немного, он направился к остановке. В маршрутку он сел, когда был уже девятый час вечера. В ней почти никого не было, и это тоже было в радость. Он включил мобильник и отправил смс Жанне, которая не знала, где он пропадал: «еду, еду, еду, еду, еду к миленькой моей».
Потом достал плеер и включил на полную громкость свое последнее музыкальное открытие - группу «System of a down». Это была ее композиция «Toxicity».
Он ехал, откинувшись головой на спинку кресла, кайфуя от музыки, а в его закрытые глаза, сквозь проносящиеся мимо деревья, прорывалось красное закатное солнце. 
 



Эпилог

Глава I. Конференция

Еще накануне, в четверг, он не знал точно, пойдет ли на эту конференцию.
До четверга он вроде как настроился, но в этот день в душу пришел страх — тридцатишестилетний доцент как будто вернулся в подростковое состояние, когда он студентом боялся делать доклады на семинарах (и сделал их, наверное, два или три). Одно дело вести занятия, проявляя перед учащимися свою реальную и мнимую эрудицию, другое дело говорить с кафедры перед профессорами.
Но проблема здесь была и в другом — то, что он хотел сказать в своем докладе, было острым, дискуссионным, и как это будет воспринято, тоже было неизвестно. 
А здесь еще занятия — в четверг четыре пары, в саму пятницу три пары (их он должен был вести после выступления на конференции), все сжималось в его сознании в один невероятно закрученный клубок.
Так что, когда он вышел, закончив последний семинар в четверг, вечером на улицу и закурил, стоя у входа в университет, он вдруг решил, что не поедет завтра на конференцию. Так спокойнее, так меньше тратится нервов, с возрастом этот аргумент стал для него важнее, чем раньше. На душе после этого решения было спокойно — утром он позвонит организатору конференции профессору Усакову и скажет, что, к сожалению, не смог приехать. Тот все поймет. Да, на душе стало спокойнее, но что это был за покой — покой истины или бегства от жизни, понять было сложно.

По дороге домой, сидя в метро и в маршрутке, он все доставал информационное письмо конференции и в который раз перечитывал — его университет организовывал «Чтения по русской философии», 21 сентября 2012 года в 11 часов, чтения, в который раз, были посвящены памяти советского профессора Новикова. (Кто такой Новиков, он не знал, однажды вышел даже анекдот, потому что Усаков рассказывал ему как-то об этих чтениях и Крымов уточнил: Новиков — это тот, который в XVIII-м веке был масоном? Усаков засмеялся — нет, другой, советский профессор.) 
В этом году тема чтений звучала так - «Фактор социальности в судьбах русской философии». Название было убогим. Во-первых, слово «фактор» уже устарело (нет, нам подавай «текст», «интертекстуальность» и прочую дребедень, ну, может, и не обязательно так, но «фактор» был лишним). Во-вторых, оно было просто непонятным — примерно был ясно, о чем речь, но можно было подумать, что имеется в виду влияние социальности на русских философов, или, все-таки, - восприятие ими социальности? Впрочем, к такой необязательности в формулировках Крымов уже давно привык, понятно, что говорить можно было «обо всем».   
На этой конференции он оказался случайно, он вообще редко выступал. Просто именно Усаков – по старому знакомству - составил рецензию на выходившую в университетском издательстве книгу Крымова «Реализм. Мировоззрение для неверующих», отметив в ней, кстати, что с книгой он во многом не согласен, но она все равно достойна публикации и прочее. После чего Усаков и пригласил его на конференцию, отказываться было неудобно.
Доклад в восемь страниц Крымов написал за один день, название - «Светская культура в России и отечественная философия».

Приехав домой в тот самый четверг, накануне конференции, он погрузился в семейную жизнь — сначала потребовал у Жанны, чтобы она его, блин, накормила. Она с большим трудом оторвалась от музыкальных занятий с Димкой и Лизой (вообще, ее готовность покормить мужа напрямую связывалась с тем, был ли у них недавно секс, а его не было). 
Наевшись и посмотрев свой любимый канал «Россия 24» - особенно его успокаивали «биржевые вести», в которых он понимал не более половины - он стал делать с детьми уроки: английский, математику, окружающий мир (как любил его называть растолстевший Крымов, окружающий жир) и другие.
Жанна все время ругала его за то, что вместо того, чтобы все объяснять детям, он делает за них сам, потому что ему, эгоисту, так проще. Он соглашался, обещал измениться, но каждый раз после целого дня лекций и семинаров делал по-своему. А ей говорил:
- На парься, Жанусик, и меня не парь.
Все это он делал, а внутри свербило — идти завтра на конференцию или нет? Все-таки, принятое вдруг решение о том, что он не пойдет, привело только к временному покою. 
В двенадцать ночи они уложили детей спать, Жанна тоже отключилась.
А он, усталый, выполз на кухню, заваленную грязной посудой. Начиналось его время — теперь он, наконец-то, побудет один, со своим телевизором, но при этом на кухне все должно было быть прибрано, а посуда помыта.
В первые годы их брака все это делала Жанна, потом она заставляла его, а теперь он делал это, потому что хотел сам (она даже говорила ему, что не надо мыть посуду в три часа ночи, но он иногда мыл и позже). Просидев с семечками, сигаретами и телевизором до двух часов, он, наконец, встал к мойке.
Его уставшая бояться душа — она все время чего-то боялась — спрашивала у хозяина: что завтра делать? И он отвечал — наверное, не пойду, ну ладно, подумаю еще утром.
Засыпая, он все думал, что неуместно на философской конференции говорить что-то актуальное, чуть ли не политическое…   

Будильник в мобильном телефоне был поставлен на девять часов.
Но он проснулся еще в семь. И в голове было только одно — он будет выступать.
Да, он боится, он стоит над бездной страха, но он должен это сделать, потому что все сходится, конференция — отличный шанс излить свою душу. Потому что конференции на то и существуют, не для того, чтобы сыпать с кафедры философскими терминами, которые не столько открывают, сколько закрывают, двигаются по кругу, а для того, чтобы сказать четко и ясно, что тебя волнует.
Ты боишься, что это никому не интересно, что это твой личный бред — может быть, но все равно, ты — часть человеческой мозаики, ты есть, жизнь, Вселенная создала тебя, значит, - это было неслучайно. Ты должен сказать свое слово в общем хоре, а что будет дальше — неважно.
Якорь был найден.
Крымов встал с постели и отправился принимать душ.

