Землетрясение

Лето

Бабушка распахнула шторы и проворчала:
– Вставай, день уже давно на дворе!
Медленно покидая сон, я почувствовал себя не студентом на летних каникулах в деревне, а тем маленьким мальчиком, которого родители на все лето оставляли в деревне. И так же, как в детстве, я открыл глаза в радостном предчувствии нового безмятежного и радостного дня. Ритуал пробуждения остался прежним, как и все в этом доме, построенном дедушкой. Вот только его самого не стало полгода назад. Мама и тетя не оставляли попыток перевезти мать в город, но бабушка наотрез отказывалась уезжать из деревни. И я ее понимал, что ей делать в городе? Сидеть в бетонных многоэтажках, смотреть телевизор, да ходить по магазинам?
Сам я был сильно вымотан экзаменами, пережитыми страстями, шумом и суетой города, хоть и провел в Москве всего неполный год. И даже в относительно спокойном Ереване чувство опустошенности и какой-то потерянности не оставляло меня, и в августе я решил поехать в деревню.
– Ба, я еще собирался побегать до завтрака.
– Куда бегать, зачем?
Я засмеялся.
– Просто побегать, для здоровья. Тут такой воздух!
Бабушка перекрестилась.
– Иисус ты мой Христос! Всю деревню переполошить хочешь? Тут если кто бежит, значит, что-то случилось недоброе. Умывайся и марш на завтрак, я два раза готовить не собираюсь.
Когда я уминал яйца, завернутые в лаваш вместе с маслом, сыром и тархуном, бабушка довольно проворчала:
– Вкусно? Чмокаешь, как теленок, дорвавшийся до вымени.
– Вкусно не то слово.
– Еще бы. Яйца и тархун свои, сыр и масло у соседки беру. Вот молоко свежее, пей пока не остыло.
– А лаваш, сама печешь?
Бабушка вздохнула.
– Тяжеловато мне уже. Да и для меня одной зачем печь? Дочка у Мариам, она вчера принесла. Дай ей бог здоровья, золотое сердце у девушки, с тех пор, как твоего дедушки не стало, все время наведывается: воды понатаскает, сорняки в огороде повыдергивает, в магазин сбегает. Помнишь ее? Лилит, в детстве вы вроде дружили.
– Помню, толстенькая такая, Лило. Не знал, что ее настоящее имя Лилит – чудесное имя.
– Сам ты толстенький, – возмутилась бабушка, – красавица, свет не видывал, прямо на выданье… О тебе, кстати, все время спрашивала.
Я поперхнулся.
– Ты чего, ба, никак сосватать меня решила?
– А что, дело хорошее. Я ведь кого ни попадя, не посоветую.
– Брось это, ба, мне сейчас не до девушек, я отдохнуть сюда приехал.
Бабушка насмешливо посмотрела на меня.
– Не до девушек в твоем-то возрасте? Поди какая-то городская вертихвостка сердце разбила?
Я рассердился.
– Просто решил, что на данном этапе мне это не нужно. И вообще, сейчас никто так рано не женится.
– Да кто сейчас что в жизни понимает-то? Все суетятся, вертятся, сами не знают, чего хотят. Только о деньгах и думают. – Она вздохнула. – Твоему деду 17 было, когда меня за него отдали, а мне 13 стукнуло. Эх, как жизнь пролетела, – она промокнула салфеткой краешек глаза и перекрестилась, – я не жалуюсь, господь джан, благодарна тебе за эту жизнь, за все мои дни.
После завтрака бабушка приоделась, повязала на голову платок и мы пошли на кладбище. Шли мы очень долго, так как по дороге постоянно попадались сельчане, вступая с бабушкой в разговоры. Они здоровались и, щурясь под солнцем, с любопытством рассматривали меня, ожидая от бабушки объяснений. Она гордо представляла меня, не забывая каждый раз упомянуть, что я учусь не где-нибудь, а в Москве, и в самом престижном институте, да еще и на отлично. Первый раз я сказал, что вуз не самый престижный, а один из таких, да и я не совсем отличник, но бабушка так сердито зыркнула на меня глазами, что потом я только улыбался и кивал.
Большинство из встречных оказывались нам родней той или иной степени близости, о чем они сразу же охотно напоминали мне. Запомнить, кто и каким образом состоит со мной в родственной связи, было решительно невозможно.
 В городе я уже отвык от того, что тебя могут так откровенно разглядывать. Это забавляло меня и не раздражало, во взглядах этих людей и их бесхитростных расспросах чувствовалось искреннее любопытство и доброе участие.
Дойдя до окраины деревни, мы прошли между огородами с капустой и медленно, делая перерывы, поднялись в гору, к могилам. Мы разожгли ладан, бабушка прибралась возле семейных могил и присела на лавочку, тихо причитая и утирая слезы. Я смотрел на улыбающийся портрет дедушки, выбитый на базальтовой плите, и его. Осанистый, почти всегда с улыбкой на лице, он любил читать нам книги, когда мы забирались по вечерам к нему на тахту. Он был неизменным тамадой на всех свадьбах, помолвках, поминках и похоронах за умение прекрасно петь и руководить большими застольями. Что еще? Построил дом, завел улья, вывел яблони редчайших сортов. Вырастил хороших детей. Привил нам, внукам, любовь к книгам, к природе, уважение и понимание к пчелам и их труду. Вот и все, подумал я, что нам остается после жизни – память.
Раньше я не задавался такими вопросами, для меня выдающаяся и достойная жизнь была лишь у людей, оставивших след в истории, таких как Ленин, например.
Я вдруг вспомнил, как меня здесь, в деревне, уже не помню в каком возрасте, ошеломило открытие неотвратимости и безвременности смерти. То, что когда-нибудь, через много-много-много лет, как говорили взрослые, когда мне и жить-то надоест, я умру, еще куда ни шло. Но факт того, что потом меня не будет больше никогда, то есть совсем никогда, даже когда я передумаю, что захотел умереть, вогнал меня в такую печаль, что никто не мог с этим ничего поделать. Я вспомнил, как взрослые были озабочены тем, что я ничего не ел, ни с кем не играл, и даже не интересовался новыми игрушками. Ситуацию спас дядя, мамин брат. Он пришел со свежей газетой и за семейным обедом зачитал статью, в которой писалось о том, что в какой-то Америке изобрели таблетку бессмертия, правда, очень дорогую. Взрослые шумно радовались и поглядывали на меня. Сам я читать еще не умел и заставил их несколько раз прочитать статью. Потом озадачился тем, что к моменту, когда я вырасту, мне таблетки не достанется, или же не хватит денег на нее. Дядя торжественно при всех обещал мне, что он к этому времени купит одну таблетку и прибережет для меня. Дядя не купил таблетку ни мне, не себе. Он не сдержал свое слово и ушел из жизни молодым. Его могильная плита была рядом с дедушкиной.
Потом мы спустились с кладбища и бабушка, маленькая и сухонькая, держалась за мой локоть. Мы дошли до старой церквушки рядом с родником, и в прохладном каменном полумраке поставили свечки перед иконой Григория-просветителя.
– Если хочешь искупаться, ведра внизу, на веранде, сходи за водой. И не только себе, бак пустой, раз десять сходи, – сказала бабушка, когда мы вернулись домой, – а я пока лоби нарву и приготовлю, знаю что любишь его.
Проходя с ведрами мимо лестницы, ведущей наверх, я посмотрел через металлическую сетку и посчитал кур, которые смолкли при виде меня, смешно склонив головы набок. Потом я пересчитал деревья в саду: все было на своих местах, так же как и высокие подсолнухи вдоль каменной кладки забора. Но чего-то не хватало.
Я дошел до шумного родника и набрал воды, забрызгав штанины. Тут тоже ничего не изменилось. Плоские склизкие камни, несколько болтливых и любопытных женщин в очереди за водой, пара овец с козой, пьющих из полукруглой каменной поилки, и гомон стаи воробьев.
После третьего похода за водой, опорожнив ведра в гулкий бак, я понял, чего не хватает. Жужжания пчел, которое было повсюду, с раннего утра и до захода солнца. Этот мерный гул был неизменным звуковым сопровождением во дворе. Улья, ссохшиеся, с облупленной краской, молчаливыми кубиками ютились позади яблоневых деревьев.
На седьмой или восьмой раз я сбился со счета. Раньше бабушка, отправляя всех детей за водой, каждого со своей тарой согласно возрасту, считала все наши ходки, называя их загадочным словом «донум». Возле родника была девушка, она быстро взглянула на меня и забрала наполненное алюминиевое ведро. Я подошел и подставил свое под мощную струю; девушка медлила и не уходила. Я посмотрел на нее, и она улыбнулась.
– Добрый день. Не узнаешь меня?
Если бы не темная, очень смуглая кожа, и эти миндалевидные глаза под бровями вразлет, я бы не узнал. Высокая, стройная, в темно-синем платье и забранными в косу иссиня-черными волосами.
– Лило! – вырвалось у меня. – Как ты изменилась, Лилит!
Она покраснела, но улыбаться не перестала.
– Не толстушка уже? А ты вот совсем не изменился. Знаю, что в Москве учишься. Ой, забирай ведро, полное уже!
Я подставил другое ведро.
– А я сегодня уже видела тебя, – по-детски задорно сказала Лилит, – вы с бабушкой мимо нашего дома проходили. Вы с Валериком были у нас, помнишь?
– А как же! Твоя мама нас еще гатой из тонира кормила, ничего вкуснее в жизни не ел.
– А ты страшную историю рассказывал про кота. Еще Валерик кружку уронил в тонир, и мы по очереди доставали ее! Он в прошлом году, кстати, приезжал сюда.
– Мы с ним иногда переписываемся. Хотел бы я снова увидеть его…
Лилит посмотрела на меня.
– А я с Анжелой переписываюсь. Знаю, ты виделся с ней в Москве, один раз, – она улыбнулась, – ты ведь был в нее влюблен, признайся.
Я немного смутился.
– Это тебе она сказала или Валерик?
Лилит заразительно рассмеялась, и я вспомнил, как она так же смеялась в детстве.
– Забирай ведро! Никто не сказал, сама видела, как ты на нее смотрел тогда.
– Ну уж, влюблен! Детское все было, тогда я даже слова-то такого не знал.
– Ладно, пойду я, – Лилит все медлила.
Я подхватил оба ведра и сказал:
– Заходи в гости. Бабушка сказала, что ты часто приходишь и помогаешь ей.
– Спасибо, приду! Завтра вечером, – она вроде как обрадовалась. – Я бы сама тебя пригласила, но… я уже взрослая и зрелая девушка, – она засмеялась, – а вся деревня уже в курсе, что ты приехал. Сразу начнут судачить, – она вновь засмеялась, – мне-то все равно, но мама начнет пилить. Так что с ней приду.
– Понимаю, – сказал я, – ну пока, значит, увидимся.
По пути к дому я думал о том, что не спросил, чем она занимается, почему в деревне живет, мы же с ней ровесники вроде. Уже во дворе, опорожняя ведра, я поймал себя на мысли, что все еще думаю о ней, и рассердился на себя. Решил же после Москвы держать свою чувственную влюбчивую натуру подальше от женского пола и треволнений. А тут сразу размяк и даже в гости пригласил!
 За обедом я рассказал бабушке про встречу, и она довольно ухмыльнулась. Потом я спустился вниз. Было жарко, сонные курицы копошились во дворе, выбирая тенистые уголки. Я зашел на нижний этаж, где всегда было прохладно. В просторной застекленной прихожей у дедушки располагалась столярная мастерская, тут до сих пор пахло свежеструганным деревом и опилками. Позади в большой квадратной комнате лежала всякая всячина, в том числе большой неподъемный сундук, забитый стопками книг. Разброс тем этих книг, собранных в свое время дедушкой, а затем дополненных дядей, впечатлял. Когда я открыл крышку, в нос ударил слегка пьянящий, пыльно-сыроватый запах старых книг. Я наткнулся на несколько произведений Шопенгауэра и отложил, решив позже перечитать. Покопавшись еще, я достал удивительно хорошо сохранившийся фолиант 1909 года «Мiрозданiе» доктора Мейера и улегся с ним на кушетку под окном. Я легко уснул и так же легко проснулся, с чувством радостной безмятежности, растерянной мной в большом городе.
Вечером мы с бабушкой, захватив гостинцы, предусмотрительно положенные мамой со мной в дорогу, совершили обязательные визиты к родственникам. Сначала зашли к ее старшей сестре, бабушке Валерика, живущей неподалеку. Затем дошли до края деревни, перешли обмелевшую речку по мостику, и по пыльной дороге, усаженной высокими тополями, добрались до дома, где жила Ханум, сестра дедушки со своими двумя незамужними дочками. Все они долго меня тискали и целовали, потом Ханум, несмотря на протесты бабушки, велела дочкам зарезать ягненка.
Я вызвался помочь, но все запротестовали.
– Посиди с нами, – сказала Ханум, – ты им не помощник. Да и незачем городскому смотреть, как скотину режут.
Мы поговорили о том, о сем, потом речь зашла про дедушку, и Ханум всплакнула. Я вышел во двор. За деревянным загоном толпились блеющие овцы. На крюке, вбитом под навесом крыши, висела освежеванная тушка. Одна из сестер орудовала над ним с большим ножом, обрезая куски мяса и кидая их в таз. Другая, конопатая, разжигающая рядом огонь в мангале, поманила меня рукой.
– Иди сюда, подай мне дров. Рассказывай, как Москва?
Я подложил несколько поленьев в огонь.
– Полгода солнца не бывает.
Конопатая хлопнула себя по бедрам.
– Господи! Как без солнца-то жить можно? А хоть красивая?
– Красивая.
– Красивее, чем Ереван?
– Не знаю. Ереван маленький, более уютный что ли. Москва местами очень красивая, но очень большая, огромная просто.
– Нравится тебе там? Ну если солнце в расчет не брать?
