silenzio

                и в этом мире
                никто не вечен,
                кроме нас.

все началось с книги ремарка — «ночь в лиссабоне». обычная книга, с которой я познакомилась, когда мне было шестнадцать, а к тому времени вся она была зачитана до дыр. мне нравилась та атмосфера, в которую он переносил читающего: париж, плещется грязная сена, и где-то, в дорогих пабах, падшие женщины предлагают купить себя подороже, садясь на колени к страдающим хронической усталостью немецким солдатам.

я знала, что такое мир, охваченный войной, которая проникает в подсознание и устраивает там хаос, выстраивая свои границы, когда ты остаешься замкнутой в большом городе, который впервые кажется тебе размером с коньячный стакан, под куполом которого находишься. война ворвалась в мою жизнь, когда мне было четырнадцать лет: недостаточно взрослая, чтобы суть противиться этому, и вместе с тем слишком взрослая не по годам. она словно стала второй матерью, дала руку и, гладя по волосам, в кромешной тишине и зябкий темноте, где единственным маяком было дрожащее пламя свечи, прошептала: «теперь ты в моих руках, ты станешь продуктом моего творения, дорогая, как прекрасный драгоценный камень, вышедший из руки опытного ювелира».

спустя год мне больше не хотелось бежать от нее. я ждала, когда раздастся ее шаги за спиной, как тяжелым грохотом коснется кожи ее дыхание. коснется и заложит уши силой своей сокрушающей действительности. да, пару раз уезжала к морю: мочила ноги за месяц пару раз в воде, ступни разъезжались в стороны от грязи, которую многие называли целебной, но на тот момент мне уже не хотелось прикладывать вязкие куски на свою душу. и курить начала осознанно. не как в детстве, когда родители запрещают, а ты прячешься за ближайшим поворотом или в саду. мои родители, видимо, понимали сладость запретного плода, разрешали все, видимо, поэтому не хотелось бросаться во все тяжкие.

просто зашла все на том же самом неудачном одиночном отдыхе в ближайший магазин, играющий сине-зелеными глазами-огнями вокруг внушительной выцветшей вывески «круглосуточному обслуживание», и купила свою первую пачку. самых дорогих. вот как бабушка учила: лучше ничего, чем что попало. паспорт не просили, год рождения не спросили, просто улыбнулись приветливо и отдали ядовитую дозу каждого второго человека, ходящего рядом. мокрое платье липло к лодыжкам, дети носились по выжаренному солнцем песку, который постепенно начинал остывать, чувствуя дыхание приближающейся ночи, в которой уже присутствовал наступающий на пятки сентябрь. голоса войны не хватало.

потом встретила его. через девять месяцев, как ждешь первого ребенка, которого необходимо подарить этому миру. с такими же муками взращивала, наверное, в себе эту готовность. он — из другого города: между нами разные часовые пояса, сотни железнодорожных станций, он север, я юг, но, кажется, одно сердце на двоих. столики в кофейне заняты. июнь, жара, асфальт плавится за окнами, где безостановочно гудит кондиционер, обдавая кожу причинам холодком. сначала это доставляло легкий дискомфорт, потом организм привыкает. пришлось подсаживаться ко мне: разместился напротив, откинулся на спинку стула и руки завел куда-то за шею, вглядываясь в меня.

первое впечатление было смешанно-неприятным. типичный мужчина, который воспитан улицей и, кажется, совершенно ничего не смыслит в хорошем тоне: бабник, хулиган и с честью на «вы», но рыжеватые волосы, пронзительно-серые глаза и большое количество татуировок на руках, которыми пестрило его тело, вынудили оторваться от книги.

— ремарк. школьная программа.
— ремарк — нестареющая классика. даже если так, можно было просто прочесть его книгу, а не приезжать сюда.
— о чем это вы?
— это я о вас. вы выглядите слишком счастливым для этого города. сразу видно — приезжий. только будьте осторожны, сейчас этот город в объятиях плохих вестей и мрака, поэтому готов погасить любое солнышко.
— вас же не погасил. смотрите, как здорово вы сияете.
— я вам не солнышко.
— но и не снежная королева.