По дороге в университет, на Дворцовую набережную, он снова и снова читал свой распечатанный доклад, хотя это было уже нервное — он давно знал его наизусть.
Наконец, он убрал его в большой потертый черный портфель и достал свое обычное чтение. Это была электронная книга — в красивом черном чехле.
Он купил ее себе в подарок, на Новый год. Поначалу он еще сомневался, будет ли читать книги в ридере, но, когда понял, что это не компьютер, а именно электронная книга, то успокоился.   
Сама идея ему нравилась — не нужно больше было зависеть от бумажных книг, от библиотек и книжных магазинов, наступила полная свобода, бесконечное скачивание.
Ну разве это не чудо — взял и прочел, например, «Архипелаг ГУЛАГ», а ведь покупать его, если издание нормальное, влетело бы в копеечку. Или захотелось какой-нибудь экзотики, скажем, испанской литературы барокко (он откопал недавно, что была такая пьеса Кальдерона «Жизнь есть сон»), - пожалуйста. Крымов всегда был библиофилом, и теперь его страсть вышла на новый уровень, иногда он даже терялся перед этой абсолютной свободой выбора. Он чувствовал, что она его изменяет. Все-таки, прогресс — не пустое слово, он всегда говорил об этом студентам, защищая классическую теорию от постмодернистских нападок.
Сейчас он читал своего любимого Мережковского, диалогию «Рождение богов». Пусть ему была не близка христианская направленность Мережковского, но этого русского писателя волновали те же вопросы, что и Крымова, - о смысле и о боге. Ну и потом, Крымов делал свои, атеистические, выводы из этих произведений. Мережковский хотел показать, что Христа предчувствовали даже в Древнем Египте, а наш герой видел, что все христианство было придумано задолго до самого Христа, и говорил об этом на лекциях.
На конференцию он опоздал, но это было не страшно, потому что его доклад не был в числе первых.
Он влетел в один из залов университета, и, согнувшись, чтобы не мешать, сел в задних рядах, среди студентов. Осторожно снял свой портфель, который всегда носил на длинном ремне, перекинутом через весь корпус, потом плащ и - уставился на кафедру для выступающих.
Зал был небольшим, старинным и своими огромными окнами выходил на Неву (на противоположном берегу виднелась Троицкая площадь с красивой отделанной под золото часовней; между прочим, на этой самой площади жил и живет его бывший духовный отец, игумен Вениамин, - что-то он сейчас делал?). Кстати, в другом зале университета — более просторном и пышном, в свое время, на балах танцевал Пушкин.
В основной части зала стояли заполненные до отказа ряды красных деревянных кресел, в меньшей, у тех самых окон, был стол для президиума конференции, рядом была изящная деревянная кафедра, с микрофоном, и... рояль, потому что обычно здесь проходили музыкальные занятия. У рояля, чуть сбоку, возвышалась на подставке телекамера, рядом с ней оператор.
Крымов со страхом смотрел на профессоров, один из которых стоял на трибуне и цитировал Милюкова. Погруженные в свою иерархическую ауру, профессора сидели в президиуме и еще на первых рядах кресел. Их монографии и учебники он знал и всегда советовал читать студентам.
С одним из них у него даже вышла неприятная история — в давние времена, когда он был еще православным, он тоже должен был выступать на конференции, вел ее упомянутый профессор. Но Крымову так было страшно, что он подошел к нему и сказал, что должен срочно уехать. Тот, наверное, догадываясь о чем-то, спросил:
- У Вас дела, да?
- Да, дела.
- Ну хорошо.
И он бежал.
Сейчас его тоже буквально мутило от страха — неужели он, простой доцент, будет озвучивать свои мысли перед такими людьми? Житейское соображение о том, что и они когда-то были простыми доцентами, и что он, в свою очередь, тоже станет профессором, которого будут бояться — приходило ему в голову, но совсем не утешало. Как и другое соображение – не все то золото, что блестит. Может быть, из всех здесь сидящих, войдет в историю именно Крымов?      
Вся кожа была в поту. Господи, что будет, если ему прямо сейчас дадут слово? Он что-нибудь пролепечет и позорно заткнется. Впрочем, совсем не факт — утешал он себя — ведь когда я начинаю выступать, я загораюсь, может, вдохновение будет сильнее, чем страх?   
Профессора выступали.
У одного из них (того самого, от которого он в свое время убежал), кстати, был очень интересный доклад о Розанове, в котором он, ссылаясь на этого мыслителя, говорил, что, если человек учится в школе на «отлично», то великим он не станет; сам Розанов был троечником и вообще оставался на второй год в гимназии. Мысль была забавная, и Крымов подумал, что он тоже отличником не был. Но – он не смог по-настоящему воспринять этот доклад, слишком волновался.
Ну так что — дадут ему сейчас слово или нет? Проблема ведь была еще в том, что, с одной стороны, он боялся, а с другой, помнил, что уже в час дня он должен был убегать на занятия в другой корпус, в другом районе города...
Профессор Усаков — высокий статный мужчина лет пятидесяти - поднялся со своего места в президиуме после того, как был сделан очередной доклад, и объявил... перерыв.
К нему подбежал Крымов: 
- Ну что, Олег Валерьевич, когда я пойду?
- Да-да, Иван Дмитриевич, хорошо, что Вы приехали. Я помню, что у Вас со временем туго. Сейчас у нас кофе-брейк на двадцать минут, и мы начнем с Вашего доклада. Видите, сначала идут, так сказать, генералы, а потом — остальные.
Крымов вздохнул с облегчением — и волки были сыты, и овцы целы. Он, все-таки, выступал, но аудитория будет попроще, маститые уже разойдутся. Ну да, слабый он человек, слабый, нужно брать более высокую планку. Но - так ведь сложилось независимо от него, внешние обстоятельства, внешние обстоятельства... «А что если Усаков, зная, что мой доклад немного «скандальный», сделал все нарочно?»
Было ли его подозрение напрасным, не знаю даже я, так сказать, Автор Всего, местный божок (очень приятно, бог). Но скорее всего – да, напрасным.         
Как он прожил этот двадцатиминутный кофе-брейк — он и сам не знал.
Все вертелось, он бегал по университету с какими-то делами, документами, но был при этом на полном автомате, потому что все мысли были о надвигающемся выступлении.
Усаков позвал его к себе, на кафедру отечественной философии: «спонсоры накупили столько еды и сока, что никто не может это съесть, кроме Вас, Иван Дмитриевич». Он выкроил  пару минут и пришел, но бутерброд с ветчиной просто не лез в горло, это был позор. 
Уже на подходе к залу его поймали работники из университетского «Вестника» и сказали, что он срочно должен взять номер с его статьей и расписаться в этом. Он подчинился. Статья была про Федорова, основателя русского космизма, который безумно мечтал о воскрешении мертвых и заселении людьми Солнечной системы. Крымов доказывал, что и сегодня идеи Федорова актуальны.
Наконец, он вошел в залу и сел у стены, так, чтобы быть поближе и к трибуне, и к выходу. 
Конференция продолжилась, Крымов подумал, что после ухода профессоров и «телевизионщика» стало легче не только ему, но и всем остальным — студентам (они стеснялись задавать профессорам вопросы, так что последние делали это сами) и Усакову. 
Крымов выдохнул - все, аудитория моя. Он начал успокаиваться, предчувствуя свой успех. Сейчас он сделает доклад и помчится на «Елизаровскую».   
- А теперь слово предоставляется кандидату философских наук, доценту Ивану Дмитриевичу Крымову. Пожалуйста, Иван Дмитриевич.
По дороге к трибуне он снова пережил приступ страха — а вдруг ты зря успокоился, Иван? Нет, не зря. 
Он положил листочки перед собой. Говорить нужно было в микрофон, но он был установлен неудобно, и, в итоге, Крымов принял странную позу — всем корпусом осел на локоть правой руки, так его было хорошо слышно. Микрофон был кстати — крымовский голос охрип.   
Студенты и несколько «преподов» — аудитория была уже заполнена не целиком — смотрели на него и думали: «ну вот, хоть помоложе кто-то вышел».      
Посмотри и ты, читатель, на моего героя — в последний раз.
В свои тридцать шесть он был крупным, с «разработанным» животом, который некрасиво выпирал из джинсов. Лицо его тоже немного расплылось, но, все-таки, еще можно было любоваться его правильным носом, карими глазами, широким лбом, короткой молодежной прической. Лицо было светлым, правда, кожа сверкала от выступившего жира. 
На нем были потертые темно-синие джинсы (мать очень долго искала в магазине размер, в который ее сын мог бы влезть, и ругала его за это), и — ярко-красный свитер.
Это была его гордость, находка. Раньше он ходил в темных свитерах, но потом прочел у одного итальянца, что русские ходят в подчеркнуто неяркой одежде и, если кто-то носит не черный и не серый цвета, считают его «педиком» (сам итальянец именно им и был). Крымов понял, что это правда, и купил себе красный свитер — не для того, чтобы его тоже считали гомосексуалистом, а для того, чтобы немного всех расшевелить (он помнил, что профессор Гряков, который покровительствовал ему в аспирантуре, тоже всех шокировал своим оранжевым костюмом, это было круто). Учащиеся – в основном, конечно, девушки, - говорили своему любимому преподу, что красное ему очень идет.