Я пожал плечами.
– Не знаю, не привык еще, наверное. Слишком много народу.
– Ну так город, чего ты хотел? В Ереване тоже много людей живет.
– Не столько. В Москве живет в пять раз больше людей, чем во всей Армении.
Она ахнула и крикнула сестре:
– Назик, ты слышала? В этой Москве в пять раз больше людей, чем в Армении.
Назик подхватила таз с мясом и подошла к нам.
– Да быть такого не может. Это же получается, что она размером с Армению, что ли?
Я задумался, прикидывая размеры Москвы.
– Нет, конечно. Москва примерно размером, как озеро Севан.
Сестры переглянулись и с недоверчивой насмешкой уставились на меня. Видно было, что я до некоторой степени утратил свой авторитет.
– Что-то путаешь, разве в Севане могут уместиться столько людей? – спросила конопатая.
– Да он и в детстве был такой, вечно что-то придумывал, не помнишь разве? – махнула рукой Назик. – Давай нанизывай на шампуры, огонь скоро сядет.
Потом мы допоздна сидели за столом, ели шашлык и пили пахучую кизиловую самогонку, закусывая какой-то пряной маринованной зеленью. Бабушка и Ханум почти не пили. А сестры с равными промежутками толкали речи и огрубелыми руками опрокидывали в себя стопочки. Я старался не отставать от них и даже попробовал тоже предложить за что-то выпить, но понял, что по искусству застольных тостов мне за ними не угнаться. По-моему, мы выпили за здоровье всех, кого я знал и не знал, и под конец за упокой дедушки, дяди и других усопших. У меня уже после третьей рюмки начала кружиться голова, поэтому я решил каждый тост ограничивать маленьким глоточком. Но сестры, казалось, особо не хмелели, а становились только разговорчивее и веселее.
– А мужики-то есть хорошие в этой Москве? – спрашивала Назик. – А то смотри, продадим пяток барашков, купим билеты и прилетим.
Конопатая сестра подмигивала мне.
– Если там столько народу живет, наверняка и нам парочку мужей перепадет.
Ханум тыкала раскрытой пятерней в сторону дочерей и незлобно бранилась:
– Чтоб вы сквозь землю провалились! Мужья-то вам зачем? Сбегут через день от вас, сами как мужики стали.
– Ну мам, как это зачем? – Назик толкала локтем мать, и добавляла тонким голоском, закатывая глаза, – хочется же любви… лямур!
– Тьфу на тебя! – Ханум рукой прикрыла рот, отчасти из-за отсутствия половины зубов, отчасти для того, чтобы прикрыть улыбку. – Бесстыжие отродья!
Когда мы вышли из гостей, стояла такая темень и тишина, какой никогда в городе не бывает. Луны не было, изредка доносилось незлобное полаивание собак. Ханум с Назик проводили нас до речки и дали в дорогу фонарь, а также завернутый кулек с ребрышками ягненка. Я уснул, как только добрался до кровати, и проснувшись утром, подумал о том, что по ночам уже не терзаюсь моральными дилеммами, а сплю мертвым сном.
– Долгой жизни Ханум, сегодня как раз хашламу сделаю, – сказала бабушка, вернувшись с огорода и вытряхивая из подола на стол зеленый лук и киндзу, – будет чем Мариам с Лилит угостить. И бисквит нужно испечь, сбегай за мукой и ванилином.
– Ба, ни к чему такие приготовления.
– Ты что это, мой бисквит разлюбил? В детстве вы дрались за каждый кусочек.
– Да нет, бисквит-то, конечно, люблю, но…
– Ну и нечего языком молоть, доедай и иди к Пушкину. На обратном пути к соседу зайди, попроси бутылочку яблоневого вина, он тайком гонит. У меня яблоки берет, – она вздохнула, – таких редких яблонь, какие твой дед вырастил, ни у кого нет.
Меня в очередной раз позабавила фантазия сельчан по поводу наречения имен детям. Помимо Пушкина, продавца единственного продуктового магазина, по деревне разгуливали Лермонт, Капабланка, Вильгельм, парочка Наполеонов и Гагарин. Я даже слышал, не знаю правда или нет, что одной новорожденной давным-давно дали имя Канализация.
Сосед, хмурый и небритый мужчина, едва ли промолвив несколько слов, вынес мне из погреба бутыль с вином. В детстве нас пугали волками, чтобы мы до темноты возвращались с кладбищенской горы, где мы любили играть в прятки, приводя в пример этого соседа. Точнее, его жену, которую съели волки, когда она после очередной ссоры с мужем решила ночью отправиться через гору в отчую деревню.
Вечером тетя Мариам и Лилит принесли с собой банку меда и завернутую в полотенце стопку только что испеченного лаваша. Его теплый запах смешался с ароматом хашламы и заполнил освещенную заходящим солнцем веранду, где бабушка накрыла стол.
После обязательных расспросов про родителей, про то, как там в Москве, в Ереване, и после стаканчика вина разговор стал более непринужденным. Я сидел рядом с бабушкой, а Лилит с матерью были напротив нас.
– Вино-то какое вкусное, – сказала Мариам.
– Из наших яблок ведь, – вздохнула бабушка.
– Да, сад ваш яблоневый это что-то! – воскликнула Мариам.
Бабушка горестно махнула рукой.
– Да что толку, уход ведь специальный нужен, недолго ему осталось. Я-то ничегошеньки не смыслю…
Мариам решила сменить тему и перевела разговор на другие темы.
– Правильно, что поступил в Москву, в Ереване делать нечего, – обратилась она ко мне, – а про деревню нашу и говорить нечего, – она кивнула головой на Лилит. – Вон, черт-те чем занимается.
– Мам, – воскликнула Лилит, – как ты можешь так говорить?
– Мариам, она хорошее дело делает, – заступилась за нее бабушка, – деревенских деток тоже надо ведь кому-то учить.
– А то, можно подумать, раньше учить было некому, – не сдавалась Мариам.
– И как учили? – с горячностью ответила Лилит. – Никто после этой школы не может ни поступить в какой-то вуз, ни нормальную профессию освоить.
– А ты, выходит, – Мариам прищурилась, – по-другому будешь учить?
– Да, по-другому! Нас новой программе обучают. Я же говорила все это тебе, мам. Зачем ты это разговор затеяла вообще? Или тебе нужно от меня избавиться?
Мариам вздохнула.
– Это какая же мать захочет, чтобы ребенок был не при ней? О тебе же беспокоюсь, дурочка.
– Не надо обо мне беспокоиться. Мне тут нравится жить, и нравится то, чем занимаюсь.
– Ну нравится, так живи. Кто же тебя гонит? Но тогда давай определяйся с будущим. Ты ведь девушка, надо думать о семье и детях.
Лилит закатила глаза, а бабушка прищурилась.
– Ты про Мурада?
– Да, а что? – ответила Мариам. – Видный парень, хозяйственный, души в ней не чает столько лет уже.
– Мам, вот зачем ты завела этот разговор? Я сейчас уйду!
– Постой, дочка, – опять вмешалась бабушка, – послушай меня, Мариам. Мурад очень хороший парень, с золотыми руками, набожность сохранил – и это в наше-то время…  Да вот, – она хлопнула тыльной стороной ладони об открытую ладонь другой руки, – не подходит ей, понимаешь. Я это ясно вижу. А о замужестве не беспокойся, такую красавицу выдать не проблема, с руками оторвут, – она толкнула локтем меня, – вот, чем не женишок? Из самой Москвы.
От неожиданности я чуть не подавился, закашлял и бросил взгляд на Лилит. Несмотря на смуглость кожи, румянец отчетливо проступил на ее щеках. Мариам разрядила атмосферу, звонко рассмеявшись. Я понял, у кого Лилит наследовала свой смех.
– Ну ты даешь, – сказала Мариам, утирая слезы, – вот как повернула…
– Не люблю ходить вокруг да около, ты меня знаешь, – невозмутимо ответила бабушка, – где он еще такую девушку найдет?
Лилит и я почти одновременно произнесли:
– Можно, я сама решу?
– Ну все, ба, заканчивай!
– Да, – сказал Мариам, – не будем больше смущать детей. Действительно, зря я… Ведь понимаю же, что сейчас не те времена, чтобы им указывать.
– Те времена, не те времена, – проворчала бабушка, – я всегда буду указывать, поздно мне характер менять. – Она посмотрела на меня. – Завтра, кстати, идем стричь тебя.
– Нет! – в ужасе воскликнул я. – Не пойду!
Бабушкино «стричь» с детства означало, что она всех детей, сданных ей на лето, водила к соседу парикмахеру, который у себя во дворе, под навесом, машинкой стриг нас всех под ноль. После этого бабушка втирала нам в черепа желтки из свежих яиц от черной несушки. Она была убеждена, что таким образом у детей будут здоровые и густые волосы. Мольбы родителей о том, чтобы она не стригла детей наголо, на нее не действовали. Вернее, она притворялась, что соглашается, но как только родители выезжали за пределы деревни, на следующий день мы все оказывались без единого волоска на голове.
Бабушка хитро улыбнулась, и я в который раз подивился белизне ее ровных зубов. Всю жизнь она не признавала зубных щеток и паст, отдавая предпочтение указательному пальцу и крупной соли.
– Да успокойся, шучу. Спуститесь вниз с Лилит, нарвите мяты для чая. А мы с Мариам еще по одной выпьем.
Лилит лучше меня знала, что и где растет в огороде. Мы нарвали пучок пахучей зелени и уселись на нижней ступеньке лестницы, приятно нагретой заходящим солнцем. Повсюду слышалось разноголосое мычание и блеяние стада, вернувшегося с пастбищ и разбредавшегося по домам.
– Вот вечно она так, – пожаловалась Лилит. – Или давай выходи замуж, или иди в город работать. Как будто в деревне не по-настоящему все. Какая разница, где детей обучать? Мне наши дети ближе, я их всех знаю. Они же не менее одаренные, чем городские, мне кажется, что даже больше. А в итоге оканчивают школу, мальчики идут разнорабочими на заводы в Спитак, потом в армию. Девочки – на текстильную фабрику, пока замуж не выйдут.
– Ты где учишься?
– Первый курс педучилища закончила. Но это по вечерам, а днем – с детишками, первый класс.
– И что им преподаешь?
– Да все подряд… А тебе как, нравится учиться?
Я задумался.
– Да у нас такая насыщенная программа, что только и думаешь о том, чтобы успеть все сделать, постоянно задания, зачеты, контрольные, коллоквиумы какие-то. Предметы все технические, не знаю, как они могут нравиться, просто осваиваешь… – я улыбнулся, – еще философию проходим почему-то, вот она нравится. Оказывается, она переводится как «наука о жизни».
Перед нами появился большой белый петух. Высоко поднимая лапы и осторожно ставя их, словно ходит по тонкой льдине, он горделиво прошел мимо, якобы не замечая нас, но на всякий случай кося глазом.
– То есть, хочешь сказать, изучая философию, можно понять жизнь? – спросила Лилит.
Я посмотрел на нее. Уголки ее губ, изогнутые вверх от природы, создавали ощущение, что она слегка улыбается, так что я не смог понять – был ли ее вопрос серьезным, или же она посмеивалась надо мной.
– Может помочь, – ответил я и, поколебавшись, добавил, – мне, например, помогла одна книга. А полностью понять можно, только проживая жизнь, я думаю.
– А что за книга?
– Шопенгауэра, был такой выдающийся мыслитель.
– «Мир как воля и представление»?
– Э-э-э… нет. «Мысли» называется.
Видимо, вид у меня был довольно озадаченный, потому что она рассмеялась, глядя на меня.
– Это благодаря твоей бабушке и сундуку на вашем нижнем этаже. Она мне разрешила брать оттуда книги, я много чего оттуда перечитала. Но до «Мыслей» не дошла. Когда поступила и стала на учебу ездить, уже не так много свободного времени стало, но раньше от скуки не знала, куда деваться. Тут же совсем никаких развлечений, так что науку жизни приходится разве что через книги постигать. А ты любишь читать?
– Очень. Но в Москве не удалось прочитать ни одной книги.
– Неужели все время на учебу уходило?
– Ну не все, конечно. – Я замялся. – Был у меня там друг, благодаря ему многое повидал… и испытал.
Я помолчал, ожидая, что сейчас последуют расспросы, и почувствовал что-то вроде благодарности, когда этого не произошло.
– Шопенгауэр показался мне слишком пессимистичным, что ли, – задумчиво сказала Лилит. – Как будто рассматривает человека как муху под микроскопом, причем несчастную.
– Он просто беспристрастен, – возразил я, – говорит, что страдание первично, а удовольствие и радость проистекают из него, познаются в контрасте с ним. По-моему, это не пессимизм.
– Не знаю, – она мотнула головой. – Мне не понравилось, что человеком, всей его жизнью и помыслами двигает только что-то физиологическое, нет духовного начала… свыше. И он не видит ни в человеке, ни в жизни ничего хорошего. Что добрые и умные люди – это редкое исключение. Как это у него сказано… – она задумалась на секунду, – прекрасная душа подобна «четырехлистному клеверу». Но я бы почитала ту книгу, что тебе помогла.
– Сейчас приду, – я встал и сходил за Шопенгауэром.
Лилит сидела на корточках рядом с петухом и чем-то кормила его. На верхнем этаже распахнулась дверь и бабушка крикнула:
– Куда пропали? Несите мяту, будем чай пить с бисквитом.
– Идем, – ответила Лилит и, когда мы поднимались по лестнице, сказала, – послезавтра иду за облепихой в горы, сейчас самый сезон, надо собрать на зиму. Может… тоже хочешь? Там очень красиво.
Я помедлил с ответом, но лишь на мгновение.
– Да, давай.
– Надо очень рано встать, чтобы во-первых, успеть подняться в горы до жары, – она улыбнулась, – и во-вторых, для конспирации. Так что назначаю встречу в пять утра, на кладбище. Оттуда пойдем дальше.
