Джеймс Бакер... Глава III

Глава III

О ТОМ КАК СБЫЛИСЬ ПРЕДСКАЗАНИЯ ЛЕДИ ПЕРСИС

Утро перешло в полдень, полдень - в вечер, а вечер клонился к полуночи.  Между тем в доме «леди Карлайл» стоял обыденный шум голосов, который всегда сопровождал его «английские ужины». Английским он назывался не потому, что кроме ростбифа, эля, пудинга и овсянки почти ничего не подавалось, а потому что во время этих ужинов, как в фокусе, отражалось «клокотание умов», пробудившегося к жизни, передового английского общества.

Здесь спорили так, как умели спорить, в старой доброй Англии: «подолгу, бесстрастно, неспешно».

 Интерес в борьбе против аристократии и старых феодальных отношений, сословных перегородок, препятствовавших свободной торговле и накоплению капиталов, а так же к борьбе с самодержавием при помощи литературы и, кто знает, быть может не в далеком будущем при помощи оружия, — вот излюбленные темы этих споров. Вокруг леди Персис, этой ловкой интриганки, богини «английского ужина» объединились все, кто страстно желал видеть Англию свободной и счастливой, весь прогрессирующий парламент от  графа Девере до Хемпденв.

 Хемпден перед отъездом в Америку, который, впрочем, так и не увенчался успехом, привел в общество графини Джона Мильтона.
В голубом будуаре графини или за ее обеденным столом в столовой Мильтон с большей охотой, чем в бедной комнате гостиницы, читал свои философские импровизации, такие же искренние и восторженные, как и он сам.

 Глядя в его сияющие глаза, слушая его молодой вибрирующий голос, леди Персис часто вспоминала слова Хемпдена об Мильтоне: «Каков я был в двадцать четыре года – таков и этот молодой поэт в добавок со множеством прекрасных качеств, которых я никогда не имел».


Постоянными участниками «английских ужинов» были Артур Хазельриг, Дензил Холлс, Уильям Строуд и многие другие из королевского парламента.


 Старший из них нам уже известный Джон Пим, этот английский деятель, лидер королевского парламента и красноречивый критик королевской власти, не слишком образованный, но страстно ненавидящий злоупотребление королевского управления, установил очень хорошие отношения со своими коллегами по парламенту, о чем любил с преувеличением хвастаться: «королевский парламент так меня уважает, что чтоб я ему не предложил, он во всем меня поддержит».

В часы долгих споров и дружеских бесед у графини он рисовал карикатуры и набрасывал портреты всех присутствующих, вызывающие всеобщее одобрение.

Еще одним желанным гостем леди Персис был Томас Кэрью придворный поэт «Кавалер» в юности любивший себя воображать   Палладом и так же как и последний был склонен    к мизогинии. Все изменилось после встречи с леди Персис, в след за чем он сам стал рабом Наяды, а она в свою очередь, воспеваемой в стихах   богиней Сельей.

 На вечерах у леди Персис он не любил читать   свои произведение.

 Это делала охотно – и часто против воли автора, — его Лаура.

 – Смелее, сэр, – шутливо требовала она.

 Когда же Кэрью сконфужено краснел, она сама вытаскивала из рукавчика недавно присланное ей стихотворение и с шаловливой улыбкой начинала читать:


Нет, Селья, гордость успокой!
Моим пером ты знаменита,
Не то была бы ты с толпой
Красоток уличных забыта.
Мой каждый стих дорогой роз
Тебя, чертенка, к славе нес.
Соблазна мощь — не твой удел.
Но я твой возвеличил жребий,
Твой стан, твой взор, твой голос пел,
Звезда в моем, не в общем небе.
И виден твой заемный свет
Тому лишь, кем он был воспет.
Так не грози! В единый миг
Тебя верну я в неизвестность.
Глупцу — мистический твой лик,
А мне нужна твоя телесность.
Все покрывала с Правды сняв,
Поэт лишь ею мудр и прав.

 Последний сонет Томаса Кэрью посчитали безукоризненным (особенно женщины) и наградили бурными овациями: даже лорд Пим соизволил похлопать.