Ну что ж, вот и пришел его час:   
- Добрый день, уважаемые коллеги... Мой доклад называется «Светская культура в России и отечественная философия». Я надеюсь, что не очень выйду за рамки нашей конференции, если буду обсуждать какие-то вещи не всегда академического характера, может быть, актуальные вещи, которые у всех на слуху. Особенно в начале своего доклада. Но потом я выйду на нашу любимую русскую философию...  Я правда ее люблю.

Может быть, такое начало было не лучшим — он как будто извинялся, упреждал удар, и этим смягчал его. Ну да ладно. В любом случае, люди заинтересовались. Говоря первые реплики, он еще приспосабливался к микрофону — то было слишком далеко, то чересчур близко, но, наконец, он нашел правильную точку.   

- В современной общественной жизни России — на фоне оживления политической борьбы — происходят интересные события. Фактически, их можно назвать антирелигиозной революцией или антирелигиозными выступлениями. Множатся так называемые «кощунственные акции» - вслед за «Pussy Riot» кто-то начинает спиливать поклонные кресты, обливать чернилами иконы, обрушивать официальный сайт Московской Патриархии. Лично я уверен, - добавил он от себя, оторвавшись от текста доклада, - что все это уже вошло в историю. 
Реакция на эти события общества неоднородна. Большая его часть осуждает «кощунства», хотя степень этого осуждения может быть разной. Однако есть люди, которые с одобрением относятся к этим акциям, зачастую, это так называемая либеральная оппозиция.
Безусловно, любое хулиганство нетерпимо и должно быть наказано. Здесь, правда, возникает еще вопрос о том, насколько адекватно уголовное наказание «Pussy Riot» за их проступок. Сегодня, все-таки, все больше растет понимание, даже среди тех, кто их осуждает, не говоря уже о многочисленных политиках и деятелях культуры за рубежом, что уголовное наказание — это явный перебор.   
В хулиганстве ничего хорошего нет, но хулиганство это может восприниматься в разных контекстах. Один контекст предлагает нам сама РПЦ — на нее совершаются атаки, которые она должна отбить. Однако есть и другой возможный контекст, который многим сегодня — и автору доклада в том числе — представляется более обоснованным.

Как только он произнес это название - «Pussy Riot», он почувствовал оживление аудитории. Студенты удивленно смотрели на него и словно спрашивали — а что, разве и так можно, да? И он им как будто отвечал — конечно, можно.
Страх, между тем, не исчезал, каждое слово, каждая мысль давались ему с трудом, ему все казалось, что он возводит свое здание, кирпич на кирпич, но что оно может рухнуть.
Он нашел глазами знакомую ему девушку, это была секретарь одной кафедры Юля. Она  - красивая, с длинными светлыми волосами - смотрела на него и слушала, внимательно, изо всех сил. Для нее он был одним из многих преподавателей, ну, вел занятия, получал деньги, и тут он открывался с той стороны, которая была — подлинной.

- В первые десятилетия XXI века в России происходило активное взаимодействие государства и РПЦ, настолько активное, что некоторые наблюдатели называют его сращиванием.
Введение, пусть и на добровольной основе, в школах курса «Основы православной культуры», учреждение в армии института капелланов, то есть, священнослужителей, состоящих на государственном жаловании (правда, речь шла не только о православии, но и исламе, и буддизме), попытка, вызвавшая резкое сопротивление Академии наук и поэтому пока неудачная, РПЦ ввести «теологию» в перечень государственных специальностей… 
Все это сопровождалось соответствующим информационным фоном, изображением деятелей РПЦ в исключительно позитивном свете и т.д. Мало кто при этом знал, что оборотной стороной такой политики было фактическое притеснение  тех конфессий, которым не повезло попасть в число «элитных», то есть традиционных.
Особая ситуация — но тоже весьма показательная — сложилась в Чеченской Республике, руководство которой уже давно взяло курс на демонтаж светских основ российского государства. Здесь ислам не только активно и официально преподается в школах, но внедряется в жизнь — алкоголь в республике не продается, женщины ходят в платках, на публичных мероприятиях они садятся отдельно от мужчин, представители исламского духовенства занимают государственные должности.
Заметим при этом, что описанная выше стратегия нарочитой поддержки традиционных религий воспринималась обществом как нечто данное, как норма, как то, что сложилось само собой. Именно поэтому «кощунственные акции» 12-го года разразились для большей части россиян как гром среди ясного неба и вызвали у них рассуждения типа того, что это хулиганы, что они бесятся с жиру и т.д.
Но, правда, по всей видимости, в другом — перед нами очень, конечно, варварские по форме, но настойчивые попытки оказать сопротивление сложившейся в начале XXI века практике «мягкого воцерковления» всего общества. Россияне не хотят, чтобы их оптом записывали в православных или еще куда-то бы то ни было, они хотят сами решать, в кого и во что верить и верить ли вообще.
Наконец, не будет преувеличением сказать, что эти люди – я имею в виду «Pussy Riot»  - отстаивают одно из базовых положений Конституции России, в соответствии с которым в нашей стране ни одна религия не может быть государственной.

Кажется, его основной посыл ушел в массы, люди стали задумываться.
Крымов, между тем, заявил, что эти актуальные проблемы упираются в глобальную, культурную — в России всегда были слабы светские начала:

- По сути дела, если не считать современной России, то свобода совести у нас просуществовала буквально несколько лет — с 1905-го года по 1917-й. Кстати говоря, у нас вот любят идеализировать Российскую империю, Николая II-го, - он на миг вспомнил те далекие времена, когда сам был одним из активных «идеализаторов», так что сейчас он спорил с самим собой прошлым, спорил со временем, - Но сегодня не любят вспоминать, что вплоть до 1905 года существовал закон, по которому, если человек был православным и отпадал от церкви, то у него отнимали имущество и детей, пока он не вернется в церковь, если не возвращался, - то навсегда.

Лица студентов вытянулись от удивления — ага, подействовало. Успех надо закреплять. И он добил слушателей:

- Не могу не вспомнить и другое — когда в 1903-м году у нас в Петербурге были Религиозно-философские собрания, и интеллигенция спрашивала у церковной иерархии, не думает ли она, что этот закон нужно отменить, то иерархия, задумайтесь, - он, как опытный шоумен, поднял палец вверх, - в 1903-м году, в начале прошлого века, ответила отрицательно.

После 17-го года наступила советская эпоха, которая была странной. В ней был государственный атеизм, развивалась светская культура, но, в то же время, общий формат развития был настолько тоталитарным, зажатым, что никак не скажешь о свободной светскости, дух ее отсутствовал.      

В то же время, нельзя впадать в пессимизм. Есть либеральные стереотипы о том, что Россия якобы никогда и не стремилась к свободе совести, что все русские люди — рабы и т. д. Это, конечно, неверно.
Русский человек стремится к свободе, это вообще естественно для любого человека. Но, да, мы стремимся не в такой степени, к сожалению, как на Западе.
Что касается примеров этого стремления, то, не говоря про Новое время, я еще к этому вернусь, нужно помнить, что они были и в Средневековье.
Вот, нам часто, особенно сегодня, говорят о том, что русская культура — православная, - он опять спорил с собой прошлым, впрочем, далеко не только с собой, - это, в значительной степени, так и есть.
Но ведь можно сказать и по-другому — русская культура это сектантская культура. Россия — страна сект. Секты, так было раньше и есть сейчас, — огромный малоизученный и подавляемый мир. А именно в нем, зачастую, выражает себя русский человек. Наиболее ярко это проявилось в расколе.
Посмотрите — за что боролись раскольники? Они боролись за такие идеи, которые нам сейчас не понятны. Нам невозможно понять, как можно было идти на костер «за единый аз», или за двоеперстие. Но в этой борьбе был и момент борьбы за свободу совести, пусть неосознаваемый. Раскольники отстаивали свое право верить в бога и поклоняться ему так, как они считали нужным, а не так, как от них требовали...