– В пять?! С ума сошла? Давай хотя бы в семь? – взмолился я.
– Я пошутила, – звонко засмеялась она, – в девять будет самый раз. Позавтракай обязательно, далеко идти.
На следующий день я полдня раздумывал о том, правильно ли поступаю, и не пришел ни к какому выводу. Эти раздумья вновь разозлили меня, и я решил, что хватит с меня переживаний, не пойду с Лилит никуда. Не готов я сейчас ни к новому роману, ни к новым переживаниям. К тому же возникло смутное ощущение, что что-то должно произойти, и так оно и случилось.
В полдень я перехитрил жару, улегшись с книгой на тахте прохладного нижнего этажа. Проснувшись, вспомнил о том, что летом после обеда из Спитака завозили вкуснейший пломбир (или он таким в детстве казался?), который очень быстро раскупали. Мы клянчили деньги у дедушки, который сетовал на то, что оставленных нашими родителями денег ни на что не хватит, если постоянно мороженое лопать.
Я закрыл калитку и пошел по направлению, ведущему к пятачку на перекрестке двух кривых дорог, куда обычно привозили мороженое. Еще издали я завидел тележку с белым навесом и испытал радостное предвкушение, совсем как в детстве.
– Вовремя пришел, – вздохнула мороженщица, доставая со дна брикетик на палочке, покрытый изморосью, – несколько штук осталось, уже уходить собиралась.
Я расплачивался, когда услышал рядом голос:
– Эй, парень из города, не возьмешь и мне тоже? А то я без денег.
Худой жилистый парень в застиранной синей футболке и кепке, надвинутой до бровей, пальцами вытащил изнанки карманов брюк, демонстрируя отсутствие в них чего-бы то ни было. Несмотря на погоду, он был в кирзовых сапогах, загорелая кожа плотно обтягивала заостренные черты, узкие насмешливые глаза с морщинками по углам были такими светлыми, что казались чуть ли не прозрачными.
Я купил ему мороженое и мы отошли в сторону. Он уселся на камень возле ограды чьего-то дома, в тени корявого дуба.
– Сядь, чего стоя-то кушать?
Я остался стоять, а он развернул обертку пломбира и откусил чуть ли не половинку брикета. Прожевав, еще в два прикуса покончил с мороженым. Отметив мое удивление, спросил:
– У вас в Москве так не едят, что ли?
– Не знаю, не видел. Откуда знаешь, что я из Москвы?
Он лизнул плоскую палочку.
– Я, парень, много чего знаю. Мы тут все знаем о тех, кто к нам приезжает. А вы про нас ничего. Хочешь узнать, кто я?
– Кто?
– Я Мурад, живу по соседству с Лилит, знаю ее, – он пригнул широкую ладонь к земле, – с таких лет. Сечешь, о чем я?
Я молчал.
– Че молчишь, тебя спрашиваю! – он еще раз облизнул палочку и сплюнул мне под ноги.
– Послушай меня, Мурад, – сказал я. – Хочешь подраться – давай, только не тут, на виду у всех. Или можем поговорить, только не так вот.
Он по-звериному мягко вскочил, оказавшись так близко, что я почувствовал его дыхание и запах пота. Мое сердцебиение неприятно участилось. Я отбросил в сторону так и нераспробованное мороженое и сжал кулаки, не отрывая взгляда от Мурада. На тренировках по боксу я выучился по лицу предугадывать, когда противник готов ударить. Мурад не собирался. Он посмотрел на выкинутый брикет пломбира, потом снова на меня, и оскалился, показав крепкие, чуть желтоватые от табака зубы.
– Ладно, не прокатило. – Он сел обратно. – Да сядь ты наконец. Смелый, как погляжу. Но я бы все равно побил тебя, только не буду. А знаешь почему?
Я сел рядом и посмотрел на свое начавшее подтекать в пыли мороженое, которое уже начали облеплять обрадованные мухи. Туда же вразвалочку поспешила серая ворона.
– Почему?
– Из-за твоей бабушки и деда, – он оглянулся по сторонам и быстро перекрестился, – царство ему небесное, с моим покойным дедушкой дружил. А бабо Сона – ее вся деревня уважает.
– А я тебе чем не угодил?
Мурад достал из голенища сапога мятую пачку сигарет, вытащил одну и прикурил.
– Лилит чистая душа, понимаешь? – он выдохнул дым и посмотрел мне в глаза. – Не хочу, чтобы какой-нибудь городской шустряк ей голову заморочил.
– О ней, выходит, беспокоишься?
– О ней в первую очередь, – серьезно сказал он. – Ну и… свататься хочу к ней. После армии мог бы в городе устроиться, да вот вернулся. Мы с ней вместе росли, я постарше, поэтому как старший брат к ней относился, братьев-то у нее нет, да и отец давно скончался. Никому в обиду не давал. А когда вырос, решил – ну кто, если не она? Почему бы нам не пожениться? Она, правда, на это не готова пойти, но это я думаю, пока что.
– А с чего ты решил, что я хочу ей голову заморочить?
– А что, разве нет?
На ветках дуба загалдели и захлопали крыльями вороны.
– Нет, – сказал я как можно тверже, – не собираюсь я никому голову морочить.
Мурад испытующе оглядел меня, потом мы пожали друг другу руки. Ладонь у него была широкая и очень крепкая.
– Тогда мир. Но гляди, – он щелчком выкинул окурок и широко улыбнулся, – обидишь ее, ноги переломаю. Да, если что по хозяйству помочь надо, можешь рассчитывать на меня.
Мороженщица с тележкой уже ушла, я вернулся домой, вытащил из подвала проржавевшую дедушкину гирю и упражнялся с ней во дворе, пока не выбился из сил. Бабушка анонсировала на завтра кашу из курицы - арису, для чего замочила на ночь специальные зерна пшеницы.
Перед сном мне удалось убедить себя в том, что поступаю правильно, но утром, после пробуждения, безмятежность стала постепенно покидать меня. Я представил, как сейчас Лилит на горе, присев на какую-нибудь могильную плиту, все ждет, когда же я приду. Я не пошел туда, чтобы новая связь не нарушила мое душевное спокойствие, но сейчас мучался переживаниями. Это меня удивляло и огорчало одновременно.
Я сходил к соседям за молоком и творогом, а после завтрака отправился погулять за деревню. Огромные поля с сахарной свеклой простирались вплоть до холмов возле Спитака. Я вспомнил, что по одной из версий этот город, основным производством которого был сахар, так назвали именно из-за белой свеклы, спитак – белый. Я свернул с полей и прошелся вдоль русла бывшей речки до разрушенной мельницы. Дедушка говорил, что эта мельница и еще несколько таких принадлежали его отцу, у которого большевики все отобрали – это называлось раскулачиванием, – а самого сослали куда-то на Восток, откуда он больше не вернулся.
Останки деревянной мельницы, поросшие высокой травой, навевали грусть. Река, на которой она когда-то стояла, за эти годы совсем обмелела, превратилась в ручей и даже поменяла русло – теперь она протекала в другом месте. Под немногочисленными деревьями, словно дыры, чернели тени. Над всем этим мерцало знойное марево, слышался стрекот кузнечиков и щебетание ласточек – «вит-вит-вит».
Прогулка вернула мое настроение в нормальное состояние, но, видимо, не до конца, так как бабушка, от которой ничего не могло укрыться, сказала за обедом:
– Чего это у тебя вид как у курицы, которая забыла, где снесла?
Первой моей реакцией было обидеться на такое сравнение, но я промолчал, вспомнив о том, что мне всегда нравилась бабушкина прямолинейность и такие вот меткие замечания.
– Что случилось?
– Ничего не случилось.
– Если кто-то не ест мою арису, значит, у него точно что-то случилось. Что не так?
– Все так, ба. Сейчас все съем, задумался просто.
Вечером я попытался поймать какую-нибудь «вражескую» волну. Старый желтый радиоприемник «Дружба», стоящий в углу на столике под большими часами с маятником, собирал раньше по вечерам возле себя взрослых, которые сквозь свист и шипение пытались узнать, что на самом деле происходит как в мире, так и в нашей стране. Я нажимал тугие кнопки диапазонов и вращал круглую ручку возле рисок, нанесенных карандашом на стеклянной шкале с частотами. Все было напрасно, я не смог поймать ни «Би-би-си», ни «Немецкую волну», ни «Свободу». Или приемник стал совсем стар, или теперь эти частоты глушили лучше, чем раньше. Зато постоянно натыкался на волну с какими-то народными песнями на неизвестном восточном языке. В конце концов, за неимением лучшего, я стал слушать и вскоре даже проникся задушевными мотивами этих простых песен.
Бабушка вошла в гостиную, села рядом и стала перебирать в руке потертые костяные четки.
– Сделай погромче, – сказала она и добавила с грустью, – дед твой любил слушать эти курдские песни. В семь часов каждый вечер. Говорил, душу успокаивают. Никогда не понимала, почему именно курдские… Мне вечером достаточно было воркования голубей, что у нас под крышей живут. Да еще как детки спят. Бывало, когда не спится ночью, подойду к кроваткам и слушаю их дыхание, слушаю…
На следующий день я решил починить дверь сарая, которая покосилась и не закрывалась. Для этого понадобилось поменять и приладить несколько досок. Я достал дедушкины инструменты и полдня не без удовольствия провозился с плотницкими работами. С чувством удовлетворения от сделанной работы я оглядел хозяйским взором двор и подметил, что еще много чего нужно сделать – поменять несколько ступенек лестницы на нижнем этаже, перестлать крышу деревянного туалета в углу сада, покрасить его стены, да и сарай заодно, подлатать металлическую сетку курятника. До отъезда в Москву все это, конечно, не сделать, но хоть что-то можно будет.
Бабушка осталась довольна починкой двери и позвала обедать. Я с аппетитом поел и спустился на нижний этаж. Попробовал почитать, перебрав несколько книг, пока не осознал, что все время думаю о Лилит. Я не мог разобраться, то ли меня мучает чувство вины, то ли я опять влюбился, но факт был в том, что я маялся и не находил себе места.
Желание увидеть ее, хотя бы издали, к вечеру стало таким сильным, что я, не придумав ничего лучшего, взял дедушкин армейский бинокль и залез с ним на чердак. Его окно выходило в сторону родника возле церкви, и я решил, что под вечер женщины всегда идут за водой, а значит, я увижу ее. На чердаке оказалось много голубей, они суетливо хлопали крыльями, поднимая пыль, и недовольно ворковали при виде непрошенного гостя. Проторчав без толку почти до самого заката, я спустился вниз и был застигнут бабушкой.
– Ты чего это, голубятником решил заделаться?
– Крышу осматривал, ба, мало ли, может прохудилась где…
Она кивнула.
– Ну да, через бинокль щели-то лучше искать.
В семь вечера я включил радиоприемник и настроился на курдскую волну. Через некоторое время пришла бабушка, села рядом и убавила звук.
– Рассказывай, что случилось.
Я посмотрел на нее и отвел взгляд.
– Ну?
Я вздохнул.
– Сам не знаю. Вчера утром должны были пойти с Лилит за облепихой. Но я решил не идти, и теперь не знаю, правильно ли поступил.
Бабушка молчала, пощелкивая четками. Потом пожевала губами и спросила:
– А чего так решил? Никак, Мурад застращал тебя? Он всех парней в округе отваживает от Лилит. Вот что я тебе про Мурада скажу: он себя изо всех сил выдает не за того, кто он на самом деле, уж не знаю, почему. Но Мурад и мухи не обидит. Он глубоко верующий, по мужской линии у них в роду все такие. Я знала и его отца, и деда, он многое от них перенял. Но даже поумнее их будет, иногда такие глубокие мысли выдает, что просто диву даешься. Его просто разговорить надо. А со стороны посмотреть – так, обычный деревенский пацан.
Я посмотрел на четки в руках бабушки.
– Не в Мураде дело. Если честно, с девушками у меня не очень ладится, ба. Недавно тоже было, вначале вроде как хорошо, а потом одно расстройство и ничего хорошего.
Бабушка хлопнула руками себя по бедрам.
– Точно ведь подметила! Что, бросила тебя?
– Нет, я сам больше не захотел.
– Обманула, выходит?
– Ну… что-то вроде того. Прости, не буду рассказывать.
– Не надо, и так понятно, – бабушка помолчала, – обжегся на молоке, сейчас на воду дуешь. Вот что я тебе скажу, внучок. Наши девушки совсем не такие, как городские, они никогда не обманут и не предадут, понимаешь? Не отталкивай Лилит. Ты думаешь, она все это время ко мне ходит помогать только из-за своего доброго сердца? В деревне много кому помочь можно. Она же каждый раз о тебе спрашивает, якобы из вежливости и чтобы разговор поддержать, но я-то сердцем все вижу.
– Что ты видишь?
– То и вижу, дурачок. Она ведь с детства в тебя влюблена.
– Да ладно! – сказал я недоверчиво и тут же вспомнил, как Валерик подшучивал надо мной, что типа толстушка Лило на тебя глаз положила.
Бабушка подняла голову и посмотрела на большие часы с маятником.
– Вот что. У меня как раз к Мариам дело есть. Пойдем к ним, пока не очень поздно. Пойду только кофточку надену.
Я что-то стал говорить, но бабушка уже встала и пошла в спальню.
– Собирайся живо. И слышать ничего не хочу.
Мариам открыла нам ворота и сразу же стала суетиться.
– Ой, мне и на стол нечего накрывать. И свет, как назло, отключили!
Бабушка отмахнулась.
– Будет повод, тогда и накроешь. Чай попьем, мне про ковер с тобой потолковать нужно. У тебя станок в порядке?
Лилит встретила меня как ни в чем не бывало, улыбалась и была приветлива. Мы пили чай за круглым столом, на котором горела керосиновая лампа. Бабушка похвалила облепиховое варенье, и Мариам сказала:
– Лилит, сходи принеси баночку гостям. И еще лаваша свежего. Бери лампу, я нам свечи зажгу.
