Яркие вспышки в дохлые будни

Яркие вспышки в дохлые будни

Покаяние. Новый водитель служебной машины был нелюдим и суров со всеми, даже с хозяином. Только месяца через два ежедневных  поездок они сблизились, а затем, столь же неспешно, по-настоящему сдружились. Однажды водитель, неожиданно припарковавшись, сказал:
– Поговорить надо. Сейчас расскажу. Отец и мать у меня были староверы,  тайно, в свою церковь ходили. Я, конечно, не верующий, но, видать, гены. Мне душу облегчить надо. Вам доверяю, вот как бы исповедуюсь. Человека я порешил. Вот этими вот руками ровно двадцать лет тому, задушил гада. За дело. Всё обошлось, менты меня не вычислили. Больше мне говорить нечего, спасибо, что выслушали… Завтра как всегда подъехать?
 К этому  признанию они никогда не возвращались.

Детское обаяние. В зале ожидания сонная тишина взрывается хлопком двери: полная парикмахерша вылетает из холла, чуть не падая, зажав рот, прыская хохотом, и бежит к кассирше:
– Не могу! Умираю! Полковника, блондина, опять привели! Как только раздели, я обомлела! Иди быстрей в зал, посмотри, в моём кресле сидит! Умора, прямо Фон-Барон! Такой важный, строгий – настоящий полковник!
Блондин – мальчик лет четырёх, величаво расположился в кресле на специальной подставочке. На нём зелёный китель с блестящими пуговицами и золотыми погонами, форменные цвета  хаки рубашка, галстук и отглаженные брючки, сияющие чёрные ботиночки. Он ожидает стрижки, нахмурив пшеничные брови и строго осматриваясь. Все – и клиенты, и мастера  –  уставились на него с весёлым умилением. Позади кресла – его бабушка с верхней одеждой в руках, так же невозмутима и неприступна.

Разрыв. Охранник на вахте смотрел куда-то сквозь меня и яростно шипел:
– Сука! Сучье твоё вымя!... Ох, извините! – прохрипел он уже обычным голосом, но сквозь слёзы, открывая турникет.
На работе сказали, что ничего особенного у него не случилось, просто ушла жена, – подумаешь, горе!

Скотство. Голубоглазая малышка в сверкающем новом комбезике забрела в глубокую весеннюю лужу и мечтательно смотрит вверх, в голубое небо. Столь же очаровательная на вид мама, отошедшая уже далеко, отрывается от смартфона и вопит:
– Катька! Выйти из воды немедленно, и ко мне! А дома я тебе жопу начищу!

Математика. Когда миллион лет назад первобытный человек натянул тетиву первого в мире лука и выстрелил, он прислушался к замирающему гулу  струны. Тетива эта, как и теперь,  колебалась по закону затухающей синусоиды: Y(t)=Ae^(-kt)cos(2пt). Камни в потухшем костре его пещеры остывали по экспоненциальному спаду: Y(t)=Ae^(-kt). Эти ничтожно мелкие примеры подтверждают: мы не авторы физико-математических законов. Они существует вне нас, это одна из форм объективной реальности. Мы лишь открываем их, как открывали новые континенты и небесные тела. Великий мир этой реальности прекрасен и бесконечен.

Ароматы времени. Господи! Господи! Господи! Какие разнообразные, таинственные, тонкие и в то же время прелестно-грубые, животворные запахи исходили раньше от женщин, от каждой – свой, натуральный, совершенно особенный!... Какой звериный  восторг  вызывала у мужчин бесконечная палитра выделяемых ими дурманов, животно-женских мускусов! Сейчас женщины, выжженные дезодорантами, как пустыни солнцем, испускают  унитарные,  мёртвые парфюмерные миазмы.

