Дневник Володи Пономаренко

События, о которых рассказано в этой книге - это воспоминания нашего горячо любимого отца, дедушки, прадедушки и дяди.  Мы нашли странички его дневника в день его похорон 9 мая 2022 года. Все, что сохранила его память, горести и радости долгой, трудной, но счастливой, по его словам, жизни.  Мы старались полностью сохранить стиль автора и последовательность описания событий.
Kаждый год 9 мая, два сына, два внука и внучка, шесть правнуков, племянница с семьей собирались у нашего отца, деда, прадеда и дяди, чтобы поздравить его с днем Победы. Приходили его соседи, друзья и знакомые. Для него 9 мая был самый большой праздник.
Так получилось и в этом году, не специально, просто так совпало, что 9 мая мы собрались, но уже для того чтобы проводить его в последний и далекий путь. 









Я родился в городе Цюрупинске. Это название он получил в 1928 году. До той поры это был небольшой одноэтажный районный городок и назывался он Алёшки. Алёшки — старое поселение на юге Херсонской области Украины. Расположен городок на левом берегу реки Днепр. Название города дало название Алешковским пескам — крупнейшему на территории Украины песчаному массиву, огибающему город. На востоке от города располагаются Алёшковские пески, которые на сегодняшний день частично заселены.
Мой отец , Алексей Пономаренко, служил в царской армии. Это были годы войны с Германией. После обмена военнопленными он оказался на окраине Слободки, одном из районов города Алёшки. Эту Слободку весной часто затапливало. Люди в это время покидали свои дома, и все, что было в домах, пропадало. В Слободке отец построил дом и создал семью. У меня был брат 1920 года рождения и две младшие сестры. Я родился в декабре 1924 года.
В возрасте 5 лет мне довелось увидеть коллективизацию. Накануне этого события к нам на лошади подъехал сосед. Его повозка была нагружена  продуктами. Он позвал мою маму. Неожиданно для нее он сказал: «Тина! Забери все это и корми детей. Дармоеды все равно это заберут». Детей в семье было трое. Все так и было: соседа раскулачили. У него в хозяйстве имелись две лошади и две коровы. Во дворе была кузница, он там подковывал лошадей. Напротив его двора была усадьба его старшей дочери, которую звали Паша. У соседа было много детей. Я помню только Пашу и Нину. Фамилия соседа была Литвин Петро Степанович. Его и его детей увезли (выслали), а хозяйство было использовано для колхозного двора. 
Время шло. Я не знаю, каким образом я оказался в колхозных яслях. Помню очень мало об этом, но один случай помню очень четко. Я влез на дверь и оттуда полетел вниз, зацепился животом за клямку (дверной замок) и разорвал себе живот. Няня испугалась, схватили кружку воды и вылила мне на рану. В эту минуту появился мои отец. Он схватил меня, положил в запряженную телегу и быстро погнал в больницу, которая находилась в трех километрах от нас. Я хорошо помню, как мне накладывали скобки. Было очень больно, никакой анестезии не было, потому и помню.  Отца я не помню , от слова - совсем. Даже не сохранилось ни одной фотографии, где бы он был. Деда и бабушку по отцу совсем не помню. Мне помнится, как я называл папину маму, свою бабушку, «Бабуся». Помню, как она всегда была красиво одета. Дед мой был моряк. Бабушку по матери помню, но очень смутно.
В 1932-1933 годах Украина голодала. Наша усадьба граничила с кладбищем. Я был свидетелем голодомора. Люди просто вымирали. Сначала покойников хоронили в гробах, затем просто заворачивали в тряпки, солому, рядно... В начале были обычные похороны, а затем - некому даже было идти за гробами. 
Собаку или кошку встретить было нереально. Их просто уже не было, всех съели. Колхозных лошадей, павших от голода, зарывали на окраине Слободки. Трупы лошадей оставались в земле только до первых сумерек. Как только темнело, люди, вооруженные топорами и лопатами, отрывали их, разрубали на части и, спрятав в мешки, из последних сил тащили по домам. Я был среди этих людей. Сегодня страшно писать об этом, но были и случаи людоедства.

