Хроники живомертвецов
(Роман написан в 2009-11 гг., очень давно. Это забавная, но и философская фантастика о существах, живущих один день...
Много есть элементов 18+)
Посвящается Н.Ф. Федорову
Часть I. Горн
1. Сена
Я родился сегодня, ровно в ноль часов ноль минут. Так же, как и мой отец, и мой дед, и мой прадед, и все остальные. До восьми часов я спал, ни на секунду не пробудившись. Вскочив с кровати молодым восьмичасовым парнем, я сладко потянулся, кости приятно захрустели, я почувствовал в себе силу и бодрость. Затем я начал быстро одеваться. Натягивая на озябшее тело джинсы и рубашку, я заметил на стене какие-то знаки – и выучил их наизусть. Так я научился читать и писать. Поэтому, когда, за завтраком, я увидел на столе большой белый лист бумаги, я смог прочитать, что на нем было написано. Прочитав, я понял, что дел у меня было много, а времени - мало. Первое, что нужно было сделать, сразу же после завтрака, - похоронить моих мертвецов, моих родителей. «Вынеси наши тела, они будут вонять», - заботливо писала еще живая мама. Родители умерли минуты через две после моего рождения.
Отец и мать лежали в их спальне. Запах, действительно, уже был, и я даже с омерзением чувствовал его сразу же по пробуждении, но не обращал на него внимания. Запах этот был приторно-сладковатый, противный. Мать лежала прямо на полу, красивая двадцатичетырехчасовая женщина, она раскинула в стороны ноги, ее ночная рубашка была задрана, а из-под ее краев высовывалась длинная кровавая пуповина, падавшая на ковер. Видимо, родив меня, она даже дух не успела перевести, как отправилась, как говорится, на тот свет. Лицо ее было скуластым, голова слегка повернутой в сторону, пепельные волосы застыли в завитушках вокруг ушей и надо лбом. Глаза моей матери были открыты. Я, дрожа от инстинктивного страха, обошел ее слева и заглянул в них. В глазах я ничего не прочел – ни покоя, ни отчаяния, ни надежды, ни ужаса. В них ничего не было, кроме бездонной серой темноты.
Отец сидел в кресле, стоявшем у окна. Наверное, за минуту до своей смерти, он принял роды у матери и отнес меня, визжащего и кричащего, на кровать, в другую комнату, после чего вернулся и на секунду присел отдохнуть. Мать, наверное, в это время все еще дико кричала и просила его о помощи, но у него уже не хватало сил, ему ведь в тот момент было уже двадцать четыре часа. В последнее мгновение жизни он закурил, но, скорее всего, успел сделать только пару затяжек – в его правой руке я увидел ровно истлевшую сигарету (я вспомнил слова из записки, приписанные матерью, – «не кури, пожалуйста, это вредно для здоровья»). Голова отца упала на грудь, глаза были закрыты, выражение лица было очень усталым, утомленным. Ничего, кроме усталости и утомления, от его жизни и не осталось.
Я сделал то, что было указано в записке, – упаковал оба трупа в два больших пластиковых черных пакета, оставленных родителями в коридоре. Затем я завязал их и с большим трудом – по одному – вытащил на улицу и уложил в багажник родительского «омеля». Машина, как я потом выяснил, была произведена целых пятьдесят дней назад, но выглядела совсем как новенькая, ездили на ней мало.
На улице стояла отличная теплая весенняя погода – минце (это ; наша звезда) светило ярко, словно хотело показать, что любит и заботится о нас (хотя это была неправда), птицы на деревьях распевали свои звонкие песни. Я снова вспомнил родительскую записку – «ты должен также успеть порадоваться жизни – минцевскому свету, теплу, весне, пению птиц, тому, что ты живешь на этой великолепной планете». Как послушный сын, я, с ключами от машины в руках, на секунду замер, глядя по сторонам, – я стоял на длинной, казалось, бесконечной улице, заставленной одинаковыми деревянными двухэтажными домами. Из этих домов также выходили любавцы (то есть, жители нашей планеты ; Любы) и делали то же, что и я, – погружали пластиковые мешки с телами своих родителей в багажники стоящих у их домов машин.
Однако некоторые из них вели себя совсем по-другому, и они мешали мне наслаждаться кратким мигом существования – здесь и там, прямо на мостовой, иногда даже на проезжей части, лежали и сидели парочки, занимавшиеся сексом. Это были молодые, моего возраста, юноши и девушки. Делали они это в самых разных позах – совсем недалеко от меня парень познавал девушку сверху, а та, постанывая, занесла за его спину свои великолепные длинные ноги. Чуть подальше, у дома, стояла еще одна пара, здесь парень пристроился сзади, а девушка, опираясь на крыльцо, плавно опускалась и поднималась в такт движениям своего партнера, ее волосы чуть подрагивали. Другие молодые любавцы занимались сексом в позах, которые мне прямо стыдно описывать.
Я вспомнил очередное место из родительских наставлений: «Ты обязательно должен спариться хотя бы с одной девушкой, а лучше – более, чем с одной. Но, пожалуйста, не вступай в сексуальные отношения раньше, чем тебе стукнет десять часов». «По всей видимости, подумал я, эта молодежь прочла в завещаниях своих родителей только первую фразу и, прочитав ее, тут же выбежала на улицу, забыв прочесть остальное». Еще немного понаслаждавшись прекрасным весенним деньком, насколько это позволяли обстоятельства, я сел в машину. Итак, я оказался среди приличных, соблюдающих правила, и мои родители – хотя я их никогда живыми не видел – были бы мною довольны. В то же мгновение, вдруг вспомнив то, что я увидел на улице, я почувствовал какой-то странный зуд в нижней части живота, не совсем понимая, что он означал. Мне явилась мысль, - а что, если мне не быть приличным парнем и присоединиться к этим хулиганам? Я, почему-то, застыдился этой мысли, и включил зажигание. Машина завелась. Я поехал.
Мне нужно было найти свое фамильное кладбище – именно на нем, и нигде больше, я должен был захоронить родителей, именно там буду в скором времени лежать и я. Найти одно определенное кладбище в том городе, где я родился, было довольно сложно, потому что большая часть его территории была занята кладбищами. Улицы живых составляли небольшой район в центре города. Все остальные районы были районами мертвых. Кладбища были везде – посреди больших городских парков, рядом с бассейнами, с администрацией города, в магазинах, в бывших жилых домах, в том числе небоскребах, на деревьях, под любой, в воздухе и даже под водой. Вдоволь проплутав по улицам, и везде наблюдая молодых, забывших о нормах приличия, я, наконец, нашел то, что искал. Мое кладбище раскинулось на окраине города – это были зеленеющие свежей травой поля, все покрытые одинокими холмами черной любы, то есть, могилами. От шоссе кладбище было отгорожено старой железной решеткой. Где оно кончалось, было непонятно – поля с могилами уходили вдаль, сливались с горизонтом. Тут и там между могилами я видел любавцев, которые приехали сюда с той же целью, что и я.
Я извлек из багажника тела родителей и стал тащить их по кладбищу, стараясь не задевать другие могилы. Как и раньше, я нес сначала один мешок, а потом другой. Я быстро уставал. Вообще-то, у меня была мысль захоронить их подальше от дороги, потому что рядом с ней могил было слишком много, места для захоронения уже не оставалось – видимо, все, что хоронили до меня, старались расправиться с этим делом побыстрее, и не заходили вглубь кладбища. Однако, чем дальше я тащил трупы, тем больше склонялся к мысли, что, в сущности, мертвым не так уж важно, где их закопают. Наконец, протащив родителей метров на пятьдесят от входа, я упал вне себя от усталости на какие-то низкие старые холмики. На душе было хреново. Мало того, что я хоронил родителей, которых, к тому же, никогда не видел живыми, мало того, что мой изначальный план похоронить их с достоинством, провалился, я еще, к тому же, понял, что сейчас мне придется копать огромную могилу в не до конца отогревшейся любе, а силы свои я уже растратил. Я даже чуть не заплакал от обиды.
Полежав немного на могильных холмах, которые быстро рассыпались под моим весом, пожалев себя и свою судьбу, я, все-таки, встал, вынул из «отцовского» мешка лопату с длинной деревянной ручкой и начал копать. Копал я в промежутке между двумя могилами, который составлял от силы метр с лишним, - этого было, конечно, очень мало, недостаточно, но искать другое место, пошире, у меня уже не было сил. Я мысленно попросил у родителей прощения. В этот момент я вспомнил лицо матери и представил ее живой – она ласково смотрела на меня и улыбалась такой доброй доброй улыбкой и словно говорила мне, что все нормально, что они с отцом на меня совсем не обижаются. Эта улыбка, привидевшаяся мне, согрела мне сердце и придала сил. Я успокоился и копал, не прерываясь, с полчаса. Места в могиле для одного любавца теперь хватало, но не для двух.
Выдохнув, я отбросил лопату и снова лег на старые могилы, перед которыми я, почему-то, совсем не испытывал чувства вины. Посмотрел на часы – было уже без пяти одиннадцать. Я хорошо помнил одно место в родительской записке: «запомни, сынок, ровно в двенадцать часов ты должен быть на Заводе. Ты ни в коем случае не должен опоздать». Итак, в двенадцать часов на Заводе, подумал я. Что это за Завод, непонятно, но я, конечно, приеду туда. Надо только собраться с силами и все закончить.
В этот момент, когда я сказал себе, что нужно немедленно встать и продолжить работу, а сам впал в дрему, я услышал, как из вырытой мной могилы доносится шум – потом я понял, что это был шум лопаты. Я вскочил с места и быстро подошел к могиле – в яме стояла девушка, она ловко втыкала лезвие лопаты в черную любу и выбрасывала ее наружу. Девушка была красивой – среднего роста, худой, в черном до колен платье, из-под которого были видны затянутые в темные чулки стройные ноги. Услышав мои шаги, она прекратила рыть и обернулась ко мне – лицо ее было тоже худым, с тонкими губами и тонким носом, оно обрамлялось светлыми волосами, ровно спускавшимися до плеч. Взгляд у нее был умный и светлый, уверенный. Я и не знал, что сказать. Потом догадался:
- Спасибо тебе.
- Не за что, - спокойно и бодро ответила она и продолжила копать.
Я вернулся на свое место и стал наблюдать за ней. Когда девушка нагибалась, в середине ее платья, спереди, выступала округлость, и я смотрел на нее, не отрываясь. В нижней части живота снова что-то приятно засвербило. Так прошло минуты две.
- Ты, наверное, устала? – спросил я.
- Нет.
- Что ты здесь делаешь, на кладбище?
- То же, что и ты. Я приехала со своим братом хоронить своих мертвецов.
- Может быть, мы с тобой родственники?
- Может быть.
- Как тебя зовут?
- Меня зовут Сена. А тебя?
- Горн. Так, по крайней мере, написали в записке родители.
- Ты хороший, Горн.
- С чего ты взяла? Ты же меня не знаешь?
- Да, не знаю. Но, мне кажется, что ты хороший.
Когда Сена это сказала, она обернулась и посмотрела на меня. В этом взгляде было что-то такое, что я не смог понять. Как будто Сена как-то особенно ко мне относилась, но как именно – было непонятно. Вдруг мое сердце забилось чаще, чем обычно, – и я впервые за свою жизнь вспомнил о нем. Я смотрел на Сену и чувствовал, что должен что-то сделать, но не понимал, что – то ли сказать ей что-то, то ли спеть песню, то ли попрощаться с ней и уехать на загадочный Завод, то ли все это вместе.
Я не успел опомниться, как могила была завершена. Сена выскочила из нее и предложила мне помочь уложить туда мешки с родителями, но я категорически отказался, заявив, что она и так сделала слишком много, и что я бездельничал, что я сделаю это сам. Я поднял мешок, в котором лежала мать, и с трудом затащил его в могилу. Подняв мешок с отцом, я не смог сдвинуть его с места. Сена подбежала ко мне и, браня меня за то, что я отказался от помощи, ухватила мешок вместе со мной. Мы потащили его к могиле – я чувствовал, как волосы Сены щекотали мою правую щеку, а ее плечо терлось о мою руку. Наконец, мы уложили и второй мешок, после чего закопали могилу и соорудили над ней небольшой, не выше, чем у других, холмик. Сена заботливо ровняла холмик, а потом возложила на него два голубых цветочка, которые она сорвала где-то поблизости.
- Ну всё, - я стоял над могилой, держа в руках лопату и пустые мешки. Глаза мои бессмысленно уперлись в черную любу, насыпанную над трупами моих родителей, вчера еще живых.
Сена поднялась с колен и спросила:
- А как же молитва?
- Какая молитва?!
- Молитва над могилой. У тебя что, не было этого в записке?
- Нет, я не помню.
- Если хочешь, я могу прочитать?
- Да, хочу.
Сена глубоко вздохнула, немного волнуясь перед исполнением торжественного ритуала, и потом громко и четко произнесла:
- Вы умерли и мы умрем. Вы отправились в страну смерти и мы отправимся вслед за вами. И дня не пройдет между вашей и нашей смертью. Жизнь бессмысленна, но она должна быть прожита. Жизнь бессмысленна, но другого выхода нет. Жизнь бессмысленна, но нас никто об этом не спросил. Мы есть, как листья, мы есть, как воздух, мы есть, как вода, и никто не сотрет нас из книги жизни.
- … и никто не сотрет нас из книги жизни, - повторил я за ней.
Вдруг Сена повернулась ко мне лицом, я посмотрел на нее – светлые волосы трепал ветер, в глазах, живых и ярких, читалось ожидание чего-то, но мне было непонятно, чего.
- А ты знаешь, что значит, когда юноша и девушка вместе произносят эту клятву? – спросила, наконец, она. В ее голосе не было упрека в том, что я чего-то не знаю, скорее, добрая насмешка.
- Нет, не знаю.
- Это означает, что они должны здесь же, немедленно, сделать так, чтобы их род не был стерт из книги жизни и чтобы, когда они умрут, было кому их закопать.
Я закивал головой, еще не до конца сообразив, о чем же идет речь, а Сена уже приближалась ко мне, клала руки мне на плечи, касаясь грудью моей груди, и целовала меня в губы. Я вдруг в один момент понял, чего же я так сильно хотел сделать с Сеной – после долгого бесконечного поцелуя, который показался мне божественным, я обхватил ее за талию и уложил прямо на родительскую могилу… Дрожащими руками я отбросил подол ее платья, снял белые трусы и расстегнул ширинку на своих штанах. Вдруг Сена сказала:
- Я хочу, чтобы ты знал, Горн, что я люблю тебя.
- И я тоже тебя люблю.
Когда я вошел в нее, я подумал, что это, наверное, первое – а, может быть, и последнее – счастье в моей короткой жизни. Что может быть лучше, чем находиться в женщине? Что может быть лучше, чем размеренные движения, вперед-назад, вперед-назад? Ты чувствуешь, что ты должен что-то отдать женщине и она – готова это принять. Ты растягиваешь удовольствие, то поворачивая ее спиной, то прося помочь тебе ртом, но ты знаешь, что скоро все закончится. И ты и хочешь, и не хочешь этого…
Мы лежали на могиле моих родителей и смотрели в небо. С кладбища доносились мужские и женские стоны – другие любавцы занимались здесь тем же, чем и мы с Сеной. Небо было чистым и голубым, чуть дальше впереди на нем были разбросаны обрывки белоснежных облаков.
- Жаль, - сказала Сена.
- Что жаль?
- Что у нас нет впереди огромной долгой предолгой жизни, чтобы любить друг друга.
Я улыбнулся и обнял ее за плечи. Я тоже так думал.
Так мы лежали в блаженном созерцании, наверное, с полчаса. Потом я услышал, как из общего шума любовной возни на кладбище выделяются чьи-то шаги по траве и рыхлой любе, приближающиеся к нам. Я находился в настолько счастливом состоянии, что не придал им значения. А потом я услышал голос – грубый требовательный мужской голос:
- Что ты здесь делаешь, Сена?
Мы мигом вскочили с могильного холмика, лихорадочно натягивая нижнее и верхнее белье. Почему мы так испугались – не знаю. Может быть, где-то в глубине души мы были уверены, что наслаждение преступно и готовы были раскаяться в нем в любую минуту? Перед нами стоял парень, низкого роста, с широким грубым лицом, на его толстых слюнявых губах была ухмылка, глаза нагло смотрели на нас. В правой руке он держал маленькую – обрезанную – лопату, которой он постукивал по голени сапога. Он молча ждал ответа Сены. Та тоже молчала, по ее недовольному взгляду я понял, что она знала этого любавца.
- Что ты здесь делаешь, Сена? – повторил свой вопрос незнакомец.
- Какое тебе до этого дело? – ответила, наконец, девушка.
- Мне есть до этого дело, я твой муж.
- Что?! Ты мне не муж, Сван, ты мне брат. И, по законам нашей планеты, брат не может быть мужем.
- Да, но также, по законам нашей планеты, мужем женщины является тот мужчина, который сделал ее женщиной.
Я слушал их диалог, почти не понимая, о чем вообще шла речь. Хотя значения этих слов – брат, муж, женщина – мне были понятны, я их выучил с детства, но просто я в тот момент находился в какой-то прострации, словно меня отключили, словно я был призраком, витавшим вокруг них, живых реальных любавцев. Да, именно так я себя ощущал в тот момент. Но, несмотря на все это, я понимал одно – что Сену, эту девушку, которая не то что подарила мне счастье, а которая и была моим счастьем, - что ее хотят у меня отобрать, что она может исчезнуть из моей короткой сраной жизни, исчезнуть навсегда. Самое страшное было, может быть, даже не это, а то, что жизнь вообще оказалась вот такой, – что в ней можно легко потерять самое дорогое, можно потерять в один миг, даже не успев моргнуть глазом.
Спор Сены и ее брата\мужа Свана о юридической сути их отношений зашел, тем временем, в тупик, и они на какое-то время замолчали. Видимо, они замолчали по той простой причине, что в этот момент должен был заговорить я. Я. Сена ждала этого с надеждой, а Сван – со страхом и ненавистью, но тоже ждал. Я же – молчал, словно меня не было рядом с ними, словно я исчез. Словно я был нулем.
Наконец, Сван произнес, направив свою маленькую лопатку на сестру, одновременно указывая на нее и угрожая:
- Пойдем домой, Сена.
- Нет, не пойду, - ответила она, но сама уже маленькими шажками отодвигалась от меня в сторону Свана.
- Пойдем, Сена, - снова требовательно «попросил» тот.
- Нет, не пойду, – она продолжала потихоньку приближаться к брату, словно его лопатка была заколдованной и могла заставить любого делать то, чего он не хотел. Только в этот момент Сена, наконец, набралась смелости и посмотрела на меня, она поняла, что, если я ничего не сделаю сейчас, то все будет потеряно и ей придется уйти с ненавистным братом. Как я могу описать ее взгляд? В ее больших карих глазах было только отчаяние, и ни капли надежды.
- Сделай же что-нибудь, Горн, если ты любишь меня хоть немного.
От этих слов, от ее тонкого хрупкого голоса, все внутри меня перевернулось. Сердце, как и тогда, когда она приблизилась ко мне, забилось часто часто. Я начал упрекать себя: «что ты, в самом деле, стоишь, как истукан? Ты ждешь, когда твою жену уведут от тебя и ты ее больше никогда не увидишь и даже не узнаешь, родит ли она тебе ребенка, продолжит ли твой род?!» Да, я должен что-то сделать, словно отвечал я своему внутреннему голосу. Должен что-то сделать. Но, как ни странно, я слышал и другой внутренний голос – он-то меня больше всего и напугал. Этот, второй, голос, говорил мне, что, на самом деле, я совсем не должен ничего делать, что, если я что-то сделаю, то я буду обычной марионеткой, если я что-то сделаю, то я сделаю то, что от меня ожидают – она, Сена, и он, Сван. Я окончательно запутался в своих голосах, но, все-таки, ее взгляд заставил меня что-то предпринять. Облизывая языком пересохшие от волнения и страха губы, я негромко сказал:
- Оставь ее, Сван, это моя жена, а не твоя.
Сван усмехнулся, Сена глубоко вздохнула и потупила взор. Видимо, я произнес эти слова настолько робко и слабо, что это только формально походило на попытку борьбы за женщину, которая здесь происходила.
- Пойдем, Сена, - наконец, произнес ее брат, - я думаю, что после этого тебе и самой не захочется оставаться с ним.
И они пошли. Сван развернулся и уверенно, не оборачиваясь, зашагал к выходу с кладбища. Сена поплелась за ним, вполоборота, посматривая время от времени на меня, словно еще надеясь, что я что-то сделаю и этим заставлю ее изменить свое решение. Я в каком-то оцеплении смотрел на нее, не отрываясь, но и ничего не предпринимая. Я видел, как, оказавшись уже на дороге, Сван приобнял сестру, а потом похлопал ее по попке. Та не сопротивлялась. Потом они поцеловались – долго, взасос. А потом – чего и следовало ожидать, но только для меня это было полной неожиданностью – Сван легко, одним махом усадил сестру на капот чьей-то машины, рядом с которой они стояли, расстегнул ширинку - и взял ее, тут же, на глазах проходивших мимо любавцев с лопатами и пустыми мешками в руках. Сена держалась руками за шею брата и что-то ему говорила – наверное, просила у него прощения.
Я застонал от боли и упал на холмик родительской могилы, который и так уже почти сравнялся с любой. Этот холмик заставил меня стонать еще сильнее, потому я сразу вспомнил, что на нем происходило всего лишь несколько минут назад. «Почему?! Почему ты ничего не сделал?! Почему?! Почему ты дал ей уйти?! Ты… ты – ничтожество! Ты не имел права родиться на свет!» Я заплакал. Вид занимающихся сексом Свана и Сены стоял у меня перед глазами, пульсировал в сердце. Именно этот образ заставил меня выйти из того странного оцепенения и нерешительности, в котором я находился все это время, и понять, что же я на самом деле потерял. Мне было очень больно, но зато теперь мое состояние было вполне определенным и я уже ни в чем не сомневался. А, если я снова начинал сомневаться – хотя бы на йоту, – я опять открывал глаза, поднимался с любы и смотрел на Свана и его сестру, которые к тому времени уже совсем разошлись и почти кончали. Увидев это, я с новой силой плакал, падал на любу и проклинал себя, свою подлую трусость и предательство, и тот час, в который я родился на свет.
Хотя, с другой стороны, где-то очень глубоко в душе мне казалось, что то, что я себе говорил в тот момент – что это были чьи-то чужие слова. Слова моего отца и моей матери, слова Сены и ее брата. Чужие слова, в которые я поверил.
2. Рим
Несмотря на все злоключения, я не опоздал на Завод. Вообще эта заповедь в записке родителей, судя по тому, что она была повторена – в отличие от всех других – несколько раз, и каждый раз подчеркнута жирным фломастером, была наиболее важной. Эта заповедь словно «висела» в моей голове непререкаемой, возвышаясь над всем остальным, в том числе и над тем, что происходило со мной. «Как бы ни было мне плохо, я должен встать и идти на Завод», сказал я себе, наконец. И я встал и пошел – к своей машине.
Найти в городе Завод было очень просто – большая часть любавцев, захоронивших своих родителей, отправлялась именно туда. Были, правда, хулиганы, которые занимались сексом на улицах чуть ли не с момента своего рождения и до самой смерти (наверно, именно к их числу и относился Сван), но их, все-таки, было меньше. Завод находился в центре, посреди немногочисленных живых кварталов нашего города – это было огромное, около десяти больших соединенных друг с другом корпусов, кирпичное здание однотонно серого цвета, на главном входе в который висела надпись красными буквами: «ЗАВОД ЖИЗНИ». Название показалось мне несколько странным, вообще, я не знал – родители этого не написали – чем именно занимался Завод и почему он был так важен. Я припарковал машину на огромной стоянке перед предприятием, и пошел в толпе таких же, как я, спешивших ко входу. «Ну что, опаздываем?» - вполголоса переговаривались они. «Ничего, еще целых пять минут». – «Что же тебя задержало?» - этот вопрос был задан каким-то мужчиной другому мужчине с некоторой ехидцей в голосе. – «Наверно, то же, что и тебя». Они громко засмеялись.
Перед проходной выстроилась длинная очередь, которая продвигалась довольно медленно. Любавцы стояли и скучали, греясь на весеннем минцушке.
- Ты знаешь, что на Заводе-то?
- Нет. А ты?
- Да я тоже нет. Мне мой муж сказал, что это не Завод Жизни, а Завод Смерти, что нас там убивать будут.
- Да не может быть. А как же родить следующее поколение?
Женщина пожала плечами:
- За что купила, за то и продаю. Я так слышала.
- Глупости это все. Знаешь, почему тебе так муж сказал?
- Почему?
- А ты не догадываешься?
Женщины тоже засмеялись.
Наконец, подошла моя очередь. В проходной за столом, на котором лежали бумаги – какие-то списки, успел я заметить, - сидел худой мужчина в синей униформе, в больших очках с черной оправой. На правой стороне его рабочей куртки была вшита надпись с его именем: «Чат». Чат равнодушно, но безо всякого презрения посмотрел на меня и спокойно спросил:
- Имя?
- Горн.
- Горн… Горн… - он стал искать мое имя в бумагах, - Так, есть такой. Господин Горн, сначала Вы должны пройти в корпус №1 и получить там униформу.
Я кивнул головой.
- А потом – собственно Ваша работа на всю Вашу жизнь. Пожалуйста, слушайте внимательно, я не буду повторять. Вы должны пойти в корпус №4, найти там инженера жизни, профессора Древо и сказать ему, что тысяча семьсот тридцать пятый эксперимент не удался и что он должен произвести новые расчеты и предоставить их в известную ему инстанцию. Вы запомнили, господин Горн?
- Да.
- Повторите.
- Сначала я должен пойти в корпус №1 и получить там униформу.
- Верно, - в этот раз кивнул головой Чат, - Дальше.
- А потом я должен пойти в корпус №4, найти там инженера Древо…
- Нет, - перебил меня Чат, правда, нисколько не разозлившись, - не просто инженера Древо, а инженера жизни, профессора Древо. Это важно.
- Да, да, извините, найти инженера жизни, профессора Древо и сказать ему, что тысяча семьсот тридцать пятый эксперимент не удался и он должен произвести новые расчеты и предоставить их в известную… инстанцию.
- Правильно, - довольно произнес Чат, - у Вас хорошая память, господин Горн. Мы полагаемся на Вас. Успехов.
Чат уже посмотрел на следующего за мной работника, но я не удержался и робко спросил:
- Извините…
Чат снова посмотрел на меня, снова безо всякого недовольства, как будто он не умел расстраиваться:
- Да? Я Вас слушаю?
- Извините, господин Чат, я только хотел у Вас спросить…
- Вы что-то забыли, господин Горн?
- Нет, нет, я все помню. Вы не могли бы сказать мне, что производит Завод? Почему он так называется?
Чат впервые во время разговора со мной нахмурился:
- Что мы производим?
- Да. В чем, так сказать, конечная цель?
- А с чего Вы взяли, господин Горн, что я это знаю?!
Его ответ настолько поразил меня, что я опешил и не нашелся, что еще сказать. Тем временем, следующий в очереди, уже давно нетерпеливо меня подталкивавший, увидев, что я, наконец, замолчал, а Чат больше со мной говорить не собирается, протолкнул меня дальше и встал, наконец, прямо перед столом. Чат, как ни в чем не бывало, начал разговор с новым работником таким же спокойным тоном.
«Что здесь происходит? – думал я, медленно шагая к видневшемуся вдали первому корпусу, - почему он так отреагировал? Почему он ничего не знает? А кто тогда знает? И если уж не знает этот Чат, то мои родители – как и многие другие – тоже этого не знали. Почему же тогда они написали мне, чтобы я обязательно пришел на Завод? Чертовщина какая-то. Почему я тогда вообще должен что-то делать, если никто не знает, какова конечная цель? Жизнь, черт возьми, коротка, и я должен успеть за один день многое, я должен внести свою лепту в существование этого города, этой планеты – да, да, я с этим согласен, так же думала моя мать, и так же думал и мой отец. И они тоже, наверное, получив какое-то смешное задание, типа моего, выполнили его, и со спокойной совестью вернулись домой и умерли, говоря себе и друг другу, что они не зря прожили свою сраную жизнь. Да, это все понятно, но во имя чего? Во имя чего я должен пойти в четвертый корпус? Я должен узнать это». Увлеченный этой загадкой, я почти забыл о том, что произошло со мной утром на кладбище. И это было мне только на пользу.
Войдя в первый корпус, я очутился в длинном довольно зашарпанном коридоре с рядами дверей по обеим сторонам, так же, как и проходная, заполненном любавцами. С полчаса побродив между ними, я, наконец, наткнулся на работника Завода, который заведовал здесь, и который объяснил мне, что я должен идти в раздевалку для курьеров – потому что меня приняли на предприятие именно в таком качестве, – что она в самом конце коридора и что там, на мое счастье, почти никого нет. Я поблагодарил его и пошел по коридору – почти у каждой двери, встречавшейся мне, стояли и шумели работники, требуя дать им форму быстрее. Некоторые даже ругались друг с другом из-за места в очереди.
Наконец, я дошел до своей двери – на входе, к моей радости, никто не стоял. Значит, не нужно было ни с кем ругаться и пробиваться вперед, расталкивая других локтями. Я открыл дверь – передо мной было небольшое помещение, со шкафчиками и скамейками, в противоположной от входа стене которого было большое окно раздачи. По ту сторону окна стояла девушка, со смуглой красивой кожей, овальным лицом, на котором был широкий с большими красными губами рот и крупный, но не портивший общего вида, нос, с развитой грудью, скрытой под розовой майкой. В раздевалке никого, кроме нее, не было. Девушка, как ни странно, смеялась – открыв свой красивый рот, громко и заразительно, весело смеялась. Это сразу привлекло мое внимание, и я подумал, что этот Завод Жизни - очень странное место, и все здесь непонятно, от названия до работника раздевалки. Я замер на пороге. Потом я громко сказал девушке:
- Здравствуйте.
Она перестала смеяться, но широкая улыбка, словно прописавшаяся на ее губах, не сходила с лица:
- Здравствуйте.
- Я Вам не помешал?
Девушка снова начала смеяться, теперь уже, видимо, из-за моей фразы, а не по какой-то другой непонятной мне причине.
- Нет.
Я вошел в раздевалку и прикрыл за собой дверь.
- Можно узнать – почему Вы смеялись?
Она пожала плечами – как она была красива в этот момент!
- А я и сама не знаю, почему я смеялась.
- Может быть, Вас кто-то рассмешил?
Девушка засмеялась еще больше.
- Да… да… можно так сказать, что меня кто-то рассмешил…
Я и сам начал смеяться, настолько это было заразительно. Так мы смеялись вместе, глядя в глаза друг другу, счастливые оттого, что мы можем вести себя так, хотя и совсем не были знакомы. Я медленно подходил в окну, в котором она стояла. Девушка была все ближе, - она казалась мне великолепной, я глядел на ее плечи, на грудь, на изящные руки, и не мог насмотреться. Я сглотнул слюну, словно перед вкусным обедом. Она заметила это.
- Я не ошибся дверью? – уточнил я, не зная, что сказать, - это раздевалка для курьеров?
- Да, Вы не ошиблись. Это раздевалка для курьеров. Уж я-то знаю, - добавила она и опять погрузилась в новый взрыв хохота, – и опять увлекая в него меня.
- Все-таки, не понимаю, почему Вы такая веселая?
Красавица долго не могла успокоиться, чтобы ответить мне. Она собиралась с силами, чтобы остановится, останавливалась на секунду, и потом, словно показывая свое бессилие перед приступом смеха, снова начинала, я подхватывал и так до бесконечности…
- Ну скажите же мне, наконец, - взмолился я, когда в очередной раз перевел дух.
Она, кажется, немного успокоилась, хотя изредка на нее еще находили остатки смеха:
- Понимаете, какая история… - и вдруг девушка заплакала, ее узкие голубые глаза набухли от слез, потом они покатились по щекам, лицо покраснело. Это было так неожиданно, что я в миг перестал смеяться, - Понимаете, какая история… Мои родители в своей записке написали мне, что главное и единственное, что я должна сделать в течение своей короткой жизни, чтобы не опозорить их, это прийти на Завод и отработать то, что мне поручат. Родители написали, что я не должна хоронить их и заниматься сексом с парнями, потому что все это – пустая трата времени. Я должна явиться на Завод, как только проснусь и выучу грамоту, а вернуться поздно вечером, то есть перед смертью.
Я вздохнул и мысленно поблагодарил судьбу, что она послала мне других родителей.
- И что Вы сделали?
- А что я должна была делать? Я выполнила их волю. Я не захоронила их, их тела так и остались гнить в нашем доме, прямо на полу, я пошла на Завод и я отклоняла все предложения, которые мне делали по дороге молодые любавцы.
- Так… и что дальше?
- Дальше? Я пришла на Завод и мне поручили раздавать форму курьерам. Весь день, с утра до вечера.
- Ну и что?
- А Вы знаете, сколько на Заводе курьеров?
- Нет, не знаю.
- Один.
Я ушам своим не мог поверить.
- Один?!
- Да, один.
- Это что – я?
- Да, Вы, господин Горн, вот видите, я даже имя Ваше знаю.
По мере того, как она рассказывала свою историю, девушка ревела все громче и после этой последней фразы она обреченно уронила голову на стол раздачи, предварительно положив на него свои ладони. От закрытого ладонями лица доносились мерные всхлипывания. Я не знал, что делать. Переход от безумного смеха к столь же безумному плачу был слишком резок.
- Поэтому Вы и смеялись, увидев меня?
Девушка закивала головой.
- Вам обидно, что Вы пожертвовали всеми радостями жизни ради этого проклятого Завода и что Ваша жертва оказалась напрасной?
Снова кивание.
- Вы чуть не сошли с ума от отчаяния, да?
То же самое.
- Как Вас зовут, бедная девушка?
- Рим, - промычала она.
- Бедная Рим…
Наконец, она оторвалась от стола и посмотрела прямо мне в глаза – в них была благодарность за мое сострадание.
- У меня есть только одно утешение, господин Горн.
- Какое же?
Рим повернулась и указала рукой за свою спину – за ней – я не сказал этого сразу – была огромная зала с высоким потолком, до уровня раздаточного стола забитая формой – тысячами одинаковых синих рабочих курток и штанов, и для мужчин, и для женщин. Я посмотрел на это царство униформы и оценил его масштабы, но до меня, все-таки, не дошло, в чем здесь было развлечение. Заметив мою растерянность, Рим улыбнулась (у меня отлегло от сердца – значит, не все еще было потеряно) и, быстро сделав два шага по деревянному полу, прыгнула на всю эту громадную кучу одежды, которая, казалось, приняла ее довольно равнодушно, еле пошевелившись. Рим оказалась в короткой белой юбке, и, когда она упала и потом перевернулась с живота на спину, чтобы заметить мое лицо и мою реакцию, я увидел между ее ног серые трусики. Рим лежала на спине, согнув ноги в коленях и улыбаясь, мигом забыв о своем горе.
- Вот видите, господин Горн, как это весело!
Я прокашлялся:
- Да, да, я вижу.
- Поверьте мне, если бы не этот батут из униформы, я бы покончила с собой от тоски и отчаяния, честное слово!
- Ну это уж совсем лишнее, Рим, – я вдруг вспомнил события на кладбище, какими они показались мне далекими, - жизнь может преподносить нам сюрпризы. Но мы должны держаться до конца. Глупо прерывать жизнь, и без того безумно короткую.
- Да, Вы правы, как же Вы правы, господин Горн. По всему видно, что Вы - мудрый.
- Ну какой же я мудрый, я с вами одного возраста.
Рим улыбалась и смотрела на меня, словно хотела сказать что-то, но не решалась. Наконец, она произнесла:
- Господин Горн.
- Да?
- Вы не хотите прыгнуть сюда? Впереди у Вас длинный тяжелый рабочий день.
Я очень хотел туда прыгнуть… В нижней части моего живота снова что-то забурлило и нагрелось… Но я как будто стеснялся чего-то…
- Не знаю…
- Но Вы обязательно должны это попробовать. Здесь так весело.
С этими словами Рим поднялась на ноги и стала скакать на одежде, которая обваливалась у нее под ногами, завивалась вокруг ступней, растягивалась и рвалась. Каждый раз, когда Рим опускалась на кучу одежды, ее короткая юбка предательски взлетала вверх и я снова и снова видел ее серые трусы.
- Правда, весело? – кричала Рим, продолжая скакать, - идите, идите ко мне!
В этот момент жжение в паху стало настолько сильным, что я уже ни о чем не мог думать – я одним махом перепрыгнул через раздаточный стол, даже немного вывихнул себе ногу, но словно не заметил этого, и потом – прыгнул в кучу одежды. Ощущение и вправду было приятное, словно ты нырял в океан с какой-то особой упругой водой, и тебя всего, со всех сторон, заволакивало этой необычной водой. Я тоже стал прыгать и медленно приближаться к Рим.
- Правда, здесь весело? – кричала она вне себя от радости, что я присоединился к ней в ее развлечении.
- Да, весело, – в ответ кричал я, - здесь обо всем забываешь. И о родителях, и о кладбище, и о работе!
- Да! Это верно! Да и зачем думать обо всем этом, если живем один день!
Мы приблизились друг к другу и, словно по команде, перестали скакать. Так мы стояли с минуту, не в силах сказать и сделать что-либо, пытаясь отдышаться после прыжков. Вдруг Рим опустилась передо мной на колени и стала быстро расстегивать ширинку моих штанов. От наслаждения у меня чуть сердце не остановилось. Она извлекла мой набухший член из трусов и повертела его в руках. У меня закружилась голова, и я испугался, что упаду в обморок. Потом Рим взяла его в свой рот, большой и влажный. Она начала медленно двигать головой, а ее волосы покачивались. Я глубоко вздохнул и положил руки на ее голову. В раздевалке стояла полная тишина, лишь изредка слышались отдаленные крики из коридора, да губы Рим время от времени причмокивали.
Мне трудно описать свое состояние в тот момент – сначала меня, дурака, еще посещали мысли о том, что я трачу время и не выполняю свое рабочее задание и что я изменяю Сене, но, как только Рим взялась за дело, это все исчезло. Я погрузился в абсолютное наслаждение. Время, бегущее безумно быстро, остановилось и я плавал в этом остановившемся времени, словно ребенок. Я знал, что, как только все это кончится, я должен буду бежать – бежать на работу, а потом домой, потому что Сена, возможно, придет рожать ко мне в дом, по обычаю нашего города, - но в тот момент я был исключен из потока.
Когда Рим, наконец, оторвалась от моего члена, она быстро легла на спину, раздвинула ноги и сняла свои пресловутые серые трусы, которыми промозолила мне, когда прыгала, все глаза. Я вошел в нее, Рим вполголоса застонала. А потом она вдруг посмотрела на меня с совершенно другим выражением лица, какого я еще у нее не видел, оно было строгим и серьезным, после чего спросила:
- Ты поверил во все, что я сказала?
Я остановился и тоже посмотрел на нее. Передо мной уже была не невинная девушка, попавшая в беду, а обычная зрелая женщина.
- Да, я поверил.
- А если это неправда? Если правда заключается в том, что ты у меня сегодня десятый в этой раздевалке и что после тебя будет еще семь или восемь?
- Ну и что?
Мне и в самом деле было уже все равно. Я опять задвигался – сильно, быстро, глубоко, распаляясь все больше…
Мы провели там, в раздевалке, час или два. Я даже и не помню точно. Рим оказалась по-настоящему ненасытной женщиной. Она просила – а иногда и заставляла – меня испробовать все позы, какие только ей и мне были известны. Особенно она любила, когда я входил в нее сзади, стоя, придерживая ее руками за талию. Эту позу мы опробовали три раза...
Наконец, я истощился и, обессиленный, упал в кучу одежды. Рим в одной майке лежала рядом. Вдруг в какой-то момент я испугался, что я не смогу выйти из этой кучи, что я так и пролежу в ней до смерти и так не выполню своего рабочего задания и так и не узнаю, зачем существует Завод. Не говоря уже о том, что я не узнаю, родит ли мне Сена ребенка или нет. Я лежал и смотрел в потолок, не в силах подняться.
- Я пойду, - сказал я.
Рим нахмурилась.
- Куда?
- Мне нужно работать.
Она повернулась набок и посмотрела на меня, положив голову на согнутую в локте правую руку, которая неудобно проваливалась в мягкой одежде:
- Да перестань, какая работа?! Ты же видишь, что на этом проклятом Заводе никто ничего не понимает. Скорее всего, здесь даже нет никакой администрации! Ты что, думаешь, мы с тобой одни такие нарушители? Да я знаю, что на Заводе никто не работает, а все только сексом занимаются.
- Я должен хотя бы узнать что-то об этом Заводе.
Рим искренне недоумевала:
- Зачем?! Со мной ты узнаешь намного больше, - она засмеялась и, протянув левую руку, положила ее на мой член. Но на этот раз никакого эффекта, ни на член, ни на меня, это не произвело. Бензин кончился. Рим продолжала меня соблазнять, – Хочешь, я отсосу тебе? Отсосу так, что закачаешься, я сделаю это долго и вкусно. Хочешь?
- Нет. Лучше выдай мне униформу.
Рим разозлилась и вскочила на колени:
- Да зачем, зачем тебе все это, Горн?! Ты что, больной, что ли?
Я тоже разозлился:
- Ты спрашиваешь, зачем? Я скажу тебе. Нам с тобой осталось жизни на пять-шесть часов, не больше. Потом ты родишь себе ребенка – не знаю, правда, от кого, может и от меня, - моя жена Сена родит мне ребенка, и мы умрем в течение двух минут после родов. Так вот я хочу, Рим, чтобы мой сын или моя дочь, черт возьми, знали об этом мире чуть-чуть больше, чем мы с тобой. А если мы будем только трахаться, то ничего нового, поверь, не узнаем.
Рим, казалось, прониклась моей речью, в ней проснулось что-то типа совести, она, наверное, подумала, что примерно то же самое ей сказали бы и ее родители, которых она, все-таки, любила. «Импотент» - с досадной злобой пробубнила она и начала одеваться. После этого она выбралась обратно за раздаточный стол.
- Вы можете получить свою униформу, господин Горн, - громко и холодно произнесла Рим.
Я, тем временем, тоже смог выбраться на волю. Оказавшись рядом со шкафчиками и скамейками, я почувствовал себя свободнее, словно я покинул заколдованную пещеру. Я надел трусы, убрал в шкафчик свою одежду, подошел к столу и забрал униформу, которую небрежно бросила Рим. Я молча одевался с минуту (это были стандартные синие рубашка и комбинезон), пытаясь вспомнить слово в слово свое рабочее задание. Слава богу, что мне это удалось. Наконец, я направился к выходу:
- Прощай, Рим.
Она ничего не ответила – так и стояла, с недовольным выражением лица, положив голову на руки, а локти – на стол. Как только я вышел за дверь, я услышал ее истерический хохот – громкий, заливной, но только теперь он показался мне не веселым, а страшным. Я вздохнул и пошел по коридору.
3. Путь к цели
«Чертовщина какая-то. Смогу ли я сегодня вообще добраться до четвертого корпуса, или мне на пути снова повстречается что-то такое, что задержит меня? – размышлял я, шагая по уже опустевшему коридору, - А что меня всегда задерживало? На кладбище – секс с Сеной, здесь – секс с Рим. Секс меня только и задерживает. Как будто бы эта штука у меня в штанах специально приделана для того, чтобы я об нее все время спотыкался. Она даже и располагается-то внизу, и указывает вниз, на любу. Она распухает каждый раз, когда ей захочется, не спрашивая у меня разрешения, игнорируя мои планы и стремления. Она неразумна и, в каком-то смысле, чертовски неудобна. Правда, с другой стороны, Завод, как я вижу, тоже неразумен, так что есть ли между ними – между моим членом и Заводом – такая уж прямая противоположность? Не знаю… Завод, по крайней мере, должен быть разумным».
На одном из поворотов в начале коридора, где я опять оказался, висели старые деревянные доски-указатели, по ним выходило, что нужно идти направо, чтобы достичь второго корпуса, а потом и искомого четвертого. Я повернул, в новом коридоре все было тем же самым – ряды дверей по обеим сторонам. «А что, - продолжил я свои невеселые размышления, - а что, если просто отрезать его к чертовой матери? Нет члена, нет проблемы. И тогда мне не придется пускать слюни всякий раз, когда я увижу юбку чуть выше колен, не придется конфликтовать с незнакомыми мне мужиками за свою женщину, не придется дрожать от ревности, представляя, как мою женщину лапает ее родной брат… Я останусь в стороне, никому не буду нужен, но и мне тоже никто не будет нужен… Единственное что – скорее всего, это очень больно. И еще – насколько я смог, за свою короткую жизнь, понять, что же такое любавец, я твердо знаю, что, как только лишусь своего члена, сразу же «пойму», что я лишился главного, того самого, что только и делает меня любавцем и так далее и тому подобное… Вот такая, блин, жизнь. Она, кажется, сама ставит нас в безвыходную ситуацию, но, когда мы пытаемся найти выход, она перекрывает нам все пути, все до одного». Я глубоко вздохнул. «Ладно, лучше забыть обо всем этом. И о сексе на кладбище, и о сексе в раздевалке, и о моем члене, который думает, что он и есть я сам, и о кастрации… Будь что будет».
Тем временем, я уже прошел по многочисленным одинаковым коридорам и лестницам – в которых я не раз запутывался, но потом снова выходил на правильный путь, - во второй корпус и вышел в четвертый. Я не мог не замечать, какая атмосфера стояла в заводских корпусах. Рим, действительно, была права – почти никто из «работников» не работал, все только делали вид. От безделья любавцы чем только ни занимались – кто-то бесцельно бродил по коридорам, даже не скрываясь от контролеров, которые сами смотрели на это сквозь пальцы, кто-то собирался в кампании, которые тут же, в цехах и в тех же коридорах, играли в прятки, в города, в карты (в том числе и на деньги), отгадывали кроссворды, курили и выпивали.
Но, конечно, чаще всего любавцы предавались самому интересному для них занятию – сексу. Этим занимались везде – на полу в коридорах, в цехах под громадными механизмами, которые громко шумели и время от времени «источали» пар, на конторских столах, в огромных стеллажах, где хранилась документация, на подоконниках, в подвалах и складских помещениях. Некоторые предавались заводской любви втроем и даже вчетвером. Здесь-то я и вспомнил надпись на входе в первый корпус: «ЗАВОД ЖИЗНИ». «Вот уж действительно, Завод Жизни, подумал я. Сомнительно, правда, чтобы основатели этого Завода имели в виду именно это. А может и вправду – так и есть, и они имели в виду секс и деторождение? Тогда все становится на свои места – понятно, почему рабочие задания такие абсурдные и легкие, это формальность, выполнив которую можно спокойно предаваться любви. А может, и выполнять их не нужно. И, в таком случае, мой секс с Рим – не отклонение от заводского плана, а прямое его выполнение, не мнимого, а реального плана… Нет, все-таки, это вряд ли возможно, ведь, в таком случае, непонятно, зачем вообще создавать Завод, любавцы вполне могут заниматься любовью дома или на улицах…»
Я продолжал свое нелегкое путешествие. Оно действительно было для меня совсем нелегким, потому что обилие обнаженных парочек (или – троечек, или – четверочек), ритмично двигавшихся взад и вперед и громко постанывавших, к которому я поначалу, вполне насытившийся в курьерской раздевалке, был равнодушен, чем дальше, тем сильнее на меня действовало. Мой член снова был готов к приключениям. Но я сам этих приключений не хотел, потому что я знал, что время рабочей смены через пару часов закончится и еще один уход на сторону окончательно закроет для меня возможность выполнить задание и попытаться узнать правду о Заводе.
Я вступил в дискуссию со своим членом. Он убеждал меня, что, если я присоединюсь к любой парочке, расположившейся в углу в коридоре, парочке, которая уже настолько раскочегарилась, что скоро закончит, то это займет всего минуту, и, удовлетворив свое желание, я, окрыленный, побегу дальше. Я ему с досадой отвечал, что эта минута, я уверен, превратиться затем в час или даже полтора часа, что я потом захочу присоединиться еще к кому-нибудь, и что он, мой член, прекрасно знает об этом. Детородный орган, в свою очередь, за словом в карман не лез и отвечал мне, что я прав, но, в конце концов, на фиг мне сдался этот пресловутый инженер жизни, профессор Древо, что он мне такого скажет? Ничего! Больше того, Горн, представь себе забавную картину – ты приходишь в кабинет этого самого инженера, а он… занимается сексом со своей помощницей, красивой женщиной в соблазнительно обтягивающих ее фигуру джинсах! На это мне уже нечего было ответить, тем более, что я не мог исключить такого исхода. Наконец, все аргументы были исчерпаны, моя вера в то, что я должен выполнить завет родителей, самый важный, который они мне дали, что я должен выполнить задание Завода, а, кроме того, узнать правду о цели его работы – все это рухнуло, мой член победил, я полностью превратился в своей член, я стал Членом.
Но у меня оставалось одно – фанатизм и упрямство, желание доказать себе, что я могу управлять собой, в том числе и своим детородным органом. Если ты, если ты не отстанешь от меня сейчас же, сказал я ему, то я просто отрежу тебя! Кажется, это помогло, и на какое-то время он заткнулся. Я уже, между тем, не знал, что делать, как оградить себя от сексуального террора; чем больше я приближался к цели – а я уже был в четвертом корпусе, - тем невыносимее мне становилось. С шага я перешел на бег, сначала медленный, а потом быстрый. Я закрывал ладонями глаза, как только видел или слышал занимающую сексом парочку. Я говорил себе, что я должен идти дальше, что я не остановлюсь ни в коем случае. Все это привело к тому, что я попадал не в те коридоры и не в те двери, что еще больше меня задерживало. Наконец, обессиленный, физически и морально, я упал в конце очередного коридора и только тут заметил, что здесь находился лифт. Я посмотрел в коридор и тут же зажмурился – он весь кишел любавцами, занимавшимися сексом, – они лежали в два и в три ряда, женщины сосали у мужчин, мужчины входили по двое в одну женщину, все они дышали, стонали, причмокивали… это была какая-то гигантская машина секса, огромная и бездушная… это было невыносимо.
И вдруг... мне пришла в голову мысль, простая и поразительная одновременно, она показалась мне настолько очевидной, что я даже перестал зажмуриваться, потому что перестал испытывать желание присоединиться к тому, что происходило. Я понял, что те, кого я видел, не были любавцами, что они перестали быть ими, что они полностью превратились в свои детородные органы. Да, Завод Жизни. Именно Завод и ничего более. И я, с одной стороны, хотел быть таким же, хотел до дрожи в зубах и в коленках, а, с другой – понимал, что это ведет обратно, назад, во тьму небытия, откуда мы вышли и куда очень скоро вернемся. Но, если секс ; это главное, то зачем мы вообще выходим из этой тьмы?
Я облизал языком пересохшие от волнения губы и перевел дыхание. Теперь я мог смотреть на все это спокойно. Я ничего не хотел.
Вдруг я услышал за своей спиной шум – обернувшись, я понял, что это лифт остановился на моем этаже. Лифт был старый, с деревянными дверцами, открывавшимися наружу. Он замер, дверцы отворились, одна из них оттолкнула меня в сторону. Из лифта вышел какой-то работник ; низкорослый парень с толстым лицом и маленькими голубыми глазками; взгляд его был пристальным и туповатым. Поначалу его лицо было спокойным, но, когда он увидел то, что творилось в коридоре, выражение сразу же изменилось – оно стало веселым и задорным, сексуально обеспокоенным. Он уже, потирая руки, хотел пройти в коридор и присоединиться к общей радости, как вдруг, на свою досаду, заметил меня. Он нахмурился и спросил:
- Вы – господин Горн?
- Да, – ответил я и стал подниматься с пола.
Работник прокашлялся, чтобы скрыть свою досаду по поводу сорвавшегося развлечения (хотя я уверен, что оно в тот день не было бы для него ни первым, ни последним):
- Инженер жизни, профессор Древо ждет Вас.
Не зная, что ответить, я стоял перед ним и отряхивал свои штаны от пыли, нервно оглядываясь на любавцев в коридоре. Работник тоже смотрел на них, но испытывал при этом совсем другие чувства.
- Ну что, может, мы уже поедем? – нетерпеливо сказал я и зашел в лифт.
- Да-да, конечно, - он с трудом преодолел наваждение и начал закрывать за мной дверцы. Делая это, он не отрывался взглядом от обнаженных женщин, вспотевших от многочасового наслаждения. Некоторые из них смотрели на нас и всеми своими движениями словно приглашали нас присоединиться, попробовать их плоть на вкус. Работник, все еще борясь с собой, резко захлопнул дверцы и нажал на нужную кнопку. Лифт дрогнул и медленно поехал вверх. Лифтер повернулся ко мне лицом.
- Что же Вас так задержало, господин Горн? – наконец, спросил он, без особого, впрочем, интереса.
Я не знал, что ответить.
- Меня задержали некоторые проволочки в раздевалке для курьеров.
Тот улыбнулся:
- А-а-а-а… Вас задержала Рим?
- Да. Она… она слишком долго искала подходящую для меня форму.
- Да, Рим на весь наш Завод известна своей медлительностью.
Я закусил губу – мне было обидно, что я оказался очередной жертвой в ловушке этой смазливой раздатчицы. Впрочем, я и сам об этом догадывался – обидно было услышать это от постороннего. Лифт остановился и мы вышли в коридор, ничем не отличавшийся от тех, что я видел раньше, только он ; на мое счастье ; был пустым. Я почувствовал, что время еще есть, и решил, идя рядом с лифтером, заговорить с ним на другую тему, с которой обращался, пока дошел до четвертого корпуса, к очень многим работникам:
- Скажите, можно задать Вам вопрос?
Он равнодушно поджал губы, мол, он не против, хотя и не думает, что вопрос может представлять для него какой-либо интерес.
- Конечно, господин Горн.
- Вы не знаете, какова цель работы Завода Жизни?
- Цель? – собеседник состроил ту же гримасу.
- Ну да, цель. Вот Вы, например, лифтер, Рим – раздатчица униформы для курьеров, я – сам курьер, Чат – сообщает всем, кто где и что будет делать.
- Да, - кивнул он, - это понятно.
- Да, это понятно. Но непонятно, зачем это все нужно, к чему это все, какова конечная цель?
- А-а-а-а-а… Я, кажется, понял, в чем Ваш вопрос.
- Отлично. Так Вы можете на него ответить?
- Я – нет.
- А почему? И почему все работники, начиная с Чата, и заканчивая Вами, говорят, что они ничего не знают? И они даже удивляются, что я спрашиваю их об этом?
- Я этого не знаю, господин Горн, по двум причинам. Во-первых, я слишком мелкая сошка, а, во-вторых, мне это просто не интересно.
– Мелкая сошка? Почему Вы такого низкого мнения о себе?
Лифтер вздохнул:
- Наверное, это не я низкого мнения о себе, а администрация Завода – низкого мнения о себе. Может быть, я и хотел бы занимать более серьезную должность, – но мне ее не дали. Так же, как и Рим, например. А бороться с ними, доказывать, что я способен на большее – это только трата времени и сил. Я думаю, что на Заводе многие себя так ощущают, то есть, ощущают себя невостребованными. Может быть, если бы мне дали другую должность, я бы и заинтересовался тем, чем заинтересовались Вы. Хотя, не знаю, может быть, и не заинтересовался бы. Не знаю. Да и поздно уже обо всем этом думать, господин Горн, до конца смены остался ровно час, а до конца жизни – пять часов. Так неужели же Вы будете настолько беслюбавны, чтобы интересоваться такими вещами, зная, что через несколько часов мы начнем гнить в своих домах?
- Понятно. После нас хоть потоп, да?
- Да, именно так. Вообще я вам скажу одну вещь. На Ваш вопрос на нашем Заводе может ответить только один любавец.
Я весь превратился во внимание:
- Кто?
- Это наш профессор Древо, к которому мы и идем.
Я задрожал от радости – значит, мои усилия по борьбе с моим членом и всеми соблазнами были не напрасны!
- Но, подождите, господин…
- Господин Трэк.
- Подождите, господин Трэк. С одной стороны, это великолепно, это большая удача, и я жду-не-дождусь встречи с профессором Древо, но… у меня возникает вопрос, – а как же администрация Завода? Они что, тоже ничего не знают, как и все остальные?
- Конечно, не знают. И в этом смысле, – улыбнулся Трэк, - они ничем от меня, простого лифтера, не отличаются.
- Вы уверены?
- Да, я уверен, господин Горн. Видели бы Вы, что у них там, в секретном корпусе, творится, я Вас уверяю, то, что Вы видели у нас на этажах, Вам показалось бы детской забавой. Потому что администрация, мать ее, выбирает к себе в работники самых красивых и самых сексапильных девушек. Там очень много девушек и очень мало мужчин. А секса-то всем хочется…
- …
- Да, так оно и есть. И, поверьте, никто из администрации даже и не задумывался над теми вопросами, которые Вас так волнуют.
- Это просто не укладывается в голове, господин Трэк…
- Придется как-нибудь уложить, господин Горн.
Мы свернули в какой-то полутемный коридор, в котором не было не только любавцев, но и дверей, по крайней мере, насколько я мог разглядеть. А с левой стороны он, к моему удивлению, не имел и стены, вместо нее стояла высокая – в любавский рост - железная решетка, за которой находилось пустое пространство квадратной формы, ограниченное со всех сторон такими же коридорами и решетками. Я прильнул к сетке и посмотрел вниз, - там, на уровне первого этажа, в этом пустом пространстве стояло еле заметное сверху устройство, какая-то большая машина, от нее доносились ритмичные механические звуки, время от времени она выпускала клубы пара. Трэк пошел впереди, потому что здесь было намного уже, чем раньше. С трудом шагая в полутьме, мы продолжали наш диалог.
- Трэк, что это там внизу?
Он удивленно посмотрел в сторону, куда я указывал, и пожал плечами:
- Не знаю, господин Горн… А, если возвращаться к нашему разговору, то я хочу сказать Вам вот что…
- Да, я внимательно слушаю…
- На нашем Заводе таких, как Вы, называют импотентами.
- Импотентами?
- Да. Все любавцы делятся на две категории. Первая категория – это нормальные, самцы и самки, которые понимают, что к чему, и на что нужно тратить драгоценное время, а на что – не нужно.
- Так.
- А вторая категория – импотенты. Это не обязательно те, у которых, извините, не стоит. У них может быть все нормально с этим делом, но они не хотят тратить на секс время. То есть они больные.
- Я принадлежу к импотентам?
- Да, именно к ним. Не обижайтесь на меня.
- Но, значит, я не один такой?
- Да, таких, как Вы, очень мало, но они есть. Это еще наш профессор Древо. И еще любавца два.
- Вы их знаете?
- Да, знаю, потому что, кроме того, что я лифтер четвертого корпуса, я закреплен как второй секретарь инженера жизни, а на первого Вы еще посмотрите и оцените его, вернее, ее.
- И?
- И я видел, как к Древо приходили любавцы и спрашивали у него как раз то, что хотите спросить Вы.
«Отлично, подумал я, значит, все-таки, я не один».
- Но Вы-то, Трэк, Вы должны были слышать его ответы?
- Да, должен был.
- И что же? Вы их слышали?
В этот момент мы, сделав несколько поворотов и два раза поднявшись по маленьким скрипучим лестницам, отделявшим один коридор от другого, что меня окончательно запутало, мы остановились у деревянной двери, которая, видимо, и вела к профессору Древо. Дверь была одна на весь коридор, из чего я заключил, что ему отведена целая секция. Теперь мы стояли друг напротив друга и я мог видеть лицо Трэка, мы оба понимали, что следует закончить разговор до визита к ученому. Лицо второго секретаря выражало замешательство и недоумение, словно я спросил его о чем-то таком, что он заведомо не может вспомнить.
- Трэк?
- Ну да, слышал. Даже два раза. Но… но… если честно, меня настолько это не волновало, что, как только он начинал свою длинную речь, я словно отключался, не хотел тратить на это время и силы. Потом, господин Древо всегда начинает с каких-то исторических деталей, что неизменно вгоняет меня в скуку. Да и другие дела, более важные, нужно было делать… Вобщем, я так ничего толком и не услышал.
- Важные дела, - решил я высказать догадку, почти уверенный в ней, - это, наверное, второй секретарь, о которой Вы упоминали?
- Да, второй секретарь. У нас с ней много бумажной работы.
- Понятно. Она устраивает Вас как работник?
Трэк улыбнулся:
- Она устраивает меня, господин Горн, во всех отношениях. Впрочем, никто и Вам не мешает убедиться в том, что это добросовестная и ответственная девушка.
