Осенью в Вильнюсе

Послемыслие от перечитанного романа Йонаса Авижюса "Хамелеоновы цвета".

Всё это похоже на прогулку по городу, пригрезившемуся когда-то князю Гедеминасу. Мрачные готические башни и колокольни среди панелек развитого социализма. Парковые аллеи, в которых меж хмурых бюстов советских и партийных деятелей вихрятся задумчивые тени Мицкевича, Чюрлёниса и Юлии Жемайте.

Если вместить в себя – после открытия ли выставки, театральной премьеры, пусть даже и просто так – сколько-то армянского коньяку (О советский интернационализм и ГОСТ! Неплохие ведь, в сущности, вещи!), то пьяно петляющие вильнюсские проулки, через сумеречные дворы, приведут в какой-нибудь подвальчик, где будут и сводчатые потолки и пылающий камин. Ни у кого не найдётся сил удержаться и не заказать здесь порцию картофельных «колдунов» с кабаньим скиландисом или ведераем. Волны каминного тепла сгонят ноябрьский озноб и тогда можно будет разобрать белорусскую, польскую, латышскую, русскую, литовскую речь – в этом городе всегда говорили на разных языках.

Хмельные и трезвые диалоги об искусстве. Монологи об искусстве. Суждения о его прошлом и настоящем. Реплики и признания о литературе, живописи и скульптуре. Пространные пьянственные прозрения и математически-взвешенные умолчания о творчестве и о художнике.

Кто же всё-таки судьи? Кто берёт на себя историческую смелость проводить границу между искусством и НЕискусством?

Грешит ли творец перед совестью и талантом, когда берёт конъюнктурные заказы? Может быть, дело не в титулах и гонорарах, а в способе сохранить творческое долголетие для создания чего-то стоящего?

Что нравственно: сказать человеку, считающему себя художником, что он заблуждается или соврать, но придать ему веры в свои силы? А если, искренне заблуждаясь насчёт себя, он всё-таки всё понял, то нужно ли ему стараться себя превозмочь или лучше оставить все попытки творить?

Почему у красивых людей, вдохновляющих художников, бывают омерзительно кривые души?

Будет ли человека будущего волновать искусство и не утрачиваем ли мы уже сейчас способности видеть его и понимать?

Как соотносятся области искусства между собой по затратам творческой энергии? Ведь писатель, создающий своё произведение, затрачивает не столько же усилий, сколько, скажем, музыкант или скульптор, создающие свои! А занятия искусством как хобби – пошлость это или способ жить в ладу с собой?

Тепло и сытно! Разве могут бражные мужские разговоры не коснуться теперь женщин?! Что же мы всё таки ищем вечно друг в друге и находим ли когда-нибудь?

Кто взял себе право определять взрослым людям границы и формы общения? Если никто другой от этого не пострадает, то не будет ли допустимым всё, что они посчитают допустимым?

Что значит изменить? Не называем ли мы одно и то же, в зависимости от ситуации, благоразумием, двоедушием, взвешенным расчётом или трусостью?

Снимаем ли мы когда-нибудь маски или носим их даже при самых близких? Знаем ли сами свой родной цвет или всегда остаёмся хамелеонами?

Тепло и пьяно! Мыслями овладевает жгуче-желанная Вероника! Милая бесстыдница Рони! (Эх, чёрт возьми, Рони, твоему прообразу уже должно быть за восемьдесят – Авижюс закончил роман в 1975-ом, но ведь ты-то навсегда останешься в возрасте булгаковской Маргариты, хотя сама ты, конечно, так и не станешь Маргаритой…) Знай, Вероника, что меня никогда не было среди приторных святош, прицокивающих языками, наблюдая, какой ты бываешь смелой. Но я не посягну и на право твоё быть осмотрительной.

Пожалуй, я ещё вернусь сюда. Что-то меня завораживает в этой готике, перемежающейся панельными «брежневками». Я буду старше ещё лет на десять, но Вероника будет всё ещё юна, а маэстро Скирмонис так и останется лишь только-только шагнувшим в свою жизненную осень. Эти высокоградусные споры об искусстве будут всё так же свежи – конечных ответов на все эти вопросы людям никогда не найти. Снова будут абрисы осеннего Вильнюса. Снова будет захватывать дух от адюльтерных вояжей мастера и Вероники по дорогам советской Литвы. И снова можно будет без оглядки простить художнику всё, за то, что он способен сохранить красоту – единственную вещь в мироздании, которая может противостоять времени.