Грааль и Цензор. Часть 8. Тайны высшей чудо

Первый «Парсифаль» Вагнера в России в 1913 году (продолжение)


ЧАСТЬ 8.
ТАЙНЫ ВЫСШЕЙ ЧУДО (17)


1914 г. Марта 9. С.-Петербург.

Сергей, дорогой мой друг!

Сердечное спасибо за почтовую карточку из Венеции с видом на Палаццо Вендрамин Калерджи – последнюю обитель Рихарда Вагнера. Пожалуйста, не задерживайся там надолго, чтобы не последовать печальному примеру Маэстро (18). Прости меня великодушно за эту шутку: так сильно скучаю я по твоему ироничному  юмору, что уже начал тебе подражать! Мы с Мари искренне рады слышать об улучшении твоего самочувствия и с нетерпением ждём свидания в Северной Венеции.

Как бы мне хотелось, чтобы ты смог запечатлеть столь исключительный момент превращения С.-Петербурга в «вагнеровскую Мекку».  Давно прошли те времена, когда о «Парсифале» разве что мы вдвоём беседовали в нашей конторе. Теперь же этой мистерией в буквальном смысле  живёт вся столица. Без разговоров о «Парсифале» не обходится ни один приём, ни один обед или ужин, даже в любимом тобою «Контане» (19).

Окунуться в эту жизнь – превеликое удовольствие, несмотря на то, что  после твоего отъезда цензорской работы у меня прибавилось, а времени для общения с единомышленниками, наоборот, осталось гораздо меньше. Но даже нечастые встречи образованного нами с графом Шереметьевым, Виктором Коломийцовым и Софией Александровной Свиридовой «тайного общества» почитателей таланта твоего любимого композитора духовно обогащают меня. Ты не представляешь, как много нового узнал я от них о Вагнере и о его торжественной сценической мистерии. Кстати, мы все вместе собираемся пойти в Мариинский театр на первое в России представление «Нюрнбергских мейстерзингеров» 20 марта, а затем ещё на «Зигфрида» и на «Гибель богов». Получится ли так, что ты к нам присоединишься?

Я уверен, тебе не терпится услышать про  мои впечатления о новых представлениях «Парсифаля» в столице.

После долгих репетиций, часто завершавшихся глубокой ночью, Театр музыкальной драмы поставил мистерию на сцене Консерватории ещё 24 февраля, и с тех пор она в афише каждый третий вечер. Я дал слово Шереметьеву посетить премьеру вместе с ним, а  граф был занят подготовкой своего спектакля для Государя, поэтому увидеть творение Лапицкого мы смогли только позавчера, 7 марта. Ожидание казалось невыносимым, но оно дало мне возможность заранее ознакомиться с первыми газетными рецензиями, очень неоднозначными, и услышать мнение Коломийцова, непосредственного участника подготовки премьеры. Любопытно, что никто даже не попытался сравнить постановку Лапицкого с шереметьевской в Народном Доме. Видимо, эту роль судьба уготовила мне.

Я спросил у Шереметьева, могу  ли я тем временем надеяться на возможность стать свидетелем премьеры его «Парсифаля» в присутствии Императора в Эрмитажном театре 3 марта. То было и желание ещё раз увидеть постановку графа перед нашим с ним совместным походом к конкурентам в «Музыкальную драму», и переживание о том, какие изменения будут внесены в неё после грозного требования обер-прокурора устранить всё, что может смутить религиозные чувства верующих. Но Александр Дмитриевич откровенно признался, что Двор уже выписал пригласительные билеты на все места в театре,  и пообещал позвать на одну из трёх генеральных репетиций, которые он объявил  открытыми для публики.

За три дня до шереметьевской премьеры в контору доставили пакет из Синода с пометкой «срочно». Ужас начал овладевать мною от предвкушения очередной порции наставлений. Наверняка, перед показом «Парсифаля» для Государя от нашего ведомства требовалось ещё раз обратить внимание Шереметьева на ранее сделанные Синодом замечания. И удивлению моему не было предела, когда, распечатав конверт, я обнаружил в нём два приглашения в Эрмитажный театр, для меня и Мари, присланные лично обер-прокурором  Владимиром Карловичем Саблером!

