Глава Первая. Не Рио-де-Жанейро.
- Оооой, какая красота! – Воздыхал я, поводя глазами по сторонам. Честно сказать, я таких красот отродясь и не видывал. – Я таких красот отродясь и не видывал. – Повторил я вслух мысль. Я знал, что бывает и краше, например, в Крыму или на Алтае, но я ж ни там, ни там не был. Да и на море-то я в те года еще не наведывался, а лес в моем селе только с окраины… И тот – проходимый едва ли. Так что с лесом я прежде бывал разве что рядышком, когда с отцом накашивали для Буренки сенцо. Там, на лугу, тоже было красиво, но только когда коса была хорошо наточена. Еще вот речка у нас в деревне живописная очень. А за нею опять же – непроходимый лес. Так что нельзя прям вот так взять и сказать, дескать, жил-жил, а красот и не видел. Видел. Но не такие. Таких-то, как раз и не видал. Потому что в лесах не хаживал. А тут, между прочим, он самый и есть, лес. Сосны вековые. Между ними малость ухожено. Освобождены площадочки и для спорта, и для праздничных мероприятий; проложены, ясное дело, еще при советской власти, дорожки, поставлены утлые домики. Ну а другие тут для кого? Не утлые? Лагерь-то летний! На опушке, которая чуть вниз, к реке, врыты футбольные ворота. Я быстро обежал окрестности, улыбаясь внутренней улыбкой, будто собственные угодья оценивал. Я это все и ощущал, как мое. На целое лето – мое!
Осмотрел и свою комнатушку-с-кибиточку. Малюсенькая, зато кровать в ней – в полкомнаты, мне в пору, и окна большие, а в них, в те окна, круглые сутки вид на сосновый лес. Неужто где лучше бывает? Навряд ли! Вот это подарок! Сбылась, как говорится, мечта. Да, за это придется трудиться, но труд, надо думать, посильный, сама атмосфера ведь в помощь, тем более, опять же, квалификация. Все ж я тут – по спортивным делам, а усмирять детей и носится за ними с носовыми платочками – не моя забота; если у них простуда какая или просто бзик – на то здесь воспитатели и вожатые. Активный досуг устраивать, всякие игры и состязания – вот моё. Дело оно веселое. Тем паче, в таком раю. Тихий час (продолжал я взвешивать возможности) – для детворы, а значит, после обеда у меня куча времени на пляже, накупаюсь в реке, сделаюсь, как Тарзан, загорелый, а то и глядишь, пошлет небо весь мне комплект удачи – и затеется тут у меня с какой-нибудь вожатой любовь. Я аж прицокнул от вероятности такого исхода и хлопнул себя по бедру.
Таскать долгими часами в день приезда кровати, столы, стулья, мешки с бельем – изнуряло. Но, чем канючить, не лучше ли сейчас проявить лояльность? Зная, что впереди ждет солнечное лето, пляж, куча времени на безделье, и, пусть любовь с вожатой пока отменяется, может, в следующую смену произойдет. В этот раз прицокнуть у меня не вышло, от долгой физической работы пересохло во рту, да и без перспектив на любовных фронтах на ближайшее будущее по ляжкам стегать себя было тоже не к месту. Всех вожатых и воспитательниц я уже повидал, поглядел и справа, и слева, и с заду, и с переду, да приуныл. Даже посмотрел наверх в небеса с немым укором: «Что так трудно было организовать сюда одну только, но малость покраше, чтоб для меня?». Мне в ответ – только мысль в голове: «При-ви-ре-да!»
Обессиленный (это ладно), недокормленный (спасибо жадным поварихам!), недоспавший (спасибо соседу через стенку Жоре), я начал второй рабочий день. Кроме наблюдений за Георгием и желанием реабилитироваться за грубость, были и другие события. Например, выдали мне краску и дали наказ выкрасить на спортплощадке разметку. А так как там зоны волейбола, баскетбола, большого тенниса и беговая дорожка – то, поделив поровну – чтоб оставить детям пространство для игр – я растянул эти «радости» еще и на завтра. Как минимум. И то сказать, участки для выкраса сперва требовалось как следует вымести, отскоблить помет ворон, или другой какой благородной птицы, еще вот ошметки от прошлогодней покраски, а уж потом переходить к вырисовыванию разметки. Когда я стал искать метлу и щетку для намеченных задач, выяснилось, что все, мне надобное, я могу выспросить у дворничихи: «Тетя Маша – баба сговорчивая, все мне предоставит».
«Позвольте! - Решил я про себя. – Есть дворник, значит, наверное, пособит мне в моей задаче. Тем более, это, надо думать, ее обязанность ведь, метлой махать. Она подметёт, я повыкрашиваю. Разделение труда – важная веха в эволюции производственных отношений». Дворничиху я нашел быстро, та в зоне видимости бродила с лукошком – собирала шишки для внучки. В пятнах света меж теней сосен она подолгу замирала, принимая солнечные ванны, мечтательно клонила седеющую свою голову, повязанную платком, то к одному плечу, то к второму – поворачивала к солнцу лицо. «Щетку и скребок, я, конечно, дам, - недовольно выдавила она, - но с возвратом. – Будто оно ее. – Не сломайте. Вот только помочь…» - она, ясное дело, не может, потому что занята тут по горло, и уже план задач ейный обозначен начальством был, и она даже как будто в аврале. Так что разбрасываться «никак не можно», а то важных делов не успеть. Площадь-то, вмененная ей, большая. Что до шишек - то ж она подспудно, пока шла к объекту работ, парочку для внучки, наклонилась, и подняла. Опять же можно учесть за уборку территории. Выдала она мне, значит, что полагается, и ретировалась с лукошком в дальнюю часть лагеря – с глаз моих. Ладно, подумалось мне, не свезло малость с помощью, не подготовлено зашел, сам виноват. Небось, смотрит, тетенька, юнец перед ней: «ну что за командир? Он хоть школу закончил? Нешто я буду мальчишку слушаться, спину гнуть? Молодой – справится». И то сказать, «у самой – картошка не полота, а она тут, в этом лагере, маши, Маша, маши!»
Вечером, на планерке, с трудом сдерживая навязчивого Морфея, я смиренно выслушивал указания на следующий день всем и каждому. Всем было то же, что и накануне, а мне, будто обухом, новые хлопоты – было велено завтра взять у теть Маши косу и обкосить периметр – по метру от забора внутри и снаружи.
- Нельзя ли, - говорю я, - Свет Санна, подключить тетю Машу на уборку спортплощадки? Та вся в помёте и еловых шишках. А ее, между прочим, докрасить надобно.
- Я думала, вы там все давно. Делов-то ведь на полденька было. – Пристыдила меня директриса, тем временем как замши еёные посмотрели укоризненно, щуря свои и без того узкие лисьи глазки, будто говоря: «Взяли мальчишку на свою голову, чует сердце, наживем с ним беды».
- Половина еще. Только выметешь, краску взболтаешь – набежит ветерок и опять шишки разбрасывает, да сосновые иголья и ветки кругом разносит. Мне бы помочь. Теть Маша пусть…
…Что-то я еще в жизни не знал!
- Нет, нет. У тети Маши дел знаете сколько? – Отвела в сторону глаза директриса. - Видели территорию? Это все ее вотчина. А она, между прочим, под пятьдесят. Спортплощадка – то ваше! Так что, как-то надо справляться, как-то справляться.
Тетя Маша – она хоть и деревенская женщина, и образование у нее восемь классов, но грамотнее она меня, дипломированного специалиста-отличника, надо признать. Опередила. Ощутила, надо думать, мое недоверие, предчувствовала подобный шаг с моей стороны и в качестве упреждения выспросила у директрисы вольную от маленькой части лагеря – спортивной зоны. «Это же территория физрука. Ну что он ей-богу! Там хлопот-то! Как маленький!» Ясно, что, пообещав уладить, директорша уже назад не сдаст, и конфликтовать было себе дороже.
- А забор? Это же не спортплощадка. Может, хоть тут кого в помощь командируете?
Директриса заерзала на стуле, бегая взглядом по залу, пыталась определить, наглость ли я проявил с этим вопросом или действительно есть возможность кого-нибудь дать в поддержку.
- Нееет! Кого ж я вам дам? – Плеснула руками она. – Воспитатели заняты, у них, знаете, забот куда поболе вашего. – Замши на эти слова директрисы сделали явный глубокий кивок – одобрение, и качали потом головой еще минуты три по инерции, мол, да, физрук этот ноет зря, не нюхал ведь нашего пороху. – Да и что там того забора? – Продолжала Светсанна. – Лагерь не такой и большой. Вы за пару часов тут справитесь. А потом и площадку свою докрасите. Нет-нет-нет. Забор обкосить – кроме вас некому. Так что не глядите так. – В этот момент все, как синхронистки на Олимпиаде, резко повернули головы в мою сторону, посмотреть, как так я глядел сейчас на директоршу. А я глядел точь-в-точь тем же взглядом, что и до этого. – Вы же мужчина. Делайте. Такая у нас тут работа. Всем тяжело.
Обкосить забор оказалось задачкой той еще! Мало того, что под пару километров в периметре, так еще и пророс бурьяном, который ни одна коса не брала, и сухие палки прошлогодней (или даже позапрошлогодней) поросли в рост величиной торчали кругом. Очевидно, за работу, которую мне обозначили, многие годы никто не брался. Сговорчивая баба теть Маша с радостью снабдила меня лопатой для этих дел, непременно отводя глаза в пол, и тарахтела, скороговоркой много раз повторив, «ой, эт вам, конечно, тяжело, забор вон какой длинный. Но вы ж поймите, ни косой, ни лопатой я не сумею. Годы не те». И убежала домой – картошку подкучивать.
За целый день усердных трудов, пролив не один пот, сбив в кровь мозоли на руках и порядком подравшись кустами, я по-прежнему топтался только с фасада лагеря. Многие тысячи раз я метнул лопату под корень кусту, как китобоец гарпун, сотню-другую охапок вынес, готовя кострище, и еще один такой денек – меня самого пришлось бы выносить, взяв, как я эти толстые сухие стебли, в охапку. Перед планеркой я обдумывал речь. Как объяснить горожанке директорше, что объем работ попросту непосильный для одного? Он и для двух, честно сказать, на полсмены. Я предвосхищал ее возможные реплики, вроде тех, что там и делать-то всего-ничего, чуток косенкой взмахнуть в свое удовольствие, и накапливал в голове перечь трудностей, который нужно было обозначить не в цифрах, а в охах и рукоплесканиях – для пущего убеждения. Что ей скажут квадратные метры бурьяна? Ее бы рядышком со мной, только для освидетельствования лишь, приставить. Долго не надо, полчасика было б достаточно.
Я сидел на планерке, ожидая момента, чтобы сказать все то, что наметил. Я знал – это будет нелегко, унизительно, воображал, как хитрые щели-глаза замш вперятся в меня, как буду в средоточии осуждающих взглядов всей этой секты из воспитателей и вожатых. И то ведь: никто ведь не жалуется, он один жалуется. Маменькин сынок. Ны-тя! Но – унижение, не унижение, придется стерпеть, иначе крышка.
- А что у нас физрук сегодня не был на спортплощадке? – Задергала директорша головой, как механическая кукла, короткими движениями три вправо, три влево – будто разыскивая меня в куче людей, хотя я сидел ровно на том же месте, что и вчера. – Это, вообще-то, ваша обязанность. Там ведь дети. Могут быть казусы! Скажите спасибо воспитателям, они свои обязанности хорошо выполняют, от детей ни на шаг. Без вас пришлось как-то справляться – взяли мячик и поиграли!
Я не успел ни оправдаться, ни тем более сказать намеченное. Пока я пытался осмыслить, ждет ли она объяснений или это риторика, вместо ответа пульсировало в голове только «правда ли у вас с Жорой в том сезоне были энти дела?» Тем временем первая замша, запрокинув голову на бочок, дремала. Пару раз клюнула резко вперед, и открыла щелки-глаза.
- Вам завтра надо ехать в город, - сменила тему директорша, – машина будет в шесть утра. В девять у вас курсы инструкторов в бассейне. Поработаете еще и плавруком. Не волнуйтесь, дел у плаврука только и бывает, что, знай себе, посвистывай в свисток, да следи, чтоб никто не нырял. Тем более, что с детьми на пляже всегда воспитатели. Тяжело точно не будет. Купание два раза в день. Так что и на спортплощадку вполне успеете. А самое главное – это для вас отличная возможность. У вас добавится квалификация. Она выдается на три года, так что три года у вас на лето проблем не будет!
В ту секунду я подумал, что все-таки ошибался в этой Светсановне. Хорошо, что нечаянно сдуру про Жору не выспросил. Не такая уж она ведь и вредина. Гляди-ка, теперь вот выучусь на инструктора в плавании, в самом деле ведь, работа не пыльная, а наоборот. Зато ведь за лето как хорошо у меня выйдет материально! Две ставки в смену. Я даже на мгновенье ощутил полноту кармана. Если так дело пойдет, то уже этой осенью сумею осилить автомобильчик.
- Вашу ставочку физрука мы, однако, разделим, потому что вам точно потребуется здесь помощь. Половинку отпишем Челомбитову. Вы с ним вдвоем точно управитесь. Александр Алексеич воспитатель опытный, и организовать что как вам подскажет, и вообще. Видите, сколько вопросов вмиг решилось. Вы не один теперь, и помощь есть и наставник, и новые возможности. Ну, все свободны!
Спустя какие-нибудь четверть часа, омывшись в душевой, я лежал под тоненькой простынкой, и глядел через огромные свои окна на лес, залитый лунным светом. Сказочно выглядели сосны в ярких контрастах. Расчерченные лунными лучами и тенью стволов аллейки, силуэты домиков, проглядывающих между. Кое-где, в отдалении, даже горело окошко. Каким-то теплом отсвечивал издали этот слабый желтый огонек окна, связывая нас всех в одно, объединяя одинаковым настроением полнолунной прекрасной ночи. Посвистывали совы. Из леса за лагерем доносилось гулкое уханье выпи. Потираясь, как нежные возлюбленные, поскрипывали друг о дружку ветви соседних елей. Прожектор-Луна причудливо разрисовала свето-тенями и мою комнатку. Я перевел взгляд с окна сюда, какое-то время разглядывал эти четкие прямые, потом – искорки пылинок, парящих в холодном свете.
Стал прикидывать положение дел.
Да, двойная оплата, к сожалению, сорвалась. Какие-то сбережения у меня имелись – уже три года я работал тренером, сперва на полставки, а пятый курс – на полную. В этом году, устроившись дополнительно в школу учителем математики, я рассчитывал финансовые возможности приобретения собственного автотранспорта. Отсюда лагерь. За три смены существенная сумма набегает. Конечно, не как у Жоры (вот, кто Корейко!) – он мне рассказывал, что получает оклад за работу и столько же – за аренду. Оборудование то его, собственное. Вот у него-то и получается хорошенький за лето доход. Ладно, пусть и не так, как у Жоры, но и полторы ставки – очень здорово, полторы ставки – это всяко получше, чем одна. Может, конечно, и не на все хватит, но сильно приблизит момент! И опять же, СветСановна, она ведь правильно говорит. Легче мне будет с поддержкой этого самого Челомбитова. Он, конечно, со слов Жоры, музыкант на троечку и играет на расческе (ха-ха!). А мне что с того? Не расческой же своей ему спортплощадку мести и разметку окрашивать? Да и подскажет, что как. Дело-то разумеет. Ответственность пополам. И похлопотать за что-либо теперь вот союзник есть. Кончаются, слава небесам, трудные дни. Дальше – все только по восходящей!
