Дороги любви непросты часть 1 глава 15

 АВТОР - МАРИНА БЕЛУХИНА: http://proza.ru/avtor/uevfybnfhbq
Публикую на своей странице по её просьбе.

      Не спеша поднималось над деревней яркое рыжее солнце, обещая погожий день. Звонкая и громкая трель щеглов дружно перекликалась с неразборчивым посвистыванием скворцов, расщедрилась горько-медовым ароматом буйно распустившаяся в этом году черёмуха, радовала глаз свежая, будто омытая дождём, молодая зелень, чернели на её фоне недавно вспаханные совхозные поля. Но ничего этого не видел, не слышал и не чувствовал торжественно сидящий в до блеска отмытом директорском «козелке» нарядный Егорыч.

Добромыслов сумел убедить первого секретаря райкома партии Чернова в том, что Тимофея Егоровича обязательно надо предупредить о вручении нашедшей его спустя столько лет награды. Немного подумав, Константин Николаевич согласился и дал добро. В честь такого случая героя собирали чуть ли не всей деревней. Каждый норовил дать ему что-то из своего гардероба: кто штаны, кто белую рубашку; несколько мужиков принесли новые, купленные для особо торжественных праздников галстуки; Пётр Морозов притащил лакированные ботинки, оказавшиеся на три размера больше, чем у Егорыча.

- Ничего, дед! Мы ваты туда напихаем, будут как раз впору. Ты, главное, ноги высоко не задирай, скользи ими по полу, и всё будет в порядке. Да ещё сядь поближе к столу Президиума, чтобы идти не так далеко было.

Эх, не довелось смолоду-то пофорсить. Как в семь лет остался сиротой, так и пошёл батрачить. В четырнадцатом уже довелось немцев бить. До сих пор нет-нет и снятся ему нары в два яруса, на каких в гражданскую, такие как он, солдатушки, спали, да окопы, где вшей кормили досыта, а сами с голодухи пухли и мёрли. Пшено и просо неободранное в радость было. Там, на гражданской, и познакомился он с Анатолием Терентьевичем Полянским. Сколько ночей провели они в беседах! Тогда совсем молодой, восемнадцатилетний парнишка – Тимофей Рябчиков, осознал несправедливость общественного строя и твёрдо уверовал в то, что революция в стране неизбежна. «Долой царя! Долой богатеев-эксплуататоров! Вся власть рабочим и крестьянам!», - с этими лозунгами в семнадцатом году свершал он вместе со всеми революцию. Потом борьба с кулачьём в его родной деревне, сколько крови было пролито… Годы коллективизации, школа рабочей молодёжи, вступление в ряды Коммунистической партии, курсы механизаторов – не всю жизнь он лошадьми управлял, когда-то по всему району гремел, как лучший тракторист, в газетах о нём писали, так до сорока лет и строил социализм, не успевая думать о личной жизни. Уж за сорок ему было, когда Оксанушку свою встретил – молоденькую, с русой косой чуть ли не до колен девчушку, что приехала к ним с Украины преподавать в начальных классах. Через год, несмотря на большую разницу в возрасте, поженились, а ещё через год народился Сёма - вылитый мать – русые волнистые волосёнки, голубые, что небо в летний погожий день, глаза, носик пуговкой… Перед самой войной, когда Сёмушке исполнилось четыре года, отправил их с Оксаной на её родную Украину, знакомиться с бабушкой и дедушкой.  Кто ж знал, что война начнётся?! Остались его родные на оккупированной немцами территории. От села того ничего не осталось, всё фашисты спалили начисто.  Был он там уже после войны. Один мальчонка, случайно спасшийся в поле, рассказал ему, что вначале фашисты убивали малолетних детей на глазах у матерей, а потом загнали всех в хату и подожгли. Чёрный дым к небу поднимался вместе с воем и плачем людским, видимо, до самого Господа докричаться хотели... Да где там… Его восемнадцатилетнюю  сестру Ганку сослали в Германию, до сих пор вестей нет, видать там и нашла свою погибель, а другую, что постарше была гвоздями к сараю прибили за то, что прятала в нём раненного русского солдата. Вернулся в родную деревню Егорыч белый, что лунь…

Устиновна и та приняла активное участие в его сборах, перешивая и подлаживая пиджак Хромова под него.