Можешь себе представить охватившие меня в тот момент одновременно радость и волнение! А теперь вообрази, каких сил мне стоило в тот же вечер притворяться серьёзным и строгим, вопрошая  бедную Мари, отчего  же здоровье не позволяет ей высидеть пять часов в Народном Доме или в Консерватории, а в Эрмитажном театре в присутствии Государя очень даже позволяет? Мари принялась пылко убеждать меня, что приглашение от Саблера  – есть акт примирения с нашей семьей после всех неприятностей, которые он учинил моему старшему брату, и что ради этого она готова пожертвовать даже здоровьем... Я сделал вид, что поверил жене, и тот час же принялся помогать ей с выбором украшений для предстоящего выхода в свет.

Таким образом, за последнюю неделю я посмотрел «Парсифаля» в двух театрах. И, признаюсь, перед каждым спектаклям, а особенно в «Музыкальной драме», я сильно волновался за графа Шереметьева. Маэстро-любителю, хоть и выступавшему перед самим Императором, режиссёр Лапицкий противопоставил Георга Шнеевойгта, потомственного дирижера с большим, несмотря на его молодость, опытом работы в Мюнхене, Гельсингфорсе, Киеве и Риге (да-да, он управлял симфоническим оркестром Риги, как сам Рихард Вагнер в молодости!)… Я боялся, что приехавшая знаменитость  затмит собою нашего Александра Дмитриевича. Ан нет – к моему удовольствию Шереметьев исполнил вагнеровскую партитуру ничуть не хуже, чем прославленный финн, а по чистоте и красоте звучания музыки Страстной пятницы даже превзошёл его, чем вызвал во мне неподдельное чувство гордости.

Коломийцов рассказывал, что Шнеевойгту пришлось очень нелегко. Между артистами двух соединённых им оркестров –  «Музыкальной драмы» и филармонии Гельсингфорса – часто возникали ссоры. Темпераментный финский дирижёр всегда вставал на сторону своих музыкантов, грубил и повышал голос на русских, считавших себя не менее талантливыми исполнителями музыки Вагнера, чем финны. «Пошёл вон!» – было ещё вежливым обращением, и русские музыканты через газеты запросили официальных извинений. В конце концов, примирение состоялось, а на премьерных спектаклях оркестр «Музыкальной драмы» звучал столь же безукоризненно, сколь  и давно слаженный оркестр графа Александра Дмитриевича.

А вот что касается постановочных решений в двух театрах, у меня сложилось впечатление, что  режиссёры ставили две совершенно разные оперы, и вот почему.

Шереметьев сохранил в Эрмитажном театре ту же самую концепцию, что мы с тобой видели в Народном Доме в декабре: самое главное в спектакле – постижение Парсифалем сути Грааля и возрождение Храма Святой Чаши, остальному же было придано вспомогательное значение. Сцены духовного поиска Парсифаля и службы рыцарей Грааля получились у графа самыми эффектными, в том числе за счёт новых, ярких, передвигающихся декораций. Особенно понравилась мне сцена трансформация леса в храм – движущаяся панорама позволила рассмотреть храм снаружи, в затем изнутри. Когда Клингзор пытался поразить Парсифаля копьём, то оно остановилось над головой Парсифаля, зависло в воздухе, что выглядело очень впечатляюще. Шереметьев говорил мне когда-то, что помогающий ему Хессин неоднократно бывал в Байройте и максимально приблизил постановку к той, что он видел в вагнеровском фестивальном доме.

