Как стать генетиком

          Безвременье. Оно возникает иногда по неизвестной причине, словно наказание,   хотя не осознается, и даже не мешает  быть счастливым. Такое безвременье было у нас в школе в начале шестидесятых, уже после  оттепели. Подумать только, мы не знали слово «генетика», новых учебников еще не было, а старые были такие серые, что интереса ни у кого не вызывали. Слово генетика мы не знали, но и не знали уже, что она «продажная девка империализма», грубое выражение, в стиле Жданова, которого мы тоже уже не знали. Не знали еще более страшное ругательство «вейсманизм-морганизм».  Первые сомнения появились у нас, юннатов, на олимпиаде в университете. До этого все было привычным - кабинеты с ветками деревьев, кабинеты с чучелами и коллекциями насекомых. И в тот год мы  с благоговением  шли по узким темным коридорам факультета, где по сторонам вдруг открывались светлые аудитории и не подозревали, что попадем в новый мир.  На олимпиаде нам предложили не ветки, собранные в окрестностях факультета, а чистые листы и вопросы. Один из вопросов сопровождался странными кругами.  Нужно было  заполнить круги в соответствии с законами Менделя. Кто такой Мендель, что за круги?  Натуралисты нашего кружка из Дворца пионеров ничем друг другу не могли помочь. И только наш ботаник,  отличница Клава,  уверенно  шепнув магические слова «три к одному», задание спокойно выполнила, но списать не дала, как Гермиона, подруга Поттера.  И поняли мы, что она вовсе не ботаник, а единственный среди нас теоретик.

    Списать Клава не разрешила, зато через несколько дней после олимпиады таинственно предложила пойти вечером в университет, ничего не объясняя. Собрались в нашем низеньком, таком уютном,  Дворце и пошли по заснеженным аллеям к главному корпусу. Медленно вырастал он  перед нами и вдруг заполнил все небо. В высокие двери университета мы входили впервые. Даже вестибюль  показался нам неправдоподобно высоким, а когда мы в лифте стали подниматься на двадцатый этаж, это событие показалось за гранью реального.  Посмотрели в аудитории в окно, увидели далеко внизу  огни Москвы, и решили,  что летим на самолете. Аудитория была маленькая с черными квадратами на стене для показа фильмов и, вот странно,  постепенно  заполняли ее и студенты,  и школьники,  и маститые преподаватели. Никто ничего не объяснил, потушили свет, и на экране появилась клетка. Черные ядра сливались, исчезали,  вновь появлялись, черные нити хромосом уплотнялись и расходились, чтобы превратиться в ядра. Что такое хромосомы мы знали смутно, о делении клеток представление было еще туманней – вспоминались лишь пластмассовые муляжи дробления яйцеклетки на столе в кабинете биологии.  Такой же иностранный черно-белый фильм показывали, наверное, героям «Белых одежд» Дудинцева. Только прошло двадцать лет, а в биологии ничего не изменилось, разве что собирались зрители не как заговорщики или  иностранные агенты, но почти  легально. Клава шепотом комментировала, но слова были   незнакомые - митоз, мейоз, хромосомы, гены. А после фильма, когда мы возвращались домой, наконец,  произнесено было это странное слово «генетика».

  И в первый же очередной поход в  заветный букинистический  магазин в Столешниковом переулке принес мне добычу – первую книгу по генетике.   Ни спутники следопыта, ни атласы растений меня уже не интересовали. Книга была старая, девятьсот тринадцатого года, маленькая, уютная, как наш Дворец, в твердом переплете под мрамор.  На фронтисписе красовался портрет Менделя, наконец-то я его увидел,  а книга так и называлась -  «Менделизм» с буквой ять.  Книга была издана до революции, полвека назад и уже трижды издавалась в Кембридже на английском языке. Насколько же мы отстали в биологии от современной науки? Быть может навсегда?

     Тогда такие вопросы меня не волновали, волновала сама книга. Во-первых, она была переведена под редакцией  Владимира Елпатьевского. Стоило лишь заглянуть в словарь,  и открывалась новая неведомая вселенная. Елпатьевский,  отец – фамилия известная на рубеже веков  - ссыльный народник, трудовик, друг и   врач многих великих писателей. А его сын Владимир несколько лет был хранителем зоологического музея университета. Уже до революции в музее собирался кружок любителей русской природы, и для нашего кружка КИПП был местечком намеленным. Там мы иногда проводили занятия возле огромных стеклянных витрин с чучелами, среди картин анималиста Ватагина.
 
   Во-вторых, книга была написана в Кембридже, в университете, где учился Дарвин. Имя автора мне было, конечно, не знакомо.  Какой-то Пённет? Пённет был пионером, первым, написавшим популярную книгу о новой науке для  всех, первым, назвавшим  эту  науку менделизмом, создавшим первый журнал «Генетика». Именно в этой книге я впервые увидел квадрат Пённета, гораздо менее таинственный, чем квадрат Малевича, впоследствии квадрат назовут «решеткой Пённета»,  и наконец-то понял, откуда берется при скрещивании у потомков  отношение три к одному.  Правда о роли хромосом в наследственности Пённет знал не больше нас, школьников и преподавателей, собравшихся в университетской  аудитории. Это было знанием скорого будущего, когда появилась блистательная школа русских генетиков
 
    Переводчик книги  Елпатьевский генетиком, как ни странно,  не стал,  профессор преподавал зоологию. Типография миллионера Рябушинского, где была напечатана книга,  закрылась после революции,  как и редакция «Bios». А вот на кафедру генетики, вновь открытую после запретов,  я поступил, правда, в другом университете.  Кто же привел меня в генетику? Отличница Клава, которая была и осталась ботаником,  была не учителем, просто подругой, или старая книга в мраморном переплете?   Безвременье закончилось в оттепель.  В стране, как и в начале века,  признали генетику и менделизм. Но признали слишком поздно. Генетиков уровня Вавилова у нас  больше не было. А книга Пённета, став раритетом,  стоит на моей полке и продолжает удивлять,  и призывает надеяться.