Я вызвался проводить Лилит. В старой пекарне время будто бы замерло. Ничего не изменилось с того раза, когда я здесь был еще ребенком. Даже запахи были теми же, отдающие дымным теплом от прогоревшей печи и ароматом хлеба.
Лилит, шедшая впереди, осветила лампой пол.
– Тут осторожней. Помнишь, как ты навернулся на ступеньке?
Я подошел к остывающему в земле колодцу-тониру и посмотрел на угольки, тлеющие на дне.
– Давай посидим тут?
Она положила лампу на пол, принесла откуда-то из темноты циновку и постелила на камни, которыми были обложены края колодца. Мы сели, опустив ноги в теплое чрево тонира.
– Не сердишься? – спросил я. – Я очень сожалею.
– О чем? – она улыбалась краешками рта, – о несобранной тобой облепихе? Могу две баночки дать.
– Прости меня за то, что не пришел.
Она посмотрела вниз, на дно колодца.
– Не поверишь, но я чувствовала, что ты не придешь. Когда я предложила тебе пойти, ты тогда замялся и отвел взгляд. А за день до этого я прочитала книгу, которая тебя утешила. Долго думала, чем же она могла тебе помочь?
Лилит улыбнулась и посмотрела на меня.
– Там есть глава, называется «О женщинах». Угадала?
Я тоже улыбнулся.
– Угадала.
Она радостно хлопнула в ладоши.
– И я подумала, чем тебя могло утешить то, что женщины, как он пишет, это примитивные, но хитрые недочеловеки? И что можно в таком случае не принимать их всерьез, а лучше на всякий случай держаться подальше.
Я рассмеялся.
– Ну, не совсем так, конечно.
– Но в целом так. Только сомневаюсь, что твой Шопенгауэр достаточно общался с женщинами, чтобы делать такие общие выводы. Не удивлюсь, если он даже не был женат.
– Я не думаю так о всех женщинах. Ты, например… не примитивная.
– Спасибо огромное! – она не смогла сдержать смех. – Ой, не могу! Лучший комплимент в моей жизни! Не примитивная… а еще не какая?
– Знаешь, ты удивительная.
Она тряхнула головой.
– Знаю.
– Понимаешь меня без слов, поэтому с тобой легко и хорошо. Скажи, в горах еще осталась облепиха, или ты ее всю собрала?
– Всю собрала, забудь про облепиху, но… – недоговорив, что означает это «но», она оперлась руками о край колодца и вскочила на ноги. – Посвети мне, лаваш возьму.
Когда я открыл скрипучую дубовую дверь пекарни, пропуская Лилит вперед, она бросила на меня взгляд.
– Но тебе повезло, потому что там еще остался шиповник. Завтра утром в то же время, на том же месте.
Утром в половине девятого я, с дедушкиным холщовым рюкзаком за спиной, сидел на каком-то замшелом могильном камне и смотрел на деревню, продолговато тянущуюся в ложбине между холмами. За кладбищем был большой луг, весь сиреневый от лаванды. Луг простирался наверх, до каменистых уступов горы, за которой в утренней дымке проступали гребни других гор, более высоких.
В четверть десятого Лилит все еще не было, и я уже начал было переживать, как вдруг она показалась с другой стороны, в длинном зеленом сарафане, из под которого выглядывали крепкие ботинки, по виду мужские. Голова повязана синим платком, через плечо перекинута большая вязаная сумка.
– Доброе утро, – я встал. – Уже начал думать, что ты не придешь. Решила отомстить.
 – Примерно так. Прочитала перед сном главу «О мужчинах», и чуть было не расхотела приходить. Но потом вспомнила, что Шопенгауэру особо верить нельзя, и пришла.
– Правда, что ли?
– Неправда, – она рассмеялась, – нет там такой главы.
Она оглядела меня.
 – Не совсем подходящая обувь для гор. И без шапки.
– Сойдет. Мы же шиповник собираемся набрать, а не альпинизмом заниматься.
Мы прошли наискось через лавандовый луг, обогнули гору слева, спустились до ущелья и стали вдоль него подниматься.
– Идем к тому перевалу, – Лилит указала рукой наверх, – оттуда спустимся, внизу будет много шиповника.
Подъем занял больше времени, чем я ожидал. Казалось, злополучный перевал между двумя хребтами становится все дальше и дальше. Лилит поднималась как ни в чем не бывало, не оглядываясь, а я шел сзади и жалел, что не взял какую-нибудь кепку. Солнце припекало сзади так, что казалось, будто кто-то фокусирует лучи мне прямо в затылок через большую лупу. Я стянул с себя футболку и накинул ее на голову – пусть уж лучше спина обгорит. И насчет сандалий Лилит оказалась права, они частенько проскальзывали по поверхности камней, и пришлось приноровиться ступать не по камням, а по земле.
На мое счастье, в ущелье стали попадаться кусты шиповника, и мы делали остановки, чтобы собирать ярко-красные плоды. Я стал разжевывать сочные ягоды и сплевывать мелкие косточки; вяжущий рот кисло-сладкий сок, казалось, придавал мне сил.
– Собирать тоже не забывай! – смеялась Лилит.
Наконец мы добрались до перевала, на котором желтые соцветия бессмертника росли вперемешку с большими розовато-лиловыми цветами, напоминающими мак. Лилит пояснила, что это мак и есть, только другого цвета, и в конце лета у него повторное цветение.
Мы прошли под склоном одного из хребтов и остановились на плоском каменистом уступе, вниз с которого открывался захватывающий дух вид на долину, простирающуюся плавными холмами. Справа высились горы, с которых светлой ниткой автомобильная дорога серпантином спускалась в долину. Легкие тени от полупрозрачных облаков быстро скользили по разноцветным полям, а сами облака постепенно сгущались вдали, образовав белую полосу над горизонтом. Я смотрел и чувствовал глубину и очарование этой местности.
– Ну что, красиво ведь? – спросила Лилит.
Я молча кивнул. Постояв еще немного, мы стали спускаться. Внизу густыми яркими пятнами алели кусты шиповника. Склон с этой стороны горы был круче, чем тот, по которому мы поднимались. Я спускался медленно и вскоре сильно отстал от Лилит. Но когда спуск стал менее крутой и каменистый, я решил нагнать ее. И это было большой ошибкой. Разогнавшись и прыгая между камнями, я уже не мог остановиться. Я ступил на большой камень и упал, потому что нога в сандалии соскользнула и попала в расщелину между этим камнем и другим.
Острая боль, словно электрическим разрядом пронзившая ногу, заставила меня вскрикнуть. Я мгновенно вспотел и, не в силах сдерживать стоны, смотрел на голень, немного подвернутую под неестественным углом.
Подбежавшая Лилит не растерялась.
– Перелом, не шевелись и не трогай ногу. Надо шину наложить, – она скинула с плеча сумку и убежала, вскоре вернувшись с несколькими прямыми сучьями высохшего ракитника.
Она сняла с головы платок, присела и посмотрела мне в глаза.
– Надо ровно шину наложить. Наверное, будет больно, выдержишь? Лучше не смотри.
– Выдержу. Откуда ты знаешь, что нужно делать?
– Уроки есть такие, по оказанию первой помощи.
Лилит свернула платок в ленту и попыталась протащить кончик платка под коленом. Ей это не удавалось, поэтому я оперся руками о землю и немного приподнялся. Лилит быстрыми движениями стала оборачивать платок вокруг ноги, обложив ее с нескольких сторон сучьями. Когда она стала затягивать платок плотнее, я застонал громче.
– Потерпи, пожалуйста, это обязательно нужно сделать, – умоляюще говорила она. – Сейчас, последний узел остался.
Затем она достала бутылку воды из сумки, дала мне выпить и вылила немного на голову.
– Держись за меня и вставай на другую ногу.
Я обнял ее за плечи и мы вместе встали. Я поджал сломанную ногу и попробовал небольшими прыжками передвигаться, стараясь не сильно опираться на Лилит.
– Обопрись сильнее, – сказала она, – я выдержу.
Мы прошли метров двадцать. Лилит действительно выдерживала, меня же вначале бросало в жар, потом наоборот, стало знобить, в голове мутилось, подступала тошнота. Я остановился и выдохнул:
– Хватит.
– Дойдем до дороги, – Лилит пошатывало, она тяжело дышала, – я смогу.
– Нет, не сможешь. И я не смогу. До дороги очень далеко. Лучше я подожду здесь, а ты иди… позови кого-нибудь.
Я присел. Лилит с отчаянием смотрела, как я, скрипя зубами, двумя руками осторожно вытягиваю перед собой забинтованную ногу. Я постарался выдавить из себя улыбку.
– Иди, не медли. А то волки спасибо за ужин скажут.
Лилит все медлила, но потом решилась.
– Ты прав, другого выхода нет. Воду сразу не выпивай, лучше маленькими глотками. Я постараюсь быстрее вернуться.
Я наблюдал, как она быстрыми шагами спускалась, и скоро скрылась из виду. С того места, где я лежал, дороги не было видно, и я даже приблизительно не мог представить, где она находится, но догадывался, что не близко. Озноб прекратился, мне снова стало жарко. Теперь боль была не такой острой, и не концентрировалась в голени, а разлилась по всему телу и пульсировала вместе с ударами сердца. Солнце неумолимо палило. Я подтащил поближе сумку Лилит, глотнул воды и разжевал несколько ягод шиповника. Затем положил сумку под голову и закрыл глаза. Оставалось только ждать.
Солнце уже опустилось к краю долины, когда с порывом ветра я уловил чьи-то голоса. Я сел, стал всматриваться вниз и увидел зеленое пятно сарафана Лилит. Рядом шел какой-то человек. Они быстро поднимались, так что долго гадать мне не пришлось. Ее спутником оказался Мурад. Он присел и деловито оглядел перевязанную ногу.
– Ну что, не пришлось мне тебе ноги ломать, сам справился?
Лилит посмотрела на него.
– Ты это о чем?
– Да так, шучу. Он в курсе.
– Ну и как ты собираешься его спускать? Вот же осел упертый, всю дорогу его уговаривала поехать в больницу и санитаров с носилками позвать.
Мурад окинул меня взглядом.
– Да в нем весу-то всего ничего, как в швабре, даром что длинный. А с носилками тут еще хуже, гляди какой спуск! Управлюсь и один, не он первый. Столько барашков с гор спускал… заберутся на скалы, а слезть не знают как. Ну-ка, помоги мне.
 Они подхватили меня под руки и помогли встать, потом Мурад подсел спиной под меня и, крякнув, поднялся, подхватив руками меня под колени.
 – Ну, поехали! – Сказал он и мелкими пружинящими шагами стал спускаться вниз.
 Лилит подхватила сумку и пошла рядом, бросая на нас тревожные взгляды.
– Мурад, ты как, тяжело? Может, мне помочь как-то?
Он ответил, не поворачивая к ней головы:
– Обо мне, что ли, стала беспокоиться?
Тут он сделал вид, что споткнулся, и даже наклонился вбок, якобы вот-вот упадет. Лилит вскрикнула, а он в ответ рассмеялся.
– Не боись, это я так, нарочно. Типа шутки.
– Вот ведь дурила какой! – возмутилась Лилит. – Тебе смешно?
– А что, разве не смешно? Девушка, которую я замуж зову, идет в горы с каким-то городским хахалем, тот ломает ногу, а она просит меня помочь. И вот я тащу на себе этого… – Он сплюнул. – Так смешно, что обхохочешься.
– Мурад джан, – миролюбиво сказала Лилит. – Сколько раз мы это обсуждали… И сегодня тоже, а ты еще пообещал не говорить об этом. Не устал? Давай передохни немного.
Мурад ничего не ответил, только ускорил шаг. Верхом на Мураде, обхватив его жилистые плечи, я испытывал странные ощущения. Тупая боль в ноге, чувство благодарности к этому сильному и великодушному парню, легкое головокружение от солнцепека и покачивания при каждом шаге – все это создавало ощущение нереальности происходящего.
Мы спустились до дороги, на которой стоял видавший виды «Москвич», с отсутствующим капотом. Мурад тяжело и хрипло дышал, вся спина его, к которой я прижимался, была мокрой от пота. Минут за 15 мы доехали до больницы в Спитаке, где мне сделали рентген и сказали, что присутствует сложный перелом обеих берцовых костей со смещением, и что лечение займет в лучшем случае два месяца. Потом мне наложили гипс и отпустили домой с наставлением лежать в постели с приподнятой ногой, для снятия отека.
Про возвращение на учебу в Москву к сентябрю можно было забыть. Бабушка, поохав и прокляв всех, кого можно было обвинить в этом злоключении, пристроила меня на большом диване в гостиной и сходила на почту – телеграфировать моим родителям. На следующий день на семейном совете было решено, что папа свяжется с деканом факультета и договорится, чтобы мне дали академический отпуск по состоянию здоровья на один семестр. Если не получится на семестр, то на один год.
Родители побыли еще два дня и уехали в Ереван, а я волею судеб остался надолго в деревне. Нельзя сказать, чтобы я был расстроен этим фактом, скорее наоборот. Москва за время, проведенное в деревне, как-то померкла и отодвинулась в памяти, словно далекое воспоминание, имеющее ко мне косвенное отношение. Нога болела, особенно в первые дни, но терпимо. Лилит навещала меня почти каждый день, обычно после полудня. И хотя мы и не говорили об этом, но оба ощущали связь, которая установилась между нами.
Несмотря на это, в отношениях у нас не появилось никакого напряжения или натянутости. Как только Лилит приходила, бабушка вспоминала, что ей или надо сходить принести немного воды (да и для здоровья полезно походить), или же у нее появлялись дела во дворе, или надо было сходить к родственникам. В общем, давала понять, что уступает Лилит обязанности сиделки.