Глава вторая. Плаврук.
Немножко скучноватыми оказались лекции, что, в общем-то, наверное, неотъемлемый атрибут всяких лекций. Запредельные физические нагрузки нескольких дней тоже давали о себе знать, так что монотонная манера лектора заставляла пространство вибрировать, и временами оно прорывалось какими-то порой знакомыми, порой невозможными образами – вдруг рядом оказывался мой кот, и я рассказывал ему про тетю Машу; миг - их уже двое, они с собакой выслушивают, как нелегко мне без них, а потом будто даже немного ревнуют, когда узнают, что теперь есть Челомбитов, и, судя по всему, с задачами я и без них двоих справлюсь. То первая замша вдруг резко расширила свои прорези-глазки, так широко, что я даже вздрогнул и вслед за ней широко раскрыл свои… В окна бил яркий солнечный свет. Я взглянул на конспект, оценивая, сколько же я проспал. Подглядел к соседу – не так уж и много – и продолжил писать, изо всех сил не позволяя лектору колебать пространство, волей удерживал пытающуюся опять ускользнуть явь.
Мы сдали устный тест на усвоение пройденного – больше для галочки, результатов никто не оглашал, но нам всем выдали бумажку, дескать, прослушали… Осталось только сдать нормы в бассейне. Всё было маленько получше в бассейне. Я перенырнул его весь, удивляясь, что это же сумели сделать еще двое, включая рослую даму, которая, вдобавок, маленько под водой еще и вернулась обратно; неплохо проплыл на время – здесь, однако, я был поражен еще больше, потому что по результатам едва-едва ускрёбся в десятку из двадцати. Ну и достал манекен со дна бассейна. Это оказалось самым неприятным заданием, выданные мне очки все время слетали, и пришлось нырять с открытыми глазами. Глаза потом целый день от хлорки были болезненно-красные. Достать манекен с семи метров и перенырнуть бассейн удалось не всем, но корочки все равно выдали всем. Пока нам выписывали удостоверение, наш сегодняшний лектор, мужчина под пятьдесят, облачился в плавки и прыгнул с тумбы в воду. Этот зануда перенырнул двадцатипятиметровый бассейн туда и обратно! Наверно, хотел реабилитировать себя за унылую манеру бубнить под нос. Впрочем, его этот впечатляющий результат вряд ли кто-либо, кроме меня и той дылды, приметил.
Очень мне хотелось, несмотря ни на что, чтобы все это продлилось подольше. Чтоб лекций побольше и нормативов тоже. Хотелось вернуться в лагерь под вечер, чтобы сегодня уже ничего не делать. Поужинать и завалиться спать. Еще лучше, конечно бы, было, если бы курсы тянулись дня два. К моему сожалению, уже в три часа дня я был встречен прямо у ворот самой директоршей, которая улыбалась мне, как давняя хорошая знакомая, расспросила, что да как прошло, и повторила, с небольшими вариациями, свое вчерашнее, что, мол, «не волнуйтесь, …, ведь… только … посвистывать... Тем более, - воспитатели... Зато какие теперь возможности». Я понял, что ждет благодарностей. Поблагодарил.
Пока она провожала меня в столовую, я обратил внимание, что вдоль забора тарахтит тракторишко, роторной косилкой в одну секунду выкашивая пространство, на которое у меня вчера уходил целый час. Я обвел взором ту часть периметра, куда доставал глаз – все было расчищено. Болью в сердце отдалась мне такая картина, и схватил горловой спазм. Не имея возможности вымолвить звука, я только печально вздохнул и взошел в столовую, где директорша опять-таки живо распорядилась подать мне обед (который для всех два часа назад окончился) и даже посидела какое-то время рядом, сложив миленько перед лицом ручки, ну точно любимая тётка, угождающая племяннику.
После обеда мы с ней спустились к пляжу. Пляж выглядел непригодным. Буйки в зиму еще с прошлого сезона вытянули на берег, а сама «акватория» густо заросла водными растениями всех возможных видов и размеров. Создавалось даже ощущение, что пляж этот уже много лет не используется. Мне было поручено сделать две вещи: покрасить буйки и очистить акваторию от водорослей. И, как и до этого – дел тут, в ее понимании, на пару часов. Я быстро управлюсь. Потом «сразу на спортплощадку, хорошо?» Она убежала, а над рекой разнесся мой тяжелый бурлацкий стон.
Буйки, конечно, я покрасил быстро. Но с водорослями вышла история. Мало того, что я до этих водорослей всегда, сколько себя помню, коснуться брезговал, а тут их предстояло каким-то образом подергать, выудить из воды и собрать на полянке – чтоб подсохли, да сжечь. Так еще и первые дни июня стояли не жаркие, и находиться в воде подолгу было довольно зябко. Рвать растительность голыми руками тоже получалось не очень. Стебли отрывались где-то близко к поверхности, а самая гадость оставалась там, в зеленоватой водной мгле, касаясь ног, живота, груди и вызывая во всем теле оторопь. Подозревая, что коль я не один на всем свете, у кого такая реакция, то и детки, решил я, от купания в подобном месте большой радости не получат.
Я взял лопату у тети Маши и пошутив, не желает ли она пособить мне маленько, отправился совершать очередную невыполнимую миссию. На это дело, кроме текущего, у меня ушло еще два полных дня. Причем в последний я так увлекся, что несколько часов не вылезал из воды, стуча зубами и весь покрытый гусиной кожей – всё хотел деток порадовать. Помимо гусиной кожи, я также был и весь в водорослях, которые развесились у меня на плечах, голове, и даже на ушах красовалось по зеленому кустику. С лопатой в руках и покрытый водной растительностью, я, наверное, походил на карикатурного Нептуна. Но свидетелей не было, так что это лишь мое предположение. Ясное дело, обеденный час был давно позади, и близилось время ужина. Я подумал тогда, то-то все удивляются, что физрук-плаврук куда-то запропастился. Может быть даже, беспокоятся там. Ну да ладно. Завтра обещают жаркий денек, а значит, времени мало. Надо закончить наведение тут порядка. Опять пошла в ход лопата, и некий молодой человек, весь в тине, позабыв давнюю свою брезгливость, трудился, не щадя сил.
Почти к самому концу ужина этот человек, наконец, выбрался из омута. Акватория выглядела очень приглядно. Если ступать по дну, ноги скользили по чему-то холодному, скользкому и мерзковатому, но плавать было вполне-себе ничего. Странно, конечно, что никто не спустился проведать, все ли у меня в порядке, все ж и на обеде не был, и ужин окончился. От осознания, что никто за меня не волнуется, были немножко грустно. Ведь, если посудить, еще недавно был юн и без дозволения вообще никуда не мог отлучиться, да и с дозволением – тоже сохранялся контроль. Как же это тогда бесило! Всего маленько с тех пор повзрослел, и вот – уже не беспокоятся. Пропал, не пропал. Не обедал, не ужинал. Никто ведь не знает, куда человек делся. А вдруг беда? Хоть бы одна живая душа показалась за целый день – проведать.
Пока поднимался по склону, продолжал себя тихонько пожаливать, что, дескать, и не нужен-то никому, и никому не жалко. Исчез – на весь день, никто и бровью не шевельнул. Вошел в столовую, там, конечно же, никого. Только поварихи посуду намывают. Выдали мне запоздалый ужин. Говорю: «И обед давайте, если остался – я ведь и не обедал» - «Что, правда? Ну хорошо». Без вопросов выдали и обед, слава Богу. Наелся. Сидя с наполненным желудком и ощущая растекающуюся по телу негу, про жалость к себе позабыл. Ладно, пусть, думаю. Небось, не пропаду и без вашего беспокойства. Только вот Жора-то, он где?
Жора сидел в своей кибиточке, набулькивал какие-то нотки на клавишных, а по кровати были хаотично разбросаны диски, также, как и его седые вихры хаотично торчали на голове. Он как-то неестественно был чем-то взбудоражен.
- О, хорошо, что пришел! – Увидел он меня в дверном проеме и вмиг успокоился. Даже космы сами собой распрямились, пригладились. – Надо аппаратуру вынести, а то сейчас дискотека, а тебя все нет. Я уже начал нервничать, голову ломаю, кого б попросить мне помочь.
- Потерял меня? – Зажегся я надеждой, что вот, хоть бы Жора, переживает. И то ведь. Значит, были, кто беспокоился же…
- Не потерял, просто смотрю время – уже пора выносить все, а ты не идешь.
- И на обеде не потерял меня?
- А тебя на обеде не было разве?
- Меня и на ужине не было… - Говорю ему, ожидая зажечь интерес. Ведь как, не было? А где тогда был? Ну, Жора, спроси же!
- Понятно. Ладно, надо спешить, бери вот это, а я вот тут. Понесли…
Взрослая жизнь. Хотел же быть взрослым, торопил этот час. Принимай и последствия.
Меж тем бросил я и короткий взгляд на спортплощадку. Там было пусто, нетронуто, все эти несколько дней. Все так же – ни на дюйм не подвинуты – стояли прислоненная к стойке метла, под деревом накрытая банка белой краски и кисточка в растворителе. «Ладно, сделается, небось!» - сказал я про себя. Завтра подключимся с Челомбитовым и все утрясем.
На планерке директорша объявила мне новый фронт работ – завтра на пляж привезут четыре КАМАЗа песка, надо бы разбросать их по пляжу и от бережка в речку. Это дела на первую половину дня. «Во вторую, докрасьте, уже, разметку на площадке». Я только успел выдохнуть «А…» и посмотрел в надежде на Челомбитова. Тот, то ли делал вид, то ли и в самом деле, дремал в кресле.
Следующий день я вновь махал лопатой, но уже другими движениями – расшвыривал песок по всем направлениям. Будто от взрыва шрапнели, летели комья по берегу и в воду. Разгорячившись, пару раз я позволил себе сделать короткую (минут десять) паузу – на купание. Конечно, по законам бытия, в эту самую минуту на пляж приперлись замши с начальницей. Замши, как полагается, с папочками в руке, в которых на листочке делали постоянно пометки.
- Не успеваем, значит! – Критиковала меня шефиня. – Завтра уже купание бы начать, а у вас песок не разбросанный. - Злобные прорези первой замши глянули на меня через плечо директорши, и опять она что-то писать. – Поймите, тут вам не курорт. Вы сюда не отдыхать приехали, а зарабатывать. Отдыхающие тут дети. Мы здесь трудимся, чтобы дети хорошо отдыхали!
Ушли. Опять лопата. Опять труды, иному человеку и вовсе бы непосильные. В общем, в два дня одолел. На этот раз рекордов не ставил, обеды-ужины не пропускал. С первого раза дошло – никто не обеспокоится исчезновением. Зато вот если невзначай застанут за отдыхом неурочным, пусть и необходимым – это иным, как по стеклу железом, коробит аж. Хорошо, хоть обед или ужин – сюда не относятся. Значит, не воспользоваться глупо.
Между тем, пока я пропадал на пляже, попал я в криминальную историю. Даже было какое-то разбирательство, отголоски которого через несколько дней дошли и до меня. У тети Маши пропала тяпка. Тяпка хорошая, новая, блестела еще, как обручальное кольцо невесты, черенок крепкий, тоже только-только выструганный, отшлифованный, гладкий, как младенческая попка. Тяпка прямо ух! Такую, как и младенца, целовать хочется – не тяпать! Стояла тяпка подле ее сарая с инструментами, сверкала, будто сокровище, на солнце, а вернулась тетя Маша – нету тяпки. Она беспокойство сразу не стала устраивать, потому как решила, что это физрук-плаврук взял, он же чистит, наверно, на пляже, от тины, или от чего там еще, ну и тяпку взял. А кому кроме она бы понадобилась? Такая хорошая тяпка. Так что тетя Маша как-то не шибко сперва взволновалась. Физрук-плаврук-то мальчишка еще, не жулик, небось, небось, образованный. Разве он тяпку не вернет? Тому уж два дня прошло, и тетя Маша обеспокоилась маленько. Если б к вечеру тяпку возвращал, а то ведь кидает, небось, на пляже после трудов. Этак, неровен час, ее там и стибриют! Что характерно, лопату приносит всякий раз к вечеру, а тяпку бросает. Тут до нее и дошло – тяпку то уже того, ищи-свищи!
И на следующий день, когда в первый раз, будто Хассельхофф, я спасателем Малибу стоял у кромки воды, руки в бока, свисток гонял языком между рядами зубов, да на часы поглядывал; в тот самый момент, когда с прискорбием я рассматривал всплывающие со дна корневища водорослей, которые не удалось достать (а эта мшистая дрянь всплывала, сколько не убирай, всю следующую неделю); ровно в эти минуты тетя Маша плескала руками в кабинете директорши, лепеча одно и тоже «тяпка – такая хорошая».
Добрая тетя Маша просила директоршу с меня дюже не взыскивать, молодой ведь еще, не смекнул, что такие тяпки в тутошних местах – точно клад. И оставлять в общих местах это дело не следует. Да что оставлять! С таких и глаз сводить грех. А что не признался я вовремя, что не уберег золото – так все потому, что стыд не дает. «Так, что, уж вы, Светлана Ликсановна, не взыщите с мальчишки! А еще лучше, вообще ему не говорите о том, может, сам наберется духу, да выложит. Не стыдите беднягу».
Лагерь-то он, конечно, большой в периметре, если его косой да лопатой обкашивать, да и мести дорожки для дворничихи – территория большая. Но для слухов – это вообще не расстояние. Уже на следующий день я всю историю да в разных вариациях из многих источников услыхал. Даже хотел к тете Маше на огород наведаться за утерянной мною так безответственно тяпкой. Но потом поостыл. Говорю ей при встрече в один из следующих дней:
- Что ж вы, тетя Маша, на меня тень наводите, дескать, я тяпку без спроса взял и не возвращаю? Будто бы оттого, что ухитрился утопить нечаянно в водоеме. - Была и такая версия. - Или потому что по недогляду сумел допустить хищение оной?
- Ой-ой. – Заойкала тетя Маша. – Ох-ох. – Заохала. – Да я что? Я ж не утверждаю. А тяпка-то ведь была какая хорошая. Загляденье – не тяпка. И вот – нету. Я и решила, физрук то наш, он же на пляже порядок наводит, вот и прихватил.
- Неужто я ваше без спроса беру?