- Ну и худосочный ты, Егорыч, - ехидно заметила она, стрекоча швейной машинкой. – Заново перешивать надобно.

- Я, чай, не девка, чтоб соком-то наливаться! Энто ваша с Людмилой приви…приви…, - запнулся было Егорыч, - привилегия! Кость у меня крепкая, а для мужика это важнейший, я тебе скажу, показатель!

- Иди, примерять будем, показатель!

Пиджак сел как влитой.  Покрутившись у зеркала и, не найдя к чему придраться, Егорыч демонстративно склонил перед Прасковьей свою плешивую головёнку:

- Руки у тебя, Устиновна, золотые! Ещё б язык тебе такой – цены бы в красный день на базаре не было!

- Дура подрядилась обшивать тебя! Ехал бы, что пугало огородное, - начала выговаривать Прасковья.

- Полюшка, я там печурку в летней кухне поставил. Шла бы глянула своим хозяйским глазком, - прервал её сердитый поток Хромов, чувствуя нарастающую очередную перебранку, норовившую, как всегда, перейти в ссору.

Разохавшаяся и разаховшаяся Устиновна, забыв про свой недавно перенесённый инсульт, пробкой выскочила из дома.

- Ожила Прасковья-то, слава тебе, Господи! - махнул в сторону двора Егорыч. – А то ведь ровно труп лежала. Я, грешным делом, думал, не поднимется.

По радио зазвучал голос Клавдии Шульженко.

«Синенький скромный платочек

Падал с опущенных плеч…»

- В сорок втором, в госпитале она пела эту песню, только слова были другие. Я же её, как тебя сейчас, Василич, видел, - глаза Егорыча повлажнели, шмыгнув носом, он приложил ухо к низко висевшему на стене радио.

В глубоком молчании друзья дослушали до конца песню, и только когда затих последний аккорд, Хромов возмущенно произнёс:

- Даже не похвастался никогда!

- Нечем хвастаться-то, Василич. Ты же знаешь, что я на Волховском фронте воевал. Бил фашиста, не давая прорваться к Ленинграду. Все болота на брюхе проползал, в том числе, и Синявинские.

- Я про Шульженко! - с некоторой даже обидой в голосе сказал Хромов. - Ты с сорок первого на Волховском?

- С него самого. Привезли нас в теплушках на станцию Жихарево, выгрузили, дали в руки по ружьишку, в лучшем случае, и отправили воевать. Немец прёт на нас с автоматами, а мы… Эх, да что говорить! Сколько наших солдатушек в болотах тех осталось. Вечная им память!

- Всем досталось, Егорыч. Трудный был год. Не готова страна наша была к войне, - вздохнул Василич, доставая из-под кровати припрятанную чекушку.

- Я станковым пулемётчиком всю войну прошёл, - после выпитой стопки разговорился Егорыч. – В марте 1942 года жуть, как свирепствовал фашист, обстреливая нас со всех сторон, дивизия наша недалеко от Волхова в обороне стояла. И вдруг пришёл приказ о наступлении. С утра взмыла в воздух наша авиация, заговорили «катюши», - ох, и любили мы их! Ну и мы дали, конечно! В том бою крепко меня зацепило. Привезли в госпиталь, два осколка военврач второго ранга из меня вытащил. Душевный был человек, я тебе скажу...

- Не успела за порог переступить, как они уже с бутылкой сидят! – хлопнув дверью, вошла в дом Прасковья.

- Как печка-то, Полюшка? Угодил? – как ни в чём не бывало, спросил Хромов.

- Прям картинка, а не печь. Летом хоть в доме топить без надобности будет. Спасибо, Василич! – голос Прасковьи потеплел, а руки, вопреки её мыслям, уже выставляли на стол закуску.

- Садись и ты с нами, не суетись. Мы по стопочке выпили, помянули товарищей своих.

- Я вот рассказываю, как Клавдию Шульженко своими глазами видел, - похвастался захмелевшей от стопки Егорыч.

Прасковья недоверчиво посмотрела то на одного, то на другого:

- Брешет, поди?!