– Последний ваш сонет еще более прекрасен, чем прежние, – сказала графиня и царственно протянула Кэрью свою руку; тот взял ее в свою и стал рассматривать, словно оценивая ее красоту.

– Ну что же вы? – нетерпеливо спросила его графиня.

 – Я не решаюсь притронуться к вашей руке, прежде чем не награжу вас этим.

  – Что это? – удивилась графиня при виде как Кэрью достает из-под плаща свернутую бумагу.

 – Еще один сонет, сударыня, – с поклоном ответил поэт протягивая сверсток.

 Развернув его и бегло пробежав по строчкам глазами, графиня встрепенулась и с улыбкой обратилась к присутствующим:

 – Минуточку вниманья, господа, наш друг Кэрью наградит нас еще одним сонетом… Надеюсь, в этом случае, сэр, мне не придется вас упрашивать?

 В ответ Кэрью залился румянцем, пожевал губами, прижал руку ко лбу и голосом, подходящим скорее для трагедии, продекламировал:

 Рассвет-тихоня ждет напрасно,
Упав на мир дождем косым,
Любви настурции прекрасной.
Не расцветет   она пред ним.
Но, если луч звезды дневной
Ворвется пылко в мир земной,
Цветок прелестный в тот же миг
Откроет солнце чистый лик.
Будь смелым, мальчик мой несчастный,
На свет печали не яви.
Не то Сельи непреклонной
Ты будешь тщетно ждать любви.
Но коль слова твои жарки,
А клятвы горячи и ярки,
Тебя красотка сей же час
Одарит лаской жгучих глаз.

  Аплодисменты и восторженные крики следовали после каждой строфы. Но как только закончилась эта импровизация, в только что освещенную высокой поэзией комнату вбежал бледный, перепачканный кровью слуга.

  – Врача, срочно врача! – прокричал он. – Господин Нортумберленд сильно ранен.

 Вскоре в будуар вошли два лакея: они несли мертвенно-бледного Джеймса Бакера.

 – Дитя мое! Мой мальчик!  – крикнула графиня и кинулась к носилкам на которых возлежал молодой человек. – Боже мой, да ведь он при смерти, он умирает! …  Джером, бегите скорее за лекарем.

Тем временем присутствующие с недоумением смотрели то на графиню, то на распростертого юношу.

 «Кто это?» – этот вопрос пронесся по толпе зевак.

  – Простите, господа, – обратилась к ним растерянно графиня, – это один мой близкий родственник, он сирота. Совсем не давно я узнала о его существовании и, дабы оказать ему помощь, пригласила его в Лондон.

  – О, как вы добродетельны, сударыня, – проговорил еще один поэт Роберт Херрик. – Виват, леди Карлайл!

 – Виват! Виват! Виват! – хором поддержали его несколько кавалеров.

 – Тише, господа, я очень тронута, но… А вот, наконец, и лекарь… Мэтр Гарвей, – Леди Персис бросилась к лекарю, примчавшегося со всех ног, – Мэтр Гарвей, осмотрите его! Спасите! Он ранен, он умирает.

 – Ничего страшного, – заключил лекарь, – рана хоть и серьезная, но не опасная. Через две недели заживет как на соб... – тут он запнулся. По залу пробежал легкий смешок. Но доктор Гарвей ловко выбрался из затруднения заменив недосказанное выражение «как на собаке» на слово «как на солдате». Затем он заботливо сунул юноши под нос нюхательную соль, на что тот на мгновенье приоткрыл веки и снова их смежил.

 – Отчего ж он опять лишился чувств?  – взволновалась графиня.

  – Пустяки, – ответил лекарь, – временный упадок сил.

  – Перенесите в его же апартаменты, – приказала графиня двум лакеям и добавила вполголоса, чтобы никто, кроме них, не слышал: – Предупреждаю: если проговоритесь, что видели или слышали, поплатитесь головой! Ступайте.

 Лакеи, дрожа от страха, поклонились и, осторожно подняв Джима, понесли в его комнату.

 После их ухода, Пим обратился к гостям:

 – Ну, господа, пора уходить. Графине верно хочется быть с больным.

 – Это правда, сударыня? – спросил Кэрью.