- В том-то и дело, что нет! Но тут ведь, думаю, взял физрук лопату, да неудобно ей, лопатою той, вот и воротился тяпку спросить, а меня, как на грех, не оказалось на месте-то. А тяпочка тут стоит, сверкает, будто брильянт. Вот и взяли. Не по злобе, а по надобности. А после отвлеклись на пляже, а чужой человек-то и схватил. Вот и решили вы эту историю огласке не предавать и про тяпку смолчали. Я что? Я вас не ругаю. И просила директоршу даже с вас за провинность не взыскивать. Не велика ж ценность! Тяпка. А тяпка-то, ох и хорошая. Траву как режет, сабля, а не тяпка!
- Не брал я вашу тяпку! Вы это прекрасно знаете.
- Ясное дело, ясное дело. Не наговариваю я. Не ругаюсь, все понимаю. Может, и не вы. Как узнать? У тяпки-то теперь не спросишь. Нету тяпки-то. Нету. Кто-то взял. Кто-то же взял? Сокровище, не тяпка. Сорняки знаете, как рубит? Как комбайн, ей-богу! А подкучивает как! Такую тяпочку поди-поищи!
Глава третья. Лагерные будни.
На планерке, уличив паузу, я взял слово:
- Пляж, - говорю, - готов, как вы знаете, к использованию. Акватория чиста, песочек раскидан. И дни по прогнозу на неделю вперед жаркие, так что кто-то из вас, возможно, уличит возможность охладиться в реке. Дно пляжа мной обследовано досконально – тяпки там нет. А вот поодаль нырять не советую, я не обследовал. Будьте внимательны! Тяпка была очень хорошая, остра, будто Стеньки Разина сабля!
- Так все-таки утопили? – Вопросительно восклицал женский голос, я повернулся на звук – реплика была от замши номер два. Вторая замша, в отличие от первой, не всегда следовала за начальницей хвостиком, и редко была слышна. Да и вообще не пойми чем она занималась. Даже голос ее был настолько типический, что его легко было спутать с чьим бы то ни было.
- Я ничего не утверждаю, - ответил я ей и всем остальным, которые ждали развязки, - но тяпки нет. Значит, где-то же она есть! Тяпка-то ведь очень хорошая. Такие по закону сохранения материи не исчезают насовсем.
«Юморист», - буркнула первая замша, сморщившись в негодовании, как урюк.
Все следующие дни я носился пуще прежнего. Утром, как и каждый день до этого, собирал школяров на зарядку. Дочертил, наконец, и разметку. Перед обедом купание. После обеда – купание. Дело, конечно, было простейшее, но я все равно и к нему подходил ответственно, бдил, так сказать, чтоб никто не утоп. Статистика по этому лагерю была такая, что, сколько бы люди не старались, там никто никогда не топ. Но я все одно беспокоился, не ослаблял тонус ретроспективными показателями, подсекал и выводил из воды нарушителей, то и дело пересчитывал мелюзгу. В таких условиях утонуть требуется большая сноровка.
Получилось так, что эти два часа в день, с одной стороны, отнимали проблем, будучи перерывом в круговерти трудов, но вместе с тем они же и создавали некую иллюзию недозагруженности, потому начальничья шайка никогда не унималась, постоянно жаждая подкинуть мне еще и еще чего в дополнение. После пляжа мне по-хорошему полагалось на спортплощадку, организовывать там игры, но это тоже не признавалось, как дело шибко тяжкое. Потому-то каждый божий день меня направляли в разные места. Освежить белый цвет столбиков забора – физрук, привезли штакетник, нужно поменять пролет – физрук, а и елку повалило – распилить, разрубить, вывезти – физрук, бензопила, топор и тележка. На спортплощадке, окромя утренних зарядок, меня редко было видать, да и вообще редко можно было наблюдать меня в зоне видимости, как и Золушка, облаченный в рабочие лохмотья, я был спрятан от глаз на задворки, где то и дело что-то строгал, рубил, пилил или красил. По лагерю ходил ропот, дескать, физрук носа по своим прямым делам не показывает, и толку от него, как удоя с козла. Только и может, дескать, что на зарядке «раз-два-три-четыре», да дуть на речке в свисток. Всем бы так устроиться! А детям из-за его лености скучно! Хоть бы организовал, к примеру, футбольную игру меж отрядами.
- Жора, - спрашивал я своего товарища в дивные моменты совместного обеда или после ужина, когда мы на сон грядущий общались у него в кибитке. – Тут всегда физрука так заезживали, или просто мне не повезло с новым начальством?
- В смысле, заезживали? – Удивлялся Георгий. – Ты так утомился от того, что стоишь, руки в бока в воде по щиколотку? Или полчаса зарядки утром тебе кажутся непосильной обузой?
- Издеваешься? Ты б хоть раз спросил товарища, где тот пропадает целыми днями. Любую подсобную работу на меня спихивают.
- Ну а кому ж еще? – Чесал волосатый живот Жора. – Воспитатели ж с детьми. Только ты и есть. Но – не расстраивайся, во вторую смену народу много, тут тогда и физрук есть, и плаврук, и спасатель. Вам втроем полегче справляться будет. – Я этими словами не сильно приободрился, ведь до второй смены было еще побольше недели, а такие интервалы молодому уму кажутся вечностью.
- И что, - говорю, - прошлый физрук тут все шесть его сезонов носился с кисточкой или молотком?
- Возможно, носился. Я не обращаю внимание на все эти вещи.
Жора пожал плечами. Развел еще раз руками, приговаривая, что, больше, мол, просто некому, и, вторя шефине, добавил, что не так и много тут тех делов.
На очередной планерке, выслушивая сотое поручение – поправить забор с восточной стороны и перетаскать новую мебель, я в не удержался и пыхнул, в возбуждении озвучив вопрос, дескать, «доколе квалифицированного тренера (в квалифицированные я сам себя определил уже на том основании, что очень хотелось как-то мачехам нос утереть. Хотя было и чем поддержаться - двое моих воспитанников на майском областном первенстве взяли призовые места) доколе, то есть, будут гонять с функциями простого подсобника?»
«Цаца!» - послышалось от первой замши.
«Мы не можем платить вам такие деньги только за утреннюю зарядку» - прозвучало от второй. От директорши не последовало и звука.
Вот вы как развернули?
«Во-первых, сама вы цаца? – Подумал я. - Во-вторых, что еще за мы? – Подумал я дальше. Насколько я разбираюсь, это бюджетные средства, и вы, простите за прямоту, не примазывайтесь. Ну а в-третьих, подумал – действительно ли я все это подумал или кое-что вгорячах брякнул? - Денежки-то небольшие, - подумал и сказал. – Тем более, половинку у меня оттяпали в пользу сами знаете кого. Вон он, полюбуйтесь, третий сон видит. К слову, ни разу не подключался».
Челомбитов очнулся в креслице, какое с первого дня застолбил – единственный там, вообще-то, удобный для сидения предмет мебели. Остальные присутствующие (кроме, разумеется, начальниц) мучились на пластиковых табуретках. Челомбитов сдвинул панамку с глаз и потер заспанное лицо. Стал шарить ногой в поисках потерянного шлепанца.
Челомбитов, вероятно, желал бы что-то возразить, возможно, даже ругнуться, а то и просто, как и все до него, мол, «стоит ли, любезный, шум подымать? Хлопот-то – одни разговоры.». Но в этот момент, подоспевший только к концу планерки, в дверь ввалился Жора. Над его голыми плечами и мокрой головой летело вполне приметное облачко пара, каковое я по-первой воспринял за частично материализованную его фантазию, очертания облачка будто даже напоминали кастеляншу, но небрежно перекинутое через плечо махровое полотенце говорило другое – Жора явно только из душа. Он задорно, фортиссимо, наигрывал кантри.
- Приехали ковбои! – прокомментировал он повернувшим к нему головам с разинутыми ртами.
Разговор тот, однако, возымел некоторое воздействие. Скамейки на спортплощадке на следующий день мы красили уже в паре. Челомбитов даже поучаствовал наряду со мной в организации футбольного матча между отрядами. Но самое главное – следующая пара планерок прошла без указаний в мою сторону. Потому что Челомбитова надо было пощадить. Все ж, у него обязанности. Дети. Когда ему на спортплощадках торчать?
Футбольный матч все и вправду давно хотели. Мальчишки хотели – потому что потребность у ребят энергию по временам истрачивать и удаль свою девочкам демонстрировать. Девчонки хотели – потому что у тех есть потребность мальчишеской удалью восторгаться. Но, к моему сожалению, хотел и вожатый Костя. По непонятным для меня причинам, он тоже рвался в игру. А поскольку он шел за взрослого (студент четвертого курса), то в команду соперника тоже требовался кто-то в противовес. Этим кем-то назначили меня. Мало того, что за эти дни я основательно вымотался, так еще предстояло побегать теперь полтора часа. А этот Костя, чтоб ему пусто было, еще и подзуживал.
«Ой, - говорил Костя, - как против физрука играть? Нет, против физрука мы не сумеем!» Будто, если я спортсмен, значит, непременно и за мячом гоняюсь, как борзая за зайцем. Костя этот, кстати, всю смену ко мне так и обращался «физрук», да, «физрук». Туповат потому что был. По этой же причине и еще потому, что был он единственным вожатым мужского пола – все другие вожатые о нем вечерами шушукались. «Костя то, Костя это». «Какой же Костя красивый…». А мне казалось, что Костя этот на суслика похож.
В общем, пришлось мне гоняться за мячиком, подобно борзой, потому как зародил этот Костик в детских умах, да в умах пришедших поглазеть на него вожатых высокие ожидания от физрука, и пришлось соответствовать. Даже сколько-то голов умудрился забить. Пять или шесть. В общем, все были довольны. И я в этом числе. Тем более, бегать пришлось не полный матч - мне на радость уже к вечеру навис циклон с грозой, и зарядили спасительные дожди. Жаль только, моя кибиточка такого шквала не перенесла и протекла у нее крыша; я спешно перебрался к Володе, электрику. У Володи в комнате, все одно, что в ночлежке - жутко накурено – имел он привычку чадить папироску в постели. Но этикет разумел, и когда я к нему подселился, грустно покуривал в сторонке, под козырьком, обернувшись пледом и глядя на плюхающие всюду и везде капли дождя. Общаться друг с другом мы не находили тематики (он был далек от спорта, а я не разумел в проводах) так что в его присутствии я делал вид, что сплю, тем более, мне в самом деле слегка не здоровилось, и он подолгу сиживал под козырьком с сигаретой.
Первая смена закончилась, как и должна была, в день зарплаты.
В этот день я получил ответы на все свои самые сокровенные вопросы и помудрел – Лев Толстой бы гордился. Всем моим чаяниям, какие не умел сократить Георгий (по причине, что интересовался в лагере только лишь женщинами) наступал конец. Намеками, я подходил к открытиям довольно близко, готовый сорвать покровы, но истина оставалась скрытой от меня, закулиса – неведомой, затененной.
Я взошел в кабинет директрисы, как победитель - за по праву моей наградой. Вспышками загорались в памяти фрагменты всего: «цаца», «не можем платить», «вы здесь не отдыхать приехали». Мне виделся одинокий силуэт, то с пилой в руках, то с косой или лопатой. И виделось трио его начальников, нависших над ним, как три злые мачехи, у которых одна лишь отрада – замучить, и они днями напролет бдят, высылая беднягу то на южный фронт, где он орудует молотком, то на западный с топором и пилою, а то – еще, загонят в холодную, как Ледовитый океан, воду, не дозволяя до поры вылезать или наоборот, в жаркие пески, не давая прохладиться. Ну и еще Маша, эта обленившаяся за годы старожилка лагеря тетя-дворничиха, в отплату, что делал часть и ее работ, свалила на беднягу пропажу украденной кем-то (уж не ей ли самой?) острой, как сабля, и сверкающей, как изумруд, тяпочки. Да и глуповатый вожатый Костя, в которого втрескались все без исключения кумушки, даже, как выяснилось, кастелянша Люда, величал меня не иначе, как обезличено «физруком».
Перенесенных невзгод, несправедливости, так думалось юному мне, хватило бы не на одну судьбу-судьбинушку!
Теперь злосчастия мои подошли к завершению. Почти окончены. Конечно, подсобных трудов тут хватит и на вторую смену, и еще поболе: столько непочиненного забора вокруг, столько невыкрашенного! А починится, да покрасится, можно копать землю под грядки или еще какие другие задумки – там же целых три головы, чтоб выдумывать. Но я уже не буду это делать один. Я не буду один. Буду – не один! Если вдруг работа окажется тяжелой – мы вместе станем противостоять неправоте, бороться с произволом трех толстяков (на деле, наоборот, вся троица была костлявая), докажем, что мы тут не дармовой хлеб ведь едим, и вообще. Уже завтра я увижу моих новых коллег, так сказать, соратников. Мне, между прочим, показали и домик, где мы будем жить вчетвером. Домик просторный, отличный домик. И окно прямо подле моей кровати, большое, с видом на ельник. Красота! А четвертым с нами будет еще и повар. Вот это удача! Наверняка, тот сумеет организовать нам какие-нибудь внеочередные вкусноты – услащать всячески жизнь.
Долгожданное воздаяние мне за тяготы близилось. Уже стучалось в окна и двери. Все теперь будет другое! Будет почти так, как я намечтал в первый день. Плюс неучтенные пирожки с повидлом и с яблоками. А там, кто знает, может, припасена Небесами среди новых вожатых и для меня красотуля, и затеется у нас с ней на всю оставшуюся жизнь любовь!
На фоне всех этих солнечных фантазий только одна была у меня грусть на сердце: разметку на спортплощадке, стойки, буйки – красил я, пляж расчищал я, пострадал за великое дело лишь я, а остальные пришли в это место, где моей в том числе кровью завоеваны эти блага. И это было обидно. Но ладно, убеждал я себя, не нужно быть жадным. А нужно с восторгом встречать будущие возможности, тот миг, который ты сам своею жертвой столь отчаянно приближал.
Кстати, относительно возможностей тоже было немного печально. Если в первую смену я ожидал получить полтора оклада, то во вторую, с наличием полноценного второго товарища-физрука, окончательно был переброшен на пляж, в плавруки, так как большое количество отрядов предполагало теперь мое нахождение там почти целый день. Кроме, разумеется, утра, когда я, вместе со вторым и третьим из нашей команды (именуемым чуть не дворянским титулом «матрос-спасатель») – должны были проводить утреннюю гимнастику в разных частях лагеря, который ульем загудит завтра от обилия детворы. Проводить зарядки из нашей компании был не обязан только, разве что, повар Иван, но это, однако, вполне логично.
В общем, взошел я в кабинет шефини, с этими самыми мыслями – что дождался и наград за труды, и дожил до благословенных времен, так сказать. Свобода, равенство и братство измерению не поддавались, в силу бесценности, а, то, что в денежном выражении, получку мою, извольте, Светлана Кусанна, мне отсчитайте.
С торжеством во взгляде я погрузил глаза в ведомость, будто в озеро умелый рыболов снасть, в уверенности выудить рыбу; я ощупывал взором перечень, разыскивая себя. Моя фамилия, как и полагается, присутствовала там дважды.
Физрук – такой-то – ноль пять ставки.
Плаврук – такой-то – ноль пять ставки.