- Ничего не брешу! Говорю же – в госпитале лежал. Как сейчас помню, 5 апреля собрались мы все - кто пришёл, кто приполз, кого привели, а кого и принесли, в актовом зале - школа там раньше была. По всему видать было, хорошая! Стёкла звенят, фашист обстреливает, вонь стоит от нас жуткая, а она - в длинном концертном платье, в туфельках на каблучках - стоит перед нами и поёт! Да так душевно, что мужики и те слёзы вытирали!

- Да, всё дальше и дальше уходит от нас война, теперь уж одни воспоминания о ней, да незаживающие на сердце раны, - тихо проговорил Хромов.

От его слов Прасковья вздрогнула и молча посмотрела на свои загрубевшие руки, с непроходящими когда-то кровавыми мозолями от тяжёлых носилок с ранеными.

***

В честь празднования 25-летия Дня Победы город встретил их развевающимися флагами и звучащей из репродукторов музыкой. Огромные, переливающиеся, что чистой слезой, витрины магазинов были украшены многочисленными плакатами и детскими, доходящими до сердца рисунками с военной тематикой.

Подъехав к зданию райкома партии, Добромыслов взглянул на часы:

- Час ещё до заседания, давайте зайдём в буфет, перекусим.

- Вы идите, а я тут посижу, аппетиту нет, кусок в горло не лезет уж какой день, - засопротивлялся Егорыч.

Последнюю неделю он и, правда, ничего не ел, капал вечерами в стопку корвалол, выпивал залпом и ложился в кровать, кутаясь с головой в старое, потёртое байковое одеяло, купленное женой ещё до войны для Сёмушки.

- Э, нет! Так дело не пойдёт! – покачал головой Добромыслов. – Кормят здесь добротно. Мы сейчас для поднятия боевого духа фронтовые сто грамм на грудь примем, закусим гречневой кашей со сметаной и чайком запьём.

- Так до одиннадцати-то ещё долгонько ждать, - взбодрился слегка старик, услышав про фронтовые сто грамм.

- Не переживай, Тимофей Егорович! Буфетчица здесь - золото, а не женщина, - рассмеялся Михаил Антонович.

Егорыч, боясь оторвать от пола ноги в лакированных ботинках Петра Морозова, ровно на лыжах, проехал по покрытому лаком паркету прямо до дверей буфета.

Одиноко стоящая за прилавком дородная дама стрельнула на Добромыслова своими раскосыми зелёными очами с густо наведёнными фиолетовыми тенями, кокетливо поправила на голове крепко накрахмаленную кружевную наколку, больше напоминающую корону, и только после этого широко улыбнулась в свои тридцать два, большей частью золотых, зуба.

- Здравствуйте, Римма Борисовна! Всё хорошеете! – начал с комплимента Добромыслов. – С праздником! Нам бы позавтракать, да поплотнее, ну и…

- Всё поняла, Михаил Антонович! Присаживайтесь вон за тот дальний столик. Я ай момент!

Пока мужчины устраивались за небольшим, покрытым цветастой клеёнкой, столом, буфетчица всё расставила по своим местам, не забыв о «минеральной водичке», как ласково назвала она фронтовые сто грамм.

- Приятного аппетита! Кушайте на здоровье! Всё самое свежее!

- Спасибо! – ответили они хором и взялись за стаканы.

- С Днём Победы, товарищи! – как можно тише проговорил Добромыслов, искоса поглядывая на входную дверь буфета.

- Хорошо пошла! – отставив в сторону пустой стакан, крякнул Егорыч.  – Свежая, что утренняя роса, как стадо гоню на пастбище.

- Так из холодильника, поди, - перемешивая ложкой рассыпчатую гречку с приличным по объёму куском сливочного масла, пояснил Хромов.

На выходе Михаил Антонович, проходя мимо буфетчицы, незаметно подмигнул ей, положив на прилавок шоколадку.

- Антиресная женщина, я тебе скажу, энта Римма Борисовна! – вынес свой вердикт дед.

- Ноги высоко не задирай! А то будет тебе «антирес»! – предупредил его Хромов, добродушно улыбаясь.

