Этюд на дачную тему

Драматизм случая, поражая звериной жестокостью, на время отвлек внимание обитателей дачного поселения от интриги перевыборов главы садоводческого товарищества. А соперничество за хлебную в последние годы должность по накалу страстей все больше напоминало беспардонный мордобой на ринге в боях без правил. В конце мая, когда весна, как та, налившаяся зрелостью дева, вот-вот должна была стать молодухой, на двух смежных участках, обжигая горечью утрат сердца хозяев, разыгралась кровавая трагедия. Хотя до этого ничто, казалось, не предвещало грядущей беды. Ни занудные, как осенью, необычно холодные дожди. Ни сбои в размеренной жизни с трудом оправившейся от перестройки страны. Разве что, вот уже вторую неделю и днем, и ночью, разносясь над крышами домов, собачий вой терзал тоскою душу. И, если в первые дни, рулады посаженной на привязь свободолюбивой лайки еще вызывали чувство тревоги, то со временем оно сменилось досадой и раздражением. А вскоре и вовсе на жалобный скулеж собаки перестали обращать внимание. А зря, бездушие хозяина пса, захваченного навязчивой идеей построить себе до осени терем, и безучастность соседей и привели к драме. Однако, все по порядку.

Поколение трудоголиков, неизбалованное радостями повседневной жизни, освоив со времен Союза прилегающие к городу пустоши и неудобицу, уступало место иной формации обывателей. К счастью, или нет, но народившуюся элитарщину дачный кооператив не привлекал. Малоземельные участки теперь по-новому осваивали уже осовременившиеся мещане. Не особо веря в надежность банковского счета, они предусмотрительно материализовывали доходы в недвижимость. Отчего дачное предместье заметно преображалось. Трухлявый штакетник, отгораживающий возделанные наделы от заросших бурьяном проездов, менялся на кирпичные, или же из металло-профильного проката глухие заборы. А неказистые халупы, гордо именуемые дачами, вытесняли добротные коттеджи с просторными верандами и мансардами под разноцветной черепицей крыш. Причем, каждый из новоиспеченных «латифундистов» обязательно старался хоть в чем- то отличаться от соседа. Так, если один мостил дорожки цветной плиткой, то другой их дерновал под луговую тропу и обсаживал уже не кустами роз, а темнохвойным еленцем.   И уж, конечно, в доставшихся по наследству садах, владельцы земельных паев оригинальничали,  кто во что горазд.  Приверженцы старины, выискивали по глухим вескам стародавние сорта яблонь и груш и, срезав с них черенки, прививали на пересаженные с леса дички. Большинство же, выкорчевав, как напоминание о прошлом, неприхотливые посадки, высаживали приобретенную на шумных ярмарках, диковинную для этих мест новизну.

Не обошел стороной морок суетности и хозяев тех самых двух смежных участков.  Когда на подворье у одних загорланил дородный красавец петух, а белые, как первый снег, курицы, заполошно кудахча, стали  извещать о снесенном яйце, то уже на следующий день, не скупясь на траты, их соседи обзавелись семейством заморской породы кур, во всем отличающихся от соседских простушек: и миниатюрностью размера, и своеобразным оперением, и даже необычными голосами.  Особенно петух. С гребнем на голове, смахивающим на смятую тиару восточного царька, он не просто задиристо кукарекал, а вызывающе орал хриплым фальцетом алкаша. Шпоры же, на густо обросших перьями лапах, имел устрашающих размеров, по форме напоминающие ятаган у янычар. Но вот незадача, вместо знаменитых мясистых «Брама» ушлый торговец сбагрил самонадеянным легковерам карликовых «Бентамок», убедительно заверяя, что при надлежащей кормежке  шустрые пеструхи вырастут с индюшек, а яйцами прямо таки завалят. Однако, как не откармливали недомерок, в весе и размерах те не прибавляли, а вот яйца почему-то начали  нести рано, хоть и не регулярно. К тому же петух, со стороны как будто настоящий мачо, на деле от своих прямых обязанностей отлынивал и сожительницы, за недостающим ощущением радости жизни, протискиваясь по едва заметным лазейкам под забором, наведывались к соседскому топтуну. А тот, в отличие от напыщенного пустой бравадой собрата, безотказно привечал и своих, и заморских клуш, стоило только какой-нибудь из них соблазнить его своим поведением. Способности матерого кочета как нельзя кстати пришлись всем: у одних куры недомерки начали исправно нести яйца; другим любвеобильность простого певня грела самолюбием душу; ну а кичливому петушонку уже не грозила плаха и он по-прежнему мог важничать перед домочадцами.