Не сразу, откроюсь, я осознал, что случилось, потому улыбка победителя еще висела на моей нижней губе несколько секунд, пока не спала вконец, сорвавшись вслед за той крупной жирной добычей, видевшейся рыбаку за зеркалом воды еще какую-то секунду назад.
- Позвольте, но! Светлан Ксанна. А почему плаврук – полставки?
- Ну а как еще? – Не поднимая глаз, отвечала шефиня. – Смена маленькая. Смотрите утвержденную штатку. Вот. Первая смена. Плаврук – 0,5. Физрук – единица. Все без обмана.
- Не вы ли мне, я извиняюсь, тогда – про перспективы, да про какие-то возможности живописали! А сами, получается, за все про все мне обычный оклад намечали уплатить?
- Это я имела ввиду же на будущее! Конечно, возможности. Еще какие! Следующий год будете выбирать по себе: то ль вам физруком, то ли инструктором на пляже. Чем же не перспектива молодому специалисту?
- И вы в счет будущих сомнительных моих радостей оттяпали мои ползарплаты в пользу Челомбитова? Хорошая услуга.
- Ну, он вам помогал ведь. Скамейки, футбол.
- Помощь, что и сказать, ценная. На полденька из трех целых недель.
- Может, и так. Что теперь разбираться? Уж сделано. – Буркнула директорша, намекая, чтоб я побыстрей уступил место следующему. Позади меня, в коридоре, мялся Володя, электрик.
А мне и не нужно было намекать. Мне самому захотелось на свежий воздух, лишь подальше от ее парфюма и бегающих ее глаз. По-хорошему бы совсем далеко. Умчать в электричке! Жаль сегодня уже ушла. Сбежать по рельсам – в ночь! Оставалась только какая-то недосказанность, что-то такое важное просилось с уст, что мозг отказывался почему-то явить сознанию. Было ли у нее с Жорой на самом деле? Это, не это? Нет, что-то кроме. Я пересчитал свою получку, сгреб деньги в карман, и, черкнув две подписи в ведомость, собирался уже дать команду ногам вставать. Выдерживая время на случай, что мозг все же сподобится и откроет ту самую мысль, я заставил себя еще посидеть малость. Как паровоз, рывками выпустил воздух «п-п-п-п», царапнул ноготком присохшего к столу комара, постучал указательным пальцем по ведомости. Со скорбью взглянул в ведомость еще один раз, чтоб напоследок увидеть, какой у меня отобрали приработок. Поискал Челомбитова. Вот и он. Нечаянный недруг. Халявщик. Первый в жизни живой пример чиновничьего произвола и коррупционных схем. Не зря его Жора терпеть не может вместе с этой его «расческой». В секунду, когда я стал подниматься, линия взгляда тоже, вслед за остальным телом, двинулась вверх, выхватывая в перечне новый сюрприз - должность рабочего на полную ставку. Фамилия напротив той должности была чересчур знакомой.
- Эт-то как понимать? Позвольте спросить. – Сказал я, указывая в шефининого однофамильца пальцем и, успев едва ли на сантиметр оторвать пятую точку от стула, уселся обратно.
Директорша засуетилась, громко сглотнула слюну; ее серое в тусклом ламповом свете лицо озарилось стыдливым багрянцем.
Да, действительно, все обстояло именно так. И подсобный рабочий, а как же иначе, полагался в такое место. Он, разумеется, в виду ответственности начальницы лагеря был принят, наличествовал, и даже вперед меня был рассчитан, о чем свидетельствовал кривой росчерк рядышком с суммой. Единственное, что не делал этот рабочий – он не работал. Потому что это был шефинин любимый сынуля, Матвей.
Я того Матвеюшку не раз наблюдал, модный, надо заметить, малец. С серьгой и татуировкой во все предплечье, что в те времена редко встретишь. Мы знали, Матвей – сын ее, и полагали за старшеклассника, который, подобно другой возрастной детворе, отдыхал тут, хотя и на блатных правах. Матвей не особо подчинялся распорядкам лагеря, столовался, когда вздумается, без дозволения шастал на пляж и вообще всюду, к тому же частенько покуривал под прикрытием бани. Случалось мне замечать также, как Матвей посреди бела дня гонялся в деревню, откуда возвращался с ценным приобретением – пластиковой бутылью с бронзового цвета пивком, и, развалившись под двухсотлетним дубом, что позади лагеря, делал большие жадные глотки, пока не застукали и не настучали мамаше. Но, как выяснилось – не только лишь из материнских поблажек проистекали все эти вольности. Было парню восемнадцать лет, и дозволения у матери он спрашивать был более не обязан. Как и она не обязана была теперь выдавать ему карманные на все это протестное моральное разложение. Взамен, отдавшись целиком и всецело материнской любви, дала роднуле возможность заработка, нежно при том оберегая от тяжкого физического труда. Параллельно этот труд свалив на другого, не рОдного – ЗолушкА.
Вышел я из кабинета, как и сказал, повзрослевшим ощутимо. С Золушкой себя я тогда не ассоциировал, как-то постыдно было, зато чувствовал себя по полной программе Балдой, который поработал за троих, а поел за одного.
Глава четвертая. Боксер, гимнаст и Ржун.
Все тяготы мира, несправедливость и прочее будто заслонились завесой и в какие-то считанные даже не дни, а часы на неосязаемой временной шкале задвинулись далеко-далеко в прошлое, почти став историей, которую помнишь, как чью-то чужую. Компания у нас подобралась, что называется, дримтим. Все, как один, весельчаки. Утренний подъем стал легким и задорным, потому что уже на первый прорвавшийся сквозь кроны елей в наше окно луч звучала чья-нибудь острота, и удержать коллективный хохот было невозможно. Открывать спросонья глаза и сразу срываться в смех – что вообще может быть лучше для молодых сердец?
Физрук – Миша (Мик), ясное дело, классный малый, и само собой – душа компании. Сам боксер, тренер боксеров. Возраст Мишки – мой плюс еще сколько-то лет. Он вышел невысок ростом, из мухачей, зато быстр, прямо молния и верток. Походка, как подобает боксерам – легкая, пружинистая. Русая коротко остриженная голова, волосы, будто от удивления, вздыбленные, но взгляд открытый и никогда никакого камня за пазухой. Невозможно представить, чтоб Мишка какую-нибудь подлость измыслил – вот он весь, как на ладони, с приподнятыми уголками губ и двойными дужками морщинок у рта, будто наготове всегда улыбка, только шути, да и самого шутка точно всегда наготове. Хотя другим, кроме таких же, кто без запазушных камней, с ним шутить почем зря б не советовал. Как-то раз он мне серию демонстрировал, а я только и чую носом ветерок от стремительно мельтешащих перед лицом молотилок. Дела у Мишки были прекрасные, в воспитанниках чемпионы, отчего и среди начальства на хорошем счету, и среди молодежи – почет. Все успел. Даже развелся.
Матрос-спасатель – Дима, рубаха паренек. Димка пока еще студент, девятнадцать годков, так что регалии и подвиги Мика для него – дело будущее. Димка кандидат по гимнастике был, и, сообразно спорту, тоже не дюже рослый, но крепкий, как молодой дуб, поджарый, и все равно, что лоза – во все стороны можно гнуть сколько хошь. Взгляд его карих глаз пристальный, немигающий, тонкие губы поджаты и стрижка даже еще покороче будет, чем у Мишки. Будто это не стрижка вовсе, а бритье едва ли недельку спустя. Димка молчун вроде как был, в разговор не особо рвался, больше к другим внимательный. Глядит с прищуром и похохатывает с нас. Ходил прямо, спину держал четко, будто его только сейчас из парада выхватили, а он и не понял – знай себе шествует. Приятно смотреть. Димка (спасатель, он же матрос) в нашем городе только по учебным делам находился, что было мне почему-то грустно. Наверное, оттого что в воображении с ним дружбу простёр бы до глубокой старости, а он, вишь ты, уедет через два года в родные ему Пензенские места.
Еще с нами в одной обители очутился, как уже было говорено, Иван, поваренок. Рыжеволосый, веснушчатый такой парнишка, моего школьного дружка закадычного уж больно мне напоминал. Себе вот только, в отличие от однокашника, на уме оказался – сразу же чуть не с порога как-то сумел закрутить интрижку с еще одной работницей кухни, из новых, студенткой кулинарного техникума, и в нашу безоблачную жизнь и сплошное солнце подбросил щепотку черноты – зависти, да к тому же вычеркнул из перечня ожидаемых ништяков неучтенные пирожки. Так ни разу и не принес.
Взамен Ивану послала нам судьба другого товарища – Леху, из вожатых, этакого лба восемнадцати лет. Тот так к нашей команде прирос, что легонечко огребал на орехи от своего старшого – Сан Сеича Челомбитова, потому что частенько где-то (с нами, ясное ж дело) пропадал, уклоняясь от хлопот. Леха был рослый парнище, прямо бигфут и такой же лохматый. Из наших тоже - первокурсник физкультурного отделения, правда, учительский сын, да не просто учительский, а династийный: родители его – заслуженные перезаслуженные, как и бабушка по материнской линии и дед по отцовской, который, к тому же директор самой престижной в наших местах гимназии. Как и полагается потомку заслуженных в н-ной степени педагогов, Леха расписал себе татуировкой целиком правую руку и помалу работал над левой, а после и еще были планы – благо, на его габаритном теле места вполне хватало. Его увлечение татухами он сам толком объяснить не умел, но в пробелах между рисунками на его плечах я разглядел конопушки, хоть и сам он был белесовато рус; может, именно из-за конопушек этих и бледной плохо поддающейся загару коже решил он маленько фигурно позеленеть. Еще у Лехи был полон рот золотых зубов. Тут конопушки не виноваты. И эти золотые, в оба ряда, были не то, что у каких-нибудь рэперов, коронки, а реальные зубы, вместо всамделишных. Проблема с нехваткою собственных в столь юном возрасте образовалась не из любви Лехи к ирискам или всяким другим вязким сладостям, а наоборот, от того, что предпочитал он кое-что более жесткое. То есть – хоккей.
Леха был еще тот хохотун, и его басистый богатый даже не хохот, а рокот можно было частенько слышать где-то далеко. Мы же его этот смех слушали поблизости, причем каждый вечер, когда впадали в раж и чудили всякое. Его мы за это его характерное качество прозвали Ржуном. Леха Ржун – так всю смену и величали. Идем мы с ним в какой-нибудь звездный вечер по аллейке, один в один что и остальные звездные вечера, вдыхаем свежий воздух хвойного леска, с примесью речной прохлады, приносимой порывами южного ветра; услаждаем взор, нежимся после дневной беготни, разговариваем о чем угодно. Вспоминается мне анекдот, допустим.
- Так, ребята, анекдот есть ко случаю! – Восклицал я, но тут же осекался. – Нет, сперва давайте от домиков отойдем, а то Леха заржет, ясное дело, на всю округу, и всех побудит. Уже ведь отбой был.
- Что вы меня позорите-то? – Жался огромный, как медведь, Алексей. – Я, может, и вовсе не буду над этим анекдотом смеяться. Вас послушать – так мне палец покажи, и покачусь со смеху. Я анекдотов тех поболее вас, между прочим, знаю!
- Ну, хорошо. – Отвечал я тогда, улыбаясь неприметно в темноту от предвкушения, и начинал рассказывать. На последнем слове неизменно срывался наш Ржун в громкие низкие «ха-ха-ха», и мы бежали скорей прочь от домиков, оставляя его, кланяющегося и топающего ногами, как будто у него за пазухой оса, и в штанинах еще по две таких же. Леха в приступе смеха не способен был сойти с места – только вот так все перетаптывался размашисто да поклоны соснам направо-налево кидал. Его хохот не прерывался и тогда, когда выходил из отряда старшой пропесочить нарушителя тишины. Не было вечера, чтобы кто-нибудь из нас с Ржуном не сотворил подобную штуку.
Однако, пока еще только первый день смены закончился. Я ребят загодя подучил, чего сам три недели назад не знал, то есть, что днем, промежду делами надо выкроить момент и обзавестись всем, что потребуется, постельным бельем, например. День будет долгий, и планерка к тому же в самом его окончании - подзатянется – сил не будет. Еще их предупредил, что планерка, конечно, скучная, но лишь до медички – потешно та докторша изъясняется. Вот уже день на излете, порядком стемнело, столовая гудит обсуждениями, эмоциями: все воспитатели, все вожатые тут, много нового люда, а слова выступающих все те же самые. Вот уж медичка шагнула на центр, готова сообщать. Я крутнул головой в поисках Жоры, вспоминая «знакомство». Жора с Ириной (а с кем же еще) – взгляд потерянно блуждает по ее лицу и сам, как чумной, и нет перед ним ни горы яиц, ни с борщом тазика, ни кастрюльки картохи. Как и для всех, мисочка, да тарелочка. Момент в чем-то схож, но в главном – все по-другому. Грустно.
И без того маленькая докторша стоя в отдалении, да в своем белом халатике, будто карманная; прокашлялась, сложила ручки ладонь в ладонь чуть пониже груди и начала наставление:
- Всем нюжьнё быть оцень внимятельними. Детки тут есть совсем даже не мяленькие, слючается первяя любёф, что, - мечтательно продолжала, - конечно, прекрасно. Но, сями понимаете. Следить надо. Первая любёф пусть лучше уж без беременностей. Сичась у детей адяптяция, будет особенно трюдно. У девочек могут быть внесрочные их дела. У тех и у этих может упасть иммюнитеть. Лекарств вдосталь, стетяскопь, ларингоскопь – все в наличии.
Ну и еще: мальчики. Они везде мальчики. Так что следите за душевой на предмет незядачливых зрителей. Но, гоняй – не гоняй, слава Богу, они все равно будут, и на рядость девчонкям кой-чаво разглядеть успеют. Дело мялядое. Не зябудьте. Первые два-три дня, сямые-сямые. Адяптяция.
Эта адаптация прилепилась к нам банным листом. Все первые дни то и дело поминали мы ее всуе, и подтрунивали нам всеми и каждым, мол, как там у вас, «как адаптация протекает?». И врачиху, оканчивающую свой моцион вдоль спортплощадки тоже всякий раз спрашивали – много ли хлопот первые дни. Ведь адаптация же!
Докторша, конечно, в долгу не осталась! По вечерам, каждый день вышагивала от своего домишки по леску мимо нашего, и любого из нас завидев, начинала расхваливать. И загар-то у нас ого-го, и тела аполлоновы. Да всё мышцу норовить щупнуть. То вот бицепс, то дельтоид, а то и даже тянется ейная рука к кубикам на животе. И, главное, в эти ее прогулки, наряд у нее все такой был – летний-не летний, дачный – не дачный. Сарафанчик полупрозрачный, небрежно бы будто накинутый, на тельцо ее, и пуговички не все схвачены. То две сверху свободные, а то и три из четырех. И вот она жмет кому-то из нас широчайшую мышцу или поясницу ощупывает, да подчеркивает, де, есть маленечко спазмы. «Ты бы, мой милий, ко мне ня осмотр». А у самой взор туманится как-то, и дышит она поверхностно, да облизывается. В общем, стали мы тетю ту вскоре остерегаться, даже про адаптацию перестали шутить. Зато вечерами, когда уже укладывались в постель, трунили друг дружку, мол, Мишка, что-то ты напряженный последнее время. К доктору б кажись надо. Дим, ты будто не так прям теперь, сутулишься, вижу. Не ровен час, беда. Не пора ль на осмотр? Тут уж кто кого опередит, тот того к медичке и гонит.