Несколько раз меня навестила Ханум с дочками. С пустыми руками они не приходили, и как-то принесли с собой суп в бидончике.
– Вот, тут тебе на неделю хватит, – сказала Ханум, – сама всю ночь варила. Летом, конечно, хаш не едят, но тебе надо, лучшего средства еще не придумали.
Назик подмигнула:
– Как на собаке кости срастутся.
Иногда Лилит готовила и кормила меня, помогала допрыгать до туалета. Мы играли друг с другом в нарды, читали книги или просто болтали. Каждый вечер, после вечерних новостей, по телевизору показывали фильмы. Программы телепередач не было, так что нельзя было предугадать, что будет в очередной раз. Но мы с удовольствием смотрели почти все фильмы, а иногда вместе с бабушкой играли в дурака, причем обыграть бабушку было почти невозможно, так как она запоминала все карты и под конец игры знала, что у кого осталось на руках. Потом Лилит прощалась и уходила.
Как-то раз днем меня навестил Мурад, словно подгадав, что дома никого нет. Он вошел в гостиную без стука, подошел к дивану, на котором полулежал я, и прислонил к нему костыль.
– Дубовый, от деда остался. – В дыхании Мурада чувствовался запах перегара. – Я его ошкурил маленько и наконечник новый приделал, так что теперь как новый. Потом вернешь.
– Спасибо! Бери стул, садись.
– А бабка где?
– В город поехала, покупки какие-то делать.
– Это хорошо, – он кивнул и достал из голенища сапога плоскую бутылку водки. – Найдется, чем закусить?
– Наверное, надо на кухне посмотреть.
Он сходил и принес две стопки, хлеб, сыр и маринованную зелень. Не спрашивая меня, хочу ли я выпить, налил нам до краев.
– Ну, будем здоровы, – он залпом выпил и закусил сыром.
Я выпил в несколько глотков и закашлялся.
– В Москве так, что ли, пьют?
– Тебя послушать, так в Москве все не так делают… Просто не в то горло пошло, да и водку я особо не пил никогда.
Он снова налил.
– Одним махом надо.
– Не, – я замахал руками, – так быстро не могу.
Он усмехнулся.
– А я что, железный что ли? Второй день уже пью, прости господи.
Я обратил внимание на его заросшую щетину.
– Почему?
Он достал из другого голенища сигареты и протянул мне.
– Не курю.
– Правильный такой? – Он закурил и выдохнул дым в сторону открытого окна. – Водку не пьет, не курит. Только чужих девушек уводит. Ты же обещал, что не будешь ей голову морочить, помнишь?
– Лилит не была твоей девушкой, Мурад. И голову я ей не морочу.
Он прищурился и вдруг резко наклонился ко мне.
– Так ты женишься на ней?
Я выдержал твердый взгляд светлых, слегка налитых кровью, глаз.
– Придет время, женюсь. Если она не против будет.
Он наконец отвел от меня взгляд. Вздохнул, тряхнул головой и взял стопку.
– Ну… ладно, если так. А если не так, то я тебе заново ногу сломаю, нет… обе. И в горы тебе ходить не надо будет для этого. Бери, теперь и чокнуться можно. С Богом!
Мы снова выпили, на второй раз водка пошла лучше. Я закусил горьковатой зеленью и сказал:
– Может, это ты мне и накликал перелом? Все про сломанные ноги говоришь.
– А то. У меня по маминой родне женщины через одну колдуньи были, а по отцу – священники. Но ты не боись, не буду больше ног ломать тебе, – он подмигнул, – просто прикокну и все, чтобы не мучался.
– Слушай, Мурад. Хочу пчелами заняться, улья от дедушки остались. Ты в этом понимаешь что-то?
Он подозрительно посмотрел на меня.
– Тему меняешь, что ли? Не боись, это я так, пугаю. Я, брат, стараюсь по вере жить, если ты еще не понял.
– Я и не боюсь.
– А пчел почему приплел?
– Мне дед много про них рассказывал, интересно это мне.
– Интереса мало, – он ухмыльнулся, – ты в Москву укатишь, а за ними уход нужен.
– Ну я же пока тут.
– Тут он, видите ли. Сегодня тут, а завтра, – Мурад прицокнул языком, – тю-тю. Кстати, и за яблонями уход нужен. Ты хоть в курсе, что таких сортов сейчас нигде не найдешь?
– А как за яблонями ухаживать?
– А вот в этом я шарю хорошо, научу.
Несмотря на мои протесты, Мурад налил еще и уже сам вернулся к пчелиной теме.
– За такое дело надо выпить. Дед твой на том свете точно порадуется. Это ведь он научил моего дедушку пчеловодству, и так вот до меня дошло. Правда, всего один улей остался. Тебе тоже одного хватит, килограммов 50 меда давать будет.
Мы выпили еще раз.
– Дело непростое, – сказал Мурад с набитыми ртом, – я знаю так, – он очертил рукой круг в воздухе, – в общих чертах, а дед твой по науке все делал. Я даже не знаю, как из одной семьи сделать две, чтобы в другой улей пересадить. Несколько способов есть, роем вроде как можно… Видел когда-нибудь пчелиную матку? Здоровенная, с палец! – он согнутым большим пальцем отметил на указательном размер матки.
– Да, дедушка показывал, в спичечном коробке. Он рассказывал, что рабочие пчелы сами решают, из каких личинок вырастить матку, особым образом кормят эти личинки. А когда рождаются несколько маток, те начинают убивать друг друга, чтобы осталась только одна. Но когда их остаются только две, они не пускают в ход жало, чтобы семья не осталась вдруг совсем без матки.
– Интересно, блин, я и не знал.
– А про танец пчелы знаешь?
– Это когда пчела бегает по сотам и указывает, в каком направлении луга медоносные места есть?
– Главное, не только направление, но и точное расстояние!
– Офигеть! Вот тебе еще одно лишнее доказательство божьего промысла во всем.
Я вспомнил, что в сундуке натыкался на большую книгу по пчеловодству.
– Помоги мне. Спустимся на нижний этаж, там книга есть, узнаем как улей заселить.
– Прямо сейчас, что ли?
– А почему не сейчас? Заодно костыль опробуем.
Мурад задумался.
– Допить надо. Тут немного осталось, – он бережно разлил остатки водки поровну в стопки.
Когда мы кое-как выбрались на крыльцо, то заметили бабушку, которая входила в калитку.
– Опана, – пробормотал Мурад себе под нос, – что-то мы не подрассчитали.
Бабушка поднялась по лестнице и внимательно оглядела сначала меня с костылем под мышкой, затем Мурада, поддерживающего меня под другое плечо.
– День добрый! – Мурад заулыбался и даже отвесил поклон, отчего слегка пошатнулся.
– Это вы по какому поводу? – строго спросила бабушка.
Мы с Мурадом переглянулись.
– Это я… Сона бабо, ну не серчай на меня, ты знаешь, как я отношусь к тебе, от души, – Мурад хлопнул себя по груди, – и любил, – он перекрестился, – твоего покойного… Был у меня повод, поверь на слово. Но… это, короче, больше не повторится, вот.
Он замолчал. Бабушка вздохнула.
– Знаю твой повод. И куда это вы?
– Вниз спустимся, – сказал я и с удивлением заметил, что нужно приложить усилия, чтобы слова произносились правильно. – Там в этом… в сундуке книга, пчеловодов… пчеловедовская, ну про пчел узнать хотим, разводить… улья-то без дела стоят, там несколько способов можно, а у Мурада есть улей, но он не знает как надо.
– Горе-пчеловоды, даже я знаю как надо улей заселить. Только это по весне делается или летом, поздновато вы спохватились. Ну-ка, марш обратно в дом, – скомандовала бабушка. – Вы хоть ели что-то? Что я спрашиваю, видно же по вам, что не ели. Пошли, накормлю вас по-человечески.
Мурад сказал, обращаясь ко мне:
– Золотая бабушка у тебя, вообще не похожа на других. Цени, нет таких больше. Другие ворчали бы весь день или скандал закатили, а она…
– Хорош подлизываться-то, – сказала бабушка, – в деда своего пошел, что-ли? Тот тоже мог соловьем заливаться, когда ему надо было. Это его костыль?
– Его. Да я… так от души ведь.
– Ну, разве что от души.
Я сказал, что попробую сам с костылем вниз до туалета дойти, но бабушка запротестовала:
– В таком-то состоянии? Еще и шею решил сломать? Идите вдвоем.
Когда мы спустились во двор, Мурад кинул взгляд на улья под деревьями.
– Ну что, весной?
– Да, – ответил я, не зная тогда, что нас ждет.

Осень

Незаметно наступил сентябрь, и мы с Лилит стали видеться меньше, так как днем она работала в школе, а по вечерам ездила в Спитак на занятия. Изредка ей удавалось заглянуть к нам сразу после работы, но чаще она приходила вечером, когда возвращалась с учебы. Подсолнухи во дворе уже не могли отяжелевшими головками тянуться за солнцем, и мы срезали их по одному и по вечерам лузгали большие мягкие семечки.
Мурад же, напротив, стал захаживать чаще. То ли в деревне ему не хватало собеседника, то ли понравилось мое общество, но он стал проводить со мной много времени. Безо всяких просьб с моей, либо бабушкиной стороны, Мурад перестлал черепицу на крыше сарая и туалета, вдобавок поменял прохудившиеся ступеньки на лестнице. Я ковылял с костылем за ним и помог покрасить все, что давно нуждалось в этом.
После того, как был собран урожай яблок и большая его часть роздана родственниками и соседям, Мурад научил меня очистке коры и обработке купоросом, подкормке деревьев и побелке стволов.
Бабушка, согласно давней привычке, которую я помнил с детства, с периодичностью раз в две недели начинала жаловаться на здоровье, причитать, и ложилась умирать. Ее дочери, да и все мы за многие годы научились не принимать ее умирания близко к сердцу. Достаточно было в этот день выполнять ее капризы, да еще давать ее любимое лекарство – пенталгин, – и на следующий день она была на ногах и снова брала командование хозяйством и домочадцами в свои руки.
Мурад отвез меня на повторный рентген в город – нога срасталась правильно, и нам сказали, чтобы три недели приходили снимать гипс. Чем ближе я узнавал Мурада, тем больше он нравился мне – бесхитростный и бескорыстный, веселый и великодушный, умеющий дружить. Вдобавок он открылся мне с неожиданной стороны, заставив о многом задуматься.
На закате мы часто сидели с ним на ступеньках во дворе, и разговоры в это время суток как-то само собой перетекали в глобальное русло рассуждений обо всем на свете.
Я грыз семечки, а Мурад курил, иногда набивая папиросины листьями конопли, которая росла повсюду. Когда я попробовал такой косяк и спросил, для чего он такое курит, ведь это совсем другой и безобидный сорт, он ответил, что ему просто нравится этот вкус.
По мере дискуссий с Мурадом в моих познаниях мироздания, основанных на классической философии и материалистическом объяснении всего существующего, обнаружились значительные пробелы и несостыковки. Вообще-то я и раньше подмечал, что все не так просто устроено, как нас учили в школе и в институте, но как-то особо не задумывался.
Когда я поделился этими мыслями с Мурадом, он ответил, что если я хочу дойти до истины, то без принятия Бога и божественной составляющей во всем ничего не получится.
– Хоть сядь и думай 100 лет, брат, ничего не надумаешь.
– Я согласен, что все устроено не просто так, и что само собой все это не могло образоваться. Должно быть что-то. Но почему ты называешь это Бог? Почему не природа, скажем?
– Называй как хочешь, – усмехнулся Мурад, – пускай природа, хорошо. Она сама себя создала? С какой целью?
– Ну хорошо, высшие силы какие-то.
– Природа, высшие силы… суть-то не меняется. Почему бы тебе не назвать это Богом? Не бородатого старца на небе, а все сущее, понимаешь?
– Убедил, я подумаю.
– Да я не убеждаю, сам придешь к этому, если такими вопросами задаешься.  И к тому, что все сущее взаимосвязано между собой. А может, ты и сам уже понял это. Человек ведь, он же не сам по себе, а, – он развел руки в стороны, – часть всего, что есть вокруг, и на земле, и там, в космосе. Я, если честно, понятия не имею, как это сделано, но знаю, что так оно и есть. Все есть единое целое, понимаешь?
– Понимаю, – кивнул я, вспомнив, как в свое время был поражен сходством построения атомов внутри нас, атомов всех элементов вокруг и моделью планет солнечной системы.
Как-то раз я затронул тему жизни и загадки смерти, которой я озадачился в этом доме много лет назад, будучи ребенком.
– Вот не было нас с тобой, например, миллиарды лет, а теперь сидим тут и разговариваем, – я вздохнул, – а потом нас снова не будет миллиарды и миллиарды лет, вечность… как это можно принять?
– Скажи, ты же не можешь свыкнуться с такой мыслью? Не можешь принять, верно?
– Не могу, – откровенно признался я.
Мурад кивнул.
– Вот именно. Потому и не можешь, что это не так, душа-то наша вечная.
Мурад забавным образом сочетал в себе возвышенное и интерес к земным мелочам. Он несколько раз сетовал на какого-то Наполеона, который не хотел менять коня, на которого положил глаз Мурад, на «москвич». «Не возьму, говорит, твою машину, без капота. А где я ему капот достану, железяке-то бог знает сколько лет, раритет уже. А жеребец у Наполеона – прямо мечта моя, э-э-эх».
В другой раз у нас разговор зашел про религию.
– Вот смотри, – говорил Мурад, – мы налево и направо хвастаемся, что наш народ первый принял христианство. Еще любим перечислять великих людей нашей национальности. Это можно понять, маленький народ гордится тем, что дал миру таких людей.
– Евреи тоже маленький народ, – вмешался я, – и не меньше нашего выдающихся людей дал, если не больше.