    А в то же время на другом конце улицы, что тянулась вдоль поросшего криволесьем берега реки, приезжий северянин, переполняясь грандиозными планами, обустраивался на постоянное место жительства. Обменяв на промыслах Крайнего Севера здоровье на зажиток, мастеровитый мужик самолично рубил для себя бревенчатый сруб боярских хором, возводя ярусами затейливые башенки высокого терема. Пока же неприхотливый работяга привычно, как в бараке, ютился в оставшемся от прежних хозяев дощатом сарае, а варево варганил на костре. И не переставал, временами отрываясь от работы, воткнув топор в бревно, по-детски восторженно глазеть на пышную кипень цветущих садов. А когда, громко швыркал горячий взвар духмяного сагана и, по обыкновению, грел об кружку ладони, память зачастую непроизвольно переносила его: то под полог душного полумрака таежного урмана; то непрошено возвращала под свинцово-серый купол неба на скованную льдом Большую реку. В такие минуты, нередко поддаваясь душевному порыву, суровый таежник спускал с привязи скулящую в предчувствии свободы лайку и, горланя и дурачась, как шалопутный пацан, бежал с ней через лесок к реке. Не особо заботясь наготы, сбрасывал с себя одежу и, вслед за собакой, с уханьем и аханьем с разбега бросался в довольно прохладную еще воду. А наплескавшись до гусиных пупырышек, обсыхал, как был нагишом, подставляя мускулистое тело ласковым прикосновениям ветра. Кобель, в отличие от хозяина, не прохлаждался без дела. Энергично отряхнув мокрую шкуру, он, как и должно для промысловой лайки, уткнув нос в землю, принимался нарезать круги, исследуя все, что привлекало его внимание в прибрежных кустах.

Но, как бы не поглощен был пес, обнюхивая оставленный речным паводком хлам, он ни на минуту не упускал из вида хозяина. И стоило только тому потянуться за одеждой, как кобель тут же подскакивал к натягивающему штаны северянину и, ткнув влажным носом хозяину в руку, принимался, приплясывая на всех четырех лапах, кружить вокруг. Всем существом своим выражая нетерпение сорваться в широкий поиск. Однако, умиротворенный бодрящим холодком речной купели, северянин не спешил уходить от реки. Облачившись, как в кольчугу, в связанную из толстой пряжи безрукавку и сунув ноги в растоптанные кирзачи, он изучающе осматривался по сторонам, невольно сравнивая окружающий его мир с совершенно иной, суровой природой Севера. Но не в характере немногословного мужика было подолгу предаваться созерцанию. И в какой-то миг, потеряв интерес к непривычному для глаз окружению, и уже не озоруя, как прежде, когда, дурачась, бежал с собакой к реке, он не спеша возвращался  к своей новостройке. Не замечая того, что по привычке шел скрадом, будто не по обрастающей молодой листвой уреме, а по промысловому путику, ни голосом, ни жестом не сдерживая поиск лайки. Да и сам кобель, в первые минуты, казалось, потерявший узду, уже вскоре, подчиняясь охотничьему посылу, деловито челночил перед идущим хозяином.