Лапицкий в «Музыкальной драме» поступил с точностью до наоборот. Самым эффектным актом у него оказался второй – в полном греха волшебном замке Клингзора, там каждая деталь завораживала зрителя. Вот рассуди сам. Уходящие вверх ступени, всё в чёрном бархате, наверху – окно с подсвеченным витражным стеклом, и рядом – Клингзор в ярко-красном хитоне, с вызывающим ужас гримом на лице. Или же появившиеся затем девы-цветы: у каждой костюм, подчёркивающий достоинства фигуры, тончайший газ на плечах, на груди, на талии, позволяющий даже из глубины зрительного зала рассмотреть прекрасные очертания. Разрушение волшебного сада Клингзора вообще превратили в то, что за границей называется «шоу»: миманс в серых балахонах отталкивал весь реквизит за кулисы, а затем все валились грудой наземь, изображая камни. И это лишь несколько примеров. Театрально? Да. Захватывающе? Да. Но было во всём этом что-то не то, и я быстро сообразил, что именно.

На контрасте с постановкой Шереметева все картины, связанные с Храмом Грааля, в «Музыкальной драме» оказались невзрачными, унылыми, совершенно не притягивающими взора. Серый грязный купол, какая-то тёмная пирамида посреди сцены, столы по бокам, певцы в непонятных блеклых балахонах, бродящие в полумраке. Как писали критики, «это не то тюрьма, не то казарма, но никак не храм». Я почувствовал отторжение прямо ко всему! А ведь опера-то, прежде всего, про Грааль, и в постановке Лапицкого мы таинства Грааля не увидели! Единственный, кто мог бы обрадоваться такой режиссуре, это обер-прокурор Саблер: в спектакле даже отдалённо не просматривалось ни единого нарушения Цензурного Устава!

Позволь привести тебе отрывок из первой рецензии на  это представление в «Обозрении театров» (20), я выбрал относительно спокойную формулировку, там ещё и не такие присутствуют! «Режиссёры, абсолютно не интересуясь миросозерцанием Вагнера и явно игнорируя его ремарки, превратили всех рыцарей Грааля в каких-то безбородых католических кастратов, приравняв их в этом отношении к Клингзору».

Забегая наперёд, скажу, что у меня состоялось любопытнейшее обсуждение по этому поводу с моими вагнеровскими собеседниками. Коломийцов, принимавший участие в каждой репетиции Лапицкого, признался, что режиссёр и не стремился походить на вагнеровский канон, для него самым важным было достижение театральной яркости и красочности в тех частях оперы, которые он сам считал эффектными. Спонсировавшая постановку принцесса Елена Альтенбургская в режиссёрские замыслы не вмешивалась, лишь просила не раздражать Синод различными театральными приёмами в сценах службы Граалю (Лапицкий об этом и не думал). Её больше интересовала финансовая сторона вопроса: средств на сумасшедшие идеи Лапицкого могло не хватить, принцесса возлагала надежды на образовавшийся кружок сочувствующих, обещавший ассигновать необходимую сумму на чрезвычайные расходы и покрыть возможный дефицит.

Судя по тому, что самому Виктору Павловичу, завсегдатаю байройтского фестиваля, понравилась лишь сцена с Клингзором, я заключил, что, несмотря на свою причастность, он остался недоволен постановкой  в «Музыкальной драме». Коломийцев в сердцах охарактеризовал её словом «претенциозная».

Граф Шереметьев высказался очень сдержанно, признав право каждого режиссёра на собственную интерпретацию шедевра Вагнера. Но я-то видел реакцию Александра Дмитриевича после окончания спектакля в «Музыкальной драме»:  он словно выдохнул и обрадовался тому, что его труппе удалось передать зрителям гораздо больше чистоты и святости обители Грааля, нежели театру Лапицкого!

Очень удивительную вещь произнесла София Александровна Свиридова. Она задала нам вопрос: а действительно ли в душах всех рыцарей Грааля струился тот яркий свет, что мы требуем от режиссёра показать на сцене? Из вагнеровского либретто это неочевидно. Даже если принять утвердительный ответ за непреложную истину, рыцари долгое время были лишены созерцания Грааля. Не превратился ли их внутренний мир из-за этого в серость, что и показал Лапицкий на сцене? Не будет ли поэтому слишком поверхностным называть постановку «Музыкальной драмы» кощунством и убожеством художественной мысли, что, не стесняясь, позволяют себе многие критики?