– Вот, – Мурад поднял вверх указательный палец, – как раз про них тоже хотел сказать. Два, можно сказать, богоизбранных народа, и одновременно проклятых. Ты посмотри на наши истории, это же сплошное гонение, горе и страдания, верно?
– Верно.
– А все почему? Это не моя мысль, дед еще мой на эту тему рассуждал. Говорил, может на нас лежит особая миссия, а мы все уклоняемся, не живем по божьим законам? Не буду судить про евреев, про нас скажу. Что с того, что мы первые Христа приняли? Много ты знаешь людей вокруг себя, кто живет по его учению?
– Так советская власть же была все это время, – ответил я, – всем с детства долбили, что никакого бога нет, а есть исторический материализм, светлое будущее и коммунизм.
– Нет, брат, – покачал головой Мурад. – Советская власть же не учила, что надо вот так жить, как многие сейчас. Гоняться за богатством, кичиться и выставлять его напоказ, да еще и обманывать друг друга ради этого. А ведь это, – он сплюнул, – сплошь и рядом. Но все равно мы лучше всех, потому что первые, блин, христианство приняли!
Если приходила Лилит, Мурад еще какое-то время проводил с нами, потом прощался и уходил.
Лилит обычно была немного уставшей к вечеру, но неизменно в хорошем расположении духа. Как-то она пришла в особенно приподнятом настроении. Была вторая половина октября, но погода стояла теплая и мы по-прежнему могли сидеть во дворе. Заходящее солнце мягким светом золотило дом и деревья в саду.
Я запекал в земле картошку деревенским способом, которому научился у Мурада. В вырытую ямку в земле надо было положить картошку, а сверху обложить сухими навозными лепешками с соломой внутри. Эти лепешки делали все, у кого были коровы и, как я убедился, лучшего топлива трудно было придумать. Лепешки горели жарко, долго и бездымно.
– Придумала! – сказала Лилит, загадочно улыбаясь, – только обещай, что сразу не откажешься, хорошо?
Я ничего не ответил, любуясь искорками в ее раскосых глазах, затем, поддавшись порыву, притянул ее голову к себе и прикоснулся губами к мягкому и теплому рту. Лилит судорожно выдохнула и уронила голову мне на плечо, а я обнял ее. Мы просидели так с минуту, потом она мягко оттолкнулась от меня.
– Не подумай, что я ханжа какая-то… Но… давай не будем торопиться, ладно?
– Ладно.
Лилит вскинула голову и посмотрела мне в глаза.
– Не обижаешься?
– Конечно, нет, – я улыбнулся, – куда нам торопиться?
Мы немного помолчали.
– Так что ты там придумала?
– Я? Ой, совсем меня с мысли сбил, – она рассмеялась. – Да, придумала. Тебе занятие придумала. В школе.
Я удивился.
– Что мне там делать?
– Преподавать. Музыку маленьким деткам.
Теперь рассмеялся и я.
– Ты что, серьезно? Музыку? Да какой из меня преподаватель? Да еще и музыки, я всего-то школу окончил, и то из-под палки, родители заставляли ходить. А я слишком маленький был, чтобы отказаться. Знаешь, у меня не очень-то хорошие воспоминания, связанные с музыкой. Извини, но нет.
– А я от твоей бабушки слышала, что ты прекрасно играл на скрипке и на фортепиано. Подожди, – сказала она торопливо, видя, что я хочу возразить, – не перебивай, пожалуйста. Тут у нас совсем никого нет с музыкальным образованием, да и в школьной программе нет никакой музыки, есть только пение. Учителей и так не хватает, их и в городе-то не хватает, что там про деревню говорить. Это просто моя идея, хотя бы чуть-чуть, хотя бы нескольких детей приобщить, начальные знания какие-то дать, самые азы. Есть несколько детей, я уверена, очень одаренных в плане музыки, я это вижу на уроках пения. В этой несчастной школе ничего нет, даже спортзала, но зато есть пианино, не знаю даже откуда взялось. Оно, правда, расстроено, но ведь можно и починить.
– Ну хорошо, а как я буду преподавать, если в программе нет музыки? Да и как преподавать? Нет, несерьезно все это…
– Очень даже серьезно! Я с директрисой поговорю, она во всем мне навстречу идет.
– Ну хорошо, а что я буду преподавать? Да и как, я даже не знаю, с чего начать, этому же тоже учиться надо.
– Не усложняй, пусть это не будет похоже на настоящие уроки, а так, – Лилит пожала плечами, – в виде игры, что ли. Будешь рассказывать и учить тому, что ты знаешь. Ты же должен помнить многое, в детстве мы очень хорошо запоминаем! Это все равно будет лучше, чем ничего. Ну прошу тебя, подумай, не отказывайся.
В голосе ее сквозила такая мольба, что я вместо очередного возражения промолчал, но про себя точно решил, что не буду этим заниматься. На следующий день вечером я привел Лилит кучу дополнительных аргументов, почему эта идея бессмысленна, но вопреки моим ожиданиям она не стала возражать или уговаривать меня. Я впервые увидел ее грустной, и у меня защемило сердце, но я был настроен категорически по поводу этих занятий музыкой.
В тот вечер она ушла домой раньше обычного, и потом не касалась этой темы, но тень отчуждения, как говорится, уже пролегла между нами. Я скучал по прежней Лилит, по ее звонкому смеху, но и одновременно затаил на нее обиду: за то, что между нами все изменилось.
За все это время приезжали родители несколько раз, и в ноябре, когда сильно похолодало, бабушка поддалась уговорам, отдала кур соседям и стала собираться в Ереван, на зиму. Я тоже не видел смысла оставаться одному в деревне, да и врач, который следил за состоянием ноги, настоятельно советовал пройти курс физиотерапии в Ереване. И хоть мы с Лилит договорились, что я приеду на Новый год, наша последняя немногословная встреча больше походила на прощание.
Стояли пасмурные дни, ноябрьский Ереван без солнца, уже значительно оголенный от зелени, показался мне уродливым и бесформенным нагромождением зданий. Чтобы как-то избавиться от подавленного настроения, я подолгу гулял. Как-то я присел на скамейку в центре, в скверике напротив консерватории, откуда ветер урывками доносил звуки музыки. Я зашел внутрь здания, отчасти из-за того, чтобы немного согреться. Прошелся по коридорам, прислушиваясь к звукам всевозможных инструментов, доносящимся из-за закрытых дверей.
Я вспомнил свои занятия в музыкальной школе, Раису Аркадьевну, которая с линейкой и резинкой боролась против моей непослушной кисти и оттопыривающегося мизинца. Вспомнил, как мы разучивали бесконечные гаммы и этюды, нотный стан, скрипичные и басовые ключи, диезы и бемоли.
Я вышел из консерватории и заглянул в кафе напротив. Заказав кофе, я задумался. Оказалось, что я помню буквально все, что мне насильно навязывала музыкальная школа. Лилит была права, воспоминания детства были настолько сильными, как будто это было вчера. Лилит… мне так захотелось заглянуть ей в глаза, услышать ее смех, что я не смог усидеть на месте и выбежал, позабыв про кофе.
Бабушка сразу же приняла мою сторону, в отличие от мамы.
– Не представляю, как ты будешь жить один там? Ну что это за блажь такая – жить в деревне и учить музыке?
– Во-первых, парень наконец-то полезным делом займется, – одернула ее бабушка. – Во-вторых, никакая это не блажь, жить в деревне, все вы когда-то в деревнях жили, пока не разъехались по своим городским коробкам. А ему нравится там жить, – она подмигнула мне, – ему там все нравится. Продуктов целый подвал, да и готовить немного умеет, в московских общежитиях выучился. С печкой он умеет обращаться, угля тоже полно.
– Ну хорошо, – сдалась мама, – пусть хотя бы курс физиотерапии окончит, пару дней осталось.
Папа хотел отвезти меня на машине в деревню, но я отказался. То, что я купил на автомобильном рынке, в машину не поместилось бы.
Приехав на автобусе в деревню, я первым делом пошел к Мураду, и он при виде капота так обнял меня, что у меня в спине что-то хрустнуло. Мы с ним провозились час, прилаживая капот на «москвич».
– Не жалко с машиной расставаться? – спросил я.
– Да ну ее, железяку эту, на кой она мне? Это раньше думал, что мне машина нужна. А недавно допер, что всегда коня хотел. У меня все предки лошадей держали, это, брат, такой кайф, ты себе представить не можешь! Особенно в наших краях, ты только посмотри вокруг – везде, куда взглядом достанешь, можешь на лошади добраться. А на этой колымаге? Разве что по трассе в город, а туда и на автобусе можно. Закидывай вещи, отвезу тебя домой, а потом поеду за конем, прижму Наполеона, теперь не отвертится!
Я отпер ворота дома, и Мурад уехал. В доме я первым делом растопил печку, натаскав ведерком уголь из подвала. Потом подмел лестницу, расчистил от листьев дорожки в саду и пошел к школе.
То ли в деревне был другой климат, то ли погода поменялась повсеместно, но было необычайно тепло, солнце даже немного припекало. Звуки домашних птиц и мычание коров вдали, запах навозных лепешек, сохнущих на каменных заборах – все это умиротворяюще действовало на меня.
Я сидел в пустом и тихом коридоре, когда прозвенел звонок, по звуку точно такой же, как в моем детстве. Почти одновременно распахнулись двери справа, и тишина коридора мгновенно взорвалась детским смехом и гомоном. Вскоре показалась Лилит. Она замерла на секунду при виде меня, потом подбежала. Мы стояли, обнявшись, не обращая внимания на поток детей, обходящий нас, словно река валуны.
– Приехал! – прошептала она. – Я скучала.
– Я тоже. Знаешь, а ведь ты была права, оказывается, я очень многое помню. И, пожалуй, мог бы немного обучить игре на скрипке, и начальные музыкальные сведения дать.
– Конечно! – Она порывисто поцеловала меня в щеку и быстро смахнула слезу. – Сейчас же пойдем говорить с директрисой, пока не ушла. Она в другом здании сидит, для старшеклассников. Деньги у школы есть, можно будет купить несколько скрипок!
Мы вышли из школы и опешили при виде Мурада, гарцующего перед входом на белом коне. Рядом стояли несколько любопытных мальчишек.
– Точно подгадал – раз ты не дома, значит, в школу пошел, – сказал Мурад, спрыгнув с седла и подводя коня к нам.
– Какой красивый! – воскликнула Лилит.
– Ну да, – подмигнул ей Мурад, – да и лошадь тоже ничего, верно? Я ему новое имя придумал – Аполлон. По-моему, подходит, нет?
– Ну да, подходит, – я улыбнулся и провел рукой по теплой мускулистой шее, – у вас тут в деревне простых имен ведь не бывает.
– Почаще надо его Аполлоном называть, пускай привыкает. Ну что, поедем в поле, научу вас ездить. И погода хорошая.
– Не сейчас, – сказала Лилит, – дело у нас важное, на работу устраиваем нового учителя по музыке, – она с улыбкой кивнула на меня.
Мурад сдвинул кепку набок, присвистнул и сказал жалобно-просительно:
– Дяденька учитель, возьми меня тоже в класс к себе! Пожалуйста, не откажи сиротке! Я тоже хочу в музыканты! С детства мечтаю играть на этом, как его, труба такая…
– Тромбон что-ли?
– Сам ты тромбон, – отозвался уже другим тоном Мурад, – по-другому называется, негры еще с ним постоянно.
– Саксофон, значит.
Лилит потянула меня за рукав.
– Ну его, он же дурачится, пошли.
Мурад подсадил на седло одного за другим трех мальчишек, которые не отходили от Аполлона.
– Ну как хотите, мы с ребятами и без вас покатаемся.
Лилит потребовалась всего неделя, чтобы все организовать. Были куплены 4 скрипки, приезжий мастер из города настроил пианино, и в школьном расписании первого класса, в котором было 12 детей, последним уроком добавился урок музыки. Я прослушал нескольких детей, которых порекомендовала Лилит, и отобрал двух девочек и двух мальчиков, у которых, на мой взгляд, был наиболее точный слух. С ними я запланировал заниматься на скрипке три раза в неделю, и еще трижды в неделю с остальными детьми на фортепиано.
Но, как только я начал составлять для себя план занятий на месяц, вспоминая последовательность того, чему меня самого обучали, понял, что поторопился с раздельным обучением. Перво-наперво предстоит обучить всех нотной грамоте и нотному письму. Я просидел полдня, разлиновывая чистые тетради. Потом решил, что это не дело, и поехал с Мурадом в город, где купил готовые нотные тетради, а заодно и сборники простеньких этюдов, на будущее.
План занятий получился у меня неплохой, но только на бумаге. На деле же мои занятия мало походили на уроки – дети постоянно шалили, особенно мальчики, отвлекались либо ставили меня в тупик неожиданными вопросами. На выручку часто приходила Лилит, умело направляя их энергию и внимание на предмет обучения.
Иногда на урок приходили любопытные родители и интересовались, когда уже дети начнут играть. Как оказалось, все родители знали меня, и многие даже оказывались со мной в родственной связи. Некоторые спрашивали, хватит ли, мол, денег на фортепиано, если продать корову или несколько овец? Мы с Лилит отвечали, что, скорее всего, хватит, но пока никого продавать не надо.
Мне понравилось жить одному в большом и добротно построенном дедушкой доме. Отсутствие бабушки казалось даже преимуществом, уж слишком она любила командовать. С завтраком проблем не возникало. Благодаря соседям, у которых временно содержались бабушкины куры, дома всегда были яйца, молоко и творог, на худой конец мацони с лавашом. Днем иногда я не ленился и готовил супы или еще что-то, благо в подвале разнообразных припасов еды было вдоволь.
На десерт я повадился запекать на печке разрезанные дольки яблок, смазанные медом.