Студенты и преподаватели все больше подключались на его волну, кто-то уже одобрительно кивал головой. Его страх испарялся. 
На секретаря Юлю он уже не смотрел, устал, переведя взгляд на доцента Васмана, это был его ровесник, коренастый мужчина в очках с абсолютно лысой головой (как потом выяснилось, в своем прошлом он был кришнаитом). Крымов немного знал Васмана — он был очень толковым философом. Сейчас он кивал чаще всех, поддерживая докладчика (я думаю, что ты, читатель, легко поймешь, как связать эту поддержку Васмана и его кришнаитство), и Крымов был благодарен.   

- Все это и составляет сложный противоречивый и не очень богатый опыт истории светской культуры в нашей стране… Но этот опыт, все-таки, есть.
Дело «Pussy Riot» показывает, что наше общество, продекларировав светский характер, не смогло соответствовать этой декларации. Что делать?
Кто-то скажет — ну и бог с ней, с декларацией, у нас православная страна. Но лично я согласиться с этим не могу ни в коем случае. То, что россияне верят в бога и ходят в церковь — совсем не значит, что они хотят жить, как сказал один депутат, в «православном Иране». Такой формат противоречит нашему социокультурному существованию как современных людей.   
Еще раз повторю вопрос — что же делать?
Я думаю, что наша с вами задача как ученых, как преподавателей, - говорить студентам, и я сам это делаю, о том, в России всегда была светская культура, были борцы за свободу человека и за свободу совести. Русская культура — это не только Серафим Саровский, но и Радищев...

И он начал перечислять тех деятелей культуры, о которых, с его точки зрения, все подзабыли, погрузившись в бесконечного Бердяева.

- Начнем с упомянутого Радищева. Для школьников и студентов этот человек — часть программы, скукотища, - студенты на задних рядах засмеялись, - Да, именно так. Все с таким трудом читают его «Путешествие».
Но, послушайте, — это же книга, которая для нас с вами намного актуальнее, чем многие тексты Достоевского — покушусь, после Бердяева, опять на святое. Радищев писал о свободе, о наших проблемах, например, о том, что чем дальше русские крестьяне будут крепостными, тем меньше они будут готовы к свободе, эту неготовность мы и видим в советской эпохе.   
Потом, по времени, идут декабристы. У нас сегодня чуть ли академические историки говорят, что декабристы были просто заговорщиками, в одной книге их так и назвали — моджахеды, - снова смех в аудитории, а те преподаватели, что жили еще в советское время, с радостью смотрят на докладчика, - Это уже какое-то извращение.

Как приятно было Крымову взламывать наросшие в мозгах у людей стереотипы, буквально чувствуя, как эти стереотипы хрустят от его молота!
 
Но давайте вспомним, что в «Русской правде» Пестеля, по сути, написано то, что у нас сегодня написано в Конституции. Почему тогда наши школьники, наши студенты этого документа почти не знают? Все же жалуются, что Конституция не укоренена в нашей культуре - так давайте, укореняйте! Нет, этого не делается.    
Демократов XIX века тоже забыли. В советское время с ними носились, сейчас — плюются в них, и переименовывают улицы.
Но, знаете, роман Чернышевского «Что делать?», который нас с вами по старинке заставляют читать, - он ведь тоже сверхактуален. Разумный эгоизм — разве это нам не близко? Я думаю, ближе, чем, опять-таки, некоторые романы Достоевского.
А Белинский? В советские времена все знали о его письме к Гоголю, в котором Белинский ругал писателя, чуть ли матом, за то, что он был православным.
Я уверен, что, если бы Белинский жил сегодня, его бы посадили за оскорбление чувств верующих людей! - аудитория зашумела, это была вершина,  он уже не чувствовал страха, окончательно войдя в раж, - но в библиотеке-то это письмо есть. Его что теперь, изымать надо? Я думаю, что его тоже нужно изучать студентам. А то у нас, как всегда, из крайности в крайность, - то это письмо должны знать все, то не должны...
Последняя фигура, которую я вспомню, и фигура крупнейшая - Лев Николаевич Толстой.
Вот буквально недавно я смотрел передачу «Закрытый показ» с Гордоном. Показывали там британский фильм «Последняя станция», о смерти Толстого. Ну, там его обсуждали, говорили то и другое.
Гордон, конечно, молодец, но, когда я смотрел, у меня была одна мысль, — мне кажется, совершенно естественная, хотя никто на передаче ее не высказал. Может, - побоялись? Посмотрите, до чего мы дошли — фильм о Толстом снимают англичане. А почему не русские? Это же наше все, это самый известный русский писатель в мире?
Опять-таки, боятся. У нас сегодня к Толстому  такое отношение, с подачи РПЦ, - великий писатель, а что касается его религиозных поисков — то это было его личное дело. Ведь Толстой-то создал секту. По нынешним временам — он сектант, враг. Поэтому и не снимают.
Студенты не знают позднего Толстого — критика церкви, пацифиста и анархиста. Потому что об этом говорить не принято.

Всё. Доклад подходил к концу, да и по регламенту времени не оставалось. Он посмотрел на Усакова:   
- Ну что ж, я скажу еще последнее и закончу.
Я обращаюсь к вам, представители молодого поколения. Современный молодой человек оказывается на мировоззренческом перепутье. С одной стороны, перед ним — светская культура, которая может показаться ему сведенной к потреблению, к духовной деградации и т.д. С другой стороны, перед ним — религиозная традиция, зачастую она кажется наполненной смыслом.      
Однако этот молодой человек должен знать, что, возможно, истинное положение вещей не таково, как ему представляется и как ему многие представляют. Смысл жизни, который дает религия, далеко не всегда для него приемлем, этот смысл требует фактического отказа от личной свободы.
А светская культура далеко не всегда включает в себя только потребление и развлечение. Светская культура — это не только Ксения Собчак. В ней есть еще и другое, то, что, на первый взгляд, может остаться незамеченным: прекрасные художественные образы, философские и научные ответы на вопрос о смысле жизни, безусловное уважение к человеческой личности.
Все это есть — нужно только присмотреться.