В силу необходимости делать работу, все вместе четверо мы были, конечно же, не постоянно. Утром, до завтрака, мы на полчаса разбредались по площадкам проводить разминку. Причем, примазали к этом процессу и Леху Ржуна, как будущего физрука, выспросив для него дозволения у его непосредственного шефа – Сан Сеича (тем более, тот мне должный). День на третий увидела директорская банда его, проводящего самостоятельно зарядку, постояла, подумала над увиденным и ничего не сказала. А мы и рады.
На зарядках, как часть нашего общего веселья, отработали и исполняли единый стиль. Встанем каждый в своем конце лагеря напротив выстроенной в ряды детворы, сожмем для начала кулаки крепко и себе к глазам их придвинем: «Так, дети, протерли со сна глазки, - командует любой из нас своей «пастве», - сперва движениями внутрь: раз-фа-три-четыре! Теперь вовне – раз-фа…» Так и говорили, не «два», а «фа». Вроде как, эстеты, почти музыканты, с Жорой накоротке. После потирания глаз: «посмотрите направо, посмотрите налево! Та-а-ак! Кажется, пока мутновато. Еще разок! Раз-фа, раз-фа! Ну вот, другое дело». Потом только приступали к наклонам и всему остальному.
Мы: «Все ли в порядке?» – «Спасибо зарядке!» – Хором отвечали дети, зная, что это наш код, мол, всё, пора начинать день. И все шли в столовую завтракать.
В столовой наша компания объединялась опять – на полчаса, чтобы съесть кашу, яичницу с сосиской, салат и выпить чай с пирожком, да заодно пошутить – вызвав пушечную пальбу от Ржуна, в ответ на которую всегда были осуждающие взгляды взрослых, а детвора заражалась смехом.
За сим разбегались по делам аж до обеда, чтобы на обеде проделать точь-в-точь такое же, за исключением наименований блюд. А потом – и до ужина. Ну а с ужина воссоединялись опять, хоть и неполным составом, без Ржуна то есть. Он перекочевывал к нам уже после отбоя и нашей планерки, когда его в отряде сменял Челомбитов.
Работа у нас теперь строилась так: мы с Димой были на пляже вплоть до ужина. Я на одном пляжике, он на втором, смежном. Бдим, так сказать, теперь за двумя отрядами сразу. Посвистываем в свистульку время от времени. На это и подряжались. Миша – тот на спортплощадке. Делает, что и должен делать физрук: выдает мячики да тоже дует в свисток. На зависть всем прочим. После ужина – бросают нас троих на объект, как меня прежде, но теперь по трое и лишь на малую часть дня. То тут руки потребны, то в другом месте. А когда сразу в двух, приходилось нам разделяться, прямо как в ужастиках, что было довольно грустно, хотя никто от этого, слава Богу, не помирал. Случалось даже разок или три, что давали нам махом и задач поболее двух. В эти вечера, сидя с молоточком где-нибудь за сараем, я ощущал, как щемит тоской сердце, вспоминалась прошлая смена, и, как назло, где-то неподалеку дымил цигаркой Матвей, какой, между прочим, рабочий тут, а работу его мы делаем.
Потом по лагерю объявлялся отбой, и наши заботы тоже заканчивались. Все вчетвером, так же, как накануне и как на следующий день, мы шлялись по территории, будто четверка Битлз, а на всю округу разносились громовые раскаты – то надрывался от смеха Ржун.
Вот тогда-то, в полумраке лагеря, счастливее нас, наверное, не было людей. Только порою из темноты, как летучая мышь – лишь на миг – выпархивала едва осязаемая печаль. Жора. За всем балагурством, ребячеством и озорством, все-таки мне не хватало его компании. Несколько раз, поддаваясь этой эмоции, я сбегал от «своих» и хаживал к нему. Но дома застать его не выходило. После я выяснил, где мой друг Жора пропадает по вечерам – на репетициях у худрука. Потому что худрук была Ира. Что бы не делалось там, какие бы сценарии они с вожатыми и детворой не придумывали, Жора сидел посреди них, едва шевелясь, точно ленивец, и оттого для всех прочих делался совершенно невидимым, сам же он обращал свой немигающий взгляд туда, где сидела, стояла или выпрыгивала ланью, демонстрируя элементы будущего номера, художественный руководитель Ирина Иванна.
Еще иногда все из той же ночной мглы, вместе с совиным воплем, врывалось в сердце осознание, что мне самому до жути хочется «своей Иры». Чтобы вот так, затмевала собой остальной мир. Но хоть и бурлил и галдел лагерь в эту смену людьми, звеня колокольчиками детских голосков, в этом вопросе выбор оставался не слишком велик. Вожатые и воспитатели – да – пополнились, и даже были там вполне себе ничего, но так, чтобы на всю оставшуюся жизнь или хотя бы до пенсии влюбиться, среди них к моей тоске никого не было, а по-другому совсем ведь и не хотелось. Добавились еще и две юные поварихи, одну из которых очаровал хитрый Иван, а вторую никто не очаровал, потому что наезжал к ней каждый вечер на мотоцикле ейный хахаль и послеживал, шельма, чтобы девушку его никто не очаровывал.
Вечером, после отбоя, веселье, однако, не прямо тут же. Сперва планерка на полчаса. На планерке проговаривали завтрашние задачи и неизменно выписывали нам троим какую-нибудь подсобную работу, обращаясь ко всем троим разом «физруки», будто мы не три человека, а Змей Горыныч о трех головах. «Физруки завтра это», «физруки завтра то». А еще «се» или «пятое-десятое». Мои друзья такие команды выслушивали спокойно – как сопутствующую нагрузку, как нечто в этих местах устоявшееся и необсуждаемое. Меня же на старые раны «злые мачехи», не скрою, подбешивали, и тайну наличия бездельника-рабочего я сохранял всего несколько дней. Историю про Матвея дружищи восприняли с некоторой осторожностью, как крамолу, и делали вид, что это их не касается.
После планерок – правили в душ. Мы это называли «наша планерка». Когда втроем шли в сторону душевых, на вопрос встречных, да поперечных, куда, мол, идете, да на ночь глядя, говорили, дескать – планерка у нас своя. Тоже ведь, продумать день надо, обсудить всякое. То ли «раз, фа, три, четыре, то ли раз, фа, раз, фа. Решать будем. Дел хватает». А сами - мыться. И под шум бегущих струек начинался наш отдых, шутки, обсуждение, анекдоты и травля баек. Ржун вскоре и в этом деле, в «наших планерках», к нам примкнул. Просто оттого, что и там всегда весело, этакие «посиделки без галстука». Стоило лишь Челомбитову воротиться с общего совещания и укладываться доглядеть прерванный сон, как Леха, едва дождавшись первого всхрапывания начальника – бежал будто оборотень в ночи, стремглав за нами, нечаянно чуть не до смерти пугая по пути прогуливающихся под ручку вожатых.
- Ты бы не зевал! – Говорил мне, например, Мишка, отплевываясь от воды и вытирая глаза тыльной стороной ладони. – Приглядываешься все ходишь. Морщишься то и дело, как от кислого. Та тебе не такая, эта не эдакая. То рост маленький, то большой, то худа, то толста. То еще вот медичка ему стара. Взвешиваешь всех, да меряешь, да радиоуглеродным анализом возраст, того, оцениваешь. А я тебе скажу вот что: носом крутишь ты зря! Пока ты это дело себе позволяешь, эту сортировку да селекции, ты ж пойми, время уйдет, народ-то не дремлет, так всех девчат расхватают!
- Кто расхватает? – Бурчал я, намыливая голову. - Мы в лесу живем.
- Кто, кто? Я! – Итожил наш Мишка, и вытирая полотенцем блестящий, как медный таз, щуплый задок, доканчивал. – Что-то тянет в спине. Завтра к медичке наведаюсь.
В тихий час нам с «матросом» было велено взять бочку и пожечь на пляже мусор. Идем с ним хоженой тропкой, ведем неспешные разговоры на разные предметы, какие молодежь нашего возраста только и обсуждает: машины, да кинозвезд. Ну и – как щепотка приправки на плов, немного (секунд на пятнадцать) сетуем на жизнь, что у всех тихий час и хорошо бы сейчас всхрапнуть на полчасика. А тут вот – шагай, потом сгребай, потом пожги. Гадство! Поворчали и опять хорошо. Даже еще хорошее. Птички цвиркают, травка шелестит, и речка там, впереди, плещет, и всплески эти с каждым шагом все четче, и пляжик вот-вот уже проявится из-за листвы.
Если кто позабыл, молодежь очень любит водоемы. Речки, пруды, озера. Море еще вот, говорят, тоже. Потому предвкушение скорого вида воды внушило нам благоговение, и мы умолки, последние тридцать метров не обменявшись и словцом. Топаем и глядим вперед, лицезрим, так сказать, метаморфозу, когда сквозь листву и кроны начинает проглядывать изумрудная гладь реки. Будто невидимая рука снимает слой за слоем со старой картины, а там, под слоями, уже просвечивает что-то иное, другая композиция. У нас – точь-в-точь тоже самое. Но что-то еще проглядывало там, кроме листьев и воды. Что-то этакое, что никак не получалось идентифицировать. Человек? Может, девушка? Хоть бы, хоть бы! И чтоб красотка! Мы подали друг дружке сигнал глазами и чуть ускорили шаг. Вот еще две широкие ветви, что сводом, как триумфальная арка, сместились позади нас, и проявилась целиком картина: то медичка была, точно выбравшаяся на берег русалка-бабушка, одинешенька лежала на покрывале, кокетливо подогнув ножку. И все бы ничего, подгибай сколько влезет, но была медработник наш абсолютно ничем не покрытая. Даже фигового листка на нее не достало! Мы, как бурундуки, юркнули живо в укрытие. Стоим, сердце выпрыгивает. Заметила или нет? Рванули от греха тотчас к лагерю, как случайные прохожие с места недавнего преступления, чтобы самим под подозрение не попасть. По пути обсуждали план действий – раз нам такое развидеть теперь не под силу, то, в качестве морального поощрения, не выдумать ли из этого нам для себя маленечко подвига.
- Были в тихий час мы на пляже, - плескали мы руками немного после перед Ржуном и боксером, изображая, насколько могли, восторг от нечаянного «приключения», - там такая девица была, просто нимфа; таких тут не встретишь. Не нашенская, видать, из заезжих. Хочешь верь, хочешь нет, абсолютно без ничего. Решила, наверно, позагорать в тихий час, покуда никто не тревожит. Соединить, так сказать, свою красоту с природною дикостью.
- Нашел дикую природу, тоже мне. – Буркнул Ржун. - Пойдем же и мы глянем! Не одним вам Бог красоту сотворил.
- Тебе не положено. Тебе восемнадцати нету.
- Мне восемнадцать послезавтра вообще-то, а по ощущениям уже есть, потому что, чует сердце, меня дня два забывали зарегистрировать…
- Ну пойдем, пойдем. Все равно бесполезное, тихий час уже к концу, наверняка она уж ушла.
- Ушла? – Басил Ржун. – Она точно там, разве что, одевается. Одетую тоже переживем. Нам на безрыбье и одетая в радость. Перехватим ее на тропинке. Вам что, самим разве не интересно? Пошли!
И мы все пошли. Впереди вышагивал громадина Ржун, рядом с ним приставными шашками прискакивал маленький Мик, они будто Страшила и Тотошка, а позади, свесив головы, плелись мы с матросом, как на казнь. Мдя. Дурацкая была все же мысль ваять из медички юную красавицу. Это бы даже Микеланджело не сумел. Или бы хотя б обождать часочек, а лучше – даже до ужина. Эх, дураки. Это все ты, матрос!
На тропинке никто нам не повстречался, что было вполне ожидаемо. Ржуна это обнадеживало, потому что он, как мы рассудили, верил – девица еще на пляже. Нам же - впереди маячило разоблачение, а то и похуже. Когда Ржун и боксер ступили на пляж, докторица, хвала Небесам, стояла к лесу задом, к реке лицом, уже по всем меркам одетая, даже задергивала сарафан.
- Здрасте! – Заревел Ржун. – Вы тут девушку не видели? Сказала, на пляже будет. Уж вернуться б должна. Вот, пошли поискать…
- Ньет. – В свойственной ей манере, отвечала медичка. – Я тут весь тихий чась зягоряля. Никяво.
- Видать, разминулись. – Подхватил Мик.
Пронесло, было решили мы, но новая проблема уже рисовалась на подходе – грудь Ржуна содрогнулась, и он, что есть мочи, давил рождающиеся внутри него сейсмические толчки. Зная его натуру, у нас было секунды две. Как ими можно распорядиться? Бежать! Я и матрос рванули прочь, по ходу словив по паре раз на брата ветками по физиономиям. Позади нас раздавался грузный топот, как от носорога – то гнал Ржун. Мик абсолютно бесшумно семенил рядом. И вот, отсроченная серия гаубиц: «Ха-ха-ха-ха!»
- Ты молодец! – Похваливал я Леху за ужином. – Можешь, когда надо, секунд до пяти удержался. И это еще: «Вернуться должна… Пошли поискать». Как и сообразил так сразу-то? Голова-а-а!
- Да не сразу. – Улыбался Ржун Леха. – у меня времени было вагон.
Он сощурился хитрО, а рот еще пуще растянулся, обнажая два ряда золотых зубов. Леха, как выяснилось, тоже уже «влипал» в такое пару деньков назад. Захотел он охолонуться намедни, как раз в тихий час, а мы дрыхли. Ну и поперся один. А там медработница… Короче, только зря проходил.
- Что, опять в неглиже? – Расширились у матроса глаза.
- Неглижей некуда!
- И смолчал?
- Засмеяли бы!
- Мы б засмеяли? Кто из нас Ржун?
И стеб про наведаться к медичке дополнился новым, хоть и в ту ж степь, когда, аккурат в тихий час, кто-то из нас, да и спрашивал: «на речку, купнуться никто не хочет?»
Глава пятая. Заговор.
Половина смены была позади. Даже чуть больше, потому как в смене нечетное количество дней. Оставалось десять деньков до конца. Объявили нам всем накануне – нет-нет, не ревизор, но – не хуже. Слёт. Ровнехонько через пять деньков. Приедут к нам со всех окрестных детских лагерей, и, ладно бы поесть только, так нет – будет торжественная часть, будут конкурсы и спортивные всякие мероприятия. Так что, физруки чтобы были готовые! А как физрукам готовиться, когда лагерь к гостям надо в порядок приводить? И опять целый ряд физрукам сверху повинностей. Тут обкосить, там открасить, а здесь подлатать. Про подпилить и подправить вообще молчу. И отменилось вмиг купание детей на пляже, и команду дали забыть на время про мяч и свистки, а выдавали нам то и дело со всех сторон указания, или даже распоряжения, а то и приказы. Сел от бесчисленных команд голос директорши. Зато у первой замши еще держался, а у второй, наконец, прорезался.