– Да, господа, – ответила Люси, – но я очень буду рада вас видеть завтра вечером.

  – Мы непременно к вам заглянем, – сказал в поклоне Роберт Хэррик, прикасаясь губами к протянутой ему руке.

 – Прощайте, господа.

 Графиню люди страшно утомили, она раньше всех поднялась из кресла и еле дождалась ухода гостей из голубого будуара. Но Пим, похоже, уходить не собирался.

– Как, сэр, вы все еще здесь? – спросила графиня

– Да, сударыня, ибо не могу не порадоваться вашей победе.

– Какой? – Леди Персис искренне изобразила на лице удивление.

– Ваш сын воротился назад, так как вы и предсказывали. Признайтесь, графиня, вы приложили к этому делу свою крошечную ручку.

– Что ж, – кокетливо сказала леди Персис, – не стану этого скрывать от вас.

– Не понимаю для чего вам все это нужно.

– Разве вы забыли, сударь, ведь я его родная мать.

– Вы хотите сказать, что в вас проснулись материнские чувства. Признаться мне в это трудно поверить.

– Почему?

– Я слишком хорошо знаю, вы слишком эгоистичны для этого. Впрочем это не мое дело. Предлагаю перейти лучше к делу.


— О чем вы, сударь?

 Пим перешёл на шепот:

— О короле. Так больше не может продолжаться, ибо этот никчёмный монарх доведет страну до разорения. Который год он управляет без парламента, самовольно увеличивает налоги, терроризирует Шотландию, и губит своею ересью политику в  Ирландии.

-- А Страффорд? -- спросила графиня.

-- О, с этим хитрецом все отлично. Он то как раз и заглаживает своей дипломатией шероховатости закона короля.

-- И вы так спокойно об этом говорите? -- возмутилась графиня.

 
-- А что я могу сделать? Как бы я был у власти, тогда другое дело.

— Помяните мое слово, сэр, при такой своевольной политики, какую избрал наш монарх, долго ему не продержаться без парламента.

— Дай то Бог, сударыня.

— А когда вы окажетесь у власти, — продолжала леди Перси, — тогда Страффорд, королева, а вместе с ними и король будут в нашей власти.

— Вы меня успокоили, сударыня, — проговорил Пим, целуя леди Персис руку.

В это время дверь отворилась и дворецкий сообщил о приходе Оливера Кромвеля.

— У вас все, сударь? — обратилась к Пиму леди Персис.

— Думаю что, да, сударыня, — ответил Пим.

— Тогда не могли бы вы оставить нас с сэром Оливер Кромвелем наедине?

— Разумеется.

Пим еще раз прикоснулся губами к руке леди Персис и, раскланевшись вышел.

Чуть подождав когда отойдет подальше Пим, графиня пригласила Оливера Кромвеля.

—  Я исполнил вашу просьбу, сударыня, — проговорил он в входя в будуар.

— Уж не перестарались ли вы, сударь? — спросила с беспокойство леди Персис. — Мальчик ранен в самую грудь, вы могли его убить.

— Не мог, сударыня, — твердо возразил Кромвель, касаясь губами руки, протянутую графиней — я отменный фехтовальщик и знаю, как и куда нужно бить, дабы человек не умер, но потерял сознание. Разве вы желали не этого?

— Да, сударь, и поэтому вот, —Графиня достала из специального кармана два кошелька различной размера и формы. Один из них был тучный, второй же – полупустым. — Эти деньги вам и тем людям, которые вам помогали.

— Благодарю вас, сударыня, — принимая оба дара, сказал раскланеваясь Кромвель.

— Куда вы теперь? — осведомилась леди Персис.

— Вернусь в свое поместье в Сент-Айвз,— ответил  Кромвель с грустью. —   Впрочем, как я могу называть его своим,  если вынужден платить за него такие же налоги, как какой-нибудь обычный смерд.

 — Не отчаивайтесь, сударь, — проговорила леди Персис, — и поверьте моей интуиции, что когда-нибудь вы будете жить ни на наемной земле Кембриджшире, но в Лондоне в качестве самого главного арендатора страны. 
 
— Я? — с усмешкой спросил Кромвель и закачал головой в знак неверия.

