Любой другой кроме тебя

“... Er kam durch die Glast;r, wo er vorher die Glocke gezogen hatte, herein, und die Tante fragte ihn im halbdunkeln Flur, was er w;nsche.  Er aber, der Steppenwolf, hatte seinen scharfen kurzhaarigen Kopf witternd in die Hohe gereckt, schnupperte mit der nervosen Nase um sich her und sagte, noch ehe er Antwort gab oder seinen Namen nannte: «Oh, hier riecht es gut»...”
H. Hesse. Der Steppenwolf.

- Послушай, ты нам не нужна! Нам нужен Герман! Помоги нам взять Германа, и мы поможем тебе: поедешь не в концлагерь, в Аушвиц, а в Швейцарию, в Берн, или в Цюрих. Куда захочешь! Всё! С другим паспортом, с другой биографией, с другой жизнью. Не дури!
- Но… я не могу вам помочь в этом… Я…  Я…
- Да, знаем мы всё, что ты хочешь сказать! Но, по-другому не получится, или Герман, или Auschwitz. Ты там месяца не проживёшь! Сгниешь на работах, или сдохнешь в газовой камере! Что тут выбирать? Мы его всё-равно возьмём, не сегодня, так завтра. А ты поможешь следствию и поедешь в Швейцарию. Нормального парня найдёшь, семью создадите, детей нарожаешь!
- Мне надо подумать…
- Подумай, подумай…

Марта ночь меряла шагами камеру, мучительно силясь разобраться с мыслями. Шок ареста давно прошёл. Шесть месяцев, проведённых в тюрьмах Гестапо: сначала в Штутгарте, на Вильгельм-Мурр-штрассе, 10, где её допрашивал лично оберштурмбаннфюрер Бишофф (Helmuth Hermann Wilhelm Bischoff), после - в Берлине, на Грюннер-штрассе, под наблюдением штандартенфюрера Бока (Wilhelm Heinrich Martin Bock) сделали из неё человека, который может не следить за временем, значение которого полностью утратилось, так как оно, время, вело её только в одном направлении - к неминуемой смерти.

Марту взяли в кабинете начальника отдела шифрования, куда предусмотрительно вызвали из общего зала шифровальщиц. Перед входом в кабинет нужно сдавать оружие, что она и сделала, а далее двое вежливых но уверенных молодых парней прижали её к стене, и вывернув за спину руки, застегнули “браслеты”. На Вильгельм-Мурр-штрассе её били около пяти часов к ряду, периодически обливая ледяной водой, отчего она всплывала сознанием в пространство камеры, лишь для того, чтобы опять спасительно утратить его под тяжёлыми ударами следователей, - чтобы не сболтнуть лишнего.

Через неделю пыток отсутствием сна, постоянными избиениями и невыносимыми ударами электрического тока Марта “запела” - дала показания. Рассказала всё: как её завербовала русская разведка на радио-выставке в Берлине в 1938 году, как, когда и через кого она получала задания, с кем связывалась в Штутгарте, с кем поддерживала постоянную связь в Берлине и Дюссельдорфе, в каком объёме успела слить информацию по кодам шифрования Кригсмарине и, вообще, казалось, рассказала всё, что знала, и не знала - только бы больше не били током!

Последние месяцы её перестали избивать, начали хорошо кормить, еженедельно менять бельё, перевели в камеру с душем, а после, - этапировали из Штутгарта в Берлин - в центральную тюрьму Гестапо на Грюннер-штрассе, 12. Здесь была приличная, если это помещение может таковым называться, камера, с одной кроватью, застеленной солдатским постельным бельём и шерстяным одеялом, душ, унитаз, раковина, письменный стол и стул, а вверху под потолком было даже небольшое зарешеченное окно, через которое каждое утро в камеру врывался тугой пронзительный ярко-жёлтый луч солнечного света, пронизывающий плотный сизый сигаретный дым, успевающий к рассветному часу скопиться под потолком камеры, потому что Марта очень рано просыпалась, и очень много курила. Слава Богу, тюремное руководство ежедневно пополняло её запасы крепким "Eckstein №5", сладковатым "Juno", а то, значительно реже, и фильтрованным "Oberst".

Сегодня её вызвали на допрос в кабинет штандартенфюрера Бока. В комнате, а это был прекрасный кабинет со старинным столом с массивными тумбами, столь же старинными книжными шкафами и большим портретом фюрера на стене, находился он, и ещё два офицера, один из которых в форме оберштурмбаннфюрера СС, второй в цивильном костюме, но первый, несмотря на звание, обращался к нему, даже не с почтением, а как ей показалось, со страхом. Он был не очень высок, но обладал походкой и осанкой рослого человека, одет был прилично, но небрежно, выбрит гладко, и волосы его, совсем короткие, мерцали проседью. Когда наклонился к Марте, она почувствовала запах какого-то дорогого восточного одеколона, настолько не соответствующего, ставшей привычной для неё вони казематов, с их подвальной затхлостью, спёртым табачным дымом и обувным кремом охраны, что у неё даже на минутку помутнело в голове от смеси амбры и мускуса.

Сегодня стало ясным, почему её перестали бить и перевели в хорошие условия содержания, почему её стали прилично кормить, и ежедневно давать рыбий жир. Её вербовали на работу с Германом! С Германом, святая Магдалина! С дорогим “товарищем Германом” - агентом, который курировал её здесь в Берлине, от которого она получала инструкции и задания, и с которым за эти годы она так сдружилась, что однажды, поняла…, что влюблена. Думает о нём, когда сидит в зале шифровальщиц, думает о нём когда едет в автобусе домой к своему парню - Дитфриду, думает о нём когда ест, спит, или гуляет с собакой. Думает о нём всегда!

