Пять, четыре, три, два, один...

Я сижу в маршрутке, на последнем сиденье, у окна, и давлюсь макаронами из термоса. После долгих восьми уроков в школе был английский, тест по восьмому юнету. Сэм очень сердился. Похоже, я опять не правильно решила половину заданий. Он так и сказал: «You have great abilities that you don't use in any way!»
После английского я догоняла маршрутку, бежала как сумасшедшая, и вот теперь сижу, зажавшись в уголок, ем макароны. Осталось всего две остановки, надо торопиться.
Вторник…
Снова ехать и давится едой, снова сидеть в музыкалке на дальнем диванчике и, поджав под себя ноги, слушать, как Николай играет «Подземного короля». Красиво играет. Ненавижу вторник!
Снова буравить взглядом фортепиано и думать, что сейчас надо сыграть: «ми» или все-таки «ре», виновато оглядываться на Марию Николаевну, обещать, что обязательно все выучу…
Потом ехать домой в забитой до отказа маршрутке, стоять на самой нижней ступеньке, чуть ли не прижимаясь носом к стеклу, и плакать, потому что у Марии Николаевны опять была истерика, и потому что ее мать меня ненавидит - из-за меня Мария Николаевна не спит по ночам. У меня в этом году выпускной.
Фортепиано я тоже ненавижу. Каждый день, семь лет подряд, по три часа… ТРИ ЧАСА. Три часа фортепиано. Вы можете себе представить?
Остановка. Рядом со мной села какая-то тетка.
Я скосила глаза в ее сторону и поперхнулась макаронами. Боже мой! Да это же биологичка!
Я быстро отворачиваюсь к окну, чтобы она меня не узнала. Вот ведь угораздило! Везет мне сегодня, нечего сказать. А все потому что вторник.
Моя остановка. И ее.
Я выжидаю, пока биологичка выйдет, а потом выхожу следом. Собираюсь уже идти к музыкалке, но вдруг… Биологичка стоит у остановки… и плачет.
Она плачет?
Она плачет?!
-Валентина Петровна! Вы чего? - вырывается у меня.
Ох, я что же, это вслух сказала?!
Поздно. Валентина Петровна оборачивается.
-Шевцова?
Я думала, она сейчас скажет о том, что у меня тройка выходит в четверти, и что тест я опять написала на два, что-то вроде того, но она молча смотрит на меня, а по ее лицу медленно текут слезы.
Странно видеть плачущую биологичку. Ее, которая вся такая подтянутая, прямая и сухая входит в класс, бросает на тебя ненавидящий взгляд и брезгливо произносит «Шевцова». Которая грохает по парте так, что компьютер подскакивает. Которая орет на нас хорошо поставленным голосом...
Я изумленно смотрю на нее. Гнетущее молчание...
-Что-то случилось? Вам помочь? - неуверенно спрашиваю я. Надо ведь что-то сказать.
Валентина Петровна внезапно говорит:
-У сына операция. На позвоночнике.
Мы стоим и смотрим друг на друга.

***

Ее дом оказался прямо напротив остановки. Квартира была однокомнатная. На кухне, в углу, возле самого окна стояло…
-Фортепиано! - воскликнула я.
-Да. Я играла на фортепиано… Когда-то, - биологичку прервал телефонный звонок.
ФОРТЕПИАНО! Как же я забыла! У меня ведь фортепиано!
Я посмотрела на часы, висевшие над холодильником. Было ясно, что я не просто безнадежно опаздываю, я вообще не попадаю на занятие. Совсем. Даже если мне сейчас стремглав выбежать из квартиры и нестись к музыкалке на бешеной скорости. Мария Николаевна опять не будет спать…
Я вздыхаю, оборачиваюсь. Валентина Петровна сидит за столом, закрыв лицо руками, и раскачивается из стороны в сторону.
-Вы… вы чего… ну что вы, - я растерянно на нее смотрю. Понимаю, что ей, наверное, позвонили из больницы. - Ну… вы… хотите… хотите, я вам Бетховена сыграю?
Я открываю крышку фортепиано, дрожащими руками играю: «си», «си», «си», «фа»... Фортепиано настроено. Похоже, на нем еще недавно играли.
-Это соната «D-dur»? - Валентина Петровна поднимается из-за стола. - Подожди, у меня есть ноты.
Она роется в пачке бумаг, достает несколько старых пожелтевших листов, ставит на пюпитр. Биологичка пододвигает мне табуретку, сама садится на стул, стоящий возле фортепиано.
Она берет аккорд, я начинаю играть арпеджио, быстро-быстро, мелодия течет... Я изумленно гляжу на ноты.
Получается!
Что-то получается!
Мы играем дальше. Странно, мы играем мажорную сонату, и она совершенно не подходит под обстановку, как будто режет слух.
Только что Валентине Петровне звонили из больницы… Я не решаюсь спросить, что ей сказали, она сама говорит:
-Он проснулся... Все хорошо.
Ноты вдруг расплываются передо мной.
«Си», «фа», «ре», «фа»…
Что-то печет глаза. Мне хочется плакать. От того, что на улице весна, за окном темно, дует еле заметный ветерок, колышет оконные занавески…
От того, что пахнет сиренью и ольхой, от того, что у Валентины Петровны есть сын, который проснулся после операции, от того, что с ней можно сидеть и играть Бетховена в четыре руки...
Я из-за всей силы закусываю щеку и считаю про себя: «Один, два, три, четыре, пять... Пять, четыре, три, два, один…»
Только не плакать!
Не плакать от того, что «ре» звучит так красиво, от того, что я совершенно не знаю биологии, не плакать от того, что фортепиано... просто чудо.
Один, два, три, четыре, пять…
Пять, четыре, три, два, один…

март 2022