Это был его личный опыт. И каким же счастьем было — иметь в тридцать шесть этот опыт, вымученный, чуть ни угробивший его, и делиться им с молодыми. И — стареть?
Слушатели долго хлопали, а он шел на свое место и думал — хлопки, и это все, меня не поднимут на руки? Не совершат оранжевую революцию?
Студенты украдкой посматривали на бунтаря, а он только краснел и делал вид, что не замечает этих взглядов. Зерно было брошено, возможно, кто-нибудь из этих молодых спустя годы вспомнит слова сумасшедшего доцента о том, что светская культура — это золото, которое не блестит.   
На кафедру поднялся Усаков, Крымов уже должен был уходить, но он для приличия ненадолго остался. 
Усаков заговорил о том, что западная цивилизация — католическая по своим истокам — основана на разуме и праве, а русская цивилизация — православная — на интуиции, говорилось это в плане критики Запада (а, может, и критики предыдущего доклада?).   
Наш герой улыбнулся — да, такие же точно телеги когда-то гонял и он сам. Но говорить это после  Крымова было уже неприлично. Жизнь из этих слов, ставших чуть ли ни государственной идеологией, ушла.
Он тихо встал, молча поклонился Усакову, извиняясь за свой уход, и вышел.
На прохладной сентябрьской улице он на ходу закурил, спеша к автобусной остановке.
Сердце пело. Такого кайфа он давно не переживал. Иногда радость нарушали мысли — все ли правильно он сказал, все ли было им понятно, может, что-то не так? Но он их легко отбрасывал (хотя обычно боролся с ними долго и нудно). Победа говорила сама за себя. Да, он сделал это — засунул свой меч этому миру по самые помидоры... И там три раза провернул свое оружье... 
В маршрутке он достал было ридер, но потом засунул его обратно и стал, как всегда в такие важные моменты, слушать музыку. На этот раз - «Рамштайн», эту группу на своих лекциях он называл просто: истина в последней инстанции.
Приехав на «Елизаровскую» и не опоздав, он вошел в аудиторию, студентов было человек тридцать. Он бросил плащ на преподавательский стол и крикнул:
- Сегодня у меня хорошее настроение! Я сделал доклад на конференции и сказал все, что я думаю! - он согнул правую руку в локте и стал ею дергать, - Yes, yes, yes! 
Студенты засмеялись. Крымов всегда был в хорошем настроении, но тут его буквально распирало.
Он вздернул руку вверх (не как фашисты, а как ди-джеи, расслабься, читатель):
- Лучший наркотик — это конференция!
Все покатились под парты. Одна студентка — самая наглая — спросила:
- Иван Дмитриевич, Вы под кайфом?
- Да!
Он принялся подробно рассказывать о конференции – то есть, о своем эпохальном выступлении, - на это ушла добрая половина пары. Студенты так сильно ржали, что было слышно в других аудиториях.

Его доклад был замечен и обсуждался. Причем половина преподавателей встала на его сторону. Усаков же пообещал себе более Крымова не приглашать.   



Глава II. Из электронной переписки

(17 ноября 2012 года)


Виктор

Привет, Ванька. Как жизнь? Мы ведь уже целый год не виделись.

Крымов
 
Привет. Жизнь нормально. Работаю там же. Семья та же ; 

Виктор 

;

 Третьего рожать не собираетесь?

Крымов

Нет. Жанна хочет, но я ей говорю — только через мой труп.

Виктор
         
Знаешь, пару лет назад, я помню, все было наоборот. Ты хотел, - а она не хотела.

Крымов      

Правда? Я вообще такого не помню. Интересно.

Виктор

Надо как-нибудь встретиться, как в наши старые университетские времена, напиться.

Крымов

Да, надо. Хотя не очень-то мы уже напиваемся — мне в 36 лет довольно сложно вырубиться от алкоголя. 

Виктор

Мне тоже. 
Слушай, ну, пока еще не встретились — сложно сказать, когда мы там все соберемся — я хотел еще у тебя спросить кое-что.

Крымов 

Давай.

Виктор

О чем ты думаешь? Помниться, два года назад ты много распинался о левых, о социализме.   
         
Крымов 

О социализме? Да, давно же это было. О социализме я уже и не думаю.

Виктор

Почему?

Крымов 

А что о нем думать? Люди зациклились на какой-то, довольно второстепенной, идее социальной справедливости, к тому же, невыполнимой. Мне это сейчас абсолютно неинтересно. 
Социалисты говорят, что нужна справедливость, но, на самом-то деле, человек не знает, чего он хочет. Вернее, он хочет многого. У него много проблем и сводить все к справедливости, наверно, нельзя.

Виктор

Возможно, так оно и есть. 

Крымов

Я не исключаю, что в далеком будущем люди перестанут жить ради денег — капитализм ведь действительно не лучший вариант. Но когда это будет? Явно не сейчас.
Социалисты не понимают, что, борясь против капитализма, - а, вернее, против мировой экономики, - они сами затягивают наступление социализма. Чем быстрее везде распространится свободный рынок, тем быстрее он придет к самоотрицанию, не останется уже пустого места для заполнения. А ведь капиталисты на этих пустотах и зарабатывают. 
Когда люди привыкнут к деньгам, устанут от них, устанут конкурировать — сами устанут — вот тогда, возможно, они задумаются о чем-то более высоком. А, может быть, этого и не произойдет.

Виктор 

Интересные мысли.

Крымов

Да ладно, не поддакивай. Это не более чем мысли.

Виктор

А что сейчас, если левачество позади?

Крымов

Ой, не спрашивай...
Сейчас я уже второй год читаю студентам, кроме прочего, такой курс — КСЕ. Концепции современного естествознания.

Виктор 

Это про естественные науки?

Крымов

Да.
Забавно, что много лет назад я как-то в течение одного семестра — вместе препода, который попал под машину — тоже его читал. Тогда я был верующим и грузил бедных студентов тем, что православие и дарвинизм совместимы. Бред, конечно.

Виктор 
   
А теперь?

Крымов

Теперь — я так зафанател, что мама не горюй. Погрузился во всю эту литературу. Читал Хайтуна, Камиля Фламмариона...

Виктор               

Я их не знаю.

Крымов

Почитай.

Виктор

Хорошо. Кого ты еще читал?

Крымов 

Федорова и Циолковского. Они писали, что человек в будущем станет бессмертным и заселит Солнечную систему.

Виктор

Бессмертным? Ты шутишь? Вот смотри, раньше ты верил в бога, а теперь - в другую сказку? 

Крымов

Ну, во-первых, не так уж и верю. Нет, я отношусь к этому разумно, бессмертие — не догмат. Вообще, человек — существо ленивое, по себе знаю, так что он может подумать, что ему это и не нужно.

Виктор

А во-вторых?

Крымов

А во-вторых, это сложнейшая проблема. Я поначалу тоже думал, что бессмертие — имеется в виду, конечно, материальное бессмертие — это выдумка, что смертность — это хорошо, помогает человеку понять, что важно и что неважно, найти смысл жизни. И прочая бодяга, о которой говорят все кому не лень.
Но потом я понял — блин, ведь на самом деле, смерть — это реальная проблема, мы от нее страдаем. Просто мы привыкли к ней, насколько это возможно, адаптировались, спрятались от нее. Вся мировая культура — это работа со смертью.

Виктор 

Ну, не знаю, не знаю...

Крымов

Хорошо. Допустим, для таких, как мы с тобой, эта логика - смерть имеет смысл - работает.
Но я приведу тебе другой пример — сейчас в какой-нибудь больнице умер ребенок, ему полгода, или еще меньше. Что ты об этом скажешь? Чем ему помогла смерть, если он вообще ничего не осознает? Здесь смерть – абсолютная случайность.
И разве это нас не пугает? Верующий человек может сказать, что эта смерть была угодна богу (да и то, если ребенок — его сын или дочь,  как он это скажет?). Но утешение это жалкое.

Виктор      

Твой аргумент сильный.
Но я все равно не могу согласиться. Есть во всем этом какой-то утопизм. Ты всегда был романтиком, всегда во что-то верил, а я — циник. Я даже завидую твоему воображению. И все же…

Крымов

Соглашаться необязательно. 
Еще ведь неизвестно, даст ли наша наука бессмертие. Я на это только надеюсь. Другое дело, что для меня очевидна теоретическая сторона вопроса, что, в принципе, - бессмертие как цель имеет смысл, и большой смысл.

Виктор
   
Итак, бессмертие — твое последнее слово?

Крымов

Да нет, я бы так не сказал. Если так ставить вопрос, есть что-то более всеобъемлющее, куда входит и эта идея.

Виктор

Ну? 

Крымов 

Вселенная.

Виктор

Ага, это твой новый символ веры?