 — Доверьтесь мне, сударь, — проговорила графиня, положа ему на плечо руку, — и через двадцать лет я сделаю из вас короля.

— Я бы вам охотнее поверил, сударыня, если  бы вы  подобное  предсказали  Пиму, Девере или Уолеру, но не мне, чья персона  при дворе так незначительна.

— Тем не менее я сделаю все так, как я сказала, — настаивала графиня, —  Я приложу все меры, чтобы вы поднялись по карьерной лестнице до самого верха.

 — Зачем вам это нужно, сударыня? — осведомился Кромвель и посмотрел ей в глаза.

— Я люблю вас, сударь, — с томным придыханием ответила графиня

— Вы слишком многих любите, сударыня, — заметил Кромвель.

— Это правда, сударь, — подтвердила леди Персис, — но вас я люблю по другому, иначе.   

Она потянулась губами к его лицу, но Кромвель отстранился.

 — Мне пора идти, сударыня. Прощайте...

Откланявшись, Кромвель спешной походкой вышел из комнаты. Когда за ним закрылась дверь  леди Персис закусала  губы. Глаза ее увлажнились слезами, а через минуту она уже сидела в кресле и еле сдерживая стоны, рыдала. Однако услышав, что кто-то вошёл, она тотчас оправилась от слез и быстро встала. Тем временем вошёл слуга  и доложил, что виконт Нортумберленд  пришел в себя.

 — Хорошо, — сказала графиня, — я сейчас подойду.

 Она пришла к нему в тот час, когда виконт блуждал ошарашеным взглядом по комнате.

 – Рана болезненная, но не смертельная, сударыня, – повторил лекарь Уильям, тем самым подтверждая слова Оливера Кромвеля. – Молодой человек ранен в грудь, но шпага, к счастью, наткнулась на кость и не прошла дальше.

 – Слава Богу,   – рассеянно, сказала графиня, подавая ему кошелек.

 Уильям отвесил ей глубокий поклон и вышел.

 – Где я? – слабым голосом проговорил юноша; он старался собраться с мыслями. --Почему я опять в этой комнате?

 – Тише, Джеймс, не шевелитесь, вы сильно ранены, – отвечала графиня.

– Ранен? Ах, да, припоминаю…  Я вышел из вашего дома и направился к мосту, –начал рассказывать Джим. – Потом меня  догнал ваш кучер.  Он сказал, что по вашему приказанию должен доставить меня в Полпэрро. Я охотно сел в карету. Через несколько минут карета задрожала, накренилась и встала. Кучер слез с козел, обошел  вокруг кареты и сообщил что виной непредвиденной остановки послужило соскочившие с оси колеса.   Я хотел было взяться помочь, но кучер этого не позволил сделать  и вместо этого  предложил заглянуть в придорожный кабак. Кабак и впрямь был хороший, не сравнить с теми, что в нашей деревне. В нем было многолюдно и весело. И все было бы хорошо, если бы некий почтенный джентльмен не начал надо мной насмехаться.

 «Поглядите-ка на этого попугая, господа, – приговаривал он, показывая на меня пальцем. – Ну и пугало».

 Я долго не мог сообразить к кому адресованы столь непростительные оскорбления. Когда же понял, то на мгновение растерялся.   Никогда еще меня не  называли пугалом . Но призвав свое мужество,  я    встал из-за стола  и взглянул на обидчика. Тот тоже поднялся.

«В чем дело?  – спросил он с насмешливым видом, покручивая ус, – Смотрите на меня сколько угодно, милейший: я сказал, то что сказал».

Вместо ответа, я кинулся на него, но  тут же остановился, так как неизвестный направил на меня шпагу.

« Если вы дворянин, то деритесь как полагается дворянину со шпагою в руке, а если нет – то тогда и обижаться не на что».

« У меня нет шпаги, сэр»,  – признался я.

  Дворянин рассмеялся.

 «Дайте кто-нибудь ему шпагу».

Мне одолжили оружие, но это ни чуть не облегчило моей участи. Так как прежде я не дрался на шпагах, то и защититься ею не смог.  После третьего  удара  клинок оппонента, проник мне прямо в грудь.