Тем временем весна из взрослеющей юницы, порывистой и беспричинно капризной, перерождалась в лагодную и многообещающую пору года. Солнце с каждым днем все раньше и раньше принималось золотить утренней зарей туманную даль горизонта.  И все дольше и дольше задерживалось на небосводе, словно неохотно покидающий хлебосольный дом запозднившийся гость. А воздух, напоенный ароматами цветущих садов, при вздохе полной грудью не хуже глотка молодого вина дурманил голову. И, как бы подтверждая наступающую летнюю благодать, небо, словно отмытое солнцем от гнетущей серости дождливых хмар, в последний день мая засияло пронзительной голубизной безбрежного океана. Контраст смены погоды был настолько разительным, что сознание землевладельцев тотчас же переключилось на враз свалившиеся заботы,  как бы успеть вовремя с посевной.     И никто из них не обратил, даже мимолетно, внимание на неожиданно смолкший собачий вой. Однако причуды погоды здесь оказались не причем. Вот уже третий день северянин (видимо, насмотревшись на речные водовороты), ностальгируя по волнующему душу ожиданию фарта, браконьерил, скрытно выставляя под вечер недалеко от берега сетку-трехстенку. Кобель же, как и должно для напарника, неотлучно был в это время с ним. Обоим, и человеку, и собаке даже такое подобие на промысел придавало: одному – смысл жизни, другой – возвращало возможность проявить усердие охотничьего пса. Сеть северянин на день, от греха подальше, снимал. Зная (по привычке видеть и слышать все), в каком часу соседи уезжали утром в город на работу, он заводным шестом аккуратно вываживал путанку и, сложив невыбранную от рыбы сеть в рюкзак, с радостным замиранием души, торопливо
возвращался к своему табору. Лайка же, пользуясь моментом свободы, пока не посадили на привязь, продолжала осваиваться в новом для нее мире, обследуя уже дальние закоулки поселения. Подолгу обнюхивала все кочки, кусты и углы заборов, помеченные собратьями, и оставляя на них уже свои метки.

А между тем день, потрясший обывателей жестокой действительностью бытия, наступил. И можно сколько угодно сетовать на непостоянство Фортуны, но ведь своевластная богиня удачи никогда не наградит улыбкой или язвительной насмешкой, если того не заслужил. Не потому ли в день фатальных событий в сеть северянина «села» не просто рыбина, а намотав на себя весь ряж, попалась щука весом никак не меньше десяти кило. Во всяком случае, половина рыбищи с запеленованной в путанку зубастой пастью, торчала из рюкзака, когда он, придерживая лямки заплечного мешка, поднимался по пойменному криволесью от реки в горку. На том бы богине и придержать колесо судеб, но она по прихоти своей провернула его еще на пол оборота. И возбуждение северянина, с матерками выволакивающего  на берег сеть с фартовым гостинцем, заразной лихоманкой передалось кобелю. Яростно облаивая тяжело ворочающегося в густой траве большеголового речного хищника, он то и дело заскакивал между монстром и хозяином, несомненно готовый, если что, «положить живот свой за други своя». Но на то и бесконечность колеса. Отчаянная храбрость лайки словно вернула бывалого мужика в недалекое еще прошлое. И он, привычно закидывая на плечи рюкзак с добычей, бессознательно махнув рукой, скомандовал кобелю: «Ищи!»   Вот с этой-то минуты и пошел отсчет времени, когда Фортуна вслед за улыбкой явит смертным еще и свою злую усмешку. Уж кто-кто, а она-то знала, что одно без другого жизнь людскую делают пресной и скучной. К тому же,  кобелю посыл хозяина, похоже, был ни к чему. Срываясь с места, как только знакомый жест, будто пинок под зад, придал ему прыти, он махами кинулся к виднеющимся на взгорке коттеджам.     
 