Я усмехнулся и отвел глаза в сторону – лифтер смотрел на меня в упор, видимо, ожидая благодарности за свое предложение. «Итак, моя борьба не закончилась, подумал я. Хотя, с другой стороны, цели своей я уже достиг, так почему бы не расслабиться?» Такой поворот мысли, которым я был обязан своему члену, временно задвинутому на второй план, но снова с готовностью появившемуся, как только представился случай, несколько удивил меня. «Ну ладно, будь что будет», сказал я себе и тут же понял, что это была почти капитуляция перед враждебной силой, с которой я так долго боролся. Трэк уже взялся за длинную железную ручки двери, но я движением руки остановил его и успел ему сказать:
- Знайте, что у Вас сейчас, по-видимому, будет возможность в последний раз услышать объяснения профессора – не упустите ее. Секс, в конечном итоге, это просто повторение, езда по замкнутому кругу, регресс, если угодно. Он дает Вам все и ничего одновременно. Так что постарайтесь прислушаться к тому, что скажет Древо.
- Хорошо, постараюсь, господин Горн. А, что касается езды по замкнутому кругу и регресса, – то это смотря с кем ездить и с кем регрессировать!
После этого Трэк сам засмеялся своей шутке – так он ее, по крайней мере, воспринимал, - и, наконец, открыл дверь. Мы вошли.
4. Инженер жизни, профессор Древо
Итак, я достиг своей цели. Передо мной, как я и догадывался, стоя за дверью, была серия одинаковых помещений, небольших квадратных кабинетов, все стены которых были наполовину деревянными, а наполовину – сверху – стеклянными. Некоторые кабинеты, насколько я мог видеть, были пустыми, в некоторых стояли шкафы с книгами или картотеки, в других помещались лаборатории – там высились колбы разных размеров, заполненные мутными сине-зелеными и ярко красными жидкостями, наконец, в третьих кабинетах стояли чертежные доски с огромными лекалами. Всего кабинетов было чуть больше десяти. Кабинеты и их содержимое оставляли впечатление чего-то чрезвычайно ветхого и пыльного. Больше всего удивляла пустота, войдя, мы увидели только одного любавца, ту самую первую секретаршу, хотя было понятно, что секция рассчитана не на один десяток работников.
Мы с Трэком оказались в своеобразной приемной, здесь стояли два шкафа, картотека и большой стол, заваленный бумагами, кроме этого - черного цвета телефонный аппарат с дисковым набором. Все эти подробности я почти не успел заметить, потому что мое внимание сразу привлекла красивая девушка, которую я уже упомянул, - она стояла посреди комнаты, держа в руках бумаги, которые она до нашего прихода, видимо, читала, и, улыбаясь, смотрела на нас. Девушка была низкого роста, с великолепными длинными белыми пальцами, которые заканчивались ногтями, покрытыми красным лаком, с крупной грудью и бедрами – впрочем, их размер оставался на той самой грани, где величина превращается в нечто непривлекательное для большей части мужчин. Она была одета в синего цвета обтягивающие джинсы, схваченные широким кожаным ремнем и темно-бордового цвета махровый свитер, высокий воротник которого закрывал ее шею. Лицо девушки было весьма приятным – правильной овальной формы, узкое, с тонким очаровательным носиком, с красными губками, словно уложенными в бантик, глаза – серые, живые, так и сверкавшие на вошедших. Темно-рыжие длинные волосы были уложены в комок на затылке, один локон спадал через все лицо до самого подбородка.
- Здравствуйте, - приветствовала нас (главным образом, меня, так как Трэка она уже видела), секретарь, ее голос был звонким и бодрым.
- Здравствуйте, - ответил я и не мог не улыбнуться, потрясенный свежестью, которая исходила от нее.
- Меня зовут Лам, - представилась она.
Я уже хотел сделать то же самое, но не успел:
- А Вы, как я понимаю, - быстро сказала Лам, - господин Горн, курьер к господину профессору?
Я слегка поклонился:
- Именно так.
- Что же Вас задержало, господин Горн, мы уже давно Вас ожидаем? – она спросила это безо всякого упрека в голосе.
Я замялся.
- Видите ли, госпожа Лам, видите ли… - мне не хотелось говорить о раздевалке, чтобы опять не попасть впросак, - видите ли, путешествие по заводским корпусам оказалось очень непростым…
Секретарь улыбнулась:
- Я Вас понимаю, господин Горн, я была там – в корпусах слишком много любавцев, они толпятся и мешают пройти.
Я кивнул головой.
- Кроме этого, работники постоянно выдумывают себе какие-то странные забавы, что тоже не облегчает работу курьеров, не правда ли?
- Вы абсолютно правы, госпожа Лам, абсолютно.
- Ну что ж, я должна проводить Вас к профессору?
- Да. Да, если возможно. Я, правда, его не вижу, - я действительно сразу заметил – как только смог отвести свой взгляд от Лам, - что профессора в кабинетах не было, у меня даже закралось подозрение, что его вообще здесь нет, и что моя миссия, стоившая мне столь многого, провалена.
- Нет, нет, что Вы, господин Горн, профессор Древо здесь, в своем кабинете, он, наверное, просто сидит. Прошу Вас следовать за мной.
Она развернулась и пошла к выходу. Дело в том, что все кабинеты выходили в один и тот же коридор, в середине стены которого, кстати, располагалось окно с видом на улицу. В этот внутренний коридор мы с Лам и вышли. Секретарь повернула налево, я шел сзади, переводя глаза со двора за окном, который вызвал у меня некоторое любопытство, на весьма аппетитную попку госпожи Лам, крупную, но в меру, затянутую джинсовой тканью. Так мы дошли до последнего кабинета, дверь в который была закрыта. Машинально я глянул за его стекло – и снова не обнаружил профессора, причем стул, стоявший за большим столом, пустовал, все это снова меня удивило, но я уже не стал ничего спрашивать.
Лам, тем временем, остановилась и развернулась ко мне, все это было так резко, что я чуть не налетел на нее. Теперь она стояла рядом со мной – такая красивая, здоровая, живая… Ее глаза, как стрелы, впились в меня. Потом Лам заговорила - шепотом, видимо, боясь потревожить покой профессора:
- Господин Горн…
- Да?
- Я хочу… я хочу, чтобы Вы знали, что…
- Что?
- … что я буду ждать Вас там, в приемной.
Я почувствовал, как внизу моего организма снова начинает подниматься волна волнения и возбуждения, предвкушающая близкое удовольствие. Я задышал чаще, губы мои обсохли. Лам, видимо, заметила это и вдруг положила свою правую руку на застежку ремня на своих джинсах:
- А, если хотите, можно прямо сейчас и прямо здесь… Вы, наверное, долго воздерживались, раз, все-таки, дошли до нас, в отличие от многих других курьеров?
Я не ответил. Наслаждение было так близко, и я уже – после столь долгой борьбы – меньше был способен сдерживать себя. Но, все-таки, все-таки… я не поддался. Меня остановили две простых мысли (меня остановил разум) – во-первых, будет очень глупо сдаться в тот момент, когда я уже у цели, буквально в одном шаге от нее, во-вторых, ничто мне не мешает принять предложение Лам после разговора с профессором. Тогда уже терять будет нечего. Я глубоко вздохнул и выдавил из себе еле слышное:
- Нет… Нет… Лам, не сейчас…
На лице девушки выразилось легкое разочарование:
- Вы уверены? Если честно, я уже немного устала перебирать бумаги с Трэком. Мне не хватает разнообразия.
- Да. Да, я уверен.
Девушка тоже вздохнула:
- Хорошо, как скажете. Но я буду ждать Вас. Я могу сделать Вам все, что попросите, абсолютно все. Вы понимаете это?
- Да, кажется, понимаю.
Лам бросила на меня взгляд, говорящий, что, если я не окажусь полным дураком, то совсем не пожалею о времени, проведенном с ней, и открыла дверь в кабинет. Мы вошли - горящая на потолке лампочка, стол с телефоном и бумагами, книжные шкафы. И ; никого. Лам это, по-моему, не очень удивило. Она громко произнесла:
- Господин профессор? Господин профессор, где Вы?
Тишина. Я был настолько поражен происходящим, что не знал, что и думать, я был на пороге настоящего отчаяния.
- Где же профессор?
Лам улыбнулась:
- Не беспокойтесь, господин Древо опять прячется от меня.
- Прячется от Вас? – недоумевал я.
- Да, у него такая игра, забава. Вот увидите, я сейчас выйду, и он появится.
С этими словами она вышла – я услышал, как ее каблуки мерно цокают по паркету коридора. Потом цоканье стихло. Я стоял посреди комнаты и, как дурак, ждал, когда же появится профессор. Вдруг дверь сама собой затворилась, сильно заскрипев, и моим изумленным глазам предстала поистине странная картина – я увидел ученого, который прятался в углу за дверью. Это был двадцатичасовой мужчина, мой ровесник, но выглядевший намного старше, болезненной, худой, с длинным узким лицом, нижнюю половину которого закрывала серо-седая борода, на носу у него были очки с огромной коричневой оправой. Одет он был в потертые джинсы и белую рубаху, которая от долгой носки успела посереть, на ее груди красовалось жирное пятно.
- Она ушла? – это было первое, что сказал профессор, голос его дрожал, он был хриплым и ломающимся.
- Кто? А, госпожа Лам? Да, ушла.
- Она точно ушла? – с недоверием повторил инженер жизни.
- Да.
- Значит, сейчас начнется.
Я снова не понял:
- Что начнется?
- Стоны. Их стоны, ее стоны. Это невыносимо. Я слушаю это целый день.
- А-а-а-а-а… понятно. Да, я тоже многого натерпелся, пока шел к Вам.
- Тоже? – переспросил профессор и впервые робко улыбнулся. Он вылез из своего убежища – когда он встал передо мной во весь рост, я увидел, что Древо был довольно высоким. Также за эти мгновения у меня мелькнула мысль, что я совсем по-другому представлял себе его, уж никак я не мог ожидать, что застану его прячущимся от собственной секретарши. От растерянности, я не знал, что сказать, у меня вылетели из головы и рабочее задание, и мои собственные вопросы. Профессор, между тем, как-то быстро забыв о роковой секретарше, все больше интересовался моей личностью, улыбаясь, он оглядывал меня с головы до ног, хотя во мне, кажется, не было ничего примечательного.
- Итак, насколько я понимаю, Вы – господин Горн?
- Да. Очень рад познакомится с Вами, господин профессор. Поверьте, мне стоило немалого труда добраться до Вас.
- Я это знаю, и ценю это, поверьте.
Вдруг с той стороны, откуда меня привели, раздались странные звуки – я сначала не понял, что это такое, но потом до меня быстро дошло – это были те самые стоны, которых так панически боялся ученый. Стонали и Трэк, и Лам одновременно, но ее голос был явно громче, они стонали сильно, с надрывом, ритмично. Профессор, как только услышал стоны, сразу поморщился, быстро закрыл ладонями уши и почему-то сел на пол. Потом я догадался, почему – достаточно было посмотреть налево, чтобы увидеть, как Трэк со знанием дела вставлял свой член в свою коллегу, расположившись сзади нее, а та упиралась руками в рабочий стол. Когда я смотрел туда, мне показалось, что они оба глядят на нас, словно желая подчеркнуть, что мы настоящие импотенты и что мы должны завидовать таким, как они. Взгляд Лам был особенно похотливым, уверенным в себе, как будто она говорила мне, что я все равно не уйду от соития с ней, и уж тогда она мне покажет.
Мне пришлось тоже переместиться на пол и сесть рядом с инженером. Я с минуту уговаривал его отнять хотя бы одну ладонь от уха, чтобы продолжить наш разговор. Он сделал это, но в течение всей беседы не переставал содрогаться всем телом, когда слышал очередное стенание Лам. Мы сидели, упершись спинами о ящики профессорского стола, словно нас преследовали террористы, открывшие по нам огонь на поражение.
- Что с Вами, господин Древо? Почему Вы так реагируете на все это?
- Я выгляжу жалко, не правда ли?
Я ничего не ответил.
- Да, - горько вздохнул профессор, - жалко. Я полное ничтожество. Вы, наверное, идя сюда, ожидали увидеть что-то другое, что-то типа победы духа над плотью, но увидели совсем обратное. Да, если бы Вы пришли утром или днем, то Вы бы увидели другое, утром и днем я держался очень хорошо. Но сейчас, вечером, силы оставили меня… Я даже боюсь думать, что будет со мной ночью! Эта Лам – она настоящая бестия, как Вы успели заметить, – в этот момент стоны секретарши на мгновение стихли, что вызвало на лице Древо некую тень надежды, но потом они возобновились с новой силой (наверное, партнеры просто сменили позу, я вспомнил, что она жаловалась на отсутствие разнообразия и говорила, что готова на все), профессор снова стал морщиться, словно он съел клюкву, - так вот эта Лам поначалу совсем не привлекала меня, я ничего, совсем ничего не чувствовал по отношению к ней. Я даже гордился собой, тем, что мог спокойно разговаривать с ней, стоять рядом, вдыхать запах ее духов. Вы заметили, какой это запах?
- Я? Нет, я не помню. Наверное, я люблю глазами, а не носом.
- Ну ладно, неважно. Итак, я мог спокойно работать с ней и при этом не просить ее приспускать джинсы, как это делает Трэк каждые полчаса, а то и чаще. Вот сволочь. Но потом… потом случилось что-то странное – желание поднялось во мне быстро, стремительно, меня накрыло, по-настоящему накрыло, и где-то с четырех часов я думаю только о ней. Я не могу сбить эрекцию, которая замучила меня. Я строго-настрого приказал Лам не только не заходить в мой кабинет без предупреждения, но даже и не говорить со мной по телефону. Если нужно что-то сообщить, она пишет мне записки. Хотя, когда я брал в руки эти записки, я два раза чуть не кончил на них, извините за такие подробности. Но они… Трэк и Лам, еще стали издеваться надо мной. Слава богу, что Вы пришли, иначе, я не знаю, как бы я выдержал эту осаду, настоящую сексуальную осаду. Они совокуплялись под дверями моего кабинета, подбрасывали мне трусы и бюстгальтер Лам, бесстыжая девка кричала на всю секцию, что хочет меня и что не может без меня жить. Представляете себе?
Я кивнул головой.
- Одним словом, со второй половины дня жизнь моя превратилась в сущий ад и я не знаю, выживу ли я в этом аду. По-моему, я уже потерял всякую надежду.
Я слушал и недоумевал – мне показалось, что эта история была какой-то недосказанной, самое главное в ней оставалось скрытым от меня.
- Профессор, но я не совсем понимаю, зачем Вы так мучаетесь? Конечно, в какой-то момент жизни на Заводе я тоже понял, что, если постоянно трахаться, то в жизни больше ничего не достигнешь. Я решил воздерживаться, хотя бы на какое-то время. Но никто же не мешает Вам удовлетворить свое желание и забыть о Лам.
Услышав мои слова, профессор вдруг… заплакал. Видимо, я задел в его душе самые сильные струны. Слезы застревали на стеклышках его очков, отчего весь его вид становился еще более жалким.
- Вы… - заговорил он с перерывами на всхлипывание, – Вы, действительно, не знаете самого главного обо мне.
- Что же это?
- В завещании… моих ро… родителей говорится, что за всю свою жизнь я не должен ни вступать в сексуальные отношения, ни даже заниматься рукоблудием…
- Не может быть?!
- Это правда. Я даже могу Вам показать эту записку, ставшую роковой для меня. Я всегда ношу ее собой.
Я глубоко задумался и снова – в который уже раз – мысленно поблагодарил судьбу за то, что она послала мне нормальных отца и мать. Жестом я отказался от демонстрации мне записки, это было уже слишком. Родительская записка для жителя Любы – это нечто святое, священное, программа жизни, касающаяся только его и никого другого.
- Но зачем? Зачем нужна эта экзекуция?
После этих слов, которые, наверное, профессор повторял себе за свою короткую жизнь не раз, он заревел еще громче, так, что даже стоны коварной обольстительницы Лам в какой-то момент, как она ни старалась, были не слышны.
- Отец… отец написал мне, что я должен всю свою жизнь, все свои силы отдать науке и более конкретно – Заводу Жизни. А, если я начну трахаться или даже онанировать, то это безвозвратно уведет меня в сторону и жизнь моя будет бессмысленна.
Я был возмущен до глубины души:
- А Вашему отцу неужели не приходило в голову, что как раз такое безумное воздержание и отвлечет Вас от науки?!
- Не знаю. Этого я уже никогда не узнаю. Насчет своего отца я знаю только одно – его труп был кастрированным.
- Как? Сам труп? – поразился я.
- Нет, я не думаю, что кастрировали сам труп, тем более что это некому было сделать. Отца кастрировали еще при жизни. Я предполагаю, что это сделала с ним моя мать, и сделала по его просьбе, хотя в записке об этом ни слова не говорится.
- Зачем он это сделал?
- Наверное, у него был какой-то богатый сексуальный опыт – я, кстати, об этом слышал, и сегодня часто встречал своих братьев и сестер, хотя матери у нас были разные – потом, ближе к ночи, впав в депрессию, как это часто с нами бывает, он отчаялся в своем образе жизни и решил оскопить себя, а заодно – завещать и мне не заниматься сексом даже со своей собственной рукой, черт его возьми. Дело в том, что мой отец – великий ученый и, я так думаю, он пришел к выводу, что секс мешает науке, может быть, он даже считал, что не совершил каких-нибудь великих открытий из-за своего увлечения женскими ножками и попками.
- Но это же настоящее безумие, господин Древо, во всем нужна какая-то мера – и в науке, и в отношениях с женщинами. Я не знаю, может быть, я говорю лишнее и оскорбляю память Вашего отца, но, мне кажется, что он поступил неправильно, наверное, он написал записку сгоряча, впопыхах. Он сам не смог воздерживаться, и свалил эту ношу на Вас.
- Да, наверное, так оно и есть, - профессор понемногу успокаивался, а слезы начали высыхать на его бледных щеках.
Я видел, что разговор со мной хорошо подействовал на него. Мне оставалось только презирать Трэка и Лам за их бесчувственность по отношению к ученому. Господин Древо немного задумался, наверное, сейчас он пытался вспомнить мертвое лицо своего отца. Вдруг взгляд его упал на стол, рядом с которым мы сидели, при этом я заметил, что Древо больше не прикрывал уши ладонями, видимо, сумев забыть о стонах Лам (впрочем, они через минуту прекратились, наверное, уставшие любовники кончили).
- А знаете, что это такое? – спросил меня профессор, рукой указывая на стол. Только сейчас я обратил внимание, что к столу была привернута бумагорезка, она представляла из себя небольшую металлическую плоскость с прорезью, на ней, в металлическом же закреплении, был длинный, наверное, острый нож с деревянной рукояткой. У меня внутри все похолодело, я начал догадываться, «что это такое». Одновременно с этим во мне снова появились сомнения относительно психического здоровья господина Древо.
- Я догадываюсь, профессор…
- Да, это та самая бумагорезка, которой был кастрирован мой отец. Я прихватил ее из дома, даже не знаю, почему. Тогда у меня еще не было никаких мыслей по этому поводу. Просто – память об отце. На лезвии ножа даже была кровь, но она стерлась от бумаги.
- Зачем Вы все это мне показываете и говорите?
Он немного помолчал.
- Три последних часа моей жизни я думаю об этом.
- Но это безумие.
- Да. Безумие. Или последняя надежда.
- Это ложное решение проблемы. Это как самоубийство.
- Чик – и все. И ничего нет. И можно спокойно проводить опыты.
- Если природа дала нам… это, значит, мы не имеем права отказываться от этого дара.
- Да? Быть может, нам тогда и не стричься? и не подрезать ногти? И в туалет не ходить? Это ведь тоже дала нам природа. Тем не менее, мы отзываемся от всего, что считаем лишним.
- Звучит логично, но Вы сами понимаете, что это только поверхностная логика. Отрезать волос и отрезать детородный орган – это не одно и то же.
Своими аргументами я вывел профессора из себя, хотя было видно, что он совсем еще не решился на это безумное дело (и потом, смог бы он найти в себе силы, чтобы стерпеть боль?).
- Да какая мне, в конце концов, разница, логично или нелогично, чувствую или не чувствую?! Мне осталось жить три-четыре часа, так неужели я проведу этот столь короткий срок в невыносимых мучениях?
- Сегодня я уже слышал такой аргумент, слышал от тех, кто совсем на Вас не похож. А, что касается мучений, то, я полагаю, Вы проведете остаток жизни в мучениях не в том случае, если не кастрируете себя, а в том случае, если кастрируете.
Профессор вздохнул:
- Это, пожалуй, единственное, что меня останавливает. Но тогда – выхода нет. Тогда я так и буду задыхаться от желания и от невозможности удовлетворить его.
- Может, не все так плохо? Может, этот приступ пройдет?
- Вряд ли.
Я и сам, правда, не до конца верил в свои слова и говорил их для успокоения. Какое-то время мы сидели молча. Наверное, в тот момент мы оба испытывали схожие чувства – усталости, неверия в себя, отчаяния.
- Вот Вы, - снова заговорил Древо, - Вы убеждали меня здесь, распинались, что это ложное решение, что это отказ от дара природы… А скажите мне, Вам самому в голову ни разу за всю Вашу жизнь не приходила такая мысль?
Я не мог соврать.
- Приходила. И не раз.
- Вот так-то.
И мы снова замолчали. Мне в голову полезли какие-то странные мысли (правда, я догадался не говорить о них профессору). Я думал о том, что глупо с моей стороны было спорить с ним, что я просто говорил в этой ситуации то, что, по моему мнению, должен был говорить всякий «обычный любавец», что мне не дано понять, какие страдания он переживает, что не я ему судья, и что даже, в конце концов, не стоит ли и мне задуматься о том же исходе, всю порочность которого я сейчас так горячо доказывал? Кому я доказывал? С кем спорил? С профессором? Или с самим собой? Я с грустью поглядывал на бумагорезку. Действительно, одно движение рукой – и с навязчивыми сексуальными желаниями можно будет легко расстаться. Как тогда просто, легко будет жить. Спокойно, без треволнений и унизительной зависимости. Без женщин. Потом я сказал, вслух подытожив свои размышления:
- Не знаю, профессор. Делайте, как хотите. В конце концов, Вам известно, что на Любе кастрация не является преступлением.
Ученый только махнул рукой. По этому жесту я понял, что ему самому сложно решиться на такой шаг, и он не знает, решиться ли он когда-нибудь. А его горячая защита кастрации была, видимо, тоже беседой с самим собой. От всего этого стало почему-то еще тоскливее на душе. Из коридора снова послышались стоны Лам и Трэк. На этот раз Лам кричала уже по-другому – отрывисто, громко, словно жалея силы. Но, странное дело, ни у меня, ни, что особенно важно, у господина Древо это не вызвало обычной реакции – образы трахающихся секретарей не манили и нисколько не волновали. Казалось, что это были не любавцы, занимавшиеся сексом, а какой-то механизм, который с определенной периодичностью включался и издавал такие странные живые звуки.
5. Завод Жизни
Так мы сидели некоторое время и слушали монотонные звуки, доносившиеся из приемной. Наконец, я глубоко вздохнул и сказал себе - что бы ни было, а я должен сделать то, зачем я сюда пришел. Пусть, то, что я здесь увидел, заставило меня забыть и даже перестать интересоваться тем, чем я интересовался раньше, – мне уже было не так важно, зачем есть этот гребаный Завод, действительно, думал я, скорей бы кончилась рабочая смена, и я бы поехал домой, забыл бы все это безумие, которое здесь творится, и в коридорах, и даже в научно-исследовательской секции профессора Древо. И, правда – до конца жизни оставалось всего три часа, какое мне было дело до высших целей Завода Жизни?! Но, все-таки, я должен был это спросить.
- Господин профессор. Что бы с нами – и с Вами – ни происходило, как бы нам ни было тяжело, но я должен, во-первых, сообщить Вам то, что мне поручено работником Чатом… А именно, что…
Он перебил меня:
- … что тысяча семьсот тридцать пятый эксперимент не удался, и мне нужно произвести новые расчеты и предоставить их в известную инстанцию…
Моему изумлению не было границ:
- Как? Вы это знаете?
- Да, конечно, знаю. Мне сообщили об этом еще утром, по телефону.
- Зачем же посылали меня?
- Посылали не только Вас, но и еще четверых любавцев с тем же сообщением. Но дошли до меня только трое.
- Значит, кроме меня, - двое... Это те, которых Трэк назвал импотентами?
- Да, да, они оказались импотентами.
- Но зачем это все, профессор?
- Все это прикрытие, форма. Я сам, как только пришел на работу, связался с Чатом – который, кстати, тогда же и сообщил мне о неудаче тысяча семьсот тридцать пятого эксперимента, - и сказал ему, что он должен послать ко мне пятерых курьеров с этой информацией. И Чат, который хорошо ко мне относится, пошел на эту хитрость.
- В чем смысл?
- Смысл? – профессор явно оживился, - Смысл был в том, что из этих пяти хотя бы двое задумаются о том, зачем вообще существует наш Завод. И эта мысль заставит их пройти через все круги ада, чтобы попасть в мою секцию.
«То есть, в первый круг ада», подумал я.
- Но до меня сегодня дошло даже не двое, а целых трое любавцев, - с гордостью, подняв указательный палец правой руки вверх и подмигивая мне из-под очков, произнес ученый, - хотя, я уже чувствую, - продолжал он, - что третий, то есть Вы, увидев все, что здесь творится, увидев меня, бегающего от собственной секретарши, чтобы усмирить эрекцию, несколько разочаровались в своей цели и в ее достижении, что Вы уже не торопитесь задавать мне сакраментальный вопрос, заданный двумя предыдущими. Да, уж они-то застали меня в полном расцвете сил, поверьте.
Я попытался переубедить профессора, хотя это было бесполезно:
- Нет-нет, я не разочаровался, почему Вы так думаете? С чего Вы взяли?
- Я вижу это. Да я и сам бы на Вашем месте разочаровался и не стал бы разговаривать с этим озабоченным профессором, а лучше бы пошел отдохнуть в компании с Лам.
Я выдавил улыбку на своем лице. Да, у меня появлялись такие мысли во время разговора с ним.
- Знаете, что я скажу Вам, дорогой Горн! Все, что Вы видели – все это случайность. Я говорю не в оправдание себе, а просто – умейте отличать случайное от существенного. Хотя иногда, как в моем случае, случайность может даже оказаться самой главной, может подчинить себе все, в том числе и существенное. Но это никогда не продолжается долго. Все встанет на свои места.
Я мысленно попытался отделить случайное в жизни профессора от существенного, но у меня ничего не вышло – случайность в этот момент слишком громко кричала. Я вздохнул:
- Да, Вы правы, не буду скрывать, я немного разочарован или даже – просто разочарован. Но, с другой стороны…
- Что? – улыбаясь, спросил он.
- С другой стороны, верю я или верю меньше, а все равно только в ответе на этот вопрос о Заводе Жизни может быть единственный смысл всего, что я вижу вокруг. Вернее, вокруг я вижу абсолютную бессмыслицу – в том числе и Вашей жизни, но в этом ответе – возможность смысла.
- Да, возможность смысла. Это Вы хорошо сказали. Вы пережили больше, чем те двое, которые приходили раньше. Они, все-таки, несмотря ни на что, пришли с верой, а Вы и ее растеряли, но все равно будете спрашивать.
- Да, буду. Но перед этим, чтобы не забыть, еще один вопрос – почему Вам нужно скрываться, прибегать к хитростям? Разве информация о том, зачем работает Завод – секретна? Разве его администрация не заинтересована в том, чтобы ее распространять?
Профессор пожал плечами:
- Да как Вам сказать… В администрации сейчас творится черт знает что, и это происходит уже на протяжении десяти последних дней. Там есть любавцы, которые поддерживают нашу секцию, меня в том числе. Но есть и те, кто вообще считает, что Завод нужно заморозить, все равно он не достигает своей цели.
- Ясно. Еще один момент – может быть, позовем сюда Трэка – у него это последний шанс все узнать?
Инженер жизни удивился:
- Трэка? Зачем? Разве Вы не слышите, что он занят более важными делами? – последние слова были сказаны с насмешкой, - да и потом, знаете, сколько у него и у Лам сегодня было этих последних шансов?
Вопрос был закрыт, хотя я не мог не подосадовать на профессора за то, что он слишком презирает своих секретарей, ведь, что касается Лам, он сам запретил ей появляться.
- Итак, я готов слушать – ради бога, расскажите мне о цели работы Завода Жизни.
Профессор бросил взгляд на большие настенные часы:
- Смена закончится через полчаса. Но я надеюсь, что мы успеем.
Он немного задумчиво помолчал и потом произнес:
- А кто знает, может быть, и то, что я Вам скажу, разочарует Вас? Может быть, Вы ожидаете чего-то другого?
- Нам терять уже нечего, господин Древо.
- И то правда, – он перевел дух и начал рассказ, - Завод Жизни возник давно – целых триста дней назад.
- Ого!
- Да. Автор этой идеи – наш далекий предок Леклерк.
- Леклерк? Странное имя…
- Да, его родители придумали это имя сами, поэтому оно такое странное. Леклерк был великим ученым и инженером. Когда он родился и выучился читать, то он стал читать все записи, оставленные потомками, и его собственными, и чужими. Он не выходил на улицу, и только читал – дневники, воспоминания, справки, газеты, письма и прочее и прочее. Говорили, что он прочитал больше, чем любой другой любавец. Как бы то ни было, но где-то к середине своей жизни – то есть часам к трем – он понял, что единственное, что нам мешает, - это краткость жизни.
- Краткость жизни?
- Да.
- Так просто?
- Да. Леклерк говорил, что любавец за свою жизнь успевает сделать только две вещи – похоронить родителей и зачать детей. Также он говорил, что наша однодневная жизнь похожа на закатывание на гору огромного тяжелого камня, валуна, который все равно оттуда скатывается. Следующее поколение снова его закатывает и потом он вновь скатывается, и так до бесконечности. Однодневную жизнь Леклерк прямо называл глупой и бессмысленной. Он называл ее мерцающим существованием. Все постоянно рушится и меняется, говорил Леклерк, государство от поколения к поколению сохраняется только по форме, общество – размыто, все строится словно из песка. Поэтому у всех любавцев может быть только одна цель – продлить свое существование, шагнуть в двухдневную жизнь, а, если получиться, то и больше.
То, что я услышал, показалось мне дерзкой безумной невыполнимой мечтой. Я подумал, что профессор шутит.
- Двухдневная жизнь?
- Да.
- Но это же утопия?!
- Кто знает… Это уже зависит от нас. Леклерк говорил, что однодневная жизнь – это бессмыслица. С этим Вы согласны?
- Да, с этим согласен. Я ощутил это сегодня в полной мере.
- Но как Вы можете бороться с этой бессмыслицей?
- Я не знаю. Верить во что-то.
- Да, больше ничего не остается. Но вера – не решение проблемы, вера – ожидание ее решения. (Кстати, если это ожидание затягивается, то вера тоже становится невозможной.) А решение предложил Леклерк. Все, что мы можем сейчас – это осознание, осознание того, что нам страшно не хватает времени на жизнь.
- Да.
- Но больше мы ничего сделать не можем, верно?
- Верно.
- Однако, если мы осознаем, что жизнь коротка, уже в самом этом сознании есть идея продлить ее. Мы сравниваем краткость жизни с тем, чего нам бы хотелось.
- Этого хочется нам, но этого не хочет природа. Не лучше ли нам смириться с тем, что она нам дает?
- Опять мы здесь с Вами расходимся. Природа, господин Горн, слепа, ей ничего не хочется, и она пойдет туда, куда ее поведут те, кто окажется сильнее. То есть мы. Природа – это мы. И в наших головах природа начинает задумываться о двухдневной жизни.
Эта мысль показалась мне интересной. По крайней мере, мне нечего было ответить на нее. А профессор, между тем, продолжал:
- Не легче ли Вам, господин Горн, признать, что Вы не верите в идею Леклерка, считаете ее утопичной, потому что боитесь, что все может провалиться, и Вы останетесь у разбитого корыта? По такой логике, уж лучше не мечтать о двухдневной жизни и оставаться в своей берлоге, чем пытаться выскочить и погибнуть.
Я не знал, что сказать. С одной стороны, все, что я слышал, казалось мне абсолютно нелогичным, но, с другой, кроме идеи Леклерка, действительно, не оставалось никакого варианта решения проблемы. Я крепко задумался. Потом спросил:
- Что же произошло дальше?
- Леклерк обратился в Государственный Совет. Его, к тому времени уже известного ученого, внимательно выслушали. Предложение Леклерка заключалось в том, что любавцы должны построить Завод Жизни, целью которого будет создание таких животехнологий, которые продлят наше существование, как минимум, до двух дней.
- Так вот в чем цель Завода?
- Да, именно в этом. Предложение долго обсуждали и, как Вы понимаете, одобрили. Завод построили – конечно, уже следующие поколения – за сто дней. Сам Леклерк успел сделать чертежи основных корпусов. После открытия Завода его еще долго достраивали новыми корпусами и начиняли новым оборудованием. Однако потом с Заводом произошло как раз то, на что сетовал Леклерк – поскольку любавец живет один день и каждое поколение сменяется очень быстро, то функции и цели Завода стали потихоньку забываться, тем более, что открытие тех самых животехнологий все затягивалось. С одной стороны, Завод вроде бы победил – он стал главной частью нашей экономики. Но, с другой, как это часто бывает, победа обернулась поражением. Те результаты, которые достигались на Заводе, использовались в автомобилестроении, в бытовой технике, в городской инфраструктуре и так далее. Одним словом, Завод принес нам очень большую пользу, но цель достигнута не была. Поэтому в последнее время – где-то в последние сто дней – любавцы, в том числе и из Государственного Совета – стали просто-напросто забывать, во имя чего создавался Завод. Работа на Заводе стала ритуалом – все, или почти все родители, пишут в своих завещаниях, чтобы их дети обязательно отработали на Заводе, а некоторые даже пишут, чтобы дети только на Заводе и торчали… Дети – как мы с вами – выполняют эту заповедь, но уже ничего во всем этом не понимают. Я скажу Вам по секрету, что в Государственном Совете уже обсуждается предложение расформировать Завод на отдельные производства и отказаться от той цели, которая была в самом начале.
Профессор замолчал. Я же пытался обдумать то, что услышал. Я был рад, что все загадки, которые я встречал в своей жизни, здесь, наконец-то, были разгаданы. Все встало на свои места – и странное название Завода (а также должности Древо ; инженер жизни), и абсурдность рабочих заданий, и формальность их выполнения, и причудливые родительские заповеди. Но, в то же время, передо мной встала новая мучительная загадка, которая была намного сложнее предыдущих, – был ли прав Леклерк? Может быть, упадок Завода ; это внесение корректив самой жизнью, природой, и с этим стоит смириться?
Потом я спросил:
- А, все-таки, создание животехнологий, тех, о которых мечтал Леклерк, - оно происходит? Есть какое-то продвижение?
Ученый улыбнулся, как будто ждал этого вопроса:
- Продвижение есть, господин Горн, но оно медленное.
- Сколько дней нужно еще работать?
- Много. Я думаю, дней сто. Но, учитывая, что работники Завода все чаще не выполняют своих функций, эта работа может затянуться, а то и вообще прекратиться. Если же Завод расформируют, то…
Он беспомощно развел руками. Правда, я заметил, что господин Древо улыбался – кажется, он нисколько не страшился таких мрачных перспектив.
- Но – почему Вы улыбаетесь, профессор?
- Я даже и не знаю. Я просто уверен, что, что бы ни произошло, любавцы все равно выйдут на продление жизни. Да, они могут забыть о целях Завода, о Леклерке и его идеях, могут полностью предаться размножению, но, все равно, долго это не продлится. Случайное не может заслонить существенное.
Мне оставалось только удивляться силе его веры.
- Но, профессор, быть может, это не нерадивые потомки исказили первоначальный замысел, может, это сама жизнь показывает нам, что то, к чему мы стремимся, невозможно? И что мы должны ценить жизнь такой, какая она есть, однодневной? Может, это и хорошо, что мы умираем через двадцать четыре часа после рождения? Это придает нашей жизни особый острый вкус, мы особенно ее ценим?
Он задумался.
- Может быть. Знаете, как сказал один мудрец, я сомневаюсь даже в том, во что я верю. Но, с другой стороны, если мы однодневны, что нам еще остается говорить себе и друг другу, как не то, что и наша жизнь имеет смысл, что мы острее чувствуем ее ценность? Да, смысл она имеет, но этого смысла недостаточно. По крайней мере, таким, как мы с Вами. Кроме этого, Вы защищаете обычную, так сказать, стандартную жизнь однодневного любавца. Вы говорите, что в ней есть смысл. Хорошо, допустим. А в чем смысл жизни младенца, который прожил даже не один час, а минуту? Вы можете мне сказать?
Я молчал.
- Подумайте о том, какие возможности перед нами откроются, если мы будем жить два дня или три, а может – бесконечное число дней? Мы, наконец-то, увидим своих родителей и обсудим с ними все, что хотели, мы не будем постоянно заниматься сексом, и даже этот пресловутый Завод нам будет уже не нужен. Мы сможем заниматься, чем хотим, – творчеством, или даже бездельничать. Мы не будем все время думать о смерти и о том, что с ней для нас все закончится. Мы не будем жить ради смерти. А сейчас мы живем во имя смерти – во имя смерти своих родителей, своей собственной смерти и смерти своих детей. Мы перестанем вертеться в этом страшном колесе смерти.
В голове моей помутилось – я уже не был уверен, так ли уж безумна мечта Леклерка.
- Профессор, то, что Вы сейчас говорите – это либо великое открытие и великое дело, которым должен заняться каждый любавец, либо это великое безумие, яд, который отравляет нас.
- Да. Это верно. Либо великое дело, либо яд. Третьего не дано. Но я уверен, что… - господин Древо вдруг замолчал, мне показалось, что ему в голову пришла какая-то новая и неожиданная мысль, - … постойте, яд… яд… как же я раньше об этом не подумал?
- Что – яд? – удивился я, - Вы что, согласны со мной, отрекаетесь от своей идеи?
- Нет, нет, не отрекаюсь. Просто мои предшественники и я сам, разрабатывая животехнологии, и зайдя в какой-то момент в тупик, не учли, что, при решении этой проблемы, можно использовать обычный змеиный яд.
- Какой проблемы?
- Какой проблемы? Это придется слишком долго объяснять, друг мой.
Он засмеялся.
- А ведь и правда – как просто, обычный яд! Дело в том, что для действия эликсира бессмертия, как мы его называем, необходима смерть в организме любавца определенных клеток, которыми сами не умирают. Так вот, их можно убить ядом!
Профессор весь преобразился – он и до этого, рассказывая мне о Леклерке, стал более спокойным и даже радостным, но теперь – ему словно вставили новые батарейки, если можно так выразиться. Он вскочил на ноги – потому что мы все еще сидели на полу – словно выпущенная из лука стрела (я тоже поднялся), схватил со стола ручку и бумагу и стал на них что-то писать – видимо, просчитывать какие-то химические формулы.
Я смотрел на него и все еще переваривал то, что услышал за этот вечер. С кем я, задавал я себе вопрос, – с профессором или со всеми остальными, кто уже ничего не понимал и ни во что не верил? Я долго не мог ответить на этот вопрос. Или боялся. Потому что в глубине души я понимал, что Древо и то, о чем он говорил, - все это был тот островок жизни на нашей планете, который, в отличие от всего остального, смотрел в будущее, а не жил только настоящим. Любавец, говорил я себе, - это существо будущего, не прошлого и не настоящего. Только обращаясь к этому будущему, он живет, дышит, иначе же он задыхается, что я и видел в своей и чужой жизни.
А что, отвечал на мой энтузиазм другой голос, сидевший во мне, а что, если все это – утопия? Что, если это ни к чему не приведет? Что, если эта догадка по поводу яда – тоже очередной тупик? Я нашел ответ и на это сомнение. Не исключено, что ученый заблуждается. Но он хотя бы что-то делает. Может быть, Лам и Трэк, без конца трахающиеся в приемной и смеющиеся над профессором, может быть, - они правее, чем он. Но его заблуждение стоит намного больше, чем их истина, которая, к тому же, может оказаться мнимой. Они не могут позволить себе заблуждаться. А он может. Он двигается вперед, и значит, вполне может ошибаться. Он букашка, которая хочет прыгнуть выше головы. Но, - если букашка хочет этого, значит, это вполне возможно.
Кажется, теперь я знал, на чьей я был стороне.
6. Наступление по всем фронтам
Древо уже не писал на листочке, он стоял в задумчивости, глядя на написанные формулы, и почесывая свою бороду. В этот момент его точно не интересовало, чем занималась Лам (а, судя по тишине, она явно устала от секса). Меня распирало от любопытства, но я никак не мог решиться прервать его размышления. Наконец, я тихо робко произнес:
- Профессор?
Он не ответил.
- Господин Древо?
- Да.
- Что показывают расчеты? Снова неудача?
- Ну почему же, мой друг, почему же… Все сходится.
Я был вне себя от радости:
- Неужели?! Эликсир бессмертия создан?
Он посмотрел на меня с упреком:
- Экий вы нетерпеливый. В науке все так быстро не делается. Что, хотите прожить еще второй день?
- Да. Хочу. Очень хочу. Только этого и хочу.
- Я тоже. Но нам с Вами это не светит. Терпение, мой друг, не все сразу.
- А, все-таки, обидно, что, если эликсир будет создан, - завтра или послезавтра, – то нас это уже все равно не коснется.
- Снова ищете аргументы, за которые можно ухватиться и ничего не делать?
- Но ведь это разумно, господин профессор. Зачем мы – вернее, Вы – трудитесь, зачем трудились предыдущие поколения, если они уже умерли, и их жизнь была всего лишь однодневной?
- Да, это разумно. Весьма разумно. Разумно в рамках той жизни, в которой мы живем. Но, возможно, если эта жизнь изменится, то это не будет таким уж разумным. То, что разумно и неразумно – зависит от нас, вот от этой бумажки и от этих формул.
Я не совсем понял его философские рассуждения.
- Что Вы имеете в виду?
- Я имею в виду то, что если мы, любавцы, однажды сможем продлить себе жизнь, то сможем замахнуться и на восстановление жизни.
- Восстановление жизни?
- Да, именно так, хотя это задача – не ближайших стоднетий. Вы обратили внимание, друг мой, что большая часть нашей планеты занята кладбищами?
- Конечно, как же я мог этого не заметить.
- Биллионы мертвецов. Биллионы выброшенного, словно ненужного, живого материала. Не слишком ли это большая роскошь со стороны природы – так использовать живые существа? Не должны ли мы экономить любовечество? Да и просто – сколько эти умершие не дожили, не долюбили, не досмотрели, не доузнали, если можно так сказать?
- На что Вы намекаете?
- Я намекаю на то, что я совсем не исключаю, что однажды мы оживим наши кладбища, и тогда планета станет не планетой мертвых, а планетой живых.
Эта новая идея профессора застала меня врасплох – я только-только начал переваривать предыдущее… Он это заметил.
- Но, впрочем, дорогой господин Горн, обо всем этом говорить еще явно рано. Хотя строить предположения нам никто не мешает. Я хотел бы, чтобы сам господин Леклерк, живой и здоровый, увидел бы плоды своих открытий. А Вы – хотели бы посмотреть на своих родителей?
- Да. Хотел бы. Очень хотел бы.
Я вспомнил трупы отца и матери. И чуть не заплакал. Как бы я хотел поговорить с отцом, узнать, что он думает об этой жизни, как бы хотел обнять мать… Сердце мое свело от сладкой боли и любви. Кажется, больше агитировать меня за идеи господина Леклерка не было необходимости.
- Но я, все-таки рад, Горн, что Вы уже рассуждаете так, словно Вы мой ученик.
Я, улыбаясь, посмотрел на него, молчаливо подтверждая этот новый статус.
- Но что же с формулами? Это что, частичный успех?
- Да, Вы правы, это успех, но успех еще частичный. Но я думаю, что сейчас я продвинулся в разработке эликсира на целый шаг и теперь остался буквально один шаг, который мне, наверное, уже не сделать. Да и то, что записано на бумаге, нужно подтвердить экспериментально, понимаете?
- Да, понимаю. Так давайте подтверждать!
- Хорошо бы, но Завод уже закрывается.
- Неужели нельзя сделать исключение?
- Можно. Я могу позвонить кое-кому в администрацию, да и для них это будет приятная и неожиданная новость. Но дело здесь не только в этом – для проведения эксперимента понадобится много времени, мы к этому моменту просто-напросто умрем.
У меня опустились руки.
- Что же делать?
- Что делать? Не отчаиваться. Эксперимент придется провести уже следующему поколению.
Я был немного разочарован, потому что, поверив в идею, как раз собрался сделать что-то реальное, и возможность такая была, но вот – теперь она выскальзывала из рук. Профессор снова понимающе улыбнулся – казалось, его расстроить ничего не могло:
- Вот видите, Горн, как плохо жить один день – пока вырастешь, пока захоронишь родителей, пока придешь на Завод и разберешься, что тут к чему, пока поймешь, что нужно делать – и уже пора умирать. А новое поколение все начнет сызнова. Мерцающее существование.
- Но, все-таки, оно начнет не с чистого листа.
- Да, конечно. Но все равно на раскачку уйдет какое-то время. Прогресс происходит, но крайне медленно. Он ползет как черепаха.
- Профессор, мы должны сделать все, чтобы передать все Ваши знания, в том числе и это открытие, потомкам.
- Да, конечно, - он стал расхаживать по кабинету, смотря себе под ноги, словно там были написаны слова, которые он должен был говорить, - конечно. Что мы можем сделать? Во-первых, я оставлю эти формулы и подробные указания к ним, как нужно ставить эксперимент, здесь, в лаборатории. Во-вторых, мне бы нужно передать все это еще кому-то индивидуально. Если бы у меня были дети – лицо его снова немного помрачнело, - я бы передал это им…
В этот момент нам обоим пришла в голову одна и та же мысль. Высказал ее я:
- Если хотите, господин Древо, я сочту за честь передать эти сведения своему сыну или дочери и строго-настрого повелеть им прийти на Завод и участвовать в эксперименте.
Профессор по-доброму улыбнулся, мне показалось, что слезы выступили на его глазах:
- Конечно, конечно. Это будет великолепно. Сейчас я быстро составлю копии этих формул.
Он сел за стол и принялся писать. Потом на секунду оторвался и весело сказал:
- Только, пожалуйста, не запрещайте им секс ради работы на Заводе, не повторяйте ошибки моего отца.
Я улыбнулся:
- Конечно, так далеко я не пойду, - вдруг мне в голову пришла интересная мысль, я не мог ею не поделиться, хотя и понимал, что это было рискованно с моей стороны, - А, кстати, получается, что Ваш отец был прав.
Он вздрогнул и с недоверием ответил:
- С чего это Вы взяли?
- Посмотрите, Ваш отец хотел, чтобы Вы полностью отдали себя науке. И это принесло свой результат. Вы сделали открытие, которое не сделал ни один из Ваших предшественников, ведь они были обычными любавцами и имели секс с женщинами.
Профессор скептически поморщился:
- Вы хотите утешить меня. Это совсем необязательно. Мои страдания, как я уже сказал, - случайность. То, что Вы говорите, звучит неубедительно.
- А, по-моему, убедительно. И страдания Ваши – совсем не случайность.
Ученый, все-таки, заинтересовался моими объяснениями. Он продолжал писать, но при этом внимательно слушал.
- Да, не случайность. Ваш отец был мудрее, чем мы подумали. Он прекрасно понимал, к каким мучениям приведет его запрет, также он понимал и то, что Вы, несмотря на эти мучения, будете следовать запрету. Понимал он и другое, – что Вы будете мысленно проклинать его. Но он специально пошел на все это.
- Но зачем? – в голосе господина Древо было столько боли, что я испугался и не знал, стоило ли мне продолжать. Но я, тем не менее, продолжил:
- Зачем? Ваши страдания – не случайность, именно они, острое переживание жизни заставило Вас думать над проблемами продления жизни глубже, чем, если бы Вы были любавцем, вполне устроенным. Брак дал бы Вам покой, статичность, а это – плохой импульс для научных открытий. Страдания же и даже, извините, ненависть к отцу, не позволяли Вашей мысли ни на миг успокоиться…
Профессор молчал. Потом он произнес слегка дрожащим голосом:
- Возможно, Вы правы. Но, все-таки… все-таки, это было слишком жестоко с его стороны… Нужно ли было приносить такие жертвы? Ведь моя жизнь оказалась исковерканой, моя личность – сломаной. Но, правда, что такое моя личность, как не однодневка? Здесь уже начинается что-то такое, о чем я… я не в силах судить, в отличие от живохимии… А если я буду думать обо всем этом, то я сойду с ума.
Он снова отвернулся к своим бумагам, чтобы скрыть от меня слишком сильное волнение, а, возможно, и слезы, накатившие на глаза. Еще через мгновение он заговорил и, услышав его слова, я, все-таки, пожалел, что опять затронул эту тему:
- Возможно, Вы правы. Скорее всего, так оно и есть. Но, в таком случае, цель запрета достигнута и я… я могу…
Вдруг он перестал писать и повернулся на стуле, как будто собирался с него подняться, но все не делал этого.
- Я могу сделать то, чего не делал за всю свою жизнь и чем постоянно занимались все остальные, в том числе и Вы…
Я испугался. Вид профессора был таким, что он был готов тут же вскочить со стула, забыть про все свои открытия и бумаги, про все то, о чем мы говорили, и броситься в приемную, к Лам, а, если ее не будет на месте, в коридоры Завода или даже на улицу, к первой попавшейся женщине, которая, конечно, ему не отказала бы. Я подумал, как же все хрупко в этом странном и страшном мире, и насколько любавец не владеет собой. Я должен был что-то сказать или что-то сделать, что вернуло бы ученого в нормальное состояние.
- Господин профессор… Не делайте этого.
Он посмотрел на меня чуть ли ни с ненавистью во взгляде:
- Но Вы-то это делали?
- Да, я делал, но, пожалуйста, не делайте этого. Все рухнет, все разрушиться, не будет никакого продолжения тому, что Вы открыли, во что Вы верите.
Он молчал.
- Нужна жертва. В масштабах вселенной эта жертва небольшая.
- В масштабах вселенной? А о масштабах моей гребаной жизни Вы не подумали, Горн?
- Да, для Вас эта жертва очень большая. Она огромна. Но Вы должны принести ее. Вы должны довести дело до конца. В конечном итоге, когда мы закончим все дела и будем уверены, что Ваши открытия и Ваши знания не пропадут даром…
- Мы никогда не будем в этом уверены! – перебил меня он.
- Да, да, конечно. Уверены, насколько это вообще возможно. Когда мы покинем Завод, Вы… Вы… будете делать то, что считаете нужным.
Инженер жизни снова замолчал. Наверное, я немного успокоил его. Хотя с моей стороны это была наглость – предписывать другому, что он должен делать. Но я не исключал, что в тот момент и я, и он бессознательно воспринимали меня как отца Древо, как его живой голос. Насколько я мог понять, тело ученого пошло со мной на компромисс. Он повернулся к столу и продолжил писать.
Я, тем временем, с облегчением вздохнув, начал думать о том, что мы могли еще сделать полезного. Это было важно и для дела, и для профессора, который буквально содрогался от переполнявшей его энергии. И тут меня осенило:
- Мне кажется, мы с Вами можем сделать еще кое-что.
- Что именно? – сухо спросил он. Видимо, он еще не успел уйти от своих переживаний.
- Мы – вернее, Вы, - можете связаться с Государственным Советом и сообщить им о Вашем открытии.
Господин Древо поднял голову вверх и, по своей привычке, зачесал бороду.
- Да, это можно сделать. Если они еще на местах.
- Вы можете также предложить им, ввиду важности Вашего открытия, предписать всем любавцам написать в своих завещаниях об этом открытии и даже приложить эти самые формулы.
- Да, неплохая идея, - профессор уже улыбнулся. У меня отлегло от сердца.
- Можно сделать и еще кое-что.
- Да?
- Пусть все жители нашей планеты напишут в своих завещаниях, в чем заключается цель работы Завода Жизни.
Он явно оживился:
- А что, это неплохо придумано.
- Ведь я, профессор, большую часть своей жизни потратил на то, чтобы это узнать!
- Да, да, да, это отличная идея! И как только мне раньше это в голову не приходило! Послушайте, господин Горн! Я здесь сидел в своей лаборатории, корпел, а последнюю часть жизни валялся на полу, боясь пошевелиться, я настолько свихнулся от своих переживаний, от страха, что даже не подумал обо всем этом! Знаете, я уверен, что меня все это время мучило не то, что у меня не было секса…
Здесь он осекся и замер, - я с ужасом представил, какой меня ожидает взрыв, если он снова свернет на эту скользкую тему. Но ученый невозмутимо продолжал:
- … да не бойтесь Вы, со мной все в порядке. Так вот меня мучило не то, что у меня не было секса, а просто страх – страх, что у других это есть, а у меня нет. Страх, что я теряю что-то очень важное. Но ведь, на самом деле, моя жизнь прекрасна – в ней все есть, и любовь, и вера, и отчаяние, и подвиг! Может быть, даже всего этого у меня больше, чем у других. Может быть, мои двигатели работают быстрее и мощнее, потому что я не трачу бензина попусту!
Я боялся что-либо отвечать на это. Я боялся, что он снова сорвется, хотя в тот момент держался очень хорошо.
- И вообще, Вы не правы насчет моего отца. Его цель была не в том, чтобы мучить меня, а в том, чтобы освободить меня. Просто я, дурак, не сразу это понял!
Я, на всякий случай, поспешил согласиться:
- Конечно, Вы правы. Итак…
- Итак, за дело!
Профессор зачем-то встал (видимо, чтобы придать себе некоторую торжественность), снял трубку телефонного аппарата и сказал:
- Лам? Соедините меня с Государственным Советом.
По-моему, я присутствовал при маленьком чуде – инженер жизни, который всю вторую половину дня сходил с ума от желания настолько, что даже не мог слышать голос секретарши, совершенно спокойно с ней говорил. Мое сердце наполнилось радостью, я почувствовал прилив сил и веры в себя и в наше дело. Да, теперь оно было нашим. С того момента все, что происходило со мной и с профессором, шло как по маслу, как будто реальность, до той поры мучившая и истязавшая нас противоречиями, смирилась перед нашей волей к победе.
Господин Древо разговаривал с одним из членов Государственного Совета около двух минут. Он горячо убеждал чиновника, который, видимо, уже собирался домой и не хотел заниматься такими важными вопросами (занимался ли он ими вообще?). Наконец, напор профессора и остатки совести заставили государственного мужа согласиться со всеми его предложениями. Не исключаю и того, что чиновник этот, несмотря на свою лень, был обеспокоен состоянием дел на Любе, полным раздраем в обществе и государстве, и не знал, что следует предпринять; в таком случае, он с радостью ухватился за эту возможность.
Как бы то ни было, но вечером – я узнал это сам, придя домой, – вместо обычных глупых развлекательных передач, по телевизору несколько раз было передано сообщение правительства о том, что каждый безо всякого исключения гражданин должен написать в своем завещании о цели работы Завода Жизни и о важности экспериментальной проверки открытий профессора Древо. По почте всем были разосланы документы с химическими формулами. Ученый был вне себя от радости – насколько я мог судить (хотя, учитывая все, что происходило раньше, я, конечно, не был уверен), он забыл о всех своих мучениях, его радовало сознание того, что долгая мучительная работа обернулась таким успехом, и, что самое главное, - этот успех явно не пропадет в следующих поколениях. Жизнь, как бы она ни прошла, была прожита не зря. Я тоже грел себя мыслью о том, что внес свою скромную – хотя, скорее, психологическую – лепту в этот результат. Мы с профессором поздравляли друг друга, пожимали руки и даже обнялись.
Рабочая смена Завода Жизни закончилась уже полчаса назад, но мы все не уходили, бесконечно обсуждая то, как скоро будет сделано окончательное открытие – в чем мы не сомневались – и к каким это приведет последствиям. Конечно, в какой-то степени, это были мечты, но мы не могли не поддаться этому искушению, - впадать в детско-романтическое состояние. Однако подспудно меня терзала одна мысль – как мы выйдем с Завода. Дело было в том, что, по правилам администрации, секретари научно-исследовательской секции не могли покинуть свое рабочее место раньше ее начальника, то есть, в данном случае, господина Древо. Кроме этого, я был почти уверен, что коридоры корпусов все еще кишели любавцами, которые духовному развитию предпочли жалкое повторение природных процессов. Я не мог не думать о том, как пройдет через все это профессор. В то же время, оставаться в лаборатории специально из-за всех этих проблем было как-то странно и глупо, да и мне нужно было торопиться домой, потому что я не исключал, что ко мне придет Сена. Я не знал, как ученый отреагирует на вид Лам и других женщин, не знал, как изменится его настроение, не знал и того, что мне нужно было делать в случае, если он нарушит заповедь отца. В конечном итоге, все дела были сделаны и смысла в ней больше не было. Я внутренне приготовил себя к тому, чтобы увидеть падение профессора (а что-то подлое внутри меня радостно предвкушало это). Впрочем, почему падение, подумал я, - удовлетворение желаний. Вобщем, я окончательно запутался. В какой-то момент, заметив, что я не очень внимательно его слушаю, господин Древо произнес:
- Ну что, дорогой Горн, нам пора идти?
Я развел руками:
- Да, наверное. Но Вы…
- Что?
- Вы уверены, что… готовы туда идти?
Он смотрел на меня бодрыми веселыми глазами.
- Вы боитесь за меня?
- Если честно, - да.
- Не бойтесь. Раньше я явно преуменьшал возможности любавца. («Как бы теперь Вы их не преувеличили, что тоже бывало», со страхом подумал я, но уже ничего не сказал.)
С этими словами он широко улыбнулся и направился к двери. Я пошел за ним. Мне было странно, что, по мере приближения к приемной, я волновался все больше и больше, причем, по-моему, не только за профессора, но и за себя. Я боялся, что, если не сорвется он, то сорвусь я, и как к этому относиться, мне тоже было неясно. Растущий в сердце страх напугал меня еще больше. Я не знал, что переживал в этот момент инженер жизни, так как он шел впереди меня. Вдруг я услышал его бодрый голос:
- А знаете, Горн, что будет с сексом в будущем, когда жизнь, наконец, станет двухдневной или трехдневной?
- Что?
- Значение его начнет уменьшаться. Однодневные любавцы занимаются сексом по двум причинам – во-первых, для размножения, а, во-вторых, с тоски, от невыносимой мысли о краткости жизни и о том, что в ней слишком мало удовольствий. С продлением жизни обе эти причины перестанут с такой силой давить на нас. А в пределе – секс вообще исчезнет.
Судя по уверенному тону профессора, он не испытывал страха и, действительно, был в отличной форме. Правда, было непонятно, насколько крепка его броня.
Наконец, мы вошли в приемную. Должен заметить, что, пока мы шли по коридору, я не слышал никаких стонов – что и не удивительно, ведь всему есть предел. В приемной мы увидели следующую сцену – наверное, Трэк и Лам только недавно кончили: она со спущенными джинсами и трусами лежала на спине прямо на полу рядом со столом, ее расставленные в стороны бедра были крупными и красивыми, они блестели от какой-то жидкости, темные волосы на лобке – аккуратно подстриженными, ее свитер был снят и валялся на стуле, а сама Лам была в коричневом бюстгальтере, который с трудом охватывал ее большую грудь; Трэк сидел на стуле, штаны его тоже были спущены до щиколоток, опавший – довольно больших размеров - член терялся в густых волосах. Были видно, что секретари очень устали, что они настолько обессилели, что не могли даже подняться и натянуть одежду. Или не хотели, надеясь все повторить вновь? Не знаю.
Как только любовники увидели нас, а особенно профессора, они тут же вскочили и начали лихорадочно одеваться – все-таки, какие-то остатки почтения к господину Древо у них сохранились. Впрочем, от меня не ускользнуло, что Лам, натягивая трусы, джинсы, а потом свитер, чуть-чуть, краешком губ, улыбалась нам, словно показывая, что она нисколько не стесняется своей обнаженной красоты, и что она в любой момент готова поделиться этой красотой с нами. Скажу честно, не знаю, как у инженера жизни, а у меня эта коварная улыбка вызвала в организме очередной переполох, что не могла не заметить Лам. Одевшись, она сказала:
- Простите, господин профессор.