- Ой, мать твою ети! Забыл совсем! – тут же споткнулся на ровном месте дед, но вовремя был поддержан Добромысловым под руку. - На кой чёрт нацепил на себя эти ласты?! А всё Петруха! Надевай да надевай!

В зале для заседаний уже начал скапливаться народ. Добромыслов усадил Хромова с Егорычем недалеко от окна.

- Здесь не так жарко будет. Сидите, а я пойду насчёт обещанного кирпича узнаю у директора комбината.

- Начинаем, товарищи! Прошу тишины! – постучал по графину секретарь райкома. Гул в зале начал смолкать. Егорыч испуганно посмотрел на Хромова. Тот кивнул головой и едва заметно сжал лежащую на коленях старческую ладонь.

- Дорогие товарищи! Сегодня наша страна и весь советский народ празднует самый светлый и дорогой для нас праздник – 25 годовщину Победы в Великой Отечественной войне… - негромкая речь Чернова проникала в самое сердце присутствующих на собрании коммунистов и ветеранов. Тишину зала лишь изредка нарушало серебристое позванивание орденов и медалей.

Минутой молчания почтили память всех, кто погиб на полях сражений, ветеранов и тружеников тыла, кто не дожил до этого светлого праздника. Захолонуло сердце, стянуло, что раскалённым жгутом внутренности, горько-солёным комом встали в горле невыплаканные мужские слёзы.

- Слово предоставляется военному комиссару райвоенкомата полковнику Зырянову Юрию Степановичу.

Слегка повернув голову, Хромов с опаской и в то же время с гордостью посмотрел на сидящего рядом с ним деда.  От волнения руки его тряслись мелкой дрожью, ходуном ходили колени, голова слегка повёрнута вправо – туговат стал на левое ухо. Но при всём держался молодцом: плечи расправлены.

К Зырянову Павел Васильевич относился всегда с уважением, знал его давно, ещё со времён Великой Отечественной. Хоть и невысокого роста, но мужик крепкий, с военной выправкой, подтянутый, всегда гладковыбритый. Предлагали в Москву, но отказался, остался в родном для него райвоенкомате, откуда когда-то, будучи безусым мальчишкой, уходил на фронт.

-Указом Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик от 20 февраля 1944 года за исключительное мужество, отвагу и бесстрашие, проявленных в январских боях с немецко-фашистскими захватчиками  - зачитывал полковник хорошо поставленным командным голосом, - при штурме города Новгорода, гвардии старший сержант Рябчиков Тимофей Егорович награждается орденом Славы III степени…".

Хромов недоумённо посмотрел на Добромыслова, но тот лишь пожал плечами. Встрепенулся всегда спокойный Чернов, недоверчиво заглянул в лежащие рядом с ним на столе бумаги, но Зырянова прерывать не стал.
Егорыч даже не вздрогнул. Мысли его были далеки, в том горящем от огня и плавящем от снарядов Новгороде.

…в тяжелейшем бою уверенно управляя огнём своего орудия, уничтожил более 50 немецких солдат… - продолжал зачитывать военком.

Кто б их считал – немецких солдат! В этом бою погиб его «второй». Совсем ещё юнец – Ваня Спиридонов. Русский богатырь! «Максима» его, что игрушку с места на место перетаскивал. И зачем он тогда поднялся во весь свой рост, не понятно. Ответа на мучивший его на протяжении всей дальнейшей жизни вопрос, Егорыч так и не нашёл, но по сей день винил себя – не доглядел. Помнит только широко раскрытые, удивлённые глаза чубатого мальчишки и последнее слово: - «Мама…»  Какая светлая мечта была у парня! Обязательно выучиться после войны на хирурга. Спасать людей, продлевая самое дорогое – жизнь человека. Вот тогда и озверел он! Впервые за все годы войны, забыв об опасности, не кланяясь пролетавшим над головой снарядам, не падая ниц, с дикой, остервеневшей злобой, строчил он без устали из пулемёта. Кто-то подносил ему пулемётные ленты, он не видел кто, не хотел видеть, потому что так было легче, стыдно было встретиться взглядом с тем другим. С ним рядом был его Ванюшка. Дым от горящих с белыми крестами машин застилал глаза. Он не почувствовал боли, упал как от усталости и провалился в небытиё. Очнулся в двигающем на юг санном обозе, везущем в тыл тяжелораненых. Третье серьёзное ранение, теперь уже в голову, в результате которого списали его, как негодного.