Крымов

Надеюсь, последний. Куда уж дальше.
Я понял, что мы живем во Вселенной.

Виктор

Да, неплохо для кандидата философских наук ; 

Ну и что это значит?

Крымов

Это значит, что когда мы едем в маршрутке, мы должны понять, что едем не на Земле, а в космосе ;

До XX века люди ползали по земле как тараканы, делили что-то. Но после Гагарина, как сказал Хайтун, человек земной стал человеком космическим.
Я вообще думаю, что день космонавтики — это единственный нормальный праздник, все остальное фуфло, включая Новый год.
Мы все больше осознаем нашу связь со Вселенной. Она всегда была, но только теперь мы начинаем подходить к этой загадке.

Виктор 
 
Ну, ничего нового в твоих словах я не вижу. Так сейчас думает каждый обыватель, читая газетку «Аномальные новости».

Крымов

Да, знаю. Но я-то не каждый. 

Виктор

Ты, наверное, и в НЛО теперь веришь?   

Крымов 

Скажем так, я отношусь к этому открыто. 

Виктор

Ты допускаешь внеземные цивилизации? 

Крымов

Да. 
Хотя, конечно, здесь нужно быть осторожным, не впадать в истерику.

Виктор

Хорошо, а что это все дает? Ты допускаешь, ты не исключаешь... Ну и что дальше-то?

Крымов

Во-первых, изменяется наше восприятие. Весь наш человеческий опыт, наша история, культура — все это начинает поворачиваться по-другому, понимаешь? Мы ведь раньше все воспринимали как события, которые происходят на Земле, здесь, рядом, и их причины — тоже земные. Но теперь мы уже начинаем в этом сомневаться. Масштаб становится шире, появляются новые вопросы, новое видение. 

Виктор

Например?   

Крымов 

Например, религия. Мне это близко.
В средневековье думали, что религия — истина, потом, в Новое время — что она заблуждение.
А что сейчас? Я сам, пройдя через веру в бога и став атеистом, все-таки, понимаю, что наука с трудом объясняет феномен религии.
Когда же я стал думать о Вселенной, то понял простую вещь. Бог - это несовершенный образ космоса, человеческий образ. И когда люди молились богу, они общались со Вселенной.
Это можно продумать вплоть до деталей. Почему были монахи? Это были люди, удалившиеся от мира, от суеты, чтобы медитировать. То есть — их контакт со Вселенной был качественнее, чем у мирян.
Может быть, эта мысль тоже немного банальна. Но банальностью она не исчерпывается.
По крайней мере, это открытие даже примирило меня с религией, я понял, что она действительно была неизбежна, а для некоторых людей, — у которых сердце больше, чем мозг; — это и сейчас так есть.
Но я думаю, что человек современный имеет мужество смотреть на Вселенную, не прибегая к образу бога. Это трудно, но выполнимо.   
 

Да и вообще на все, не только на религию, можно посмотреть по-другому. «Черный квадрат» Малевича – изображение сущности Вселенной? 

Подумай, Виктор, об этом: ты и Вселенная, и ты многое поймешь.

Виктор

Хорошо;
 
А что еще меняется, кроме восприятия?

Крымов 

Меняется и действие.
Я убежден (и не только я), что миссия человека — заселить, как минимум, Солнечную систему, а, может, пойти и дальше нее.
Сейчас мы сидим на попе ровно, на Земле. Грыземся здесь из-за всякой фигни, гадим на планете, потом мучаемся из-за того, что гадим.
Короче — перспектив нету. Потому что человек уже перерос Землю. Он от нее устал. Есть еще много других планет, которые еще не превращены нами в помойку;      
Человеку нужно переключить свою пассионарность на более широкий формат, тогда мы спасемся, а иначе — будет явный перегрев планеты.
Нас ждет новая эпоха путешественников и авантюристов, забытый нами вкус приключений. 

Виктор

Сейчас ты заговоришь, как и все, о конце света?

Крымов 

Нет, наоборот. Во всех этих страхах, — за которыми скрывается, видимо, желание, чтобы конец света пришел — я вижу только слабость современного человека, его психологию глобального пораженчества. Он мечется, то к религии, то к потреблению, то к политике, или еще к чему. 
Но я в этой панике вижу агонию, смерть одного типа человека и мучительное рождение другого типа — космического.

Виктор

А тебе не кажется, что спасение, о которым ты говоришь, слишком материально? Кто-то — ну, не я, допустим, но все равно — погружается в медитацию и ему твой космос не нужен?   

Крымов

И хорошо. Людей много, и всех стричь под один гребень глупо.
На самом деле, материальное — не последний фактор в нашей жизни. И я уверен, что когда люди начнут масштабно выходить в космос — то им на душе станет хорошо, невероятно хорошо. Материальное меняет духовное.
Между прочим, когда и если этот выход начнется, то здесь и встанет тема бессмертия, потому что мы со своими ограниченными жизнями будем выглядеть в космосе нелепо, я бы сказал, немодно. Бессмертие — тоже пример того, как материальное меняет духовное. Если человек бессмертен, зачем ему бог?
И, если он будет лететь, удаляясь от Земли, зачем ему медитация, которая всегда была утешением от земных проблем?

Виктор

Человек везде найдет себе проблемы. Не будет земных проблем — начнутся марсианские; 

Крымов 

Может быть. 
Просто хочу сказать — духовное не существует без материального. Современный человек недооценивает чисто внешние изменения, он считает себя выше этого, но это ошибка. Мобильники, например, очень сильно нас изменили, и нашу духовность в том числе. 

Виктор      

Все это звучит красиво. Но — не носишься ли ты, мой друг, с очередной утопией? 

Крымов 
      
Знаешь, как говорит Хайтун (книга его называется «Феномен человека на фоне универсальной эволюции»)? У человечества две возможности. Одна — сидеть на Земле и не дергаться. Другая — выйти в космос. Обе возможны, но вторая, конечно, предпочтительнее.
Он вообще думает, что в Мультиверсуме — во множестве Вселенных — повсюду разбросаны очаги жизни и разумной жизни. Это огород, который насадил Мультиверсум. Но только часть этих очагов — Хайтун даже посчитал, какая часть, мизерная — взойдет и преодолеет свое местное существование.
Мне бы очень хотелось, чтобы мы были в числе этих избранных.

Виктор   

Ну и что нужно для этого делать?

Крымов
   
А об этом писал уже Федоров: нужно видеть врага не в другом человеке, а в смерти и в неосвоенном космосе. Это – наши реальные и общие враги. Когда я думаю об этом и смотрю на людей в метро, мне хочется плакать от любви к ним. Какие же мы все неприкаянные, как нам нужно сгрудиться… 
Вот наше дело, общее.

И, - может быть, молитвы.

Виктор

Что? Молитвы? Ты же вроде атеист?

Крымов 

Да, но, знаешь, я здесь недавно проснулся утром, настроение — фиговое, через пару часов нужно было идти на работу, читать три лекции подряд.
Проснулся и подумал — все-таки, есть у религии одно сильное место (да их вообще много, но это — особенно), и его, это сильное место, утрачивает человек неверующий. Я бы назвал это — непосредственный эмоциональный контакт с миром. Религия сильна тем, что она дает человеку возможность поговорить с космосом. Это — мощно.
И я подумал — а почему я не могу поговорить? Но только не с богом, в которого уже не верю, а с кем-то — вернее, с чем-то — другим. Со Вселенной.

Виктор

И?

Крымов 

И я придумал молитву, тут же: «Я люблю тебя, Вселенная. Я хочу тебя познать». Потом стал произносить ее внутри себя. Один раз, другой, третий...

Виктор

Тебе стало легче?