Получали мы время от времени кое-какой инвентарь для трудов и в сарае дворничихи тети Маши. Та ворчала, выдавая то грабли, то вилы, нехотя так, вспоминала то к Мишке, то к Димке, как я ухитрился ее тяпку профукать. Даже клочков не нашлось. «Так что дам-то я дам, но не дай Бог не сбережете нструмент мой! Пеняйте тогда!» Пришлось и мне ворошить старое, поведать дружбанам про тот «страшный скандал» и мою версию. А то дружба – дружбой, а им из-за меня, негодника, всякий раз от тети Маши нотация.
В общем, первый день, не покладая рук трудимся, второй. Даже третий. То Мик расскажет, что Матвея за баней видал, развалившегося с бутылем, млеет салага на солнышке, как гадюка; то Димка – как тот дымил непонятно что, а дымок сладковатый еще такой, в задней части то было, где беседка заброшенная. Как призрак – там сям возникал Матвей, и сказки про него, тихого, как бродячий кот, и такого же бездельника чередовали одна другую. Чаша терпения нашего была на полпальца еще и полна.
И вот наш всегда немногословный матрос на планерке не удержался и выступил. Говорил, согнувши, как ни разу прежде, спину старческой дугой: «Зашпыняли вы нас, заездили. Одни понукания. Точно мы ломовые лошади прямо. Хоть бы разок «пожалуйста»; про «спасибо» и говорить нечего».
«Цаца!» – Зазвенела сверчком заместительница номер один, косясь на директоршу, в надежде на одобрение.
«Мы не можем платить лишь за то, что в свисток дуете». – Пискнула зазубренный текст вторая, тоже косясь с тем же умыслом.
В душевой спустя четверть часа, кроме шелеста струй, да всплесков, никаких других звуков. Еще изредка тяжелый вздох, переходящий тональностью в стон бурлаков. Только Ржун, явившись слегка попозже, принес с собой какой-то веселый мотивчик, который насвистывал себе под нос. Разделся, сменил в кабинке словно онемевшего Мишку.
- Чего вас везде гоняют? – Натирая интенсивно свои татухи мочалкой, как если бы надоели и пытался соскабливать, вдруг спрашивает нас наш часто хохочущий друг. – То, смотрю, накрашиваете что-то, то чего-то мастерите. Трое из ларца. Неужели кроме вас больше некому? Вон и Костя этот вожатый вечно носится с пацанвой, и Жору возьми – целый день слоняется подле Ирины или цветы нюхает. И электрик – ни разу не видел, чтоб он чего-нибудь починил. Вечно только и делает, что курит да покашливает. Носки вот еще свои настирывает по пять раз на дню от безделья.
Мы рассказали ему про Матвея.
- Вот ведь что! – Удивился и вздохнул Леха. Наверно, и оттого еще, что за целый вечер никто его ни разу не рассмешил. – Обидно, наверно, вам? Такое дело…
- А ты сам-то готов физрукам помочь?
- Я-то? Когда? Некогда!
Я посмотрел на ту дальнюю сторону, где блестел телесами матрос, и поворотил взор наоборот, в раздевалку, где тер голову Мишка, и у всех вид, как будто штаны потеряли. Все трое в тот миг думали одно и то же. Надо что-то все-таки учинить.
Как вышли из душа, обменялись взглядами и, видя полную в глазах товарищей поддержку, я вспомнил на первых за этот день радостях смешную байку, какую тотчас же пересказал к дикому восторгу Ржуна, закончив точь-в-точь в секунду, когда проходили под окнами директрисы. Так неистово он не смеялся уже дня три!
Говорят, заговоры – дело хитрое и настолько редкое, что в природе вряд ли и встретишь. Но я вам скажу – этого добра, как грибов после дождя.
Следующий день мы работали нехотя – было не до того. Все измышляли, чтобы такое устроить, да заодно б как-то Матвея этого бы к труду приучить. В общем, планировали мы да спорили, сочиняя, как сами это дело разумели, самый что-ни на есть, заговор. А когда придумали, то так во вкус вошли, что обмозговали и еще кое-что. Начать утвердили прямо сегодня. Уже на планерке.
Перво-наперво – Челомбитов, досточтимый Сансеич. Тот, естественно, сразу заснул, запрокинув голову, нога на ноге, и прокемарил в этакой позе добрые полчасика, то есть, на протяжении всего мероприятия. Ну и мы пронесенной тайком палочкой стянули у него его шлепанцы: сперва один, какой на весу был, а потом и второй. С другим пришлось маленько помучиться. Планерка заканчивалась. Было озвучено, что всем кругом сейчас раздадут бейджики. Проснулся Сансеич, к директорам подшагивает, глядь – а ноги то босые! И все на его разутые ласты пялятся и похихикивают. Он, ясно же, струхнул, давай по театральной комнате шариться – сандалии свои разыскивать. Туда глядь, сюда – нету обувки. Он – к нам, конечно, с претензиями. А это не мы. Так ему и сказали. Но, все ж, хоть он и заслужил большую кару, как до двери дочапал, так и мукам его конец. Вот они, прямо у входа снаружи – сандалии, целехоньки, даже аккуратно составлены. Ясное дело, он рад был, и шутку по достоинству оценил, даже улыбнулся. Потому что уже изготовился босиком через сосновый лесок топать, по иголкам, да шишкам – пытка ведь та еще.
С бейджиками, однако, еще одна закавыка. Мы как-то из прошлых планерок смекнули, что на нас, физруков, бейджики не заказаны. Похоже, из чьей-то вредности. Так что сегодня, когда все нетерпеливо толклись у стола директрисы, мы и бровью не двинули.
- Есть у кого вопросы? – Крикнула надтреснутым голосом шефиня.
- Вы нам бейджики так и не сделали? – Перемогая гул, громко спросил матрос.
- Нет. – Отмахнулась она устало.
- Вопросов больше нет.
Утром продолжили воплощать план. Едва-едва зачинался день, как я и Мишка были у директрисы.
- Беда, Свет наш Санна, беда! Матрос нас. Корчится болью. Вчера с вечера уже жалился на какие-то колики, а сегодня стонет и стонет. Страшно смотреть. По всем признакам - аппендицит. В больницу б его. Так мы отвезем.
- Езжайте, конечно же. Но вам втроем-то ехать зачем? Вот, Михал Иваныч, - она кивнула на физрука. – У него машина. Свозите, пожалуйста, парня. А вы оставайтесь. Тут дел много.
- Не-не! – Замахал руками наш Мишка. – Один не поеду. Я больницы не выношу. Там пахнет лекарствами, у меня сразу реакция. Рвет. Я отвезу, не вопрос, но по кабинетам слоняться да анализы в лаборатории чалить – это я не сумею. Позвольте уж нам втроем. Дело безотлагательное. Вопрос, может, жизни и смерти.
Согласилась, а куда денешься?
Мы до города съездили, раздобыли сперва себе бейджики. Не простые, а в форме особенного значка. И написано там было одно только слово. «Шериф». То-то будет потеха. Но не этим одним занимали мы целый день. Напротив, скоро совсем мы вновь были у лагеря и, спрятав в лесу машину, караулили… тетю Машу.
А дело было вот как.
Посвятили мы накануне в свои планы и Леху Ржуна. Он слушал, смеялся, обещал тайну хранить. Но в какой-то миг помрачнел как-то. Стоит, палкой ковыряет песок.
- Дела вы задумали верные, что и сказать, да только Челомбитова тапки и значок – это вот что по сути. – Он сплюнул в раскопанную ямку и закопал энто носком кроссовка, - вроде, учинили, а ничего нет. Как насчет действительно совершить доброе дело?
- Какое доброе дело?
- Тяпку вернуть.
- Так ведь это… у нас ее нет!
- Вы невыполнимую миссию видели? – Мы закивали – видели, по пять раз. - Ну вот. А то, шерифы, шерифы, пора бы уже и … ну. Громко крикнуть в анналы истории. Так, кажется, говорят?
Прав был по всем статьям Ржун. Что и сказать – тяпка - то был бы подвиг. На века. Только вот дворницу было жалко – как ей без инструмента?
Порассмотрев все за и все против, сошлись вот на чем: картошку она окучила, пару раз прополола, а уже август на подходе. Через две недели пора ту картоху выкапывать. До будущего сезона обойдется. А там, в том сезоне, чего сомневаться - другую себе тяпку прихватит. Новую. Так что волноваться и руки ломать почем зря не стоит, а глупые слухи пора бы развеять. И шерифу целого пляжа доброе имя вернуть.
…Тетя Маша плелась домой, не озираясь. Глядела только вперед. Но если б и поворотилась назад, ничего б не заметила – мы прятались за кустами не хуже иных партизан. Кусты, конечно, царапнули нам тут или здесь, но никто и не обещал, что подвиги – дело легкое. Труднее всего было в деревне. Может, тетя Маша нас и не видела, но троицу посреди лета хоть кто мог приметить в окно. Потому, вооружившись биноклем, провожали ее из укрытия до самого ее дома. Как свернула она во двор, сосчитали, какой есть по счету и умчали на речку. Обмылись, изжарили себе на костре сосисок, вытащили из воды припасенный лимонад. Перекусили, погуторили, посмеялись – вот уже и сумерки. Пора. Женщина она в возрасте, наверняка, рано спать укладывается. А если и нет, но на огороде ее точно не будет.
Прокрались, огородами да перебежками – вот уже позади мы и сада ее. Уж из-за частокола тяпка виднеется. Та самая. Равной которой чуть ли и в свете нет. Забрехала на нас дворняга теть Машина, так что раздумывать некогда. Матрос махнул через ограду одним прыжком, в полумраке, как ниндзя, нам даже привиделось, будто гимнаст наш через собаку кульбит сделал, перепугав своим сальто животное. Еще акробатический трюк, и вот уж и тяпка с матросом на пару по нашу сторону заборчика. Очнулся от шока пес, захлебывается лаем. А тут уж – тявкай – не тявкай, не достать. Помчали мы что было духу по меже прочь, да между навозной кучей и соседской сена скирдой укрылись. Наблюдаем в бинокль. Вышла из избы и хозяйка. Пошарилась с фонариком по двору, никого вроде, не видно, плеснула руками, топнула на собачку ногой на и ушла в избу – отдыхать.
И мы отдыхать. Вернулись на место, постелили плед, ужинаем, чем Бог послал, да на тяпку любуемся. Трофей. Разожгли костер, поставили позаимствованную у Мишкиного друга палаточку, спальники развернули. Смеемся. Вспоминаем мероприятие. Напекли картохи, рыбешку соленую, у местного рыбака купленую, ломаем, грызем. Чай вскипятили. Небо звездами усеяно, тишь да благодать, жаль, только Ржун не с нами, тем более это ведь он все придумал. Мы сразу решили про поход да пикник наш ему не сказывать, чтоб не травить парню душу, да заодно не рисковать. Потому что он еще молодой, горячий. Примчался бы к нам, а палатка, мало того и для троих тесновата, чтоб еще такого борова втиснуть. Но дело не только в этом. Хватился б его посреди ночи Сансеич, и вскрылись бы, не дай Бог, наши замыслы. Но мы, как и подобает благородным шерифам, не остались перед парнем в долгу. Презентовали ему почетное право «утерянную» некогда тяпку обнаружить. Придумали место, от пляжа подальше, явно не по моей вине пропало ведь, чтоб. За брошенной беседкой, что позади лагеря – самое место. Там Леха Ржун ее вскоре и обнаружит. Когда? В подходящее время. Аккурат, как тетя Маша тяпку хватится, чтоб засвербело у ней, чтоб всем и каждому успела о своей пропаже пожалиться.
То были чудные мгновенья - везло нам неописуемо. Тетя Маша по светлому углядела недостачу уже в то утро. И пошла – поехала – «ой-ой-ой» прямо с утра на работе. Дома то горе! Какой-то негодник тяпку у нее стибрил. Не иначе, сосед. Сама виновата, наивная. Надо было такую-то тяпочку запирать под замок! Но верила ж людям, глупая. А они – какие, туды в качель, вероломные, оказывается. Приметили кто-то ее инвентарь ее расчудесный и спёрли! Только на кой он им щас-то, когда уж скоро картошку копать? Изверги! И как дошла она в своем причитании и до директорши, так явились мы трое, подруливаем. Жалимся, мол, вчера не поспели, что доктор подолгу отсутствовал и анализов назначал дюже много, еще вот укалывали беднягу, и совали-де, в рот ему лампочку. А еще велели отдыхать. Малость того, заворот кишок в легкой форме. От чрезмерного физического труда. Надо поберечься. Но как узнали доктор с медицинской сестрой, что больной на пляже матрос-спасатель – долго смеялись (сперва только он, а потом и оба), где это на пляже так ухитрился напрячься?! Покажи тот пляж, чтоб мы от него подальше! Веселые врачеватели.
Стоят директриса, дворничиха, слушают нас, открыв рот. А как докончили, теть Маша опять за свое. «У вас, мол, беда, и у меня тоже! Тяпку сперли какие-то ироды! Она еще, главное, слышала, что собака брехал, но не доверилась собачьей чуйке. И топнула на зверюгу напраслину. Надо было нструмент под замок бы убрать. Ох как жалко-то!» Тут уже и Леха, как по сигналу (по сигналу и есть) является, да с тяпкою через плечо, и сюда же, к нам, топает. «Смотрите, что я нашел там, за тем пригорком. Новехонька!» Уж и я восклицаю: «Да ведь это та тяпка, что в той смене пропала! Правда, теть Машь? Она!»
Баба зарделась, вертится, не уверена будто, что та же. Ворчит что-то. Пяткой галоши буравит землю: «Может, похожая…» - «Да что похожая? – Хлопнул я себя по бедру. – Точно она! Слава Богу, нашлась! Как только попала туда? Я в том краю-то ведь и не хлопотал вовсе. Правда, теть Машь? Зря только на меня говорили! Может, и вашу никто не скрал? Недолог час – окажется у вас в руках!» - на этих словах Ржун ей торжественно вручил тяпку.
Еще немного мы постояли, так-сяк теть Машу за струнки подергали. Ну а более – некогда, сейчас уж на слет примчатся. О чем директорша не преминула напомнить.
А тетя Маша, все глядела и глядела нам вслед. Посылала молнии…
Ржун поведал нам потихоньку, что все даже еще лучше, чем можно представить. В цейтноте вчера и Матвея ведь подключали к трудам и Челомбитова. С пилой и топориком был первый примечен, когда спрашивал у Сансеича как чем пользоваться.
Одели мы с утра свои значки и Ржуну выдаем такой же, только в нем вместо «Шериф» - «Ржун».
- А почему это вы шерифы, а я Ржун? – Обиделся Леха.
- А ты не хотел? Мы и не знали, - дурачились мы. Но шутить с товарищем и над ним издеваться – две разные вещи, так что через секунду достал Мишка из кармана «значок шерифа».
- Совсем другое дело!