Хромов подтолкнул друга в бок.  Спокойно поднявшись со своего места, Егорыч, насколько позволяло его хилое, с выпирающими ключицами тело, выпятил колесом грудь, забыв про большие ботинки, высоко поднимая ноги, направился к столу. Замер зал. Военком открыл маленькую картонную коробку, извлёк награду и прикрепил её на грудь бывшего пулемётчика.

- Служу Советскому Союзу! – с дрожащим подбородком отрапортовал когда-то гвардии старший сержант Тимофей Егорович Рябчиков дребезжащим голосом.

Гордость за друга затуманила глаза, отблеском огня засверкала шёлковая муаровая лента с чёрно-оранжевыми полосками, заслуженно возвышаясь над рядами других наград.

Отгремел аплодисментами зал. В перерыве к ним подошёл Чернов.

- Чёрт знает, что такое творится! По всем поступившим к нам документам числится медаль «За отвагу», а конверт мы, естественно, вскрывать не стали, решили в торжественной обстановке. Хорошо, Юрий Степанович не растерялся, провёл награждение, не дрогнув ни одной мышцей, - одобрительно кивнул он в сторону подходящего к ним военкома.

- Дрогнули, Константин Николаевич! Я не сразу и сам понял, что орден Славы вручать буду. Но потом решил, что вряд ли ещё такой чести удосужусь, - улыбаясь и пожимая Добромыслову с Хромовым руки, ответил Зырянов. – А где ваш орденоносец? Что-то не вижу.

Хромов молча указал на смотрящего в окно Егорыча.

- Крепкий старик! Я больше него расчувствовался, а он стоит напротив меня с абсолютно сухими глазами, кажется, смотрит – и не видит меня, не слышит. Стержень!

- Не сломить русского человека ни бедой, ни радостью, так силён он духом!  Всё выстоит, выдержит, стерпит, - спокойно, как о чём-то само-собой разумеющемся, сказал Чернов.

Перед возложением венков Егорыч взмолился:

- Мужики, сил нету! Заедем на минутку к куму, у нас с ним одна нога. Мне его чуни в аккурат подходят.

Естественно, одной минуткой не отделались. Круглолицый, румяный, что колобок, Назар Тихонович, от души поздравляя Егорыча, тут же выставил на стол бутыль с первачом. Выпили, дружно закусив хорошим шмотком сала с хлебом.
Бережно завернув морозовские туфли в три слоя газеты, Егорыч сунул свои уставшие от напряжения ноги в растоптанные кумом старые ботинки и просиял лицом.

- Теперича  куды хошь! В таких и в гробу сподручно лежать будет.

Глава 14.

Размеренно-важным шагом, торжественно выступал по деревенской улице Павел Васильевич Хромов, ведя под руку свою новоявленную супругу Прасковью Устиновну Хромову, бывшую Миронову, которая всё норовила освободить руку из-под кренделька Хромова, на что он всё сильнее и сильнее прижимал её к своему телу.

- Ты бы не суетилась, Полюшка, а шла спокойно. Привыкай к тому, что ты теперь мужнина жена, - наставлял он свою строптивую жёнушку, бережно поглаживая в кармане нового, по такому случаю, пиджака свидетельство о регистрации брака.

Прасковье казалось, что посмотреть на них высыпала чуть ли не вся деревня. А ведь договаривались, что распишутся втихомолку! Больше всего боялась Устиновна огласки, потому как стыдилась.

- Поди, дружок твой неугомонный по всей деревне растрепал, - недовольно выговаривала она Хромову, обливаясь потом под недавно купленным платьем из чистой шерсти кремового цвета. – Нашёл, кому хвастать!

- Не хвастал, а счастьем своим поделился. Разные это вещи, Полюшка!

 Июньское солнце палило, как в Петров день. Хромов взмок, но пиджака не снимал.