Крымов

Да, помогло. Хотя уже на другой день я не произносил ее.   

Виктор

В таком случае, брат, у тебя полный набор квазирелигии — ты веришь в бессмертие, во Вселенную и ты даже молишься ей. Я, может, так и не подумаю, но другие подумают — ну, заменил Крымов шило на мыло. А наш-то бог — он проверенный, не то что космос его, черный, бездушный. На фига оно надо? Зачем уходил из церкви тогда?

Крымов 

Конечно, они так подумают.
Но я думаю по-другому. Это не замена, а движение вперед, понимаешь? Как в свое время христианство двигалось вперед, используя еврейскую религию.
Да, людям пришло время молиться Вселенной. Хотя это и не значит, что мы должны видеть в ней нечто личное.   
Но, с другой стороны, если помнить, что существование других разумных цивилизаций — вполне возможно, почему бы и не видеть личное? Тогда все религии, которые были раньше, молясь своим богам, неосознанно молились инопланетянам? Мысль тоже заезженная, но для меня она крайне интересна.
Как бы то ни было, новые религии будут космическими и, наверное, на старые религии они походить не будут. Хотя не исключен и новый фанатизм. 
Вряд ли я буду снова принадлежать к какой-то церкви, пусть даже самой «прогрессивно мыслящей». Но как я могу отказать своей душе — и душам других людей, тем более что они меня и не спрашивали — в том, чтобы просто по-человечески выразить свою любовь ко Вселенной? 

Виктор

Штирлиц пустил скупую мужскую слезу ; 

Крымов

Да ладно, не смейся. 
Я здесь даже набросал, как могла бы выглядеть молитва будущего. Хочешь покажу? 

Виктор

Давай.

Крымов


Вселенная наша, иже еси на небесех!
Да светится пространство твое,
Да приидет царствие человека в тебе,
Да будет воля твоя и наша, яко в Туманности Андромеды, тако и во Млечном Пути,
Телек насущный даждь нам днесь,
И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем твои долги,
И не введи нас во торможение, но избави нас от всякого Бога

Во имя Отца — Мультиверсума, Сына — Вселенной и Святого Духа — Человека


Виктор

Да, ну ты и отжал; 

Крымов

;;;

Виктор

Не вздумай показать свою молитву православным, они тебя засудят за оскорбление своих драгоценных чувств.

Крымов 

Так из старого растет новое. 
А только представь себе — через каких-нибудь пятьсот лет все люди забудут христианское «Отче наш» и будут знать только космическое «Вселенная наша». И космонавты-герои, погибая, будут шептать эту молитву. 

Виктор

Я понял, кем ты будешь — основателем новой секты, как Лев Толстой или Виссарион какой-нибудь;

Крымов 

Да, соблазн велик. Но — для меня это слишком экстрим.      
 
Секта не секта, но пророком я себя иногда чувствую...

Виктор

Ладно, все. Мне пора идти.
Загрузил ты меня по полной. Но есть о чем подумать.

Пока, иже во Вселенной отец наш Иван Крымов;

Крымов 

Подумай-подумай.

Пока, раб Вселенной Виктор;

Хотя - почему раб?

Сегодня — раб, завтра — хозяин.



Глава III и
«окончательно последняя».
Прощание с читателем

Все, что написано в этой книге — правда, в том смысле, что все герои вполне реальны, они только слегка прикрыты выдуманными именами (а иногда я и этого не делал, было лень). Все так и было, за исключением деталей, которые просто не влезли в формат романа.
Мои герои, кроме друга Крымова монархиста Сергея, которого убили, - живут и сейчас. Быть может, читатель, ты встретишь их в метро или еще где-нибудь.
Гремит со своей кафедры философии, посылая в мир пучки абстрактных понятий, проклинающие Запад, профессор Стрелецкий, хотя уже и постаревший, похожий на седого волка, который не поспевает за стаей.
Ирина Николаевна — теща Крымова — почти каждый день ходит на работу в Александро-Невскую лавру, и пишет иконы «во славу Божию». Если ты, читатель, захочешь ее найти, сделать это нетрудно — высокая худая женщина в длинной православной юбке и — главное - в американских милитари-сапогах «Солдат удачи». Она и сама по жизни – такой солдат. Перепутать ее с кем-то сложно. И она по-прежнему не знает, как свести воедино все нити своей жизни — иконопись, детей, мужа, который почти не работает, веру и прочее и прочее. Когда я пишу это, я, на самом деле, не злорадствую, дорогая Ирина Николаевна.
Каждую неделю служит по несколько раз, молится, всё копает в бога дальше и глубже отец Вениамин, правда, тоже постаревший, и – уставший от строгой монашеской жизни. Он уже не игумен — архимандрит, и, скорее всего, через несколько лет станет епископом, а еще он стал руководителем епархиальной комиссии по архитектуре. Читатель может увидеть его и в храме св. Екатерины в Академии Художеств, и в Петропавловском соборе.   
Георгий с длинными волосами и красивой бородкой — да и вообще он красавец — бегает в окрестностях «Чернышевской». Заметить его также нетрудно. А в его сумке, кроме документов по работе, лежит какая-нибудь неизменно светлая книга, которая очерняет РПЦ, без этого он дышать не может. 
Настя работает менеджером по рекламе в «Комсомольской правде», она родила двух девочек, но так и не вышла замуж.   
Мама Крымова безвылазно сидит в однокомнатной квартире, ухаживая за его отцом, разбитым нервной болезнью.   
Есть где-то и сам Крымов, бродит, ищет свою ненаглядную истину. (А иногда со страхом думает о том, не является ли нервная болезнь его отца наследственной?) Его, в отличие от некоторых моих героев, заметить, наоборот, сложно — он теряется в толпе, и маршруты его банально пролегают из дома к университету и обратно.
 

Что я сам думаю обо всей этой истории, которую рассказал тебе, читатель?
Почему Крымов поверил в бога, и ценой его веры стала свобода?
Почему, отказавшись от бога, он, с другой стороны, потерял, наверно, единственное утешение, которое есть у человека на Земле?
И – застрял в этом тупике?

Вот, вкратце, моя мысль. 

Человек вышел из Природы, такой огромной, многообразной, такой сильной.
И, делая первый шаг в расставании с ней, он обозначил ее в образе бога.
Бог – одухотворенный образ великой Матери-Природы.
Интересно, что само это обозначение – уже выявляло первую независимость человека от Природы, она отчуждалась в этом образе бога, человек начинал смотреть на нее как бы со стороны.
Но главное было в другом – бог был «представителем» Природы в жизни первобытного человека, символом ее могущества, красоты и жестокости.   

Все это понятно.
Кем же был сам человек?
Букашкой, по сравнению с Матерью-Природой-Богом.
Человек был Отдельной  - Отделенной - Личностью.
Это проявлялось в том, что у него было сознание, которое, зачастую, только приносило ему боль, потому что он знал, например, что скоро умрет и т.д.
И вот вся история Человека – это история мелких букашек, что расползаются кто куда от Матери-Природы.      
Само существование человека – это невыносимая боль и невыносимая радость Отдельной Личности.
Мы распяты между Природой и Человеком.

Что было в истории?
Шесть тысячелетий бытия Отдельных Личностей. Которых когда-то было несколько тысяч, а сейчас несколько миллиардов.
Шесть тысячелетий, за которые эти Отдельные Личности строили цивилизации - величественные, но всегда непрочные, осыпавшиеся. 
Шесть тысячелетий, за которые мы творили произведения искусства, и вот они-то, зачастую, были подлинным достижением, открыли нам Красоту, хотя, надо признать, и эти произведения далеко не все сохранились.
Шесть тысячелетий, за которые люди серьезно развивали науку и технику, не жалея порой Природу.
Да. Да. Да.