Кругом – празднично. Новые флажки пестрят, колышутся на ветру. Музычка звучит торжественная (наконец, и Жоре работка), «Крылатые качели», «Детство, детство», другие песни, ничуть не хуже. Все кругом нарядные, девочки в белых платьицах и мальчуганы в рубашках и брючках. Народищу, как на митинге! Воспитательниц и вожатых новых – аж в глазах рябит: сколько же девчат красивых в других лагерях! Хорошо там, где нас нету. Но тут, хоть и мы есть, а тоже на удивление прекрасно. Даже знакомиться ни с кем не нужно – у всех и каждого на груди имя и название лагеря. Только у нас четверых – шерифский значок. Вызвали меня с другим шерифом (Мишкой) на торжественное поднятие флага, директриса со свитою глядь на наши значки и – не узнать лиц. Одна сделалась красная, пятнами, как пустыня Вади Рам в Иордании (я ее по телевизору видел), другая побелела, только рот и глаза темнеют на овальной физиономии (точь-в-точь Луна). Ну а третья, по недогляду, наоборот, первый раз как будто хихикнула.
Вечернюю планерку мы ожидали с тревогой – гадали: попадет – не попадет? Нам - как с гуся! Все так оказались мероприятием довольны, что шерифы после второго осмысливания выглядели оригинальностью, неким сценарным изыском, от чего все кругом верещали, какая директорша молодец – такое придумать. Так что значки эти к нам буквально что приросли до самого конца смены. Так и ходили мы четверо. Шериф, шериф, шериф и шериф. И все кругом, кроме шефини с фрейлинами, к нам именно так – шерифы – пять дней и обращались.
Недаром же говорят, что миром правят символы. Стоило нам надеть эти значки, как все в жизни переменилось. Мелюзга смотрела на нас с придыханием, старшеклассники – с восторгом. Девчонки старшеотрядницы стали писать записки, более походящие на письма поклонниц. Особенно много этого добра получал наш матрос.
Стоим мы с шерифом Ржуном, семечки лузгаем. Подкрадывается к нам мальчонка лет восьми-девяти, и смотрит, и смотрит наверх, на значки, все молча, а сам просиял аж, и в глазах мечты у него и будущие добрые деяния пестреют, прямо как в объективе кинопроектора.
Я склонился к мальчишке, тронул его маленькое плечико, и, с торжеством в голосе, спрашиваю малого:
- Чего тебе, малец? Хочешь шерифом стать?
- Да! – Пискнул в ответ он, и заморгал влажными глазками.
- Шериф, сынок, знай это ведь не значок. Это, прежде всего, большое сердце. Увидишь обиженного, не стой в стороне - вступись. Встретишь несправедливость – не проходи мимо. Протяни руку помощи упавшему. Поступай так всегда и вырастешь в достойного нашего помощника, а однажды, Бог знает, и шерифом станешь!
Пока мальчуган еще более укорачивался, от волнения проседая в коленках, шериф Ржун не сумел сохранить пафос момента, и гулко хохотал, придерживая живот.
Да и сами мы объяты стали иллюзией, дали, наконец, и директрисам отпор. Оформили мы это, конечно, без грубостей. Мол, славно трудились, аж матросик наш занемог. Оставшиеся четыре дня пусть Матвей подключается. Для парня дело полезное.
Противился новым порядкам, почему-то, только тот самый вожатый Костя. Оттого спланировал он с кем-то вкупе и против нас заговор. Везде и всюду в пределах лагеря расклеил листовки следующего содержания: «Физруки меняют мячи и ракетки на удочки. Обращаться на спортплощадку, пляж или домик физруков». Подчеркивал, негодник, что не признает в нас шерифов.
- Меняетесь? – Подбежал к нам с Лехой тот самый малец, какого я два дня назад торжественно призвал нам на смену.
- Видишь, малец, все, как я тебе говорил. Зло не дремлет. Это твой шанс стать героем. Собери команду, оборвите везде и всюду нелепые эти объявления и бросьте их в туалет! Не забывай: мы – шерифы!
… Три дня безделья были чудесны. Зарядки и штатные задачи, правда, остались за нами. Но то было пустяшное дело – больше развлечение, нежели труд. Мы даже на скорую руку затеряли Спартакиаду, в которой не поучаствовал только ленивый. Даже Челомбитова подключили к судейству. Как-никак, он тут один остался физрук. Пусть хоть бы и с первой смены. Глаз радовался лицезреть и Матвея, какой, неумело орудуя молотком, звезданул сам себе по большому пальцу.
Еще, но о том лишь друзья мои ведали, задумал я на третью смену не оставаться. Решение такое у меня оформилось уже тогда, когда получал здесь свои первые кровные. Там, в том моменте, столь сильно обманутый в ожиданиях, я сказал себе – еще смена и все. Теперь, когда я получил, что должен был: новых друзей, множество часов веселья, и даже Матвея с инструментами, бегающего по лагерю эти дни, как угорелый, оставалось проучить только директоршу. Ведь она явно к такому исходу не была готова. В конце лета найди-ка плаврука на одну смену. Так что, получая зарплату, я объявил шефине adieu. Вся троица сбежалась, заохала и заахала. Как же так? И «что же будет»? «Да разве так делают?» Я на это ответил про «что посеешь…», а сам отправился праздновать. Королевская ночь. Последняя для меня в этом лагере.
Глава шестая. Та, что перед эпилогом.
Пионерский костер на футбольном поле вздымался так высоко, что лепестки пламени напоминали уже скорее не лепестки, а щупальца гигантского спрута, пытающегося утянуть с небес первые проявившиеся созвездия. Жар от костра доставал от одних футбольных ворот до других. Большая часть ребятишек носилась прямо тут, возле кострища, некоторые пинали мяч по едва-едва различимым в отсветах от огня воротам. Те пели песни, эти пугали друг дружку страшилками – одна чуднее другой. Кто-то даже пересказал на новый лад Гоголевского Вия. Иные (умники) играли с воспитателями в интеллектуальные игры. Как пламя стало стихать, сперва нетерпеливые, а потом и прочие, стали утекать колышущимися тенями по тропинке в лагерь – там уже звучала вовсю музыка. У костра остался только Володя электрик – тому было в первый раз что-то поручено: досидеть до последнего тлеющего уголька, чтоб не дай Бог чего. Подле него стояла дюжина ведер с водой, приволоченных из лагеря на непредвиденный случай; да еще на пенечек, что возле пня, на каком Володя, поварихи водрузили кастрюльку с мясцом – то была вторая Володина к ряду задача: изжарить начальству лагеря в честь окончания смены под красное вино шашлычок.
Команда шерифов тоже была уж с остальными на дискотеке. Плясало всё: плясали дети, плясали вожатые, шефини и Челомбитов тоже плясал. Плясали по соснам и крышам домиков разноцветные огни светомузыки, выхватывая иногда из мрака пляшущих сов и летучих мышей. Даже Жора, хотя и был занят у пульта, приплясывал на месте.
Девушки старших отрядов приглашали шерифов на медленный танец, клали головы им на плечо и волнуясь, тараторили, перекрикивая громкую музыку, что они это всё никогда не забудут, ни лагерь, ни те более их, физруков («ой, шерифов!») – которых они будут вспоминать всегда, несмотря ни на что. Таких веселых, таких родных. Только не знали они, что «всегда» в эту юную пору длится где-то недели две, месяц – от силы.
От переизбытка эмоций сбегали мы обратно к догорающим углям костра, чтоб прочувствовать ночь, чтоб впитать глазами бесчисленное количество оттенков красного, переливающихся во тьме, да заодно поразведать, есть ли возможность хапнуть и нам маленечко шашлыка. Уж больно от мяса ароматно тянуло. Володя, однако же, не скучал. Покуда мы это все, пляски и про «всегда-никогда», он в ведерках перестирал некоторое количество пар носков, и, натянув их на палки, развешал сушиться по-над слабеющим огнем, от которого покамест еще вполне жарило. Ощупав носки, Володя удостоверился в тех достаточной сухости, и стал было напяливать на ноги… Хрясь - заскорузлые его пальцы вдруг выглянули из носков, прорвавшись нежданно наружу. Володя не понял, как же такое вышло. Стянул с палок вторую пару, надел – хрясь! Третью. Хрясь! Это стали уже не носки, а сандалии! Все, какие были им столь тщательно выстираны и развешаны над костром - порасплавились! Хоть и жаль было беднягу, хохотали с него до упаду.
- Как же ты, Володь, теперь без носков?
- Ну как-как? В комнате еще есть комплектов пять. Обойдусь пока что.
Мы тему с носков повернули до шашлыка – а он ни в какую. Решили было – обиделся, что посмеялись над его бедой. Извинились. Не нарочно же, просто очень смешно же. Скажи спасибо, что Ржун не видал. Но Володя – все равно «нет» нашей просьбе. Дескать, не велено. Простите ребятки. Вдруг начальницам самоим мало? Ну и ты, Володь, нас прости – уж больно твоя с носками оказия уморительная. Пойдем порасскажем другим.
Время подходило уже к полуночи, и по всем правилам празднование сие было объявлено к завершению. Еще танец и все. Это самое «танец и все» всегда работает мотивирующе. Оробевшие до того пацаны брали себя в руки и приглашали милых сердцу девчонок, с которыми, быть может и заговорить-то не отваживались прежде ни разу. Ну а те, что бойчее, отводили своих «дорогих» дальше, к краю площадки, в сумрак, и – кое-кто в первый раз в жизни – целовали дрожащие волнением, горячие, несмотря на ночной холодок, губы. Звучали там, тут разные путанные признания. То ж у кого-то впервые.
Я бросал на все это прощальный взгляд. Мне не было грустно, не томила тоска, но напротив, дух мой торжествовал, потому что впереди – только хорошее, скоро другие свершения, новые дела, и, что важнее всего, любовь, которая, чуяло мое сердце, уже близко, уже на подходе. Наконец и я заслужил ее, большую достаточно, чтобы заполонить собой всё. Откуда я мог это знать? Были, были причины…
Вернемся ж на несколько дней назад, туда, где мы первый день, как шерифы…
Заметил я на слете вожатую одну, Олесей звать. Ну, как заметил? Взгляд до нее так сразу и прилепился, крепко, что и не оторвать так то, запросто. Голосок у нее ласковый, словно перышко, и синие, точно фиалки, глаза. Ей понравилось, что мы шерифы. Я, конечно, «моя, мол, идея!». И тут же пообещал ей, не думая, что на следующую смену приеду к ним в лагерь, хоть кем бы ни взяли, хоть поваром, только бы до нее, такой синеокой, поближе. Она не ответила ни одним словцом, только глаза просиявшие опустила, и щечки ее зарумянились, будто спелые персики. Трех минут не прошло, как я отыскал их директоршу. Бывает же в жизни такое – требовался туда физрук на последнюю в этом лете смену. Марь Власна уж и не знала, где и искать. «Точно приедете?» - «Слово шерифа!»
Их смена чуть отставала от тутошней, еще три дня до нее, но уже завтра я помчу туда, успокоить Марь Власну, скреплю уговор подписями-печатями, и еще – что куда мне важнее, увижу ту самую девушку, ту вожатую, с глазами-фиалками, Олесеньку.
Размечтавшись, я вскинул свой взгляд в небеса, и увидел летящие из вышины блёстки – две из которых плюхнулись прохладою мне на лицо. Начинался дождь. Охая и качая головой, махал мне рукой Жора – помоги, мол, по-быстрому аппаратуру от дождя спрятать. Я, прикинув, что пять минут у нас есть, решил нам ним слегка покуражиться. Рассказал ему про электрика и носки. Жора по-прежнему качал головой и стонал, будто его недавно побили. «Дождь, дождь… Счас вольет!» Я по новой ему историю ту же поведываю. И бровью не шевельнул, только «ох» да «ах». Я третий раз. То же самое. «Жора, - говорю, - давай сядем на лавочку, и я тебе расскажу кое-что!» - «Погоди, погоди, - весь трепещет аж, - дождик счас, потом, все другое после!» - «Ну нет. Сперва сядем, всего минуту займет. Я тебе историю одну, а потом помогу, конечно же, когда по-другому было? За пять секунд все стаскаем с тобою под крышу, там, где терраса». Он согласился, сел, глядит на меня. Ну я ему еще – про Володю-электрика, про его прорвавшиеся носки, слово в слово, как трижды до этого, скороговоркой выстреливаю. Жора чуть со скамейки не свалился – так рассмеялся. Выхохотав из себя последние, будто припозднившиеся, редкие смешки, он встал, и я рядом, и мы отправились спасать от близкого проливного дождя дорогостоящее Жорино музыкальное оборудование. Как закончили крайнюю ходку, Жора еще успел покурить, прежде, чем жахнул ливень.
Я сообщил ему, что завтра отбуду. Частые капли шумели, ударяя в хвою, в крышу, хлестали асфальт, хлюпали в лужицах. Я обнял его за плечо, и так мы и стояли, безмолвные, какое-то время. Мне хотелось так много сказать и ему, и Ржуну, и Мику, и Димке (те, кстати, еще четверть часа назад разбежались по своим лежакам). Что я их никогда не забуду – понятное дело, то даже не обсуждается. Мы навеки друзья! Вот что. Только и я лишь много спустя уяснил – ведь и в том возрасте «навеки» - немногим долее, чем у тех старшеклассниц, пылко прощающихся с «шерифами» час или два назад…
…Весь следующий день я провел уже в том, другом лагере, что близ деревушки П… Рано утром Мишка отвез меня, и уже в девять ноль пять я был официально (хоть и через два дня лишь) физрук. С этой самой минуты и вплоть до сумерек я был подле Олеси – добрая Марь Власна распорядилась, чтобы меня вместе со всеми кормили и даже разрешила переночевать в спортзале (других мест пока не было, а физрук, на смену которому я, еще два дня тут). Олеся гуляет с детишками, я рядом с ними и ней шагаю, она на лавочку у детской площадки присела, я присел тоже; где-то и постояли рядышком, она смотрела, чтобы порядок, а я – на нее. Пообедали вместе, и даже поужинали. А когда тихий час был – они с воспитательницей детей уложили, и мы вдвоем – мигом на пляж. Капли воды сверкали на ее спинке и плечиках… да что там! – она вся сверкала в солнечных лучах, словно сокровище и два сапфира – глаза.
Однако любовь, хоть и шуршала уже тихой поступью, требовала от меня еще много жертв. Первой такой была ночь в спортзале. Распростившись с Олесею, мне предстояло дотопать до места впотьмах добрые двести, а то и поболее метров – спортзал на другом конце лагеря был, позади и столовой, и процедурных. Ежик, спешащий куда-то, ломал под собою мелкие ветки, будто это не ежик, а страшный зверь – у меня душа в пятках, землеройка зашуршала - опять ужас – вдруг змея или монстр. А то порхнет прямо из черноты с резким воплем летучая мышь… Открыл ключом входную дверь и мигом внутрь. Жив, слава Богу! От греха – заперся изнутри. Улегшись спать прямо в зале, да массажной кушетке, долго лежал с открытыми глазами – рассматривал звезды в окна. Один в громадном зале, будто один среди всех тех созвездий – крохотный, хрупкий.