Но в ее интонации не было и тени покаяния. То же самое – и таким же тоном - сказал и Трэк. Древо молчал. Бросив на него взгляд, я увидел твердое спокойное лицо, на котором не было и капли гнева. Потом Лам продолжила, она говорила быстро, буквально тараторила:
- Я к Вашим услугам, господин профессор. Я готова сделать все, что Вы пожелаете, тем более что рабочий день уже кончился, и каждый работник Завода может отдохнуть после долгих трудов. Я всегда восхищалась Вами, господин профессор, и я не знаю, как мне выразить мое восхищение. Я…
И вдруг он перебил ее – я услышал его голос, громкий, спокойный, словно проникающий сквозь все препятствия, магический, заклинающий:
- ЦЕЛЬ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЗАВОДА ЗАКЛЮЧАЕТСЯ…
Здесь я увидел нечто потрясающее – не успел ученый договорить, как с Трэк и Лам стало происходить что-то странное, необычное. Они оба, как по команде, сначала стали морщиться, потом потянули руки к ушам, видимо, чтобы закрыть их, потом начали сгибаться в поясе. Все это напоминало действие сильного ветра, урагана, от которого пытались и не могли скрыться неутомимые любовнички (я думаю, что слово «любовнички», конечно, содержит в себе некоторое презрительно-негативное отношение, ну что ж, я все равно не отказываюсь от него, хотя Вы можете заподозрить меня в зависти). Потом они заговорили в один голос, и голоса их были слабыми, неуверенными:
- Нет, нет, нет, мы не хотим знать этого… Не продолжайте… нет… нет… нет…
Но профессор, на минуту превратившийся в мага, безжалостно закончил:
- ЦЕЛЬ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЗАВОДА ЗАКЛЮЧАЕТСЯ…
- Нет!
- Нет!
- ЗАКЛЮЧАЕТСЯ В ПРОДЛЕНИИ ЖИЗНИ!
Как только секретари услышали концовку фразы, они с грохотом повалились на пол, но теперь уже не с целью соития, как раньше, а безо всякой цели (эти мои слова тоже могут быть истолкованы как глумление над любовничками). Казалось, что на них обрушилась огромная каменная стена и придавила их, или – над ними было произнесено заклинание, которое навсегда лишило их покоя и уверенности. По сути, Древо произнес слова, которые обнажили всю бессмысленность их существования, то есть сделали то, чего они больше всего боялись.
Упав на пол, Лам и Трэк забились в судорогах, при этом они постоянно повторяли одно и то же: «Нет, мы не слышали этого… Нет, мы не слышали этого… Нет…» Лам в этот момент – что я тоже не могу не отметить – выглядела весьма жалко и совсем непривлекательно, от ее былой сексуальной самоуверенности не осталось и следа. Наконец, воспользовавшись тем, что профессор не собирался повторять своих слов, – а такое повторение лишило бы секретарей жизни – они, немного оправившись, стали выползать из секции во внешний коридор. Лихорадочно работая руками и ногами, они отворили дверь и исчезли. Как только дверь за ними закрылась, мы услышали их быстрые шаги по коридору – видимо, они бежали – и крики: «У Завода нет никакой цели! У Завода нет никакой цели! Никакой цели! Не-е-е-е-ет! Не-е-е-е-ет!»
Изгнание бесов состоялось. Мы с профессором смеялись и снова пожимали друг другу руки. В этот момент мы думали одно и то же – как, все-таки, преувеличивает любавец тяжесть своих страданий и безвыходность положения, и как недооценивает он собственную волю! Мысль эта была весьма банальна, но для нас она стала настоящим открытием. Воодушевившись, мы уже не могли остановиться – сходу и без слов мы решили, что должны изгнать бесов со всего Завода Жизни. Поскольку в четвертом корпусе почти никого не было, а второй был секретным, мы ринулись в первый корпус, кстати, самый густонаселенный работниками. Почти никто из них не ушел, предпочтя безудержный секс и другие развлечения на работе моногамной семейной жизни дома.
Воспоминания об изгнании бесов из первого корпуса – самые сильные в моей жизни. Это был сплошной полет и вдохновение, сила и мощь духа. Мы с профессором появлялись неожиданно, как из под любы, и, перекрикивая стоны и причмокивания наслаждающихся мужчин и женщин, начинали медленно громко произносить ту самую магическую фразу о цели деятельности Завода Жизни. Эффект всегда был один и тот же – сначала скованность, попытка заткнуть уши (что, кстати, никогда не помогало), и, наконец, - падение на пол, если любавцы уже не были на полу, и долгие судороги. После чего – мгновенное протрезвление и позорное бегство с криками о помощи и том, что они ничего не слышали. Мы изгоняли одинокие парочки, забившиеся под столами, или расположившиеся на стульях, и целые стаи работников, трахавшихся на огромных цеховых машинах. Под конец это превратилось для нас в настоящую забаву – мы бегали по кабинетам и коридорам, уже полупустым, и для проверки громко объявляли цель деятельности Завода Жизни – и всякий раз, к нашему изумлению и смеху, из-под шкафов или столов, из-за картотек или чертежных досок, кто-нибудь да вылезал.
Нас, конечно, пытались соблазнить, и не однажды – та или иная женщина, если мы не успевали во время произносить магическую формулу, раздвигала ноги и похлопывала себя по промежности, сырой от наслаждений, или – другая могла задрать юбку, под которой не было трусов, и обнажить красивую упругую попку, за тот день познавшую не одной мужское прикосновение, - но все это на нас, как ни странно, не действовало, а соблазнительницы стушевывались, как только слышали голос профессора, и пытались убежать. Но теперь уже мы преследовали их, заставляя выслушать до конца ценную информацию, и только потом, вынув из них жало, отпускали. Последний бес, которого мы изгнали, был сам господин Чат, тоже позволявший себе на проходной немало, тем более, что основная часть его работы – раздача нарядов - приходилась на первую половину смены. Мы застали Чата, оприходовавшем целых четыре красавицы сразу, уж он-то был специалистом по кадрам, и знал, кого себе выбирать. Одну из красавиц Чат познавал, пристроившись к ней сзади, а остальные наблюдали за этим и ждали своей очереди. Мы разогнали их быстро, - женщины убежали сразу, даже не успев толком одеться, а Чат перед тем, как скрыться, нашел в себе силы крикнуть нам пару угроз. Убегая, он кричал: «Проклятые импотенты! Я вам не прощу этого, особенно тебе, профессор! Я помогал тебе, а ты!? Я отомщу вам обоим!» Ничего, кроме громкого смеха, эти слова у нас не вызвали.
Наконец, с чувством выполненного долга мы вышли на улицу. Там, кстати, нас встречали обнаженные и полуобнаженные мужчины и женщины, изгнанные с Завода, и еле-еле приходящие в себя. Увидев нас, они бросились бежать, но мы их уже не преследовали. Я подумал о том, что за этот один короткий день своей жизни я сделал не так уж мало, этот мир, хоть немного, но изменился. Значит, не так уж бессмысленна однодневная жизнь. Наверное, профессор думал то же самое. Но здесь же нам пришла и другая мысль – мы так разогнались, мы настолько поняли, что нужно делать и что не нужно, что вот, казалось бы, именно сейчас подавай нам еще как минимум два или три дня. Тогда мы и горы свернем. Но этих дней не было. Пришло время умирать. До двенадцати ночи – часа, когда наши сердца остановятся, - оставалось около трех часов, мы очень задержались на работе.
На улице было темно, и эта темнота казалась мне той самой смертью, которая придет сегодня и накроет меня с головой. И от меня ничего не останется – ни слов, ни мыслей, ни веры в великое дело продления жизни, ни желания потрахаться. Ничего. На секунду подумав об этом, я испугался. Возможно, наше с Древо воодушевление – просто бессознательное желание заслонить от себя смерть. Возможно, только смерть и существует, а все остальное – Завод, наши жалкие потуги продлить жизнь – все это только игрушки. Короткие вспышки в тотальной тьме. Еще мгновение, и мы с профессором расстанемся, и эти вспышки погаснут, и останется только тьма, ночь смерти. И я погружусь в нее. Но потом я сказал себе – подожди, ты все еще рядом с ним, ты не обязан сейчас переживать свою смерть, оставь это на ночь. Сейчас ты – победитель. Так празднуй свою победу и будь достоин ее. Я украдкой посмотрел на инженера жизни ; я не знал, переживал ли он то же, что и я.
Мы вышли с территории Завода и оказались на шоссе. Мне нужно было ехать направо, а профессор собирался налево – он хотел пройтись пешком. Вокруг суетились любавцы, спешившие по домам. Пришло время прощаться.
- Ну что, господин Горн, Вы мне стали почти родным… - сказал он, обернувшись ко мне. На его лице были радость и грусть одновременно.
- А Вы - мне, - вздохнув, ответил я.
Мы немного помолчали.
- Сегодня мы умрем, господин Горн.
- Да.
Ученый стоял передо мной, задумавшись и засунув руки в карманы своего белого плаща, он смотрел куда-то вниз.
- Отдадим дань глупой природе. Поиграем в смерть. Я хочу Вам сказать, что, в отличие от многих любавцев, которые в час смерти будут падать в обморок от страха, или реветь, или биться головой о стену, что они так бездарно прожили свою короткую жизнь, или колоться, мы с Вами можем утешать себя мыслью, что смерть – это всего лишь игра природы, что мы победим ее, потому что мы умнее природы, умнее жизни и умнее смерти. И, поверьте мне, это утешение будет единственным настоящим утешением.
- Я верю Вам, профессор (хотя тут же подумал – «и, все-таки, в сто раз лучше не утешать себя перед смертью, а не умирать»).
- Прощайте.
- Прощайте.
Мы крепко обнялись, и я снова почувствовал на своей щеке его совсем не колючую бороду.
- Если наши потомки поработают на славу, они вытряхнут нас из могил, и мы с Вами еще свидимся.
- А если не поработают?
Он пожал плечами и улыбнулся:
- Значит, не судьба. Нет никаких гарантий. Давайте учиться жить без гарантий.
Он уже собирался махнуть мне рукой на прощанье и уйти, но я на секунду остановил его:
- Господин Древо…
- Да?
- Простите меня, пожалуйста, я хочу спросить у Вас еще кое о чем… - я замолк, не зная, как продолжить.
Ученый снова улыбнулся:
- Я даже догадываюсь, о чем Вы хотите меня спросить.
- Правда?
- Да. Спрашивайте.
- Вы… будете… как бы это сказать… Вы собираетесь… нарушать заповедь отца?
Профессор бодро и без промедления ответил:
- Нет, не собираюсь, дорогой Горн.
- А почему?
Он немного подумал и произнес:
- Потому что я люблю своего отца. И сегодня ночью, до самой смерти, я буду заниматься только и исключительно наукой, как он мне и завещал.
Больше мне спрашивать было нечего. Мы попрощались и обнялись с ним еще раз, уже окончательно, и разошлись в разные стороны. Я шел к машине и думал о том, что, когда придет мой час, я не испугаюсь смерти больше, чем нужно.
7. Смерть
Итак, я вернулся домой около десяти часов вечера. Жизнь моя подходила к концу. Я, впрочем, не чувствовал себя старым – обитатели нашей планеты в течение того очень небольшого промежутка времени, в который они живут, взрослеют, но не успевают постареть и одряхлеть. Мы не знаем, что это такое – разве что на примере некоторых видов животных, которых мы и можем сравнивать с собой. Когда я жил, я чувствовал, что кости мои становятся крепче, мышцы – сильнее, органы – больше. Если бы я регулярно в течение дня смотрел в зеркало, то я бы обратил внимание на эти перемены. Но я, если честно, в первый и последний раз смотрел в зеркало утром, перед выходом на улицу, и то, я сделал это по предписанию моей заботливой мамы, чтобы убедиться, хорошо ли сидит на мне купленная ею же одежда. После этого у меня не было ни времени, ни желания этого делать. Я, скорее, обращал внимание на свое внутреннее духовное взросление, хотя оно, наверно, связано и с физическим, отрицать не буду. Ну а уж то, что началось со мной с того момента, как я покинул раздевалку, - вообще заставило меня забыть обо всем на свете.
Дома никого не было. Странные чувства я испытывал, расхаживая по четырем пустым комнатам, заполненным стандартной пластиковой мебелью красного и зеленого цветов. Я словно не мог собраться с чувствами и мыслями. Не мог определиться. Я не знал, плохо это или хорошо, что Сена не пришла ко мне – а, по всем расчетам, если она вообще собиралась прийти, то уже должна была это сделать, - я не знал, хочу ли я умереть в одиночестве или вместе с женщиной, которую условно можно было назвать женой. Я не знал также, как я встречу смерть - найдет ли на меня дикий страх, что я совсем не исключал, или я буду спокойным и даже равнодушным. На секунду мне показалось, что Горн – это вообще не я, что это другой, чужой мне любавец, а я – некий наблюдатель, которому забавно видеть, как и что с этим Горном происходит и, который потирает руки от ожидания, как же все-таки его герой встретит свою смерть. Так я расхаживал по дому, рассеянно слушая телевизор и заодно готовя себе ужин на кухне. Что касается идей профессора Древо и всего, что с ними было связано, то все это хранилось где-то глубоко в моем сердце, как сокровище, но я об этом старался не думать, потому что не хотел снова тратить свои силы на гадание – утопия это или нет, на подбор аргументов за и против. В конечном итоге, вся эта мысленная суета была уже не важна для меня. Мне нужно было просто дожить те два часа, которые мне оставались.
Вдруг раздался звонок в дверь – это был звук колокольчиков, веселый и звонкий. Я понял, кто пришел, и отправился открывать. Я старался не задавать себе никаких вопросов – как я отношусь к ее приходу, старался не рефлексировать, но все-таки заметил, что я испытывал в тот момент чувство радости, может быть, не очень сильное, может быть, эта радость усилится потом, откуда я знал. Я открыл дверь – на пороге стояла Сена.
Она тоже, как и я, была повзрослевшей, - та светлая добрая невинная (впрочем, как выяснилось, не такая уж невинная) девочка, которую я повстречал утром на кладбище, превратилась в двадцатидвухчасовую женщину – кажется, чуть выше ростом, шире в плечах, ее груди и черты лица стали крупнее и, я бы сказал, грубее. Она была одета в белое холщовое платье, доходившее до колен (чулок на ногах не было) и открывавшее до плеч руки. Но все эти внешние описания, на самом деле, не дают представления о том, что я тогда увидел. Ведь то, что я сказал, - это рама, в которую можно было поместить все, что угодно. Это могла быть, например, женщина, которая излучала свет и тепло, веселая, чуть ли не прыгающая от радости… Так вот всего этого не было, Сена представляла собой полную противоположность. Это меня расстроило, напугало, зародило чувство вины. Передо мной были развалины любавки – Сена была истощенной, словно в воду опущенной, лицо ее было помятым, даже некрасивым, под глазами – огромные мешки, то ли от слез, то ли от недосыпания, то ли от того и другого вместе, она стояла, опустив голову вниз, наблюдая, видимо, порог моего дома, и молчала.
- Здравствуй, Сена, - я сказал это, словно прощупывая, каково ее состояние.
- Здравствуй, - ее ответ был странным, то ли равнодушным, то ли с оттенком ненависти и презрения, то ли могущим в них перейти.
Я пригласил ее в дом, и она прошла.
- Будешь ужинать?
Сена кивнула головой и даже прошла на кухню, чтобы помочь мне закончить с ужином – не так-то легко мне было управиться с едой одному, так что помощь была кстати. Она встала у плиты, а я, как типичный муж, сел за большой кухонный стол в ожидании горячей пищи. Надо сказать, что я порядком проголодался (ел я за свою жизнь на тот момент только два раза – утром завтракал и днем обедал на Заводе, хотя обед был довольно скудным). Через некоторое время мы уже ели – это были вкусные овощные салаты, ветчина и яичница.
За все это время Сена не произнесла ни слова. Это меня напрягало, чем дальше, тем больше. Видимо, она бессознательно выбрала тактику осадного молчания, полагая, что первым заговорит тот, кто сильнее чувствует себя виноватым и как раз он-то и на самом деле виноват. Естественно, первым не выдержал я. Считал ли я себя виноватым? Не знаю. И да, и нет. Вообще, я довольно быстро забыл о том, что произошло на кладбище, хотя не могу сказать, что где-то в глубине души образ Сены и обида, что я ее так глупо потерял, не сохранились на весь день. Но другие события оттеснили этот образ. Я не чувствовал себя виноватым перед самим собой, но, как только в доме появилась Сена, я почувствовал вину перед ней.
- Ты беременна? – спокойно спросил я.
- Да.
Она посмотрела на меня тяжелым взглядом.
- Что? Ты хочешь узнать, твой ли ребенок? – этот вопрос был задан со скрытой насмешкой. И это было первое, что она сказала по своей инициативе, не отвечая на мой вопрос.
Я пожал плечами.
- Да нет. Я понимаю, что это сложно сказать.
- Может быть, твой, - Сена, видимо, начала говорить то, что заготовила заранее, несмотря на мою примиренческую реплику, - а, может быть, Свана. А, может быть, тех мужиков на Заводе, которым было скучно выполнять свои рабочие задания и которые попросили меня развлечь их. Но, официально, он твой, ты же это понимаешь.
Я кивнул. Слова Сены задели меня за живое. Какие-то странные уже забытые чувства шевельнулись во мне. Мне вдруг стало не так уж и неважно, что произошло с Сеной после нашей встречи на кладбище. И я начал очень сильно жалеть о том, что без боя сдал ее Свану. Вот она, говорил мне внутренний голос, - твоя жена, здоровая сильная баба, но тебе она не принадлежит.
- Но, все-таки, пришла ты ко мне.
- Да, к тебе. А к кому я еще могла идти, не к брату же, ведь это запрещено законом? – ее ответ снова был грубым и вызывающим.
Мы помолчали. Вдруг с Сеной что-то произошло, она как будто надломилась и устала держать маску равнодушной ко всему – особенно ко мне – женщины. Все, что она копила в себе, вся боль, начала вдруг прорываться наружу. За показной силой скрывалась бездна слабости. Сена начала плакать – тихо, бесшумно, огромные слезы выступали у нее из глаз и быстро падали на ее грудь, она хотела скрыть это от меня, но это было, конечно, бесполезно.
- Почему ты отдал меня Свану?! Почему? – это уже были, скорее, не вопросы ко мне, а вопросы к самой судьбе.
- Я не знаю, Сена…
Я действительно этого не знал.
- Прости меня.
Она молчала. Это молчание показалось мне бесконечно долгим, словно оно решало мою судьбу, которая висела на волоске.
Наконец, Сена вздохнула и сказала:
- Этим «прости» уже ничего не изменишь. Жизнь кончилась. Ты испортил мне всю жизнь.
Я тоже вздохнул, не зная, что сказать. Она продолжала:
- В конце концов, мы бы все равно изменили друг другу, так делают все на нашей планете, а брак ; просто формальность. Но ты бы мог хотя бы остановить меня от измены с братом и… тут же, на кладбище, где мы познали друг друга и познали счастье. Может быть, единственный раз в жизни.
В этот момент я не выдержал и тоже заплакал. Она была права. Я был настоящим идиотом.
- Прости меня, прости, Сена… Прости…
- Ты просто испугался, наложил в штаны, да?
- Нет. Я не испугался.
- А что же тогда произошло, я не могу понять?!
- Я не знаю… Я был не готов бороться за тебя. Я вообще был не готов бороться с кем-либо за что-либо. Я был не готов любить тебя, а потом ненавидеть другого. Я не понимаю, как любовь может превращаться в ненависть. И что же это тогда за любовь? Значит, любовь и есть ненависть?
Мы заплакали оба, в голос, зарыдали.
- Я не могу понять все эти твои высокие рассуждения, - голос Сены вдруг стал тонким из-за слез, - но из-за них мне пришлось отсасывать собственному брату, хотя у меня совсем не было такого желания!
Мы снова молчали и плакали.
Наконец, я высказал последний аргумент:
- В конце концов, Сена, граждане нашей планеты – свободные любавцы и никто не заставлял тебя отсасывать у него… Кто тебя тянул за руку?
После этих слов у моей жены началась настоящая истерика – она согнулась в поясе, прижав мокрое от слез лицо к коленям, обхватила голову руками и завыла, громко и страшно. Видимо, я сказал что-то такое, что мучило ее еще сильнее, чем мое бездействие на кладбище. Действительно, ничто не мешало ей тогда остаться со мной. Но мой упрек, все-таки, был жестоким, потому что мы оба знали, что на Любе женщины традиционно подчиняются мужчинам, кроме этого – младшие родственники – старшим. Это – неписаное право, сохраняющее свою силу испокон дней. Всю свою жизнь Сена промучила себя этими двумя вопросами, двумя упреками, один ко мне – почему я не остановил ее, другой к себе самой – почему она сама себя не остановила.
Немного успокоившись и замолчав, но это была только передышка, Сена дрожащим голосом зашептала:
- Я не знаю… Я не знаю… Я не знаю… Я была дурой, конечно, что я могу еще сказать? Ничего не соображавшей дурой, которая не понимает, в чем ее счастье.
- Прости меня, Сена, я не должен был задавать этого вопроса. Я все прекрасно понимаю. Вся ответственность на мне. Это я виноват. Успокойся.
Жена вернулась в нормальное положение – она выпрямилась и теперь, с красным и мокрым от слез лицом, сидела и смотрела на плиту, не видя ее, напряженно думая о чем-то. Она вздохнула:
- Ты говоришь, что в нашем мире любовь – это ненависть. Знаешь, на самом деле, это не так уж непонятно для меня. Я это понимаю. Я даже согласна с тобой. Да, согласна. Это-то меня и убивает. Мой гнев – он где-то на поверхности, на воде, но не в глубине. Когда я стояла там, на кладбище, я все прекрасно понимала. Я понимала, что я сама могу послать брата подальше, и что он сразу же уйдет и ничего мне не сделает, потому что мы с ним вообще больше никогда не встретились бы. Но я хотела тогда поиграть. Понимаешь? И брат тоже хотел поиграть. И я ему подыграла. Он сыграл в грубияна-родственника-извращенца, я – в его невинную жертву. А ты должен был быть принцем, героем-спасителем. Защитником… Но ты – не стал играть в нашу иргу. Ты притворился, что ничего не понимаешь.
- Я на самом деле ничего не понимал.
- Я хотела проверить тебя. А зачем? Зачем? Зачем?! ЗАЧЕМ?!
Сена снова заревела.
- Прости меня, Горн, это я во всем виновата, только я…
Она опять спрятала голову на коленях. Я встал и подошел к ней, присел перед ней на корточки. Да, я любил ее – вот такую, зареванную, слабую, злящуюся на саму себя и на весь этот сраный мир. Я обнял ее – положил свои ладони ей на спину и стал ее гладить.
- Ты должна простить себя, Сена. И забыть обо всем. Забыть обо всем.
Она не переставала реветь.
- Сена, я люблю тебя. У меня были другие женщины – вернее, одна другая женщина, - но я люблю тебя.
От этого признания ей стало еще хуже – она заплакала с новой силой. Тогда я заставил ее оторвать голову от колен, - она смотрела на меня глазами, полными отчаяния и полными надежды, и часто, до смешного, всхлипывая. И я еще раз сказал, прямо в эти глаза, падая в них как в бездну:
- Я люблю тебя, Сена.
- И я люблю тебя, Горн. Про…
Я перебил ее:
- Не надо. Не надо больше просить прощения.
В этот момент меня накрыло – меня накрыла волна нежности к ней. Я вдруг почувствовал всю Сену – во всей ее неповторимости, ее тело и ее душу, я почувствовал, как ей дико одиноко в этом мире, как она беззащитна, как она любит меня и страдает. Как она страдает.
- Это ты прости меня, Сена. Я все равно должен был защитить тебя, даже если это была игра. Я все равно должен был это сделать. Если это была игра, я должен был сыграть в нее. А я не захотел. Но я должен был, хотя бы ради тебя. Ради тебя. Я должен был дать в табло твоему ненормальному брату. Да, должен был.
Я уже не помню, говорил ли это вслух или про себя. Но это и неважно. Говорить дальше у нас уже не было сил. Наши губы встретились – они нашли друг друга сами, не обращая внимания на нас и на наши глупые рассуждения. Все это были – слова, слова, слова… Как только мы поцеловались, я забыл о них. В этом поцелуе я почувствовал не просто наслаждение, а всю жизнь Сены, всю ее боль и страдание. И все это стало мне таким сладким и таким желанным. От наслаждения и от любви у меня закружилась голова, и я стал падать на пол, увлекая за собой Сену. Она не сопротивлялась. Оказавшись на полу, я обнял ее и крепко крепко прижал к себе. А она прижалась ко мне. Я почувствовал ее тело, все целиком, и понял – не головой, а сердцем, - что это тело хочет только любви, и больше ничего, что любовь будет окончательным ответом на все вопросы, заданные и незаданные, на все мучения.
Дрожа от волнения и желания, я резко отбросил подол ее платья и снял трусы, она помогала мне, ни слова не говоря. Затем я быстро снял с себя штаны и трусы – штаны никак не хотели сниматься до конца, и я даже выругался, она засмеялась. Потом Сена раздвинула свои ноги и сказала:
- Войди в меня, муж мой. Я – жена твоя и по праву принадлежу только тебе.
Эти слова возбудили меня еще больше, и я вошел в нее. И двигался в ней. И кричал – кричал на весь дом, так мне было хорошо и так сладко любить Сену, жену свою.
Так заканчивалась наша жизнь. Мы любили друг друга чуть ли не до самых родов Сены. Я так благодарен своей жене за то, что она ни разу не отказала мне, когда я просил ее повернуться ко мне спиной и нагнуться (мне нравилось чувствовать сзади все ее тело, держать его в руках, смотреть на ее бедра и широкую спину, и время от времени, играя, подергивать за хвост длинных волос) и за то, что она сама неоднократно опускалась передо мной на колени и, отбросив волосы в сторону, выражала мне всю свою нежность и всю свою любовь, долго-долго, так что я иногда чуть не терял сознание. Мне нравилось в эти моменты смотреть на нее сверху вниз, как она двигается и как она старается; и как она вдруг неожиданно брала в руки мои яйца, отчего я весь так и заходился от немого восторга...
Дойдя до самого дна наслаждения, обессиленные, но счастливые, мы повалились на мою большую кровать в спальне, покрытую голубым покрывалом (только что мы стояли рядом с этой кроватью – Сена опиралась на нее руками и громко, что было мочи, кричала, а я ритмично двигался и похлопывал ее по попке). Мы обнялись. Посмотрели на часы. На них было двадцать минут двенадцатого. До нашей с Сеной смерти оставалось меньше часа.
Думали ли мы об этом, когда занимались сексом? Кажется, нет. А, может быть, на самом деле, мы так сильно думали и помнили об этом, что даже не осознавали? И наши оргазмы, наши ласки были такими щедрыми, потому что они были последними? Любавец перед лицом смерти может вести себя по-разному, – но всем ясно, что он в любом случае немножко сходит с ума. Я лежал и думал о том, как я мог так страстно и самозабвенно заниматься любовью с без пяти минут трупом, это же было смешно и глупо. Это было похоже на жалкое цепляние за жизнь, безумное бегство от смерти. Наверное, то же самое думала и Сена. Все мое счастье, вся моя любовь, вся моя радость, все мое наслаждение вмиг исчезло, испарилось, словно дым, словно сон, который мне приснился. На кровати лежали два потенциальных трупа, которые говорили друг другу слова, целовались и отсасывали друг у друга, имели друг друга. Смерть пришла в наш дом. Я чувствовал это. Она пришла и схватила нас с Сеной за шиворот, как нашкодивших детей.
- О чем ты думаешь? – спросил я Сену.
Она пожала плечами.
- Ни о чем.
- О смерти?
Она немного замедлила с ответом:
- Да.
- Ты боишься?
- Да.
Вдруг она заплакала, начала целовать меня и гладить ладонями мою голову, словно искала у меня защиты от смерти. И я отвечал ей тем же – поцелуями и ласками, отвечал так, как будто я мог дать ей эту защиту. Но это была неправда. У меня у самого от страха перекосило все внутри и пересохло горло, и язык не поворачивался, так что я не мог разговаривать. Я поражался, как я мог быть так беспечен всего полчаса назад, когда говорил ей о своей любви и любил ее? Какая любовь? Нет никакой любви. Есть только смерть. Смерть и ничего больше.
Сена, скорее всего, понимала то, что я чувствовал в этот момент. Но она не расспрашивала меня, не углубляла, потому что догадывалась, что, если увидит, что я боюсь не меньше ее, то сойдет с ума. Я и сам сходил с ума. Жизнь кончалась. Это было настоящим безумием. Я кончался. Моя личность, мать ее, кончалась. Она была и вот теперь она вдруг переставала быть. Она ходила, думала, говорила, боялась, говорила правду и врала – и вдруг все. Нет ничего. В это невозможно было поверить. Смерть тела – да, это понятно, это как болезнь, только окончательная. Но смерть меня, заключенного в этом теле, – абсолютно непонятно. Жутко. Страшно. Больно. Я не хотел этого, но «не хотел» - слишком слабое выражение. Я весь превратился в сопротивление смерти. Мы заплакали. Мы, обнявшись и стараясь не глядеть друг на друга, плакали, тихо, тяжело, без света, без надежды.
- Горн… Горн, скажи, ты любишь меня?
- Да, Сена, я люблю тебя.
Это была ложь. Я уже не любил ее. Я никого не любил. Может быть, кроме смерти – кроме тяжелого черного покрывала, ласкание которого на щеках я уже чувствовал. Наверное, и Сена переживала то же самое, но не хотела себе в этом признаться.
Потом у жены начались схватки. Я вскочил с кровати и сел на колени на пол, рядом с ней. Любавки рожают быстро – как правило, ребенок выходит после второй схватки без каких-либо особенных препятствий. Как только ребенок рождается, его мать умирает. А отец еще недолго живет – это нужно для того, чтобы привести умершую мать в порядок, отнести ребенка в его спальню, чтобы он не спал вместе с трупами, и также написать завещание, если это не успели сделать раньше.
Сена переносила схватки мучительно – во время первого приступа она истошно жутко кричала, все ее тело тряслось, а пальцы сжимались до крови. Ее крики и искаженное ужасом лицо на секунду привели меня в чувство. Я немного забыл о смерти и о ее притяжении. Я даже подумал, что Сене сейчас, в каком-то смысле, легче, потому что эти страдания заставили ее забыть о близкой смерти. Но я отбросил эту дурацкую мысль. Потом первый приступ прошел и наступила относительно долгая – минут пять – передышка перед вторым и последним. Я понимал, что эти пять минут – это все, что у меня есть, но сначала сделать с собой ничего не мог. Я смотрел на Сену и ничего не чувствовал – я не чувствовал ее боли. Моя собственная смерть как кокон закрыла меня от мира. Все мне казалось каким-то деревянным, смешным, ненастоящим, все, кроме меня и моей смерти. Я испугался – неужели я настолько уродлив, настолько глуп и жалок, что я не смогу выйти из этого кокона?
Сена тихо лежала и ничего мне не говорила. Я посмотрел на нее еще раз – она часто и глубоко дышала, лицо выражало страшную дикую беспомощность перед лицом этого мира, словно она сама была ребенком, которого собиралась рожать. Я взял ее руку в свою, потом отпустил и почему-то положил руку на ее сердце, под левую грудь, которая накрыла всю мою ладонь. Я прислушался к ее сердцу. Оно стучало быстро и ритмично – тук-тук, тук-тук, тук-тук. Здесь до меня стало доходить, что рядом со мной лежало другое живое существо, которое тоже дышало, чувствовало, страдало, думало и… умирало. И я почувствовал, что… Я почувствовал... мне трудно это передать... что это и есть я. Что Сена – это я. Я стряхнул с себя наваждение страха смерти, выдохнул и поцеловал ее во вспотевший лоб:
- Ну что ты, любимая? Что ты так испугалась?
Она посмотрела мне в глаза и увидела в них вернувшуюся любовь.
- Ты любишь меня, Горн? Ты любишь меня?
- Конечно, я люблю тебя.
Она вся задрожала, я подумал, - от переизбытка чувств, но потом с ужасом понял, что это был старт новых схваток.
- Сейчас будет второй приступ…
Больше я сказать ничего не успел. И она тоже. Схватки снова начались. Я не выпускал ее из рук. Она вся изогнулась, словно в нее проник страшный спрут, дико закричала и потом умерла. Умерла… А где-то там, между ее ног, я услышал другие крики – крики ребенка, который пришел в этот мир погубить нас, погубить и продолжить наш род. Я все еще машинально держал в руках Сену, которая была теплой, даже горячей, но сердце которой уже не билось, я это чувствовал. Я заплакал от горя. Но делать было нечего. Я выпустил ее тело, оно упало на подушки, встал с колен и нагнулся к ребенку. Это был мальчик, большой и тяжелый, весь красный, он кричал, на лице у него было написано удивление по поводу того, что какая-то сила вытолкнула его из утробы, в которой он неплохо устроился и из которой не собирался выходить. Он посмотрел на меня и описался. Я невольно улыбнулся и глубоко вздохнул.
Потом я аккуратно обрезал пуповину заранее приготовленными ножницами, обернул мальчика в чистое одеяло и отнес в детскую спальню. Где хорошенько его уложил, – чтобы он ни в коем случае, как бы ни двигался и ни переваливался с боку на бок, не упал на пол. Затем я присел на краешек кровати и смотрел на него какое-то время. Мальчик засыпал. А я... я уже любил его и простил смерть Сены. Еще я подумал о том, что мне не нужно сомневаться, мой ли это ребенок, или Свана, или работников Завода, с которыми развлекалась Сена, я почему-то был уверен, что мой. А отчасти мне было даже все равно. Все равно, кто бы ни был отец, но он умрет через несколько минут, а вот этот мальчик – и другие, миллионы таких же – останутся в живых, вместо нас, после нас. Я уже любовался своим сыном – я видел его закрытые глаза, его короткий вздернутый носик, его строго поджатые губки, и я уже мог почувствовать, какой это будет любавец, о чем он будет думать, что будет говорить, о чем мечтать.
Какой же? Он будет таким же, как я. Таким же странным, непохожим на других, ищущим чего-то большего, чего-то другого, о чем все забыли, что все презирают, над чем все смеются. Он тоже захочет узнать – к чему это все, весь этот странный дикий мир, в чем его цель? Быть может, он признает этот мир бессмысленным и бесцельным. А, быть может, – прислушается к тому, что я напишу ему в завещании… Ребенок даже начал тихонько храпеть. Я снова улыбнулся сквозь слезы. Завещание. Я забыл о завещании. Между тем, это было очень важно.
Жаль, что у меня больше не было времени сидеть с Горном-младшим – так я решил его назвать. Я вздохнул, вытер слезу и побежал по делам. Сначала я заглянул в свою спальню – остывающий труп Сены все еще возвышался на подушках кровати. Я заботливо и обливаясь слезами надел на нее платье – естественно, я не хотел, чтобы сын, проснувшись, увидел ее такой. Я даже успел причесать ее сбившиеся во время схваток волосы. И еще я закрыл ей глаза. Времени оставалось считанные минуты. Я испугался, что не успею написать завещание, и засуетился, бегая по дому.
Наспех отыскав где-то на книжных полках большой кусок белой бумаги и ручку, я, сильно волнуясь, как бы чего не забыть впопыхах, сел за кухонный стол, и начал писать:
«Здравствуй, дорогой Горн!
К сожалению, у меня очень мало времени, я могу умереть в любой момент, поэтому я буду кратким и напишу самое главное. Отец твой, наверное, оказался не самым лучшим отцом на планете. Ну да бог со всем.
Прежде всего, упакуй наши с мамой трупы в пластиковые пакеты, их ты можешь найти на кухне, отвези на наше фамильное кладбище и захорони их там. Если у тебя не будет времени на то, чтобы найти это кладбище, - не беда, захорони на ближайшем.
После кладбища обязательно сходи на Завод и отработай там смену. Я должен тебе сказать, чтобы ты зря не мучился и не тратил силы на поиски и расспросы, что цель Завода Жизни – в том, чтобы продлить нашу до смешного (хотя это совсем не смешно) короткую однодневную жизнь на два или на три дня, или даже больше, если получится (есть и идея воскресить всех мертвых, которыми наполнена наша бедная Люба, – в этой идее, как ты понимаешь, заинтересован и я, и твоя мама, а в скором времени и ты сам будешь в ней заинтересован). Все это может показаться тебе полным бредом, но я прошу тебя доверять мне, все это очень важно, что бы ни говорили тебе другие любавцы, которые живут слишком бессознательно. Не увлекайся такой жизнью, она ни к чему не приводит. Смысл жизни не в тупом повторении, а в движении вперед, вперед, несмотря на все тяготы и сомнения. Более подробно по поводу продления жизни ты можешь узнать в научно-исследовательской секции Завода, куда тебе всеми правдами и неправдами нужно пробиться (там ты узнаешь и о новом открытии профессора Древо, химические формулы которого я, на всякий случай, прилагаю к этому завещанию – храни их как зеницу ока).
Основное я, кажется, сказал.
Есть еще какие-то стандартные заповеди.
Не забудь насладиться этой короткой жизнью.
А что касается женщин… Постарайся найти себе среди многих одну, которую ты мог бы назвать своей женой. Постарайся также, чтобы ты любил ее, а она тебя. Впрочем, если ты вообще не будешь связываться с женщинами, – это, наверное, тоже неплохо, у тебя будет больше времени и сил на научную деятельность. Заметь, что всем этим я ни в коем случае не хочу бросить тень на твою мать, которую я бесконечно люблю.
Прощай, Горн. Так много хочется сказать. Но времени нет.
Мы любим тебя».
Обессиленный, положив перед собой на стол бумагу с завещанием, я глядел на косые строки, написанные слабой дрожащей рукой. Я умирал и чувствовал слабость во всем теле, уши словно чем-то заложило, глаза видели с трудом. Я боялся, что от слабости рухну на пол. Впрочем, какая уже была разница? Подступающее удушье смерти, конечно, исключало какую-либо иронию, но смех был в том, что, в суматохе, я даже не успел одеться и сидел совершенно голый. Ну ; что уже теперь, думал я.
У меня осталось странное чувство после того, как я написал завещание. Вроде бы, с одной стороны, я сделал то, что должен был сделать, что очень хотел сделать и, в принципе, именно так, как хотел. Но, с другой стороны, было во всем этом что-то не то… А что – я не мог понять. Размышлять на эту тему у меня уже не было сил. И вдруг – я сам не ожидал от себя этого, и, в другой ситуации, наверное, остановил бы себя, но не в той, не в той… Вдруг я собрал остатки сил, схватил со стола спички, чиркнул и поджег бумагу. Она сгорела быстро, одним махом, остались лишь тонкие черные крылышки, рассыпавшиеся на моих глазах. Зачем? Зачем ты это сделал? – закричал какой-то голос внутри меня. Зачем ты все уничтожил? Все, к чему ты стремился. И я ответил этому голосу. Ничего я не уничтожил, ничего не разрушил. Пусть Горн-младший живет так, как он хочет, без завещаний. Он сам найдет свой путь. Сам поймет, что ему нужно делать, а чего – нельзя. Я верю в дело профессора Древо, но, если это дело – истинно, то оно не пропадет, и мой сын откроет его и это будет его открытие, его истина.
Я умирал. Мозг уже начинал давать сбои, руки, ноги и туловище не двигались. Но странно – никакого страха я не чувствовал. Ни капли. То ли на это уже не было сил, то ли то, что я пережил, навсегда изъяло меня из области страха. Да, я умирал. Да, моя личность умирала. Но я знал, что жизнь есть и любовь есть, и у меня была надежда, что жизнь продолжится. И что смерть, как говорил профессор, это всего лишь глупая игрушка природы, на которую не стоит обращать слишком большого внимания и с которой когда-то, быть может, сам любавец будет играть.
Уже первый час ночи.
Смерть, кажется, полностью забрала меня.
Абсолютное спокойствие.
Даже радость.
Тишина.
И только одна мысль – я никогда не умру.
Смерть.
Часть II. Лаура
(сто дней спустя после Горна)
1. Пробуждение
Я родилась ровно в двенадцать часов ночи - так же, как и мои мать и отец, так же, как и их родители. Проспала я довольно долго и проснулась только около десяти часов. Я лежала не в кровати. В нашей маленькой однокомнатной квартирке вообще не было кроватей - по всей видимости, все, кто были здесь до меня, спали прямо на полу, на коврах. На одном из них, маленьком, синего цвета, потрепанном, я и обнаружила себя, проснувшись.
Квартира была тесной, заваленной старой поломанной мебелью - стульями, столами, шкафами с покосившимися дверцами. Потолок был низким, его когда-то белый цвет превратился в темно-желтый, а на середине - как раз над огромным, с облупившейся краской железном подсвечнике, стоявшем на столе, - даже черный. В квартире было пыльно и душно.
Проснувшись, я долго сидела и приходила в себя, пытаясь сообразить, что вокруг происходит, и что мне нужно делать. Прежде чем я заметила в деталях обстановку квартиры, я увидела нечто другое и это нечто приковало к себе мой взгляд и мои мысли. Это были мои мертвые родители. Естественно, тогда я еще не знала, кто они такие. Два неподвижных тела - мужчина и женщина - сидели прямо на полу, прислонившись спинами к голой, покрытой бледной голубой краской стене. Женщина была полной, низкого роста, в помятой и расстегнутой розовой блузке, из которой выпала одна грудь - грудь была большой и красивой. Ноги матери были широко расставлены, длинная черная юбка задрана, из-под нее торчала кровавая пуповина. Мужчина сидел рядом в спокойной позе - он был высоким и тощим, с немым бледным лицом. Правая его нога была закинута на левую, а рука покоилась на коленке. Наверное, отец присел отдохнуть после того, как принял роды, отрезал пуповину и отнес меня в другую часть квартиры. Впрочем, он знал, что долго ему отдыхать не придется, может быть, даже и не надеялся на это.
Меня испугали - и приковали к себе - их глаза. Они были открыты. И отец, и мать широко открытыми глазами смотрели на меня. Я тоже долго на них смотрела. Поначалу мне казалось, что взгляд у родителей одинаковый – безжизненный, стеклянный. Но потом, привыкнув к этому выражению, я смогла проникнуть «за стекло» и кое-что различить. В глазах матери были только ужас и отчаяние. В них была тьма – беспросветная, бесконечная. Словно она хотела сказать мне, что она не знает, зачем она родила меня на свет, что она сделала это потому, что все так делают, что она должна была так сделать. Но ничего хорошего в этом нет. Глаза отца были другими. В них был страх, была боль и сострадание ко мне, но, в то же время, я - или мне только показалось - заметила в них и нечто, похожее на надежду. Словно отец говорил мне, что мать, конечно, права, неизвестно, дочка, что ждет тебя в этой жизни, но... кто знает, может быть, ты найдешь какой-то выход. Но какой выход и откуда - отец не уточнял.
Насмотревшись вдоволь, я заплакала. Конечно, тогда я еще не знала, ни что такое отец, ни что такое мать, ни что такое жизнь и смерть, но я почувствовала, что эти сидящие передо мной любавцы как-то связаны со мной. Что они любили меня, заботились обо мне. А потом стали неподвижными, как шкаф или стол. И если подойти к ним и легонько толкнуть, то они повалятся на пол. Это было больно и страшно, я заплакала еще больше. Плакала я и по другой причине - я смутно понимала, что и сама однажды стану такой же неподвижной, как они. Я не хотела становиться неподвижной.
Не переставая реветь, я поднялась на колени и поползла к стене, где сидели мертвые родители. Я хотела дотронуться до них. Но, когда я приблизилась, я не смогла этого сделать - поднятая рука опустилась. Мне было страшно прикасаться к ним. А они все так же неподвижно сидели и смотрели на меня, словно манекены, как будто не понимая, зачем мне это нужно. Наконец, я собралась с силами и коснулась ладонью маминой щеки. Потом погладила маму по голове, по ее жестковатым светло-русым волосам. Потом погладила и отца. Хотя я продолжала лить слезы, мне стало немного легче. Не знаю, почему. Мне показалось, что меня стало больше или что мое тело обрело то, чего ему не хватало, без чего оно было жалким и одиноким в этом мире.
Забыв - хотя бы на время - о страхе и отчаянии, которые захватили меня при виде родителей, я бодро вскочила на ноги. Мое настроение так резко изменилось, что я даже закричала - громко, сильно, радостно, на всю квартиру. И еще вдобавок ударила себя кулаком в грудь. Так я оповестила весь мир о моем приходе в него. Я думала о том, - конечно, насколько я вообще могла тогда думать - что, что бы там ни было, но я уже родилась на свет, что, на самом деле, я чувствую себя не так уж плохо, что мне нравится дышать, смотреть и даже плакать, думать о чем-то. Что, в конце концов, я просто очень сильно хочу есть.
Я осмотрела квартиру еще раз, совсем другими глазами. На большом покосившемся столе, стоявшем посередине комнаты, я увидела две ветхие книги среднего формата. Книги лежали спокойно, словно ожидая, когда я проявлю к ним интерес. Мне показалось, что родители специально оставили их на столе для меня. Я взяла наугад первую книгу - выбор был удачным, это был букварь, хотя я этого, конечно, не поняла. Я листала книгу и видела в ней непонятные крупные черные значки, рядом с которыми были помещены рисунки, - дома, любавцы, машины, деревья, минце. Мое сердце учащенно забилось - передо мной открывался интересный неведомый мир. Вдруг я увидела рисунок с изображением мужчины и женщины, которые стояли, обнявшись, а внизу, у их ног, стоял ребенок, чуть помладше, чем я. Я улыбнулась и стала о чем-то догадываться. Теперь мне было понятно, что значки относятся к тому, что было нарисовано, и что их нужно выучить. Это я и сделала, начав со значков, которые были напротив мамы, папы и ребенка. Через полчаса, - мой голод все увеличивался, - я обратилась ко второй книге. В ней рассказывалось - правда, очень коротко - о том мире, в котором я родилась. Примерно половина того, что я прочла, мне было непонятно, остальное - кое-как усвоила.
Итак, спустя час после чтения я знала следующее. Наша планета - она называется Люба - появилась непонятно когда и непонятно, где она находится. Но зато хорошо известно, что мы, любавцы, живем на ней очень долго - от тысячи до двух тысяч дней. Каждый любавец живет чуть больше двадцати четырех часов (в тот момент я еще не догадывалась, как это мало, и пропустила эту информацию мимо ушей - потом, значительно позднее, эта загадка станет самой важной для меня). Одна из главных его целей - успеть за двадцать четыре часа зачать и родить ребенка, а, если получится, то двух или трех. Мужем любавки считается тот мужчина, который впервые вступил с ней в сексуальные отношения, правда, это не относится к родственникам (что такое «сексуальные отношения» я уже знала, я видела в букваре соответствующие этим словам поразившие меня картинки, их было много). Однако, уклончиво добавлял автор книги, все мужчины и женщины вправе сменить себе мужа или жену, если это необходимо для продолжения рода. Мне это было непонятно - зачем тогда вообще существовал этот самый «брак» и правило первого секса, если оно все равно нарушалось?
Главные среди любавцев, сообщала далее книга, это Государственный Совет и, в частности, его председатель. Но, поскольку любавцы живут всего один день, государство не играет в их жизни значительной роли, - начальники не успевают освоиться, а подчиненные, - привыкнуть повиноваться. Как правило, каждый новый председатель Совета приходит к тому или иному решению только поздним вечером, поэтому он передает его реализацию своему преемнику. Но преемник сам еле соображает, а иногда может и не согласиться с этим решением и предложить другое. Он тоже оставляет это до следующего председателя и так продолжается до бесконечности.
Дойдя до половины книги и вдоволь посмеявшись над странностями и противоречиями жизни на Любе, я обнаружила нечто необычное. Вторая часть книги называлась «Самая главная обязанность любавца» и ее первая страница начиналась словами «Самая главная обязанность любавца - отработать на Заводе...» Фраза, однако, была не закончена, потому что половину этой страницы кто-то оторвал. На ней можно было увидеть только приведенные выше слова и часть рисунка, видимо, того самого непонятного Завода. На рисунке виднелись два высоких старинных кирпичных здания, великолепно нарисованных карандашом. Я с недоумением выпятила нижнюю губу и стала листать дальше. Дальше было еще интереснее - на следующей странице было написано: «Самая главная обязанность любавца - посетить Желтый Храм». Удивлению моему не было предела. «Так что же я, все-таки, должна делать? Отработать на Заводе или посетить Желтый Храм? Чертовщина какая-то» (слово «чертовщина» я вычитала в букваре, оно обозначало нечто странное, неправильное). Под энергичным призывом на второй странице тоже помещался рисунок - это было здание из красно-бурого камня, с косыми боковыми стенами, без окон и без дверей, а на ее вершине развевались желтые ленточки и флажки. Желтый Храм был красивым и я с минуту, не отрываясь, любовалась этим зрелищем. Однако ни что такое Желтый Храм, ни почему в него нужно пойти, ни даже где он находится, - обо всем этом не было сказано ни слова.
Удивительные и странные открытия на этом не закончились. Перевернув страницу, я ахнула. На ней было написано, таким же крупным шрифтом, что и на предыдущих двух страницах, - «Самая главная обязанность любавца - посетить Красный Храм». «Проклятье, выругалась я, они что там, совсем с ума посходили?!» Под надписью был и рисунок - Красный Храм был совсем не красным (как и Желтый не был желтым), это было высокое каменное строение белого цвета, с длинными узкими окнами в стенах, с пятью огромными золотыми куполами вместо крыши, острия которых завершались странными символами - маленькими вырезанными из металла прямоугольниками. Порывшись немного в своей молодой памяти, я вспомнила, что точно такие же предметы - только намного больше - называются в букваре гробами, в которых хоронят любавцев. «Это что, гробы?!» - мелькнула догадка в моей голове, смысла которой я не поняла и поэтому решила больше не думать об этом.
Но самое интересное было другое - вся страница, посвященная Красному Храму, была перечеркнута ручкой двумя линиями по диагоналям. «Безумие, - обессиленно вздохнула я и со страхом заглянула дальше, но это была последняя страница книги, - Что же я теперь должна делать? Работать на Заводе, идти в Желтый Храм или в Красный? Почему такие противоречивые указания? Почему нет никаких объяснений? А, может, заняться сексом и не ходить никуда? В конце концов, только это указание - четкое и ясное, я, правда, не знаю, приятно это или нет... Но, впрочем, и не смогу узнать, пока не займусь... А, может, вообще ничего не делать? Сидеть дома с родителями, есть, бить баклуши... Я чувствую, что там, на улице, в городе, любавцы не могут разобраться, чего они хотят, чего они не хотят. Почему я должна разбираться в этом? В конце концов, меня никто ни к чему не может принудить... «Самая главная обязанность любавца», «самая главная обязанность любавца», - передразнила я воображаемых авторов книги, - до пошли вы все...»
Так я рассуждала, положив на стол странную книгу, оставившую в моей душе незатихающее волнение, и перейдя на кухню, маленький закуток в углу квартиры (рядом с окном), где стояли плита и шкаф с посудой. Что это все такое - плита, посуда, кухня - я уже знала. Знала и как готовить себе еду. Я достала сковородку и, включив конфорку, налила в нее масла, потом нарезала картошку. Масло зашипело, я почувствовала вкусный запах жареной картошки, от которого мой желудок заурчал. Все это было так необычно и смешно для меня - и сковорода, и шипение, и картошка. На секунду мне показалось, что плита был чем-то живым, таким же, как я, что она думает, дышит и даже может сказать мне что-нибудь. Но плита молчала, а картошка, которую я, по инструкции, помешивала ножом, покрывалась аппетитными корочками, от которых у меня текли слюнки. Я подумала: «Что такое Завод, Красный Храм, Желтый Храм - я не знаю. А вот плита - это очень даже хорошо. В этом любавцы разобрались... Кто знает, может, там, на улице, я найду еще много таких интересных вещей?»
Через некоторое время я сидела за кухонным столом, заваленным черствыми кусками хлеба, и ела картошку. Я ела быстро, обжигая губы, но совсем не замечала этого. Картошка казалась мне настоящим счастьем - вкусная, хрустящая, она словно была частью моего тела, той самой, которой мне недоставало. Когда я ела, настроение мое, опять было пошатнувшееся из-за странной книги, снова выровнялось. Я стала уверенной, как будто этот мир не был чужим для меня. Я поняла, что сидеть дома я не буду - зачем мне оставаться здесь с мертвыми? «Я выйду на улицу, к живым. Я должна зачать ребенка, это ясно, и... что еще? Завод? Желтый Храм? Или Красный? Но страницу, где говорилось о Заводе, все-таки, вырвали. Не знаю - зачем и кто (может быть, мои родители?), но это было сделано. Страницу с Красным Храмом - зачеркнули. Значит, остается Желтый Храм. Его и будем искать. А что это за Храм и что из себя представляют Красный Храм и Завод - никто не мешает мне узнать все это. Во всем этом явно кроется какая-то загадка, тайна. Но какая?»
Оставалось только одеться. Я была голой. Найдя в одном из шкафов одежду - я уже знала, что это такое, и примерно представляла, как выглядят девочки, а я была девочкой, - я вынула ее; проходя по квартире, заметила зеркало. Зеркало было большим прямоугольником, вертикально стоявшем на комоде, в стекле которого можно было увидеть то, что находилось напротив него. Я остановилась. Посмотрела в зеркало. Потом сделала шаг в сторону и успела заметить, что оно меня уже не отражает. Затем вернулась - и снова увидела себя. «Это - как ловушка, - весело подумала я, - кого зеркало может поймать, того оно и показывает». Я не испугалась, наоборот, мне было смешно и интересно. «Кухонная плита и зеркало - хорошо придумано», подвела я снова баланс достижениям любавцев.
Наконец, я остановилась и стала смотреть на свое тело перед тем, как одеться. Итак, - я «девочка». Мальчики, насколько я могла понять по букварю, без грудей и с трубочкой между ног. Девочки - с грудью и без трубочки, вместо нее - щелка. Значит, соображала я, мать была девочкой, а отец - мальчиком. Я снова посмотрела на себя. Если честно, весь мой вид показался мне каким-то нелепым, не то чтобы некрасивым, а странным, непонятным. Я была среднего роста, с несколько коротковатыми полными (но в меру) ногами, крупными бедрами и довольно широким тазом. Светлые жесткие с завиточками волосы неправильным треугольником прикрывали промежность. Пупок на животе был маленьким и изящным. Руки - мне показалось - слишком длинными, но, наверное, красивыми. Тонкая высокая шея, овальная голова с кипой длинных русых завитых волос, как у матери. Некоторые завитки свисали над ушами и лбом. Лицо было круглым и красивым - маленький чувственный ротик с крупными губами, чуть длинноватый прямой нос, глаза - большие, раскосые, ярко голубые, лоб - обидно невысокий.
Я смотрела на себя и не понимала - к чему, зачем все это? Эти ноги со странными ступнями, руки, уродливо свисающие вдоль тела, волосы, где-то растущие, а где-то – нет, и вообще явно вырождающиеся. Где, в каких степях, это все сформировалось, кому это все было нужно и, главное, зачем это все нужно сейчас? Наверное, догадывалась я, руки нужны, чтобы добывать пищу, ноги, - чтобы убегать от врагов (или - догонять их), а рот, - чтобы есть. Это органы моего тела, которые служат мне. Мне... Мне... Я крепко задумалась. Но где ; я? В руках, в ногах, или, может быть, во рту? Я рассмеялась. Посмотрела еще раз в зеркало. А действительно - где здесь я? Где здесь была я, та самая, которая жила все это время и еще не видела себя в зеркале? Я стала внимательно рассматривать свое тело. Нет, я не в ногах и не в руках... Нет, не то... Не то... Глаза? В глазах, пожалуй, было что-то живое. Живое и открытое. Глаза были глубже. В них можно было проникнуть и увидеть что-то. Меня? Я всматривалась в глаза. Мои глаза всматривались в мои глаза. Да, в них что-то было. Но каждый раз, когда я хотела поймать это что-то, оно ускользало от меня, убегало так быстро и далеко, что мне было не угнаться. Итак, передо мной, в зеркале, было мое тело. Не я, а мое тело. Я это поняла.
Потом я начала одеваться. Сначала я натянула трусы из черной ткани, они легли хорошо, закрыв только промежность и сзади линию между ягодицами. Затем - бюстгальтер из такой же ткани, в его чашки ушли крупные округлые груди. Я посмотрела на себя в зеркало и улыбнулась - вылитая девочка с картинки из букваря. Такие девочки на этих картинках всегда рисовались лежащими на диване с красивыми мальчиками и ворковавшими с ними. Затем я натянула на ноги черные чулки. Эта мода показалась мне странной, кроме того, в чулках было жарко, но, все-таки, я не сняла их. Судя по всему, именно такие чулки превращали девочек в ходячий магнит для мальчиков. Почему? Мне это было неведомо. Может быть, потому, что ноги были, таким образом, скрыты? Но ведь, с другой стороны, весь смысл «притягивания» был в том, чтобы, в конце концов, все открыть? Девочка должна превратиться в футляр, чтобы привлечь к себе мальчиков и чтобы они захотели открыть этот футляр. Да, наверное, весь вопрос в этом; женщина - футляр, но неизвестно, кто именно его откроет. В этом и заключается ее сексуальность. Женщина должна всеми силами доказать, что ее открывать стоит, а мужчина, уверившись в этом, должен бороться за нее. «За меня будут бороться», с радостью подумала я. Да, все однажды откроется. Но откроется наедине, именно этому мужчине и никакому другому. «Ну что ж, затянем себя в футляр, если это так нужно... Интересно, а, если я выйду на улицу голой - будет ли ко мне кто-нибудь приставать? Не знаю. Может, и не будет».
Тем временем, я уже закрепила на застежки чулки к трусам, устройство это показалось мне довольно ловким и забавным, а также надела юбку. Юбка была короткой, это была часть «футляра», она доходила только до середины бедер, черная, из плотной ткани. Затем я скользнула ступнями в изящные темно-серые туфли на высоких каблуках. Я присела, чтобы застегнуть их. Пока я это делала, боковым зрением, левым глазом, я видела свое отражение в зеркале - юбка натянулась, казалось, еле сдерживая мои ягодицы, которые, наверное, так и рвались из нее выпрыгнуть, чулки тоже растянулись и ноги стали больше. «Наверное, когда я буду так делать, - с радостью подумала я, - все мальчики будут смотреть только на меня...» Наконец, я поднялась. Осталась блузка - я надела ее и начала застегивать пуговицы. Блузка была из шелка, ярко-красного цвета. Отправив последнюю верхнюю пуговицу в петлю, я глубоко вздохнула и снова посмотрела на себя. «Красавица... Настоящая бестия... - я холодно улыбнулась, - во всяком случае, одну из обязанностей любавца, зачатие, я выполню на все сто...»
Потом я вдруг прослезилась, вспомнив о маме. Это ведь она приготовила для меня всю эту одежду. Я посмотрела на родителей. Их тела уже начинали разлагаться - лица стали намного бледнее, все органы - какими-то деревянными, по квартире распространился странный противно сладковатый запах... Все-таки, я не хотела опять впадать в истерику. Я взглянула на отца и мать, и прошептала: «Прощайте, я люблю вас. Я не знаю вас, но люблю». И поспешно, чтобы не разрыдаться, вышла из квартиры.
2. Улица
Я вышла на улицу. Там было лето. Лето мне очень понравилось. Оно было большое-пребольшое, светлое, жаркое, зеленое, звенящее птицами, чистое. Я медленно шла по тротуару и вдыхала воздух лета. На улице стояли старые потертые многоэтажные дома - такие же, как мой, - перед ними высились деревья. Я шла наугад, забыв о том, что мне нужно было сделать, шла по одной улице, потом сворачивала на другую, без смысла, без цели. Хотя, наверное, построено это всё было со смыслом и с целью.
На улицах было много любавцев, но они не шли ровными потоками по тротуарам, а, чаще всего, стояли у своих подъездов. Итак, я впервые видела живых любавцев. Они показались мне интересными, но, в то же время, почему-то жалкими. Почему? Я и сама этого не понимала, а только смутно чувствовала что-то неладное. В глубине души мне казалось, что любавцы призваны к чему-то другому, большему, чем их обычные мелкие дела, - может быть, к тому, чтобы летать по воздуху, или к тому, чтобы открывать новые планеты, одним словом, к чему-то великому. И они сами знают об этом, но ничего в своей участи изменить не могут. В их глазах я видела тоску, страшную и бездонную, такую тоску, убежать от которой было невозможно, но и утолить которую тоже было нельзя.
Впрочем, я должна описать, что именно я увидела на улице. Итак, все, в основном, стояли у подъездов ; небольших каменных лестниц, ведущих к дверям домов, как правило, красного или серого цвета. Женщины в длинных потертых платьях стирали белье в тазах и развешивали его на веревках. Мужчины, одетые в холщовые штаны и рваные не заправленные рубахи, тоже стояли у подъездов и держали в руках огромные мешки. Кто-то открывал их и доставал оттуда, показывая своим женам, картошку, или лук, или капусту. Некоторые мужчины с особой радостью и гордостью доставали убитого зайца или даже лося. Женщины, глядя на все эти сокровища, закатывали на лоб глаза от радости. Добытчики, отрываясь от мешков, грубовато ласкали своих избранниц.