– Не беспокойтесь, Джим, – с нежностью пролепетала графиня, – я обязательно узнаю, кто этот негодяй и добьюсь чтоб его наказали.

  – Что вы, сударыня, напротив, я ему очень благодарен. Если бы не он, я бы не смог ощутить ту свободу, которую дает человеку оружие.

–   Вам понравилось фехтовать? – спросила графиня.

 – Трудно сказать, – ответил юноша, – я толком не успел ничего понять. Но зато я отчетливо помню, что когда мне подали шпагу, а пальцы моих рук крепко сжали эфес, я ощутил что-то совсем невероятное, прежде еще неиспытанное пронизывающие сверху до низу.

– Вы излагаете как истинный поэт, Джим.

Тот улыбнулся.

– Вот уж никогда бы не подумал. Я и стихов то почти не читал.

– Вы говорите «почти», Джим, – удивилась графиня и даже поднялась со стула,– значит вы умеете читать?

– Совсем немного, – признался молодой человек, – ибо книги, к сожалению, не доступны простому народу, однако одна у нас   была, «Святое писание» называется. По ней меня матушка   учила читать и писать. А тут еще не так давно у нас останавливался на ночлег один ученый человек. С собой он имел много книг и какую-то черную трубу. Он говорил, что это приспособление помогает видеть лучше звезды. Заметив мою жажду к знаниям, он оставил нам несколько книг. Слава в них были ладные как в песне. Как позже объясняла матушка, — это была поэзия.  Ах, матушка моя, матушка, как же вы там без меня.

– «Ах, матушка моя, матушка», – передразнила его леди Персис. – Неблагодарный! Я, графиня Карлайл, бодрствую у его ложа, ухаживаю за ним с материнской любовью, а он только и знает, что говорит о какой-то там простолюдинки!

– Зачем вы так, сударыня, – упрекнул ее Джеймс,  –  Вы позаботились обо мне – спасибо, мне лестна ваша милость, но  не смейте говорить таким образом о той, кто посвятила мне все свои лучшие годы.  Пусть она простолюдинка, пусть не родная, но она моя мать и таковой останется навеки. А если вам что-нибудь не нравится, я немедля же уйду. Меня здесь ничего не держит.

Джим попытался встать, но его остановила графиня.

 – Куда же вы, Джеймс, – проговорила она, – простите меня. Я слегка погорячилась.

И тут она заговорила. Тон ее речи стал задушевен, в самые простые вопросы она вкладывала сокровенный смысл, с жадным любопытством и в то же время с каким-то усыпляющим свойством задавала вопросы и так проникновенно вслушивалась в ответы, будто от них зависела ее участь. Она стала, как кошечка, кроткой, нежной и ласковой, предупредительной и чуткой; напоминая искусную актрису на сцене, подобно птице Алконосте она усыпляла бдительность Джима и смягчала сердце как размягчает вода рафинад. Она, казалось, потеряла всю свою самоуверенность и внимала ему, как пророку, обнажая весь свой просвещенный и пленительный ум благодаря которому ее называли самой красивой из ученых женщин и самой ученой из  красавиц. Словом, она превратила беседу в тончайшую лесть, почти что в  обольщение; и в конечном итоге, когда юноша в третий или четвертый раз порывался встать с постели, она сказала нежным тоном:

 – Джим, вы рассказываете о своем трудном, но прекрасном ремесле так красноречиво, с таким жаром, что для меня это своего рода откровение. Отныне я буду находить глубокий смысл в том, что прежде мне представляло всего лишь промыслом. Значит, по-вашему, даже рыбак может чувствовать себя счастливым.

– Конечно, – утвердительно ответил юноша, – стоит только закинуть в море сеть и выловить в невод тысячи сверкающих рыбешек, и ты ощущаешь себя счастливым. А пережить ураган и вернуться домой, это ли не счастье?

– Удивительно, вы не имея почти   ничего из того, что имеет наша знать, чувствуете себя счастливым, а те, кто купается в роскоши, одевается и пьют из золота несчастны. Почему так, Джим?

– Не знаю, сударыня, – пожал плечами юноша. – Но, позвольте, разве вы сами несчастливы?