Другая жертва – наутро пришлось мне отбыть. Может, Марь Власна и не противилась бы моему вневременному присутствию, но надо и честь знать. И за то спасибо! Тем более, и мне требовалось хотя бы на день домой, постирать белье, взять кое-что из необходимого, да родителей соскучившихся обнять.
Но были проблемы похлеще. Олеся-то не оставалась на третью смену! И уговаривать нечего – не могла, ведь на десять дней уезжала с родителями в Геленджик всего-то через три дня. Вот ведь номер! И как же я? Я ради нее лишь тут! Только и это к великому моему гореванию, были не все проблемы. Имелся у Олеси в институте жених. И они уже целый год вроде как пара. Да, жених он неназванный, хоть про женитьбу и намекал, она пока что в раздумьях.
Отступать теперь уж было нельзя, Марь Власна – женщина чуткая, а я б с ней вот так. Остался, конечно. Вернулся через день к трем часам, отобедал, вот уж место мое готово, завтра с ранья первая зарядка, а потом и другие всякие дела. На мне теперь и спортплощадка и целый спортивный зал со снарядами. Только подметать это все мне не надо – уборщица есть и дворник. А подкрасить хоть что? На то рабочий имеется. Лежу на коечке своей, потолок рассматриваю. Рядом плаврук суетится над бритвенными приборами – сейчас бриться уйдет, а потом – с вожатой вдвоем на ужин и пропадут до полночи. Говорят, они каждый день так. Сидят у костерка у реки, за руки держатся и все в глаза смотрят. Он что-то восторженно ей рассказывает, а она все слушает и слушает. Две фигурки в тусклом свете нарождающейся Луны. Плаврук вернулся, водрузил в стакан помазок и бритву и убежал. Я поводил пальцами по своей вполне уже внушительной бороде – месяц ведь бритвы в руках не держал. Ну и пускай еще месяц произрастает.
Шесть часов. Вот я и один. Что же мне делать? До ужина целый час. Эх, Олеся, Олеся! Ну как же так? А сердце-то говорило, предчувствовало! Обмануло, выходит? Позвонить ей? Не надо! Зачем! Только подумал так – а уже и набрал, и вызов идет. Уже и ответила. Оказывается, она и сама мне хотела звонить. «Для чего?»
- Компьютер накрылся, не грузится. Ты вроде говорил математик. - Раз математик, то и компьютер латать горазд. Ну конечно горазд.
Деревня была от лагеря через лес. «Чуть ли не в двух шагах» - так сказала Олеся. Только какого великана те шаги, не уточняла.
- Отсюда ты не пройдёшь. - Ответил мне мужчина в плавках, загорающий на пляже в обществе своего друга. - Вернись сперва в лагерь...
Внимательно выслушав его объяснения, я понял, что это достаточно далеко, засомневался. Даль вон какая! Приду, поздороваюсь и назад? Разве что посмотреть на компьютер ее и успею. Обратно через лес опять чапать, а вдруг не уложусь до сумерек? По спине аж дрожь пробежала от перспективы. Ладно, перезвоню ей, навру, заблудился, мол, не знаю, в какую и сторону…
Я уже вышел на лесную дорогу, когда сообразил, что мысли мыслями, а ноги ведут к Олесе.
Дорога засасывала меня все глубже и глубже в дубраву, где за очередным поворотом, вместо долгожданного выхода к ее сельцу, еще один поворот. Вот, наконец, и она! Встречает меня в леске.
Мы с ней двинулись дальше сквозь лес, чтобы через полчаса оказаться у неё дома.
- В лесу я видел гадюку, зайца, белку, волка, кабана и лису. – Сказал я шутку, которую сочинял всю дорогу.
- А медведя ты случайно не видел? – Улыбнулась глазами Олеся.
- Не-а, медведя не видел, не буду врать!
В лесу было по-настоящему здорово, щебетали пернатые твари, только чувствовалось, что делают они это с ленцой, расслабившись от августовского зноя. В траве то там, то здесь проявляла свою трусость какая-нибудь ящерица, а её неожиданный хвост вызывал нашу нервозность - не змея ль. Кругом все казалось забавное, внимание наше рассеивалось на все подряд, и мы шумно реагировали на каждую мелочь.
Мне было очень весело оттого, что забрал у Олеси велик (дряхленький велик кого-то из её знакомых) и что ехал так медленно, как только позволяли мне законы равновесия. Несмотря на это Олесе поспевать за мной всё-таки было непросто. Она быстро шла рядом, делая широкие шаги и размахивая от комарья руками, а я на ходу ловил её взгляд, спрашивая какую-нибудь глупость, или наоборот, какую-нибудь глупость ей говоря.
Я смотрел на Олесю лишь мельком, потому как нужно было поглядывать и вперёд, чтоб не дрёпнуться, но что-то и в ней разглядел. Она, хоть и тайком, бросила на меня любопытный взгляд. Ведь не почудилось?
- Вот видишь амбар? - Спросила Олеся, и я отвлёкся от мыслей. – Мы уже близко. Скоро мой дом.
С компьютером я совладал быстро – за считанные минуты. Там и поломки-то никакой не было, так, только сбилась настройка. Покаюсь – вместо того, чтобы тотчас уйти, не стерпел, припомнил и пересказал Олесе эпизод или два из «своего» лагеря. Она смеялась, а я только тем и рад. Одно за другое – всё говорю, говорю, потому что знаю – лишь маленькая пауза обнаружится, вмиг придет осознание – пора назад, хочется или нет. Хоть кто-нибудь остановите уже меня! Никто не останавливал, вот беда-то. Засуетился я, было, обратно, только когда заприметил в окне закатное зарево. Скоро стемнеет!
- Ты проводишь меня хотя б до леска?
- Проводила бы, но… дело такое. Мама уже на стол накрывает. Обидишь ее, если уйдешь, не поужинав. Тем более, я-то знаю, ужин ты в лагере пропустил.
Есть, действительно, очень хотелось. Но не ценой же жизни! Ночевать меня они ж не оставят. Чужого парнишку-то, какого их дочь видела всего лишь три раза, включая сегодняшний! У той, между прочим, жених! Я взошел к маме на кухню. «Здравствуйте! – ей. – Здравствуй. – Мне. – Спасибо сердечное за приглашение, но простите великодушно. Боюсь я через лес, да впотьмах. Поймите правильно – не от непочтения, но вопрос, так сказать, выживания. Заплутаю еще чего в ночи в той дубраве. И конец. – Нет-нет-нет. Мы этого не допустим. Супруг бы тебя отвез, да через лес после недавнего ливня дорога для нашей машины, боюсь, непроезжая. Потому останешься ночевать. Комната есть. Ты не стесняйся. Раз уж так вышло – будь нашим гостем. Утром Олеся тебя проводит. Все успеется. Мы на море аж в ночь выезжаем.
В лагере никто не хватится меня до утра. Мой плаврук-сосед сам не появится до рассвета, а увидев утром мою пустую кровать, не станет разводить суету. Мало ли.
После ужина, в каком была масса неловкости – и ложка моя, казалось, грохала, как борта старого самосвала – мы тоже с Олесей, как и плаврук с его девушкой, отправились в ночь на прогулку. Олеся показала мне все. Свою школу, озеро, местный пляж. Даже дом, где живет их бабушка. Вспомнилось ей много разных моментов из детства, и она звенящим голоском рисовала мне свое прошлое. А я видел их двух. Эту, красивую девушку в футболке и джинсах, и девочку в платьице, что вот там бежит от гусей или у этого самого колодца ловит по любопытности маленькой ручкой бабочку. Волшебной была та ночь.
Чудеса, однако, на том не окончились. Я лежал на диване, где мне было все приготовлено, и никак не выходило уснуть. То я слушал, как часы на стене тикают, то собака вдали залаяла. Еще я вслушивался в тишину. Тишь была столь осязаемая, что чудилось, что вижу глазами ту тишь. Вижу, как спит под одеяльцем Олеся, как мерно вздымается ее грудь в безмятежном сне. Как улыбнулась она, что-то родное узнав во сне. Вот, показалось, поворачивается она на другой бочок… Но что это? Тихая поступь босых ножек почудилась. Я открыл глаза – Олеся! В пестром халатике. Она прилегла рядышком, погладила меня по щеке и поцеловала, прикрывши синие свои глаза, прямо в губы, и долго не отстранялась. Я так разволновался вдруг, что почувствовал, как мои губы дрожат. Потом, также скоро и столь же беззвучно, она исчезла за дверью…
Утром, когда провожала меня до полдороги, в руках ведя все тот же старенький велосипед, об этом ни полсловечка. Только в самом конце, когда приготовились уж разойтись, я осмелился и спросил:
- Зачем целовала меня? – Говорю.
- Если б я только знала! Мне подумалось… Ты ради меня в лагерь приехал. И ради меня пришел. И ты… ты хороший. Но я так немного могу тебе дать. Ужин, который не я приготовила – ведь не в счет. Мне захотелось, чтоб у тебя осталось это. Ощущение меня рядышком. Поцелуй… Это же не мало, ведь да?
- Не мало…
- Сохранишь? – Кивнул ей в ответ. - И еще… мне и о тебе захотелось оставить воспоминание тоже. Твои губы дрожали. У меня кружилось все в голове. Этого уже не вычеркнуть… Навсегда теперь связаны таким невинным и вместе чутким моментом.
Она развернула велосипед, скрипнула ржавенькими педалями и скрылась в мгновенье за поворотом. Я подумал: «А что же для нас навсегда?»
Про ту смену в том лагере рассказывать особенно нечего. Потому что делал только то, что и хотел – посвистывал в свисток да спортом детей увлекал. Оказывается, что за это очень даже не зазорно платить человеку зарплату. Марь Власна, душевная женщина, лишнего никогда не спрашивала. И браниться совсем не умела. В свободное время, которого было вдосталь, я подолгу и часто валялся на пляже, плавал на лодке или катамаране, и с плавруком удили мы раза два рыбу, организуя после в ночи наваристую уху. Между прочим, те пару разков мы с ним и его возлюбленной сидели все вместе у реки до рассвета. Эти двое были несказанно рады моей компании, хоть и замечали меня едва ли, потому что друг другом налюбоваться всё никак не могли. А я, между прочим, почти всю уху вылакал, и несколько раз купаться ходил. Прямо по лунной дорожке плавал. Красота!
Эпилог
Никогда, навсегда – это не слова. Это чувства. Не сомневается человек, что покуда он есть, и чувство это повсюду с ним. Но – уходит оно. Когда вдруг, а когда постепенно. Мои друзья, и Мишка, и Ржун, окунулись по осени в свои мирки, где у них другие друзья, и после пары созвонов общенье совсем и затихло. Димка (матрос) тоже внезапно пропал. Взял зачем-то академический и уехал, по слухам, к себе на родину. Что с ним потом сталось – Бог знает. Дружба, как и сказывал я в первой части, продолжилась только лишь с Жорой, да и та через год прервалась.
А лагеря те – все же хорошая школа. Начальницы, три злые мачехи: история зарвавшихся теть – не такая уж ведь сверхъестественная. Повторялись подобные вещи еще. Чуть ли не в точности. Была у меня, к примеру, шефиня, какая притянула на синекуру своих двух фрейлин, а те, возомнив себя, повадились во все дела нос совать, указывать, понукать. Бог с ними…
Зато вот Марь Власна. И она повторилась, пусть и всего разок. Добрая, чуткая. Дай им Бог!
Тетя Маша, Челомбитов, Матвей… Вспомнил я напоследок и про медичку. Как Жоре тот случай поведывал, когда застигли ее голой на пряже. Я думал, он подивится, но он, оказывается, это все про нее без меня знал.
- Да, - припоминал Жора. – Медичка всех отвадила в тихий час на пляж хаживать. Я разик в сердцах все же пошел, прошагал ее мимо, глаза рукою прикрыв. Она мне так: «здрясьтвюйте, Георгий!» И хоть бы прикрылась. Я ответил на здрасте. Говорю ей, что, мол, не подглядываю. Не возражаете, искупаюсь? Жарко ведь…
- Канешна, канешна. Ви не тюшуйтесь: еси и глянете, ничего стряшнава. Етя же общий плящ. – Ну? Какова?!
А что же Олеся? Дальнейшее про нее – это уже самостоятельная история, для других раз. Подробнее о ней в памяти разглядывать – дело хитрое, и не то сейчас настроение. Сейчас же скажу лишь главное: прошел год, и все у нас с ней завертелось. То ли это от жизни крученый мяч прилетел, то ли жизнь – она и есть мяч, который летит и крутится. К следующему лету она и «жених» тот расстались, и, ближе к августу, когда уже день шел на убыль, повторился вдруг поцелуй тот будто нечаянный. Еще, еще происшествия. Хорошее – перехлестывало через края. Всё, как и мечталось мне – заслонила Олеся собою всё прочее. Жаль только я для нее прочее заслонить не сумел. Так что, когда промчался еще один год – умчалась облачком вдаль от меня и она, затерявшись навсегда в безбрежной синеве, точь-в-точь, как ее глаза. Олеси давно уже не было близко, но воспоминание о ней не меньше, нежели она сама, было способно затмевать все, что кроме; в небесной синеве месяц за месяцем я видел только Олесин бездонный взгляд…
Но как же та песня?
Мотив сразу зазвучал в голове, стоило подумать – что-то вроде кантри, но немалых усилий потребовалось припомнить слова…
Лагерь наш совсем не лажа,
Тут есть много персонажей
Есть река, лесок, песок
Тропка есть наискосок.
Есть шефиня Свет наш Санна
Абсолютно без изъяна,
Замша есть, жаль обезьяна,
И вторая – несмеяна.
Гитарист –
Па-да-ба-да-ба-ду-ба
Перфекционист!
Есть теть Маша - метлой машет,
Кастелянша – няша-няшей,
Жаль вот только что не наша,
Понимаешь, кастелянша.
Гитарист
Па-да-ба-да-ба-ду-ба
Сочинил ей рифф.
Докторица – круглолица,
Лет уж сорок молодится,
И не прочь подзаголиться,
Мож кому-нибудь сгодится.
Гитарист?
Па-да-ба-да-ба-ду-ба
Для нее старик.
Санна ж вся искрится током,
Озирает лагерь оком,
Поскорей бы ей решить,
С кем бы тута согрешить.
Гитарист –
Па-да-ба-да-ба-ду-ба
Снова фаворит
Ну а Костик?
-да-ба-да-ба-ду-ба
Подрастет пусть котик.
Есть еще и Челомбитов,
Он ж из этих – сибаритов.
Только с ним одна загвоздка -
Он играет на расческе!
А физрук?
Па-да-ба-да-ба-ду-ба
Гитаристу друг!
…Задумавшись напоследок о том, что было, сварил я себе вкусного кофе и помалу, как будто вместе с маленькими глоточками кофейка, стал я упрятывать внутрь то выхваченное из глубин былое…
Друзья из не дикого леса. Часть 2. Остальные
© Copyright: Анатолий Степанов 3, 2023
Свидетельство о публикации №223020501223
Свидетельство о публикации №223020501223
Рецензии