Я поняла, что всю эту еду они доставали где-то в городе или вне его. Но где - я не знала. Значит, думала я, мне тоже нужно завести себе мужчину, который добудет все это, покажет мне и будет гладить меня по заднице. Вообще, насколько я поняла, я просидела дома слишком долго, другие за это время уже успели обзавестись мужьями. Мысль о том, что меня ждет то же самое и очень скоро я тоже буду стоять у подъезда в потертом платье и ждать своего муженька, смутила меня. В ней было и что-то приятное, затягивающее, я совсем была бы непрочь стать такой, принадлежать кому-то, кто будет лапать и входить в меня, но было в этом и что-то отталкивающее, мне казалось, что я не очень хочу стать такой же, как все, и делать то же, что и все. Впрочем, я была не уверена.
Между тем, если бы я захотела, я бы в одно мгновение нашла себе пару. Ее и искать не надо было. Мой проход по улицам произвел фурор - все, и женатые, и особенно неженатые (изголодавшиеся) мужчины смотрели на меня. Они смотрели, не стесняясь и не отворачиваясь. Они вперили в меня - в мое лицо, в мою фигуру, в мою талию, в мои груди, а, самое главное, - ноги и зад - свои горящие глаза, смотрели на меня, еще когда я была от них далеко, медленно поворачивались, когда я проходила рядом, и провожали меня взглядами, когда я скрывалась за углом, а некоторые шли или бежали следом за мной. Как я себя при этом чувствовала? На вершине блаженства. Знать, что за тобой, не отрываясь, следят все мужчины, даже женатые, мне казалось, это было высшее счастье, по крайней мере, из всего того, что я успела испытать. И, что-то мне подсказывало, что ничего сильнее этого я не испытаю - даже когда лягу с одним из них в постель. Да, знать, что тебя раздевают взглядами, что тебя мысленно насилуют, методично всовывают огромный член... И не умереть от блаженства... Я готова была ходить по этим улицам всю жизнь... Я забыла о зачатии и о Желтом Храме... Я плыла в воздухе взглядов, улыбок и криков с неприличными предложениями...
Наконец, я, видимо, не выдержала, и на одной из улиц у меня закружилась голова, я испугалась, что упаду и села на ступеньки одного из подъездов, который пустовал. Я закрыла глаза и глубоко вздохнула. Потом стала дышать - медленно, ровно, постепенно приходя в себя. Сознание очищалось. Все-таки, несмотря ни на что, мне было хорошо. Мне было хорошо от мысли, что меня хотят все - не только мужчины, но и женщины (они тоже украдкой смотрели на меня, и в их взглядах была не только ревность), и одновременно от мысли о том, что я никому не принадлежала. Потому что, если я буду кому-то принадлежать, поняла я, то все это быстро, очень быстро закончится.
Вдруг я услышала странные вздохи, одновременно грубые и нежные, так мне показалось. Я подняла глаза от асфальта, в который я до этого задумчиво смотрела. На противоположной стороне улицы, у красной кирпичной стены какого-то завода стояло несколько мужчин - все они, спустив штаны, онанировали на меня. Их глаза - красные от возбуждения, буквально съедали мое тело, все по кусочкам, ловили каждое мое движение и каждый мой взгляд. Мужчины мастурбировали правой рукой, а левой - словно их учили этому приему - опирались о стену. Ноги их были расслабленными, полусогнутыми. Ладони их правых рук крепко обхватывали возле самого корешка заросшие волосами члены, и быстро-быстро ходили взад-вперед, мелькая в воздухе.
Я впервые в жизни видела мужские члены. Они показались мне нелепыми, кривыми, неуклюжими, рыхлыми (на картинках в букваре они всегда были ровными и стройными - интересно, кто их рисовал, мужчины или женщины?). Но, в то же время, несмотря на всю свою нелепость, члены странно притягивали меня. Я думала, что вот эти шишки, юркающие в мужских кулаках, - это самое главное, что есть у мужчины, и самое главное, чего нет и чего хотят женщины. Эти небольшие хвостики - основа мира. Поэтому их и скрывают от любопытных глаз. Один из мужчин вдруг кончил - его губы задрожали от долгожданного оргазма, мутная белая жидкость выскочила из члена, обрызгав асфальт, штаны и руки. Но он, секунду помедлив, снова принялся за дело.
Я смотрела на них, на члены, и не могла оторваться, я возбуждалась и мое возбуждение вдруг накрыло меня горячей безумной волной. Мне было уже неважно, где я нахожусь, мне было неважно, что вся улица, мужчины и женщины, смотрели на эту сцену, онемев от изумления (и, наверное, от зависти). В конечном итоге, вспомнила я, одна из главных обязанностей любавки - зачать ребенка, вот этим и займемся. Я откинулась спиной на ступеньки подъезда (голове было неприятно лежать на камне, а несколько камешков, наверное, застряли в моих волосах) и широко раздвинула ноги с высоко поднятыми коленями, теперь им будут хорошо видны мои трусы и волосы на промежности, подумала я. Я услышала, как еще двое мужчин после этого кончили - сначала они застонали, как овечки, часто-часто, а потом громко вскрикнули. Я ждала их. Ждала, когда они подбегут ко мне и всунут свои горячие члены мне в промежность, и в рот, и в задницу. Я даже хотела подозвать их, удивляясь их несообразительности...
Но вдруг... я увидела небо. Оно и раньше было надо мной. Однако в тот момент я увидела его по-настоящему. Небо было огромным, чистым, голубым, высоким. Оно расстилалось над нами, покрывая все наши жизни и все наши дела, равнодушно глядя на нас. Как только я увидела небо, мое возбуждение сразу прошло, руки перестали дрожать, а внизу мигом все высохло. И мужчины эти ко мне не подходили - может быть, они были извращенцами, которые любили только онанировать. (Тогда я не знала, что на Любе есть закон, запрещающий половые акты на улицах. Поэтому мужчины и онанировали, зная, что войти в меня, как и в любую другую женщину, они не могут.) Я словно протрезвела, очистилась, вернулась к самой себе. Я посмотрела на онанистов, усталых, но довольных, упавших у самой стены и потихоньку натягивавших свои убогие штаны, и ничего, кроме отвращения к ним, не испытала. Это просто грязные ублюдки, животные. И сама ты - животное, сказала я себе и заплакала.
Итак, я сидела на нижней ступеньке и ревела, как дура. Я плакала, потому что не понимала, что со мной происходит, почему мне то хочется зачинать детей, то совсем не хочется, я не знала, с кем я должна, а с кем - не должна это делать. Я уже совсем не ощущала себя красивой, притягивающей всеобщие взоры и действительно не была таковой - мужчины проходили мимо меня, не обращая внимания, онанисты, чуть отдохнув, разошлись (видимо, в поисках новой жертвы). Я не знала, что я должна была делать и куда идти. И не хотела никуда идти. Я сидела, положив руки на колени, а голову уронив на руки, беспомощная и отчаявшаяся.
3. Веста и Ромобил
Вдруг кто-то обнял меня за плечи. Я вздрогнула, испугавшись, что кто-нибудь из онанистов решил, все-таки, позабавиться со мной (я уже приготовилась накричать на него и послать подальше). Но это была женская рука. Со мной на ступеньке рядом незаметно оказалась девушка, тонкая, в простом синем платье. Она была коротко стриженой брюнеткой с широким красивым лицом и добрыми смеющимися глазами.
- Привет, - сказала она мягким голосом и, как только я это услышала, мне сразу почему-то стало легче, столько в ее голосе было нежности, не искусственной, а самой органичной.
- Привет, - я улыбнулась, но по щекам еще ползли слезы.
- Я Веста.
- А я Лаура.
- Ты зачем плачешь?
Я пожала плечами.
- Ты, наверное, из-за мужчин перегрелась, да?
Я кивнула головой и снова заплакала.
- Ты не переживай, Лаура, все будет хорошо. У меня тоже такое было. А потом вон, - она указала на мужчину, стоявшего чуть поодаль, это был высокий рыжет с длинными и запутанными волосами, он, видимо, ждал ее, - нашла Ромобила.
Я посмотрела на него, невольно ответив на его улыбку. Впрочем, я теперь боялась смотреть на мужчин и быстро перевела взгляд на Весту.
- Ты не бойся, Лаура. Ты тоже своего найдешь. Все находят. Кто-то - раньше, кто-то - позже. Ты подумай, ведь плакать глупо. Знаешь, почему?
- Почему?
- Потому что живем один день. Ты это знаешь?
- Да.
- Ну так помни об этом. Найдешь себе мужичка, так он тебя так пропесочит, что ты сразу обо всем забудешь!
Мы засмеялись - это продолжалось где-то с полминуты, без остановки. Потом я глубоко вздохнула и вытерла слезы.
- А если не найду?
- Найдешь, найдешь... Он сам тебя найдет. С такой задницей тебя с руками любой отхватит, - она обратилась к своему спутнику, - правильно я говорю, Ромобил?
Ее мужчина одарил меня оценивающим взглядом (впрочем, он и раньше на меня поглядывал, только украдкой, боком):
- Конечно. И я бы от такой цыпы не отказался...
Веста опять засмеялась и, играя в ревность, ударила мужа по коленке.
- Вот видишь, Лаура, и он бы не отказался.
Она секунду подумала:
- А, если совсем тебе плохо станет, Лаура, - я вдруг почувствовала, как Веста начала гладить мою шею ладонью, - приходи к нам, мы вместе поразвлекаемся. Мы вон там живем - она указала на один из ближайших подъездов, - Ты не против, Ромобил?
Мужчина широко и грубо улыбнулся:
- Нет, нет, совсем не против.
Я пожала плечами, не зная, что сказать. Никуда я к ним не пойду, подумала я. Но, все-таки, мне стало намного легче от разговора с этой простой девушкой. Желая сменить тему (потому что молодая пара уставилась на меня, видимо, ожидая положительного ответа, но я, обжегшись на молоке, молчала), я спросила:
- А вы не знаете, что такое Желтый Храм?
Реакция моих новых друзей на этот вопрос была странной и неожиданной - они вдруг оба как-то притихли и нахмурились. Веста убрала руку с моего плеча. Веселое легкое настроение, с которым они пришли меня поддержать, сразу исчезло. Я поняла, что затронула «не ту» тему - я снова начала размышлять о перечеркнутых и вырванных страницах в книге.
- Желтый Храм? А зачем он тебе? - наконец, сказала Веста, лицо которой стало абсолютно серьезным.
Я шумно выдохнула, не зная уже, что можно говорить, а что нельзя.
- У тебя что, было написано об этом в родительском завещании?
- В завещании? - тут переспросила уже я.
- У тебя не было завещания?
- Нет. Были только книги.
- Букварь и «Люба»?
- Да. А, может быть, было и завещание, но я его не заметила? - я вдруг с отчаянием подумала, что я что-то упустила и, наверное, из-за этого возникла такая путаница в понимании книги.
- Нет, нет, - ответила Веста, - если ты не увидела завещания, значит, его и не было. Твои родители оставили бы его на самом видном месте. Значит, они его просто не написали.
- Не написали? - снова недоумевала я, - а почему не написали?
- Почему, почему, - вмешался в разговор Ромобил, - потому что они писать не умели.
- Не умели писать?
- Да, - подтвердила Веста, - таких сейчас много. Раньше писать умели все, а теперь - лишь немногие. Если родители не успели научиться писать, то они, как правило, пытаются сообщить о своей воле через книги.
- Понятно.
Вдруг она посмотрела на меня строго, в упор, и спросила:
- Ты поняла волю своих родителей?
Я совсем растерялась.
- К-к-кажется, да...
Веста замолчала, но потом разрешила напряженную тишину:
- Ты, Лаура, в принципе, не обязана нам говорить...
- Да... Спасибо... Извините меня...
- Ничего, ничего... - заверила Веста.
- Все нормально, - отозвался Ромобил. Но они продолжали как-то странно смотреть на меня. Девушка вновь нарушила молчание.
- Ты говоришь, тебя интересует Желтый Храм?
- Да. Но это не так уж важно, я спрошу у других.
- Да, спроси, потому что я... не помню, где он... Ты помнишь, Ромобил?
Муж смущенно посмотрел на жену, видимо, не понимая, чего она от него ждала.
- Кажется... Кажется, это где-то на севере города...
- Да, кажется, так, - подхватила Веста.
- Спасибо вам.
- Да не за что.
- Не за что.
Я, все-таки, не могла удержаться и не спросить их еще:
- А Завод?
- Завод? - переспросила Веста и пожала плечами, было видно, что говорить о Заводе ей было почему-то намного легче, она мигом стала прежней, - Завод в центре.
- Да, Завод в центре, - повторил муж.
- Ясно.
- Но зачем тебе Завод? Там нет никого.
- Завод уже давно не работает, - добавил мужчина тем же спокойным голосом, - уже дней пятьдесят как.
- А что это вообще за Завод, что там производили?
Веста и Ромобил засмеялись, я снова не поняла их реакцию.
- Не удивляйся, Лаура, - сказала девушка, - просто ты совсем не первая, кто задает этот вопрос. И мы тоже в свое время его задавали.
- И нам отвечали таким же смехом, - закончил ее мысль муж.
- Понятно.
- Никто не знает, что производил Завод, - продолжила Веста, - могу тебе только сказать, что я знаю, что Завод, на самом деле, называется Завод Жизни.
- Завод Жизни?
- Да, именно так.
- Но что же он делал?
- Этого не знает никто. Я сомневаюсь, Лаура, что ты найдешь хотя бы одного любавца, который это знает. Да и неинтересно это уже никому. Говорят, там проводились какие-то странные эксперименты на живых, а что и для чего - бог знает.
Меня все это страшно заинтересовало, я решила разузнать об этом побольше. А в тот момент я не могла не задать и третьего, последнего вопроса:
- Хорошо. А Красный Храм?
Воздействие моих слов снова оказалось непредсказуемым ; глаза молодых любавцев вдруг радостно загорелись, как будто я произнесла какое-то магическое заклинание, Веста вскочила со ступеньки, Ромобил от волнения стал притоптывать ногой.
- Красный Храм?! - вместе закричали они.
Я не знала, что и думать.
- Лаура, - пришла в себя девушка, - Лаура, конечно, конечно, мы расскажем тебе о Красном Храме! - голос ее дрожал от радости, - расскажем все, что захочешь. Хочешь, мы даже проводим тебя до него, покажем дорогу, это же благословенное дело, Лаура!
- Нет, нет, нет, провожать не надо, - испугалась я, - Я... я... если соберусь, дойду сама... Вы лучше расскажите мне о нем.
- Рассказать ей о нем! Рассказать ей о нем! - как безумная, кричала Веста своему мужу, тот отвечал ей широкой улыбкой, - если бы ты знала, Лаура, какое это счастье - рассказывать о Красном Храме любавцу, который знает только его название и больше ничего!
- Да, - кричал Ромобил.
- Лаура, когда я только вспоминаю о Красном Храме или хотя бы, как сейчас, слышу сами эти слова - так все мое сердце наполняется умилением и благоговением! В такие моменты я хочу забыть и бросить все - и эти улицы, и тебя, и даже Ромобила - ведь ты на меня не обидишься? (муж, ошалелый, помотал головой) - и улететь, улететь туда, к Красному Храму! Ах, как это сладко! Если бы ты знала! А когда я... когда я подхожу к Красному Храму и вижу его, когда я прикасаюсь пальцами к его стене... - то я... поверь мне... я просто схожу с ума, я теряю сознание от блаженства и наслаждения! И никакой мужчина не доставит мне такого наслаждения, как простое прикосновение к Красному Храму! Поэтому обычно я даже не захожу внутрь Красного Храма - хотя в первый раз, когда я еще ничего не понимала, зашла, - а теперь не захожу, потому что я боюсь.... боюсь умереть от счастья!
Вдруг после этих слов Веста и Ромобила, как по команде, подскочили, а потом взяли друг друга за руки и стали медленно танцевать, исполняя, видимо, какой-то ритуал, - подняв руки вверх, они шли по кругу, то чуть приседая, то снова выпрямляясь. Я заметила, что, увидев это, некоторые любавцы на улицах бросились повторять их танец.
«Вот больные», с досадой подумала я, глядя на их благостные лица и пожалела, что задала третий вопрос. Мои знакомые, видимо, впали в состояние транса и я теперь не знала, как их вывести из него. Со стороны все это выглядело смешно и нелепо - их безудержный восторг по поводу Красного Храма нисколько не задел меня, скорее, наоборот, оттолкнул.
- Послушай, Веста... Веста! - крикнула я и только после этого девушка, кажется, очнулась. Она перестала кружиться и выпустила руку мужа, который блаженно закатывал глазки к небу.
- Что, Лаура?
- Веста, ты так и не рассказала мне, что там, в Красном Храме.
Девушка округлила глаза от удивления:
- Не рассказала?!
- Да, не рассказала.
- Ой, ну я и дура, Лаура, прости меня. Я почему-то подумала, что ты уже с нами, с красными, и что ты тоже сейчас закружишься.
- Красные - это те, кто ходят в Красный Храм?
- Да, моя дорогая, - Веста вздохнула, снова села рядом со мной и доверительно положила руку на плечо. Но в этот раз ее движение никаких нежных чувств во мне не вызвало. Я, между тем, думала: «Если есть красные, значит, есть и желтые. Понятно». Но у меня хватило ума не спрашивать об этом.
- Что там, в Красном Храме?
Веста снова широко улыбнулась, видимо, опять что-то вспомнив, но, все-таки, сдержала себя и не закружилась в танце.
- В Красном Храме, Лаура, живет наш Красный Учитель.
- Красный Учитель?
- Да.
- Ах, Лаура, если бы ты хоть краешком глаза увидела его, ты бы не была такой равнодушной и не сидела бы сейчас здесь, а со всех ног сорвалась бы и побежала бы к нему, чтобы посмотреть на него.
- !?
- Да, да, не удивляйся. Все женщины Любы - за исключением только некоторых ненормальных (здесь она снова немного нахмурилась и я догадалась, что речь идет о женщинах-желтых, которые, видимо, не признавали ослепительной красоты Красного Учителя), - влюблены в нашего наставника. Да что там скрывать, и мужчины тоже, правда, Ромобил?
Муж кивнул, впрочем, не слыша вопроса, - он продолжал кружиться в танце и мерно издавать звуки в одиночку.
- Женщины, - продолжала Веста, - которые заходят в Красный Храм и видят Учителя, сразу, тут же, падают на пол, лишаясь своих чувств. Служители Храма выносят их тела и складывают на паперти. А те женщины, которые, очнувшись, приходят второй раз, при виде Учителя сразу кончают. Поверь мне, Лаура. Это было и со мной. Они кончают, даже не дотрагиваясь до своего тела, просто от одного вида этого великого любавца.
Какие-то забытые сексуальные струнки снова заиграли во мне - еще слабо и тихо, но я это ощутила. Я сглотнула слюну:
- Неужели он такой красивый?
Веста вздохнула:
- Мы считаем его богом, Лаура. Собственно, все любавцы делятся на тех, кто считает его богом, то есть тех, кто познал истину, и всех остальных, безбожников, - она посмотрела на меня ласково, - впрочем, есть и такие, которые не считают Красного Учителя богом просто потому, что еще не видели его, понимаешь?
Я кивнула головой.
- Но у них еще есть шанс исправиться.
- Все-таки, как он выглядит?
- Как выглядит? - девушка задумалась, и перед ее мысленным взором, видимо, предстал любимый образ, - Высокий, стройный, молодой, с темными короткими волосами, сильный, с крупным телом... Лицо у него широкое, открытое, глаза - большие... Ах, если бы ты увидела его глаза, ты бы сразу же все поняла! Глаза у него голубые, добрые, любящие. Если он посмотрит на тебя, ты становишься другим любавцем, ты даже забываешь, что ты хотела у него спросить... А если он заговорит... как он говорит, Лаура! Говорит он, словно шум вод многих, так льется его волшебный голос. И голос этот - низкий, мягкий, проникающий в тебя насквозь. И все, что он говорит, входит в тебя и становится твоей сущностью.
Веста закрыла глаза и снова начала впадать в состояние то ли транса, то ли оргазма, хотя для нее это, по-видимому, было то же самое. Но и я не могла не поддаться на ее описание и мое тело сладко забродило от того, что я представила себе этого Красного Учителя, сидящего в Храме и смотрящего на меня ласково и нежно. Мне казалось, что я была готова отдаться ему. «Может, пойти в Красный Храм, а не в Желтый?» - робко подумала я, боясь предположить, как отнеслись бы к моей идее родители, будь они живы.
- И что же он говорит, Веста?
- Что он говорит? - красная не сразу смогла выйти из сладких воспоминаний, - он говорит одну вещь, Лаура.
- Какую же?
- Что тело наше умрет, а душа останется живой.
Пелена сексуального наваждения мгновенно спала, настолько неожиданными показались мне эти слова.
- Что ты сказала? Повтори.
- Тело умрет, а душа останется живой.
- А что такое душа?
- Душа... Ну как тебе сказать... - Веста с трудом пыталась собраться с мыслями, - душа - это... душа - это... это ты сама.
- Я?
- Да.
Я смутно вспоминала свои утренние размышления перед зеркалом.
- Душа - это твои мысли, твои чувства, твои страхи. Одним словом, все, что происходит с тобой внутри, все, что ты переживаешь.
- Все это - останется жить?
- Да, - уверенно подтвердила Веста, - так говорит Учитель, так верю я, так верит Ромобил, да и вообще все любавцы, за исключением, может быть, нескольких уродов.
- А во что верят эти... уроды?
Она брезгливо махнула рукой:
- Знаешь, Лаура, их вера настолько ничтожна, что даже говорить об этом не стоит.
Я не стала вдаваться в подробности. То, что сказала Веста о душе, заинтересовало меня намного больше. Я почему-то сразу же подумала, что, вполне возможно, что так и есть, что тело умирает, становится неподвижным, а «душа» - я - вечна. От этой мысли мне сразу же сделалось легко и свободно, словно тяжелый груз свалился с моих плеч. Какой груз? Я не знала. Я подумала - значит, и мои родители не умерли целиком, только их тела, а души - живут где-то. Но где?
Еще я подумала о том, что и я сама скоро - буквально через несколько часов - умру, но, на самом деле, совсем не умру, а буду жить дальше. Может быть, жить душой даже намного лучше, чем жить душой и телом? Значит, у меня уйма времени. Значит, никуда спешить не нужно. Если что-то не успею узнать до смерти, узнаю после. И вообще - я в этом мире теперь не песчинка, несущаяся мимо, а самая что ни на есть вечная жительница. Вечная жительница. Мне вдруг стало так радостно и светло на душе, что я прослезилась.
Веста заметила это. Она смотрела на меня, улыбаясь, я отвечала ей тем же, ни слова ни говоря. Наконец, девушка сказала:
- Сдается мне, Лаура, что слово Красного Учителя достигло твоего сердца...
Я вздохнула и задумчиво посмотрела вперед - туда, где раньше стояли онанировавшие на меня мужчины, которые уже напрочь вылетели из моей головы:
- Да. Достигло.
Веста вскрикнула от радости и забила себя ладонью по коленке.
- Эй, Ромобил!
Муж, наконец, остановил свой танец, хотя, кажется, совсем не хотел выходить из транса, в котором ему было явно лучше, чем в обычной жизни.
- Что, Веста?
- Мы обрели сестру! Еще одной красной стало больше на этой убогой планете!
Радость Ромобила по поводу моего «обращения» (хотя, мне показалось, что заявление его жены было, все-таки, несколько преждевременным и оно даже напугало меня) была еще больше. Он вскинул свои огромные руки вверх, словно хотел дотянуться ими до самого неба и таким путем сообщить ему эту великую новость, и закричал:
- Так восхвалим же в сердцах наших Красного Учителя, который завоевал сегодня еще одного ученика. Ибо верю я, что Красный Учитель, всегда сидящий и поучающий в Храме, незримо присутствовал и присутствует здесь, с нами, и твоими и моими устами говорили не мы, а он сам. Ибо он есть бог, единственный и истинный!
- Аминь! - отозвалась Веста и вскочила, снова собираясь закружиться в ритуальном танце с мужем...
Но я прервала их религиозную идиллию. Я сказала, впрочем, с доброй улыбкой на губах:
- Нет, нет, подождите, подождите...
Молодые любавцы с искренним непонимающим изумлением уставились на меня, так и застыв в воздухе.
- Подождите, я еще не стала вашей красной сестрой...
- Как? - воскликнула Веста и на ее лице появилось явное предвестие недовольства, - ты что, отрекаешься? Только-только обрела веру, а уже отрекаешься?
- Нет-нет, я не отрекаюсь, потому что еще и не обрела!
Импульсивные супруги, наконец, поняли, что слишком поторопились и что это была их, а не моя вина. Девушка вздохнула и в очередной раз вернулась ко мне на ступеньку.
- Извини, извини, Лаура. Извини нас. Мы действительно поторопились.
Ромобил виновато развел руками.
- Да ничего страшного. Просто... - я пыталась найти слова, - просто то, что ты сказала...
- То, что говорит Красный Учитель, - мягко поправила меня Веста.
- Да, то, что говорит Красный Учитель, - это... это очень интересно. И мне это очень по душе. Мне это нравится. Наверное, я почувствовала, что в этом есть... в этом есть...
- ... спасение... - подсказала она.
- Да, спасение. Именно так.
Мы немного помолчали.
- Но все равно мне не все понятно.
- Что же тебе непонятно? Я готова слушать. О господи, - вздохнула Веста с радостным предчувствием, - да я весь день до самой смерти готова отвечать на твои вопросы.
- Мне непонятно, что будет с моей душой после смерти?
- А, это... Да, это всех интересует.
Веста о чем-то задумалась и не спешила с ответом. Наконец, она сказала:
- Давай сделаем так. Что ты сама об этом думаешь?
Ромобил удивленно взглянул на жену, не понимая, зачем она выбрала такую тактику и почему сразу не привела мнение Учителя.
Теперь задумалась я.
- Мне кажется... Я думаю, что моей душе после смерти будет намного лучше, чем сейчас. Потому что, как я думаю, эта жизнь, жизнь, когда душа и тело вместе - она какая-то странная и противоречивая. Вроде бы, в ней есть счастье. Но есть и несчастье. В ней есть что-то непонятное, страшное...
- Именно это, только, может быть, другими словами, говорит и наш великий Учитель. Правда, Ромобил?
- Да, именно это.
- Он говорит, что тело - это темница души, а душа - узница и она хочет одного - освободиться.
- Освободиться?
- Да. То, что ты полностью угадала учение Красного Храма, еще раз подтверждает другие слова нашего Учителя, - что душа любавца по природе своей - красная. Красная, а не желтая, - добавила Веста с нескрываемым злорадством и обменялась понимающими взглядами с мужем.
Я, между тем, снова задумалась, не обратив внимание на этот последний штрих. Вернее, я пребывала в необычном состоянии - слова об освобождении души так сильно меня тронули, что я даже не знала, что сказать. Мои собеседники, видя это, тоже замолчали. Эти слова, произнесенные так легко (хотя и вполне серьезно), словно высказали за меня мою - правда, еще очень короткую - жизнь, все то, что я переживала и чем я вообще была. Я вдруг ощутила себя птицей, готовой вспорхнуть и улететь в небо. Прямо сейчас, не откладывая и ни о чем не жалея. Я вдруг захотела заплакать и еле сдерживалась. Но это были не слезы страха и отчаяния, как утром в квартире при виде моих мертвых родителей, и не днем - от непонимания, хочу я секса или нет. Это были другие слезы. Мне вдруг стало до безумия жалко мою душу, запертую в теле, мятущуюся, трусливую, мечтающую только о том, чтобы расправить, наконец, крылья. Да, то, что я услышала, было мечтой моей души. Глубокой, подспудной, неосознаваемой, пульсирующей в каждом мгновении моей жизни. Да и других любавцев тоже ; недаром мне утром показалось, что их гложет непонятная тоска.
Еле сдерживаясь от слез, я снова подняла глаза на Весту и Ромобила, которые молчаливо ждали моего полного обращения.
Вопросов больше не было.
4. Бандиты
Вопросов больше не было - я была абсолютно уверена, что теперь, узнав об учении Красного Храма, я, несмотря на явные предписания книги, оставленной родителями, хотела идти не в Желтый, а в Красный Храм. Я уже предчувствовала, как обрадуются Веста и Ромобил, когда я им скажу, что теперь я действительно стала их красной сестрой, как они будут славить своего господа, как они закружатся в танце и я, наверное, на этот раз присоединюсь к ним. Я уже готова была это сказать, а они - услышать меня, но вдруг... произошло нечто неожиданное.
Вдруг, в одно мгновение, вся улица затихла - разговоры и топот ног по мостовой словно исчезли, хотя любавцы никуда не делись. Мы все трое, как по команде, посмотрели вдоль улицы. Мужчины и женщины замерли на месте, как будто прикованные, повернувшись лицом в одну сторону - в сторону одного из ближайших перекрестков. Было понятно, что на той улице, которая пересекалась в этом месте с нашей, происходило что-то необычное. И, судя по интонации молчания, что-то страшное - лица любавцев, как я могла заметить, резко побледнели. Страх этот передался и мне. Наконец, через несколько секунд, в этом абсолютном молчании, заполнившем до краев весь воздух, мы услышали звуки - это был топот конских копыт (хотя я этого тогда, естественно, не понимала) и какие-то жуткие крики, раздававшиеся резко, неожиданно, без регулярности. Каждый такой крик заставлял меня содрогаться всем телом. Я не выдержала и спросила:
- Веста, что это?
Красные, между тем, прижались друг к другу, лица их нахмурились, я поняла, что они знают ответ на мой вопрос. Веста обернулась ко мне и сухо зло произнесла:
- Это Крон.
- Крон?
- Да. Крон со своей бандой.
- Но... кто они, Веста? Что вообще происходит?
Она глубоко и печально вздохнула:
- Сейчас ты все увидишь, бедная Лаура.
И я увидела. Из-за угла показались они - теперь я знала, что это были «Крон и его банда». Это была группа всадников и пеших - всего любавцев сорок, - которые медленно проезжали и проходили по улице, сейчас поворачивая прямо к нам. Но они не просто проезжали, в этом-то все и дело, поняла я. Проходя мимо, пешие бандиты подходили к каждому мужчине, стоявшему на улице, и выгребали из его мешка добрую половину добытой честным трудом провизии. Продукты складывали в специальную огромную телегу, ехавшую в середине отряда, который, собственно, ее и защищал. Некоторые бандиты забегали в дома и выбегали оттуда с мешками награбленного. Иногда процессия останавливалась и разбойники, опустошив очередной мешок, заявляли его хозяину, что этого мало и что тот должен им еще, как они раньше договаривались. Большинство мужчин в таких случаях отдавали последнее, извлекая запасы из подвалов или чердаков. Сами они - и их жены - при этом горько плакали. Некоторые - это были единицы - начинали говорить, что у них больше ничего нет, а если и есть, они не могут этого отдать, потому что останутся голодными. Бандиты в ответ только злобно смеялись. Если мужчина упрямился, они подбегали к нему и начинали бить его плетками, а, когда он падал, добивали ногами. Тогда и раздавались эти страшные резкие крики. В результате, грабители все равно добивались своего. По всей улице раздавались стоны избитых мужчин и плач женщин.
Все разбойники, естественно, были моего возраста. Можно было заметить, что пешие были беднее конных (они были хуже одеты) и подчинялись им. Все конные были красавцы, как на подбор (я не могла этого не отметить), в дорогой одежде - на них были широкие черные джинсы и красные шелковые рубахи, на которые были наброшены коричневого цвета кожаные куртки без рукавов. Наверное, им было жарко. На головах конных красовались широкополые шляпы, которыми они закрывались от минца, на ремнях - ножи и пистолеты. Впереди, явно выделяясь, ехал их главарь - видимо, тот самый Крон. Это был брюнет высокого роста, с белоснежной кожей, длинными руками, которые заканчивались тонкими пальцами, крепко державшими коня за узду. Когда банда подъехала ближе, я смогла разглядеть и его лицо - оно было красивым, тонкие губы, большие голубые глаза, широкий лоб, приятная округлая бородка. Если пешие бегали от одной жертвы к другой, громко ругаясь, а конные, время от времени, отдавали им приказы, то главарь сидел на коне почти неподвижно, смотрел прямо перед собой, замечая своих и чужих лишь краем глаза, и не произносил ни слова. Он вел себя так, словно не возглавлял ненавистную всем банду, а просто прогуливался по городу.
Надо сказать, что, как я ни была напугана, - потому что я видела, что разбойники с каждой секундой приближались и я не знала, что теперь будет с Вестой и Ромобилом, и что будет со мной, - и какое бы отвращение ни вызывало у меня творившееся на моих глазах насилие, - несмотря на все это, я явно заинтересовалась Кроном. С первой же секунды. Я даже не осознавала этого, но чувствовала, что он был необычным бандитом (разве бывают необычные бандиты?), что в нем было что-то более глубокое, о чем, может быть, ни он сам, ни другие любавцы, в том числе его подчиненные, не догадывались.
Наконец, они подъехали к нам. Буквально в пяти-шести метрах от нас грабители избивали очередного сопротивлявшегося, от его жутких криков я готова была заплакать и впасть в истерику. И, в самом деле, слезы выступили на моих глазах. Мы стояли рядом - я, Веста и Ромобил, молодые супруги так и не разжимали объятий, пристально наблюдая за бандитами, и с напряженным спокойствием ожидая своего часа.
Кавалькада остановилась. Мне это было непонятно, потому что до этого она не останавливалась, а двигалась все время вперед, словно оставляя за собой шлейф из головорезов. Общая остановка напугала меня еще больше. Все конные как один уставились на Весту и Ромобила, пешие, вполголоса обмениваясь друг с другом грубыми шутками, тоже осклабились на них, нетерпеливо подбрасывая в воздухе топорики и большие ножи. Наконец, Крон - кажется, в первый раз, по крайней мере, насколько я могла это видеть, - сказал:
- Ну что, Ромобил?
Он смотрел на мужа моей новой подруги с презрительной наглой усмешкой на губах. Потом перевел свой тяжелый взгляд на Весту, а потом и на меня - и остановил его. Несмотря на весь свой страх - за себя и своих друзей - я, все-таки, украдкой наблюдала за ним. Я видела, как сначала в его взгляде появилось любопытство, потом - я ему явно понравилась, он оглядывал мои стройные ноги, затянутые в черные чулки, и скрываемые под юбкой только в верхней части бедер, мою талию, которую плотно облегала блузка, мою заметно выросшую грудь, наконец, мое лицо. Все это свое осматривание и восхищение мной Крон пытался скрыть за холодностью, которую напускал на себя. Но я-то все понимала. Другие бандиты, на время забыв о Ромобиле, тоже глазели на меня, по простоте душевной, не скрывая своих эмоций - некоторые из них даже похабно засмеялись. Мне стыдно в этом признаться, но я снова была на седьмом небе от счастья, - их интерес к моему телу пробудил во мне желание. Больше того, то, что это были бандиты, жестокие и грубые, заводило меня еще сильнее. Где-то в одном из уголков моего воображения я уже видела себя в их обществе, окруженной похабным вниманием, видела, как они забираются на меня, и как лихорадочно, дрожащими руками, вытаскивают свои члены из штанов... Видела я и другое - как ко мне приближается и целует прямо в губы Крон, сильный и красивый, и как он обхватывает меня рукой за талию, крепко прижимая к своему горячему телу...
- Это что, твоя вторая жена, Ромобил? - услышала я голос Крона и тут же очнулась от своих видений.
Ромобил немного помолчал. Потом серьезно сказал:
- Нет. Это подруга моей жены.
- Подруга твоей жены? - усмехнулся главарь, - А разве подруга жены не может стать второй женой?
Бандиты громко рассмеялись.
- Как тебя зовут, женщина? - Крон впервые обратился ко мне, в его наигранно холодном голосе я заметила тщательно скрываемое чувство. Я задрожала всем телом - животный страх смешался во мне с каким-то совсем другим страхом, другим волнением.
- Я - Ла... Лаура... - мой голос дрожал.
Разбойники снова засмеялись, но Крон был абсолютно серьезен.
- Ну что ж, Лаура, у тебя весьма красивое имя.
Я улыбнулась - робко, на одно мгновение.
- Есть ли у тебя муж, Лаура?
Этот вопрос окончательно меня ошарашил. Я не знала, что думать. Кажется, мое холостяцкое состояние могло в любую секунду закончиться. И, кажется, я совсем не была против, несмотря на всю странность происходившего. Помолчав чуть больше, чем было нужно, я ответила:
- Нет.
Бандиты, как заведенные игрушки, опять захохотали. Один из них громко крикнул:
- Уж не собираешься ли ты, Крон, взять эту беднячку в жены?
Тот повернулся к нему и резко ответил:
- Заткнись, Пропот!
Грабитель сразу же замолчал, другие тоже притихли. Крон снова обратился ко мне:
- Мы еще поговорим с тобой, Лаура. А сейчас я хочу попросить тебя отойти от этого места на несколько шагов.
Он говорил это спокойно и даже учтиво. Я не могла не поддаться его очарованию. И отошла. Правда, я подумала, что таким образом я бросаю и даже предаю Весту и Ромобила, но, с другой стороны, что я могла для них сделать, если даже самые сильные мужчины не смогли оказать сопротивления? Защитить их было не в моих силах. Отойдя в сторону и мучаясь чувством вины, я, тем не менее, не могла себе представить, что произойдет потом. Я была уверена, что с Ромобилом поступят так же, как и с другими - отберут у него продукты, а, поскольку у него их при себе не было, ворвутся к нему в квартиру (она была рядом). Только сейчас я понимаю, какой я была дурой и эгоисткой. Успокоив себя, я бросила своих друзей... А ведь в тот момент у меня никого, кроме них, не было... И именно они - особенно Веста - поддержали меня, когда мне было так плохо, что я была готова наложить на себя руки. Я предала их... А ведь могла... могла... чем-нибудь помочь... Ведь я видела, что Крон заинтересовался мной, а значит, я могла попытаться повлиять на него... Я до сих пор жалею о том, что произошло. И буду жалеть до своей смерти. И то, что я теперь признаюсь в этом, нисколько не облегчает мою вину... О, Веста и Ромобил! Простите, простите меня!
Крон подъехал к Ромобиле еще ближе. Веста сжала в своей руке ладонь мужа, который не отрываясь смотрел на бандита. Наконец, тот заговорил (голос его был холодным и жестоким):
- Проезжая по четвертому кварталу, я достоверно узнал, Ромобил, что ты подговаривал жителей города собраться в ополчение и напасть на мой отряд.
Все любавцы, которые стояли недалеко от нас, услышав слова Крона, мигом замолчали. Все взгляды были устремлены на главаря и его жертву. Вся улица погрузилась в напряженное молчание.
Молчал и Ромобил. Я видела его лицо и могу засвидетельствовать, что оно было в тот момент мужественным - токи страха изредка пробегали, но он держался.
- Это правда? - отрывисто спросил Крон.
Тот сглотнул слюну и чуть слышно ответил:
- Да.
- Ну и где же оно, твое ополчение?
Бандиты снова злорадно засмеялись, как попугаи повторяя слова главаря. Он продолжал:
- Его нет. Любавцы оказались умнее, чем ты, Ромобил.
Тут в разговор вступила Веста:
- Они просто оказались трусливее его, Крон.
- Может и так. И в самом деле - вас так много, а нас - так мало. Если бы вы собрались вместе, вы бы могли перебить нас дубовыми палками.
- Именно это мы и хотели сделать, - снова с вызовом произнесла девушка.
Я стояла и слушала, мне было ясно, что этот разговор закончится страшно и непоправимо, как - я не знала, но была в этом уверена. Однако я ничего не могла сделать, словно была в параличе (или я просто оправдываюсь? не знаю).
Разбойники уже не смялись - услышав слова Весты, они схватились за свои ножи, ожидая приказа Крона. Он произнес:
- Вы... не оставляете мне другого выхода...
Молодые любавцы молчали.
- Вы что, не боитесь смерти?
Веста ответила (я думаю, что ее «говорливость» была связана с тем, что так ей было легче пережить страх смерти):
- Я не боюсь смерти, проклятый Крон. Ибо знаю, что душа моя, как только ты убьешь мое тело, возрадуется на небесах, получив, наконец, свободу. А жить в этом гребаном мире, населенном трусами и ублюдками, мне противно.
Крон не ожидал такой тирады (другие бандиты, изумленные, тоже не знали, что сказать). Он начал догадываться, что перед ним – не обыватели, которые делают в штаны при одном грозном взгляде на них. В Весте и Ромобиле было нечто такое, что не поддавалось его воздействию. Что не зависело от него, Крона. А он привык, что все подчиняются его власти. Поведение красных было для него странным и необычным, хотя он и скрывал это. Главарь, конечно, мог убить этих любавцев, но, после слов Весты, убийство выглядело бы жалко. Все это вызвало у него гнев, который он чем дальше, тем меньше мог сдерживать.
- Ты думаешь то же самое, Ромобил?
Тот, наконец, глядя прямо на Крона, ответил:
- Будь ты проклят!
Глаза бандита налились кровью и он потянулся за пистолетом. Все любавцы на улице замерли. Чувствуя, что сейчас произойдет что-то ужасное, я, наконец, нашла в себе силы и крикнула:
- Не делай этого, Крон!
Он мельком обернулся на меня и поспешно с досадой ответил:
- Заткнись, Лаура!
Я заплакала в голос. Крон, наконец, выхватил пистолет - то же самое сделали и другие всадники. Я поняла, что с помощью этой железяки Крон превратит Весту и Ромобила в навек неподвижных. Поджилки мои затряслись. Но главарь почему-то медлил. Он воскликнул:
- Неужели вы так верите во все эти сказки Красного Храма?!
Они вместо ответа запели ритуальное песнопение. Начала Веста, а ее муж подхватил:
Прими нас, великий Господь!
Идем к тебе без промедленья мы!
Прости нам наши грехи!
Прими нас, великий Господь!
Они пели так уверенно и горячо, что бандиты сначала не могли опомниться и слушали их, как завороженные. Особенно мне запомнилось в тот момент лицо Крона - оно было искажено ненавистью, настоящей, пронизывающей; возможно, в глубине души он чувствовал себя не победителем, а побежденным. Он весь дрожал от гнева. Наконец, он не выдержал и открыл огонь. За ним начали стрелять и другие. После нескольких хлопков, которые чуть ни оглушили меня, я увидела, что Веста и Ромобил замолчали, а потом упали на тротуар. Их тела опустились мягко, словно огромные плюшевые игрушки. Весте пули попали в грудь, а Ромобиле - сначала в живот, а потом в голову, верхняя часть которой разнеслась на кроваво-зеленые кусочки. Кровь хлынула из ран на их одежду и на асфальт.
Я смотрела, как любавцы убивают любавцев. Я видела это впервые в жизни. Я, кажется, теряла сознание от боли. И у меня в голове была только одна мысль - жаль, что вместе с ними не убили и меня. Если бы было так, думала я остатками сознания, я сейчас блаженствовала бы с Вестой и Ромобилом, летала бы в широком небе, забыв о Любе и о существах, которые живут на ней. Забыв навсегда.
5. Крон
Все-таки, я не потеряла тогда сознания. Хотя очень хотела. Вообще, это было бы неплохо, если бы любавец мог по своему желанию выключать сознание в такие моменты, когда ему очень больно, а потом включать его. Я плохо помню, что было потом. Весь мир словно провалился для меня в черную дыру, все замелькало, закружилось. Помню, как бандиты подскакивали к телам бедных Весты и Ромобила и добивали их ножами, хотя уже было понятно, что они мертвы. Помню, как Крон приказал своим «сматываться отсюда», потому что может нагрянуть полиция. Как я позднее узнала, полиция на Любе очень слабая. Банду Крона они поймать не могли, слишком боялись, но на такое преступление, как убийство, да еще двух любавцев сразу, могли отреагировать. Я смутно, словно в дымке видела лица мужчин и женщин на улице, которые с ужасом наблюдали за убийством, некоторые женщины громко выли.
И вдруг во всей этой кровавой кутерьме со мной происходит что-то неожиданное - кто-то хватает меня за талию и сажает на коня. Это Крон. Я сижу перед ним, слабо понимая, что происходит вокруг. Бандит говорит своим товарищам, чтобы они ехали на склад и ждали его там. Значит, с большим трудом думаю я, он хочет куда-то меня увезти. Зачем? Но об этом уже нет сил думать. Сначала Крон едет очень быстро, меня трясет от скачки, улицы и одинаковые дома мелькают в глазах, от чего мне становится еще хуже, потом он замедляет ход, я вижу, что прохожих на улицах становится меньше, значит, мы выехали из центра города.
Я постепенно прихожу в себя. И то, что со мной происходит, - это истерика. Я реву, обливаясь слезами и соплями. Крон молчит.
- Зачем? Зачем ты сделал это? Зачем ты убил их? Они что, мешали тебе жить? Они были такими молодыми, такими красивыми... Мы живем двадцать четыре часа, этого и так мало, а ты еще уменьшил им срок жизни! Ты - животное! Ты безумец! Ты жалкое тупое животное, которое не терпит никакого сопротивления!
Главарь снова молчал. За все это время, пока мы ехали, он не произнес ни слова. Почему? Я не знаю. Может быть, он думал, что говорить со мной бесполезно и успокоить меня в таком состоянии невозможно? А может... может и другое - Крон в глубине души был со мной согласен, и сам был в шоке от произошедшего, и сейчас, вдали от своих головорезов и своих жертв, когда ему не нужно было играть роль, он готов был раскаяться. И его молчание было раскаянием.
Мы выехали за город. Я была здесь впервые, но знала по книжкам, что весь пригород занят кладбищами. Их я и увидела - огромные бесконечные поля с редкими деревьями, до отказа набитые могилами. Это были или памятники, или прямоугольники (символические «гробы», как на вершине Красного Храма) или просто холмики, которых было большинство. Минце палило нещадно ; было около двух часов пополудни.
Мы сошли с коня, и Крон, так же молча, повел меня на одно из кладбищ. Шли мы долго и быстро. Я никак не поспевала за ним, теряясь в тропинках и дорожках, догоняла его и снова оказывалась далеко позади. Я хотела крикнуть Крону, чтобы он шел медленнее, но почему-то никак не могла этого сделать. Просто не могла открыть рот и издать звук. Так мы и шли. Мне казалось, что разбойник хотел убежать от чего-то, может, от своей вины? Я понемногу успокаивалась, хотя, время от времени, образы кровавых трупов Весты и Ромобила снова являлись мне и я снова начинала реветь и про себя упрекать их убийцу.
Наконец, он остановился рядом с двумя уже обсыпавшимися могильными холмами, над ними рос огромный тысячедневный дуб («вот черт, - почему-то подумала я, - тысячедневный! Ну надо же так долго жить! Почему мы - так мало?! Ведь мы же - не дерево!»). Усталые, мы сели под дубом. У меня уже не хватало сил ни плакать, ни говорить. Я без объяснений поняла, что могилы перед нами - родителей Крона.
- Это отец, - указал он на правый холм, - а это мать, - на левый.
Я вздохнула, вытерла слезы, щеки были вспухшими и мокрыми (хорошо, что я не накрасилась утром).
- Ты скучаешь по ним?
Он опустил голову.
- Да. Скучаю. Хотя живыми я не видел их никогда.
- Я своих тоже.
Наступила пауза. Мое горе - на удивление - стало частью души, и я начала смиряться с ним, жить с ним. Это показалось мне кощунственным по отношению к Весте и Ромобиле, но я уже начала успокаиваться. И вспоминать их. Они становились воспоминанием.
- Крон, зачем ты привез меня сюда?
Разбойник виновато молчал. Я не могла - хотя бы мгновение - не полюбоваться его строгим красивым лицом.
- Я знаю, что на Любе есть обычай жениться на могилах родителей. Ты за этим меня привез?
- Да.
- А моих друзей убил, - чтобы ближе познакомиться?
Он снова молчал.
- Зачем ты сделал это?
- Я не знаю... Я не мог остановиться, понимаешь?
- Да, ты не мог остановиться. И когда я крикнула тебе, чтобы ты не делал этого, ты сказал мне, чтобы я заткнулась. А теперь ты молчишь и делаешь вид, что виноват передо мной...
Я была не совсем справедлива - на его лице была настоящая боль и настоящее раскаяние.
- Прости меня, Лаура. Прости меня...
- Да, теперь ты просишь прощения. А когда мы вернемся в город, ты снова начнешь грабить и убивать.
Крон не ответил. Потом он, все-таки, произнес:
- Я не хотел их убивать, не хотел. Я понимаю, что это было... неправильно. Я жалею об этом.
- Ты будешь еще убивать?
Бандит глубоко вздохнул и задумался. Глаза у него в этот момент были детские-детские, что меня умилило.
- ... Нет...
- А грабить?
Он умоляюще посмотрел на меня:
- Послушай, Лаура, это мой образ жизни... Ты родилась в квартире?
- Да.
- А я родился на улице. У моих родителей не было квартиры. У них вообще ничего не было. Они даже еды мне не оставили, не то что книг. Свой первый налет я совершил через час после рождения. А потом у меня появились друзья и мы стали делать это вместе. Добывать продукты обычным законным путем очень сложно - нужно горбатиться на полях далеко за кладбищами или доставать их за большие деньги. Сколько можно этим заработать?
- Но все равно, - парировала я, - большая часть любавцев этим зарабатывает. Зарабатывает, а ты у них отбираешь.
Крон пожал плечами. Я поняла, что уговаривать его отказаться от грабежей - бессмысленно, тем более, что его все равно не посадили бы за это в тюрьму. Что я должна была делать? Я не знала. Одна часть меня говорила, что это ; ужасное существо, убийца моих друзей, - и, может быть, не только их - и что я должна немедленно бежать от него. Просто бежать. Даже то, что я сижу с ним и разговариваю, уже страшно.
А другая часть меня говорила, что я - полная дура, что друзей моих все равно уже не вернуть и я должна забыть о них, что грабеж - не такое уж большое преступление, а убивать он не будет, он обещал. Кроме этого, Крон наверняка не испытывает проблем с продуктами и он не будет, как обычный любавец, таскаться везде со своим жалким мешком, а я не буду ждать его у порога и думать, как разделить скудную пищу. У него все есть. «Но самое главное, - говорил этот голос, - даже не это, подруга, а совсем другое. Ты понимаешь, о чем я. Забудь о том, что он главарь банды, о том, что он богат, ведь главное, что ты сейчас хочешь - это лечь на могилу его отца, раздвинуть ноги и сделать, наконец, то, о чем ты мечтаешь с самого рождения и чего у тебя - по твоей исключительной глупости - до сих пор не было. Да, кстати, это будет выполнением важнейшей обязанности каждого любавца. Ты хочешь, чтобы он лег на тебя, спустил с тебя трусы и вошел глубоко и серьезно, как хозяин, и чтобы он кончил в тебя, и чтобы это повторилось еще и еще раз... Боже мой, Лаура, чего ты еще хочешь?! Красавец, здоровый, бандит, стрелять умеет (защитит тебя от таких же, как он), богатый! Не будь лопухом, подруга! Хватит тормозить!»
Мысли мои путались, голова снова начинала кружиться. Я не знала, отдаться ему или убежать с кладбища. И во мне опять поднималось оно - желание, захлестывая мой слабый внутренний мир. Крон, видимо, почувствовал мои колебания. Он понял, что не все еще потеряно, как он боялся, и что у него еще есть надежда. Бандит встал передо мной на колени. Я боялась смотреть на него. Боялась поддаться его чарам. Или, наоборот, хотела этого?
- Лаура, я люблю тебя...
Эти слова проникли мне в самое сердце, я сидела, как заколдованная.
- Я люблю тебя с того момента, когда увидел там, на улице. Я и сам не сразу это понял. Я понял это только тогда, когда вез тебя на коне. Когда ты сидела со мной рядом и я... я ощущал все твое божественное тело, твою шею, твои волосы, твои ноги и спину...
Я глубоко выдохнула и покрылась потом. Казалось, вопрос, что ответить на предложение Крона, был уже решен.
- Стань моей женой. Мы будем счастливы. У меня большой дом за городом, недалеко отсюда, в этом доме много красивых вещей. Все это будет твое. Ты будешь купаться в роскоши, Лаура.
«Не будь дурой, отдайся ему сейчас же», мелькнуло у меня в голове. И я уже начала потихоньку раздвигать ноги, предвкушая наслаждение, которое я так долго ждала... Но вдруг - я быстро свела свои ноги обратно и четко произнесла (я не хотела говорить этого, словно кто-то заставил меня, словно это сказал кто-то другой):
- Нет, Крон. Я не буду твоей женой.
Он ахнул и упал на любу, весь обмяк.
- Мне кажется, что я тоже полюбила тебя, Крон.
Его взгляд умоляюще взметнулся:
- Так в чем же дело?
- Ты не тот мужчина. Я влюбилась в тебя, но я... я... я не хочу любить такого, как ты.
- Но я исправлюсь!
- Нет, ты не исправишься. Зря только силы потеряешь.
С этими словами я резко поднялась и пошла прочь по одной из бесчисленных кладбищенских дорожек. Крон заламывал руки и умолял, чтобы я вернулась. Но я даже не оборачивалась. Я шла, ничего в этой жизни не понимая и стирая слезы со щек.
«Прощай, Крон».
6. Кладбище
Впрочем, зря я с ним попрощалась. Тогда я не знала, что мне было суждено встретиться с Кроном еще раз. И не просто встретиться, а... Но мне тяжело вспоминать об этом. Все надо рассказывать по порядку.
Я долго плутала, ища дорогу в город. Кладбища казались мне бесконечными, иногда мне чудилось, что города вообще нет, что он был призраком, а были и есть только кладбища. Они были пустынными, любавцев я почти не встречала. Естественно, я имею в виду живых. Минце припекало. Единственным спасением от него был ветер - он был прохладным, дул с Плоского моря.
Я ходила по кладбищенским дорожкам и невольно думала о том, сколько же любавцев здесь похоронено. Их было явно на порядок больше, чем живых. Баланс не в нашу пользу, живые проигрывают мертвым, с грустью думала я. Я смотрела на посеревшие от дождей и снегов памятники, горделивые прямоугольники, продавившиеся холмы и думала о том, что в каждой могиле лежит любавец, у которого была своя жизнь, своя любовь, свой секс, свое отчаяние, своя страсть, своя смерть, наконец. Думала я и о том, что я сама в скором времени окажусь здесь, среди мертвых. Никаких особых мыслей у меня это не вызвало, и даже страха я не испытывала, скорее, глухую тоску, из которой не было выхода. Но я знала, что бороться с этой тоской было бесполезно, она все равно останется в моей груди. Я представляла себе бесконечные поколения любавцев, строем шагающих в могилу. И старалась разглядеть себя среди них.
Птицы громко пели. Они словно боролись с мертвой тишиной могил. Я слушала их пение и пыталась - не обдумать, нет, думать мне вообще было страшно, - а переварить все, что со мной произошло за мою короткую жизнь. Мертвые родители. Шумные любавцы на улицах. Онанирующие мужчины у красной стены. Разговор с Вестой и Ромобилом. Их рассказ об учении Красного Храма. Бандиты, Крон. Смерть моих друзей. Разговор с Кроном на кладбище. Хотя все эти события, как я уже говорила, постепенно становились для меня воспоминанием, они, в то же время, были моей жизнью, живой частью моей души, тем, что разрывало ее на кусочки. Больше всего я думала - вернее, представляла себе - смерть моих друзей. Их мягко упавшие на тротуар тела, их раны и их кровь стояли у меня перед глазами. И я снова плакала и не могла остановиться. Разговор с Кроном не беспокоил меня и я о нем почти не думала. Сначала я боялась, что буду жалеть о своем решении, что я упустила такой шанс. Но ничего этого не было, я ни о чем не жалела и не собиралась думать о том, правильно я сделала или нет. Какая разница? Сделала и сделала.
А вот убитые Веста и Ромобил не выходили у меня из головы. Не выходили по одной причине - я ясно и отчетливо поняла, что такая жизнь, в которой одни убивают других, такая жизнь абсолютно не имеет смысла. Жизнь и так, ввиду ее короткости, почти не имеет смысла. Но, ведь говорят же, что в жизни есть белое и черное, счастье и несчастье. Да. Но убийство совсем не было «несчастьем». Оно было безумием, в один миг перечеркивавшим всю остальную жизнь, и убитых, и всех остальных. Смысла не было. Это была не мысль, а ощущение, состояние, которое охватило меня целиком. Ты ищешь дорогу в город, но это не имеет никакого смысла, говорила я себе (и, все-таки, продолжала искать). Нет никакой разницы между тем, что ты пойдешь в город и будешь там чем-то заниматься - зачинать детей, идти в Красный или Желтый Храм, или еще что-то - и тем, что ты просто ляжешь в одну из готовых могил (их было немало на кладбище) и подождешь несколько часов до своей смерти. Если один любавец убивает другого, то это значит, что жизнь - тоненький волосок, который может сорваться - и срывается - в любую секунду. Пунктирная линия. Тростинка. Невнятное бормотание. Заведомо проигрышная ставка. А, если ты останешься на кладбище, - тебе, по крайней мере, не нужно будет переживать новых страданий. Это явный плюс.
Так я заходила в тупик, уже не во вне, на кладбищенских дорожках, а внутри себя. И этот тупик был намного страшнее и безысходнее. Я заблудилась. Потом, пытаясь, все-таки, выбраться из внутреннего тупика, я говорила себе, - а как же учение Красного Храма? Ты ведь так восхищалась им? И ты собиралась идти в Красный Храм? Это воспоминание снова повергало меня в слезы. Странно, но мое отношение к учению Красного Храма после всего произошедшего изменилось. Это снова были не мысли, а, скорее, состояние души. Я почувствовала, что учение красных ; это выдумка, красивая выдумка красивых любавцев. Слишком красивая, чтобы быть правдой.
Да, я восхищалась тем мужеством, с которым Веста и Ромобил приняли смерть. Этот их поступок вообще заставил меня задуматься о том, что такое любавец. И я поняла, что он намного сильнее, чем он сам о себе думает. Он может что-то противопоставить бессмысленности и ужасу смерти. Себя. Любавец может что-то сделать с этой бессмысленностью, он может уменьшить ее. Да, смерть все равно придет, быть может, даже от рук другого любавца. Но очень важно, как ты ее встретишь. Останешься ли ты собой перед лицом смерти. Наверное, этот поступок Весты и Ромобила был единственным, что помогло мне в тот момент выжить и не залечь в могилу задолго до собственной смерти. Значит, думала я, любавец может не только осознавать ужас смерти, но и бороться с ним. (Могилы вокруг уже не казались мне такими всевластными.) Может. Да. Но вера Весты и Ромобила в загробную жизнь, хотя именно она их вдохновляла, казалась мне игрушкой, фантазией. Возможно, такой фантазией, которая необходима нам, хотя бы чтобы достойно принять смерть (но, все-таки, еще лучше достойно принять ее без фантазий - лучше и тяжелее для любавца).
Почему я так разуверилась в учении Красного Храма? Да потому что я своими глазами увидела, что есть реальность, в которой живет и умирает любавец, и есть его слова по поводу этой реальности. Эти слова пересекаются с реальностью, быть может, на одну треть, не больше. Если бы они не пересекались совсем, они бы не имели никакого смысла. Отчасти они имеют смысл. Но лишь отчасти. Я ВИДЕЛА ЖИВЫХ ВЕСТУ И РОМОБИЛА, А ПОСЛЕ ИХ СМЕРТИ ВИДЕЛА ИХ МЕРТВЫМИ. ПРИ ЧЕМ ЗДЕСЬ «БЕССМЕРТНАЯ ДУША»? ВЫ ВООБЩЕ ПОНИМАЕТЕ, О ЧЕМ ГОВОРИТЕ? ПОНИМАЕТЕ ЛИ ВЫ, НАСКОЛЬКО ВЫ ЖАЛКИ И ДАЛЕКИ ОТ ЭТОЙ РЕАЛЬНОЙ СМЕРТИ СО СВОИМИ ЖАЛКИМИ СЛОВАМИ?
Нет, решила я, в Красный Храм я не пойду. А в Желтый? Тоже нет. Хватит храмов. Куда же? Не знаю. Куда глаза глядят.
Я уже нашла выход из кладбища и вступала в город. Я видела живых любавцев на окраинных улицах. Зачем я туда иду? Что и кого я там встречу? Что еще со мной произойдет? Ничего этого я не знала. Но все равно шла.