Такой поворот заставил меня задуматься, но я парировал практически мгновенно: «Предположим, Вы правы, София Александровна. Но когда Парсифаль в конце оперы вернул рыцарям Копьё Грааля и возобновил службу в Храме, показанная ранее режиссёром серость бытия, а может и сознания, просто обязана  была трансформироваться, и это нужно было продемонстрировать на сцене! Тогда я прочувствовал бы особую атмосферу вагнеровской священной мистерии, которой у Лапицкого мне недоставало. Спектакль же не для режиссера ставится, а для нас, для зрителей!»

А может, продолжал думать я, разным зрителям нужны разные постановки? Уверен, ты помнишь, какая благородная публика собралась на премьеру «Парсифаля» в Народном Доме. В Эрмитажном театре и подавно – Император с дочерьми Ольгой и Татьяной, вдовствующая Императрица Мария Фёдоровна, высшие государственные чиновники и зарубежные послы. Эти слушатели, наверняка, оценили именно высокий духовный смысл вагнеровской мистерии, во многом благодаря религиозной концепции спектакля. А в «Музыкальную драму» пришло, в основном, купечество. Почтенные мужи благородно спали во время длинных монологов Гурнеманца под аккорды непростой музыки, совсем не обращая внимания на происходящее на сцене, но с удовольствием внимали эпатажной постановке оживлённого действия в замке Клингзора …

Вчера за ужином я поинтересовался, что по этому поводу думает Мари, восхищённая  представлением в Эрмитажном театре, и неожиданно получил в её лице жёсткого оппонента. Жена безапелляционно заявила, что сословия здесь ни при чём. Она слышала, что во время своего первого «Парсифаля» я и сам чуть не уснул – это не ты случайно проговорился? А мои рассуждения об особой важности режиссуры Мари сочла надуманными, ибо самое главное в опере – музыка и вокальное исполнение.

Я пытался переубедить Мари, говорил, что в традиционной опере это, может быть, и так, но не в музыкальных драмах или в торжественной сценической мистерии Вагнера. Там музыка и голос – всего лишь одни из элементов… и тут, представляешь, я забыл слово «гезамткунстверк» (21) и в результате был отправлен обсуждать такие сложные материи со своими вагнеровскими друзьями. Надеюсь, в этом споре ты встанешь на мою сторону? 

Но если следовать логике Мари и рассуждать только о вокальном исполнении, то оба театра были на высоте. Эрмитажный театр порадовал меня новой Кундри, об этом я напишу в подробностях; остальные партии исполняли те же певцы, что и в декабре в Народном Доме. В труппе «Музыкальной драмы» я ранее не знал никого. Привожу их фамилии из программы, может быть тебе они знакомы: Каншин (Парсифаль), Веселовская (Кундри), Журавленко (Гурнеманц), Мозжухин (Амфортас), Левик (Клингзор).

Все солисты выступили очень достойно (и хоры тоже), кроме, пожалуй, исполнителей партии Гурнеманца: обоим не хватило артистизма и эмоциональности. А вот Государю в Эрмитажном театре Гурнеманц (певец Селиванов), наоборот, понравился больше всех. Николай подарил каждому артисту или бриллиантовую брошь, или бриллиантовую булавку, и лишь одному Селиванову – золотые часы с государственным гербом! 

Меня в этот раз больше всего взволновал образ Кундри. Помнишь, моё мнение о Фелии Литвин в Народном Доме? Прекрасный вокал при полном отсутствии актерской игры: во время соблазнения Парсифаля она стояла на сцене неподвижно, словно застывшая статуя. На этот раз госпожа Литвин у Шереметьева выступить не смогла, поговаривают, что она занята сочинением для Михайловского театра собственной пьесы по мотивам вагнеровского «Тристана». Вместо неё в Эрмитажном театре выступила Мария Тобук-Черкасс. Пусть голос её не такой мощный, как у Литвин, зато чист и свеж, а блестящий актёрский талант позволяет поверить в страдания Кундри, всю жизнь мечтающей о новой встрече со Спасителем.