–  Увы, Джим,  вы даже представить не можете, как я одинока среди всего этого.

 – Вы одиноки? – не мог поверить Джон. – Но как такое может быть. Ведь вас окружают вельможи, поклонники, слуги.

– Ах, все они меня оставят, как только случиться несчастье.

 –  Несчастье! О каком несчастье вы говорите?

– К сожалению я не могу вам  всего рассказать: меня втянули в государственный заговор, и   если этот заговор будет раскрыт, я погибну.

 – Боже мой, зачем же вы согласились в нем участвовать!

– От жуткого отчаянья в котором прибывало мое сердце… Ах, Джим, я так виновата перед вами, простите меня если сможете.


– Вы плачете? Но перестаньте, перестаньте ради Бога. Вы так искренне со мной, с таким участием расспрашивали о моем прошлом, о моих надеждах, что ныне я готов вас считать своей матерью.

  – Благодарю, дитя мое, благодарю, – проговорила графиня сквозь слезы.  – Я еще ничего не сделала для вас и прошу лишь обо дном: посвятите мне крупицы своего времени. Изберите меня своей наперсницей, другом, не скрывайте своих поступков, желаний , огорчений, идей.  Скажите, чего бы вам хотелось?

– Мне? — улыбнулся своим мыслям юноша. — Боюсь вы будете смеяться.

— И все же?

—  Купить новую лодку, чтобы продолжить дело моего отца.

– Другими словами, вы хотите стать обычным рыбаком, но что-то мешает вам это сделать.

–  Вы угадали, сударыня, ибо  для этого нужны деньги, а у нас их нет.

– Но ведь я присылала столько лет присылала вам деньги Разве их недостаточно для того, чтоб купить вам лодку?

 – Увы, сударыня, большая часть из них давно ушла на раздачу огромных задолженностей, а остальная —  на покупку кораблей.  Дело в том, что после сорока лет своих трудов, заняв самое почетное место среди портсмутских рыбаков, отец был разорен дотла. Он потерял в два года пять кораблей, стал жертвой трех задолженностей, и с тех пор вся его надежда была на ту самую фелуку, которой командовал он сам: он должен был вернуться из Ла-Манша с уловом. Но, не вернулся. Все эти годы мы, по-видимому, и жили на ваши деньги.

 — Это ужасно! — вздохнула леди Персис. — Значит вы желаете вернуться лишь за тем, чтоб помочь своей родительнице.

 —  Да, — признался Джим.

 — Послушайте, мой юный упрямец, я сделаю для вас горазда больше, чем вы просите. Обещаю, что каждый месяц я стану высылать вашей матушке столько денег, чтоб ей бы хватило на безбедную жизнь. А вы, тем временем, будете учиться. Я пошлю вас в академию, вы стане офицером, и однажды, сколотив состояние, сможете купить весь портсмутский порт с кораблями. 

 — Ваша щедрость не имеет границ…

 — Для меня это сущие пустяки, мой мальчик, ну так что, вы согласны?

 — Не знаю, сударыня, что и ответить…

— Соглашайтесь, Джим, не пожалеете. Тем более вы сами говорили, что хотели бы учиться.

— Все это так.

— Ну так что, Джим, — с нетерпением допытывалась графиня, — вы согласны?

— Да, если только вы обязуетесь помогать моей матушке.

— Конечно Джим, клянусь вам.

— Тогда я согласен.

— Прекрасно. Значит, как только вы поправитесь мы займемся вашим оброзованием.

Через несколько недель представленные Джиму педагоги составили план обучения и на другой день начали приводить его в исполнение. Джеймс обладал удивительной памятью и необыкновенную понятливость к наукам; математический склад его ума помогал ему усваивать все исчисления, а скудные умения читать и писать, чему как могла, научила его матушка, только ускоряли его продвижение: кроме того, он уже знал немецкий язык и отчасти французский, которому научился во время своих путешествий с приемным отцом. При помощи этих двух языков он вскоре понял строй остальных и через полгода начал уже говорить по-испански, по-французски и по-немецки.

А еще через такое же количество времени он обучился танцевать, фехтовать и уже ничем не отличался от провинциальных дворян.