7. Истина Желтого Храма
Около часа я бродила по улицам города. Этих улиц я раньше не видела, но они были как две капли воды похожи на центральные. Мужчины продолжали обращать на меня внимание, правда, не выражали это так бурно, как в первый раз. Они долго провожали меня похотливыми взглядами. И, может быть, некоторые из них хотели заговорить со мной, но мой вид был неприступным. Хотя я так и не нашла себе мужа к тому часу жизни, когда у большинства любавок он уже есть, я была не в настроении. И гибель Весты и Ромобила, и мой отказ Крону - все это обессилило меня, я не хотела больше ни во что ввязываться.
И вдруг я увидела Желтый Храм. Я вышла на него абсолютно неожиданно - свернув с очередного переулка, я заметила, что на середине улица кончается и становится небольшим полем. Такие поля часто можно было встретить в городе, на них располагались парки, а раньше - стоянки для машин (машины - это очень быстрые телеги, секрет производства которых был утрачен любавцами дней пятьдесят назад). А на этом поле стоял Желтый Храм. Он был именно таким, как на рисунке в книге - высокое каменное здание с косыми боковыми стенками, красного цвета, без окон, на вершине – много желтых флажков и ленточек.
Я стояла и смотрела на храм. Я думала о том, зайти в него или нет. С одной стороны, я вроде как решила завязать с храмами, обжегшись на учении Красного Храма. А с другой... А, с другой стороны, какая, к черту, разница, что я там решила? Мне все равно было интересно. Кроме того, на тот момент я уже могла сравнивать две религии, у меня был опыт. Может, это сама судьба вывела меня на Желтый Храм? Кто знает. В любом случае, это лучше, чем бесцельно болтаться по городу и пугать прохожих своим замогильным выражением лица. Да и ноги устали. Я уже спешила к храму.
Подойдя ближе, я заметила, что стены были украшены мелкими барельефами, изображавшими любавцев, которые разговаривали друг с другом, или сидели, скрестив ноги, на скалах и камнях, или летали по воздуху. Я обошла храм по периметру. Двери находились в задней стене. Это были огромные деревянные обложенные металлом створки. Я взялась за ручку. И испугалась. А, может, все-таки, не надо? Кто знает, что я там найду? Сейчас, вспоминая все это, я думаю, что я не зря тогда сомневалась, и что, может быть, мне действительно не стоило входить в храм. А может, учитывая все дальние последствия, и стоило. Как бы то ни было, поборов минутный страх (хотя полностью я с ним все равно не справилась), я открыла дверь. И вошла.
Я оказалась в огромной пустой зале, полутемной, освещаемой только свечами, которые находились в огромных подсвечниках, подвешенных к потолку. На стенах я увидела изображения, которые по сюжету повторяли барельефы, но они были намного больше, во всю стену, и живописными. В основном, это был оранжевый и желтый цвет. Огромные желтые ленты свисали с потолка к полу. Абсолютная тишина, которая меня удивила, потому что я ожидала примерно того же, что было (по рассказам Весты) в Красном Храме - большое количество адептов, особенно женщин, кончающих при виде своего учителя. Но в зале никого не было, кроме одного любавца. Наверное, это и был Желтый Учитель. Он сидел ровно посередине на сложенных крест накрест ногах, его руки спокойно лежали на коленях, глаза были закрыты. Это был моего возраста мужчина, коренастый, с широким лицом и длинным носом, с узкими глазами, лысый. Одет он был в черные штаны и желтую рубаху, которая была не заправлена.
Я привожу эти описания, хотя это не совсем верно с моей стороны, потому что все эти подробности я заметила много позже. Как только я вошла в храм, со мной что-то произошло. Я сразу погрузилась в тишину и спокойствие, которые были разлиты в храме. Я глубоко вздохнула и все, что я пережила, все, что я помнила, что так саднило мою душу, все любавцы, лица которых были у меня перед глазами, - все это вдруг стерлось из моего сердца, словно кто-то прошелся по моей душе тряпкой. Я, конечно, все помнила, но у меня было такое ощущение, что все эти события произошли не со мной. Итак, я погрузилась в тишину. Эта тишина и этот покой казались мне такими глубокими, бездонными, что я поняла, что и я сама, и все остальные, и весь мир теряются и исчезают в этой бездне. Но мне было от этого не страшно, а, наоборот, радостно - легкой спокойной радостью души.
Я еще раз глубоко вздохнула и сделала несколько шагов по направлению к Учителю. Я не знала, заметил он меня или нет, но, по крайней мере, с тех пор, как я вошла в храм, он даже глаза не открыл. У меня, все-таки, было подозрение, что он меня заметил, но не подал виду. Ничего не говоря, я опустилась на пол и легла на спину в трех шагах от него. Я не знала, зачем я это сделала, просто поняла, что так нужно. Желтый Учитель продолжал молчать, значит, подумала я, он пока не хочет со мной говорить (а, может, он вообще не собирался этого делать?). Я постаралась расслабиться и раствориться в пространстве. Сначала у меня это не получалось - мне мешал пол, мешало то, что я чувствовала его. Но потом я освоилась. Я расслабила руки, ноги, закрыла глаза. Таким образом я оказалась во внутренней тьме. С каждой секундой я чувствовала, что прошлое оставляет меня, словно высосав из меня всю кровь, и что я остаюсь одна, наедине с собой, в этой внутренней тьме. И я видела, что в этой тьме ничего не было - ни любавцев, ни мира, ни Учителя, ни меня самой. Так прошло минут двадцать. Я не двигалась.
Потом я стала ощущать, что наполняюсь какой-то силой - неведомой, идущей из меня самой, из той тишины, в которую я погрузилась. Страх и отчаяние, ощущение бессмысленности исчезли. Я не боялась своих воспоминаний, не боялась думать о Весте и Ромобиле и их гибели, о своих родителях, о Кроне - все это казалось мне теперь игрушечным, ненастоящим. И я не могла понять, как я всерьез думала о том, что жизнь, которую можно так легко потерять, да еще от рук другого любавца, бессмысленна. Я не боялась больше жить. Я ощущала себя настолько сильной, что могла вскочить на ноги, выбежать из храма и понестись навстречу жизни, навстречу всем ее противоречиям и ужасам, которые мне уже не казались такими уж страшными. Правда, если бы я спросила себя тогда, а почему, собственно, ты не боишься всего этого, то я бы не смогла привести никаких аргументов, просто состояние страха ушло.
Вдруг, словно почувствовав, что со мной произошло, Учитель заговорил (глаза и у меня и, думаю, у него, оставались закрытыми):
- Итак, мне кажется, что ты уже все поняла?
Голос у него был спокойный, даже чуть холодный. Поскольку я слушала его с закрытыми глазами, мне казалось, что это мой внутренний голос говорит со мной, или что это голос бога. Слова звучали, словно это были холодные освежающие капли, падавшие на мой горячий лоб.
- Что я поняла?
- Как тебя зовут?
- Лаура.
- Лаура, весь наш мир, который ты видишь, - все это есть Великий Баман.
- Великий Баман?
- Да, именно он.
- Но что это такое?
Он вздохнул и продолжил:
- Великий Баман - это сам бог, который есть сознание. Все является, все пронизано Великим Баманом. И если ты увидишь бабочку и сможешь сосредоточиться, то за этой бабочкой ты почувствуешь... кого?
- Великого Бамана.
- Правильно. Любавец - такое же проявление Великого Бамана, как и все остальное. И если у него есть проблемы, то только одна из них настоящая...
- Какая?
- Он не знает истины о Великом Бамане.
"Да что он зациклился на своем Великом Бамане?", с досадой подумала я, но продолжала с любопытством слушать.
- Я почувствовал, Лаура, что, когда ты вошла сюда, ты переживала боль и страдание, душа твоя металась, а ум ничем не мог ей помочь. Это правда?
- Да.
- Что с тобой случилось?
Я не сразу нашла в себе силы ответить.
- Некоторое время назад... двух моих друзей.... молодую пару.... убили на моих глазах...
Он вздохнул:
- Это ужасно.
- У меня не выходит это из головы. Почему жизнь так ужасна, Учитель? - я впервые назвала его Учителем, хотя сделала это, скорее, потому, что не знала, как к нему еще обратиться, - ведь мы можем так легко потерять ее? Да и сама жизнь, даже если тебя не убьют, так коротка?
- Ты говоришь истину, Лаура. Но ты не знаешь, что делать с этой истиной, потому что ее недостаточно. Поэтому ты и мучаешься. Ты словно сама наносишь себе рану этой половинчатой истиной. Да, жизнь легко потерять, да, она коротка, но ты должна понять, что любавец - это капля, которая слетает с уст Великого Бамана. Эта капля летит вниз. Рассеивается по пути на мельчайшие частицы. И, в конце концов, разбивается.
Я вздрогнула, так живо мне предстали все эти образы.
- Да, капля не живет больше одного мгновения. Поэтому мы и страдаем. Однако заметь, что вода, из которой состоит капля, живет вечно. За этой каплей последует другая.
- Что это значит?
- Это значит, Лаура, что ты, как и я, как и все остальные, ты - капля, временная форма Великого Бамана. Форма временна и преходяща, сущность, Великий Баман - вечна и неизменна. Ты умрешь, но то, что в тебе вечно, а это и есть Великий Баман, не сможет умереть никогда.
Я задумалась, и сразу же вспомнила то, что мне говорили Веста и Ромобил об учении Красного Храма. Я не могла не высказать своих мыслей, хотя не предвидела, к чему это приведет.
- Простите, Учитель. Но разве то, что Вы говорите, не то же самое, что говорит учитель в Красном Храме?
И вдруг я услышала его громкий ответ, почти крик:
- Нет! Нет, Лаура, это не то же самое!
Я удивилась и открыла глаза. Я увидела, что Учитель - видимо, именно после моей последней фразы - тоже их открыл. Глаза его буравили меня возмущенными карими зрачками, ладони рук, вложенные друг в друга, тряслись в воздухе. От спокойствия и тишины не осталось и следа.
- Лаура, это совсем не то же самое! - дрожащим голосом твердил он, словно я совершила великое преступление (против Великого Бамана). Меня вся эта картина не могла не забавлять, - Вот, я не знаю, почему все, кто приходят сюда, говорят это! Почему любавцы такие самоуверенные?! Ведь ты, Лаура, только начала знакомится с Учением, правда?
- Да, - виновато пробубнила я.
- Ну вот, как же ты можешь об этом судить? Что то же самое, а что не то же самое?
- Учитель, но, все-таки, в чем различие?
Он долго не мог прийти в себя и сам, видимо, досадовал на это. Наконец, он начал объяснять:
- Различие, Лаура, заключается в том, что красные говорят о любавской душе и о том, что тело наше умрет, а душа будет жить в каких-то других мирах. Еще они говорят, что у каждого любавца есть эта душа, что она отличается от других душ и прочее. Верно?
Я кивнула головой, хотя таких тонкостей не знала.
- Но ведь все это смешно, Лаура, ты сама можешь об этом судить...
«Значит, все-таки, о чем-то я судить могу?», с обидой подумала я.
- Итак, - продолжал наставник, - где в любавце эта самая душа? Где это место, где собираются все души после смерти? Где оно? - он с презрительной усмешкой развел руками, - Разве все это не напоминает тебе хорошую добрую сказку, с которой, может быть, легче умирать, но которая при этом остается всего лишь сказкой?
- Да, возможно.
- Мы учим о другом, Лаура. Нет никакой любавской души, нет никакой личности, все это выдумки. Есть лишь Великий Баман. Для того, чтобы приобщиться к его вечности, достаточно просто осознать, что ты - не отдельное существо, не Лаура, или кто-то еще, а сам Великий Баман. В этом и только в этом твоя ошибка, Лаура. Если ты будешь осознавать себя собой, той временной формой, которой ты сейчас являешься, ты будешь продолжать страдать. А, если ты опустишься глубже и поймешь, кто ты на самом деле, то страдания твои навек прекратятся и ты победишь смерть.
Я хотела возразить еще что-то, я хотела сказать, что, несмотря на эти различия, все-таки, между учениями Красного и Желтого Храма есть нечто общее, и послушать, что еще мне ответит Учитель, но в этот момент со мной произошло нечто странное. Чтобы хоть как-то объяснить то, что со мной произошло, я должна сказать, что мое состояние в Желтом Храме было необычным, то, как я слушала Желтого Учителя, было необычно, хотя я этого не понимала. Я относилась к его словам довольно скептически, хотя мне и было интересно. Но я не знала тогда, что мое другое Я, спрятанное где-то глубже моего обычного Я, то Я, которое было моей душой, страдающей и неуспокоившейся, видимо, слушало наставника совсем по-другому. Но Я - Я, находящееся на поверхности, иногда смеющееся над Учителем, - этого не понимало. Оно не понимало, на каком вулкане оно сидит и не знало, что вулкан этот может в любую минуту взорваться. Мое внутреннее глубинное Я долго и терпеливо ожидало, пока Я-на-поверхности выслушает все, что нужно, задаст свои дурацкие вопросы, выскажет свои глупые возражения... Но, наконец, узнав для себя достаточно, это глубинное Я не вытерпело и вышло на поверхность, грубо оттеснив никчемного посредника-неудачника. Так я себе все это объясняю.
Итак, я уже приоткрыла рот, чтобы высказать свои возражения, как вдруг я... осознала себя Великим Баманом. Описать это невозможно. Невозможно, потому что обычные слова никак для этого не подходят. Если, все-таки, пользоваться ими, то я могу сказать, что я в одно мгновение почувствовала себя всем миром во всем его пространстве и во всем его времени. Я видела живых существ на других планетах, миллиарды звезд, рождающихся и умирающих, все поколения любавцев - всех до единого, в том числе и своих собственных родителей, живыми и здоровыми, даже улыбающимися. Мне показалось, что я увидела и будущие поколения, и своих детей, своих внуков и правнуков. А потом я поняла, что все, что я видела, - это и есть я. Я - не Лаура, родившаяся в определенное время и в определенном месте, я - весь мир и много больше, я - Великий Баман. После этого я, все-таки, увидела Лауру, ее короткую жизнь и быструю жалкую смерть, и поняла, что не имею к ней никакого отношения.
Это была настоящая свобода, мне было все равно, как называется то, что я услышала от Учителя - желтое, красное - мне было неважно, что любавцы думают об этом и даже что я сама об этом думаю. Просто я поняла, что с того момента, как я осознала себя Великим Баманом, мое существование стало истинным, а до этого оно было ложным, половинчатым. И тут я запела. Вернее, я издала какой-то утробный низкий звук, что-то типа «м-м-м-м...» или «о-о-о-о-о-м...» В этом урчании, долгом и громком, отразилось все - моя радость, мое упование, мое озарение, мой дух, который захватывало от передвижения по бесчисленным мирам Вселенной. Учитель подхватил мое пение - и наши голоса слились, став еще глубже и еще значительнее. Мне казалось, что сам Великий Баман, бесконечный и таинственный, отражался в этом пении.
Когда мы закончили - у нас не хватило дыхания - я снова открыла глаза. Все вокруг было тем же самым, но мне предстал совсем другой мир, словно я видела его во сне - все вокруг было радостным, сияющим, счастливым, единым. Мир не просто светился, он буквально сгорал от яркого света. Не было отдельных предметов, был только Великий Баман, лукаво прячущийся за каждым из них, словно за маской. При этом я видела, что он выглядывал из-под этих масок, выглядывал и подмигивал мне. Я сама была наполнена радостью и необыкновенной легкостью, словно вся тяжесть существования свалилась с моих плеч навсегда. И вдруг мне показалось, что я взлетела в воздух - я поднялась в высоту метра на два-три, я не знала, так ли это на самом деле было, или это было только видение, но мне и не хотелось это проверять. Учитель вдруг тоже поднялся в воздух и завис рядом со мной (при этом его ноги оставались сложенными крест накрест, как будто это было необходимо и в воздухе). Я увидела, что все тело наставника светилось, а сам он, улыбаясь, глядел на меня.
- Учитель! Учитель! - закричала я что было силы, потому что весь мир в моем восприятии оглушительно звенел, словно колокол Великого Бамана, и я боялась, что желтый не услышит меня, - Учитель! Почему в мире так мало любавцев, осознавших себя Великим Баманом? Ведь это такое счастье и такое освобождение!
Он отвечал мне. Мне казалось, что его голос был звонким и хрустальным, как будто это сам Великий Баман говорил со мной:
- Их мало, Лаура, но они есть! Много званых, но мало избранных! Истина Желтого Храма открыта для всех и каждый может услышать ее, но не каждый желает этого.
- Учитель! Какая же я, все-таки, была дура раньше, что ничего не понимала в жизни! Так полжизни и прошло в неведении! А теперь мне осталось всего каких-то несколько жалких часов! Правда, это несправедливо?
- Смирись со своей жизнью, Лаура, и со своей смертью. Не грусти о долгих часах неведения, они тоже были необходимы и они навсегда прошли. Радуйся, что обрела истину! Пускай поздно, но теперь ты знаешь, что делать!
Я с готовностью ответила:
- Что же я должна делать, Учитель, скажи мне скорее!
- Что делать? - переспросил он, - дело найдется.
После этих слов я потеряла сознание. Звон мира-колокола, тысячи лиц Великого Бамана, в которые превращался каждый предмет, путешествия по бесконечным мирам с бесконечной же скоростью, - все это привело к тому, что мое хрупкое сознание не выдержало. Истина поглотила меня и от меня ничего не осталось.
Но я этого и хотела.
8. Желтые
Итак, мое глубинное Я, устав от боли, страданий и бессмысленности жизни, ухватилось за учение Желтого Храма и приняло его как истину. Я-поверхностное с его дурацкими сомнениями было отброшено. В самом деле, что с ним еще было делать, если оно умеет только сомневаться и не дает ничего положительного, никакого внятного ответа на мои вопросы? Однако я не понимала, что, дав волю глубинному эмоциональному Я, которое сразу, не задумываясь (потому что оно не думает по природе), я теперь должна была ожидать последствий этого выбора, может быть, не всегда для меня предсказуемых. Но остановить все это я тоже не могла.
Я очнулась там же, в храме. Я лежала на полу и медленно приходила в себя. Мне досаждали, били по ушам непонятные звуки - отрывистые удары, там-там, там-там, которые совершались кем-то регулярно и, казалось, никогда не затихнут. Приоткрыв глаза, я увидела, что Учитель сидел со мной рядом и бил в бубен с железными бубенцами на краях. Потом, уже позднее, мне объяснили, что удары по этому бубну совершаются как раз в тех случаях, когда тот или иной подвижник пережил слишком сильное видение и упал в обморок, как я. Желтые бояться, что такие обмороки могут привести к преждевременной смерти и удары по бубну, вызывая неприятные ощущения у жертвы, уже одной ногой стоящей в могиле, словно вытаскивают ее обратно. Вытащили и меня. Придя в себя, я села на ягодицы, ухватившись руками за колени, - голова все еще гудела, словно после похмелья.
- Итак, - сказал Желтый Учитель, подождав несколько минут и оставив бубен, - ты обрела сознание Великого Бамана, Лаура.
Я молчала.
- Должен тебе сказать, что такое обретение почти сразу после принятия слова о нем - редкость, это милость Великого Бамана, за которую ты должна благодарить его.
Я закрыла на секунду глаза и запричитала:
- Благодарю тебя, о великий и неподвижный! Благодарю тебя, что ты открыл мне себя и удалил от меня всякое невежество и заблуждение!
Я надеялась, что Он слышал меня; от умиления, охватившего душу, на мои глаза навернулись слезы.
- Что я должна делать еще, Учитель?
- Во-первых, ты должна всегда хранить в себе сознание Великого Бамана. Это - основа всего. Без этого сознания у тебя не будет правильного отношения к себе и к другим. Ты должна понимать, что все любавцы - только временные проявления Его, что они появляются на одно мгновение и потом исчезают, и что ты должна радоваться этой игре Его с самим собой, радоваться и их рождению, и их смерти. Ибо всё и во всем - Великий Баман.
- Это я усвоила, Учитель, - с горячностью отозвалась я.
- Во-вторых, ты должна выполнять все правила жизни желтых.
- Что это за правила?
Он стал перечислять:
- Не убивай, не бери чужого, не лги, не будь равнодушной и ненавидящей, не ешь мяса. Это - основные правила. Есть еще около сотни неосновных...
- Я готова их услышать, Учитель...
Он уже собирался начать новое перечисление, которое, я уверена, заняло бы у нас не меньше часа, хотя мне было абсолютно все равно, но тут - дверь Желтого Храма вдруг шумно отворилась и в нее вошли любавцы, - это были мужчины и женщины, все они носили желтые повязки, кто на голове, кто на руках, так что я сразу поняла, что это были желтые. Для меня все это было неожиданно, потому что я настолько погрузилась в истинное бытие, что совсем забыла, что там, вне Храма, были любавцы, была жизнь.
Вошедшие на секунду замерли, увидев, что Учитель не один и что он занят важным делом, но потом, видимо, поняв по лицу наставника, что он не гневается на них, прошли дальше, до середины. Я смогла рассмотреть их лучше - это были обычные любавцы, не больные, но только глаза у них были не такими, как у всех, - они горели ярким светом обретенной истины. Желтые ждали, когда Учитель разрешит им говорить.
- Я слушаю, - спокойно сказал он.
Вперед выступил один из мужчин, высокого роста с широким некрасивым лицом (в частности, рот его был огромным и кривым), брюнет:
- Учитель, красные заняли Завод.
Наставник хлопнул себя ладонью по коленке и с досадой воскликнул:
- Вот, суки.
Все молчали. Мне было удивительно, что Желтый Учитель, только что так красиво говоривший о сознании Великого Бамана и о том, что желтый не должен никого ненавидеть, сейчас явно ненавидел определенную часть любавцев, красных, и даже не скрывал этого. Однако, поскольку мое поверхностное рассуждающее Я было изгнано, как мне казалось, раз и навсегда (на самом деле, оно только притаилось в дальнем уголке моей личности, больше того, оно собирало материал против моего глубинного Я, временно одержавшего победу, - например, прозвучавшую фразу, - и ждало своего часа), то меня нисколько это не смутило. Я доверяла и Учителю, и желтым, а себе - не доверяла.
- Что мы можем сделать, Думм? - лидер снова обратился к тому брюнету.
- Я считаю, о великий, что у нас только один выход - штурмовать. Немедленно и беспощадно.
- Штурмовать? Ты уверен?
- Да, о великий.
- Но меня терзают сомнения... - я подумала, что, все-таки, Учитель чувствовал противоречие между заповедями и тем, что желтые собирались сделать, и с облегчением вздохнула (значит, это было для меня важно); он, между тем, продолжал, - меня терзают сомнения, хватит ли у нас любавцев и оружия?
- О великий. По нашим данным, в здании Завода засело около двухсот красных...
- Двухсот? Это немало, совсем немало, - тревожно прокомментировал Учитель, - А сколько у них оружия?
- Опять-таки, по нашим данным, у них сто единиц холодного оружия и столько же пистолетов.
Наставник выпятил нижнюю губу и закивал головой, указывая на серьезность положения.
- Говорят, - продолжал Думм, - что буквально час назад красные обратили в свою веру какого-то богача, который дал им и любавцев, и оружие, и деньги.
- Да-да, все это печально, - вздохнул Учитель, - Что это за богач?
- Мы не знаем.
- Хорошо, а что у нас?
- Любавцев у нас больше, чем двести. По оружию - расклад тот же.
- То есть... сто холодного и сто горячего?
- Да, о великий.
- А ты знаешь, Думм, что для того, чтобы штурмовать здание, и любавцев и оружия нужно больше, значительно больше, чем у осажденных?
- Да, я знаю это, Учитель.
- Почему же ты так уверен?
Думм улыбнулся, глаза его сверкнули:
- Я уверен, потому что только сознание Великого Бамана есть истина, и тот, кто пребывает в истине, и совершает дела во имя Великого Бамана, тот получает его обильную помощь.
- Это, конечно, так... - задумчиво ответил главный. Он, наконец, поднялся на ноги и стал ходить взад-вперед, нервно жестикулируя руками и глядя в пол, словно на нем должен был появиться ответ на его сомнения. Только в этот момент мне вдруг пришла в голову мысль, что Учитель просто боялся идти на штурм, боялся смерти. Эту мысль я, естественно, прогнала из головы (и она попала прямиком в подвальчик к поверхностному Я).
Думм снова заговорил:
- Не сомневайтесь, Учитель. Мы все верим в успех этого дела. А если его и не будет, разве это не счастье - погибнуть, сражаясь за Него?
Услышав слово «погибнуть», лидер вздрогнул, общий смысл слов соратника он, кажется, уловил слабо. Все остальные желтые блаженно улыбались и кивали головами, глядя на него. Тот, наконец, решился на объяснение:
- Я рад, что все вы жаждете этого, дети мои! Но вы должны понять меня. Я - ваш пастырь, ваш отец, я отвечаю за вас перед Великим Баманом. Я боюсь, как бы мы в своем уповании на него не перешли границы разумного и как бы он не посрамил нас, не даровав нам победы. Я боюсь и того, что поведу вас на штурм, а вы, убитые, раненые, искалеченные, будете проклинать меня и... что еще ужаснее, самого Великого Бамана, что есть большой грех в его очах.
Думм низко поклонился и сказал:
- О великий, оставь свои сомнения. Мы здесь и мы готовы идти за тобой и ни один из нас не отворит уста свои для роптания. Мы полны радости, Учитель. Той радости, которой ты сам научил нас.
Вдруг наставник заплакал - это было так удивительно, видеть слезы на его спокойном холодном лице. Думм тоже прослезился. Они обнялись и затем Учитель стал обнимать каждого из своих учеников или учениц и говорить им добрые ласковые слова, трепя по плечу или по щеке. Я была так тронута этим зрелищем, что сама чуть ни заплакала (хотя где-то в глубине души я думала о наставнике, уж не слезы ли это страха перед надвигающейся смертью). Мысли о том, что желтые, собираясь на штурм, нарушали свои собственные заповеди, уже почти не беспокоили меня. То событие, при котором я присутствовала, и не только присутствовала, а была его участницей, оно показалось мне таким настоящим, событием, которых в моей жизни не было (и не было бы, думала я, если бы я не пришла в Желтый Храм). Есть любавцы, обретшие истину. Они любят друг друга, они - браться и сестры. И вот наступает момент опасности, момент, когда нужно собраться всем вместе и пойти вперед, на врага. Это и есть счастье - быть вместе, вместе бороться, вместе, если нужно, погибнуть. Жизнь на моих глазах превращалась из запутанной мучительной пустоты в конкретную наполненную смыслом реальность.
- Итак, - обратился Учитель ко всем уже бодрым голосом, - братья и сестры, если вы готовы, мы выступаем!
Желтые закричали: «Мы готовы!», «Выступаем!» Все направились к выходу, лица были радостными, словно они шли не на смерть, а по домам, к своим семьям. Думм вдруг остановился и, перекрывая общий шум, крикнул Учителю:
- О великий, а как же молитва?
Тот на ходу махнул рукой:
- Времени нету, по дороге помолимся.
Учитель все ходил между желтыми, покидавшими храм, обменивался с ними короткими фразами, но было видно, что он кого-то искал. Потом я поняла, что меня - увидев меня, наконец, в густой толпе, он подошел и взял за локоть:
- Ты идешь с нами, Лура?
- Конечно, Учитель.
- Я не принуждаю тебя к этому...
- Я сама этого хочу!
Он нежно улыбнулся и заспешил дальше. Его улыбка согрела мне душу, она за одно мгновение сказала мне все те слова, которые он сказать не успел, - о том, что он восхищается мной, и что Великий Баман никогда не оставит меня. А мне больше ничего было и не нужно. Счастливая, окрыленная я влилась в общую толпу.
Вдруг ко мне обратились женщины-желтые ; улыбаясь, чтобы не обидеть меня (я это оценила), они предложили мне... переодеться. В самом деле, все верующие женщины были одеты много консервативнее меня, да и штурмовать Завод в короткой соблазнительной юбке было как-то нелепо. Мы тут же, в храме, зашли в какую-то боковую комнату и я быстро переоделась в широкие желтые штаны и красную рубаху. Я понимала, что размен был неравноценный, но мне даже радостно было на него пойти ; свои заблудшие одёжки я сбросила на пол храма, прощаясь с ними и со своей безумной молодостью навсегда (как мне тогда казалось).
Наконец, толпа желтых высыпала на улицу (и я вместе с ней), всего нас было чуть более пятидесяти, я подумала, что остальные сто пятьдесят, о которых говорил Думм, скорее всего, подходят из других точек города (так оно и было, как я узнала впоследствии). На улицах города был предвечерний сумрак, любавцев было немного. Мы шли быстрым шагом, с какого-то момента даже в ногу, взявшись за руки. Потом кто-то запел, это была бодрая энергичная ритуальная песня, обращенная к Великому Баману, с повторяющимися словами. Все подхватили, и я тоже. Быстро шагая, жадно глотая воздух, распевая песню, чувствуя рядом тела братьев и сестер, я была на седьмом небе от счастья. Я ни о чем не думала и не хотела ни о чем думать (рассуждающее Я заткнулось, к моей радости). Я готова была в то же мгновение умереть или, если нужно, убить за Желтый Храм. Да что там говорить, я готова была убивать красных без счета. Я даже почувствовала в себе желание убивать, что меня нисколько не напугало. В какой-то момент я вдруг вспомнила Весту и Ромобила - и подумала, что их смерть была угодна Великому Баману...
Справа, обхватив меня за локоть, шел Думм. Он был сильным и крепким мужчиной, но, правда, как и я, уже не молодым. Мне нравилось сжимать его руку, его ладонь, это успокаивало меня и придавало мне уверенности. Правда, дальше руки я не шла и совсем не думала о браке, тогда это просто не шло в голову. Тем не менее, я заговорила с ним. Меня переполняла духовная радость и я хотела с кем-нибудь поделиться ею (почему я решила делиться именно с Думмом, а не с соседкой слева, - не знаю).
- Долго еще идти? - я с трудом перекрикивала шум топающих ног и поющих глоток.
Он посмотрел вперед, пытаясь определить, где мы находились.
- Нет, недолго. Минут пять.
Я кивнула головой и замолчала. Потом он спросил:
- Как тебя зовут, сестра?
- Лаура.
- Лаура? А меня Думм.
- Я знаю. Послушай, Думм, а что это за история с Заводом, почему эти красные суки заняли его и зачем нам его освобождать?
- Так ты ничего не знаешь?
- Нет.
- А зачем же тогда пошла?
Я пожала плечами.
- Ну... Ну... Я доверяю нашему великому Учителю...
- А-а-а, ясно. Значит, ты - религиозный фанатик, ты ни в чем не разбираешься, а просто слепо всем доверяешь, верно?
Думм серьезно смотрел на меня острым цепким взглядом. Я нахмурилась. И вдруг - он засмеялся.
- А-а-а-а... поймал, поймал.... Ты купилась.
Я тоже засмеялась и с упреком дернула его за руку.
- Думм, зачем ты так?
- Да ладно тебе, Лаура, я пошутил.
- Зачем ты так шутишь?
- Прости... Прости меня. Да я могу тебе сказать, что здесь добрая половина не знает всю эту историю с Заводом. У меня не было времени рассказать им в подробностях, когда я их собирал. Я сказал, что красных нужно выбить с Завода, этого оказалось достаточно. Они закричали все как один и кинулись за мной в Храм.
- А мне ты расскажешь в подробностях?
- Я для всех могу это сделать, но меня почти никто не спрашивает. Так, подожди, - он вдруг снова стал присматриваться к дороге, которая все быстрее покрывалась вечерней тьмой, казалось, что вечер распространялся с той же скоростью, с какой мы приближались к Заводу, - так, здесь нужно повернуть... - Он закричал, еле перекрывая многоголосое пение, - Братья и сестры! Братья и сестры! - все притихли, - Сейчас нам налево.
Все послушно загудели, повернули налево и, поняв, что новых указаний больше нет, снова запели, еще громче, чем раньше. Думм повернулся ко мне:
- Да здесь, вобщем-то, и рассказывать-то нечего, Лаура. Великолепное у тебя имя.
- Спасибо.
- Завод стоит в центре города, это какое-то промышленное здание, которое построили очень давно, чуть ли ни двести дней назад.
Я снова заинтересовалась этим странным забытым мной Заводом и вспомнила то немногое, что говорили мне о нем Веста и Ромобил, чтобы сопоставить это со словами Думма.
- Но что он производил?
Он вздохнул и задумался:
- Что производил? Этого никто не знает, Лаура. Знаю только, мне написали об этом родители в своем завещании, что Завод раньше назывался Заводом Жизни.
- Заводом Жизни? Где-то я это уже слышала...
- Да.
- Но что это значит?
- Не знаю.
Снова я натыкалась на тайну Завода и снова понимала, что все вокруг знают о ней так мало, что разрешить ее было невозможно. Да и не время было для этого.
- Последние дней пятьдесят Завод пустует, - продолжал Думм, - От кого-то я слышал, что там есть один любавец, который в одиночку пытается что-то делать, продолжать то, что там делали раньше.... Все считают его сумасшедшим. Наверное, так оно и есть. А может, это все и вовсе неправда.
Я обреченно кивнула головой и поняла, что Завод - дело прошлое и расспрашивать о нем больше не стоит.
- А что по поводу занятия Завода красными?
- Занятия красными? В последние дней двадцать желтые и красные боролись друг с другом из-за Завода. Завод - лакомый кусочек. Это много больших зданий, пустующих, в центре города, стратегически важных. Постепенно все поняли, что тот, кто займет эти здания, будет хозяином в городе. Поэтому желтые и красные начали обращаться в Государственный Совет с официальными заявлениями.
- И что Совет?
- Совет рассматривал эти заявления очень долго и так и не принял решение. Дело в том, что соотношение красных и желтых в Совете каждый день менялось. В один день красных было больше и они уже чуть ли не провели решение в свою пользу, хотя наши в Совете сильно этому сопротивлялись. В итоге, красные не успели этого сделать и умерли. В другой день наших было больше - буквально на одного. Они стали проводить решение в нашу пользу. Но здесь уже сопротивлялись красные, - Думм опустил голову вниз и вздохнул, - В конце концов, все поняли, что ждать решения от государства бессмысленно. Да, вобщем-то, в последние дней пятьдесят на Любе никто на государство уже и не надеется.
- Понятно.
- Поэтому и мы, и они стали готовиться к захвату Завода. Вот сегодня он и произошел. Красные, будь они прокляты, захватили его первыми. Можно сказать, Лаура, что ты присутствуешь при историческом событии.
Я улыбнулась.
- Это первый захват?
- Да, первый, но, надеюсь, не последний.
- Скажи, Думм, а почему вы не захватили Завод раньше? Ведь вы знали об их планах?
- Конечно, Лаура, знали. Мы не захватил его первыми по одной причине - к великому сожалению, нас, желтых, сегодня чуть меньше, чем красных.
- Чуть меньше?
- Ну да, чуть меньше, или даже не чуть.
- Ну, насколько меньше?
- Где-то на сотню...
- На сотню - это ведь немало?
- Да, немало, в масштабах нашей планеты, учитывая еще, что только половина любавцев вообще относят себя к какому-либо храму.
- И из этой половины - большая часть - красные?
- Да, красные. Наш Учитель не особенно афиширует эти данные, но я думаю, что тебя, раз ты уже обрела сознание Великого Бамана, они не смутят?
- Нисколько, - уверенно ответила я, радостная от возможности продемонстрировать силу своей веры одному из лидеров общины, тем более что для этого почти ничего не требовалось - всего лишь заглушить свой жалкий, ненужный и приносящий только проблемы разум. Думм посмотрел на меня и улыбнулся, обнажив свои крупные белые зубы. Он пожал мне руку, что вызвало у меня очередной приступ радости, - то ли духовной, то ли не только духовной.
- Скажи, Думм, эта статистика, - она только сегодняшняя?
- Нет, Лаура, не буду скрывать от тебя, что такое же примерно соотношение - плюс-минус десять в нашу или их пользу - сохраняется в последние сто дней.
- Ясно.
Думм немного помолчал и добавил (он, видимо, не знал, стоит ли это говорить, но, все-таки, сказал):
- Я вижу, Лаура, что ты - умная женщина, ты все прекрасно понимаешь. Истина Великого Бамана - это бриллиант, но толпа не разбирается в бриллиантах. Учение красных, - его уродливые губы исказились в презрительной гримасе, - дешевая похлебка для тех, от кого воняет. Наш Учитель, да будет благословенно его имя, не признает некоторых общих моментов в учении Красного и Желтого Храма. Скажу тебе по секрету - он заговорщицки улыбнулся, - я считаю, что общее есть. Грубо говоря, и мы, и они верим, что в любавце есть некое вечное начало и поэтому ему не стоит так сильно паниковать по поводу смерти, весь он не умрет. Другое дело, что мы называем это Великим Баманом, а они - бессмертной душой. Я уверен, что красные своровали у нас зерно истины и безбожно исказили его, - за что, кстати, им придется ответить. Красные исказили наше учение в угоду толпе, глупой и жирной, не желающей думать. Они бросили жемчуг свиньям. И эти свиньи, рано или поздно, обратятся и набросятся на них.
Я молча слушала и со всем соглашалась, хотя мое рассуждающее Я, отправленное в отставку, говорило мне, что все эти прекрасные слова об истине для избранных - просто самоутешение, скорее всего, желтые завидовали красным и хотели обойти их в количестве адептов (если бы это произошло, они бы говорили не о бриллиантах, а о том, что к ним примкнули все здравомыслящие любавцы и т.д.), впрочем, я его не слушала. А вслух заговорила:
- Если вас...
Думм мягко поправил меня:
- Если нас, Лаура...
- Да, извини, если нас меньше, зачем же мы идем на штурм?
- Ты боишься?
- Нет-нет, я нисколько не боюсь, - я говорила правду.
- Мы идем на штурм, потому что, как ты сама понимаешь, у нас нет другого выхода. Сначала мы думали отсидеться, не занимать Завод, потому что знали, что не удержим его. Мы надеялись, что и красные, которые не знали, сколько нас (а мы тщательно скрывали количество наших), тоже ничего не предпримут. Но мы ошиблись. Теперь нам терять уже нечего. Ну и потом, не забывай, что красных больше на всей Любе, но в крепости ; собрались не все, пусть небольшое, но численное преимущество перед ними у нас есть. А значит, есть и шансы. Да и вообще, жизнь все равно скоро кончится, какая разница, часом раньше, часом позже. Подумай, - глаза желтого снова загорелись, как тогда, в Храме, - какое это счастье - погибнуть во имя Великого Бамана.
Огонь его глаз передался и моим, я замерла от восторга и не знала, что сказать. В этот момент я снова вспомнила о Весте и Ромобиле.
- Так что же это получается, - наивно спросила я Думма, - Веста и Ромобил, мои первые в жизни друзья, которые помогли мне и так утешили меня, когда мне было плохо, они были убиты бандитом Кроном (я нахмурилась, казалось, какое-то огромное темное пятно из моей прошлой жизни вдруг выступило из бессознательного и снова стало угрожать мне тем, что поглотит меня; я испугалась своего бессилия перед ним и постаралась поскорее убежать от него, вытеснить его), но они были красными... Что же, получается, что он сделал правильно?
Это предположение в тот момент не казалось мне жестоким и кощунственным.
Думм сочувственно пожал плечами, он снова не знал, стоит ли мне что-то отвечать и, если стоит, - что именно:
- Не знаю, Лаура... Ты сама должна понять это. В конце концов, ты не должна думать, что я или даже наш великий Учитель могут ответить тебе на все твои вопросы, - он вздохнул, задумавшись, - возможно, Великий Баман осуждает это преступление, потому что, несмотря на то, что они были красными, они, все-таки, были любавцы. Кто знает, может быть, ты, сама обретя истину, привела бы в Желтый Храм и своих друзей, и они бы шли сейчас с нами...
Я прослезилась от умиления.
- А может - и другое. Может быть, Великий Баман творит свою волю в том числе и через таких страшных любавцев, как Крон...
Я удивленно вскинула брови.
- Да-да, такое возможно, пути Великого Бамана неисповедимы, в этом я уже не раз убеждался. Конечно, Крон, как бандит, тоже будет наказан... Но, кто знает, если бы он не убил их тогда, они бы сейчас могли сидеть среди красных на Заводе и открывать огонь по нам, и по тебе тоже.
Странно, но слова Думма утешили меня, хотя еще несколько часов назад я бы плюнула ему в лицо. Но в тот момент я почувствовала, что боль, связанная с гибелью Весты и Ромобила, притихла, она словно была удовлетворена этим объяснением, словно на нее был повешен знак, который безвозвратно определял ее как часть прошлого, того, что ушло навсегда и что не имеет право беспокоить меня постоянно (а только время от времени, по уважительным поводам).
Мои вопросы на этом, однако, не закончились. Рассуждающее Я, видимо, все еще не хотело смириться со своим новым статусом, и время от времени всплывало в моем сознании (тем более, что, по сути, именно сознание и было его родиной, которую оно утратило). Пройдя еще с полминуты молча, с улыбкой наблюдая, как обыватели шарахаются в стороны от нашей колонны, шагающей по мостовой и орущей очередную песню, я снова заговорила:
- Послушай, Думм, извини, наверно, я уже надоела тебе со своими расспросами?
Он нежно посмотрел на меня:
- Лаура, неужели ты не замечаешь, что мне приятно с тобой говорить. Не буду скрывать от тебя, что мне приятно и держать тебя под руку.
Я ничего не ответила на его последнее замечание, а сама так и засияла.
- Тогда еще один вопрос.
- Конечно-конечно...
Я замялась.
- Ты, не подумай, пожалуйста, что я слаба в вере. Я спрошу у тебя кое-что, что мне кажется некоторым противоречием, но я все равно уверена, что вы все делаете правильно.
- Знаешь, Лаура, в задавании вопросов нет ничего греховного. Великий Баман любит тебя - любит со всеми твоими вопросами и сомнениями.
Я облегченно вздохнула - слова Думма легли мне прямо в сердце, значит, подумала я, я не одна такая, всем в голову приходят какие-то вопросы... Слава тебе, Великий Баман, слава тебе!
- Дело в том, что Учитель сказал мне, что одна из важнейших заповедей - не убий.
- Это верно, - подтвердил Думм, он, наверное, уже понял, к чему я клонила.
- Но разве это не противоречит тому... тому, что мы собираемся делать? Ведь, насколько я понимаю, штурмовать без убийства - невозможно?
Адепт стал серьезным:
- Да, Лаура, здесь есть противоречие.
- Как же вы его разрешаете?
- Очень просто. Учитель не успел тебе это объяснить. Дело в том, что заповедь «не убий» относится к любавцам.
- Да.
- Но кто это такие?
- Кто это?
- Любавцы - это, прежде всего, мы, желтые.
- Как это так?
- Ну видишь ли, в чем дело... Формально, конечно, любавцы - это все, все жители нашей планеты, и красные в том числе.
- Это понятно.
- Формально - все, потому что они есть проявление Великого Бамана. Но... в корпусе книг Желтого Храма есть такой текст, который так и называется - «Повесть о настоящем любавце». Так вот в этой книге говорится, что любавец ; это только потенция, которая должна реализоваться. Реализуется он через открытие Великого Бамана. Тот же, кто не открыл эту великую истину, любавцем в полном смысле слова не является. Он полулюбавец, недолюбавец.
Я заинтересованно кивнула, Думм, видя мою в целом положительную реакцию, продолжал:
- В той же книге говориться и другое. Если кто-то не обрел истину утром или днем, то следует подождать, не обретет ли он ее вечером. Поэтому убивать нежелтого утром или днем - большой грех, это строго запрещено. Но далее там говориться, что, если любавец не обрел истину и вечером, то это значит, что он закоснел во грехе, в неведении и заблуждении, и он уже - не любавец, а почти что животное. И на таких заповедь «не убий» не распространяется.
- Ясно...
Я не знала, что думать. С одной стороны, та часть меня, которая, вылезая из штанов, рвалась на штурм Завода, теперь была полностью удовлетворена и от нетерпения потирала руки, сгорая от желания приступить к делу. Но была и другая часть меня - та самая, которая не смогла вынести боли после убийства Весты и Ромобила и которая хотела покончить со мной, ужаснувшись тому, что любавцы за просто так убивают друг друга. Я хотела было уже сказать Думму, что в этих рассуждениях много лукавства и нет и капли истины, но потом я вдруг подумала - а что, если тогда, на кладбище, сокрушаясь от боли и страдания, я была слишком наивна? Доверие к себе и к своим чувствам тогда чуть ни привело меня к гибели. Может, теперь стоит довериться другим, тем более, что я живу на Любе один день, а те, кто создавал учение Желтого Храма, - намного больше? У них больше опыта в понимании любавца и его природы. В конце концов, именно в Желтом Храме я обрела покой и радость после долгих часов мучений и трагедий. Мое рассуждающее Я, уже находившееся в состоянии агонии, все-таки, сопротивлялось - оно буквально кричало мне, - неужели я буду такой дурой, что поведусь на эти абсолютно глупые аргументы (рассчитанные на толпу), и пойду на штурм? Да неужели же я не понимаю, что то же самое о нас, желтых, думают красные и они выдумывают такие же нелепые теории о недолюбавцах, чтобы оправдать жажду убийства? И к чему это все приведет? Ко всеобщей гибели. Победят не красные и не желтые, а смерть.
Но я уже ничего этого не слушала, - ни свою пацифистскую душу, ни свой разум, не слушала, потому что не хотела. Имею я право - не слушать их? Я была счастлива, я находилась вместе с теми, кто давал мне объяснение этой страшной и непонятной жизни и говорил, что я должна (и что я не должна) делать. А мне этого было достаточно. Быть вместе с другими, не думать и делать. Вот и вся формула успеха на планете Люба.
9. Штурм
Все равно, сомневаться было уже некогда - мы пришли. Выйдя на одну из центральных широких улиц города и пройдя до ее середины, мы все увидели слева железную ограду, а, когда подошли ближе, за оградой, метрах в пятидесяти, увидели и Завод. Красные позаботились о том, чтобы у них была великолепная видимость - на площадке перед корпусами и на крышах самих корпусов светили огромные фонари, так что, несмотря на вечернюю темноту, все довольно хорошо просматривалось.
Мы остановились. У ограды стояли наши - их, действительно, было около полутора сотен. Они пока не предпринимали никаких действий, ожидая нас и, главным образом, Учителя, который, видимо, должен был отдать распоряжение о начале штурма. И красные ничего не делали - выходить из корпусов они, похоже, боялись, а стрелять по желтым, стоявшим у забора, было бессмысленно, пули все равно не долетали. Наша маленькая толпа слилась с большой - любавцы радовались друг другу, обнимались и целовались, некоторые даже прыгали от радости. Я не стояла в стороне - и тоже кидалась на шею первым попавшимся желтым. Мы с Думмом потерялись, что меня чуть-чуть огорчило, но он, к моей радости, нашел меня. Я видела, что у него не было ни секунды времени, но он хотел сказать мне что-то важное (я догадывалась, что). Мы стояли друг напротив друга и улыбались. Он нервничал, явно меня стесняясь. Наконец, он заговорил:
- Послушай, Лаура...
- Да?
- Я что-то хотел сказать тебе...
- Я слушаю тебя, Думм.
- Я, конечно, не знаю, чем здесь все кончиться... Останемся ли мы с тобой в живых... Но я... я... я хочу предложить тебе... поскольку я вижу, что ты еще не замужем... ведь ты не замужем?
- Да, - сердце моё застучало сильно-сильно, хотя я старалась не показывать ему своей реакции и держаться спокойной.
- Так вот... - Думм вдруг как-то надорвался в своих волнениях и не смог достроить фразу, что в других случаях ему всегда удавалось. Он шумно вздохнул, словно сбросив все, что говорил до этого, и выпалил, - хочешь, я приду к тебе вечером, после того, как все закончится?
Я ответила не задумываясь:
- Да. Хочу.
Он улыбнулся. Потом взял меня за руку:
- Прости, мне нужно бежать.
Я закивала головой, а глаза мои, словно заброшенные взглядом в его глаза, говорили, что да, я люблю его, или, по крайней мере, хочу, чтобы он был моим мужем и что это и так ясно, так что и спрашивать было излишне. Он все это понял, почувствовал. И вдруг Думм быстро приблизился ко мне и поцеловал - в губы, взасос. И потом убежал. Я так и осталась стоять, как дура, с выпяченными в воздух губами. Мне было, конечно, обидно, что он так быстро убежал, но то, что я пережила, было настоящим счастьем. Губы его были сладкими сильными упругими, целовал он меня, несмотря на свое стеснение, уверенно, словно мы были давно знакомы. Все мое тело, истосковавшееся по мужчине, сладко заныло от поцелуя.
Итак, круг замкнулся, я обрела в Желтом Храме не только веру и братство, но и мужа. Все встало на свои места, теперь любые сомнения были окончательно отброшены. Я стояла на улице, смотрела на Завод, на желтых, беспокойно бегавших перед забором и о чем-то постоянно говоривших друг с другом, смотрела на небо - темное и большое, и всей своей душой и всем своим телом чувствовала, что я нахожусь там, где нужно, что небо, что сам Великий Баман улыбается мне и держит меня в своей нежной ладони. «Спасибо тебе, спасибо», - шептала я, как безумная, сама не своя от свалившихся на меня килотонн счастья. В этот момент я хотела, чтобы меня без промедления отправили на штурм и чтобы я врывалась на Завод, стреляла и резала врагов, бежала по коридорам с диким воинственным криком.
Конечно, и тогда в моем бессознательном «хранились наготове» некоторые мысли, которые, обрати я на них внимание, могли бы в один миг разрушить эту гармонию, которой я с таким трудом достигла: мысли о том, что реальный штурм разочарует меня, что учение Желтого Храма - это полный бред, что я не испытывала сильных чувств к некрасивому и ограниченному Думму и согласилась быть его женой просто потому, что не было времени, и потому что он был моим единоверцем; наконец, мысль о том, что, если я погибну или меня серьезно ранят, я вообще не смогу быть ничьей женой и не смогу зачать ребенка. Но именно потому, что гармония была достигнута и потому, что она далась мне с таким трудом, - я на них внимания не обращала. Я хотела быть, а не рефлексировать. И я была, хотя, скажу сразу, позднее мне пришлось жестоко в этом раскаяться. И я до сих пор раскаиваюсь в этом (я только и делаю, что раскаиваюсь).
Окрыленная, я бросилась к своим братьям по вере. Они, между тем, собрались у ворот забора вокруг Учителя, которого я, как ни пробивалась в толпе вперед, почти не видела. Все молчали, наставник что-то говорил, до меня доносились только обрывки его слов - «мы должны...», «Великий Баман», «принять смерть...» Мне было ясно, что Учитель говорил нам последнее слово, говорил о том, что мы - истинные сыны Великого Бамана, преданные ему даже до смерти и мы должны гордиться этим, говорил, что мы и только мы - настоящие любавцы. Не знаю, как у других, а у меня внутри и так все бурлило от желания вступить, наконец, в бой. Словно я бежала от чего-то в своей душе и хотела заглушить какой-то голос, но, конечно, не понимала этого.
Я вздыхала от нетерпения и мысленно подгоняла Учителя, с досадой думая, когда же он закончит. Но я, тем не менее, заметила, что голос наставника дрожал - наверное, все думали, что он дрожал от волнения и от желания умереть за веру, но мне казалось, хотя я и ругала себя за эту греховную мысль, что он просто боялся смерти. Может быть, он пытался совладать со своим страхом, но победить его до конца у него явно не получалось. Я заметила это еще в Храме. Но мне, конечно, такие мелочи были уже не важны. Потом все хором запели молитвословие:
Прими нас, Великий Баман!
Идем в твой бездонный карман!
Прости нам наши грехи!
Мы сбросили жизни обман!
Песнопение это показалось мне несколько смешным во второй его строчке (по поводу «бездонного кармана») и я бы засмеялась, если бы не окружающая обстановка. Да и сама я была настроена по-другому. Кроме этого, у меня мелькнула мысль, что где-то нечто подобное я уже слышала, - но, убей бог, не помнила, где. Как бы то ни было, я помолилась - несмотря на общее напряжение и на короткость песнопения, я на мгновение почувствовала, что достигла Великого Бамана хотя бы краешком своего сознания и что он коснулся меня своей вечностью. Я стала спокойной и радостной, возбуждение, накрывшее меня минуту назад, несколько спало.
Наконец, молитва была закончена, все желтые стали кланяться друг другу, прощаясь перед смертью. Потом в центре нашей толпы, у ворот, рядом с Учителем, показался Думм (я улыбнулась в предвкушении нашего вечернего счастья). Он громко сказал (вот его было хорошо слышно):
- Братья и сестры! На штурм мы пойдем все. Может быть, это не очень разумно, но у нас нет ни времени, ни сил для каких-то других вариантов... - он немного помолчал и та тишина, которая повисла во время этой паузы, была электрически напряженной, это почувствовали все, - Мы либо одержим победу, либо погибнем, - снова мертвая тишина, - но, все-таки, у нас есть надежда завещать Завод нашим детям как достояние желтых, а не красных. А это немало, очень немало. Я уверен, что, если мы захватим сейчас Завод и если наши дети удержат его, государству не останется ничего, кроме как признать его собственностью Желтого Храма.
- Ом, - хором отозвались желтые, удостоверяя истинность его слов.
Меня пробрала дрожь. Наверное, здесь было все вместе - и страх за свою жизнь, и желание вступить в борьбу и показать всем желтым, а особенно Думму, что, несмотря на то, что я обратилась поздно, моя вера все-таки чего-то стоит и... да-да-да, я не могу этого скрывать, было еще и другое - ненависть к врагам, к этим красным тараканам, и желание их уничтожить. Да, и это было во мне. Сейчас, много часов спустя, я думаю, - откуда это пришло? Ведь я же еще днем ревела, увидев убийство? Не знаю. Откуда-то. Видимо, в любавце, если хорошенько порыться, можно найти абсолютно все. Руки мои дрожали, дыхание участилось, как будто я собиралась не убивать, а заняться сексом.
Желтые выстраивались в цепочку у ворот и, проходя мимо Думма, получали от него оружие, после чего заходили в ворота и пока вставали вдоль них, чтобы не попасть под пули красных. Женщины получали длинную тяжелую саблю и нож - держа саблю в правой руке, а нож в левой, они воинственно потрясали ими в воздухе. Мужчины получали такую же саблю и пистолет, который, насколько я успела узнать и заметить, был крупного размера с большим курком, десятизарядный. Мужчины опускали саблю вниз, а пистолет всегда держали наготове в поднятой вверх правой руке. Вообще, я узнала, что раньше, дней десять назад, на Любе было только горячее оружие, но в последнее время, по общему утверждению историков, происходила деградация во всех сферах жизни любавцев - Завод встал, автомобили вышли из употребления, деньги были почти забыты и господствовал натуральный обмен, некоторые города планеты пришли в запустение, рождаемость снизилась. Военное дело тоже было в упадке - пистолеты были редкостью, производили их мало и не в нашем городе, что делало их большим дефицитом - например, у нас в городе пистолет стоил пять мешков картошки, а пять мешков картошки - это добыча рядового любавца за всю его жизнь, то есть за один день. Пистолеты и, пожалуй, электричество - вот все, что осталось от далекой эпохи расцвета.
Получила свое оружие и я. Взяв в руки саблю и нож, почувствовав их тяжесть, я почему-то обрадовалась, как будто я давно мечтала об этом и именно этого мне всю жизнь и не хватало. Жизнь проходила в страданиях и метаниях, в рефлексии, а когда в твоих руках оружие, то все становится предельно просто и зависит уже от твоей ловкости, сноровки и ума. Все мое тело напряглось в ожидании предстоящего штурма, словно это был экзамен для него, который оно должно пройти и сдать его на отлично.
Итак, мы выстроились вдоль забора. Перед нами была огромная пустая площадка, через двести метров начинались корпуса - ветхие серого цвета кирпичные здания. Казалось, что эти корпуса, выстроенные совсем в другое время и для других целей, изумленно по-старчески смотрели на наши маневры, не желая понимать, что здесь происходит и чем это для них кончится. Освещение было, но видно было далеко не все - темнота сгущалась в углах домов, в высоком небе, под нашими ногами. Главное, что мы плохо различали - это окна, мы не могли даже видеть в них врагов, хотя было ясно, что они там сидели.
Думм и его помощники быстро объясняли - и их слова мгновенно передавались по толпе, - что нам нужно проникнуть в один из крайних корпусов Завода. Красные, конечно, распределились по всем корпусам, но любавцев у них не так много, а значит, у нас есть шанс прорваться сквозь их огонь, который они откроют, как только мы попадем в пределы досягаемости. Учитель и Думм, еще немного посовещавшись, решили, что штурмовать нужно крайне правое здание. Мы должны были вместе, как один любавец, сорваться с места и бегом что есть силы помчаться к главному входу в него. Чем быстрее мы его достигнем, - тем меньше будет у красных времени перегруппировать силы, и тем меньше наших они пристрелят. Наконец, всем все было понятно, и мы ждали только приказа. Некоторые желтые громко молились, другие, как я - сжимали рукояти сабель и ножей от нетерпения.
Потом кто-то, кажется, это был Думм, тихо воскликнул: «Вперед!» Все сорвались с места и закричали: «А-а-а-а-а-а....» Что это был за крик - крик страха и мужества одновременно, я не могла понять. И тут же вдали, от корпусов, раздался такой же крик - такой же странный и страшный, крик красных, которые, наконец, заметили нас.
Дальше все происходило в одно мгновение. Мы пробежали метров пятьдесят и раздались выстрелы - громкие, оглушающие, жуткие, со всех сторон, мне казалось, что стреляли и слева и справа и даже сверху. В первую секунду всем почудилось, что врагов намного больше, чем нас, и пистолетов у них намного больше, это была настоящая паника, она охватила и меня. Я ждала, когда нас накроют всех сразу, на месте. На асфальт начали падать трупы - сразбега, тяжело. Я с ужасом видела простреленные головы и лица, руки и ноги, кровь, фонтаном хлещущую у раненых и мертвых, я слышала громкие стоны наших. Вдруг я упала - я споткнулась о труп одного желтого, бежавшего передо мной, пока его не подстрелили. Я распласталась по асфальту, ободрала руки и колени. Испугалась - я подумала, что меня ранили или убили. Я чуть не заревела - мимо меня неслись остальные, кто-то тоже падал, кто-то перескакивал через меня, кто-то наступил на меня, вокруг свистели пули. Все-таки, на каком-то инстинкте я быстро поднялась и, зачем-то размахивая саблей, побежала дальше.
Потом - опять остановка. Все наши, которых не ранили и не убили, почему-то встали, столпились, некоторых из них подстреливали, другие прятались, кто-то сам падал на асфальт. С трудом соображая, понимаю, что мы, наконец-то, добежали до этого гребаного крайне правого корпуса и встали у его двери. У первых с собой был небольшой деревянный таран, которым они начинают долбить металлическую дверь. Она не поддается, только немного прогибается. Из окон корпуса, разбив стекла, выглядывают красные со злобными лицами и стреляют в нас, как на охоте. Из других ближайших к нам корпусов тоже выбегает на улицу красные и, оставаясь на большом расстоянии, стреляют по нам. Это настоящий ад. Я отворачиваюсь и пробегаю вперед, к двери. Шестеро мужчин продолжают ее долбить. Рядом с тараном стоит желтый, в котором я с трудом узнаю Думма, у него вместо правого уха кровавое месиво. Меня это пугает, но я пытаюсь сдержаться. Я подхожу к Думму и кричу ему в левое, оставшееся целым, ухо:
- Кажется, мы потеряли почти половину!
Думм напряженно смотрит на наших:
- Ты преувеличиваешь. Мы потеряли бойцов пятьдесят.
- Где Учитель?
Он не слышит вопроса из-за свиста пуль.
- Что?
- Где Учитель?
Думм указывает рукой на площадку, по которой мы только что неслись.
- Он там, валяется среди убитых.
Я громко ахаю, он серьезно смотрит на меня.
В этот момент наш таран сносит дверь, которая срывается с петель. Желтые, те, кто это видят, издают громкий радостный возглас и устремляются в корпус. Думм начинает кричать всем оставшимся на улице, чтобы они быстрее заходили, подгоняет их руками. Они, толкаясь, забегают в дверь. Вдруг с Думмом что-то происходит - я смотрела на него в тот момент и даже не сразу поняла, что - в его голову попадает пуля. Голова разносится вдребезги на множество кусочков, туловище бессильно со всего маху падает. Я кричу - кричу истошно, но меня никто не слышит, подбегаю к его трупу, падаю на колени, хватаю его за грудь и трясу его, трясу... Мимо свистят пули, две из них входят в мертвое тело Думма, наверное, еще мгновение, и следующие пули попали бы в меня. Глаза мои застилают слезы, слезы горя и ненависти. Я бросаю желтого и бегу в корпус, попадая в него одной из последних.