позже выяснилось, что он художник. старше меня на шесть лет. состоявшийся, чувственный, в меру серьезный, но не утративший ребяческого огня внутри, который я еще больше разожгла в его груди: он умел быть мужчиной, решающим важные дела, и мальчиком, любящим рисовать мне открытки от руки и писать письма на клочке бумаги, пока меня не было рядом. ему нравилось вместе готовить пасту, ходить за продуктами, заставлять нашу квартиру цветами, слушать радио по четвергам и уметь усмирять ураган поцелуем. он с фанатическим безумием любил покупать мне платья, целовать ключицы и засыпать только в моих объятиях.

когда на улице было холодно, а он всегда пытался согреть мои руки своими, но от постоянно холодных пальцев, крадущих тепло, о котором другие не догадывались, его становились только холоднее. в такие моменты приходилось хмуриться и подносить его руку к своим губам, поцелуями каждой костяшки касаясь, пытаясь согреть своим живым дыханием и вынуждая его едва замедлить шаг. практически остановиться и жадно вобрать каждое невесомое, но обжигающее касание взглядом. прежде чем собственническим жестом притянуть мое тело к себе и сокрушить губы настойчивым, но одновременно мягким поцелуем, чувствуя, как холодный воздух въедается в успевшие стать влажными губы, вынуждая прохожих обходить замершую в самом неудачном месте парочку.

вдохи под ним, когда он крепче вжимал трепещущее тело в кровать, ловя каждый тихий стон, вперемешку со своим именем, жаркими поцелуями, пробуя на вкус мои эмоции в такие мгновения и млея от той власти, которую мы имели друг над другом.

иногда мы устраивали совместные ужины вне стен дома в местном ресторане, уже в машине он отмечал мое черное платье слишком открытым и мысленно ругал себя за то, что позволил переступить порог в таком виде, чтобы потом, в просторном зале, заполненном многочисленными столами, перехватывая взгляд каждого мужчины, решившего с вызовом зацепиться за открытый участок моей кожи. тогда он ловил разъедающее каждый сустав раздражение, готовый в любой момент подняться, но моя ладонь, накрывающая его руку через стол, каждый раз вынуждала замирать, оставаясь на месте и вместе с тем желая лишь одного — увести меня подальше от всех этих людей и звона столовых приборов, в очередной раз напоминая и доказывая, что я принадлежу ему.

— странно, что я настолько сильно люблю твою еду, что в ресторанах она кажется мне безвкусной?
— не странно, родной. может, в ней чего-то не хватает?
— да. главного ингредиента. твоей любви.

с ним я научилась заливисто смеяться от счастья, уткнувшись в его шею и щекоча дыханием кожу. мне нравились его поцелуи в плечи, прогоняющие тревоги за порог и вынуждающие все вокруг стихнуть, срывая с губ судорожный вдох. я любила вставать рано, чтобы успеть приготовить ему завтрак, коря себя за то, что вновь уснули вмести лишь под утро. порой я оставляла на спинке стула его наглаженную рубашку вместе с запиской на зеркале, если нужно уйти раньше, боясь потревожить его сон своими утренними сборами в выходной. попытки дождаться его после работы — я никогда не позволяла себе уснуть без него, бросая взгляды на настенные часы и на входную. сон без него не шел, оставаясь за порогом.
 
наше «я соскучился» и «я люблю тебя», переплетающимися пальцами, телами, поцелуями, нарушающими рубежи, успокаивающими уставшее сознание. мелкие ссоры, вызванные моим собственническим характером. его невозмутимое раздражение. мои попытки вернуться в родные объятия спустя пять минут, не позволяя ему произносить ни слова — лишь крепче жаться к его груди и выдыхать с облегчением, ощущая, как его руки всё же касаются талии.

— поцелуй меня.
— прости, я целую только хороших девочек.
— я хорошая девочка.
— нет, ты самая большая вредина из всех, кого я когда-либо знал. но люблю я тебя до умопомрачения. и до тебя ни одна женщина не слышала этих слов раньше.
— значит, до меня их было много?
— а до тебя разве что-то было?

его руки проникают под футболку, щекоча, и я смеюсь, впервые за долгое время не чувствуя тревог. даже война берет паузу, чтобы закончиться перемирием.