- Вона, лёгок на помине! – завидев спешащего к ним навстречу Егорыча, проговорила Прасковья и встала как вкопанная: в руке у деда болтался чуть ли не выдранный с корнями куст ярко-бордовых пионов.

- Примите проздравления! С законным браком вас, Пал Василич и Прасковья Устиновна! – проговорил дед, важно протянув Прасковье охапку цветов.

- Ирод! Осрамил! – чуть не плача, простонала Устиновна.

- Принимай, Устиновна! Нечего от людей таиться, нонче праздник у вас! Совет вам да любовь, так сказать!

Ох, с каким бы удовольствием отходила она сейчас этим пушистым веником по бессовестной его морде! Но пришлось принять. Дальше – ещё чище! У дома их ожидала с караваем в руках Татьянка Морозова, из-за спины которой поблёскивали чёрные Зойкины глазёнки.

- Поздравляем! – хором прокричали Люся, Татьяна и Пётр Морозовы.

- Мир да любовь вашему дому! – с доброй улыбкой произнесла Татьянка, протягивая им каравай.

Хромов оторвал кусок хлеба, смачно посыпал его солью и начал жевать.  Прасковье ничего не оставалось, как последовать его примеру.

- Чтобы жизнь была сладкой, а все невзгоды обходили вашу семью стороной, - не успели Василич с Устиновной расправиться с хлебом, как выступил вперёд Пётр, подавая наполненные мёдом кружки.

Удружили соседи, нечего сказать! И Людмила туда же! Заливаясь румянцем, боясь встретиться с матерью взглядом, а потому смотря на одного Хромова, наскоро и смущённо поздравила и пригласила всех в избу, где уже был накрыт стол.

-Батюшки! – всплеснула руками Устиновна. – Когда только и успели?!

- Татьяна с Людмилой расстарались! Спасибо вам, девчата! – шутливо поклонился в пояс Хромов, искоса поглядывая на жену.  Не завелась бы с полуоборота, а то будет им праздник.

- Дак и мы с Петром в стороне не стояли, - здесь же вставил своё слово Егорыч. – Воды одной принёс сколько! Руки вона как выкручивает, - протянул он вперёд свои худые трясущиеся руки.

- Стакан-то мимо рта не пронесёшь, - не выдержав, всё же съязвила Прасковья.

- Господи помилуй! Скажешь тоже, Устиновна! Это ж первейшее лекарство на Руси, как же мимо рта то!

Что натянутая струна, сидела Прасковья за столом, вздрагивая от каждого слова, с нетерпением ожидая, когда же всё закончится. Забежал на часок директор совхоза, поздравил, вручил подарок. Как всегда, один, без жены.  Не сошлась ни с кем в деревне Маргарита Кирилловна, вот уж, почитай, десять лет живут они здесь, а она всё людей сторонится. Недаром говорится, что чужая душа потёмки. Добромыслова жалко, мужик он хороший: грамотный, работу свою знает, землю любит, народ уважает. А вот с женой не повезло, считают деревенские бабы.  Было у них что с Людмилой-то или не было, им одним знать, но Зойка уж больно лицом с ним схожа.

- Ох, и горька водочка… - заикнулся было уже подвыпивший Егорыч, но Хромов одарил его таким взглядом из-под кустистых бровей, что дед второпях маханул стопку разом, не дожидаясь других.

Устиновна всё поняла и успокоилась. Потеплело на сердце. Вот он каков - Павлуша! Думала ли она когда, что так жизнь её повернётся? Нет, не думала и не мечтала. Жалко, что нет с ней рядом её дорогой Аннушки.

- Мама, можно я за Ольгой Анатольевной сбегаю? - насмелившись, спросила Люся у матери.

Уловив запах водки, Прасковья тревожно посмотрела на дочь. Нет, не пьяная, разве что пригубила. Ей достаточно было одного взгляда, чтобы распознать, хватило горького опыта. В последнее время Людмила всё чаще и чаще пропадает у зоотехника, дома только и разговоров, что об Ольге Анатольевне. Устиновне нравилась эта женщина, дружба дочери с ней радовала.

- А чего раньше-то не позвала? Беги, ужо обидится!

Согласно закивал головой Хромов.

- И я-то, старый дурак, совсем запамятовал!