Навыки московского общежития пригодились и в плане стирки одежды. Я также наловчился мыться в большом тазу, нагрев пару ведер воды на печке. Лилит ко мне не приходила («вся деревня знает, что ты теперь один живешь – неприлично»), но часто по вечерам звала на ужин, приготовленный тетей Мариам. Остальные вечера я проводил с Мурадом либо у себя дома, либо у него, где его мама, как и тетя Мариам, пыталась накормить меня до отвала, в процессе жалуясь на сына, который, по ее мнению, слишком много времени уделял коню.
Мурад действительно нигде не расставался со своим Аполлоном, приходил ко мне в гости верхом, даже в магазин не ходил пешком. Я еще с детства сохранил навыки верховой езды, так что быстро вспомнил, как держаться в седле и управлять конем. Пару раз даже в одиночку поднялся на Аполлоне до тех мест в горах, куда мы с Лилит ходили за шиповником, и где я так благополучно сломал ногу.
Я постепенно свыкся с ролью учителя и неожиданно обнаружил, что получаю настоящее удовлетворение от того, чем занимаюсь, особенно когда стал видеть, что у меня начинает получаться. Вдобавок вдохновлял энтузиазм сельчан, которые раньше и помыслить не могли, что их дети смогут играть на музыкальных инструментах. К началу зимы вверенный мне класс уже разбирался в нотной грамоте, скрипачи освоили постановку инструмента и худо-бедно научились плавно двигать смычками по струнам. Сложнее было с практическими занятиями на фортепиано. И хоть учеников было всего восемь, времени одного урока никак не хватало на всех. Выход нашли сами родители, составив между собой расписание и приводя своих чад в школу в разные часы, благо двери школы были всегда открыты.

Зима

Всю первую неделю декабря стояла такая ненормально теплая погода, что все диву давались. Утром в среду, 7-го числа, Мурад прискакал на Аполлоне ко мне.
– Тебе ничего не надо в Спитаке? Мать меня снарядила в хозяйственный.
Мама Мурада работала техничкой в школьном здании для старшеклассников.
– Может, лучше на автобусе? – спросил я. – Не жалко коня?
Мурад потрепал Аполлона по гриве.
– Да что тут ехать? Рукой подать. Да и на пользу ему нагрузка, пусть поработает.
Мы выехали из деревни, и Аполлон потрусил вдоль асфальтового шоссе, ведущего в город.
– Неспокойный он с утра какой-то, – сказал Мурад.
Словно в подтверждение его слов, Аполлон вдруг замотал головой, в следующее мгновение он громко заржал и забил передними копытами по земле. Мы спрыгнули на землю. Аполлон поднялся на дыбы, Мурад еле успел схватить уздечку.
– Вот черт! Да что с тобой такое?
– Мурад, ты слышишь?
Быстро нарастающий низкий гул настигал нас, и через мгновение сильный порыв ветра чуть не сшиб нас с ног. Казалось, что земля дрогнула и чуть было не ушла из-под ног.
– Это я черта упомянул, – закричал Мурад и быстро три раза перекрестил себя.– Прости господи!
Конь продолжал метаться, и если бы не уздечка в руках Мурада, то убежал бы.
– Да откуда этот шум? – спросил я. Низкое гудение «у-у-у-у» не прекращалось. – Буря, что ли?
– Мать честная, посмотри туда! – Мурад, придерживая уздечку одной рукой, второй показал в сторону Спитака.
Разинув рты, мы, как завороженные, смотрели, как над городом поднимаются клубы то ли дыма, то ли пыли, совсем как в фильмах про войну, разве что разрывов снарядов не было слышно.
Из-за поворота вдруг выскочил белый «жигуленок», и на полной скорости помчался на нас, виляя из стороны в сторону.
– Стой! – закричал Мурад.
Я отчаянно замахал руками, машина резко и с визгом затормозила, из нее выскочил полный лысоватый мужчина в костюме и с галстуком.
– Что случилось?
– Что случилось? – переспросил он меня. – Я по командировке из Еревана ехал, и смотрю – а города-то нет. – Он развел руками. – А зачем мне ехать тогда? Вот я и повернул обратно.
Мурад наконец утихомирил Аполлона и подошел к нам. Мужчина явно был не в себе, глаза его бегали, он то улыбался, то хмурил лоб.
– Дядя, ты можешь сказать, что случилось? Как это – города нет?
– Ну говорю же, подъезжаю и смотрю. А дома друг за другом хлоп-хлоп, – он подвигал ладонями, будто бил в невидимый барабан, – садятся. Все дома, все…
– Землетрясение! – Мурад схватился руками за голову, отпустив уздечку.
– Ну да, а что же еще? – Мужчина засмеялся. – Еще бы минута, я бы заехал в город, и кто знает, что бы со мной было, а?
– Который час? – почему-то спросил меня Мурад.
Я посмотрел на наручные часы.
– Без десяти двенадцать. А что?
– Большая перемена.
Позже выяснилось точное время десятибалльного удара первой волны с эпицентром в Спитаке – 11:41. Случись это несколькими минутами позже, тысячи детей из окрестных сел и городов не остались бы в зданиях школ на большой перемене, благо погода стояла чуть ли не летняя…
Не сговариваясь, мы с Мурадом оседлали Аполлона и помчались галопом в сторону деревни. Асфальт на дороге дыбился большими буграми, а местами растрескался глубокими щелями. Поначалу я не узнал деревню, отчасти из-за неутихающего ветра и пыльной завесы, отчасти из-за того, что большинство домов разрушились, потеряв свои формы, полностью или частично. Некоторые руины уже были охвачены огнем, быстро распространяющимся из-за ветра. Из-за гари и пыли было трудно дышать, видимость снизилась до минимума. Каменные ограды домов тоже были разрушены, рассыпавшись на узких дорогах. Наткнувшись на большую груду камней, мы бросили коня и перелезли через камни.
Отовсюду раздавались людские крики, мычание коров и отчаянный собачий лай. Я полностью потерял ориентацию и не знал, где мы, только бежал за Мурадом.
– Мама! – вдруг закричал Мурад и рванул вправо в сторону развалин, сверху которых лежали обломки крыши.
Только сейчас до меня дошло, что это бывшая школа для старшеклассников. Стоявшее рядом здание хоть и оставалось стоять, но осело, а центральная его часть, где был вход, обвалилась. Вдруг рядом истошно завопила какая-то женщина. Этот крик вывел меня из состояния, в котором все происходящее казалось ненастоящим и не относящимся ко мне. Не ощущая ног под собой, я промчался по битому стеклу вдоль здания школы и вскарабкался по обвалившейся стене наверх. Голова работала очень четко, я оглянулся по сторонам и примерно прикинул, где может находиться помещение первого класса. Затем нырнул под бетонную балку и спустился в проем.
– Лилит! – крикнул я и прислушался.
Левее я отчетливо услышал детские крики. Я было двинулся туда, но больно ударился головой обо что-то, присел и пополз по узкому проходу на четвереньках, пока не наткнулся на свисавшую бетонную панель. Попытался пролезть под ней, но там все было завалено. Я что-то крикнул и за панелью услышал детские крики. Убедившись, что двигаюсь в правильном направлении, я стал руками лихорадочно разбирать завал под панелью. Пыль забила нос и скрипела во рту. Я стянул с себя футболку, разорвал ее и обвязал куском наподобие маски рот и нос. Мне удалось расчистить немного места под панелью, поэтому я лег и продолжал в каком-то исступлении скрюченными ладонями, наподобие ковшов экскаватора, вцарапываться и выгребать остатки раскрошенного бетона и штукатурки.
Ободранные пальцы и кисти рук горели, но усталости я не ощущал. Вскоре высвободилось отверстие, через которое мне удалось проползти. По ту сторону лаза было просторнее, но стояла кромешная темнота. Слабый свет проникал лишь из отверстия под панелью.
– Сюда, ко мне! – закричал я.
Чьи-то ручонки дотронулись до меня, несколько детей одновременно и плакали, и кричали что-то. Сидя на корточках, я подтянул ребенка, который трогал меня, прижал к себе и погладил по голове. Девочка дрожала всем телом и тихо верещала.
– Малышка, ползи через эту дыру и иди на свет, поняла?
Я почувствовал, как она кивнула и, убедившись, что ей удалось пролезть под панелью, крикнул в темноту:
– Дети, все ко мне!
Одного за другим, почти во тьме, я обнимал, некоторых целовал в мокрые соленые лица и затем проталкивал в светлую щель под бетонной панелью. Я торопился, так как в любой миг мог последовать новый толчок землетрясения, а также повторял вдогонку каждому:
– Быстрее, вылезай и беги в сторону света, а там выбирайся на улицу.
Один из детей молча прижался к моей груди и вцепился мертвой хваткой. Мне пришлось силой оторвать его и протолкнуть в лаз. Несколько раз я спрашивал «Кто-нибудь видел учительницу?», никто мне не отвечал, но потом вдруг кто-то произнес:
– Мы под стол залезли. Она нам велела.
– А она? С вами была?
– Нет.
Спустя некоторое время все стихло и я решил, что больше детей не осталось. Вытирая пот со лба, почувствовал, что рука горячая и мокрая. Я обнаружил, что из запястья течет кровь. В глазах у меня темнело, голова кружилась, все движения давались с большим трудом. И тут в наступившей тишине мне почудилось, будто кто-то меня зовет.
– Лилит!
Я собрался с силами и стал ползти вперед. В следующее мгновение пол подо мной содрогнулся, а сзади что-то рухнуло. Обернувшись, я не увидел светового пятна и не смог понять, то ли это в глазах у меня окончательно померкло, то ли бетонная панель от толчка рухнула и перекрыла выход.
– Как ты?
Голос шел издалека и казался знакомым, но мне было лень отвечать. Потом я слышал приглушенные крики, но они были еле слышны и не тревожили меня.
– Кивни, если слышишь меня.
Я почувствовал легкую досаду от того, что от меня что-то требуют, и решил никак не реагировать. Потом, казалось, прошло много времени, когда я стал ощущать на лице холодные покалывания. Одновременно я почувствовал сильную жажду и, открыв глаза, увидел прямо над головой, как в полоске сумеречного света, пробивающегося откуда-то сквозь груду бетонных перегородок и покореженных панелей, порхают и падают вниз мокрые снежинки. Я открыл рот и стал жадно их ловить.
– Слава богу, очнулся!
Теперь я узнал этот голос.
– Лилит! – вместо крика у меня вырвался хрип.
Я попытался было сесть, но она положила руку мне на лоб.
– Лежи, ты много крови потерял, – прошептала она, проведя рукой по моим волосам, – я тебе руку перевязала.
Я повернул голову – она сидела рядом, опершись спиной обо что-то, волосы были распущены, и лица не было видно.
– Я слышала, как ты пробрался сюда и с детьми разговаривал. Но не могла сдвинуться, лежала зажатая между шкафом и стеной. Когда второй раз тряхнуло, что-то сдвинулось, и удалось выбраться.
– Как… ты…
– Не знаю, плечо болит… вначале не чувствовала, а сейчас прямо горит, и руку тяжело поднять.
– А… мы, – я постарался сглотнуть, но у меня не получилось, так как во рту было сухо, как будто я наелся песка, – как давно мы тут?
Я скорее почувствовал, чем увидел, как Лилит повела головой.
– Может день, или два, не знаю. Наверное, два все-таки. Наверху где-то отверстие есть, снег ведь идет откуда-то. Но туда не добраться, бесполезно, я тут все осмотрела, – прошептала она. – Вначале много голосов слышно было сверху, я так сильно кричала, что голос сорвала, – по ее голосу я догадался, что она улыбнулась, – а ты даже ухом не повел. Боже, как же пить хочется.
– Снежинки… можно.
– Да, – произнесла она, – я тоже языком уже давно ловлю их. Похолодало на наше счастье. Думаешь, нас найдут? Или решили, что уже никого нет в живых? Мне уже самой кажется, что нас нет… Минута ли проходит, или несколько часов, невозможно понять, все так нереально… Заставляю себя не спать, – едва слышно продолжила она. – Чтобы если что, успеть подать голос. Но уже давно не слышу никаких звуков.
– Поспи немного, – прошептал я, – нас обязательно найдут.
Она продолжала, словно не слыша меня:
– Почему, почему это должно было произойти с нами? Чем мы все это заслужили? Ты был прав насчет Шопенгауэра – страдание первично, только через него по-настоящему ценишь все хорошее… Еще он писал, что каждому из нас доступно следующее утешение: смерть так же естественна, как и жизнь… но мне страшно, я не хочу умирать.
– К черту Шопенгауэра, – отозвался я, – с его утешением. Не думай об этом, мы с тобой еще поживем.
         – Я должна успеть тебе сказать… никогда никому не говорила этих слов…
– Тш-ш-ш. Не надо сейчас, потом скажешь. – Я нащупал ее ладонь и сжал ее. – Мы выживем, я тебе обещаю.
Через минуту я увидел, как она то ли уснула, то ли потеряла сознание, свесив голову на грудь, словно передавая мне эстафету бодрствования. Но я чувствовал, что сам нахожусь в полубессознательном состоянии. Я прикусил нижнюю губу что было сил, до боли, до ощущения соленого привкуса во рту. Попытался сесть, но в глазах потемнело и я чуть было не потерял сознание. Тогда я перекатился на бок, одновременно подтянув колени и упираясь руками в пол. Руки дрожали и подламывались, особенно левая, с перевязанной кистью. Но мне все же удалось встать на четвереньки и затем сесть. В бок что-то больно кольнуло и я нащупал кусок толстой металлической арматуры, торчащей сверху из бетонной балки. Я пошарил вокруг и нащупал достаточно увесистый кусок камня, затем пересел левее и ударил что было сил камнем по арматуре. Раздался звонкий звук, долгой вибрацией повиснув в воздухе, после чего мне послышались слабые отдаленные голоса наверху.
Я тяжело дышал, словно проделал невесть какую тяжелую работу. Я еще раз поднял камень, и он показался мне чуть ли не пудовым, хотя и умещался в кулаке.