Я уже не говорю про сцену соблазнения Парсифаля: молодая, стройная, с распущенными русыми волосами и в эротичном костюме с перьями и цветами на платье, госпожа Тобук-Черкасс выглядела настоящей искусительницей! Мне рассказали, что принцесса Альтенбургская посетила одну из шереметьевских генеральных репетиций и  была настолько впечатлена созданным артисткой образом, что уже начала с ней переговоры о вступлении в труппу театра Музыкальной драмы, конкурирующего с музыкально-историческим обществом графа.

Справедливости ради стоит отметить, что и в «Музыкальной драме» вокал у Кундри был превосходен. В этой роли выступала Мария Веселовская, жена режиссёра Лапицкого, у которой, по словам музыковедов, «прекрасные, сочные низы и яркие верхи», так нужные для исполнения вагнеровских шедевров. Да вот незадача: её супруг своими «постановочными находками» испортил всё впечатление от образа Кундри, представив её развратной цыганкой, даже когда она раскаивалась в  том, что смеялась в лицо распятому Спасителю.

А сцену соблазнения Парсифаля Лапицкий заставил её играть, стоя на высокой лестнице, при этом артистично жестикулируя более двадцати минут. Госпожа Веселовская в самом разгаре действия зацепилась за лестницу, покатилась вниз, но ни на секунду не прервала пения. Эти ужасные эпизоды убедят тебя, Сергей, что в «Музыкальной драме» прочувствовать мистерию Вагнера можно, но, в отличие от спектакля Шереметьева, лишь с закрытыми глазами. Какой уж тут гезамткунстверк?!

Я сознательно сохраняю интригу до последних строк, ибо знаю, что более всего ты ждешь от меня рассказа о том, каким образом  Шереметьев изменил для Императора свою постановку «Парсифаля», что мы с тобой видели в декабре в Народном Доме, после претензий, высказанных обер-прокурором.  Расстроишься ты, или обрадуешься, но он её практически никак не изменил. 

Александр Дмитриевич признался мне в своём желании, чтобы Государь увидел всё самое ценное в этом спектакле: сцены евхаристии и  внешнее подобие Парсифаля Христу. Единственное, что сделал он в угоду Святейшему Синоду, – установил в Храме Грааля скульптуру «Агнец Божий», чтобы устранить любые ассоциации вагнеровского сюжета с православной церковью. В театре мы с Мари сидели рядом с обер-прокурором Саблером и его женой Ольгой Андреевной, и по ходу действия я не заметил на их лицах ни малейшего неудовольствия.

Когда спектакль завершился, Николай II поднялся на сцену и прилюдно поблагодарил Шереметьева и каждого актёра за доставленное удовольствие. После этого мы все переместились в Бальный зал на пышный обед, затянувшийся до двух ночи, во время которого делились мнениями о премьере. Открыла обсуждение вдовствующая Императрица Мария Фёдоровна, назвавшая постановку прекрасной. Затем Государь  признался, что он уже давно хотел услышать это чудное произведение Вагнера, и оно произвело на него дивное впечатление.

А что, ты думаешь, произошло потом? Слово попросил Владимир Карлович Саблер. «Интересно, что скажет он после столь лестных отзывов от императорской семьи?»  – я ждал с нетерпением. И тут из его уст донеслось:  «эта постановка, несомненно, сыграла роль в подъёме нравственных и религиозных чувств у всех присутствующих». Помнишь, где мы с тобой впервые прочли эту фразу? В прошении графа Шереметьева о разрешении постановки в ноябре прошлого года! Я перевёл взгляд на графа и непроизвольно улыбнулся ему. Так что, Сергей, будь покоен: отныне шереметьевскому «Парсифалю» ничто  не угрожает!

Друг мой, не могу не рассказать тебе и о том, что молва о петербургских «Парсифалях» быстро разнеслась по всей империи. Наученные горьким опытом переписки с нашим ведомством без предварительных консультаций, различные театры стали вежливо интересоваться, когда же настанет их час предложить публике свою интерпретацию вагнеровской мистерии. В очередь выстроились Московский градоначальник и московская опера Зимина, Рижский городской театр и Варшавский генерал-губернатор.