- Егорыча своего не забыл, а про хорошего человека не вспомнил! – проворчала больше по своей привычке Устиновна.

- Сейчас «горько» кричать будет, коли не утихнешь, - склонившись к уху, как можно серьёзнее проговорил Павел Васильевич.

Дом Ольги Анатольевны находился на другом конце деревни. Проходя мимо клуба, Люся заметила Илью в компании всё с тем же Золотовым, и оба были явно навеселе. Поначалу хотела обойти их стороной, не было никакого желания встречаться с Юрасиком, но уж слишком приличный крюк пришлось бы делать.

На площадке толпилась молодёжь, кто-то, окружённый со всех сторон стайкой девчат, неумело бренчал на гитаре. Поодаль, на брёвнах, сидели старики. Ждали киномеханика, обещавшего к сегодняшнему вечеру привезти «Белое солнце пустыни».

- Мила, постой! – услышала она за спиной окрик Ильи.

Илюша бежал к ней без костыля, слегка прихрамывая на левую ногу. Возле неё споткнулся о кочку, покачнулся, но здесь же выпрямился, виновато и в тоже время простодушно улыбаясь.

- Здравствуй, Илюша! – ей хотелось говорить как раньше, свободно и непринуждённо, но не получилось. Голос дрожал то ли от жалости, то ли ещё от чего-то непонятного.

- Ты как, Мила?  - заглядывая ей в глаза, спросил Илья. - Я тебя совсем не вижу в последнее время. Может, в кино сходим?  Фильм, слышал, очень хороший, со Спартаком Мишулиным, это который в «Кабачке 13 стульев» играет пана Директора, - торопливо говорил Илья, как будто боялся, что она сейчас развернётся и уйдет.

- Я бы с удовольствием, но не могу. Сегодня же мама с Хромовым расписались. Как я их оставлю в такой день?

- Поздравь от меня тётку Прасковью! – широко улыбнулся Илья.  - Я за неё рад! Она ж нам с Митькой, что мать родная! Хромов мужик стоящий!

- Да, я тоже рада, что Павел Васильевич появился в нашей семье.

- Мила, выходи за меня, а? Ты же знаешь, что я тебя люблю. Не хуже Василича оберегать буду, не пожалеешь, - не дожидаясь ответа, Илья быстро обнял её за плечи и склонился над лицом.

Сморщившись от неприятного запаха алкоголя вперемешку с табаком и потом, Люся резко отстранилась в сторону.

- Неужто брезгуешь?! – неожиданно появилась перед ней Заботина.  – Смотри, как бы тобой не побрезговали! – со злостью выкрикивала Анна Петровна. – Дрянь, подстилка!

Люся смотрела ей в глаза и не понимала, откуда, а главное, отчего в них столько плещется лютой ненависти и одновременно... боли? Чем они с матерью так провинились перед ней? Чем обидели?

- Фашистка!

Чудовищные обвинения больно резанули грудь, перехватило дыхание, но она высоко вскинула свою красивую голову и выкрикнула звенящим от гнева голосом:

- Не смей! Слышишь? Не смей меня так называть! Не позволю обижать ни себя, ни маму! Немка я! Поняла? Нем-ка! – последнее слово Люся произнесла по слогам громко и отрывисто.

Растерявшийся поначалу Илья вдруг замахнулся и ударил мать по лицу.

- Заткнись! Озверела что ли совсем?! – рявкнул он.

Ойкнув, Анна схватилась руками за вмиг запылавшее лицо, расширенные от удивления и беспомощности глаза её заблестели от слёз.

- На мать руку поднял? – скорее прошептала, чем проговорила она. – За кого вступился? За эту…- Илья не дал договорить, поднял кверху руку, готовый ударить по второму разу.

- Не надо, Илюша! – повисла на его руке Люся, но сгоряча, забыв о травме, не рассчитала. Илья повалился на бок, подмяв её по себя.

От стыда и унижения она готова была провалиться сквозь землю. Быстро поднявшись, побежала прочь от Заботиных, на ходу отряхиваясь от налипшей грязи, и не слышала, как ополоумевший от злости Илья орал на мать, нисколько не стесняясь столпившихся возле них людей.