“Как они вышли на Германа?! Неужели я проболталась? Могла, когда теряла сознание от боли, ещё там в Штутгартской тюрьме, но не помню, не помню!!! Почему они хотят чтобы им помогла именно я? Они не могут выйти на него? Почему считают, что я смогу его вывести? Они знают о нашей связи… Они всё знают! Они знают, что он не сможет не прийти ко мне, и… арестуют его! Предлагают Швейцарию… Жизнь и Швейцария в обмен на Германа… Жизнь и Швейцария, или Герман? Он никогда не был со мной полно открытым, но я точно знаю, что он испытывает чувство ко мне, он так притягателен, и так же недостижим! Он значительно старше меня и похож на моего отца. Также любит кофе и сигареты, немецкую оперу и Der Steppenwolf, которого цитирует по-памяти страницами. Но… лагерь… лагерь, пытки…и смерть… Или Швейцария, новый паспорт, новая жизнь… Жизнь! Жизнь!”.

- Едешь в Швейцарию, в Берн, находишь его - мы знаем их явку на Блюмен-штрассе, зайдёшь в птичий магазин, там спросишь: “Простите, есть ли в продаже цветы?”, тебе ответят: “Цветы?”, скажешь: “Лилии”, ответ: “Цветы не продаются!”. Тебе скажут куда, и когда прийти на встречу с Германом.
- Поняла… А дальше что?
- Нам надо вытащить его в Германию.
- Но, как я это сделаю? Почему он поедет со мной?
- Сделаешь… Скажешь, что любишь его, и попросишь поехать в Берлин. Скажешь, что не можешь дольше одного дня находиться в Берне, что очень хочешь встретиться, и что можешь это сделать только в Берлине.
- Поняла…
- Всё! Сработаешь Германа, и свободна!
- Я поняла…

Она вспомнила, как когда-то ездили с Германом из Берлина в Штутгарт. Ехали по пустой трассе на его “Опеле”, и всю дорогу она держала его руку в своей руке, а он рассказывал, как учился в школе в Штасфурте, изучал право в университетах Йены, Мюнхена и Галле, как до войны проходил практику в суде Штасфурта, и в высшем земельном суде Наумбурга, и как во время летнего семестра, будучи членом студенческой политической организации, был завербован красной разведкой. Он много рассказывал Марте про себя, и она сама стала бояться той информации, что владеет о нём, но в тоже время, это так ласкало её слух и убаюкивало Душу, потому, что он не боялся её.

Пили обжигающий горький кофе, сидя в машине на бензозаправке на въезде в Штутгарт, и она тихонько пела ему:

Es war einmal ein Kunstler,
Das Haus war klein und es gibt nur Bilder,
Aber er liebte eine Schauspielerin,
Die die Blumen geliebt hatte.
Er verkaufte seine Haus
Verkaufte die Malereien und den Dach
Und mit dem ganzen Geld kaufte
Einen ganzen Meer von Blumen.
 
Millionen roten Rosen
Aus dem Fenster sehst du.
Wer liebt so sehr und ernst
Um seine Leben Blumen fur dich zu machen?

...

В Берне Марту застал дождь, что для февраля не было редкостью. Они встретились с Германом в парке “Hugel”, где была длинная извитая дощатая смотровая дорожка, выходящая на Geldschneiderisch озеро. На воде стоял лёд, но в сторону озера стекались ручьи, делающие, вместе с лилиями в её руке, настроение весенним. Герман много говорил, он был очень рад встретить Марту, она же чувствовала с каждой минутой встречи всё нарастающее напряжение. А он вспоминал дорогу из Берлина в Штутгарт, читал стихи, был возбуждённо-радостным, непосредственным, как мальчик. Это облегчало задачу Марты, и в её памяти всплыл этот “в цивильном костюме”, пахнущий амброй и мускусом, в кабинете штандартенфюрера Бока, дающий ей инструкции по Герману. Надо было начинать разговор, но что-то внутри не давало ей сделать это, и тут… разговор начал сам Герман.

- Марта, а как у тебя с Дитфридом?
- С Дитфридом? - На минуту она задумалась, и словно наткнувшись на верёвку вовремя брошенную спасателем в воду, она ухватилась за тему, - С Дитфридом всё прекрасно! Он такой забавный, вчера мы боксировали в шутку, и я его победила!

Герман замолк, осунулся, и понуро побрёл, поднимая носками чёрных отполированных до зеркального блеска ботинок прибрежный песок со снегом. Марта тормошила рукав его пальто, дёргала за полу его шляпу, но он не реагировал, погружённый в нарочитую грусть и досаду.

- Что, что ты куксишься?
- Я расстроился!
- Чем?
- Дитфридом…
- И что? Что не так с Дитфридом?
- То, что ты не со мной…
- Ну, не будет Дитфрида… будет другой “Дитфрид”!
- Любой другой “Дитфрид” кроме меня?
- Угу…

Он провожал Марту на вокзале в Берне. На Германе не было лица, его трясла мелкая дрожь, и он долго не мог справиться со спичками, быстро задуваемыми не сильным, но порывистым ветром. “Ты уезжаешь, Марта, уезжаешь в Берлин… бормотал он, а я здесь, и я…, я так больше не могу. Не могу делить тебя с Дитфридом! Всё! Мы больше не увидимся, Марта!”

Марта села в поезд на Берлин, и вышла в Аушвице...