Сыновья мои непутевые

      Дождь лил, как из ведра. По раскисшей просёлочной дороге двигалась необычная процессия. Впереди босяком, то и дело, оскальзываясь, шли, с трудом  передвигая ноги, двое чернецов. Время от времени они смахивали с лица потоки воды на свои обвисшие бороды. Полы их рясы были разорваны и болтались клочьями. Волосы на голове слиплись подобно пакле. А сзади, чуть поодаль, медленно ехала крестьянская телега. Управлял ею, судя по сутулой фигуре и длинной бороде, дед. Рядом с ним сидел молодой сухопарый красноармеец с винтовкой наперевес. На головы их был накинут какой-то причудливой формы колпак, кое - как защищавший их от дождя. Лошадь шла не торопясь, похрапывая при каждом скольжении на мокрой глинистой дороге. Но вот на небольшом подъёме один из чернецов вдруг медленно осел прямо наземь и никакие попытки товарища приподнять его не приводили к  успеху. Что-то прокричал,  подъехавший на телеге красноармеец, но за шумом дождя и скрипом колёс ничего не было слышно.  -  «Ты,  Ванька, ружо своё отведь от меня, неровен час, пальнёт на ухабе»,- забеспокоился возница.  - «Да ладно,  - нехотя ответил Иван и пробубнил недовольно себе под нос, - кабы  ружьё, а то пугач какой-то сунули  для острастки этим…».   - «Иван, - снова обратился возница к охраннику, - да посади ты их в телегу, люди ведь, хоть и, как их … саботажники,  говоришь».   - «Ты что, дедка Онисим, да меня за то, знаешь, самого под дуло поставят».      - «Да кто видит, Ванька, начальство, оно в дождь в хате сидит, да чай тянет». Солдат нехотя слез с козел и ссутулившись от дождя, подошёл к сидящим на земле монахам.  - «Чего расселись тут, - напуская на себя солидность строгостью в голосе, обратился к ним Иван, - а ну, поднимайсь!», -  и он даже передёрнул затвор винтовки.   - «Да лязгай себе, сколько хошь»,- нехотя ответил один из них, поддерживая своего товарища под голову, чтоб она не касалась земли.  - «Ты мне поговори, вражина, я тебя сейчас…».   - «Эх, Ванька, Ванька, - беззлобно прервал его монах, - знал бы я, что ты таким злыднем вырастишь, ещё тогда бы выпорол тебя как следует, а то цацкался с тобой, свистульки мастерил, сколько ракиты извёл на тебя»...   - «Погодь, погодь, - чуть помолчав, засуетился конвоир. Ты чё тут сказки мне травишь, какие свистульки, какие ракиты»?  - «А те, что у Малки на запруде росли, - ответил монах, и, махнув рукой, отвернулся.  - «Ишь, ты, угадал, а ты что, был там? Чего я тебя не знаю?»  - «Вот-вот и не узнать тебе. Что тебе до мракобеса и тунеядца, да ещё обжоры и пьяницы? За то ж ты нас и идёшь сдавать».   - «Да неужто это ты, дядька Степан, - взволновано произнёс красноармеец,  - голос, вроде, твой. А ну - ка, покажи что-нибудь на моей свистульке». Он полез во внутренний карман и протянул монаху свой нехитрый музыкальный инструмент. И, залилась, зазвенела свирелька вольно, широко, наперекор всякой непогоде и всякому человеческому беззаконию.  - «Дядька Степан, дядька Степан, со слезами в голосе запричитал красноармеец, да как -же так, да чего ж я тебя не признал, да что ж теперь делать-то. Матерь Божия, помоги», - и он истово перекрестился.  - «Как же мне тебя им отдать, не могу я, нет. Дед Онисим, слезай, поди сюда, тут вот хрёсный мой, чё делать, деда»?  - «Как чё, в телегу отвесть надо, да рогожей укрыть от дождя. Краюха хлеба у меня в торбе припрятана с цыбулей, отдай им».  - «Хороший же ты служивый, Ванюха, на лимузине ездишь, конвоируешь».   - «Да нет, дядь Степан, то меня по дороге дед Онисим настиг и подмог, ты ж сам видел, пеший я шёл».  - «А чего в спину дулом тыкал»?  - «Так -то ж, дядечка Степан, начальству хотел показать, уж прости меня, дядь Степан».  - «Да не Степан я уже, а Иов, та вообще, зови, как хошь. А крест твой где, выкинул, небось, с переляку?».  - «Не, хрёсный, туточки он у меня вон под воротом зашит. А сам я уже отслужился,  и приказ есть. Только вот в центр отвесть вас должон», - он умолк.  - «Ну, так и отводи, чего жалишься, кудахчешь». «Да ты что, дядя Степан, разве ж я теперь могу». Тут молодой конвоир шмыгнул носом раз, другой и разрыдался в голос.  - «Ну и дела, - произнёс дед Онисим". Он слез с телеги, зачем то оглянулся, осмотрелся. Кругом не было видно ничего, кроме стены дождя.  - "Нам бы до леса добраться, - наконец проговорил он, - там то нас уже не найдут, побоятся на ночь сунуться». Все молчали.   - «Да вот с бородами, робята, надо расстаться и полы оторвать, подштанники есть, небось? У меня тут коса приструнена, острющая. А ну влазьте в телегу».  Час спустя они свернули на  дорогу к лесу. Уже смеркалось, как послышался  сзади топот копыт.  - «Ну, робята, храпите, что есть мочи, Бог не выдаст, свинья не съест, авось пронесёт». Дед достал из-за пазухи заветный пузырь с мутной жидкостью и плеснул из него на лежащих. Двое всадников в армейской форме проехав мимо телеги, развернувшись, перегородили ей путь.  - «Ты чего дед тут  в дождь проминаешься? Кто это у тебя в телеге сопит?»,  спросил один из них, вероятно старший  и, наклонившись, резко сдёрнул рогожу.  - «Да то ж, прости, Господи, сыновья мои непутёвые, все не протрезвеют, окаянные, укрой их, мил человек,  ещё схватят лихоманку под дождём».  - «Ничего, он  охолонит их помалу, скорей оклемаются. А ты дед тут солдата не видал с двумя монахами?».  - «Какого солдата, каких монахов, попов что ли? Тех, что в машину сгрузили»?   - «Тпррруу, дед, какая машина, я тебя про конвой с попами спрашиваю, видал»?  - «От то же я и говорю, шёл он твой конвой ещё по той дороге, а тут попутка едет. Солдат то и пальнул, чтоб остановилась. Сам в кабину сел, а попов в кузов затолкал, а что»?   - «Тебе то что? Вернуть их приказало начальство, на месте их судить решили, - поеживаясь  от хлещущего дождя,  сказал второй,  - ну и несёт от них, закрывай их дед скорей».  - «Да ну, их ко всем … собачьим. Тут сам Зампред приезжает, а они волындятся с этими попами да артелью, не до них теперя, скажем, не догнали», - решился старший.   - «Дело говоришь, Петро. Да и чего догонять то, отконвоировали их уже и баста, разворачиваемся», - согласился  другой.  И они, переведя коней на лёгкую рысь, поскакали в обратную сторону.  - «Слышь, Петро, а ты в Бога веришь?», спросил старшего его сослуживец.   - «А чего в Него верить, если Его нет».  - «Так - то оно так, а я вот то верю, то не верю. Как свою бабку Марью вспомню, так верю. Она, ты знаешь, как молилась… С иконами, как с живыми разговаривала. У неё ночью в красном углу лампада сама зажигалась. Я, пацаном был, всё пытался подкараулить, кто ж её зажигает. Бывало, ночь напролёт не сплю, чуть вздремну, глаза открою – она уже горит».   - «А ты, Василь, тверёзый был тогда?», - хихикнул Пётр, оглядываясь на товарища.  - «Тверёзый, тверёзый, малец же, был. Да вот и по сей день не ведаю, кто же лампаду зажигал. Бабка к тому времени уже не ходила. Да, чудеса и только». - "А я как вспомню нашего попа жирного такого, так и всех попов ненавижу. У нас тогда, помню, пост был, ну и постились все, да чего там постились, голодавали, есть нечего было, а из его дома, как не пройдёшь, такие запахи несутся, жарили, парили, вот те и пост. Правда, когда он уехал, другого попа дали, так его попович, нам корову дойную привёл, когда маманька от тифа померла, нас- то у неё было шестеро».    Пётр умолк, а Василий, чуть приотстав, зачем то поглядел в сторону леса, даже коня развернул и  чуть слышно,  самому себе, пряча в усы улыбку, проговорил: «Ну и дед, ну и сыновья непутёвые,  пальнул, говорит из ружья, это из не заряженного -то». Затем, поддав шпорами коня, сравнялся с напарником. "Слышь, Петро, может и хорошо, что мы тех монахов не догнали".  - "Так уж и не догнали. А ты в телегу заглядал? То же мне, "сыновья непутёвые", кабы не мы, враз протрезвели бы".
 Между тем, телега с путниками продолжала  двигаться к лесу.  Дождь прекратился как-то невзначай, виновато выглянуло низкое вечернее солнышко, а  по узкой лесной дороге, чуя близость дома, весело шла лошадка. Она без особого труда тянула за собой телегу, в которой лежал, изредка постанывая, человек. Трое других шли рядом, то и дело, подталкивая края телеги, помогая ей преодолевать рытвины. Все спешили в дедову сторожку, надеясь, что там больше никому до них не будет никакого дела .. Сквозь шумное дыхание уставших людей,  поскрипывание давно не мазанных, колёс телеги, и под закатное щебетанье птиц в чутком вечернем воздухе едва слышно разносились тихие и размеренные слова молитвы: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя, грешнаго».