Все это происходило так быстро, так стремительно, что я даже не успевала пережить эти события. Гибель Учителя, а главное - Думма, в обычной обстановке вызвали бы у меня шок и плач, подавленность, но в тот момент - когда я, забежав в корпус, оказалась в конце толпы наших - и шок и плач словно застряли у меня в горле, у меня не было времени предаться им, нужно было действовать дальше. Ворвавшись в корпус, мы оказались в освещенном лампами пространстве - это была развилка трех коридоров, уходивших вперед, направо и налево. Здесь нас встретили красные, как я сейчас понимаю, их было не так уж и много, хотя нам могло показаться обратное.
Когда я вошла, те желтые, что стояли впереди, уже рубились с врагом на саблях, изредка с той или другой стороны раздавались громкие пистолетные выстрелы, а потом кто-то вскрикивал. Так они и стояли - стенка на стенку, в метре расстояния, уничтожая друг друга, падая на пол и сменяясь новыми бойцами. Бой я видела, но очень плохо - потому что была среднего роста и головы стоявших впереди закрывали мне зрелище. Но то, что я видела и слышала, - сабельные удары в голову или в живот, или по рукам, разрезанные ножом горла, удары ногами в пах или по голове, если противник валялся, крики и стоны - повергало меня в какое-то жуткое состояние, хотя я не осознавала этого. Я своими глазами видела, что битва - это поле страха, жуткого, пронизывающего, превращающего любавца в совсем другое существо, в животное, не в то, чем он обычно является. Я видела другие существа, любавцы оказались оборотнями. Страх был разлит в воздухе, он кричал глотками красных и желтых, двигал их руками и ногами, а главное - он сидел в глазах, огромных, расширенных, вращающихся в белых орбитах. Страх исказил всю обычную реальность - она оказалась выброшенной, ненужной, замененной совсем другим пространством и временем, в которое попали любавцы. В этой другой реальности была только одна мысль и одно желание - выжить - все остальное не просто уходило на второй план, а вообще исчезало. Жизнь становилась простой и понятной, без рефлексии и сомнений. Иногда мне казалось, что сражающиеся были заколдованы, что они попали в страшный заколдованный мир, где они должны были убивать друг друга, убивать как можно лучше, быстрее и чаще. Что они и делали.
Наконец, наше количественное превосходство дало о себе знать и красные дрогнули. Сначала, видя, что их становится очевидно меньше, побежали задние ряды, за ними и передние. Желтые, уставшие стоять в тесноте и давке, свободно вздохнули и с радостными криками бросились по всем трем коридорам догонять и добивать красных. Бросилась и я, ведь я тоже пребывала в том самом заколдованном мире. Мы бежали по трупам своих и чужих, по раненым, и кричали, махая саблями и ножами. Я выбрала центральный коридор, тот, где наших было больше всего. Пробегая по нему и стараясь не отставать от них, я заметила раненую красную - это была женщина моего возраста, высокая и красивая, в длинной юбке, она лежала в самом углу, вся ее грудь была рассечена чьей-то саблей, рубашка была в темно-красной крови, пол тоже был залит ее кровью. Она лежала с открытыми глазами и, ничего не понимая, смотрела на нас, пробегавших мимо. Я остановилась, - постояв секунду, я наклонилась и выхватила у нее из-за пояса пистолет. Мысль обзавестись пистолетом появилась у меня (впрочем, не только у меня) еще до штурма - так я все и задумывала, отнять пистолет у какого-нибудь красного. Она непонимающими глазами посмотрела на меня. Я машинально спросила:
- Он заряжен?
Враг кивнул головой. И потом я сделала то, чего, в принципе, не собиралась делать, это произошло само собой, мне пришла в голову мысль проверить, действительно ли он заряжен, да и вообще, стреляет ли, исправен ли, - я навела пистолет на ее грудь, в область сердца, и выстрелила. Раздался громкий хлопок, я вздрогнула; пистолет нагрелся, вокруг него образовалось облачко дыма. Женщина, тоже вздрогнув всем телом, уронила голову на простреленную грудь, глаза ее так и остались открытыми с бессмысленным взглядом в зрачках. Она умерла. Я посмотрела на нее и побежала дальше, догонять своих.
Странные у меня были ощущения - я испытывала радость. Да, это так. Несмотря на то, что минуту назад я видела бой, и видела, что в нем был только страх и ужас перед смертью, были заколдованные любавцы, любавцы-животные, все равно, в тот момент я испытывала радость. Почему? Да просто потому, что таким образом я смогла, наконец, «вернуть» красным все то, что я пережила за последний час - бег под пулями на площадке с полной уверенностью в своей скорой гибели, смерть Учителя и Думма. Обмен состоялся. Я заговорила на том языке - на языке пуль, - на котором говорили со мной. И еще - конечно же, это власть. Возможность убивать - это самая соблазнительная возможность власти, власти над жизнью и смертью. Ради такой власти было не жалко и свою жизнь поставить под удар. Я распорядилась жизнью этой женщины - кем она была, кто был ее муж, был ли у нее муж, была ли она беременной (скорее всего - да) - всего этого я не знала. Я ничего о ней не знала, только видела ее бессмысленный и беспомощный взгляд. И я решила ее судьбу - оказалась для нее богом. Я, случайная любавка, стала для нее самой важной. Естественно, обо всем этом я тогда не думала, но думаю об этом сейчас, когда вспоминаю. А тогда я почувствовала вкус крови, свою власть и я уже испытывала не только страх, но и нечто вроде интереса. С легкой презрительной улыбкой на губах я добежала до своих.
Так мы зачищали этот крайне правый заводской корпус от красных. Я не помню, сколько это продолжалось - может быть, полчаса, может быть, больше. Мы бегали по коридорам, забегали в кабинеты и цеха, высматривали врагов в темных углах и за дверями, под столами и в подвалах. Если мы обнаруживали их и видели, что это красные, мы немедленно открывали по ним огонь - пистолетов у нас было много, мы брали их у красных и у своих, если те были ранены или убиты - потом мы бежали дальше. Бывали случаи, и нередко, когда мы не могли сразу понять, красные это или свои. Допустим, какие-то любавцы стояли довольно далеко от нас, или где-то было плохое освещение. Тогда мы, не подходя ближе, кричали: «Красные или желтые?» Враги, тоже не видя, кто мы, видимо, надеясь на удачу, наивно отвечали, что они красные, после чего сразу же раздавался залп. Но большая часть врагов в таких случаях молчали, понимая, что, скорее всего, перед ними желтые и что они погибнут, если выдадут себя. Тогда мы, не задумываясь, открывали по ним огонь, хотя иногда мы заваливали своих. Но жалеть об этом было уже некогда.
После истории с женщиной-красной я перестала быть сторонней наблюдательницей, и во всем активно участвовала. Я убивала. Наверное, только в том, первом занятом нами корпусе, я убила или ранила любавцев десять. Это были и мужчины, и женщины. Выстрелив и убедившись, что враг повержен, я бежала дальше, тут же забывая об этих трупах. Редко я задерживалась на секунду и смотрела на своих жертв. Лица у них всегда были одинаковыми - застывшими, остановившимися, словно они лишись жизни на одно мгновение из-за чьего-то колдовства и, если их расколдовать, они сразу же начнут жить дальше как ни в чем не бывало. В самом деле, иногда мне казалось, что убитые мной любавцы притворяются, чтобы обмануть меня и, как только я отвернусь и побегу дальше, они оживут и начнут смеяться надо мной, радуясь, что так ловко меня провели. Иногда, когда я видела, что красный только смертельно ранен, но еще не умер, я добивала его - сама не знаю, зачем. Я никого не жалела. Все, что происходило вокруг и все, что я делала, казалось мне игрой, в которой побеждает тот, кто убьет как можно больше. Я включилась в эту игру и стала ее азартным игроком. У меня дух захватывало, когда мы с другими желтыми бежали по коридорам, застывали рядом с углами, не зная, что будет там, за углом, таились и потом вдруг выскакивали и открывали огонь. Особенно я любила преследовать врага в одиночку - какой-нибудь красный, ослабевший, обезумевший от страха, раненый, потерявший оружие, убегал от меня по коридорам и кабинетам, а я настигала его, валила с ног и выпускала в него две или три пули, после чего он навсегда становился неподвижным. А я уже выискивала следующую жертву.
Наконец, корпус был зачищен, насколько это было для нас возможно. Мы собрались у выхода и здесь выяснилось, что где-то половина наших, те, кто двигался не по центральному, а по правому коридору, уже давно покинули корпус и пробились в следующий. Эту весть нам принес один из представителей этой группы, отправленный за подмогой. Мы возликовали и кинулись в двери. Выбежали на улицу. Там нас встретили пули красных, которые стреляли из окон соседнего корпуса, но стрелков этих было, по сравнению с началом штурма, очень мало, мне показалось, что ни одна пуля не задела желтых. Мы быстро переместились в следующий корпус, благо он был рядом. Здесь все повторилось - здание уже было занято, большая часть красных либо были убиты, либо раненые валялись на полу, и мы их добивали, но здесь и там оставались единицы, которые еще досаждали нам и мы снова бросились за ними в увлекательную погоню. Мы обрадовались, что у нас есть новые жертвы, и с боевым криком разбежались мелкими группками по коридорам и кабинетам. Всего нас, «чистильщиков», было около тридцати, в основном, это были женщины.
В какой-то момент я осталась одна - мои товарищи, две женщины, орудовавшие саблями, и один мужчина с двумя пистолетами, - куда-то свернули. Я оказалась в длинном хорошо освещенном коридоре, с лифтом в конце. Коридор был абсолютно пустой, но я знала, что в любой момент или из-за угла, или из-за какой-нибудь двери может показаться красный, поэтому держала ухо востро. Оружия у меня было много - сабля и нож давно были засунуты за пояс штанов, в руках были заряженные с полным магазином пистолеты. Я стояла и чего-то ждала, словно чувствовала, что кто-то здесь есть, мне только было непонятно - где. И вдруг дверцы лифта (он находился в противоположном конце коридора), который стоял на месте, отворились и я увидела мужчину, он, наверное, собирался выйти из него. Меня он заметил сразу и хотел было юркнуть назад, в лифт, но понял, что было уже поздно и что, если он попытается сделать это, я сразу открою огонь. Я испугалась - все-таки, не могу сказать, что, включившись в игру смерти, я никогда и ничего не боялась - навела на него пистолеты и громко, что было сил, закричала: «Красный или желтый?» Он ничего не ответил и я уже, сильно нервничая, боясь, как бы он ни начал стрелять первым, почти нажала на спусковые крючки, как вдруг услышала его голос:
- Лаура?
Хотя я жутко паниковала, он показался мне знакомым и это остановило меня. Лицо мужчины, из-за дальности, я различить не могла. Но, тем не менее, я видела, что он не собирается в меня стрелять и это значило, что, даже если он красный, пистолета у него не было. Я лихорадочно думала - где я могла слышать этот голос? Может быть, это был кто-то из наших, из желтых, который знал меня по имени? Он снова заговорил:
- Лаура, это ты?!
В его интонации было удивление. И здесь до меня дошло. Это был голос Крона. Крон, Крон, Крон - повторяла я про себя, изумленная, и ума не могла приложить, что он здесь делал. Он стал приближаться ко мне. Я, тем не менее, не опускала наведенных на него пистолетов. Мало ли что могло случиться. Он подошел и остановился в трех метрах от меня. Да, это был Крон – немного постаревший, с седыми волосами и бородкой, но все такой же красивый, высокий и стройный. За поясом его штанов торчал огромный нож. «Вот, видимо, и все его оружие», подумала я. Крон улыбался, но улыбка его была странной, хитрой, как мне показалось.
- Неужели это ты, Крон?
- Да, это я. Вот мы и встретились.
- Да.
Мы замолчали. Он глубоко вздохнул и сказал:
- Ты так и будешь держать меня под дулами пистолетов, Лаура?
Его слова задели меня за живое, мне стало стыдно; выходило так, что я желала ему смерти, и я – правда, не сразу - опустила оружие. Крон по-доброму улыбнулся:
- Спасибо, Лаура.
То, что он так часто произносил мое имя, трогало меня.
- Что ты здесь делаешь? - наконец, спросила я, хотя в глубине души уже обо всем догадалась.
- Что я делаю? - он опять вздохнул, глаза его скользнули куда-то вниз, к полу, - я защищаю Завод.
- Ты - красный?
- Да.
Мы опять помолчали.
- А ты - желтая?
- Да.
Еще через несколько секунд я снова спросила:
- Как же ты стал красным? Ведь ты был бандитом и даже ради меня не захотел завязать с этим?
Крон перевел глаза на меня, взгляд его был чистым и ясным:
- Да, не захотел, Лаура. Но, как ни странно, именно из-за тебя я и стал красным.
- Из-за меня?!
- Да, из-за тебя. После нашего разговора на кладбище мне стало... - он не находил слов, - мне стало так плохо, так муторно было на душе. Ты ушла, а я там остался, долго сидел, а потом бродил по дорожкам.
Я невольно улыбнулась:
- Правда? Я тоже по ним бродила. Но мы почему-то не встретились.
- Я думал о том, почему моя жизнь такая странная и страшная, почему ты отказала мне и почему я не смог обещать тебе, что изменю свою жизнь. Ведь, на самом деле, изменить ее было не так уж и сложно.
Я кивнула головой и на моих глазах вдруг выступили слезы, потому что я подумала, что, если бы Крон тогда нашел в себе силы, сейчас все было бы по-другому - мы были бы женаты, сидели бы дома и ждали бы, когда я рожу ребенка. А сейчас - он не женат, я не замужем и ребенка у меня, скорее всего, не будет, и мы стоим рядом, думая о том, что, по идее, должны убить друг друга. Но эта мысль была минутной слабостью и грехом против моей веры, я хотела отогнать ее (но у меня не получалось) и старалась скрыть ее от Крона.
Его охватило отчаяние, лицо исказила страдальческая гримаса:
- Да, это было совсем несложно. Я не знаю, что на меня тогда нашло. Наверное, это был просто страх, элементарный страх перед переменами, страх потерять свою репутацию всесильного бандита и свои богатства.
Я молчала, не мешая ему исповедоваться передо мной. Но сердце мое дрожало - от жалости к себе и к нему, от жалости к нам.
- Что же было дальше, Крон?
- Дальше? Я долго бродил по кладбищенским дорожкам, а потом вышел в город и ходил по городским улицам.
Я снова улыбнулась:
- Я тоже.
- Ты тоже? Ну надо же! А потом я набрел на Красный Храм.
- И я набрела - только не на Красный, а на Желтый...
Крон оставил мои слова без внимания и продолжал:
- Я вошел в Храм. Знаешь, я сделал это не только потому, что мне было так плохо и пусто на душе после разговора с тобой, но и потому, что перед моими глазами стояли убитые мной Веста и Ромобил... Я ведь мучился и из-за них тоже. Все вы - твои друзья, ты сама - все вы связались в моей душе, как клубок, и я не мог его развязать. Не шло у меня из головы и другое - их мужество перед лицом смерти, сила их красной веры. Это ведь и напугало меня больше всего, я убивал и раньше, но такое отношение к смерти я видел впервые. Я понял, что они победили меня, а не я их. Одним словом, я вошел в Красный Храм.
Бывший бандит замолчал.
- И стал красным?
- Да.
Крон явно смутился, не зная, что говорить дальше, ведь он понимал, что для меня, как для желтой, учение Красного Храма было ненавистно (и это, кстати, было правдой), так же, как учение Желтого Храма - для него.
Наконец, он заговорил:
- Я не знаю, как мне рассказывать тебе об этом... Я могу только сказать, что Красный Учитель, совсем меня не зная, не зная моей жизни, не зная поначалу даже моего имени, сразу же открыл мне, почему я страдаю, почему все эти несчастья свалились на меня и - что я должен делать, чтобы избавиться от них. Я не знаю, можешь ли ты себе представить ситуацию, когда абсолютно незнакомый тебе любавец вдруг становится роднее отца, ты понимаешь, что он - явленная истина, и тебе не нужно для этого никаких аргументов, никаких подтверждений, ничего. Ты просто смотришь на него, говоришь с ним, молишься ему как богу - и все. И ты уже совсем другой.
Я молчала. Я-то молчала, а вот мое загнанное рассуждающее Я в это время смеялось надо мной и говорило - теперь ты видишь, что различий между красными и желтыми вообще никаких нет. Желтый Учитель - мир его праху - не признавал их, Думм признавал отчасти, а правда-то в другом - различия мизерны. Я чуть не заплакала от обиды, потому что крыть, отвечать на эти мысли, разрушавшие мою веру, мне было нечем, настолько все было очевидно. Единственное, что мне оставалось - это разозлиться на себя, что я и сделала, я сказала себе, что, все равно, несмотря ни на какие внутренние голоса, буду хранить веру.
- Что было дальше? - я хотела, чтобы Крон быстрее перешел на другую тему, хотя не знала, что эта другая тема ничего хорошего мне не сулила.
- Дальше? Он научил меня всему. Он рассказал мне, что такое грех и что такое спасение, он дал мне заповеди, которые я сохранил в своем сердце. И я успокоился. Не просто успокоился, - а обрел нечто такое, что я долго искал и никак не мог найти... Я обрел себя. Да, именно так можно сказать.
Рассуждающее Я продолжало хохотать надо мной, я нахмурилась.
- Потом на некоторое время я ушел из храма, потому что хотел найти тебя.
Я удивилась и обрадовалась:
- Найти меня?
- Да.
- Зачем?
- Я хотел сказать тебе, что обрел истину...
- Ты хотел, чтобы я стала красной? - на моих губах появилась скептическая ухмылка.
- Да, Лаура. Еще я хотел... жениться на тебе, ведь, обретя истину, я разорвал со своим прошлым.
Я не знала, что сказать, и волновалась. «Он хотел жениться на мне... Так почему же он не нашел меня? А, впрочем, я бы все равно не вышла замуж за красного...» Самые противоречивые мысли завертелись в моей голове и я уже не знала, что с ними делать - одни тянули меня в Желтый Храм, другие - сомневались в его учении, как, впрочем, и в любом другом, третьи - заставляли жалеть об упущенном браке.
- Я хотел найти тебя, Лаура, и сказать тебе... что я люблю тебя. Что я хочу, чтобы ты стала моей женой, навсегда...
Слова его повисли в воздухе. Я не знала, что отвечать, потому что была уверена, что, если бы ответила, то не выдержала бы, разрыдалась и бросилась бы ему на шею, забыв о красных и желтых, послав всех к черту. Но я сдерживала себя. Почему?
- Где ты была, Лаура? Я искал тебя по всему городу?
- Я была в Желтом Храме, Крон, - процедила я сквозь зубы, чтобы не выдать свои чувства.
- Понятно. Ну а дальше - рассказывать нечего. Когда я вернулся в свой Храм, мне сказали, что Учитель принял решение занять Завод и что мы выступаем немедленно. И что вечером, скорее всего, Завод будут штурмовать желтые. Так все и произошло.
После небольшой паузы я спросила:
- Ты... убивал наших?
- Да. А ты - наших?
- Конечно.
- Лаура, теперь ты расскажи мне, как ты стала желтой.
Я почему-то рассказывать не хотела. Во-первых, я понимала, что мы и так разговаривали долго и что я должна была бежать дальше. Хотя, с другой стороны, в этом случае придется решать, что делать с Кроном, а это-то и было самое страшное и мучительное для меня, я боялась думать об этом. Во-вторых, вся моя вера после его рассказа оказалась какой-то скомканной, нелепой, несуразной, смешной. Я понимала это, хотя и старалась убедить себя в обратном, в том, что все нормально, я по-прежнему верю в Великого Бамана, но все это было слабо, очень слабо. И, все-таки, я ответила.
- Со мной произошло почти все то же самое, что и с тобой, только я пришла в другой Храм. Мне тоже было плохо и пусто на душе, мучительно - и из-за гибели Весты и Ромобила, и из-за разговора с тобой. Я даже хотела наложить на себя руки. Но потом, побродив по кладбищу и по городу, я вышла на Желтый Храм. Зашла в него. И стала желтой.
- И стала желтой? И это все? Ты ничего не хочешь мне сказать о том, как ты обрела... обрела то, что ты считаешь истиной?
- Нет, Крон, не хочу. Могу тебе сказать, что я испытывала при этом абсолютно то же самое, что и ты. Разговор с Учителем, медитации, заповеди.
Он кивнул головой.
- А потом пришли другие желтые и сказали, что вы заняли Завод и что нужно идти на штурм. Мы и пошли... Во время штурма, еще на подходе, мы потеряли Учителя...
- Я не знал...
- И еще я потеряла своего будущего мужа. Его звали Думм.
Крон удивился, но ничего говорить не стал. Я понимала, что время вышло - впрочем, оно вышло уже давно, - и мне нужно было уходить. Но что значит - уходить? Оставить здесь живого красного и предать своих? Откуда я знала, что он будет еще делать, вооруженный ножом? На кого еще набросится? Тогда что - убить? Но я не могла его убить. Я не могла его убить. Не могла. Крон, кажется, видел всю внутреннюю борьбу, которая во мне происходила. Вдруг он сказал:
- Лаура, давай поженимся. Я - красный, а ты - желтая. Но, в конце концов, мы можем забыть об этом на время. Мы любим друг друга, мы зачнем ребенка, хотя бы одного, отправимся к тебе или ко мне домой и спокойно встретим смерть, как все нормальные любавцы.
Зачем он сказал это? Я так хотела и так боялась, что он скажет. Потому что я сама хотела всего того, о чем он говорил. Хотела, но знала, что это будет неправильно с точки зрения моей веры. Это будет предательство. Предательство? А бегать как безумная по Заводу и мочить всех красных направо и налево - это не предательство? Ты предаешь себя, отказывая Крону, отказывая себе и ему в любви, в детях!
Я глубоко вздохнула. Я уже не знала, какому внутреннему голосу нужно верить, запутавшись окончательно.
- Нет, Крон. Все это уже поздно. И мы с тобой старые. И разные, - все равно, ты красный, а я - желтая. И детей мы зачать уже не успеем. Вообще, сдается мне, что ты говоришь мне все это только для того, чтобы я не убила тебя.
Он молчал. Глаза его вдруг расширились - это был страх, страх жертвы, давно знакомое мне выражение. Я спросила:
- Это правда?
- Не знаю, Лаура. Только не убивай меня.
- Прощай.
Я повернулась и тяжело пошла по коридору. Но вдруг - я отошла уже на пару шагов, - вдруг я почувствовала, как какая-то волна, страшная, жуткая, идущая откуда-то снизу, накрыла меня с головой, я подумала - «неужели ты, Лаура, оставишь здесь этого красного, живого и здорового, с ножом в руках?» - и я, не успев опомниться, как будто это была вовсе не я, резко обернулась и начала стрелять в него. Глаза Крона опять расширились, он смотрел на меня и буквально сгорал от ужаса. Пять пуль одну за другой я всадила ему в грудь. Крон не успел даже крикнуть и рухнул спиной на пол. Спокойно убедившись, что он мертв, я развернулась и побежала к своим.
Зачем я убила его? У меня было только одно объяснение - это сделала не я. Это был кто-то во мне, кто-то, кого я пригрела и накормила своей душой. Мне стыдно в этом признаться, но в первые мгновения я была довольна, что убила еще одного красного. Был в моем поступке еще и другой мотив - я хотела не только убить красного, но и убить свое прошлое и все возможности вернуться в него, которые оставались открытыми, пока Крон был жив. Я хотела всадить пулю в свое прошлое, в свои мучения, в свое отчаяние от неудавшейся жизни.
10. Укол в руку
Однако убивая свое прошлое, убивая Крона, я убивала саму себя. Я покончила с собой. Моя душа была мертва и я знала об этом, знала с того самого момента, когда выстрелила в него, я знала, что теперь ничего вернуть и исправить было невозможно. Все, что мне оставалось, - дожить эти несколько жалких часов до конца, делая вид, для себя и для других, что я жива. Хотя это было не так. Я уже ни во что не верила - ни в Желтый Храм (ни, тем более, в Красный), ни в Великого Бамана, я не верила даже в саму возможность во что-либо верить. После разговора с Кроном я поняла, что учение красных - глупая и смешная выдумка, так же, как и учение желтых. Просто любавцу страшно жить и страшно умирать и, чтобы ему не было невыносимо больно, он придумывает себе игрушки - Великого Бамана или Красного Учителя. И всегда будет придумывать. Но то, что ему нужны эти выдумки и что он всегда будет их создавать, ничего не говорит об их истинности. И борьба между красными и желтыми придумана только для одного, - чтобы забыть о смерти и о ее бессмысленности, придать жалкой жизни хотя бы какой-то, хотя бы явно надуманный, смысл, которого у нее, на самом деле, нет.
Думая обо всем этом, я, в то же время, понимала, что, если я сейчас пойду по пути этих мыслей, если не стану искать своих и останусь одна, то я не выдержу, сойду с ума. А это, почему-то, казалось мне страшнее всего, страшнее даже смерти. Я знала, что воспоминания и отчаяние накроют меня с головой и я уже не смогу подняться. Поэтому, мысленно разбивая вдребезги все то, что я с таким трудом обрела - свою веру, - я одновременно бегала по коридорам в поисках своих. Инстинктивно я понимала, хотя и не признавалась себе в этом, что я должна вернуться к ним, вернуться к борьбе, и так дожить свою жизнь, заполнив пустыню, которая росла во мне с каждым мгновением, - все это было бессмысленно, но остаться со своей пустыней наедине я не находила в себе сил и мужества.
Коридоры, однако, были безлюбавными. Видимо, мой разговор с Кроном действительно затянулся. Я бегала - все быстрее и быстрее - по зданию, не натыкаясь ни на своих, ни на чужих. Я поняла, что второй корпус зачищен и желтые перешли в следующий. Значит, думала я, мне нужно найти выход. Я бросилась искать дверь. Но не могла ее найти. Сначала я была уверена, что дверь в совершенно определенной от меня стороне, но, когда я пошла туда, я так ее и не встретила. Я решила все равно идти в эту сторону, но зашла в тупик. Легкая паника охватила меня. Причем я боялась не наткнуться на красных, оказаться в меньшинстве и погибнуть в неравном бою, я испугалась чего-то другого, сама не понимаю, чего. Испугалась остаться одна, совсем одна, без красных и без желтых, без всего. Испугалась навсегда затеряться в этом жутком корпусе, стены которого молчаливо и, мне казалось, со злорадной усмешкой, следили за мной. Я попыталась взять себя в руки и искать выход в другой, противоположной стороне. Но и там его не было. Я заплакала от отчаяния и страха. Буквально заревела на весь корпус. Я начала бесцельно и бессмысленно носиться по зданию, то в одну, то в другую сторону, с ужасом замечая, что все время попадаю в одни и те же места. Я даже забежала на второй этаж, хотя искать выход здесь было абсолютной глупостью с моей стороны. Наконец, когда я немного успокоилась, искомая дверь была найдена и я обессилевшей рукой толкнула ее от себя. Я была рада, что нашла выход, хотя радость эту трудно было назвать настоящей. Но мне уже было все равно. Абсолютно все равно.
Я вышла на улицу. Моим глазам открылось странное зрелище (было уже совсем темно, но фонари по-прежнему горели) - на площадке перед теми корпусами, которые, по моим представлениям, еще не были заняты, валялись трупы красных. Окна были открыты и из них выглядывали наши, желтые, издавая громкие ликующие крики и поздравляя друг друга. Я поняла, что штурм был закончен, мы одержали победу. «Вот и все», с грустью подумала я и поняла, что мой план убежать от себя в азарт кровавой борьбы провалился, я снова с минуты на минуту должна была остаться наедине с собой и я уже чувствовала холодок пропасти, в которую должна была падать.
Я медленно пошла по площадке к своим. Я смотрела на застывшие лица убитых и с завистью думала о том, что для них все уже кончилось. Когда я подошла к желтым, они бросились ко мне, мы стали обниматься и целоваться. Радость их была такой сильной и такой настоящей, такой заразительной, что я не могла не разделить ее - глаза мои засветились, а на губах в одно мгновение выросла широкая улыбка. «Вот они, последние крохи жизни, думала я, лови их, наслаждайся ими, пока не поздно». И я ловила и наслаждалась. С искренним интересом я выспрашивала все подробности нашей победы и мне рассказывали, что третий корпус штурмовать не пришлось, потому что красные - эти трусливые подонки - просто разбежались от нас в разные стороны, а нам оставалось только преследовать их. Выяснилось также, - об этом говорили со скорбными лицами, а женщины начинали плакать, - что потери наши были огромны - из двухсот желтых осталось от силы восемьдесят.
Главной потерей для всех был, конечно, Учитель, - его тело уже нашли среди мертвых и, завернув в желтое полотнище, благоговейно положили на площадке. Естественно, скоро его захоронят со всеми полагающимися почестями. С другой стороны, добавляли желтые, хотя смерть Учителя - великое горе, но эта смерть и желание за нее отомстить воодушевили нас на великие подвиги. Я, зная, что меня ждет, ходила среди своих и жадно впитывала - я слушала их голоса, заглядывала в их светящиеся обретенной истиной глаза, трогала их руки, обнимала за плечи, улыбалась и плакала - желтые наверняка думали, что я плачу от радости или от боли за понесенные нами потери, но я плакала потому, что завидовала им, потому что видела, что они - живы, а я мертва. Но, в то же время, я знала, что я не могла стать живой тем путем, которым стали они. А другого пути не было.
Наконец, все стали понемногу расходиться - вечер постепенно превращался в ночь. Всем нужно было отправляться по домам, - в последний раз поесть, в последний раз заняться сексом, родить ребенка. Не могу сказать, что мне было обидно, что у всех были семьи, а у меня не было. В конце концов, если бы проблема была в этом, я бы наудачу выбрала любого незамужнего желтого - а таких было немало - и предложила бы отправиться к нему домой. Я была уверена, что не встретила бы отказа. Наверное, ребенка я бы родить уже не успела, но мы бы создали хотя бы видимость семьи (для пары часов оставшейся жизни этого было бы достаточно). А главное - мы бы потрахались, долго и с удовольствием, я бы, наконец-то, сделала то, что так давно хотела сделать.
Но проблема была совсем не в этом. А в чем? Я поняла, что жизнь - по крайней мере, такой, какой я ее видела и пережила, - невозможна. Для того, чтобы жить - иметь семью, заниматься сексом, рожать детей, верить в Желтый или Красный Храм, - нужно закрыть глаза на саму эту жизнь. Для того, чтобы жить, нужно не жить. Для того, чтобы жить, нужно умереть. И я поняла это. И все остальное для меня, в том числе и секс, которого я когда-то так хотела, - потеряло свой смысл. Все стало казаться мне не более как злой и глупой шуткой. Шуткой над любавцем.
Около двадцати желтых, которые еще оставались, начали молится перед тем, как покинуть Завод. Мы встали в круг, взялись за руки и начали медитировать, время от времени издавая долгий и протяжный звук «ом-м-м-м-м-м...» В то время как другие парили в духовных просторах Великого Бамана, я думала о том, что, если эта жизнь, если такая жизнь - и впрямь проявление божественного, то у этого божественного серьезные проблемы. Закончив молитву длинной и занудной с одними и теми же повторяющимися словами ритуальной песней, все стали прощаться друг с другом. Но здесь встал вопрос - хорошо бы, сказал один из желтых, мужчина, ставший после смерти Учителя и Думма, новым лидером, чтобы на Заводе кто-нибудь остался, хотя бы один любавец. Конечно, он, как и все, умрет в двенадцать часов ночи, но, все-таки, это важно, нужно, так сказать, закрепить Завод за нами. Пусть даже мертвый желтый, но останется на нем. Кроме этого, над главным корпусом установлен наш желтый флаг (действительно, на крыше развевалось огромное полотнище, сменившее символический гробик красных) и мы должны сделать все, чтобы он там остался, чтобы следующее поколение, наши дети, знали, что Завод принадлежит желтым, а не красным. Все молчали. Видимо, как ни сильна была вера, а оставаться одному - да еще накануне смерти - в набитом трупами Заводе никому не хотелось. У всех были семьи. Желтые молча переглядывались друг с другом. И тут меня осенило - не долго думая, терять все равно было уже нечего, а идти в пустую квартиру и вовсе не хотелось, я сказала:
- Я останусь.
Все были удивлены. Все-таки, надеялись, что вызовется какой-нибудь мужчина, у которого «есть совесть». Лидер, который понимал, что, если не вызовется никто, то остаться придется ему, чего он совсем не хотел, тоже выразил свое удивление и (скорее, для формы) спросил у меня, уверена ли я. Я ответила, что на сто процентов. Добавила, что мужем я обзавестись не успела, так что я ничем не жертвую, дома сидеть скучно, плюс ко всему, ночной безлюбавный Завод - отличное место для медитации. Желтые начали мной восхищаться и говорить мне, что я - великая подвижница. Не знаю, искренне ли это было с их стороны, или в глубине души они смеялись надо мной. Кто-то спросил - не боюсь ли я оставаться среди такого количества мертвых. Я засмеялась и замотала головой. Мертвых я действительно не боялась. Как, впрочем, и живых. Вообще, любавцы, живые, а тем более мертвые, казались мне довольно нелепыми и смешными существами. А главное - слабыми, прямо-таки, бессильными.
Желтые ушли, попрощавшись со мной и еще раз похвалив меня за маленький подвиг во имя Великого Бамана. Я осталась одна. Я очень боялась, что в этот момент на меня нахлынут все мои мучения и страдания, которые так терзали меня в течение всей жизни. Я думала, что только общение с любавцами, участие в общем деле – не важно, в каком, - еще хоть как-то мешает мне сорваться и сойти с ума от разочарований и чувства вины. Однако произошло совсем другое - оставшись одна, я вдруг почувствовала необыкновенный покой, тишину. Выяснилось, что метания и мучения терзали как раз тогда, когда я была с любавцами.
Тишина пришла внезапно, сама собой, я даже не пыталась вызывать или бороться за нее. Никаких мыслей, никаких разговоров с собой не было. Я не винила себя ни в чем и не оправдывалась. Разочарование в жизни тоже уже не так сильно трогало меня, хотя и оставалось вполне очевидным. Да, такова жизнь и другой нет. Да, я сделала в жизни много глупостей, я своими руками убила свою любовь, и полжизни положила на служение явной нелепице. Да. Ну и что? Что теперь? Теперь я просто хочу взойти на крышу главного корпуса и подышать прохладным летним воздухом.
Я взошла. Мои ботинки, надетые в Желтом Храме, громко стучали по железной крыше, отдаваясь эхом во всем здании. Я подошла к краю крыши и оперлась рукой на флагшток. Квадратное желтое полотнище шумно развевалось на ветру и ласкало мои щеки, словно хотело сказать мне что-то. Я отбросила пряди волос со лба и глаз. Передо мной был город, ночной город. В нем горели фонари, любавцев почти не было. Но этот город все равно казался мне живым - неугомонный ветер пытался сорвать огромные листья с деревьев, небо странно перемещалось темно-синими облаками, грузно нависая над планетой, и даже воздух, казалось мне, был жив и, заполняя все вокруг, о чем-то красноречиво молчал.
Да кто ты такая, подумала я, чтобы судить о жизни? Кто ты такая, чтобы выставлять ей оценку? Кто уполномочил тебя на это? Да, твоя жизнь могла бы сложиться удачнее. Но твоей жизни не было еще вчера и она будет забыта уже завтра. Ты - мгновение, одно из миллиона, из миллиарда. Так стоит ли жалеть обо всем этом? И потом, кто знает, может быть, твоя «неудачная жизнь» в глазах самой жизни много ценнее чьей-нибудь «удачной жизни»? Ты потеряла все, что имела и чего достигла, но ты... ты пыталась жить... ты пыталась быть честной... ты пыталась верить... Кто знает, если бы другие пытались так же сильно, как ты, что бы у них осталось?
В тот момент я ощущала себя в полной гармонии с жизнью. Я хотела раскинуть руки и полететь - неизвестно куда и неизвестно зачем. Я понимала, что жизнь бессмысленна и, в то же время, преисполнена глубочайшего смысла и безумно красива. И я - я была частью этой красоты, я была этой красотой и больше мне ничего было не нужно. Я закрывала глаза и видела всех, кого встретила в своей жизни - отца и мать, Весту и Ромобила, Крона, Учителя и Думма, и все они смотрели на меня и тихо по-доброму улыбались.
Простояв так еще несколько минут, улыбаясь ветру и ни о чем не думая, я, наконец, почувствовала, что очень устала за весь этот день, устала и хочу спать. Я сладко зевнула. Уходя с крыши, для забавы, я достала из кармана коробок спичек и подожгла желтое знамя. Оно немедленно вспыхнуло. Я усмехнулась и подумала: «Желтые могут не беспокоиться, наше знамя - в надежных руках». Я спустилась вниз, на верхний третий этаж, и, не долго думая, толкнула рукой первую попавшуюся дверь. Включила свет. Хотя внимание мое было уже ослабленным, я заметила, что обстановка в комнате, больше похожей на кабинет, была необычной - здесь стояли два стола, заваленные бумагами, три высокие книжные полки и - что больше всего меня удивило - в дальнем углу я увидела огромное количество пробирок с разноцветными жидкостями, а на стене - зеленую доску, на которой мелом были написаны формулы.
Необычной была обстановка кабинета, такого я еще не встречала, но еще и другое - в нем отсутствовал тот налет ветхости и заброшенности, который можно было увидеть во всех остальных помещениях Завода. Мне показалось, что в этом кабинете совсем недавно были любавцы. «Но кто бы это мог быть?» Я не знала. Я вспомнила про то, что говорил Думм, - якобы на Заводе остался один любавец, который работал, но это были всего лишь слухи и, судя по состоянию Завода, верилось в них с большим трудом. «Вряд ли», устало подумала я и поискала себе место. Кровати, к сожалению, не было (а она так бы мне пригодилась в тот момент), но зато я нашла кресло - большое, деревянное, обитое красной выцветшей материей. Кресло стояло напротив окна. Обрадовавшись, я подошла к нему и упала в него. Глаза мои слипались. Я посмотрела на часы, висевшие на стене, - было одиннадцать часов ночи. До смерти оставался ровно час.
Я засыпала.
Сон обволакивал меня, мои ноги и руки, мое сознание.
И я уходила - медленно постепенно - в этот сон, словно отчаливала от берега в маленькой лодке.
Думать о смерти, бояться ее, а тем более - бороться с ней - было бессмысленно.
Жизнь настолько истощила меня, что на смерть меня уже не хватало.
И я отдалась ей, «заснула в смерть», не раздумывая.
Может быть, на одно мгновение, где-то глубоко в душе я почувствовала искорку страха - как я умру? будет ли мне больно? что будет там, после смерти?
Но это было только мгновение, ничтожный огонек страха, мелькнувший и погасший.
Последнее, что я услышала, - ходики на часах начали бить четверть двенадцатого.
Четвертого удара я уже не слышала.
И вдруг я проснулась от сильной боли в руке. О, господи, мелькнуло у меня в голове, я же уже простилась с жизнью, почему все опять начинается?! Я открыла глаза и увидела - в моей правой руке, рукав рубашки был расстегнут и загнут до самого плеча, в ее середине, там, где две большие голубые вены приближаются к коже, торчал огромный шприц, в одной из вен. Шприц держал в своей руке мужчина моего возраста, стоявший напротив кресла и склонившийся надо мной. Он был высоким и худым, в слегка потертом коричневом костюме без пиджака, в жилетке и белой рубашке. Мужчина нагнул голову над моей рукой, видимо, рассматривая, все ли правильно он делает, и я видела только макушку его головы - волосы были грязными и черными, в некоторых местах - с сединой. Увидев всю эту картину, я, естественно, испугалась. Я уже мысленно отправилась в царство смерти, где нет ни слез, ни воздыхания, а тут выходило, что жизнь продолжается и вместе с ней - мои мучения. В этот момент мужчина вынул шприц и приложил ватку.
- Что Вы делаете? - вскрикнула я.
Он поднял на меня голову. Я увидела его лицо - оно было худым, даже истощенным, с большими скулами, узким длинным носом, большими голубыми глазами, очень усталыми и невыспавшимися, которые были вооружены очками, круглыми линзами в железной оправе.
- Вы проснулись? - казалось, он был удивлен.
- А Вы что думали? Что Вы сделаете мне укол, а я буду продолжать мирно спать?!
Он беспомощно пожал плечами:
- У любавцев может быть разная реакция. Кто-то на Вашем месте не проснулся бы.
Я немного помолчала, переведя дух, и снова перешла в наступление. Правда, надо сказать, что в этих упреках я немного преувеличивала свое недовольство. В сущности, поскольку я знала, что до смерти оставалось меньше часа, мне было уже почти все равно, что со мной происходит. Укол, так укол. Мне было только обидно, что меня разбудили, и теперь мне придется встречать смерть лицом к лицу, убежать от нее - сон как рукой сняло - было уже невозможно.
- Зачем Вы это сделали? Что Вы мне вкололи?
Мужчина молчал. Я видела, что он был растерян. В глубине души я даже начала смеяться над ним, так был забавен его растерянный вид, приятно было и то, что виновницей его состояния была я. Видимо, я еще что-то значила в этой жизни, еще что-то значила для мужчин.
Наконец, он заговорил:
- Простите, как Вас зовут?
- При чем здесь это? - не задумываясь, парировала я, но, все-таки, более миролюбивым тоном добавила, - Лаура.
- Лаура? У Вас великолепное имя.
- Мне это уже говорили, - в моем сознании на секунду возник образ Думма и всего, что было с ним связано. Усилием воли я прогнала все образы мрачного прошлого.
- Лаура, Вы не должны... не должны беспокоиться... Я не сделал Вам ничего плохого.
- А почему я должна Вам верить?
Он развел руками.
- Не знаю. В конце концов, Вы сами прекрасно знаете, что до смерти осталось очень мало времени и Вам не должно быть так уж важно, что я сделал.
Я усмехнулась:
- Ну и что, что мало времени? Что теперь - колоть меня чем попало? Может, Вы еще ампутируете мне что-нибудь, все равно я скоро умру?!
Худой молчал. Потом вздохнул и произнес:
- На самом деле, Лаура, если бы Вы знали, что я вколол Вам, Вы бы так меня не ругали. Быть может, в этой инъекции - Ваш последний шанс.
Я не поняла его слов.
- Последний шанс? Что Вы имеете в виду?
- Я имею в виду Вашу жизнь.
- В каком смысле - мою жизнь?
- В прямом. Если хотите, я могу рассказать Вам все подробно. Иначе, если я скажу Вам просто так, сразу, Вы мне ни за что не поверите, как и все любавцы, с которыми я имел дело.
Я заинтересовалась. В конечном итоге, слушать рассказ этого безумца - хотя и довольно красивого - было интереснее, чем падать в обморок от страха перед приближающейся смертью. Хотя страх этот все равно у меня был. Он появился сразу после пробуждения, он зудел, стремительно увеличивался где-то внизу живота, но я старалась не замечать его и внимательно слушать странного мужчину. Из-за этого постоянно растущего страха, который был и у него, наш разговор был нервным и сбивчивым. Страх становился неким фоном, на котором все происходило, воронкой, в которую нас засасывало и мы ничего не могли с этим поделать. Мы разговаривали, но чем дальше, тем больше - думали только о приближающейся смерти.
- Как Вас зовут? - это был мой первый благожелательный вопрос.
- Ри.
Его глаза встретились с моими. Я почувствовала, что он заинтересовался мной.
- Итак, Ри, что это за инъекция? - мне было приятно произносить его имя.
- Это инъекция продления жизни.
- Что? Как это - продления жизни? - его слова настолько удивили меня, что в тот момент я забыла и том, что он был красивым мужчиной, и о смерти.
- Не верите, да?
Я улыбнулась и кивнула головой. Ри, до этого стоявший передо мной, чувствуя, что разговор будет долгим, отошел чуть назад и облокотился спиной на огромный белого цвета подоконник.
- Никто не верит. Скажите, Лаура, знаете ли Вы что-нибудь о Заводе, на котором мы находимся?
- Ничего. Единственное что, мне говорили, что Завод раньше назывался Заводом Жизни.
- Да, это правда. А в чем смысл этого названия?
- Этого я не знаю, Ри.
Он начал свой рассказ.
- Завод был создан очень давно, примерно двести дней назад, неким ученым по фамилии Леклерк.
- Леклерк?
- Да. Кроме его имени, я о нем ничего не знаю. Цель у Завода была одна - создать препарат, который бы продлил жизнь любавца как минимум на два дня.
Я не верила своим ушам. Ри замолчал и смотрел на меня глазами, в которых была легкая улыбка, ожидая моей реакции.
- Как это - на два дня?
- Вот так, на два дня. Ведь Вы же понимаете, что однодневная жизнь - очень несовершенна, что она слишком коротка для нас. Фактически, любавец ничего за этот жалкий один день не успевает - только проснуться, еле-еле сориентироваться в происходящем, зачать детей и потом умереть. Разве не естественно для него - бороться с этим? Вот наши предки и боролись.
Я была настолько шокирована тем, что услышала, что просто не знала, что сказать. Больше всего меня удивило то, что все эти мысли - о краткости и ничтожности жизни любавцев - ведь все это были мои мысли, совсем недавно, буквально пару часов назад. Я разочаровалась в жизни именно из-за всего того, что так спокойно, даже чуть равнодушно перечислил Ри. Да, я разочаровалась, но что я могла сделать? Ведь не в моих же силах тягаться с природой. И вдруг здесь - все то же самое, только это - не разочарование, не настроение, а проблема, которую можно поставить... и... можно решить?!... Нет, это не могло быть правдой. Этот Ри - сумасшедший, подумала я.
- Так Вы хотите... Вы хотите сказать... что инъекция - это...
Он уверенно ответил:
- Да, это инъекция продления жизни.
Я перевела дух.
- Моей... жизни?
- Да. Вашей, чьей же еще?
У меня закружилась голова. Смерть, которая всю мою жизнь до самого последнего мгновения, была для меня - да и для каждого любавца - единственной реальностью, черной реальностью, черной стеной вокруг жизни, которая, по большому счету, определяла меня, мои мысли и чувства, мои страхи, - эта смерть, такая уверенная в себе, такая беспощадная, вдруг оказывалась барьером, который можно было сместить, отодвинуть, убрать... Сердце мое забилось от волнения, дыхание участилось, на глазах выступили слезы.
- Так я... что же - я не умру?
Этот вопрос, в котором сконцентрировалась вся моя жизнь, все мои мысли, повис в воздухе. Выражение лица Ри заставило меня усомниться в том, что я правильно всё поняла, - он немного нахмурился и явно хотел что-то сказать, добавить к тому, что уже было сказано. Он глубоко вздохнул и как-то сразу перешел на «ты»:
- Лаура, я должен сказать тебе, что я не очень точно выразился.
Я почти закричала:
- Умру я или нет, скажи, наконец?!
- Я этого не знаю.
- Что значит - не знаешь?! Ты же только что это говорил - инъекция продления жизни?!
- Да, да, это чистая правда. Но дело в том, что ты и я - это первые любавцы, на которых я проверяю эту инъекцию. Поэтому я и сказал вначале - что это шанс. Я не уверен в этом на сто процентов.
- Ч-черт! - выругалась я. Ри посмотрел на меня виноватыми глазами.
- Прости меня, Лаура.
Мысли в голове снова начали путаться. Надежда на то, что я не умру, так быстро и уверенно заполнившая весь мой внутренний мир, поколебалась и разделила свою власть со страхом и сомнениями. Я нервно забарабанила пальцами по деревянной ручке кресла.
- Послушай, Ри... Ну ты ведь можешь сказать, какова... какова вероятность того, что... ну... что все сработает?
Мой мучитель задумался:
- Как тебе сказать, Лаура. Я не хочу тебя обнадеживать, чтобы ты потом не набросилась на меня, - я слабо улыбнулась его шутке, - но вобщем, сам себе я говорю, что шансов много... - он еще помолчал и, видя мое нетерпеливое лицо, добавил, - скорее всего, Лаура, все закончится успешно.
- Мы не умрем сегодня? - отрывисто произнесла я.
- Думаю, нет.
Я вся засветилась. Это была какая-то глубинная животная радость, словно весь мой организм, который, на самом деле, совсем не хотел умирать, включил все свои внутренние лампочки и отчаянно, захлебываясь, сигнализировал мне о своей благодарности. Я радовалась и даже стыдилась своей радости, как будто я участвовала в каком-то обмане, мошенничестве - в обмане самой смерти, как будто я проникала во второй день своей жизни с черного хода, как будто я предала всех любавцев, которые уже минут через двадцать должны были умереть. Сомнения в удачном исходе теперь почему-то почти не задевали меня, хотя и присутствовали в сознании. Я просто не доверяла им, - потому что я доверяла этому любавцу, стоявшему передо мной. Я задрожала от радости и не могла сдерживать себя.
- Как же... как же был изобретен этот препарат? - спросила я, чтобы как-то себя отвлечь, боясь перегреться от нахлынувшей радости.
Ри понял меня и охотно ответил:
- О, это долгая история и не во всем мне известная, Лаура. Разработки начал еще сам Леклерк, потом их продолжили его последователи. Кстати, многие изобретения, которые были сделаны по ходу этих поисков, стали использоваться любавцами в обычной жизни - так были изобретены автомобиль, стиральная машина, электрическая плита и многое другое. Фактически, Завод Жизни стал основой нашей цивилизации. Но потом, дней через сто, выяснилось, что препарат продления жизни так и не был изобретен, и когда будет изобретен - неизвестно. Любавцы начали разочаровываться в Заводе, они стали плохо работать: кто-то - грабил, кто-то - постоянно занимался сексом, даже на Заводе, - после этих слов мы с Ри покраснели и как-то странно взглянули друг на друга, но потом быстро отвели взгляды, - Правда, тогда же было сделано великое открытие - его сделал ученый Древо, это продвинуло дело резко вперед. Но до получения результата все равно было еще очень далеко. И любавцы совсем забросили Завод. Они перестали верить в его великую цель, а потом - забыли о ней и прекратили работать. Наступила всеобщая деградация. Большая часть великих изобретений Завода была утрачена.
- Я правильно понимаю, Ри, что мы с тобой и живем в эту эпоху деградации?
Он вздохнул:
- Да, Лаура, такой нам выпал жребий. Темные века, дикие суеверия, бесправие и жестокость.
- Но почему же тогда препарат все-таки был создан?
- Кучка ученых, буквально пять-шесть любавцев, всегда оставалась. Они работали над препаратом и завещали своим детям продолжать эту работу. Потом это число уменьшалось. Сегодня я - единственный ученый на этом Заводе, как, впрочем, и единственный работник.
Я немного помолчала и потом спросила:
- А ты видел штурм?
- Да, видел, - Ри кивнул головой, - это настоящее безумие. Я должен тебе сказать, что еще сто дней назад ни желтых, ни красных на Любе не было. Здесь вообще не было никаких храмов.
Я не знала, нужно ли мне было признаваться в своей причастности к «безумию». Потом, все-таки, сказала:
- А, знаешь, Ри, я ведь была желтой.
Он улыбнулся:
- Да я вобщем понял, что ты неслучайно здесь оказалась.
Я хотела было сказать что-то в оправдание, но не нашла - что.
- Ты не должна оправдываться, Лаура. Это наш невежественный век, и ты здесь ни при чем. Ты искала истину и думала, что нашла. В конце концов, подавляющая часть рождающихся любавцев не знает, что такое Завод и в чем его цель.
Я вспомнила детали своего пробуждения в родительской квартире:
- Мои родители не оставили мне завещания. А в книге, по которой я училась, страница о Заводе была вырвана, страница о Желтом Храме - зачеркнута и я должна была пойти в Красный.
Ри объяснил:
- Страницы о Заводе вырвали из всех воспитательных книг еще несколько дней назад по приказу Государственного Совета. А что касается Желтого Храма, то, наверное, твои родители были красными, поэтому они его и зачеркнули.
Мы замолчали. Разговор о моем прошлом плохо подействовал на меня - оно казалось темной тучей, которая наступала на меня и накрывала всем своим тяжелым весом, лишая воздуха.
- Скажи, Ри, а почему ты или какой-нибудь твой предшественник не испытали препарат раньше?
- Дело в том, что мой предшественник только дошел до окончательной формулы препарата. Пока я разбирался в этой формуле, пока составлял вещество - несколько раз у меня не получалось - время и прошло. Препарат был создан буквально пару часов назад, когда все корпуса Завода содрогались от криков и пистолетных выстрелов. Я боялся, что в любую секунду ко мне ворвется красный или желтый, типа тебя, или другой безумец, и пристрелит меня. Прощай тогда продление жизни. Но, на мою удачу, никто ко мне не вошел. Когда все было готово, испытывать было уже не на ком, все были убиты. Единственный, на ком я мог провести испытание - это, естественно, я сам. Что я и сделал. Потом я на минуту вышел из кабинета по своим надобностям, а когда вернулся - ты лежала в кресле.
Я улыбнулась. Сердце мое забилось чаще.
- Знаешь, Лаура, когда я тебя увидел, я подумал, что это сама судьба посылает мне тебя и, значит, испытания пройдут успешно.
- Но почему ты... почему ты не разбудил меня и не спросил моего разрешения? - спросила я, впрочем, без тени упрека.
- Я думал об этом, Лаура. Но я решил, что времени уже в обрез, кто знает, согласилась бы ты, если бы я стал тебе это предлагать. На уговоры ушла бы уйма времени, - он помолчал и, глядя на меня, добавил, - Иногда лучше, когда выбора нет.
- Может быть, ты и прав.
Кажется, все, что я хотела узнать, я узнала. Настроение мое не изменилось - оно было таким же радостным, как и раньше. Я положила голову на ладонь правой руки, локоть которой опирался на кресло, опустила глаза на голый бетонный пол и задумалась. Я думала о всей своей жизни и понимала, какая же я была дура. Все мои поступки исходили из одного - из того, что жизнь длится один день и я, как и другие, ничего с этим поделать не могу. Я хотела секса, чтобы породить еще одного такого же однодневного любавца, как я. Я хотела обрести истину в медитациях и заповедях, не понимая, что все это - только утешение, бегство от смерти. И сама смерть здесь нисколько не преодолевается. Я хотела доказать себе и другим, что предана делу Желтого Храма и убивала красных, не понимая, что это просто взаимное истребление и трата сил впустую. Я все сделала неправильно, сказала я себе, мне нужно было найти Завод и работать на нем. Только это имеет смысл, каких бы воздушных замков мы бы себе ни строили. Реальное изменение реальной жизни - это всё, и больше ничего. Все остальное - разговоры. Я заплакала, но это были слезы освобождения. Окончательного освобождения.
Я посмотрела на часы - было без десяти двенадцать. Страх смерти, забытый было в эйфории нового откровения, снова появился во мне и начал наступать на меня, быстро и неожиданно. Ри перехватил мой взгляд на часы. Наши глаза встретились. Мы переживали одни и те же мысли, которые боролись друг с другом, захлестывали друг друга, словно волны, а мы - только качались на этих волнах и ничего не могли сделать. Это был страх перед смертью, всепожирающий, делающий нас немыми, застывшими на одном месте, жертвами; еще это были сомнения в том, что испытания пройдут успешно - все-таки, несмотря на весь мой оптимизм, они пришли ко мне и я не знала, что с ними делать; но, в то же время, надежда, как последний крик, как завещание, как мольба о спасении утопающего, надежда, которая тоже еще не умерла. Мы смотрели друг на друга и буквально кожей чувствовали, как время и пространство сгущаются, как наше существование трансформируется в один тяжелый густой поток раскаленного металла. Мы поняли, что все, что мы говорили раньше, - всего лишь слова, разговоры, чтобы отвлечь себя от тяжести и жара этого потока. И вот мы оказались в реальности. Наши руки дрожали от напряжения. Я сказала - с трудом переводя дыхание и сглатывая слюну в пересохшем рту:
- Знаешь...
- Что?
- А вот мы стремимся продлить жизнь, радуемся... Но ведь, в сущности, кто знает, может быть, жизнь настолько ужасная штука, что лучше ее не продлевать?
Ри молчал.
- Кто знает, что ждет нас там, в этом втором дне? Может быть, не избавление от страданий, а еще большие страдания? Не обретение смысла, а абсолютная бессмыслица?... Что ты молчишь?
Наконец, он заговорил:
- Я не знаю, Лаура. Если честно, я как-то не задумывался об этом.
Мы снова сидели, ничего друг другу не говоря. Потом я вдруг почувствовала в себе что-то необычное - все мои внутренности словно стали сворачиваться, стягиваться, как будто они наматывали на себя мое тело. Сердце стало биться с трудом и учащенно, из последних сил. В глазах помутилось. Я находилась в таком жутком состоянии, что не могла отчетливо видеть предметы вокруг себя, и плохо слышала. Вдруг часы забили двенадцать. Каждый удар превратился для меня в удар сердца, в удар смерти, в удар конца, абсолютного полного неизбежного конца, тьмы тьмущей, которая должна была накрыть меня сразу после последнего удара. Да, я сдалась - я поняла, что все эти байки о продлении жизни - выдумки, последние выдумки, последнее утешение, самое, кстати, коварное, самое жестокое, зачем я на него повелась, вот дура-то! Дурой была, дурой и осталась! Бом-м-м-м-м - мрачно прозвенел последний удар. Краем глаза я посмотрела на Ри и поняла, что он переживал то же самое – он уже, съехав с подоконника, лежал на полу и дергался всем телом, это было страшно. Мы знали, что должны умереть через одну минуту, максимум - через две.
И вдруг он заговорил. Я представляю, каких усилий ему это стоило. Он еле ворочал языком:
- Послушай, Лаура... Лаура... Как же... как же... ты можешь так говорить... Ведь тогда получается... что и один день жить не надо... Но ты-то... жила?
Слово «жила» - это было последнее, что я услышала, да и то с большим трудом. Все мое тело вдруг пронзила боль, сильная и глубокая, она словно прикончила меня. Я прикусила губу, задрожала и стала сползать с кресла. А потом произошло нечто странное - мое сознание закрылось, как двери, а вернее - занавес. Все закрылось. Наступила абсолютная тьма и абсолютная тишина. «Вот она, смерть», мелькнуло где-то на краю моего сознания. Потом все исчезло окончательно. Я перестала чувствовать боль.
Часть III. Лаура. Второй день жизни
1. Воскресение
А потом... а потом я начала просыпаться. Я не сразу это поняла. Я просто видела в своих закрытых глазах пересекающиеся линии самых разных цветов ; белого, желтого, красного, оранжевого... Эти линии были живыми, они дрожали, летели ; непонятно где и непонятно куда ; и вдруг... я открыла глаза и линии в одно мгновение превратились в комнату ; в ту самую комнату, в которой я умерла. Вернее, думала, что умерла. Первое, что я увидела ; Ри, он все так же, как и перед нашей смертью, лежал на полу рядом с моим креслом. Мне показалось, что Ри тоже начинал приходить в себя, начинал воскресать ; он не шевелился, но почему-то я в этом была уверена.
Итак, я не умерла... Вернее, я словно прошла через смерть и оказалась во втором дне существования. Я была первой жительницей планеты, которая жила больше двадцати четырех часов. Все это постепенно доходило до меня, я терла ладонями глаза, чесала голову, лоб, как будто была с похмелья. Что я ощущала в тот момент? Что ощущала, осознав, что я воскресла? Что какой-то жалкий укол, сделанный вчера почти незнакомым мне любавцем, Ри, в два раза продлил мне жизнь? Что ощущала... да я просто не верила в то, что произошло. Ни на йоту не верила.
Сначала я стала думать, что все это мне снится, а потом, когда убедилась, что это не так, нашла другое, более оптимальное решение проблемы ; я «поняла», что нахожусь в загробном мире. В самом деле, я ведь умерла ; я хорошо помню, как это произошло, смерть ни с чем не спутаешь. А, если я умерла, то значит ; я нахожусь в том самом месте, о котором слышала от Весты и Ромобила. Выходит, подумала я, красные полностью правы (все-таки, красные, а не желтые, пронеслась в моей голове досадная мысль, словно у любавца, поставившего не на ту фишку). Мое тело умерло, а то, что я сейчас ощущаю, ; это моя душа, она осталась. Все-таки, даже найдя это, вполне удовлетворительное, объяснение, я продолжала беспокоиться. Нет, об этом нужно было с кем-то поговорить.
- Ри, - позвала я ученого, который все еще лежал неподвижно, - Ри... Эй, Ри!
И тут ; его глаза открылись, он тоже начал приходить в себя. Видимо, инженер переживал то же самое, что и я несколько секунд назад, ; он хмуро оглядывал мир, почесывался, не понимая, что происходит. Наконец, он соизволил обратить внимание на меня. Он уставился прямо мне в глаза.
