***

Небо голубое, чистое как вода в роднике – ни облачка. Тепло. Даже ветерок, дующий от вокзала, и тот тёплый как парное молоко.                Шурка вышел со двора с прутиком в руках. Гулять, « да и что ему ещё делать, он ведь ещё маленький», а мать, уходя на работу строго –  настрого  приказала:          - От дома ни ногой, можешь только до соседей прогуляться. В степь не шляться даже с псом и к обеду в санаторий.
 Небольшие домишки с пристройками все под одной крышей лепились по левую сторону от дороги, по которой и машина проезжала раз в год, да и телега проезжала нечасто. Справа были насыпаны большие кучи золы, огороженные колючей        проволокой. Редкие палисадники с зарослями сирени и ирги, небольшие огородики с грядками помидор и зелёного лука довершали картину…
Соседская девочка Танька сидела на скамейке у завалинки, болтала ногами, вертела гладила большую чёрную змею, блестящую как сапоги у участкового. Вторая змея, пёстрая, как будто вышитая разноцветными нитками, свисала с её тоненькой шейки. Танька забавлялась, что – то говорила ей шёпотом. Шурка подошёл, помахивая        прутиком, но садиться рядом не стал, побоялся. Так и стоял в сторонке и молчал. Танькина бабка – высокая мощная женщина с седой косой, закрученной вокруг головы, возилась у уличной печи, что – то помешивая в большой кастрюле. В воздухе витал аромат варёного мяса и жареного лука.
   - Ты, Шурка, с этой дурочкой не садись, она всякую гадость в дом тащит, не хрена не боится. Вся в отца, такой – же дурень.
   - Вот пи….т она тебя когда – ни будь, Танька, будешь знать! Сдохнешь,                я и хоронить тебя не пойду, непутёвая!
   - Что ты, Бабушка, она добрая, я её молочком пою, зачем ей меня кусать.                Она мышек наелась, добрая, ластится.
   - Много ты знаешь, идиотка! Добрая! Вот родители вернутся с пастбища, мать и тебе папаше твоему выпишет!
   - Не выпишет, она нас любит, а ты всё бурчишь и ругаешься.
Пока Танька пререкалась с бабкой, змея сползла с рук и юркнула в заросли сирени. Танька отпустила вторую, вышитую, погладила приговаривая: - Ползи к деткам, а вечером я вам ещё молочка налью, свеженького.
 Во двор зашёл сгорбленный старик в огромной каракулевой папахе и стёртых сапогах. Суковатая палка в его руках тряслась, как бы передавая ту дрожь, которая исходила от его трясущихся рук.
   

    - Здравствуй, Муса, опять приболел? Жёлтый ты весь стал, что, совсем туго?
   - Нет, отлегло, а вчера лежал, думал пора к нему.
Бабка как будто очнулась и вдруг заговорила как – то по-птичьи на непонятном Шурке языке. Она размахивала руками, что – то объясняя Мусе.                Тот, так же жестикулируя, говорил что – то бабке, даже дрожь прошла, и лицо порозовело, пот выступил на лбу, потёк по затылку из – под папахи. Огромный крючковатый нос заострился, старик стал прямее. Расправил плечи, заговорил чётко, отрывисто. Танька с Шуркой сидели на лавке, наблюдая за ними. Вдруг бабка заговорила по-русски, но тоже как – то непонятно:
   - Вот, Муса, и побалакали мы с тобой! Я знаю – тебе не с кем, дети уехали, жену ты схоронил. Тоже уедешь?
   - Нет, тут родные могилы, друзья как оставишь!                А ты откуда, Степановна, по – нашему говорить научилась?
   - Ты совсем, что ли, память потерял, нас же сюда в одном вагоне везли! И ваш аул и моя станица рядом были, мы же жили как шабры – вместе гуляли, вместе скот пасли. Я же тебе воду приносила, когда ты в бреду лежал, а мать твою и отца по дороге схоронили. Али уже запамятовал? А потом вы с моим Лёнькой вагон – лавку обнесли и в лагерь вместях пошли. Ты вот после этого здесь живёшь, а мой Лёнечка уже в пятый раз поехал! Теперя лес валит. Ну. Ладно, горбатого и дубина не поправит! Вот, пишет, скоро уж амнистия. К праздникам, говорит, всё – вернусь и боле ни – ни. Ну как ему верить, чёрту, он же весь синий от наколок. Участковый его же, как огня боится!
  - И бабка опять защебетала по – птичьи, поминая какого – то Рахима и Аллаха. Потом посадила под навесом за маленьким столом. Поставила ему большую чашку с мясом, посыпала лука и укропа в пиалу с наваристым бульоном.
  - Кушай, Муса, барашек хороший, нагуленый, вчера дети со стойбища привезли.
Кромсая огромным ножом мягкий хлеб, бабка вдруг обратилась к Шурке: - Ну, чё, Санька, батька то твой Вологодский пишет, али чё?
При слове (вологодский) Муса опять съёжился, как бы вжался в скамью. Бабка это заметила, и похлопала его по плечу, приговаривая: - Ну что ты блажишь – то, ты уже давно забыть должен и лагерь и этап. Все успокойся!                Як тебя лихоманка скрутила. Это я про отца Сашина, это ж Афанасьевны внучок.