«Господи, прости меня за все, и помоги, прошу тебя, помоги» – произнеся неожиданно для себя эти слова, я почувствовал, как глаза защипало от слез.
Едва уловимая мысль помогала моему сознанию выплывать из мрака, и я раз за разом бил камнем по железу, пока полностью не лишился сил и не отключился.
Позже выяснилось, что мы провели там три дня. Мурад, не теряющий надежды, услышал мои позывные и позвал на помощь спасателей, грузин. На крики стала отзываться Лилит, и по ее голосу они сориентировались, в каком месте мы находимся, чтобы затем, осторожно убирая завалы специальной техникой, достать нас из каменного склепа.
Я пролежал с неделю под капельницами в одном из полевых госпиталей, развернутых в деревне. Мне сказали, что у Лилит сломана ключица и ребро, и что ей под наркозом сделали операцию.
Из рассказов Мурада и родителей я смог составить ужасающую картину бедствия: как за полминуты 17-ти тысячный Спитак был стерт с лица земли, как люди молча, в оцепенении, уносили в одеялах тела детей, как поздравляли друг друга, если удавалось найти тело родственника и предать его земле, как резко испортилась погода, но люди боялись зайти в жилища, и выносили кровати и детские колыбели на улицы, чтобы ночевать под открытым небом. Как потом всем миром стали оказывать помощь – присылать медикаменты, еду, технику, спасателей, врачей и психологов, строить времянки для людей, оставшихся без крова.
Хотя все еще удавалось найти живых, даже спустя много дней, все же по предварительным данным погиб чуть ли не каждый пятый житель деревни. Мурад похоронил маму, не стало многих наших родственников, в том числе Ханум.
По настоянию властей родители, а также множество приехавших по своей воле людей вернулись в Ереван и другие города, так как за дело уже взялись специалисты, а добровольцы только мешали. Тем более, что в Ереване осталась бабушка: родители ее не привезли, чтобы она не видела весь этот кошмар. Когда меня выпустили из госпиталя, я убедился в правильности их поступка – настолько гнетущее впечатление производила огромная разрушенная деревня и бесконечная скорбь в глазах выживших.      
Палатки, вагончики, тарахтящие повсеместно тракторы, самосвалы, доносящиеся речи на языках, которые никогда здесь не звучали – итальянском, немецком, финском, – все это окончательно способствовало тому, что деревню невозможно было узнать, несмотря на то, что часть домов осталась нетронутой, в том числе стоящие рядом друг с другом дома Мурада и Лилит.
Вдобавок небо оставалось непривычно беспросветным, а мокрый снег превратил всю землю в грязную кашицу. В палаточном лагере я отыскал госпиталь, в котором лежала Лилит. На боку большого темно-зеленого брезентового тента был нарисован белый круг с красным крестом внутри. Я откинул полог и зашел внутрь, но не успел ничего толком разглядеть, как сидевший на входе за столиком санитар встал и выпроводил меня наружу.
– Нельзя сюда заходить, только с разрешения врача и в его присутствии.
– А где врач?
Он показал рукой.
– В том вагончике они сидят.
От врача в военной форме я не смог толком ничего узнать, кроме того, что операция была сложной и допуск к больной ограничен.
– Вы ей, собственно, кто? – он посмотрел мне в глаза.
– Она моя невеста, – ответил я, не отводя взгляда.
Врач отцепил от пояса рацию и что-то проговорил в нее.
– Ждите, к вам подойдут, – бросил он и ушел.
Я прослонялся вокруг госпиталя добрых полчаса, но никто ко мне не подходил. Я уже собрался вновь найти врача, как заметил тетю Мариам, вышедшую из шатра. С ней вместе вышла женщина в белом халате, с седыми волосами и усталым, но моложавым лицом.
Мариам при виде меня всплеснула руками.
– Это его с моей дочкой вместе спасли, – пояснила она, обращаясь к женщине. – Как ты, сынок?
– Хорошо уже, – я сделал пару шагов к ним. – Как Лилит?
– Лучше, – она всхлипнула и утерла краешек глаза, – по крайней мере, уже узнает меня.
У меня перехватило дыхание.
– То есть?
Женщина, молча наблюдавшая за мной, протянула мне руку.
– Будем знакомы, я Ирина, психолог из Москвы. У Лилит так называемое посттравматическое стрессовое расстройство, птср как мы называем. Оно выражается по-разному, в данном случае это локализованная потеря памяти. Все усугубилось тем, что она вдобавок перенесла наркоз, – она развела руками, – но выбирать не приходилось, без наркоза было бы невозможно поставить пластину на сломанную ключицу.
– Можно мне увидеть ее? – спросил я, и увидев нерешительность в ее глазах, добавил, – ну пожалуйста, совсем ненадолго!
Ирина задумалась на мгновение.
– Можно попробовать. Но как только я скажу, вы сразу уйдете без возражений, хорошо?
В шатре оказалось с два десятка кроватей вдоль периметра, некоторые из них были отделены ширмами. Лилит лежала в дальнем углу. Я подошел к кровати и сел на табурет рядом. Обычно смуглое ее лицо показалось мне белым, даже на фоне подушки, запавшие глаза с большими темными ресницами были закрыты. Левая рука, согнутая в локте, была в гипсе и лежала поверх синего одеяла. Заметив мой взгляд, Ирина шепотом сказала:
– При переломе ключицы фиксируют гипсом руку, чтобы исключить движения.
При звуках голоса Лилит открыла глаза и повернула к нам голову.
– Привет, – сказал я.
Она слегка кивнула, глядя на меня. На лице ее ровным счетом ничего не отразилось, она спокойно смотрела на меня и молчала.
– Лилит, это я. Ты что, не узнаешь меня? – я почувствовал, что к горлу подступают спазмы. Ее брови дрогнули и слегка сошлись у переносицы, придав лицу выражение страдальческой и мучительной догадки. – Все хорошо, мы с тобой спасли всех детей из класса. Ты помнишь? Все хорошо…
Лилит закрыла глаза и отвернулась от меня. Ирина дотронулась до моего плеча и я встал.
– Синдром избегания, – сказала Ирина, когда мы вышли из шатра, – людей, разговоров и воспоминаний, связанных с травмирующим событием.
– И… что же делать?
– Ждать, – коротко ответила она. – В большинстве случаев это проходит само собой. То, что она стала узнавать мать, дает нам надежду на выздоровление. В противном случае, – она пожала плечами, – придется перевозить в Москву и лечить там. Но до этого пока далеко, тем более, что ей и двигаться-то сейчас нельзя, по крайней мере месяц.
Мы с Мурадом поднялись на кладбище, которое сильно разрослось по склону горы захоронениями и свежевскопанными ямами. На одной из могил Мурад разжег ладан в жестяной миске, потом разлил водку в пластиковые стаканчики.
– Эх, мам джан, земля тебе пухом, и всем им, – он вздохнул и повел рукой вокруг. Помолчал и негромко добавил, как бы про себя, – Бог не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы.
Мы выпили, и я посмотрел на Мурада. Его сухое аскетичное лицо было спокойным, как и прежде, только морщинки возле глаз стали сильнее выделяться. «Как же, должно быть, вера ему сильно помогает» – подумал я и спросил его об этом.
– А как же, брат, без этого? Все говорят, что Бог дал, Бог и взял. Так оно и есть, но только это понимание надо сердцем принять, и приходит оно через страдания, не иначе. И потом, неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?
– А зачем Богу посылать на нас зло? – спросил я. – Зачем допускать смерть невинных?
Мурад слегка улыбнулся и прищурился на меня прозрачно-голубыми глазами.
– Это не Он посылает, брат. И потом, вот ты говоришь – зло, смерть невинных. Но мы же на этой стороне, откуда нам знать, есть ли смерть зло для них, – он пожал плечами и кивнул на могилу, –  или врата в вечную жизнь? Как мы можем судить об этом?
– Не можем, – подумав, ответил я. – Но если не Он это посылает, значит, землетрясение произошло без его ведома? То есть Бог не такой уж всемогущий? Пойми, мне самому не хотелось бы так думать, потому что… я не говорил тебе, но когда мы с Лилит были там, не было никаких шансов на спасение, я это четко осознал в какой-то момент. И тогда впервые обратился к Богу, – я помотал головой, – даже не знаю, как это произошло, как-то само собой. Я знаю, что это Он помог мне.
Мурад спокойно кивнул, потом прикурил сигарету, не торопясь с ответом.
– Конечно, и меня привел туда в нужный момент, чтобы я услышал, как ты стучишь камнем по арматуре. Для Него нет ничего невозможного.
– Но тогда почему он допускает все это?
– Все сложнее устроено, как я понимаю, – Мурад затянулся и медленно выдохнул дым. – Вот возьмем, к примеру, Потоп, после которого Ной высадился у нас на Арарате. Так ведь он 100 лет строил ковчег, и все люди знали про это, но не верили и смеялись над ним. А ведь могли тоже себе ковчеги построить и спастись, поверив ему и Богу, то есть покаявшись, понимаешь? Может, тогда и потопа бы никакого не было.
– Не понимаю. Как это взаимосвязано? И при чем тут потопы и землетрясения?
– Помнишь, мы говорили про это? Все как раз взаимосвязано, в том-то и все дело,  – задумчиво сказал Мурад, – и находится в связке, в гармонии, вернее находилось раньше, в дни сотворения. Это я еще от деда впервые услышал. Потом люди своими грехами нарушили эту гармонию, ну и природа отозвалась. Мир не то что на поступки, а даже и на мысли реагирует, сечешь? Вот тебе и причина потопа. Не Бог все это насылает на нас, а мы сами нарушаем миропорядок.
– Я думал, что это Бог и наслал потоп. В Библии же вроде так и написано.
Мурад махнул рукой.
– Это в Ветхом завете, для наглядности так написано, чтобы до людей дошло и убоялись греха. А в Евангелии Христос говорит «Не погубить я пришел, а спасти». Бог не карает, но может попустить войнам, землетрясениям… короче всему плохому, что люди сами вызвали.
– То есть мы сами виноваты, и в этом землетрясении тоже.
Мурад вздохнул.
– Ничего просто так не бывает, все едино. Только подумай, как мы над землей измываемся, гадим и загрязняем воду, воздух... Добавь к этому мысли и поступки людей… Может, потому и не вмешивается иногда, чтобы мы наконец сами что-то поняли. Но Он милостив и обязательно услышит и спасет, если человек поймет и раскается. Такие дела, брат.
Он затушил сигарету, перевернул вверх дном миску с ладаном и встал. Я тоже встал и мы начали спускаться вниз.
— Спасибо, – сказал я, – прямо Нагорная проповедь какая-то у тебя получилась.
Мурад отвесил мне шуточный подзатыльник.
– Не богохульствуй.
– Нет, серьезно. Ты не думал в священники?
– Думал. Может и правда туда мне дорога… но обучиться надо будет еще, не так просто это, – он остановился и показал рукой вниз на деревню, – глянь туда.
Мурад провел рукой, показывая, как по деревне прошлась ударная волна. У церквушки обрушилась только одна стена, а вот многовекового родника рядом как будто и не было никогда.
– Воду заново пробурят, видать что-то сдвинулось в земле. А церковью я сам займусь, у меня же еще прадед там службы вел, крестил, венчал, отпевал…
Мы спустились вниз и дошли до нашего дома, вернее того, что от него осталось – один лишь фундамент на пепелище.
– Мало того, что волна прямо под домом прошлась, так еще и огонь от соседа перекинулся, два дня горело все, – сказал Мурад. – Потом итальянец какой-то на бульдозере расчищал, так я никак не мог втолковать, чтобы он случайно яблони не порушил. Я ему и по-армянски, и по-русски, и так, и сяк, руками-ногами показываю, ничего не разумеет. В итоге я походил по селу и отыскал одного студента, который по-итальянски разговаривает. Так этот итальянец немцем оказался.
– А с чего ты решил, что он итальянец?
Мурад пожал плечами.
– Бульдозер итальянский был. Ну неважно, деревья целы главное, – он бросил на меня взгляд, – по весне аккуратно выкопаю их с землей и к себе перенесу.
Я помотал головой.
– Не нужно.
Мы посмотрели друг на друга, потом Мурад сделал шаг ко мне и мы обнялись.
– Остаешься?
Я кивнул.
– С Лилит все хорошо будет, брат. Вот увидишь.
– Да, я надеюсь… Еще я чувствую, что обязан отстроить дом, чтобы все было как раньше… Ну, может и не обязан, но хочу этого. Не знаю, как это делается, но ведь и дедушка тоже не умел, когда начинал строить.
Мурад отстранился и хлопнул меня по плечу.
– Об этом не беспокойся, разберемся. Тем более что программа помощи будет. Я про пересадку яблонь просто так сказал, мало ли… На самом деле тут запись шла, кому нужно поставить временный дом-вагончик. – Он указал рукой на место, где раньше стояли улья, – вон там тебе поставят, через несколько дней привезут, а пока поживешь у меня.

Эпилог
Сегодня 31 декабря. Все торопятся не то чтобы встретить новый год, а скорее проводить старый, потому что хуже него вряд ли что может случиться. Да и яркое солнце, вот уже больше десяти дней, пробив беспросветную серость неба, шлет на эту землю, как ни в чем не бывало, тепло и свет в качестве напоминания о вечной, непрекращающейся жизни, и о любви.
Правда, моя любимая иногда плачет и отворачивается от меня, но это происходит все реже, и я верю, что скоро она поправится. Я прихожу к ней по вечерам и рассказываю о том, как прошел очередной день, как люди со всего света, разделив нашу боль, помогают шаг за шагом восстанавливать жизнь. Рассказываю о возводимом финнами здании школы, в котором будет спортзал, бассейн и музыкальный класс.
А затем произношу слова, которые она хотела сказать мне в тот день и в ту минуту, когда думала, что мы не выживем.
 – Я тебя люблю.