- Ри, просыпайся, это я, Лаура, помнишь меня? - я помахала рукой перед его лицом.
Он ответил, еле шевеля губами:
- Да... да, кажется, помню...
Голос его был низким, охрипшим.
- Ри, как ты думаешь, что происходит?
Ученый надолго замолчал, собираясь с мыслями. Я, между тем, продолжала говорить:
- Наверное, мы с тобой, как и все любавцы, умерли. И это ; я развела руками, словно проводила презентацию жизни после смерти, - и есть загробный мир. Что ты об этом думаешь? А, Ри? Не густо, конечно, мне кажется, что бог, если он есть, поскупился, не стал обставлять загробный мир более интересно, чем... как это сказать, догробный... Да, - с явным огорчением констатировала я, - особых отличий между этими мирами я не вижу, совсем не вижу...
Я хотела сказать что-то еще ; у меня, видимо, от страха, началось словесное недержание, ; но вдруг Ри, лицо которого исказилось гневом, чуть ни закричал на меня:
- Лаура! Лаура!
- Да, Ри? Ты вспомнил меня? Это хорошо, очень хорошо, потому что...
Но он снова меня прервал:
- Лаура! Пожалуйста, Лаура, заткнись на минутку, мне нужно осмотреться...
Я пожала плечами и «заткнулась», как он просил. Конечно, реакция Ри на меня была странной, но, в конце концов, именно она показала мне, что он стал приходить в себя (а грубость по отношению к женщинам, к сожалению, всегда была печальной традиций нашей планеты ; надеюсь, только нашей). Он начал «осматриваться». В буквальном смысле слова ; Ри поднялся на ноги и стал осматривать все вокруг, причем делал он это дотошно, словно проверял, действительно ли вещи, которые нас окружали, были реальными. Иногда он трогал их и даже нюхал. Так он исследовал абсолютно все, что было в комнате, ; кресло, на котором я сидела, оба стола, три книжных полки (с них он снял несколько книг и изучил их тоже), пробирки (а их было немало), даже зеленую доску, висевшую на стене, и даже мел, который лежал рядом с ней. Все это время я наблюдала за ним, не отрываясь. Чем больше Ри удостоверивался в реальном существовании вещей, тем, как бы это сказать, определеннее становилось выражение его лица. Изначально в его глазах можно было прочитать некую мысль ; мне еще было непонятно, какую именно, ; но он был в ней не уверен. Постепенно уверенность приходила. Наконец, изучив все и некоторые вещи осмотрев даже по несколько раз, Ри обернулся ко мне (вспомнил о моем существовании), лицо его сияло. Я, в ответ, еще не зная, к чему он пришел, засияла тоже.
- Ну что? - нетерпеливо спросила я, чуть ни вскрикнула.
Ри ответил срывающимся от радости голосом:
- Лаура... мы с тобой... мы с тобой ; воскресли. Мы умерли и снова вернулись к жизни. Все это ; он развел руками, как некогда и я, - не загробная жизнь, не привидение, не сон, - это та же самая жизнь. Мы в нее вернулись. Эксперимент удался.
Я заорала ; дико, истошно, как сумасшедшая. И в тот момент я действительно сошла с ума. Я вскочила со своего кресла и запрыгала от радости, - Ри глядел на меня своим улыбающимся светлым взглядом.
- Значит, все получилось? - кричала я.
Он кивнул головой.
- Значит, мы живем второй день?
Он снова кивнул.
- Что же нам теперь делать?
Ри развел руками:
- Не знаю. Жить дальше.
Я стала смотреть по сторонам, на все, что меня окружало, но теперь я видела это по-новому. Любая вещь, пусть даже самая обыденная, почему-то приводила меня в неописуемый восторг. Я смотрела на старый затертый бетонный пол ; и улыбалась. Смотрела на треснувший подоконник ; и смеялась, как сумасшедшая. Трогала ручку кресла - и получала немыслимое наслаждение. Итак, думала я, все удалось, долгие-долгие дни, потраченные любавцами на Завод Жизни, не пропали даром. Значит, вот какая она, жизнь. Значит, она отвечает нам, любавцам. Пускай не сразу, но она идет нам навстречу. Значит, не такая уж она неприступная, не такая уж она неконтролируемая. Мы можем ее контролировать. Да, не полностью, но, все-таки, можем.
С этими мыслями в голове я, наконец, оторвалась от вещей и посмотрела на Ри. А потом произошло нечто неожиданное для меня. Но ; неожиданное именно в тот момент. Наверное, если бы я могла тогда спокойно размышлять, я бы не сочла это таким уж внезапным. Просто нас обоих ; и меня, и Ри ; переполняла радость, беспричинная, граничащая с безумием. Просто в тот момент меня в этой радости мог понять только он, и наоборот. Это то, что происходило с нами, то, что мы переживали вместе. Мы не могли, физически не могли, хранить эту радость в себе, мы должны были разделить ее с кем-то...
Все это я поняла, вернее, почувствовала в одно мгновение и по лицу Ри увидела, что он чувствовал то же самое. Я решительно подошла к нему и стала расстегивать ремень его штанов и пуговицы ширинки. Он посмотрел на меня ; лицо его побледнело от страха и желания. Я подумала, что, наверное, Ри никогда этого не делал. Впрочем, я не забывала и о том, что я тоже никогда этого не делала. А сколько раз собиралась? И всегда что-то препятствовало этому, или я сама, как в случае с Кроном, или, как говорится, судьба (как в случае с Думмом). Полностью распустив ремень и снимая штаны и трусы Ри одновременно, я краем сознания подумала, - а, может, и сейчас не нужно этого делать? Я даже в какой-то момент испугалась ; может быть, сама жизнь, судьба запрещает мне это и наказывает меня? И тут я увидела член Ри ; большой, слегка кривоватый, напрягшийся всеми своими жилами. В этот момент я забыла обо всех своих мыслях, обо всех сомнениях. Все, что мне оставалось ; взять его в руку и не отпускать, долго-долго...
А потом наступил рай. Настоящий рай. Это была точка пика, которую я не переживала за всю свою жизнь. Все сошлось ; наше воскресение и наша радость, которая стала общей. Сколько длился этот рай ; я не помню, час или два. Сначала я долго играла с членом Ри своими губами и руками, играла так, что он вскрикивал и хватал меня руками за голову. Потом мы вместе стали быстро раздевать меня ; освобождаться от ненавистных желтых штанов и рубашки. Потом он вошел в меня, и тут уже настал мой черед кричать. В первый раз ; по неопытности ; Ри кончил быстро, но потом он повторил, потом попробовал сзади...
Именно тогда я полюбила его. Накануне он мне понравился, но было, что называется, не до этого, сразу после пробуждения ; тоже он еще оставался для меня не самым близким любавцем. И только после того, как он взял меня несколько раз (мы лежали прямо на полу), я почувствовала его целиком, он стал моей частью, а я ; его. Наслаждение не помешало мне увидеть, что он был тонким, хрупким, застенчивым, умным. Все это я не понимала, а прямо чувствовала. А главное ; родинка. Маленькая родинка на его шее, я почему-то не замечала ее раньше. Когда он любил меня, я все время видела эту родинку. Эта родинка ; и была Ри.
Наверное, мы бы занимались этим намного дольше, чем вышло, наверное, мы бы не отказались заниматься этим вообще весь день, если бы часа через два после начала я не почувствовала в своем организме что-то странное. Словно во мне что-то появилось ; но что? Я недоумевала.
- Подожди, подожди, - взмолилась я, когда Ри, после небольшого отдыха, снова начал пристраиваться ко мне сзади, мы все так же лежали на полу. Он улыбнулся и замер.
- Что, моя киска?
Я засмеялась.
- Твоя киска больше не может.
Он состроил гримасу страдальца.
- Почему это не может?
Я перевернулась с левого бока на спину и положила руку себе на живот. Ри, подумав, что с моей стороны это был призыв к ласкам, принялся его целовать.
- Подожди, - он поднял на меня голову, - подожди. Мне кажется, что со мной что-то происходит.
- Что? - в его голосе было нетерпение.
- Не пойму... Живот, что ли, болит?
Ри ехидно засмеялся:
- Сейчас, сейчас, мы это исправим... - и снова принялся поворачивать меня на бок, чтобы продолжить занятия. Я снова остановила его:
- Да нет, ну правда, подожди... Что это может быть? Подумай. Ри, ты же умный.
Умный, скрывая раздражение, вскочил с места и бросился к своей одежде. Стал одеваться. Повернулся и посмотрел на меня.
- Боже, какая же ты все-таки красавица.
Я невольно улыбнулась.
- Подумай, Ри.
Он на какое-то время замолчал. И потом ; хлопнул себя по лбу.
- Да ты беременна, Лаура!
Бли-и-и-ин... Почему же я сразу-то не догадалась? Ведь я всегда знала, что любавки, как правило, зачинают от первого полового акта, а рожать могут в интервале от двух до десяти часов после зачатия. Да, знала, но в тот момент почему-то забыла. Я с удивлением и в некоторой растерянности смотрела на Ри:
- Что же нам теперь делать?
Он засмеялся:
- Опять: что делать, что делать. Рожать будем.
Так и распределились наши роли, что, впрочем, было естественно ; я охала и ахала от страха, а он все время подбадривал меня. Ри почему-то очень быстро привык к мысли, что у него будет ребенок, он даже стал гадать, кто это будет, мальчик или девочка. Я, конечно, не могла разделить его веселого настроя. Я знала, что рожать ; больно. Я мигом вспомнила свою мать, умершую, как и все матери на Любе, сразу после родов, даже не успев прийти в себя. Самой страшной была неизвестность ; я не знала, как все будет происходить, как оно вылезет из меня и будет жить отдельно, что я для этого должна была делать, чего ; не должна.
Потом пришли и другие мысли, еще мрачнее и тяжелее первых, - а выживу ли я после родов? Я воскресла во второй день жизни, это так, но ; кто знает? Эксперимент, в какой-то степени, не был закончен. Да, мы пережили первый день, но как отрегулируют наши восстановленные тела на те или иные события, - например, на роды? Не знаю, думал ли об этом Ри. Может быть, и нет. Я смотрела на него с улыбкой ; он все время так заботился обо мне, суетился, принес из какой-то комнаты несколько старых зеленых пледов и сделал мне из них «ложе» на полу, на котором я и лежала.
Ри, конечно, видел мое волнение. Он, наверное, долго собирался с мыслями, думая, что мне сказать, чтобы утешить. Наконец, он сел на колени рядом со мной и положил ладонь мне на лоб. Мне сразу стало легче. Я увидела его глаза, с состраданием смотревшие на меня, и еще ; родинку.
Ри вздохнул:
- Знаешь, что я скажу тебе, Лаура.
- Что? - прохрипела я.
- А ведь ты ; первая мать на нашей планете, которая рожает ребенка во второй день жизни.
- Я хотела бы... хотела бы... чтобы я не стала последней...
Он нахмурился. Но я видела, что он и сам испугался ; сам, наконец, подумал о том, что случиться может все что угодно. Но, тем не менее, он продолжил, игнорируя мой черный юмор:
- Ты ; первая мать, которая увидит своего ребенка, которая будет его воспитывать, которая...
Вдруг начались схватки. Это было неожиданно и больно. Дико больно. Такой боли я не испытывала за всю свою жизнь. Но было еще и страшно ; я боялась, что эта жуткая боль утащит меня в могилу. Я чувствовала, что какое-то тяжелое, чужое существо хочет выйти из меня, и ему было наплевать, что со мной будет, когда оно, наконец, выйдет. Ри поначалу схватил меня за руку, пытаясь поддержать, а потом отпустил ее и бросился туда, к моим раздвинутым коленям (я так и лежала ; голая, раздевшись еще во время секса), к моей промежности, из которой должно было появиться оно.
И оно стало вылезать. Каждое его продвижение в мир я сопровождала криком, каждый раз мне было так больно, что я не могла себе представить, как мне будет будет больно в следующий момент. Но всегда было еще больнее. Мне казалось, что оно разрывает меня, что оно специально там для этого и появилось, что этот мир в лице Ри специально забросил в меня семя, чтобы использовать меня для своих целей и уничтожить. Оно разрывало меня, по-моему, все мое тело должно было вот-вот разорваться... А потом... потом все исчезло. Исчезла боль, исчез страх смерти, исчезло оно... Теряя сознание, я видела, как Ри улыбался мне, глядя из-за моих коленей, как он что-то говорил, даже кричал мне, - но я не понимала, что ; и как он подносил ко мне в своих руках крошечное существо ; но я не понимала, кто это был...
Потом я очнулась ; Ри сказал мне, что я потеряла сознание на целых десять минут и что он очень испугался за меня (лицо его действительно было бледным). Где-то сбоку, я не видела, где, громко кричал ребенок. Я не сразу поняла, что это и есть то самое тяжелое и чужое оно, выходившее из меня и чуть ни угробившее меня. Я улыбнулась. Ри ; я никогда не видела его таким внимательным - осторожно взял плод на руки и показал его мне. Это был крупный полненький мальчик с розовыми щечками и темным пушком на лысой головке. Глазки его смотрели на меня. Он был прекрасен. Я заплакала. А, когда увидела на его шее крохотную-крохотную, еле заметную родинку, ; заплакала пуще прежнего.
- Дай мне подержать его, - сказала я Ри.
Он строго замотал головой.
- Нет, еще рано, Лаура.
Я хотела обидеться на него, но только улыбнулась.
- Это наш сын, Ри?
Он радостно вздохнул:
- Да, наш с тобой сын, Лаура.
- Ты кормил его?
- Конечно.
Ри отошел и уложил младенца на одном из двух столов (на том, который не был его рабочим), превратившемся в колыбель. Да, это был наш сын. И я видела его. И я слышала его. И я могла трогать и целовать его. Могла. В отличие от всех матерей, когда-либо живших на Любе.
Так наш рай продолжился. Он начался с того, что мы воскресли, потом мы занимались любовью, и это уже был другой рай, хотя, в каком-то смысле, и тот же самый, а теперь это был рай семьи. Мы были счастливой семьей. Наверное, самой счастливой за всю историю нашей планеты, потому что живые родители были рядом с живым ребенком. Мы назвали сына Тео, не знаю, даже, почему ; просто пришло в голову. Я всегда была при нем, Тео был живым, активным, умным мальчиком; он любил смотреть на меня своими умными хитрыми глазками. А я не могла налюбоваться на него. Я уже и не знала ; кого любила больше, мужа или сына. Все мы утопали в общей взаимной любви.
Особая тема ; рост организма Тео. Родившись много позже любого обычного жителя нашей планеты, он словно наверстывал упущенное, иными словами, рос быстрее. Я поначалу думала, что мне это кажется, но Ри, тоже заинтересовавшись, провел обследование (и даже записал его результаты), подтвердив мою догадку. Тео рос быстрее, но, с другой стороны, эта скорость не означала, что он полностью догонял любавцев, родившихся в полночь, то есть, на десять часов раньше, чем он. Мой сын догонял их лишь отчасти, где-то наполовину. Что касается состояния наших с Ри тел, то оно было довольно необычным, - мы обновились, утратив старость, и вошли в неопределенно зрелый возраст, который, по крайней мере, тогда, в начале дня, не менялся. Это тоже вызвало научное любопытство моего мужа, я же просто радовалась этому очередному чуду.
Прошло еще какое-то время, наверное, около часа. Я сидела с Тео за столом и кормила его с ложки (еда у нас была, потому что у Ри были ключи от секретного пищевого склада Завода Жизни). Муж возился с пробирками и что-то записывал в тетрадь. Я сказала:
- Ри, ответь мне на вопрос.
Он поднял голову от своего стола:
- Да?
- Вот смотри, мы с тобой живем второй день.
- Мхм.
- А что будет дальше?
Я немного помолчала и решила уточнить вопрос:
- Есть ли у тебя средство, которое... даст нам третий день жизни?
Этот вопрос пришел мне в голову довольно поздно, уж слишком много было разных событий, которые как бы захлестывали меня своими волнами. Я задумалась об этом, когда первые хлопоты над Тео миновали, и у меня выдалась свободная минутка. Кстати, то, что Ри вернулся к своим научным занятиям, говорило о том, что ему эта мысль пришла в голову раньше, чем мне.
Он улыбнулся, но я заметила, что некоторая тревога была написана на его лице. Ничего хорошего это, конечно, не сулило.
- А ты хочешь жить третий день?
Мы засмеялись.
- Ну, хочу, хочу, Ри, зачем ты спрашиваешь?
Он замолчал. Я поняла, что ему трудно дать серьезный ответ на мой вопрос. Я подбодрила его:
- Ри, скажи, как есть. Пожалуйста, не жалей меня.
Инженер глубоко вздохнул:
- Хорошо, не буду... У меня нет такого средства.
Снова повисла большая пауза. Потом я спросила:
- Но то, чем ты сейчас занимаешься, ; это именно это?
- Да.
- Значит, надежда, все-таки, есть?
- Не знаю, - сухо ответил он, - Вчера я был уверен, а сегодня ; совсем нет. Скорее всего, мы с тобой не доживем до завтра, - потом Ри как-то оживился и посмотрел на меня и сына с нежностью, - но, с другой стороны, мы можем сделать укол Тео.
Была ли я расстроена ответами мужа? Не очень. Я жила уже довольно долго ; дольше, чем все любавцы ; и на опыте знала, что нельзя быть неблагодарной к жизни. Она и так дала нам много. Может быть, даже слишком много. И я должна была нести эти дары, а не задумываться о том, что их могло бы быть больше. Быть может, ближе к концу дня я бы и впала в отчаяние, но не тогда, когда он был в самом разгаре. Это было не время, чтобы думать о смерти. Ну и, с другой стороны, кто знает, думала я, быть может, гениальность моего любимого Ри намного больше, чем я, плохая жена, предполагаю, и мы проживем еще и третий день?
Итак, как я уже сказала, мы жили в настоящем раю. Но, в соответствии с легендами красных и желтых о древней истории любавцев (которые я смутно помнила), рай не может длиться вечно. Рано или поздно происходит событие, которое разрушает рай, и после него вернуться в это состояние невозможно. Никогда.
2. Желтые
Так мы и просидели все утро и начало дня в нашей комнате. Мы выходили из нее редко, а из корпуса ; еще реже. И мы словно забыли, что за окном есть другой мир, вернее, - просто мир, настоящий мир, и что мы тоже являемся его частью. И мы были не готовы к тому, чтобы встретится с этим миром, мы не понимали, что то, что произошло с нами ; второй день жизни ; все изменит, сделает все вокруг сложнее, все обострит. Мы сами еле-еле свыклись с этим событием, а нам предстояло еще донести его до мира, хотели мы этого или нет.
Где-то около часа дня мы услышали со стороны улицы странные звуки ; наконец, мы поняли, что это было пение. Различить слова было сложно, само же пение было монотонным, молитвенным. Я и Ри переглянулись друг с другом ; мы поняли, что это было одно из ритуальных песнопений желтых. А наш маленький Тео ; ну как маленький, в тот момент он был уже подростком ; ничего не понимая, подскочил к окну и стал с любопытством глядеть в него. Мы, родители, не двинулись со своих мест ; я, сидя в кресле, чинила одежду для сына, Ри сидел за своим столом и читал какую-то книгу.
- Что ты там видишь, Тео? - спросила я у сына как можно более спокойно, хотя внутри себя испытывала сильную тревогу.
Тео, с удовольствием подумав, что без его ценной информации родители не обойдутся, с забавной важностью в голосе ответил:
- Я вижу, мама, любавцев.
- Это любавцы с желтыми повязками? - спросила я снова, уже с дрожью в голосе.
- Да, мама... - сын удивился, что я обладала даром ясновидения.
- А сколько их, сынок?
Тот начал считать (я научила его счету буквально полчаса назад):
- Один, два, три, четыре, пять, шесть...
Так он и считал дальше, остановившись на двадцати трех. Я и Ри снова переглянулись: не знаю, как у него, а у меня каждый счет Тео отдавался в сердце, оно билось все чаще и все сильнее. Я вздохнула и сказала, чтобы он отошел от окна. Сынок, ничего не подозревая, испытывал настоящую радость, появление желтых, как чего-то нового, явно веселило его. Между тем, наше с Ри беспокойство, хотя мы его и не выражали, усиливалось с каждым мгновением. Мы думали об одном и том же: что нам сейчас делать? Сопротивляться? Но, ввиду большого количества желтых, это было бессмысленно. Бежать? Наверное, это было самое разумное, но, с другой стороны, кто знает, может быть, желтые захотят обыскать весь Завод, и значит, все равно рано или поздно найдут нас, кроме этого, наше бегство совершенно точно вызвало бы у них подозрение. Путаясь в этих мыслях, я и Ри смотрели друг на друга и молчали ; я понимала, что ему было тяжелее, чем мне, потому что он был мужчина и он больше отвечал за нашу безопасность, ему не хотелось, чтобы я подумала, что он не способен нас защитить. Тео, заметив, все-таки, неладное, стоял посреди комнаты и смотрел на нас.
Конечно, если бы в тот момент я и Ри не волновались так сильно, если бы мы могли рассуждать более или менее здраво, то мы бы поняли, что главная наша проблема в отношениях с желтыми ; это наш сын, ведь любавец к часу дня (а было именно это время) не мог быть низкорослым подростком. Мы должны были принять единственно верное решение, ; то есть, спрятать Тео. Однако мы не только не сделали этого, но даже сама мысль об этом не пришла нам в голову, по крайней мере, мне, не знаю, как Ри. Здесь сыграло свою роль не только волнение, но и наше многочасовое затворничество, в нем мы абсолютно свыклись с тем, что Тео родился не в двенадцать ночи, а где-то около десяти утра, для нас это было уже естественно, и нам было сложно представить, как воспримут это другие любавцы. Ну и, кроме этого, идея о том, что нам нужно спрятать Тео, даже если бы пришла к нам в голову, оскорбила бы наше достоинство ; в конце концов, это был наш единственный и любимый сын, плод нашей любви, почему мы должны были прятать его от любавцев? Разве его рождение было преступным?
А потом произошло то, что должно было произойти, ; дверь вдруг резко отворилась и в нашу комнату ; в наш рай ; ввалились желтые. Их было пятеро, молодые, здоровые, в основном, мужчины, они были либо одеты в желтое, либо носили на головах повязки этого цвета. Ввалившись в комнату, они вдруг замерли на месте, явно не ожидая кого-то здесь встретить. И уставились на нас. В руках у них были мечи, а у двух ; пистолеты. Впрочем, пока они не спешили угрожать нам оружием. Мы тоже, еле скрывая страх, смотрели на них; бедный Тео закусил губу от испуга и замер на месте. То, что до этого вызывало его радость и любопытство, теперь почему-то показалось ему страшным. Он, наверное, заплакал бы, если бы его не сдерживал, опять-таки, страх.
- Кто вы такие? - спросил нас один из мужчин, он был среднего роста широкоплечим блондином со стандартным любавским лицом. Вопрос его еще не был враждебным, я бы сказала, он был потенциально враждебен.
Ри спокойно ответил:
- Как видите, мы простые любавцы. Мы живем здесь, на Заводе. Я ; ученый, я здесь работаю. Это ; он указал на нас рукой, - мои жена и сын.
Голос Ри был мужественным, он словно хотел сказать, что он не допустит какой-либо агрессии в наш адрес. И до блондина это «скрытое послание» дошло. Глянув на секунду в глаза Ри, он поспешно отвел взгляд и стал кивать головой, мол, он все понимает.
- Ясно, - сказал желтый и обернулся к своим; я глубоко выдохнула, внутри себя обрадовавшись, что, кажется, все было улажено, мне даже в это не верилось. Все было хорошо, думала я, они спросили, кто мы, услышали наш ответ и сейчас они уйдут. В конце концов, один «сумасшедший» ученый в одной из тысячи комнат огромного Завода не помешает их господству над этим комплексом зданий. Но я обрадовалась слишком рано. Блондин уже собирался уходить и увести с собой всех своих собратьев по вере, как вдруг один из них, высокий худой и лысый, с хитрым и злым выражением лица, приблизился к нему и что-то зашептал на ухо. Тот снова обернулся к нам и теперь посмотрел на нас как-то по-другому, не так, как раньше, он смотрел с подозрением и удивлением. Причем большее внимание он почему-то уделял Тео, что тревожило меня, и я не понимала, с чем это было связано (если бы я не волновалась так сильно, я бы сразу все поняла).
Вдруг он спросил, теперь уже вполне враждебно, указывая рукой на Тео:
- Так это ; Ваш сын?
Свой вопрос он адресовал, скорее, Ри, чем мне, хотя, как и прежде, старался не смотреть ему в глаза. Тот ответил:
- Да.
Только в этот момент для меня, недалекой дуры, все стало ясно ; ясно, почему блондин спрашивал о Тео. Я подозревала, что Ри понял специфику их интереса раньше, чем я, хотя, может быть, и ненамного. Все осознав, я испугалась еще больше, задрожала всем телом и инстинктивно обняла Тео, прижала его к себе.
- А Вы знаете, - продолжил желтый абсолютно холодным голосом, - что на нашей планете в такое время дня не бывает таких любавцев?
Ри пожал плечами и, наверное, сам внутренне содрогаясь от отчаяния, попытался сделать хорошую мину при плохой игре:
- Ну, знаете, всякое бывает... У каждого организма свои особенности роста...
- Это я понимаю, - грубо перебил его пришелец, - Но не до такой же степени... Я, конечно, понимаю, что Вы ; ученый, и все такое... Но ; посмотрите на нас, - он показал рукой на своих товарищей, - мы все одного возраста. И ваш сын, по идее, наш ровесник. Но ведь по нему такого не скажешь.
Ри пытался сказать еще что-то, но желтые его уже не слушали ; они обступили нас со всех сторон и блондин приказал нам идти с ними, во двор нашего корпуса, то есть туда, где были остальные. Я и Ри мысленно проклинали себя за наивность, нерасторопность, неприспособленность ; да, нужно было всего лишь спрятать сына, на оду-две минуты, и тогда мы не потеряли бы свой рай (хотя, с другой стороны, стоит признать, что прятать Тео ради его безопасности нам пришлось бы постоянно, ведь его очевидная задержка в возрасте всегда и у всех вызывала бы подозрения). Когда мы шли по коридору ; впереди желтые, потом Ри, после него снова желтые, потом ; я и Тео, замыкали шествие, опять-таки, желтые ; сын вдруг заплакал. Он не выдержал, чувствуя, что впервые в своей жизни столкнулся с силой, которая была больше, чем сила его отца и его матери, именно это жестокое открытие и было главной причиной страха.
Нас вывели во двор. Яркое летнее минце, так противоречившее тому, что с нами происходило и что мы чувствовали, ударило нам в глаза. Оно заливало своим светом все вокруг ; ветхие корпуса Завода, пыль под ногами, сморщенные лица адептов Желтого Храма. Жара была невыносимой. Желтые, стоявшие во дворе, их было около пятнадцати, посмотрели на нас без особого любопытства. Им, наверное, не терпелось занять здания Завода и укрыться, наконец, от палящих лучей звезды. Но, с другой стороны, они, все-таки, не спешили это делать, как я поняла, потому что сначала хотели дождаться возвращения посланных десантов в разные корпуса ; никто не хотел наткнутся на сопротивление красных. Поэтому они ждали.
Увидев нас, они обступили нашу семью зловещим кругом, наверное, подумав, что это и есть красные, коварно проникшие на занятый вчера желтыми Завод и засевшие в засаде. Однако блондин и другие, арестовавшие нас, объяснили, что мы, скорее всего, не красные, а какая-то странная семья со странным ребенком. В самом деле, все желтые уставились на Тео, который продолжал истошно плакать (я не могла успокоить его). Всем стало ясно, что здесь было что-то «не то».
Наконец, к нам вышел один из желтых, стоявших во дворе, - он был низкого роста, лысый, весь одетый в желтое, глаза его были мелкими, серыми, а рот все время слюнявил. Остальные относились к нему с повышенным почтением и называли его «Учитель», из чего я заключила, что перед нами был преемник того самого любавца, который оказал на меня столь сильное влияние накануне. (Невольно сравнив их, я не могла не отметить, при всем том, что я уже была бесконечно далека от Желтого Храма, что вчерашний учитель выглядел много солиднее).
Лидер уставился на нас и долго смотрел молча, как будто это его молчаливое наблюдение что-то ему сообщало (в чем я, впрочем, сомневаюсь, скорее, он хотел придать себе веса в глазах адептов). Наконец, он сказал, громко, хотя голос его был несколько писклявым, чтобы его слышали и мы, и все остальные, словно он был актер на сцене, заботившийся и о партнерах по игре, и о зрителях:
- Кто это? - он указывал на Тео, обращаясь к нам с Ри, но больше к моему мужу, чем ко мне. Тот снова ответил:
- Это мой сын, Тео.
- Я понимаю, что это твой сын, - он говорил даже спокойно, - почему он такой?
Ри замолчал. Учитель выказал признаки гнева:
- Отвечай мне, жалкий книгочей, или я прикажу пытать тебя!
Желтые напряглись, предвкушая жареное. Я сглотнула слюну. И тут Ри снова заговорил, - я поняла, что он решил сменить тактику, он решил пойти, что называется, ва-банк, рассказать все, как есть, надеясь ; хотя надежда была не велика ; на лучшее, а не на худшее.
- Хорошо, - сказал он, - я расскажу Вам всю правду.
Желтые внимательно, не отрываясь, слушали.
- Я должен сказать Вам, учитель, - я почувствовала, что им понравилось, что Ри так назвал их духовного лидера, это означало, что он хотя бы отчасти признавал его высокий статус, - что Завод Жизни был построен много-много дней назад с одной целью...
- С какой же? - насторожился учитель.
- … создать лекарство, - продолжил Ри, - которое могло бы продлить жизнь любавца еще на один день.
Желтый сначала немного нахмурился, а потом вдруг ; засмеялся. Адепты, не зная, правда, причины его смеха, дружно подхватили его реакцию.
- Я знаю это, - заговорил он, продолжая улыбаться, - у меня даже в азбуке, по которой я учился, говорится об этом, - он стал оглядываться на своих единоверцев, одобряя их смех, - посмотрите, братья и сестры, до чего, все-таки, наивны эти любавцы, не познавшие истины Желтого Храма, - блондин, арестовавший нас, крикнул: «Верно, Учитель!», хотя тот еще и не закончил фразы, - они мнили и мнят, что смогут победить саму смерть!
Тут уж начали кричать и все остальные, так что учитель вынужден был подождать, когда они успокоятся.
- А ведь любой здравомыслящий любавец понимает, что, во-первых, победить смерть, продлить жизнь даже на один день, для нас невозможно. Ведь это установление самого Великого Бамана, ведь это воля баманжья, идти против которой ; значит, самому готовить себе костер!
Желтые снова одобрительно загудели. Я смотрела на них с отвращением, которое я, впрочем, пыталась скрыть. Я подумала, что не далее, как вчера, я сама была частью этой толпы и делала вещи намного более страшные, чем тупое одобрительное гудение. Да, это было так. Учитель продолжал:
- А, во-вторых, и это самое главное, ученые, такие, как вот этот, что стоит перед нами, - он указал на Ри, и я содрогнулась, столько гневных взглядов, устремленных на своего мужа, я вдруг увидела, - не понимают, что любавец должен менять не внешнее, не количественное, а внутреннее, качественное. Силы свои нужно тратить не на продление жизни, это все равно невозможно, а на совершенствование души. Ибо тело наше ; временное вместилище, создаваемое и уничтожаемое Великим Баманом, а душа ; часть его самого. Это осознать следует!
«Ом!», торжественно заключили священным словом все остальные желтые. Теперь они молча смотрели на нас, ожидая нашей реакции. Их молчание было враждебным. Ри, переведя дух, снова заговорил. В тот момент я подумала, что никогда в своей жизни я не видела более мужественного поступка, чем тот, что совершил он, хотя это и не была смерть за что-то. Но это было равносильно смерти. Он просто и спокойно сказал:
- Учитель! Ты видишь перед собой ; он указал рукой на себя и меня, - двух любавцев, которые живут второй день. А это ; он указал на Тео, - наш сын, он еще подросток именно потому, что был зачат нами сегодня утром и родился час или два спустя.
Лидер желтых, не отрываясь, смотрел на нас, лицо его стало каменным, застывшим от изумления и неверия в то, что он услышал. Так же на нас смотрели и все остальные. Я торжествовала. Да, ради вот этого момента можно было и умереть. Лишь бы ; сказать любавцам всю правду, сказать то, что есть на самом деле. Гробовое молчание длилось с минуту. Потом раздался голос блондина, который первым пришел в себя:
- Они лгут нам, Учитель!
Приемлемое объяснение было предложено, далее оставалось только подхватить его. И наставник, сначала несколько потерявшийся, подхватил:
- Да, ты прав, Бур. Перед нами ; отъявленные лгуны, они врут нам в лицо, не краснея. Так вот в кого превратились современные ученые. Они уже не могут удивить нас открытиями, и просто пускают пыль в глаза!
Желтые, как по команде, ожили, словно учитель своими словами расколдовал их, вывел их массового оцепенения. Они закричали: «Лгуны!», «Хватит нам врать!», «Мы не верим вам больше!». И ; еще один лозунг, который напугал меня больше других: «Смерть им!». Лидер поднял руку, призывая к спокойствию, адепты снова смолкли.
- Братья и сестры, мы с вами усвоили от великих отцов Желтого Храма, живших прежде нас, что наука, которая в незапамятные времена еще играла какую-то роль в жизни планеты, теперь окончательно умерла! - желтые кивали головами, с нескрываемой яростью поглядывая на нас и особенно на бедного Ри, - Поэтому то, что мы с вами сейчас видим, это жалкое шарлатанство, это ложь, которой никто из нормальных любавцев никогда не поверит, - это и есть полный упадок науки! - дождавшись одобрительного гула своих, учитель забил в гроб науки последний гвоздь, - на смену ей, показавшей всю свою слабость и ограниченность, приходят другие силы! Приходим мы!
Все снова закричали и долго не могли остановиться. Когда желтые, наконец, немного успокоились, снова заговорил Ри, - все уже считали его моральным трупом, но он ; единственная любовь моя, - не хотел сдаваться.
- При всем уважении к тебе, учитель, - желтые стихли, - я должен с просить: КАК ТЫ ОБЪЯНИШЬ ВОЗРАСТ МОЕГО СЫНА?
Тот на мгновенье замешкался. Да, он стопроцентно держал желтых, все их поступки и реакции, в своих руках, что и продемонстрировал перед этим. Но ; как насчет объяснения? Несмотря на святую веру желтых в него, объяснение, все-таки, было необходимо (почему? - да потому что в каждом из желтых сидело то самое рассуждающее Я, которое накануне так досаждало мне, пока я была верующей). Хоть какое-нибудь ; тупое, нелепое, но оно должно было быть. И учитель нашел его. Не моргнув глазом, он ответил:
- То, что ваш сын ; намного младше нас, это уже не наука... это... это... - наставник подыскивал слово, а желтые с нетерпением ждали, когда же оно найдется, - это ; колдовство!
Да, «объяснение» было найдено. Я и Ри скептически усмехнулись, ну а желтые, естественно, снова закричали. Только теперь они проклинали не ученых, а ; колдунов.
- Колдовство, - продолжал, между тем, учитель, еле перекрывая своим голосом крики адептов, - это страшная темная сила. И мы знаем, что колдунам помогает главный враг Великого Бамана ; сатануул. Да, именно он ; духовный наперсник всякого, кто идет против воли Великого Бамана, кто не хочет осознать случайность своего существования и погрузиться в сознание Великого Бамана. Послушайте, братья и сестры! - он вдруг вскинул руки вверх и все разом замолчали; в этой наступившей тишине учитель огласил свой приговор, - Перед нами ; любавцы из пробирки! Они сами признались в этом! Посмотрите на них! - все, как один, стали на нас глазеть, как будто раньше этого не делали, - Что это, как не дела сатануула?!
Здесь из толпы желтых выскочил наш знакомый Бур:
- Правильно, Учитель! Поэтому они и скрывались от нас, и лгали нам! И сейчас врут! Да и разве может сатаннул говорить правду?!
Верующие снова зашумели. Их крики становились все громче ; они посылали нам проклятия, грозили кулаками, мечами и пистолетами, и все теснее окружали нас фанатичным душным кольцом смерти. Теперь учитель уже не сдерживал и не прерывал их, - он сделал свое дело, он квалифицировал нас и желтые знали, как к нам относиться. Мы инстинктивно приблизились друг к другу ; я обняла и прижала к себе бедного Тео (который продолжал плакать, а уж что у него творилось в этот момент в душе, я и подумать боялась), а меня, в свою очередь, прижимал к себе Ри. Пальцы его были холодными. Он шептал мне на ухо: «Не бойся, Лаура. Не бойся, Лаура. Не бойся, Лаура», но я чувствовала, что ни мне, ни ему эти слова не помогали. Наконец, гнев желтых прорвался ; нас обступили совсем плотно, схватили за руки и за волосы и куда-то повели. Краем глаза я видела, что Ри стали бить ; его били в лицо, в спину, в живот, между ног, он падал, потом его поднимали и продолжали вести вместе с нами. Я и Тео дико завопили. Куда нас вели? Что с нам будет? Где нас убьют?
По прошествии минуты я хотя бы немного успокоилась, потому что в неразумных действиях желтых стала проглядывать какая-то понятная мне логика ; нас, галдя и толкаясь, привели обратно в тот же корпус и даже к той же нашей комнате, в которой мы так счастливо провели первые часы второго дня. Нас вернули в рай, но раем он, конечно, уже не был. Кто-то из желтых ударом ноги толкнул дверь в лабораторную, она не сорвалась, открылась. Нас завели и бросили на пол. Мы с Тео продолжали громко кричать, кто-то ; кажется, это были женщины-желтые ; дергал нас за волосы и плевал нам в лица. Наконец, рядом с нами рухнул на пол Ри ; весь избитый, окровавленный, тяжело дышавший.
Фанатики стали кричать нам:
- Сидите здесь, слуги сатануула!
- Сидите здесь!
У меня отлегло от сердца ; значит, нас, видимо, запрут, но, все-таки, оставят в покое. Дверь за последним желтым с невыразимым грохотом захлопнулась. В наступившей тишине был слышен только наш плач. Все мы лежали на спинах и плакали, утирая рукавами слезы.
И вдруг ; резкие жесткие шаги. Наверное, это был кто-то из желтых. Эти шаги отдавались у нас в сердцах. Что случилось? Что еще нас ждет? Дверь снова резко открылась и в комнату вбежали двое ; Бур и другой желтый, с бородкой на лице. У Бура в руке был пистолет. А второй вбежавший буквально на ходу кричал ему, пытаясь остановить:
- Бур! Не делай этого! Бур! Не делай! Нет! Нет! Бур! Бу-уу-у-ур!
Но тот, к нашему ужасу, был неудержим. Он с силой оттолкнул в сторону товарища, так что тот ударился об один из столов, и крикнул, обращаясь к Ри:
- Ты должен сдохнуть, колдун, сатануулское отродье!
С этими словами он направил пистолет прямо в лицо Ри и выстрелил. Пуля размозжила моему мужу голову, серо-зеленое вещество разлетелось в стороны, запачкав пол, мебель и нас с Тео. Мы побледневшими лицами уставились на безумца. Но Бур нисколько не ужаснулся своему преступлению, он, не моргнув глазом, перевел мушку своего пистолета с Ри на меня. Я подумала, что, может быть, сейчас мне лучше умереть, и мужественно взглянула в глаза Бура. Он остановился. Не стал стрелять, хотя и дуло пистолета все еще держал наготове. Его товарищ, успев прийти в себя и подняться на ноги, снова заговорил:
- Оставь их, Бур. Нельзя быть таким фанатиком. Ты убил его. Ты убил его. Оставь их, Бур.
Тот опустил пистолет. Еще немного поглазев на нас с Тео, они вышли. Дверь в нашу комнату желтые закрыли на ключ, и приставили, как мы поняли по некоторым звукам, к ней часового. Итак, Ри был расстрелян, а мы ; посажены в импровизированную тюрьму. Так мы были изгнаны из рая.
3. Тюрьма
Мы лежали на полу и плакали. Иногда наши надрывные голоса совпадали в своей неописуемой траектории, иногда ; шли раздельно. А рядом с нами лежал мертвый Ри. Темная густая кровь разливалась от его головы неправильной окружностью. В какой-то момент эта жуткая окружность дошла до меня и кровь мужа запачкала рукав моей рубашки. Я посмотрела на Ри: от его головы осталось лишь страшное жуткое месиво из разбитого черепа, костей, крови и серых мозгов. Все это издавало странный жуткий запах. Я заплакала еще сильнее, но при этом подумала, что мне нужно что-то сделать с трупом мужа, оставлять его здесь, рядом с Тео, было невозможно. А сын, между тем, сам уставился на отца, я не успела заметить это вовремя. Бледное личико Тео, не отрываясь, прямо-таки, пожирало голубыми глазами труп Ри. Он смотрел так, словно то, что он видел, и было самым главным в жизни любавца. Да и разве это было не так? Я с ужасом думала о том, что сейчас творилось в душе Тео...
„N„p„{„Ђ„~„u„€, „‘ „ѓ„Ђ„q„‚„p„|„p„ѓ„Ћ „ѓ „ѓ„y„|„p„}„y, „y „„„r„u„‚„t„Ђ „ѓ„{„p„x„p„|„p:
- Ну все, Тео, хватит... Хватит смотреть...
Он меня, естественно, не слушался. Я закричала:
- Отвернись, Тео! Встань и отойди к окну!
На этот раз он почему-то послушал меня, поднялся и встал у окна, но при этом посмотрел на меня так, словно хотел сказать, что все, что нужно, он уже понял.
Я глубоко вздохнула и тоже поднялась на ноги, - да, хотелось еще полежать и поплакать, убегая в слезы от суровой реальности, но я не могла себе этого позволить. Ведь я была матерью.
Я подошла к двери и постучала в нее. Никто не ответил. Я постучала еще. Снова тишина. Наконец, я забарабанила в деревянную поверхность руками и ногами. Барабанила долго, что было сил. И вдруг услышала:
- Ну что ты стучишь? Чего стучишь, дура?
Это был грубый мужской голос нашего охранника. Насколько я могла понять, это не был ни Бур, ни его товарищ, а вообще какой-то другой желтый. Я пропустила его оскорбление мимо ушей. И громко сказала:
- Послушайте... здесь в комнате ; мой муж. Он мертвый. Один из ваших убил его. Я сижу здесь с сыном. Мы не можем находиться в одной комнате с разлагающимся трупом, - сказав это, я поймала взгляд стоявшего у окна и, видимо, наблюдавшего за желтыми Тео ; его глаза упрекали меня за то, что я назвала Ри «разлагающимся трупом», но мне было уже не до этого.
Снова молчание. Да что он там, заснул, что ли?!
- Эй! Эй, Вы меня слышали или нет?
Опять недовольный грубый голос:
- Да слышал я тебя, что ты, баба, заливаешься! Я все слышал, все знаю.
- Ну так раз Вы все знаете, помогите нам! Это же невозможно!
Он завелся, подхватив последнюю фразу:
- Невозможно? А колдовать среди бела дня, призывая силу сатануулину ; это возможно?
«Козел», выругалась я и, в свою очередь, замолчала.
- Ну хорошо, мы ; колдуны, вы убили моего мужа, - дальше-то что? Я теперь должна сидеть с его трупом в одной комнате? Мы же здесь с ума сойдем ; ну, любавец Вы или нет, в конце концов?!
- Я-то любавец, а вот ты со своим недоноском, или переноском, не знаю ; совсем не любавка! И помогать вам я не обязан.
Вдруг я не выдержала и заорала:
- Вынеси труп, или дай мне его вынести, ты, скотина!
Он, кажется, не особенно обиделся:
- Не могу. На это нужен приказ нашего Учителя.
- Ну так пойди и спроси у него разрешения!
- Не могу. Мне приказано вас не оставлять.
Разговоры в таком духе продолжались еще не менее получаса, пока я не поняла, что имела дело с настоящим идиотом-фанатиком. Я снова посмотрела на труп ; конечно, он еще не начал разлагаться, для этого прошло слишком мало времени, но само присутствие тела с размозженной на куски головой посреди комнаты было невыносимым. Кровь разлилась по всему центру комнаты, так что уже спокойно пройти по ней, не испачкавшись, было нельзя. Я поймала на себе взгляд Тео, все еще стоявшего у окна, скорее всего, не потому, что он хотел что-то разглядеть за ним, а потому, что он боялся подойти ближе к трупу. Его лицо выражало все чувства вместе ; и страх перед мертвым телом, и брезгливость от крови и внутренностей, и ужас, что все это и было мгновение назад его отцом, живым и веселым любавцем, самым родным на этой планете, если не считать меня, матери.
Я глубоко и шумно вздохнула:
- Мы должны что-то сделать, Тео. Должны что-то придумать. Я понимаю, что ты чувствуешь, я ведь чувствую то же самое...
Он, с раскаленным от боли сердцем, закричал:
- А что сделать, мама? Что?!
Я не знала, что придумать.
- Мы должны куда-то оттащить его...
- Но куда?! Куда?! - снова взревел он.
- Я не знаю, сыночек... Может быть, вон за тот шкаф?
Я указала на один из шкафов, стоявших у стены, ; его можно было немного отодвинуть и сделать между ним и стеной импровизированную могилу. Хотя я понимала, что в принципе это проблему не решит. Услышав мой ответ, Тео пожал плечами, видимо, он тоже не был уверен в этом варианте. И тогда ; меня осенило. Я улыбнулась (конечно, это была кощунственная улыбка, и ее Тео мне тоже не простил) и вскрикнула:
- А что если ; в окно?!
- Как в окно?!
- Ну так, откроем ; и... а?
Сын недовольно нахмурил брови. Я мигом поняла, что это означало.
- Ты что, мать, совсем рехнулась? Это же ; мой отец и твой муж, твой любимый муж! А ты его ; в окно?!
Я принялась его уговаривать:
- Я понимаю тебя, Тео. Но ; что нам еще предпринять? Какой еще может быть выход? Ну ты сам подумай...
Так я говорила очень долго, а он все хмурился и смотрел на меня зверенышем. Наконец, он согласился, хотя все еще продолжал ворчать. Но уломать Тео ; это было еще полпредприятия, самое тяжелое заключалось в том, чтобы его осуществить. А как? Я к трупу Ри даже подойти боялась, а Тео не то что подойти, даже глядеть на него не мог. Между тем, кровь моего мужа залила почти всю комнату, она была липкой и противной, наши ноги скользили, иногда мы чуть ни падали. Наконец, я закричала Тео:
- Все, хватит! Возьми себя в руки! Мы должны это сделать! Твоему отцу уже все равно! Он умер! Ты слышишь? Умер! Умер! Умер!
У меня была настоящая истерика. Я кричала «умер!» и не могла остановится. Но, как ни странно, именно моя истерика окончательно вывела Тео из оцепенения. Он если и не смирился со смертью отца (мне показалось, что он не смирится с этим никогда), то, всяком случае, сделал вид, что смирился. Я тихо сказала:
- Бери его за ноги. Осторожно.
Он повиновался ; не знаю, чего ему стоило подойти к отцу и дотронутся до него. Я взяла на себя самое трудное ; голову Ри. Уж и не знаю, как у меня все это получилось ; я запускала под нее руки, но они проваливались в мягком мозговом веществе (это было жутко), потом я искала наощупь остатки черепа, чтобы ухватиться за них и, наконец, нашла их.
- Взяли, - скомандовала я и мы подняли тело бедного Ри. Я боялась, что в любое мгновение его голова вырвется из моих рук и тело рухнет, и все придется начинать заново. Но нет, слава богу, мы благополучно донесли Ри до подоконника. Створки окна мы открыли настежь заранее, чтобы они нам потом не мешали. Хоп ; и мы водрузили тело на подоконник. Все, что теперь оставалось, - сбросить его вниз. Тео, словно маленький мальчик, отбежал в сторону (хотя он был уже молодым любавцем). Я вздохнула, прошептала - «прости, любимый» - и толкнула любимого вниз. Труп неуклюже, словно не желал этого, упал и шмякнулся о твердую любу (он летел с третьего этажа). Я не могла заставить себя посмотреть на него. Не могла. Все остальное могла, а это ; нет. Часовые желтых, оставленные во дворе, закричали мне проклятия и требования немедленно закрыть створки, что я и сделала.
А потом я, словно сомнамбула, в состоянии шока, принялась убирать комнату. Я ничего при этом не говорила и ни о чем не думала. На Тео старалась не смотреть (а он не смотрел на меня, словно мы были сообщниками в преступлении). Так потихоньку я вымыла пол одним из пледов (на наше счастье, в комнате было немного воды), собрала и выбросила все кусочки, оставшиеся от головы Ри, наконец, кое-как вымыла и свои руки, а также предложила сделать это Тео, у которого руки тоже были по локоть в крови.
Закончив, я села в свое любимое кресло и сидела неподвижно. Мысли сами появлялись во мне, как приходящие неизвестно откуда, но очень достоверные, голоса, как сгустки очевидности, как баланс, подсчитывающий дебит и кредит.
Итак, вот чем закончились эксперименты по продлению жизни. Они закончились смертью. Ученые, на протяжении многих дней создававшие «эликсир», думали только о нем самом, а не о том, как обычные любавцы ; неученые ; воспримут его появление. Продление жизни оказалось реальностью, но ; была ли она нужна кому-нибудь, кроме самих инженеров? Нет, «эликсир» никому был не нужен. Больше того, вроде бы помогая любавцам, он, на самом деле, приносил только страдания. Любого, кто вздумал бы в тот момент возразить мне, и сказать, что я ошибаюсь, я бы... я бы... наверное, я бы просто задушила. Да, задушила, именно так.
Жалела ли я о том, что моя жизнь была продлена на второй день? Да, жалела. Теперь я понимала, что «взрыв счастья» в первой половине дня не мог, в качестве своей противоположности, не породить «взрыва несчастья» в его середине. Я снова плакала: зачем дается счастье, если за него нужно платить так дорого? Стоит ли оно того?
Я не сразу заметила, как ко мне подошел Тео. Он остановился напротив кресла, в котором я сидела, и посмотрел на меня. Это был уже здоровый молодой парень, но зрачки его голубых глаз были болезненно расширены из-за ужаса, который он пережил. Наконец, он произнес, тихим, упавшим голосом:
- Скажи, а почему папу убили?
Я не знала, что на это ответить.
- Ты же все видел и слышал. Твой папа создал лекарство, продлевающее жизнь, а желтые объявили его колдуном.
- Да, я видел и слышал, - повторил он и замолчал. Прошло несколько мгновений, которые показались мне невыносимо длинными, бесконечными. Вдруг мой сын снова заговорил:
- Скажи, а почему папу убили?
Я поднялась с кресла и обхватила шею Тео руками, прижала его к себе и стала гладить по голове и по лицу, вытирая катившиеся из его глаз слезы. Что теперь будет с моим сыном и будет ли он психически здоров, я не знала.
4. Освобождение
„P„Ђ„ѓ„„„u„Ѓ„u„~„~„Ђ „~„p„Љ„p „ѓ „S„u„Ђ „w„y„x„~„Ћ „r „Џ„„„Ђ„z „ѓ„„„‚„p„~„~„Ђ„z „„„ђ„‚„Ћ„}„u, „u„ѓ„|„y „}„Ђ„w„~„Ђ „„„p„{ „ѓ„{„p„x„p„„„Ћ, „~„p„|„p„t„y„|„p„ѓ„Ћ. „M„Ќ, „‡„Ђ„„„‘ „q„Ќ „r „{„p„{„Ђ„z-„„„Ђ „ѓ„„„u„Ѓ„u„~„y, „Ѓ„‚„y„Љ„|„y „r „ѓ„u„q„‘. „` „…„w„u „~„p„…„‰„y„|„p„ѓ„Ћ „y„x„q„u„s„p„„„Ћ „‰„u„‚„~„Ќ„‡ „}„Ќ„ѓ„|„u„z „Ђ „„„Ђ„}, „‰„„„Ђ „|„…„‰„Љ„u „q„Ќ„|„Ђ „q„Ќ „y „~„u „w„y„„„Ћ „r„„„Ђ„‚„Ђ„z „t„u„~„Ћ, „Ђ „„„Ђ„} „t„y„{„Ђ„} „ѓ„‰„p„ѓ„„„Ћ„u, „{„Ђ„„„Ђ„‚„Ђ„u „‘ „Ѓ„u„‚„u„w„y„|„p „r „u„s„Ђ „~„p„‰„p„|„u „y „t„y„{„Ђ„} „s„Ђ„‚„u, „{„Ђ„„„Ђ„‚„Ђ„u „Ѓ„u„‚„u„w„y„|„p „r „u„s„Ђ „ѓ„u„‚„u„t„y„~„u. „` „r„Ђ„Ђ„q„‹„u „~„y „Ђ „‰„u„} „~„u „t„…„}„p„|„p, „Ѓ„‚„u„r„‚„p„„„y„|„p„ѓ„Ћ „r „q„u„ѓ„ѓ„|„Ђ„r„u„ѓ„~„Ђ„u „w„y„r„Ђ„„„~„Ђ„u, „y„|„y „r „}„p„Љ„y„~„…, „~„u „x„~„p„ђ, „{„p„{ „ѓ„{„p„x„p„„„Ћ. „` „Ѓ„‚„Ђ„ѓ„„„Ђ „w„y„|„p, „y „r„ѓ„u, „t„Ђ„„„‘„s„y„r„p„|„p „ѓ„r„Ђ„ђ „|„‘„}„{„…. „B „{„Ђ„~„€„u „{„Ђ„~„€„Ђ„r, „{„p„{„y„u „q„Ќ „… „}„u„~„‘ „|„y„‰„~„Ђ „~„y „q„Ќ„|„y „ѓ„‰„u„„„Ќ „ѓ „w„y„x„~„Ћ„ђ, „~„Ђ „‘ „t„Ђ„|„w„~„p „q„Ќ„|„p „Ѓ„Ђ„x„p„q„Ђ„„„y„„„Ћ„ѓ„‘ „Ђ „S„u„Ђ, „Ђ „u„s„Ђ „w„y„x„~„y. „V„Ђ„„„‘, „ѓ „t„‚„…„s„Ђ„z „ѓ„„„Ђ„‚„Ђ„~„Ќ, „x„p „r„‚„u„}„‘ „Ѓ„‚„u„q„Ќ„r„p„~„y„‘ „r «„„„ђ„‚„Ћ„}„u», „Ђ„~ „ѓ„„„p„| „…„w„u „r„x„‚„Ђ„ѓ„|„Ќ„} „x„‚„u„|„Ќ„} „}„…„w„‰„y„~„Ђ„z, „Ѓ„‚„y„Љ„u„| „r „„„p„{„Ђ„z „r„Ђ„x„‚„p„ѓ„„, „{„Ђ„s„t„p „Ђ„q„Ќ„‰„~„Ќ„u „|„ђ„q„p„r„€„Ќ „x„p„r„Ђ„t„‘„„ „w„u„~. „H„p„‰„u„} „u„}„… „q„Ќ„|„p „~„…„w„~„p „}„Ђ„‘ „Ђ„Ѓ„u„{„p?
Но в том-то и дело, что психическое состояние Тео внушало мне опасения. В сущности, он был таким же любавцем, как все, - у него был нормальный сон, он нормально питался, разговаривал. Но... как это сказать... иногда на него находили странные, пугавшие меня состояния ; он закрывался в себе, почти не разговаривал со мной, молчал, и сосредоточенно думал о чем-то... о чем-то страшном. Я всегда понимала, что он думал в такие моменты о Ри и о его смерти. В его душе сохранилась память о том рае, который мы пережили втроем, и одновременно ; о том аде, которым этот рай закончился. Я всегда понимала, что ни в коем случае нельзя оставлять его одного в таком состоянии ; конечно, мы и так находились все время в одной комнате, но здесь с моей стороны было необходимо какое-то особое внимание, что я и старалась ему дать. Больше того, я всегда пыталась в этих ситуациях разговорить Тео, попросить его рассказать о том, что с ним происходит и что он переживает. Но, как я не билась, он ничего мне не говорил. Когда на сына находили все эти мрачные мысли, он вообще избегал меня, часто забивался в какой-нибудь угол комнаты и сидел там долго, дрожа всем телом и что-то бормоча себе под нос. Однажды я услышала - что: «... почему папу убили... почему папу убили... почему папу убили...» Для него эта фраза уже давно перестала быть вопросом, для него это была основная реальность, по сравнению с которой его обычная жизнь ; лишь жалкая пленка, иллюзия. И, чем больше он боялся этих воспоминаний об отце и его смерти, тем сильнее его к ним тянуло. Я понимала, что в его душе отец отождествился со смертью, а смерть ; с отцом.
Что касается отношения ко мне в периоды этих припадков, то я понимала и другое ; в глубине души Тео, наверное, винил меня в смерти отца. По многим причинам ; потому что он умер, а я ; нет, потому что я не догадалась спрятать сына до прихода желтых, или потому что я не защитила мужа от их агрессии (хотя ; как я могла это сделать?). Тео никогда в нормальном состоянии не высказывал мне этих претензий, но я чувствовала, что они живут в его душе, хотя он и не понимал этого. С этим и было связано его странное поведение во время припадков, попытка убежать от меня. Я, конечно, очень часто говорила с ним об отце, о его смерти ; в то время, когда Тео был нормален. Подробно, методично объясняла все, что произошло, почему это произошло и прочее. Но никакой пользы это не приносило. Сын опускал голову вниз, к полу, слушал, кивал головой, и ничего мне не отвечал. Так что перед этой травмой я была бессильна.
Что еще важного произошло за то время, пока мы были в заключении? У нас наладились ; насколько это вообще было возможно, - отношения с нашим охранником. Конечно, в тот ужасный момент, когда нас с Тео оставили одних в комнате с мертвым Ри, когда я требовала от охранника что-то предпринять, или хотя бы дать нам разрешение сделать это самим, когда я ругалась с ним и проклинала его, - я была уверена, что это плохой, бездушный, да еще и грубый, любавец. Но потом время прошло, мы с сыном стали привыкать к нему, он к нам, слово за слово, и мы начали регулярно общаться с ним.
Да, это был простой и грубоватый любавец, звали его Лин, но зато он был честным и прямодушным. Наверное, кульминацией его изменившегося отношения к нам было то, что однажды он выпросил у учителя Желтого Храма разрешение на нашу прогулку (хотя некоторые из желтых были против того, чтобы выпускать из заключения «колдунью и ее выродка»). И мы действительно совершили эту прогулку по двору Завода Жизни, естественно, в сопровождении Лина. Мы с Тео подышали воздухом, посмотрели на высокое голубое небо, вобщем, получили огромное удовольствие. Но, конечно, не обошлось и без проблем ; возвращаясь обратно к корпусу, я заметила, что труп Ри так и лежал под нашим окном, никто его, естественно, убирать не спешил. Огромных трудов мне стоило отвлечь внимание сына, когда мы входили в дверь корпуса, сделать так, чтобы он не посмотрел в ту сторону, где лежало тело его отца. Но, все-таки, у меня это получилось. Я даже и представить себе не могу, что было бы, если бы он увидел его.
Так мы и жили. Но, поведав все это, я еще не рассказала о главном, что с нами произошло, когда мы сидели в «тюрьме». Естественно, пребывать в ней просто так, ничем не занимаясь, было очень скучно. Когда я все прибрала в нашей комнате, я села в кресло и подумала, что же делать дальше. Просидев так довольно долго ; около получаса, я не смогла ничего ответить на свой вопрос, поднялась, заходила из угла в угол, но это мне тоже не помогло. И тут я бросила взгляд на рабочее место Ри (надо сказать, что после его смерти я избегала это делать, как, впрочем, и Тео). Это был стол, заваленный каким-то исписанными тетрадями, рядом со столом на специальных подставках стояли колбы и пробирки, пустые, или наполненные разноцветными жидкостями. У стены в том же рабочем месте Ри были две полки, уставленные книгами. В тот момент меня и осенило, ; а что если мне взять, да и почитать эти тетради, эти книги. Я, конечно, робела, у меня не было никаких иллюзий относительно моего интеллектуального уровня. Однако, в тех условиях, мне ничего другого не оставалось. И я решила попробовать. Я развернулась, сделала несколько шагов и села за стол. Тео с некоторым недоумением наблюдал за мной.