   - Ты что, со своей болячкой все забыл? А как мы гуляли у них весной! Забыл че ли, не помнишь?
   - А ты что, Санька, молчишь?
   -Не знаю я, - сказал Шурка, - бабка мать ругает: уезжай – ка ты к своему рыжему, мамка плачет, так и ругаются.
   - Понятно! Ну, ничё, Санька, ты же счастливый, мы тебя, чертёнка везли домой с мамкой твоей. Я её провожать поехала до больницы, а ты, пострел, поторопился - в поезде родиться. Так и принимали тебя – я да цыганка. Она все трещала как сорока: « В дороге родился, счастливым будет!» Ты со светлыми волосиками был, а как привезли тебя из Челкара, так и почернел весь. Колька, папенька твой, запил, всё орал « не мой, не рыжий!» Ну а ты же вылитый нацмен, Спаси Господи! Вылитый! Бабка твоя вологодская приехала.
Муса опять вздрогнул.
  - Приехала, надолба, ты ей тоже не глянулся. Да что тут говорить – то, и твоя бабулька не подарок: не лезла бы со своим домостроем, командир хренов. Так и жили, поди, все хорошо и было. А так он ведь пить стал, шельмец, ну и укатил в свою Вологду.
Муса опять задрожал. Бабка, поняв, в чём дело, сразу сменила тему разговора.
  - Муса, давай – ка бражки выпьем, Аллах тебя под навесом– то не видит! Давай, и всё сразу хорошо будет.
Муса хлебал шурпу, макая в неё хлеб и куски баранины. Выпили по – одной, потом ещё.
  - Алименты – то шлёт, что ли, али нет? – спросила бабка.
  - Шлёт, - ответил Шурка, махая прутиком, вспоминая, как они с мамкой стояли на холме у входа в землянку, а внизу на дороге стоял газик, и люди в синих фуражках заталкивали отца в машину. Больше он его не видел. У мамки были ещё мужики, но бабка его, Надежда Афанасьевна, гнала их всех к чёртовой матери.
Бабка после бражки посоловела, и вдруг затянула как – то протяжно и заунывно: -   Ничь яко мисячна.
                Но тут появилась Танька, держа в руках очередную змеюку. Бабка тут же переключилась на неё:
  - Вот скажённая, опять припёрла, гадость всякую в руки берёшь. Не вздумай в дом занесть, идиотка малахольная!
Муса дремал, положив руки на посох. Что ему снилось? Родные горы, покойная жена, родители или вологодский конвой – один Бог ведает.

Но Шурке было уже не интересно, помахивая прутиком, он пошёл в сторону сана-тория обедать. А в голубом небе прочертила след ракета и ей наперерез вторая. Они столкнулись, вспыхнули, но Шурка этого не заметил. Он спешил: надо ведь поскорей, там ждёт мама и каша с маслом. А потом кумыс, холодный с ледника, а после они пойдут с бабушкой домой. Шурка сидел с мамой на высоком деревянном крыльце столовой и пил холодный кумыс из запотевшей бутылки. Мать гладила его взъерошенные волосы и говорила:
   - Ну что, бесёнок набегался? Где был?
   - К Таньке ходил, а потом сюда. Я же совсем недолго и к тебе.
Кумыс сводил скулы и кружил голову, всё вокруг плыло, в каком – то непонятном танце – кружились деревья, кусты и вазоны из камня.
                - Что ты, малыш, опьянел немного, погоди, это сейчас пройдёт – говорила мать.