И, все-таки, – кто мы сейчас?
Кто?
Все те же букашки, - жалкие муравьи в теле Природы, не могущие подняться выше ее уровня. 
Ростом меньше деревьев. 
Временем жизни – всего лишь в три раза большим, чем у собак.
Да и на что это время уходит?

И мой герой Иван Крымов - такая же букашка, такая же несчастно-счастливая Отдельная Личность, как и каждый из вас, не лучше, но и не хуже.

Каждое наше решение, каждое слово, каждая мысль – это наше бытие как Отдельных Личностей.
И мы должны помнить, что все то страдание, тяжесть, которую мы несем, проживая свою жизнь, - это есть разрыв с пуповиной, соединяющей нас с Природой.
Мы двигаемся в Пустоту.
Падаем в Пропасть.
Потому что когда-то давно – мы оторвались от Матери.

Где, в какой точке нашего общечеловеческого возраста мы сейчас находимся?
Я уверен, что мы младенцы.
Что шесть тысячелетий нашей истории – это шесть дней после Великого Отрыва, после Человеческого Рождества.   

Именно поэтому нам всем так хреново. 
Именно поэтому поддержание социального порядка дается нам с таким трудом и с такими – человеческими – жертвами.
Именно поэтому, чтобы быть счастливыми, мы закупаем горы эзотерической литературы, и это все равно помогает лишь на время.
Именно поэтому, чтобы добиться от себя радости, мы садимся в позу лотоса и проводим чистку авгиевых конюшен своей души.
Именно поэтому среди нас так много наркоманов. 

Мы все – младенцы с оторванной пуповиной, летящие в Пропасть.
   
Что делать?

Лететь дальше. И не бояться.

Вы чувствуете прямо сейчас Пустоту и Пропасть?

Это нормально.

Вы, например, можете думать о том, как провести выходные, выбираете между разными вариантами, и боитесь. Это Пустота и Пропасть. Падайте, и не бойтесь.

Или вы можете думать о своей работе – хорошо ли вы ее выполняете, достаточно ли денег получаете, не поискать ли Вам что-нибудь другое, и тоже боитесь. Это Пустота и Пропасть. Падайте и не бойтесь.

Или можете думать о своем браке – что он неудачный, и что Вам тяжело в нем жить. Это Пустота и Пропасть. Падайте и не бойтесь.

Посмотрите на человека, которого вы выбрали, которого вы любите, и поймите, что и вы, и он – черепахи, оторвавшиеся от Природы.

Вы творите историю. Каждый ваш шаг – это мучительное движение гусеницы, которая превращается в бабочку.

Вы – гусеница.

Вы – бабочка.


Нам всем очень страшно.

И мне, когда я пишу эти строки, тоже страшно – каждый шаг является шагом в Пустоту. 

Поэтому неудивительно, что многие из нас верят в бога, как бы возвращаются к Природе.

Как бы.

Считаю ли я веру в бога наиболее вероятным выбором современного человека?

Да, вероятность эта раньше была под 90%, а сейчас, может быть, под 70-т, но она все еще доминирует.

30% атеистов или равнодушных к вере - это первопроходцы, лягушки-путешественницы, ухватившиеся зубами за бытие, так что скоро от их зубов ничего не останется.

Они от всего отказались, поставив только на свою Отдельную Личность.

В этой ставке они заранее проиграли.

Но именно они – их зло и разочарование, их безумие и святость – есть основа этого гребаного мира.



Люди!

Перестаньте любить бога – и любите тех, кто действительно существует, кто сейчас, может быть, падает в свою последнюю пропасть.

Прижмите их к себе крепко-крепко и ласкайте, пока их тела и души не отогреются.

Не убивайте людей ради бога.

Убивайте бога ради людей.


И тогда мы из гусениц станем бабочками. 

Из Отдельных Личностей – Отдельными Богами.

Все то, о чем сейчас мы жалко мечтаем, посмеиваясь над собой, - станет реальностью.

Все то, что мы выдумали в наших библиях про бога и ангелов – будет явью. 


Вот примерно так, мать вашу, я и объясняю для себя историю про Ивана Крымова. 
Он мучился и с богом, и без бога, потому что так мучается каждый из нас, с кровью отдирая пуповину своей Отдельной Личности.


Станем же, братья, богами, ибо другого выхода у нас нет.





(свидетельство Крымова конца 2014 года)

- Сейчас я понимаю, что все то время, когда я нарочито отрицал бога, я, на самом деле, подразумевал, что он все еще есть. Боялся его. У меня было жуткое чувство вины перед ним.
Теперь я просто вижу, что бога нет. Я отпустил его. Вот важная вещь – если бы раньше, будучи жестким атеистом, я потерял бы кого-то из любимых людей, я бы в глубине души верил, что это наказание божье. Сейчас – нет.   
Я больше не чувствую пустоты в мире без бога. Нет и ненависти к верующим. Иисус был просто человеком. Здесь только люди, только люди…   
Это что-то новое.
Мир кажется мне другим.
Прозрачным. Таинственным. Полным любви. Вольным, отпущенным на свободу.

Мир кажется мне начинающимся.




    

   
Август 2012 — январь 2013 гг.,
Колтуши

















Оглавление


Пролог… ………………………………………………………………………….1
Глава I. Дневник Бога……………………………………………………………..1
Глава II. Против того, что в генах……………………………………………...11


Часть первая. Безбожник…………………………………………………………19 

Глава I. Иван Крымов..……………………………………………………………19
Глава II. Его родители……………………………………………………………39
Глава III. Его девушка (в этой главе будет немного секса,
 а, может быть, даже и много)……………………………………………………..50      
Глава IV. Его университет………………………………………………………...59

Часть вторая. Бог подкрался незаметно…………………………………………76

Глава I. Из глубины воззвах к тебе, господи……………………………………76
Глава II. Возвращение блудного сына…………………………………………..81
Глава III. Бродяга во святом духе……………………………………………….83
Глава IV. Банка соленых огурцов………………………………………………87

Часть третья. Душу на прокачку……………………………………………….96

Глава I. Воцерковление…………………………………………………………96
Глава II. Правильная жизнь…………………………………………………..106
Глава III. Неправильные люди………………………………………………116
Глава IV. Сомнительная Настя. (Настя, прощай)……………………………125
Глава V. Община………………………………………………………………137
Глава VI. Бог далекий и близкий……………………………………………...146 

Часть четвертая. Борьба………………………………………………………..151

Глава I. Сеятель………………………………………………………………151
Глава II. Миллениум………………………………………………………….165
Глава III. Раб божий Иоанн и раба божия Иоанна………………………….180
Глава IV. Венчание (и, наконец-то, секс)……………………………………187
Глава V. Искушения…………………………………………………………..195
Глава VI. Победа (в Иисусе)…………………………………………………..204

Часть пятая. Отпадение……………………………………………………….215

Глава I. Хрустальный мир…………………………………………………….215
Глава II. Трещины……………………………………………………………..230
Глава III. Его личный Мартин Лютер………………………………………..243
Глава IV. Новая жизнь в новом Христе……………………………………..250
Глава V. Последняя Пасха……………………………………………………255

Часть шестая. Атеист Иван Крымов………………………………………..266

Глава I. Год кайфа…………………………………………………………….266
Глава II. Люди против…………………………………………………………271
Глава III. Год ломки……………………………………………………………279
Глава IV. Обычная жизнь обычного человека……………………………….289
Глава V. Ораниенбаум…………………………………………………………303

Эпилог…………………………………………………………………………..309

Глава I. Конференция………………………………………………………….309 
Глава II. Из электронной переписки………………………………………….321
Глава III и «окончательно последняя». Прощание с читателем…………….338