   Такими уж повадками природа-мать наделила промысловых собак – стоило хоть раз им наткнуться на дичь, рыская по путику, они будут постоянно наведываться на ту прогалину, где подняли на крыло выводок глухарей или рябцов. Кобель же, возбужденный суетой, вызванной неожиданной милостью богини, бросился не иначе, как за своим уже трофеем. Туда, где из-за высокого забора до его носа когда-то донесло дразнящим запахом пернатой дичи.
Все то, о чем потом судачили, теребя, как рану, себе душу особо впечатлительные натуры, было не более, чем домыслы. Очевидцев произошедшего как-то не случилось, а вот следов, рисующих в чувственном восприятии кровавые сцены, оказалось предостаточно. Но с тем, как развивались события, если бы все-таки  кто-то мог их видеть, трудно было бы тому не согласиться с предначертанностью происходящего. Створка раздвижных ворот на одном из злополучных участков оказалась приоткрытой. А все потому, что утром хозяева, опаздывающие на работу, посчитав дурной приметой, не стали возвращаться, чтобы до конца задвинуть ворота. И кобель сходу сунулся носом в щель, толчком головы раздвигая еще шире проем. Когда же его уши оказались по ту сторону ворот, он, налегая с силой на откатывающееся полотно, протиснулся уже весь. И тут же алчущим зверем ринулся вглубь участка туда, где за коттеджем в посадках сада разгуливала вожделенная добыча.

В отличие от других, хозяева декоративных кур не держали своих пеструх в заточении вольера, а с чувством самодовольства любуясь броским оперением и повадками, выпуская из курятника, позволяли бродить, где вздумается. И вот тут-то господин случай и показал, кто есть кто. В то время, как лайка в охотничьем азарте давила неуклюже пытающихся спастись от ее зубов заморских клуш, их предводитель,  горлопан  и какой-никакой, но все-таки топтун, забившись под раскидистый ягодный куст, сидел, как мышь под веником, не шелохнувшись. Напротив, соседский петух, казалось бы, чужак, обремененный своей стаей, и к тому же беспородный, воинственно горланя, метался за разделяющим соседствующие участки забором из металлической сетки. Наскакивал грудью и бил крыльями по несокрушимой преграде, отчаянно пытаясь прийти на помощь. А по ту сторону забора лайка продолжала охотиться за очередной, с истошным кудахтаньем улепетывающей курицей. Поймав бедолагу, кобель, войдя в раж, терзал и трепал ее, как подушку, набитую пером. Когда же курица переставала дергаться, терял к ней всякий интерес и бросался за следующей. И кто его знает, сколько бы еще пеструх постигла горькая участь, но отчаянному порыву матерого кочета суждено было сбыться. Подхваченный безрассудной храбростью, он тяжеловесно перелетел через высокую сетку забора и, топорща перья на шее, пригнувшись, кинулся на врага…

Исход поединка был очевиден. Кобель в первую же секунду, без труда уклонившись от разящего удара шпор, сам без промаха клацнул клыками. Выпад пришелся аккурат под алую бородушку певня. Короткий рывок зубастой пасти и голова петуха с разинутым в немом крике клювом отделилась от шеи. Лапы поверженного защитника пеструх еще сводила смертельная судорога, когда уши лайки уловили призывной свист северянина. И кобель тут же, как по мановению волшебной палочки, сменив неистовство жестокого зверя на послушание преданного слуги, кинулся на зов хозяина. На том охота лайки и закончилась.

Что же до остальных:  то обгадившийся, как после клизмы заморский петух из-под куста выбрался не скоро. Скорее всего, он еще долго бы там ховался, если б не уцелевшие его соплеменницы, с успокаивающим курлыканьем топтавшиеся подле куста. Они-то и убедили своего предводителя в безопасности. И он на плохо повинующихся лапах, растопырив крылья и то и дело заваливаясь набок, покинул  сомнительное укрытие. Ну, а хозяевам пеструх тот день запомнится, если не навсегда, то надолго, уж точно…