Русская жажда. Человек в несвежей майке-безрукавке,  жёваных рейтузах и домашних тапочках без задника, с лиловым лицом и дюралевым бидончиком  по-свойски заглянул в знаменитый кооперативный магазин на Красном Проспекте Новосибирска, что у площади Калинина. На улице стоял лёгкий по сибирским понятиям морозец, градусов 20-25 ниже нуля. Любопытный этот тип молчком встал в сторонку. Продавщица не сразу заметила его, а, заметив, прекратила обслуживание покупателей, позвала, приняла из его рук бидончик и зачерпнула им рассола из  бочки с солёными огурцами. Затем, передавая ему бидон, ласково проворчала:
 – На вот тебе,  Ирод ты несчастный! Ведь (уже к покупателям) не может без моего рассола, каждое утро является! И вечно в одной майке, по морозу-то! Он в этом доме живёт, вот и повадился как кот на сметану.
«Ирод», не сказав ни слова, отступил на  шаг и с упоением дул рассол.

Поклон отваге. Однажды я  испытал абсолютную беспомощность, встав на место голкипера в стандартные футбольные ворота. Как можно задержать полёт быстрого маленького мяча в такой громадный створ, я до сих пор понять не могу. Честь и слава мужеству вратарей!

Десять Заповедей. Внезапно вспыхнувшее прозрение: эти заповеди –  АПРИОРИ НЕДОСЯГАЕМЫЕ маяки, указывающие  направления грехопадения, по которым ты можешь двигаться, чтобы выжить.

Наша молодёжь. Как-то мне пришлось по службе дать интервью  телевидению столицы крупного региона. Проводили его совсем ещё молоденькие  девушка-репортёр и юноша-оператор. Ребята меня заинтересовали, и я по окончании беседы пригласил их поужинать в ресторане. Приглашение было с изумлением и восторгом принято. За выпивкой мы быстро нашли общий язык. Уже через час они, захмелев, рассказывали о своих заботах. Так, завтра они берут интервью у московской знаменитости,  прибывающей для поддержки губернатора на выборах. И проблема в том, что им прозрачно намекнули о желательности  скрасить отдых звезды  приятным времяпровождением. Чувствуя меня совершенно своим и нимало не смущаясь, они обсуждали планы на завтра.
– Может, ему мою тётку Галю подсунуть? Она разведёнка, сорок три года, – для него ещё ничего. Правда, толстовата, переспелая, зато е..чая нестерпимо, как паучиха. Сам знаю. Может, сойдёт?
– У меня мама тоже одинокая. Она вроде тоже ничего. Может, клюнет? Но вообще-то ты подумай: ему-то, при его-то славе, наши мамы и тётки до лампочки! Ему молодых и гламурных подавай!
– Это ты о себе, что ли?
– Нет уж, не выйдет! Ты вспомни-ка его пузо! А плешь как сияет! Глаза, правда, хороши! И голос, голос такой… до самого ливера  пробирает!
– Ну, уж если пробирает, да ещё до самого твоего ливера  – давай в бой!
– Нет, он наверняка уже не боец! Промучаешься только! Знаем мы такое дело. Нет, нет и нет.
– Ну вот! Так что же? Кого же?...

Клептомания. Это – наш древний, неизлечимый ментальный недуг, ставший  вечной, истинно национальной идеей.

Горькая правда.  Понятие «Извращение» обычно  толкуется как нечто вторичное, как результат пресыщения первичным высоконравственным началом. Однако жизнь подсказывает нам, что зачастую первично извращение, которое находится на пути к своему высокому антиподу. Так, ещё не познав истинной любви, несовершеннолетние загодя предаются похотливым грёзам, а то и вовсе самоудовлетворению. Похожие пути проходят и многие другие институты чувств.

Женский психоанализ. В санатории после бурной ночи Прекрасная Незнакомка надулась и замкнулась. Долго и сокрушённо о чём-то размышляла. Потом круто опохмелилась и, наконец,  скорбно разревелась:
– Ну что за жизнь! Ну почему так? Почему? На какой курорт ни поедешь, всё равно  тебя обязательно вы..ут!

Мы. За прошедшую жизнь  довелось близко узнать  сотни наших людей  разных профессий: от рабочих до зампредов Совмина, штатских и военных, медиков, технарей и гуманитариев. Думая о нас, всегда искал общее определение. И только под конец жизни оно, отполированное долгим осмысливанием  (морская галька), всплыло из сознания: огромное большинство из нас было рождено падшими ещё до искушения. Наверное, это идёт от мысли Джойса: «Никогда не изведав, никогда не были невинными».