Сначала я взялась за тетради, лежавшие на столе. Не буду врать, я в них не поняла абсолютно ничего, потому что они почти полностью состояли из каких-то химических и физических формул. Меня это разозлило, я начала размышлять о том, что, все-таки, важнейшая проблема любавской науки заключалась в том, что она была непонятна простым любавцам и любавкам, таким, как я. Я оставила тетради, как дело совершенно безнадежное, и решила посмотреть книги. Также сходу отложив некоторые из них, по той причине, что они своим содержанием ничем не отличались от означенных тетрадей, я вдруг наткнулась на большую книгу под названием «История любавской науки». Замечу, что издание это было старинное, что, конечно, увеличило мой к нему интерес, кроме этого, в нем были картинки ; портреты великих любавских ученых, что тоже меня привлекло.
Итак, я начала читать эту книгу. Конечно, в ней я тоже поняла не все, но уж, по крайней мере, половину материала я вполне усвоила. Потом я взяла другую книгу, потом еще, и так я ознакомилась почти со всеми изданиями. Естественно, я не читала их от корки до корки, на это просто не хватило бы времени, а схватывала основное. Самое удивительное заключается в том, что минут через двадцать после того, как я села читать, Тео начал ходить рядом со столом, проявляя явные признаки любопытства и нетерпения. Наконец, я предложила ему присоединиться ко мне, что он и сделал, кажется, с большим удовольствием. Он шел в своем чтении по моим следам, читал только книги, которые я уже читала или просматривала. А потом, в какой-то момент, он догнал и обогнал меня и пошел уже «своим путем».
Так мы с сыном на пару освоили основную информацию по теме продления жизни. Потратив на это около часа, мы, в сущности, знали теперь все. Последнее, что я просмотрела, это были те самые тетради, лежавшие на столе, заполненные формулами, - но сейчас я их понимала, если и не полностью, то в большей части. Если что-то вызывало у меня затруднение, то я спрашивала об этом у Тео, и он всегда отлично мне все объяснял; надо признать, что он понял прочитанное лучше, чем я (что, возможно, подтверждало распространенное на нашей планете и несколько обидное для меня представление, что любавцы чуть умнее любавок).
Что все это дало нам с Тео? Ну, во-первых, теперь мы ясно понимали, как именно работают и что из себя представляют те самые животехнологии, которые продлевают любавцам их короткую однодневную жизнь. Для меня раньше они казались какой-то магией или чудом, чем-то загадочным, непонятным и недоступным. Для нас также стало очевидным, что, на данном этапе разработок, эти технологии дают только и исключительно второй день жизни. Ни сегодня, ни завтра расширение до трех дней еще невозможно. С другой стороны, по всем расчетам выходило, что в принципе такое расширение можно создать, но для этого нужны были силы многих ученых, и, конечно же, экспериментальная проверка. Нужно было развитие и в теории, и в практике. Так обстояли дела.
Но это чтение, сделавшее нашу невыносимо скучную жизнь весьма интересной, дало нам, мне, по крайней мере, и еще что-то важное. Дело не только в науке и технологиях. Как бы это объяснить? Когда я читала, я словно включалась в великую историю нашей планеты, причем именно в той ее части, которая и является главной. Мне вдруг открылось потрясающее видение нашей истории, высокой и трагической. За сухими строчками формул, за портретами и датами жизни ученых я видела борьбу за истину, жажду изменить реальную жизнь любавцев, а именно ; сделать ее двухдневной. Эти ученые преодолевали самые разные препятствия ; гонения, остракизм, соблазн денег, соблазн секса, свои собственные страсти и свое собственное безумие, а иногда они просто сдавались и пасовали перед ними. Но, несмотря на все это, несмотря на тысячи обстоятельств, эстафета научного познания, эстафета истины все равно передавалась от поколения к поколению. Бывали случаи, когда передающий и принимающий вообще был один, но наука, тем не менее, шла дальше, делала шажок вперед, или, по крайней мере, сохраняла наработанные знания. Это была великая история света, сиявшего в полной тьме.
И тут я поняла, наверное, главное, для себя, - что я тоже в этой истории. Что я ; ее часть. И что мой ужас, моя боль, все бесконечные несчастья, которые я пережила накануне и сегодня, - все это уйдет, исчезнет во времени, станет сухим фактом, о котором, быть может, никто ничего и не напишет и никто ничего не прочитает. Все это, как ни странно осознавать, - просто жизненный контекст, случайность, которая меняется чуть ли ни каждое мгновение. А вот то, что действительно важно, - это та самая эстафета истины, и ; насколько ты в ней участвуешь. Ты можешь думать и чувствовать все, что угодно, но от тебя будет сухой остаток, он-то и сохранится, он-то и перейдет к другим поколениям.
Как только я это поняла, я сразу же забыла о том, что со мной произошло, оставила это в прошлом, и спросила себя, - что я могу сделать для той самой эстафеты? Я понимала, что, несмотря на приобретенные в последний час познания, вряд ли буду ученым. Значит, я могла бы сделать что-то практическое ; для сохранения всех этих знаний, для их экспериментальной проверки, для их распространения.
Итак, моя жизнь постепенно обретала новый смысл. Я почувствовала себя частью целого, то есть, с-частливой. Но это уже было другое счастье ; не то, что я испытывала, занимаясь любовью с моим дорогим Ри, или, рожая и воспитывая Тео. Это новое счастье, на первый взгляд, не было таким же эмоциональным, но зато оно было более прочным, чем все другие. Любовь подвержена случайностям, а дети, рано или поздно, становятся взрослыми, наука же никуда не денется, с ней меня могла разлучить только смерть.
Я не выдержала и поделилась своими мыслями с Тео. Это было удивительно, но он не испытывал ничего подобного. Хотя его интерес к любавской науке и животехнологиям был не меньше, чем мой, но он не увидел во всем этом нового смысла жизни, а, когда я это говорила, он только молча кивал головой. Я поняла, что его отношение к науке было другим ; для него главное заключалось в том, что ею занимался отец. Ри читал эти книги, записывал в эти тетради, думал над этими проблемами, - значит, и он, Тео, должен следовать по его стопам. То, что животехнологии имели прямое отношение к реальности, к тому, что любавцы посредством них могли продлить себе жизнь ; все это Тео понимал, но для него это не имело никакого значения. Была ли я разочарована таким отношением? Мне кажется, нет. Я была рада и тому, что мой несчастный сын увлекся хоть чем-нибудь, и, хотя его интерес слишком смахивал на продолжение его болезни, все равно, это было нечто реальное, что уводило его от вечного возвращения к одному и тому же воспоминанию.
Теперь я уже была бы не прочь освободиться из «тюрьмы». До этого мне было настолько плохо, что я даже не проявляла такого желания, мне, вобщем-то, было все равно, где жить. С другой стороны, обретя новый смысл жизни, я не дергалась, не паниковала по поводу того, что моя миссия не будет реализована. В глубине души я верила, что наше заключение должно было вот-вот подойти к концу. Так оно и произошло.
Настроение у меня было хорошим, приподнятым. День уже постепенно переходил в вечер, минцевский свет слегка померк, но, все-таки, сумерки еще не пришли. Мы с Тео так же, как раньше, сидели за книгами, наш охранник Лин похрапывал за дверью (к чему мы уже привыкли), как вдруг ; мы услышали доносившиеся с улицы звуки. Это были, как ни странно, громкие истошные крики любавцев и пистолетные выстрелы. У меня от страха душа ушла в пятки ; неужели опять что-то начинается? Да и что?
Я вскочила и бросилась к окну, наказав Тео оставаться на месте. Он отложил книгу и, по своей привычке, уставил глаза в пол. За окном я увидела следующую картину ; какие-то любавцы, кажется, штурмовали Завод. Их было около сотни, они бегали по двору, стреляли, что-то кричали друг другу, отдельные их группы собирались у дверей в корпуса и пытались ; пока безуспешно ; их взламывать. Я ничего не понимала. Кто это был? И тут до меня дошло ; это были красные. Ведь я еще вчера сама за ними гонялась и убивала их направо и налево. Вот кто-то из красных, раненый или убитый, рухнул, вот ; еще кто-то. Я смотрела и не могла оторваться.
Что я испытывала в тот момент? О боже, я должна сделать очень важное признание. Ну, во-первых, конечно, я испытывала страх. Жуткая игра смерти началась, смерть снова пришла к нам и я боялась ; за себя и за сына. Но это ; и так понятно. Важнее другое. Я должна сказать правду ; кроме этого животного страха, я не испытывала ничего. Жалко ли мне было этих любавцев? Ничуть. Наоборот, они вызывали у меня только отвращение. Я называла их про себя идиотами и тупицами, и даже желала им перебить друг друга, так, чтобы таких, как они, больше на планете не осталось. Все это ; неправильно, но именно таким было мое отношение. Наверное, здесь сказалось то, что я жила не первый, а второй день, и для меня эта картина была уже банальностью, автоматизмом, я не могла видеть в желтых и красных реальных любавцев, я видела в них заведенных кукол, воюющих друг с другом. Вот так вот. Наконец, я заставила себя отвернуться от окна.
«Хорошо, подумала я, они безумны и творят безумие. Это их дело. Спокойно. Спокойно. Что должна делать я? Мне совсем не хочется попасть из одного плена ; у желтых, в другой ; у красных. А, ведь если красные узнают обо мне и о Тео, они обо всем догадаются и реакция их будет такой же, точно такой же, если не хуже. Я повела себя как полная дура, когда пришли желтые, и, в результате, потеряла мужа, а сына ; почти потеряла, учитывая то, что он, наверное, на всю жизнь останется сумасшедшим. Теперь я должна поступить умнее. Умнее. Как? Думай, Лаура!» Пистолетные выстрелы за окном больно отдавались в ушах, и почти после каждого такого выстрела кто-то вскрикивал.
Паникуя, я сначала бросилась к двери. Я закричала Лину, чтобы он выпустил нас немедленно, потому что он все равно рано или поздно получит приказ оставить нас и защищать Завод от красных. Но Лин, этот «честный и прямодушный любавец», ответил, что он ни за что нас не выпустит. Я громко выругалась и оставила его. Страх становился все сильнее. Что делать? Выскочить в окно? Но это было настоящее безумие, потому что тогда нас бы убили, либо желтые, увидев, что мы сбежали, либо красные, приняв нас за желтых.
Оставалось одно ; спрятаться, что мы и сделали. Кое-как сдвинув два книжных шкафа в углу комнаты, мы таким образом создали своеобразную «камеру», залезли в нее и закрылись. Мы сели на пол. Выстрелы и крики с улицы, правда, намного глуше, продолжали звучать. «Нет, Тео, - сказала я сыну с хитрой улыбкой на губах, - теперь они нас не достанут». Он в ответ тоже улыбнулся, правда, я видела, что он не доверял мне и, наверное, готовился к повторению той сцены, которая произошла между нами и желтыми днем. Я, как могла, подбадривала его.
Мы просидели в своем душном убежище с полчаса. В это время чего только мы ни слышали ; какие-то мощные глухие удары (видимо, это был таран красных, которым они долбили двери корпусов), один раз даже раздался взрыв, так что мы с Тео закрыли уши руками (наверное, у одной из сторон была граната, хотя это очень большая редкость в наши дни), наконец, в нашем коридоре, то есть буквально за стеной, мы услышали крики, топот ног и лязг мечей ; я решила, что красные добрались до нашего корпуса и храбрый Лин встретил их здесь мужественно, но в полном одиночестве, за что, скорее всего, и поплатился своей жизнью.
Потом вдруг все стихло. Мы сидели в полной тишине. Страх не уходил, может быть, он даже увеличился, потому что это уже был страх неизвестности. Я лихорадочно размышляла. Что произошло? Кто одержал победу? Можем ли мы выходить, или это опасно для жизни? Время бежало, мое нетерпение росло, а тишина все мучила нас, обступая со всех сторон.
Наконец, я не выдержала и сказала Тео, что я должна выйти из убежища, посмотреть, что творится. Он молча закивал головой, хотя ему эта идея, кажется, не приглянулась. Мы отодвинули шкафы и вышли. Я наказала сыну сидеть в комнате и никуда не выходить, а сама ; покинула ее.
Первое, что мне встретилось в коридоре, ; это труп Лина. Огромный длинный меч торчал из его груди, глаза были навыкате, они безумно смотрели на мир. Значит, я была права ; наш недалекий охранник вступил в неравный бой и быстро погиб. Я пошла дальше. В самом нашем корпусе я больше трупов не увидела, а, вот когда набралась смелости и вышла из него, - вот там-то зрелище и открылось мне во всем своем ужасе. Трупов было много, весь двор был ими усеян. В основном, это были красные. Они лежали поодиночке и вместе, иногда ; друг на друге. Те, кто был только ранен, громко стонали. Я шла, смотрела на них и плакала, скользкая кровь, разлитая повсюду, мешала держать равновесие и несколько раз я чуть не упала на трупы.
Но, как бы плохо мне не было, у меня в голове оставался один трезвый вопрос ; кто победил? Кого теперь нужно было боятся, от кого убегать? Чей теперь был Завод ; желтых или красных? Чем больше я ходила и смотрела, заглядывала в корпуса ; а там я видела, в основном, уже трупы желтых, а не красных (в том числе Бура и учителя, чему я не могла не обрадоваться), - тем больше я понимала простую вещь. По всей видимости, никто из них не победил. Желтые и красные уничтожили друг друга. Наверное, один или два любавца с той и с другой стороны еще где-то оставались, но это уже никакой роли не играло.
Вся в слезах я стояла посреди площади, не в силах оторвать взгляда от окружавшей меня смерти; я думала о том, что Желтый и Красный Храм потребовали себе слишком много жертвоприношений, любавских жертвоприношений. Да, еще полчаса назад я презирала желтых и красных, презирала, потому что уж слишком много они принесли мне страданий, и не только мне. Я хотела их общей гибели ; так оно и случилось. Но теперь - я видела их мертвые или умирающие лица и проклинала себя за свое бессердечие...
А еще я с ужасом думала ; сколько бы могли эти любавцы сделать для продления жизни, как бы было великолепно, если бы они направили свои силы не на смерть, а на жизнь. Но ; почему? Почему все так, а не иначе? Почему смерть сильнее жизни? И ; может ли любавец изменить это, или, все его попытки бессмысленны, а смерть ; всегда будет править нами? Кто знает, может быть, мы не понимаем в смерти чего-то важного и наша ; моя ; борьба с ней просто смешна? Не привлекает ли любавца смерть как таковая? Не хочет ли он умереть (а, может быть, даже и убивать) так же, как и жить?
Все эти вопросы смутили меня, поколебали в моей вере в великую миссию, и я не знала, что на них ответить.
Вдруг ; кто-то коснулся моей руки. Я испугалась и в страхе отпрянула (я подумала, что это был какой-нибудь раненый желтый или красный фанатик, который хотел сделать последний выстрел). Передо мной стояла женщина, я ее не знала. Обычная женщина в обычной любавской одежде ; длинная серая юбка и такого же цвета рубаха. По всему было видно, что она не была желтой или красной. У нее было маленькое сморщенное лицо, черные длинные, кое-где поседевшие, волосы. В ее облике меня поразило то, что она улыбалась, такой широкой, доброй улыбкой, словно она была моей матерью. Я не могла не ответить ей тем же. Потом она заговорила со мной:
- Скажите, а это правда, что Вы ; живете второй день?
- Да, правда.
5. Время собирать камни
Я была очень удивлена ее вопросом. Наш разговор с этой женщиной был странным ; мы стояли посреди огромного внутреннего заводского двора, заваленного убитыми и ранеными, желтыми и красными, и говорили о каких-то вещах, абсолютно не имевших отношения к тому, что происходило вокруг, как будто мы с ней были инопланетянами, только что прилетевшими и ничего не понимавшими.
Я спросила:
- Откуда Вы это знаете?
Она поправила прядь волос, падавшую на ее лицо.
- Просто по городу ходят слухи, что такая женщина есть и что желтые фанатики заперли ее на Заводе. Это ; тоже правда?
- Да. Но, как видите, - я развела руками, - я уже освободилась.
- Я вижу... - она, сморщившись, оглянулась кругом, - наверное, так все и должно было произойти...
Мы замолчали. Потом я снова заговорила:
- Я не знаю, что со всем этим делать... Нужно помочь раненым...
Она закивала головой:
- Да-да, конечно...
Вдруг ее лицо просияло:
- Знаете... Знаете... - она хотела что-то сказать мне, но не знала моего имени, - Как Вас зовут?
- Меня зовут Лаура.
- Лаура? Какое прекрасное имя.
- Да, мне это говорили.
- А меня ; Кан, - я улыбнулась, - Знаете что, Лаура, я буквально на десять минут сбегаю в центр города, скажу всем, кого только встречу, что Вы ; есть, что Вы здесь, на Заводе. Я соберу всех, кого смогу. И мы Вам поможем. А еще ; я уверена, что многие любавцы захотят увидеть Вас и поговорить с Вами.
Я пожала плечами:
- Хорошо.
Все это было как-то странно и необычно. Кан убежала. Я осталась одна. Слушать стоны раненых и стоять, ничего не делая, я больше не могла. И принялась за работу. Я знала, что в одном из корпусов Завода был склад медикаментов. Отправившись туда, я набрала три огромных пакета лекарств и вернулась с ними на поле боя. Убитых на нем лежало, наверное, любавцев пятьдесят, разбросанных в разных местах (в основном, это были красные). Раненых ; около двадцати. Что ж, мне ничего не оставалось делать, как переходить от одного красного к другому, оказывая ему помощь. Благо, изучение научной литературы дало мне знания о том, как устроен наш любавский организм. Кому-то, получившему пулю, нужно было перевязать руку, кому-то, встретившемуся с врагом в ближнем бою, - рассеченную грудь. Кому-то, к своему стыду и горю, я помочь не могла, настолько глубокими и сложными были его раны (и я оставляла таких умирать). Каждый раненый ; если он вообще мог говорить ; кричал, чтобы я помогла ему первому, что он не хочет умирать, чтобы я не бросала его.
За эти полчаса я жутко измоталась, и душой, и телом. Поэтому, когда я вдруг увидела с десяток женщин во главе с Кан, входивших в заводские ворота, я очень обрадовалась. Они сначала приветствовали меня и задали мне тот же вопрос, что и Кан, насчет второго дня жизни. Услышав мои ответы, они заулыбались и оставили меня, чтобы помочь раненым. Мы делали это вместе. Но потом я окончательно устала, не столько физически, сколько морально ; и я просто села на любу, упершись спиной в стену корпуса, полностью обессиленная, и буквально опустила руки. Поначалу я хотела подняться, мне было стыдно за свою слабость. Но тут передо мной снова оказалась Кан со своей доброй материнский улыбкой. Она сказала, перейдя на «ты»:
- Сиди, Лаура. Мы все сделаем.
Я хотела было возразить, но женщина подняла руку в знак того, что слова излишни. Я закрыла глаза и даже отключилась на какое-то время, заснула. В тот момент я не понимала, что моя быстрая усталость была связана не только с ранеными, и не только с очередным нервным напряжением, которое я пережила, но и с тем, что мой организм старел, ведь я жила второй день. Да, этот день поначалу дал моему телу (и телу Ри) некоторое обновление, но, чем дальше шло время, тем быстрее оно утрачивалось (не знаю, почему), я как бы возвращалась к своему реальному возрасту и вечером выглядела уже много старше всех обычных любавцев ; волосы мои стали седеть, лицо припухло, руки и ноги ослабли. Я, конечно, еще не была старухой, но, скажем так, женщиной, уже оставлявшей позади зрелый возраст.
Когда я очнулась, моим глазам предстало удивительное зрелище. Правда, уже наступили сумерки, но огромные заводские фонари были включены и видимость была неплохой. Во дворе были уже не только женщины, но и мужчины. Всего, и тех, и других, было около тридцати. Одни продолжали оказывать помощь раненым, которых было уже намного меньше (как я позднее узнала, их относили в корпус № 3, оборудовав там «госпиталь»). Другие ; убирали тела мертвых. Вскоре во дворе не осталось ни одной жертвы последней битвы красных и желтых. Присмотревшись к окнам корпусов, я поняла, что и там были любавцы, которые, скорее всего, тоже собирали мертвых и раненых. Кряхтя, как старуха, я поднялась и отряхнулась.
Что я испытывала в тот момент? Конечно, огромную радость от того, что мне на помощь пришли любавцы, которые больше были похожи на ангелов, творящих чудеса. Наконец-то, впервые за всю мою долгую полную страданий жизнь (наверное, это звучит довольно пафосно, но, тем не менее, это чистая правда), со мной это произошло. В то же время, я всегда верила, что однажды жизнь пошлет мне свой воздушный поцелуй. Именно его я и чувствовала теперь на своих губах. При этом, я ни на секунду не забывала и о другом, ; что такое отношение ко мне этих любавок и любавцев было связано не с тем или иным моим личным качеством, или заслугой, а с довольно случайным моментом в моей жизни, который вдруг стал основным. А именно с тем, что я была единственным двухдневным жителем планеты Люба.
Тем временем, «чудеса» продолжались. Как только я поднялась на ноги, Кан и другие женщины (мужчины, как я заметила и позже, проявляли свои чувства несколько сдержаннее) подбежали ко мне. Некоторые из них поклонились мне до любы, что было уже, конечно, слишком.
- Чего хочет Лаура? - торжественно спросила Кан, с улыбкой глядя мне в лицо. Я, конечно, не привыкла к такому обращению и не знала, как реагировать, - то ли смеяться, то ли, наоборот, отругать ретивых поклонниц. Я еще этого не решила, как от другой женщины услышала еще более жуткую фразу, окончательно выбившую меня из колеи. Она сказала, словно поправляя Кан:
- Чего хочет Великая Мать?
«Великая Мать»! О господи! Они что, хотят сделать из меня очередного учителя, взамен желтого и красного?! Я на секунду представила себе это ; я сижу в Храме (какой же это будет Храм? быть может, фиолетовый, я так люблю этот цвет!), медитирую, а адепты заходятся от наслаждения, только взглянув на меня. Эта картина показалась мне жутко смешной. Но потом я осеклась, вспомнив трупы красных и желтых, кровь которых еще не высохла во дворе. Да, ничего смешного в этом не было. Что ж, «Великая Мать». Я мигом сообразила, что мне нужно было сделать. Я им покажу «Великую Мать». Я заговорила, твердым и спокойным голосом:
- Я хочу попросить всех, кто пришел ко мне, собраться в комнате, где я живу ; корпус № 1, лабораторная. Конечно, пусть кто-то останется с тяжелыми ранеными.
Кан и другие послушно закивали головами. Итак, я решила поговорить со всеми сразу, кроме этого, меня терзало то, что я надолго оставила своего Тео, а этого, при его проблемах, делать было нельзя. Женщины разбежались, зашушукав на всех, кого встречали: «Великая Мать... Великая Мать...» Я еле скрывала ехидную усмешку на своих губах.
Войдя в нашу комнату, я увидела, что Тео был не один, что поначалу напугало меня. Его обступили какие-то любавки, тоже пришедшие ко мне. Но потом я вздохнула с облегчением, потому что поняла, что всю свою любовь к «Великой Матери» они направили на ее бедного сына (так обделенного любовью). Они узнали, кем Тео мне приходится, а также то, что он родился утром, а не ночью, как все, что тоже увеличивало их любопытство. Обступив его кольцом, они гладили Тео по голове и говорили ему что-то ласковое. И Тео, как ни странно, не бежал от них, а буквально отогревался в их обществе. Так что объяснять ему что-либо из тех «чудес», которые происходили вокруг, а главное ; снова успокаивать его, мне не было необходимости. Я не исключала, что некоторые из любавок проявляли к Тео далеко не только душевное, но и вполне телесное внимание. Конечно, я не видела в этом катастрофы, наоборот, была рада за своего сына (тем более, что раньше я иногда сомневалась в его способности общаться с женщинами). Впрочем, в той обстановке мне было просто не до него.
Между тем, любавцы выполняли мою просьбу ; их становилось в нашей комнате больше и больше. Места на всех не хватало и я попросила мужчин вынести мебель, в результате, всё пространство комнаты было заполнено стоящими поклонниками «Великой Матери» до отказа, что вызывало у меня и замешательство, и радость одновременно. Но это были еще не все. Остальные стояли уже в коридоре. Кто-то предложил сломать стену, соединявшую коридор и комнату, я, делать нечего, поддержала предложение, и деревянную стену мигом сломали и разобрали. Тео, не отрываясь, смотрел на происходящее, и, как его ни утешали, все-таки, некоторая тревога в его глазах была, - конечно, все, что он пережил, заставляло его опасаться худшего.
Итак, все стояли и шумели. Я примостилась на подоконнике (на том самом, где накануне встретил свою первую смерть Ри). Сколько же тогда собралось любавцев? Мне трудно сказать, наверное, более пятидесяти. Это было не так уж много ; примерно шестнадцатая часть всех родившихся в тот день жителей планеты; но, учитывая, что очень многие полегли на поле битвы красных и желтых, в тот момент в моей комнате присутствовала, наверное, добрая четверть любавцев. Здесь был самый разный люб ; мужчины и женщины, простые рабочие и инженеры, обычные граждане и представители администрации. Они смотрели на меня с почтением и любопытством.
Наконец, я поняла, что все собрались и уже настало время говорить. Конечно, видя перед собой такое количество любавцев, понимая, что они, в большей или меньшей степени, относятся ко мне, как чуть ли ни к богине, я боялась сказать что-нибудь не то, боялась потерять их расположение. Но, несмотря на этот страх, я четко понимала, что, в сущности, скажу то, что должна сказать, то, что от меня не зависело. Я осознала свою миссию и буду ее выполнять.
Встав с подоконника, я подняла руку. Всё стихло. Десятки глаз вперились в меня, словно ожидая какого-то чуда. Я заговорила:
- Послушайте меня, граждане Любы! Некоторые из вас подходят ко мне и спрашивают, правда ли, что я живу второй день. Я хочу вам всем, раз и навсегда, сказать, что это правда, - любавцы все, как один, громко ахнули, значит, раньше они не были уверены в этом до конца, - Да, правда. Вы можете не полагаться в этом только на мое слово, вы можете проверить это. Во-первых, посмотрите на меня: мое тело намного старее, чем любое из ваших, - все закивали головами, - Во-вторых, - продолжала я, - посмотрите на моего сына, - я указала на Тео, тот, сконфуженный, покраснел от всеобщего внимания, - перед вами любавец, рожденный не вчера ночью, а примерно в десять утра сегодня, - всеобщее изумление слушателей, - Вы не обязаны мне верить. Подумайте о том, что я сказала, проверьте все сами, спросите у тех ученых, которые, я вижу, есть среди вас.
Любавцы одобрительно загудели, мягко прервав мою речь. Какие-то мужчины не очень громко, но, тем не менее, чтобы я услышала, произнесли своими густыми хриплыми басами: «Мы верим тебе, Великая Мать!» Я нахмурилась и решила раз и навсегда положить этому конец:
- Послушайте, граждане Любы, пожалуйста, не называйте меня «Великой Матерью»! - на лицах недоумение, в задних рядах, до которых, наверное, мои слова доносились с трудом, вопросы шепотом: «Что она сказала?» и тут же ответы других: «Великая Мать просит не называть ее «Великой Матерью»» - «Аа-а, понятно. Но ; как же так?»; все это я слышу и опять не знаю, то ли смеяться, то ли плакать, я продолжаю говорить, - Запомните ; никакая я вам не «Великая Мать»! У вас у всех есть свои матери, или, - осеклась я, - вернее, были. И вообще, не нужно поклоняться мне, не нужно делать из меня бога, - на лицах снова недоумение, - ну мы же с вами прекрасно знаем, что у нас были желтые и были красные, так? - кивки голов, - Ну и к чему это привело? Вы сами это видели. Я не хочу быть ни красной, ни желтой, ни фиолетовой, - грубоватый смех в задних рядах, - Я ; такая же, как вы все, любавка, только живу два дня.
Молчание. Переваривание моих слов. Но, кажется, большинство их, все-таки, принимает, хотя и с трудом. Вдруг ; чей-то одинокий мужской голос:
- Как к тебе обращаться...? - все понимают, что мужчина хотел закончить вопрос ставшим традиционным обращением «Великая Мать», но осекся и сдержал себя. Все начинают смеяться, глядя на меня. Я тоже смеюсь. Наконец, отвечаю:
- Ну как обращаться? По имени. Меня зовут Лаура.
Они с улыбками на устах повторяют мое имя.
Так мы и общались. В какой-то момент пелена искусственного культа «Великой Матери» исчезла, все, в том числе и я (потому что мне это тоже мешало) стали раскованнее. Любавцы начали задавать мне вопросы, а я отвечала на них, иногда мы громко смеялись. Главный вопрос, который волновал абсолютно всех, задала моя любимая Кан, с той же доброй улыбкой на своих широких губах:
- Скажи, Лаура, эксперимент, который поставил на тебе твой муж, он может быть продолжен? Продолжен на нас?
Мужчины и женщины замерли в ожидании моего ответа.
- Да. Когда я сидела в тюрьме, которую устроили мне желтые, будь они прокляты, я прочла все книги и записи Ри. И поняла, что «эликсир бессмертия», а, вернее, эликсир второго дня ; работает, и что его можно и обязательно нужно дать всем любавцам, по крайней мере, тем, кто этого хочет.
Мои слушатели закричали от радости ; я тоже улыбнулась. И тут же продолжила:
- Я думаю, я почти уверена, что и вы все тоже, если сделаете себе эту прививку, воскреснете во второй день, как это произошло с Ри и со мной.
Любавцы впали в настоящее безумие, - они обнимались, пожимали друг другу руки, в восторге повторяли мои слова. Как только они немного угомонились, Кан задала еще один вопрос:
- А третий день? Что ты скажешь о третьем дне продления жизни?
Я глубоко вздохнула. Конечно, я понимала, что Кан имела в виду этим вопросом не только судьбу всех любавцев, но и более конкретно ; мою личную судьбу, имела ли я шансы на следующий день жизни или, напротив, должна была умереть той же ночью. Что было бы тем более обидно в виду предполагавшегося всеобщего воскресения назавтра. Остальные это тоже понимали и снова с нетерпением ожидали моего ответа.
- Нет, Кан, третий день пока что остается нашей мечтой. По крайней мере, так я поняла, изучив все документы.
- Да, это верно, - вдруг подал голос Тео.
Все начали расстраиваться. Но я поспешила успокоить любавцев.
- Знаете, что я вам скажу? Я нисколько не огорчена этим фактом, - и это была чистая правда, - Да, с одной стороны, это грустно, и грустно особенно для меня. Я не хочу умирать. Но, с другой стороны, посмотрите, дорогие граждане Любы, как многого мы, наши предки, добились! Ведь мы сделали то, о чем древние любавцы только мечтали, и всегда думали, что эти мечты не сбудутся. Да, мы еще подвластны смерти, я умру сегодня, - они вздрогнули, - вы ; завтра, но великая эстафета истины, великая эстафета борьбы со смертью все равно передается из поколения в поколение! И мы с вами ; не должны даже на секунду думать о смерти, наше дело ; внести свой вклад в эту эстафету, пробежать свои сто метров. И вот, если мы сделаем это, то наши с вами предки, а я думаю, что это произойдет буквально в ближайшие дни, они продвинут жизнь и до третьего, и до четвертого дня, а, может быть, - и еще дальше!
Все с горящими от энтузиазма глазами уставились на меня. Я никогда не думала, что смогу просто своими словами довести такое огромное количество любавцев до подобного состояния. И ; в тот момент мне действительно было неважно, что час моей смерти приближался с каждым мгновением. Я была поистине счастлива. Мы все были счастливы. И за это счастье, на самом деле, не жалко было и голову сложить, хотя это от нас уже и не требовалось.
6. Общее дело
Итак, все воодушевились и поняли, что импровизированное собрание нужно было заканчивать, чтобы перейти к реальным делам, а их было немало. Я распределила, как говорится на нашей планете, фронт работ. Ученым ; их было шестеро ; я дала самое главное задание, а именно производство эликсира. Задание всех остальных, в сущности, заключалось всего лишь в том, чтобы помогать этим ученым. Кого-то я попросила ; в основном, это были женщины во главе с моей верной Кан ; закончить с приборкой в корпусах Завода, но, поскольку корпусов этих было много, мы остановились на том, в котором были. Некоторых мужчин я направила на охрану территории Завода ; конечно, мы знали, что подавляющее число желтых и красных уничтожили друг друга (а те, кто выжил, лежали сейчас на полу «госпиталя»), но, тем не менее, все понимали, что обеспечение безопасности ни в коем случае нам не помешает. При этом я строго наказала нашей охране пускать на Завод каждого любавца, который захочет к нам присоединиться.
Работа закипела. Это было тоже настоящее счастье ; делать что-то вместе, одним духом, плечом к плечу. Все мы видели, как умножается наша сила, когда мы объединяемся, творим общее дело. Я смотрела на любавцев и думала о том, что древний замысел Завода Жизни, наконец-то, воплощен, и воплощен нами, потому что мы ; а не сами по себе стены заводских корпусов ; и были настоящим Заводом Жизни, работали на жизнь, а не на смерть.
Что касается меня, то я была здесь и там, что называется, одновременно во всех местах. Большую часть времени я была, конечно, с учеными, потому что, особенно в начале их работы, им требовались консультации, из чего именно составлен эликсир (кстати говоря, они как-то сами начали называть его «продлитель Ри») и как он функционирует. В этих объяснениях мне помогал и Тео, часто разбиравшийся в вопросе лучше, чем я. Но, время от времени, я покидала их (а, когда они разобрались в вопросе и занялись механическим производством, то и совсем к ним не подходила) и шла ко всем подряд ; мести коридоры корпуса огромными вениками, стоять на стреме у ворот, помогать раненым в «госпитале». Кстати говоря, всех этих раненых мы уговорили продлить свою жизнь.
Итак, все шло как по маслу, время, между тем, бежало, и пробило уже девять вечера ; до моей смерти оставалось всего три часа. Вдруг ; проблема. Неожиданно возникла трудность, о которой я сначала ; находясь, как и все, в состоянии эйфории, - даже и не подумала. Некоторые из наших, и женщины и мужчины (к моему ужасу, среди последних даже один ученый, впрочем, это не привело к катастрофе с производством «продлителя Ри») стали, ничего не объясняя, сбегать со своих работ. Куда они сбегали ; мне было не понятно. Я нашла Кан, которая, к счастью, была на месте, и спросила ее о том, что происходит. Она мне, глупой старухе, объяснила, что женщины и мужчины сбегают по одной простой причине ; они зачинают детей. И правда, об этом я абсолютно забыла. Но в этом деле был еще один важный момент ; момент доверия, а, точнее, недоверия. Ведь сбегали, по сути, те, кто не верил, что второй день жизни будет, то есть, не верил мне.
Я разозлилась. Я ведь говорила им, вбивала в их тупые головы, что они не должны просто так доверять мне, они должны были все проверить. Проверили, или нет? Не проверили. Никто, естественно, как водится на нашей многострадальной планете, ничего проверять не стал. «Великая Мать знает... Великая Мать знает... Вот вам и Великая Мать!» Так я ругалась на всех про себя, Кан стояла рядом, сочувственно глядя на меня и понимая, что во мне творится. Наконец, она заговорила (мы с ней стояли в одном из коридоров нашего корпуса):
- Не злись, Лаура...
Но я все никак не могла отойти от своего гнева.
- Не злись... Ты не должна этого делать... Лаура...
Да, успокоить меня было нелегко. Кан пришлось проявить немалую изобретательность в подборе аргументов.
- Послушай, Лаура. Ты вспомни ; когда ты сама впервые узнала о продлении жизни ; ты поверила?
Я невольно улыбнулась.
- Вот видишь, ты не поверила...
- А ты-то откуда знаешь, Кан? Ты что, была при этом? - мое возмущение уже превращалось в шуточное.
- Нет, не была, Лаура, но в том-то и дело, что все реагируют одинаково. И ты, и мы. Я тебе верю. Другие верят. Эти, которые убегают, - на самом деле, они тоже верят. Но ; не до конца. Пойми их, Лаура, ты же ; Великая Мать.
Она говорила это с улыбкой. И я засмеялась. В самом деле, зачем я осуждала этих маловерных? Ведь, к чести их, следует сказать, что они не убегали с Завода, а убегали только с работ, и потом быстро возвращались на свои места, и ; как я заметила ; краснея, работали вдесятеро быстрее, чем остальные. Я успокоилась. Хотя, появляясь здесь и там, все-таки, говорила и мужчинам и женщинам, чтобы они не боялись и верили мне, что они, как и я когда-то, смогут родить завтра. Это, кстати, будет намного удобнее. Впрочем, я не особенно усердствовала в своих попытках, да и времени на это было жалко.
Около десяти вечера наши ученые создали такое количество доз «продлителя Ри», которое в два раза превышало количество всех нас (то есть, были еще и запасные дозы). Это было ; самое главное. Все, в том числе и я, дико обрадовались. Здесь я уже видела такой энтузиазм, который ни в какое сравнение не шел с тем, что произвела моя недавняя речь (признаюсь, что я смотрела на светлые лица любавцев с некоторой завистью, с которой безуспешно боролась, ; ведь это продление жизни должно было состоятся уже без меня). Все наши, как только узнали об этом (а эта новость каким-то чудесным образом мигом облетела весь корпус и территорию Завода), немедленно побросали свои «задания» и прибежали к той самой комнате, в которой я жила второй день. Здесь ученые производили «продлитель», здесь они всех и ждали.
Итак, «вакцинация от смерти» началась. Уколы делали инженеры, иногда к ним присоединялась я. Некоторые любавцы, все еще не покончившие с культом «Великой Матери», были уверены, что уколоться «у меня» - особая честь и привилегия, что это «удачный укол». На всю комнату и во весь коридор выстроилась очередь. Беременных женщин ; а их оказалось немало ; пропускали вперед. Все стояли с засученными рукавами, приготовленными для укола. А те, кто его уже получил, отходили, обнимаясь и целуясь друг с другом. Я стояла рядом с учеными и с улыбкой смотрела на любавцев. Да, теперь они были свободными.
Вдруг кто-то ; кажется, опять моя Кан ; запел. Другие подхватили. Потом все запели громче. Я тоже не могла не присоединится. Мы пели одно из ритуальных песнопений красных, хорошо известное в нашем городе, причем не только самим адептам Красного Храма. Слова в этом песнопении были такими: «Примите вечную жизнь... Вкусите вечного источника...» Эти два предложения постоянно повторялись в тихой глубокой духовной мелодии. Конечно, мы знали, что красные были полными уродами (как и желтые, впрочем) и мы пели их песнопение не как адепты. Просто ; это подошло к случаю. Кан была гением, она это почувствовала, и, ни у кого не спросясь, - даже у меня, молодец! - запела. В сущности, вышло так, что красные под своим «вечным источником» подразумевали бога, в которого кто-то из наших верил, а кто-то ; нет. Но ; наш «вечный источник» был совсем другим, рукотворным, любавским. Красные смутно предчувствовали продление жизни, но не могли его дать. Мы ; получали его сами, не ожидая милостей от природы.
Так мы пели и словно парили в этом пении, в, казалось бы, уже наступившем втором дне жизни. Это было нашим - в том числе и моим ; окончательным счастьем, и здесь уже не требовалось никаких проповедей с моей стороны. «Слова вторичны, подумала я, а реальность ; первична. И менять нужно не слова (сколько раз за свою жизнь я это делала?), а реальность». В этой измененной реальности я и пребывала. Подчеркну - не в измененном состоянии сознания, а в измененном состоянии реальности.
7. Тео
И вдруг ; опять это «вдруг», почему оно так часто появлялось в моей жизни?! - ко мне подошел один из наших, любавец, которому уже сделали укол. Лицо его было несколько встревоженным. Он приблизился к моему правому уху и прошептал:
- „L„p„…„‚„p! „R„‚„u„t„y „~„p„ѓ „u„ѓ„„„Ћ „Ђ„t„y„~ „|„ђ„q„p„r„u„€, „{„Ђ„„„Ђ„‚„Ќ„z „~„u „‡„Ђ„‰„u„„ „ѓ„t„u„|„p„„„Ћ „ѓ„u„q„u „…„{„Ђ„|.
Я удивилась. Конечно, в этом не было никакой катастрофы, но, все-таки, общую картину это как-то портило... Да и потом, было непонятно ; почему он не хотел? Кроме этого, пока не хотел один, но ведь потом к нему мог бы кто-нибудь присоединиться.
- Кто это? - отрывисто спросила я.
Доносчик замялся. Почему ; мне тоже было непонятно. Наконец, он сказал:
- Это Тео.
Я широко открыла глаза и побледнела (некоторые из стоявших в очереди заметили это и нахмурились). Итак, жизнь, буквально забросав меня подарками в последние часы, решила, все-таки, добавить ложку дегтя в бочку меда. «И правда, подумала я, как-то уж все слишком хорошо шло в последнее время, так не бывает. Я, кажется, привыкла страдать, а не быть счастливой». Впрочем, мне было не до философских сентенций, новость о Тео меня на самом деле расстроила. С другой стороны, помня о проблемах с его психическим здоровьем, его решение не казалось мне таким уж удивительным. Здесь надо еще сказать, что Тео почти не участвовал в нашем общем деле (только чуть-чуть помог инженерам и все), он где-то все это последнее время пропадал. Если верить Кан, пропадал он с несколькими очаровательными любавками, я даже не знала, как их зовут. В занятиях Тео, конечно, не было ничего плохого, наоборот, это было очень хорошо, я, ; как всякий любавец ; хотела потомства (хотя, наверное, это и не было для меня самым главным в жизни). Проблема была в том, что Тео вполне мог совместить секс и общее дело (так поступали многие), но мы от него этого не дождались. В конце концов, мой сын мог заняться этим завтра ; он-то знал, что оно ; не выдумка. Зачем же было так торопиться?
В любом случае, я, конечно, должна была пойти к нему и поговорить. Церемонию «вакцинации от смерти» вполне смогут закончить и без меня (хотя без вопросов и слухов, конечно же, не обойдется, это я тоже прекрасно понимала).
- Отведите меня к нему, - попросила я доносчика и мы с ним вышли из комнаты. Идти было недалеко. Оказавшись в коридоре, мы прошли до самого его конца, до тупика, после чего мой провожатый открыл дверь в другую комнату. Она была маленькой, узкой и тесной. Одна лампочка на потолке распространяла в ней свой слабый тусклый свет. В комнате не было ничего, кроме старой деревянной табуретки, на которой ; в самой середине помещения ; и сидел мой сын. За ним можно было увидеть окно с большим подоконником.
- Спасибо Вам, - сказала я своему провожатому, и он удалился.
Я глубоко вздохнула, предчувствуя тяжелый разговор с сыном, и прошла в комнату. Остановившись, посмотрела на него ; Тео, как всегда, глядел в пол, хотя и понял, что пришла я. Какой он, все-таки, был странный ; и взрослый, познавший женщину, мужчина, и прежний сумасшедший ребенок одновременно. Вдруг я заплакала ; я подумала о том, что вот, передо мной сидит мой сын, живой и здоровый, и уже буквально через час он умрет, хотя мог бы жить дальше. И все это ; из-за какой-то его очередной глупости! Наконец, я взяла себя в руки, решила, что еще не все потеряно, и начала разговор.
- Почему ты не хочешь сделать укол, Тео? - мой голос был холодным, по-другому у меня не получалось.
Он, наконец, поднял на меня свое лицо ; широкое, с большими глазами, умное и безумное. И сказал, словно речь шла о леденцах:
- Я не хочу, мама.
- Что значит, ты не хочешь?! - вскрикнула я так громко, что сама испугалась. Да, я говорила с ним, как с маленьким ребенком. И абсолютно не понимала этого. Тео посмотрел на меня враждебно ; такого взгляда я еще у него никогда не видела (господи, какая же я дура, почему я все сразу не поняла?!). А потом он сказал, причем сказал твердо, жестко:
- Не хочу и все.
Мы зашли в тупик. Вернее, я в своем разговоре с сыном зашла в тупик. Теперь из него нужно было выбираться. А как?
- Ну хорошо, хорошо, я поняла, ты не хочешь этого. Все ясно. Я и не настаиваю. Ты уже взрослый и...
Он вдруг перебил меня, чего тоже никогда раньше не делал:
- Да, я взрослый? Взрослый? Почему же ты говоришь со мной так?!
„` „x„p„{„…„ѓ„y„|„p „s„…„q„… „Ђ„„ „Ђ„„„‰„p„‘„~„y„‘. „@ „r„u„t„Ћ „Ђ„~ „q„Ќ„| „Ѓ„‚„p„r, „„„Ќ„ѓ„‘„‰„… „‚„p„x „Ѓ„‚„p„r.
- Прости меня, Тео. Слышишь? Прости. Ну, я, правда, была не права.
Он немного смягчился, и снова отвернулся от меня, уставившись обратно в пол.
- Прости. Слышишь? - он молча кивнул головой, - А теперь я хотела просто спросить у тебя ; почему ты так решил?
Тео не ответил.
- Почему? Ты можешь сказать мне?
Сын вздохнул:
- Я не знаю...
- Ну что значит ; не знаешь? Ты же ведь знаешь, наверное? Послушай, Тео, если ты боишься, что я не пойму тебя, или ; буду ругать за то, что ты скажешь, то это все зря. Ты же действительно уже взрослый. Я обещаю, что не буду.
Он еще немного помолчал, и, наконец, ответил:
- Я хочу... я хочу быть с папой.
Я сначала не поняла.
- Быть с папой? Что это значит?
Он снова ничего не говорил, а до меня, тем временем, дошло, что он имел в виду.
- То есть, подожди, ты не хочешь делать укол, потому что... потому что... хочешь умереть? - сказать последнюю фразу как бы за своего сына мне было очень тяжело, - и оказаться вместе с папой?!
Тео активно закивал головой ; да, я угадала ход его мысли. Я снова заплакала. На меня нахлынули воспоминания ; о Ри, о нашем с ним счастье, о любви и зачатии, о моих родах... Весь этот комок прошлого, очень важный для меня, но, тем не менее, забытый в радостной суматохе последних часов, всплыл в моей душе. И Тео обеими своими руками держался за него. Вот почему я плакала. Ведь он и меня тащил назад, к этому святому прошлому, он хотел, чтобы и я тоже бросилась в эту бездну... Но я этого не хотела.
- Послушай, Тео... Я очень любила и сейчас очень люблю твоего отца, моего Ри. Ты мне веришь?
Сын опять кивнул головой.
Я глубоко вздохнула и продолжила:
- И я тоже очень хотела бы быть с твоим папой.
Тео недовольно перебил меня:
- Так ты с ним и будешь, мама. Уже меньше, чем через час. Ты с ним будешь, а вот мне, если я сделаю укол, придется потом ждать целый день.
Логика сына меня убивала.
- Но, Тео, мы же не знаем, что будет там, после смерти. Одни говорят, что тело умирает, а душа остается живой, другие говорят, что умирает всё.
- А во что веришь ты, мама? - его голос был агрессивно-сдержанным, словно он был готов прорваться, как вода в плотине.
- Ну я не знаю... Я думаю, что «там» ничего нет. Уж слишком много я на своем веку повидала любавцев, веривших в загробную жизнь, и всегда так выходило, что я, в конечном итоге, была с ними не согласна. В любом случае, мы этого не знаем, Тео. Так что, - подвела я разговор снова к тому, что было сейчас самым важным, - встретишь ли ты там папу, неизвестно.
Сказав это, я вдруг почувствовала себя преступником, любавцем, отнимавшим, быть может, последнюю надежду у «малых сих». Но оказалось, что это было не так.
- А мне все равно, мама, есть «там» что-то или нет. Я все равно встречу там отца ; или в виде души, или в виде хотя бы какого-нибудь облака.
- Облака?
- Да.
Все мои дальнейшие уговоры, попытки развенчать эту идею фикс, сформировавшуюся в сознании Тео, ни к чему не привели. А время, между тем, летело стремительно ; на часах была уже половина двенадцатого. Любавцы, обеспокоенные моим долгим отсутствием, да еще в такой важный момент, столпились у двери в комнату, иногда кто-нибудь из них, набравшись смелости, заглядывал к нам и делал мне призывающие знаки. Я же стояла над сыном и молчала, опустив руки. Выходило так, что общее дело победило, а вот мое, частное, личное, дело я почему-то выиграть у судьбы не могла. Словно она смеялась надо мной, помогая в одном и постоянно мешая в другом, и как будто заставляя меня выбирать между ними.
И тут мой сын, увидев, что я сдалась, и, почувствовав свою силу, снова заговорил, переходя из обороны в наступление:
- Да и вообще, мама, дело ведь не только в отце.
- Не только? - удивилась я.
- Конечно, - ответил он холодно, - Дело еще в самой смерти.
Я уже ничего не понимала, он продолжал:
- А тебе и твоим поклонникам никогда не приходило в голову, что любавцу нужна смерть?
Я возмутилась и закричала:
- Да что ты несешь, Тео? Такую чушь пороли наши далекие предки, потому что они не верили в продление жизни! Неужели ты хочешь сказать, что одного дня жизни ; да даже и двух дней! - любавцам вполне достаточно?!
- Нет, - ехидно ответил он, и в его голосе я вдруг почувствовала неожиданную, неведомую мне раньше силу, - я говорю не об этом. Конечно, недостаточно.
- Но в чем тогда дело?! В чем?!
- Да просто в том, что в каждом из нас есть желание умереть. Смерть на 80% необходимость, и поэтому она ненавистна живому существу. Ты и борешься со смертью как необходимостью. Но, - он посмотрел на меня и глаза его засверкали, - остаются еще 20%. Слышишь? Целых 20-ть. На них приходится наше желание умереть. Нам интересно, что будет там, за порогом смерти, и каждая смерть ; это конец путешествия жизни и... начало... другого путешествия. Ты хочешь отобрать у любавцев это путешествие. А, кто знает, может быть, это и есть самое интересное, что с нами происходит.
Мне кажется, что в тот момент я потеряла дар речи, настолько это все было неожиданно. Лицо мое побледнело, дыхание участилось, я, словно заколдованная, уставилась расширившимися глазами на сына. Поразительны были его мысли, поразительно было и то, что высказывал их именно он, жалкий сумасшедший, о существовании которого я почти забыла.
8. Моя последняя смерть
Итак, то, что я услышала о «желании умереть», сбило меня с толку. У меня было такое ощущение, что я подхватила от Тео вирус и заразилась им. И это была правда ; я подхватила вирус сомнения. Еще несколько минут назад все в этом мире для меня было идеально, насколько это вообще возможно, все было на своих местах, и я, и другие любавцы, и судьба, все было в гармонии. И вдруг Тео, этот запершийся в маленькой комнате аутист, не сделавший себе укола «продлителя», наоборот, сам сделал мне укол сомнения и неверия. Но здесь, конечно, нужно было попасть в точку, и он, как ни странно, попал, уж не знаю, случайно ли у него это вышло или нарочно. И я стала думать: а что, если, на самом деле, смерть ; не только зло, но и благо (по-моему, такие мысли раньше уже приходили мне в голову, но я не обратила на них внимания)? Ведь она приносит нам, любавцам, освобождение от всех тягот жизни. В таком случае, все мои усилия ; и усилия наших предков ; по продлению жизни, просто глупость. Да, сегодня много любавцев сделали себе уколы, но ; многие ведь и не сделали, остались в городе и не пришли к нам, значит, им это не нужно?
Переживая эти странные и страшные для себя мысли, я все еще стояла и смотрела на Тео, который опять вернулся к своей излюбленной позе, уставившись глазами в пол. В этот момент дверь в комнату отворилась и в нее ввалились наши. Как это было для меня не вовремя ; я бы так хотела побыть одна (или с сыном ; а это почти одно и то же). С другой стороны, я их понимала ; ведь на часах уже было без пятнадцати полночь. Любавцы, прерывая друг друга, извинялись передо мной и просили меня выйти к ним в коридор, где они собрались. Лица их выражали отчаянную панику по поводу того, что «Великая Мать» оставила их в одиночестве перед лицом смерти.
Самое ужасное для меня в этой ситуации заключалось в том, что они, любавцы, которые поверили мне, просили о моей поддержке, и я должна была им ее дать (и дала), но, при этом, отравленная стрелой, которую пустил Тео, я сама уже не до конца верила в наше общее дело. И мне от всего этого было горько и страшно. Но я, все равно, вышла к ним. Что мне еще оставалось делать? Это был «сценарий судьбы» и я не могла идти против него.
Я покинула «берлогу» Тео, плотно закрыв за собой дверь (как будто боялась, что, если сын выйдет оттуда, то он начнет стрелять своими сомнениями во всех остальных, а не только в меня). Весь коридор, слабо освещенный лампами, был заполнен любавцами. Где-то дальше, кажется, в той комнате, где жили мы с Ри, женщины рожали и время от времени громко вскрикивали. Меня обступили плотной толпой. Я видела их лица, это были любавцы, которые поверили мне, пошли за мной, мои любавцы. Их глаза выражали все сразу ; страх, дикий, отчаянный страх перед смертью, и, в то же время, надежду на то, что они пройдут через эту смерть и окажутся там, на другой стороне и, быть может, проживут свой второй день глубже, осмысленнее, чем первый. И принесут пользу и себе, и другим, и настоящим, и будущим.
И тогда я поняла, вернее, почувствовала, не разумом, а своей, как говорят у нас на планете, «женской интуицией», что то, что я сейчас видела, эти лица, и было главным, было истиной. А то, что мне говорил Тео, я должна была забыть и отбросить. Почему, в виду каких аргументов ; ничего этого я не знала и не могла ответить себе на этот вопрос. Просто ; я пришла к этому, пришла своим сердцем. Оно меня привело.
Любавцы ждали, что я им что-то скажу. Я собралась с последними силами, и, как можно громче, в общем молчании, прерываемом только криками рожениц, произнесла:
- Ни в чем не сомневайтесь... Умирайте спокойно... Я с вами...
Если честно, когда я говорила это, я не надеялась на какой-то особый эффект. Все-таки, смерть есть смерть, даже если ты почти абсолютно уверен в том, что после нее будет второй день жизни. Я надеялась, что мои слова поддержат их, сделают для них тьму, которая надвигалась на нас с каждым мгновением, не совсем беспросветной. Но реакция оказалась совершенно другой ; лица, которые я видела, осветились улыбками, глаза, уставившиеся на меня, прямо-таки, загорелись от радости. Я поняла, что это не я ; слабая и сомневающаяся ; дала им эту силу, а как бы они через меня, как через медиума, сами сообщили ее себе. Почувствовав все это, я окончательно забыла то, что говорил мне Тео.
Потом, словно зарядившись от меня энергией, они начали расходиться, готовясь встретить наступающую смерть. Я была рада, что была им больше не нужна. Они шумно галдели, повторяя мои слова, как заклинания, похлопывая друг друга по плечам и обнимаясь, кто-то уходил в комнаты, кто-то ; садился или ложился на пол прямо здесь, в коридоре. Я смотрела на них и не верила, что такое отношение к смерти было возможно. На часах было уже без пяти двенадцать, еще совсем немного, и все эти любавцы начнут корчиться в предсмертных судорогах, но они ; словно собрались на пикник. Я заметила Кан ; она сидела на полу рядом с другой женщиной, они о чем-то оживленно говорили и громко, во весь голос, смеялись. Все это было похоже на какое-то безумие, как будто мы все приняли особое лекарство, избавляющее от страха. Но я знала, что никакого лекарства не было ; вернее, этим лекарством были мы сами, наша вера, наше знание, наше общее дело.
Я очень хотела остаться с моими любавцами, и умереть вместе с ними. Но, во-первых, я понимала, что моя поддержка была им больше не нужна, они даже не смотрели на меня, словно не замечая. А, во-вторых, все-таки, совесть мучила меня, я не могла оставить Тео одного. Несмотря на все сомнения, которые он поселил во мне, он был моим сыном, и я должна была умереть вместе с ним.
Я открыла дверь в его комнату. До нашей смерти ; у нас с Тео реальной, у остальных ; мнимой ; оставалась пара минут. Табуретка, на которой он раньше сидел, была пуста, я увидела его вытянувшимся на полу. Его руки лежали вдоль корпуса, глаза были закрыты, лицо казалось холодно-равнодушным. По всему было видно, что Тео тоже приготовился принять смерть. Не закрывая за собой двери (чтобы, хотя бы в какой-то степени, быть вместе со всеми), я отодвинула табуретку (она грохнулась на пол) и легла рядом с ним в той же самой позе.
Итак, теперь нам предстояло умереть. Что я испытывала? Я чувствовала себя очень старой и уставшей. Жизнь свою я прожила, миссию кое-как осознала и совершила, и поэтому теперь я вполне могла закончить свое существование. Пролежав так несколько мгновений, я подумала, что смерть нужно встретить с некоторой торжественностью, и еще - со страхом. Но ; удивительное дело, я не чувствовала в тот момент ни первого, ни второго. Как назло, это было даже обидно. Я не могла заставить себя испугаться, хотя основание для страха было очень серьёзным ; ведь я, мое тело и, главное, моя личность, заканчивались. Заканчивались навсегда. Да, все это было так, но, с другой стороны, в моей душе, в голове, во всем моем внутреннем существе сияла одна истина ; отныне смерть не имеет абсолютной власти над нами, любавцами. Отныне мы ; и я в том числе ; потеснили ее. Да, я умру, и мой сын умрет, и все те, кто сейчас в коридоре, прожив второй день, тоже умрут. Но, все равно, удар нанесен. Не окончательный, но внушительный.
И, понимая это, я теперь просто не могла относиться к смерти серьезно. Она начала казаться мне шуткой. Это было ужасно и великолепно одновременно. Во все это не верилось, но это было именно так.
Потом я начала чувствовать странные спазмы во всем теле ; заболели руки и ноги, заныл позвоночник, сдавило горло. Мне стало больно и неприятно. Но ; страх все равно не появлялся. И я, окрыленная этим, начала... смеяться. Да-да, именно так. Я представляю, как это выглядело со стороны. Это было настоящим безумием. Но я не могла себя сдержать. Смех был хриплым, прерывающимся, иногда он переходил в странное горловое шипение, но он был. Еще более удивительным было то, что я смутно слышала такой же смех, ; доносившийся из коридора. Итак, если я и сходила с ума, то не в одиночку.
Не меньше, чем моя реакция на наступающую смерть, меня удивило и другое ; рядом со мной умирал мой родной сын (с его телом, насколько я могла заметить, происходило то же, что и с моим), тот самый, любимый, с родинкой на шее. Но и это не заставило меня реветь и впадать в отчаяние. Опять-таки, в глубине души я ожидала этих чувств, но их не было.
Я не страдала ни из-за себя, ни из-за сына, но, тем не менее, я помнила о нем. Изредка я смотрела на Тео и мне почему-то казалось, что он переживал свою смерть точно так же, как я (и как любавцы в коридоре). Он, правда, не смеялся, но я, чутьем матери, буквально слышала его внутренний хохот. В последние мгновения жизни, умирая телом и смеясь душой, я схватила своей рукой его руку и буквально крикнула ему (из-за того, что у меня уже начали отказывать и слуховые органы, я очень плохо слышала):
- Ну признайся, Тео, ты ведь наговорил мне все это только чтобы отомстить мне?
Он закричал в ответ, улыбаясь дрожащими от боли губами:
- Конечно!
- Ты ведь не хочешь встретиться с отцом?
- Нет, не хочу!
- И просто умереть ; тоже не хочешь?
- Конечно! Как ты могла в это поверить?
Мы засмеялись как любавцы, которым оставалось жить не более десяти мгновений. Но я, все-таки, не отставала от него. Я хотела узнать правду.
- Но почему же тогда? Почему?
И он ответил. Это были последние слова, которые я услышала в своей жизни.
- Жить один день ; не имеет смысла. Но и два дня ; тоже не имеет. Смысл имеет только... только... вседневная жизнь... Я верю... что... когда-нибудь...
Больше Тео говорить не мог, впрочем, как и я ; слушать. Итак, теперь я знала истинную причину его странного решения. Конечно же, он был прав, хотя думать об этом у меня уже не оставалось времени. Из последних сил я сжала его руку и ; тут же почувствовала ответное пожатие. Круг замкнулся. Гармония стала абсолютной, и противоречий больше не осталось.
А потом мы умерли. Но подробно описывать, как пришла смерть и что она с нами сделала, мне уже не интересно.
20 декабря 2009 года ; 26 января 2011 года,
Колтуши
ОГЛАВЛЕНИЕ
Часть I.
1. 1
2.
3. Путь к
4. Инженер жизни, профессор
5. Завод
6. Наступление по всем
7. 50
Часть II. Лаура (сто дней спустя после
1.
2.
3. Веста и 68
4.
5.
6. 86
7. Истина Желтого
8.
9.
10. Укол в
Часть III. Лаура. Второй день
1.
2. 137
3.
4. 148
5. Время собирать
6. Общее 160
7. 163
8. Моя последняя 167
© Copyright: Павел Борисович Клевцов, 2023
Свидетельство о публикации №223020400634
Свидетельство о публикации №223020400634
Рецензии