Зимин посетил оба спектакля в столице и, поговаривают, серьёзно настроился на то, чтобы поставить мистерию в своём театре. Варшава подходит к вопросу очень деликатно, спрашивая, соответствуют ли действительности слухи о повсеместном запрете «Парсифаля», и стоит ли им продолжать вкладывать в подготовку премьеры в собственном Большом театре значительные средства. 

Учитывая, что Лапицкий продолжит свои спектакли до конца марта, а граф Шереметьев планирует свои ещё и в апреле, мне представляется, что это только начало череды прошений. Например, газеты пишут, что Большой театр в Москве уже вступил в переговоры с художником Константином Коровиным о создании декораций для мистерии в следующем сезоне, а певца Леонида Собинова попросил начать изучать партию Парсифаля. И это они ещё с нами не посоветовались!

Вспоминая наши с тобой давние разговоры, я думаю, что Главному управлению по делам печати следует поступить таким образом. Необходимо исправить несправедливость Петербурга по отношению к Вагнеру. Полвека назад наше Отечество не проявило к нему, просившему у нас пристанища, благосклонности. По разным причинам сейчас мы не смогли добиться первенства постановки «Парсифаля» после Байройта. Исправим же эту ситуацию незамедлительно!

Пусть С.-Петербург отныне станет  «вагнеровской Меккой», русским Байройтом, единственным городом Российской империи, где будет исполняться тайны высшей чудо, благо что Шереметьев готов показать публике «Парсифаля» и в следующем театральном сезоне!

В исключительных случаях самая лучшая петербургская постановка мистерии должна получить право московских гастролей. Сравнивая два последних спектакля, я должен признать, что лучшей является постановка Александра Дмитриевича, так как она более всего соответствует задумке самого Вагнера. Граф уже согласился дать десять спектаклей «Парсифаля» в Москве, и надобно предоставить ему или Большой театр, или театр Зимина.

А всем прочим просителям я намерен отказать, кроме, пожалуй, Варшавы (22). Воздадим должное симпатии и сочувствию, что Вагнер проявлял к полякам, и в ранней молодости, и во время гастролей в Петербурге! Что ты  думаешь по этому поводу?

Возвращайся скорее, дорогой друг! Я уже представляю себе, как мы вместе пойдём в Эрмитажный театр, затем в Мариинский, а потом, то и гляди, поедем в Байройт!
 
С дружеским приветом.
Михаил Толстой


ПРИМЕЧАНИЯ:

(17) Русский перевод окончания «Парсифаля». В оригинале у Вагнера: Hochsten Heiles Wunder! (Величайшее чудо спасения!)

(18) Рихард Вагнер, поехавший в 1882 году в Венецию для поправки здоровья, умер в этом городе в феврале 1883 года.

(19) Изысканный французский ресторан «Контан», располагавшийся на Набережной реки Мойки, 58.

(20) «Обозрение театров» - ежедневная газета с программами театров, либретто спектаклей и театральными рецензиями, издававшаяся в Санкт-Петербурге (Петрограде) с 1906 по 1918 год.

(21) Гезамткунстверк (нем. Gesamtkunstwerk) – всеобъемлющее произведение искусства. Термин был введён Рихардом Вагнером для обозначения гармонического единения различных видов искусств, которого он пытался достичь в своих музыкальных драмах и в мистерии «Парсифаль».

(22) В конце июня 1914 года Драматическая цензура дозволила постановку «Парсифаля» в Большом театре в Варшаве на тех же условиях, что и для петербургских театров. Запланированная варшавская премьера не состоялась из-за начавшейся через месяц Первой мировой войны.
С началом войны в Российской империи перестали исполнять музыку немецких композиторов, включая Рихарда Вагнера. Поэтому граф Шереметьев отказался от представления «Парсифаля» в новом сезоне в Санкт-Петербурге (Петрограде) и в Москве.