На пенсии. Родные из провинции расспрашивают о столичной жизни:
– Как вы там, на пенсии? Всё та же компания  из отставных кандидатов, докторов, интеллектуалов? По-прежнему развлекаетесь: встречи, концерты, диспуты?
– Ну да, ну да, встречаемся,  дискутируем…
– Есть что-нибудь интересненькое?
– Интересненькое? Ну вот, недавно после бани зашли в кафе освежиться, и освежились так, что на улице  один из кандидатов грохнулся ничком на тротуар, да так, что вставная его челюсть вылетела на асфальт. Пока одни интеллектуалы кандидата поднимали, другой эту челюсть достал из лужи, подал ему, а он тут же вставил её, как была,  обратно и назидательно изрёк: «С'est la vie, messieurs!».

Чудный миг. Волшебные моменты в жизни, оказывается, действительно бывают. В одном из заграничных путешествий мы с подругой наслаждались тихим отдыхом в древнем венгерском городке. Был конец лета. Гостиница наша находилась на возвышенности, а спуском  в городской центр служила крутая, извилистая аллея из нарядных деревьев и цветистых кустов. По этому зелёному туннелю вы словно плывете в густом пахучем потоке  воздуха, пропитанного  вкусной сентябрьской горчинкой. Вокруг вас ветви, травы, цветы  в последнем порыве отдаются  уходящему лету. Они беззаветно дарят вам всё: свои краски, запахи, меланхолические танцы… Последний зигзаг сказочного туннеля выносит вас к узкой дороге. И вдруг по ту её сторону,  из пышных волн  многоцветья, всплывает второй этаж небольшого домика с уютной террасой. В центре террасы, в глубоком кресле – старик со строгим лицом, а рядом с креслом – величавый, надменный дог. Оба неподвижны. Монументальность этой сцены, живописно обрамлённой зелеными кущами и цветами,  заставляет невольно застыть. Она представляется символом бытия, строгого порядка, покоя и величественного одиночества. Одиночества как естественного конца жизненного пути. Она вызывает мысли о чистилище. Она врезается в память навечно.
 Проходить к гостинице и обратно нам приходилось по нескольку раз в день, так что вскоре мы рискнули издали кланяться хозяину домика, одновременно опасаясь за его покой. Иногда он отвечал едва заметным  движением руки. Дог же нас вниманием не удостаивал.
Прошло время, но я всё чаще представляю себя этим стариком в его уютном кресле, рядом с единственным преданным и понимающим существом. И я начинаю верить, что мы с ним думаем об одном и том же. Вот о чём думал он, строгий старик – о прожитой жизни.
С лучшим из лучших моих сибирских друзей, Павлом Андреевичем Светлаковым, мы любили выпить на просторе, – за городом, на охоте, в бане, на худой конец в гараже, но только не в ресторане или другом тесном месте.
И вот, когда мы оказывались вдвоём и под хмельком, он меня спрашивал:
– Ну как ты терпишь всю эту х…. с ворохами бумаги, с 13-часовым рабочим днём, с проведением партхозактивов и собраний, со склоками с военными, с постоянными ЧП, с разгонами подчинённых?
А я, жалуясь в ответ, постоянно твердил:
– Ты читал в детстве про заповедник "Аскания Нова?" Нет? А я читал. И хочу, очень хочу, постоянно хочу, всё это бросить и уехать туда навсегда: кормить и гладить разных животных! Ухаживать за ними, ведь я их люблю. Кормить, мыть, чесать и гладить, – и всё! И при этом знаю, что никогда туда не попаду! А так хотелось бы нырнуть в одиночество! Это моя отдушина.
Мечта об «Аскании Нова» реализовалась по-своему. Душа моя вселилась в ставшего самым близким незнакомого Седого Человека. Мне удобно в покойном кресле Строгого Старика, среди густых ароматов его милой террасы. Я поселился здесь навсегда. Теперь он мой вечный Незнакомый Брат, Отец, Друг, Наставник. Я навек наслаждаюсь запахом горчинки уходящего лета. Стопы мои с благодарностью ощущают тепло навалившегося на них дога. Я снова и снова перебираю свои воспоминания и мысли, как чётки. Наверное, в руках Его были чётки.