 Чтобы как-то прожить и прокормить семью, отец был вынужден уехать на заработки. Моя мама осталась с тремя детьми в пустом доме и была беременна четвертым. Надо было как- то выживать. Она закрывала нас одних в доме на замок, ходила в центр города на рынок и занималась делом – купи – продай.
Однажды мама взяла меня с собой на рынок. В моей детской памяти осталась вот такая картина: женщина продавала  перину и 2 огромные подушки, и просила за все это баночку кукурузы. Сама женщина выглядела опухшей от  голода.
Когда мама была на работе, соседи подавали нам в форточку немного еды. Затем она устроилась работать на кухню в доме отдыха и иногда приносила нам остатки чего-нибудь. Если же она возвращалась домой без еды, ее настроение сказывалось на нас, детях.
В 1933 году я пошел в школу. В то время все дети шли в школу в возрасте 8 лет. Учиться мне довелось только один день, так как обстоятельства  в моем «счастливом детстве» были непредвиденные. Я очень хорошо запомнил лицо и имя своей первой учительницы. Ее звали Мария Ларионовна. Она была высокого роста. Я помню только один урок и одну перемену. Во время перемены старшеклассники играли в мяч и случайно забросили его в соседний двор. Мяч попал в парниковую раму и разбил ее. Во дворе мужчина рубил дрова. Он разозлился, схватил мячик, положил на бревно и обухом топора ударил по мячу. Топор отскочил от мяча и попал мужчине в лоб. Все дети испугались и убежали. Так закончилось мое обучение в этой школе.
Однажды осенью я был дома один, мама поручила мне вымыть какой-то стеклянный бутыль. Я случайно его разбил, и в эту злую минуту появилась моя пятилетняя сестренка, и тут же о бутыле стало известно моей маме. Я увидел, что ко мне с большой палкой бежит мама. Я очень испугался и побежал прямо на кладбище. Я знал чем могла закончиться встреча с мамой.
Я хочу объяснить моему читателю, как однажды мне уже перепало от нее. И это было совершенно  незаслуженно. Она избивала меня так, что изо рта, носа и ушей шла кровь. На мое счастье, в момент наказания, к нам зашла тетя Лена. К нам часто приходила мамина родная сестра, тетя Лена. Она схватила корзину с двумя ручками и стала защищать меня, как щитом. Иногда Лена была со мной как няня. Ей было 18 лет, а мне где-то шесть-восемь.
Итак, я спрятался на кладбище, и возвращаться домой мне совсем не хотелось. Недалеко от кладбища был колхоз. На колхозном току я заночевал в скирде соломы. Рано утром меня разбудил какой-то мужчина. Не знаю кто кого больше напугал, но совсем чуть-чуть , и я был бы насажен на вилы. Как я понял,  этот дядька, которого звали Денисюк, воровал солому. Утро было холодное, и на соломе был иней. Рядом были кучи навоза, от которых шел пар. Я пошел греть ноги. Я бы сам не догадался до этого, но помню, когда мама выгнала моего старшего брата из дома, он ночевал на кладбище и грел ноги в навозе. Мы, это я и моя младшая сестренка, втихаря носили ему хлеб и еще что-то поесть.
Вернуться домой и мысли не было. Погрев недолго ноги, я пошел в сторону пристани. Она находилась на расстоянии трех километров. От пристани ходили пароходы до Херсона, куда я стремился уехать. Я и сегодня помню названия этих пароходов: «Спартак», «Селянка», «Народоволец». Плыть надо было всего один час.  При посадке я держался за юбку незнакомой мне женщины , и, к счастью ,она этого не заметила. Ее полнота, мой маленький рост и моя комплекция , позволили мне беспрепятственно зайти на пароход в качестве пассажира. Но радость была недолгой. Желудок требовал свое. Я бродил по палубе и обнаружил мешки, как я потом узнал, в них был ячмень. Проделав дырочку, я стал выбирать зернышки и есть их. Зубы у меня были надежные.
Во время «обеда» ко мне подошел какой-то мужчина, видимо матрос, взял за руку и отвел к капитану парохода. Это было у причала Херсона. Капитан и матрос стали закуривать. Матрос на секунду отпустил мою руку, полез в карман за спичками, а я дал деру. Народу на пристани было много, и я легко затерялся в толпе. Капитан и матрос больше меня не видели, и я их тоже. Как я думаю, они хотели сдать меня милиции, потому что приняли за шпану. В ту пору этого брата было полно. Это было начало хождения по моей жизненной тропе.
Потом я перебрался в Одесский порт. Он находился не очень далеко. В зале ожидания сидел полный дядька и обрезал обгорелую корку хлеба. Я подошел, нагнулся, чтобы поднять эту корочку, но получил ногой в спину и покатился по полу. И сегодня мне обидно.
А что такое сегодня? Сегодня – это спустя 80 лет. Сегодня – это 2013 год.
Говорят, дня не бывает без ночи: у пристани был сквер и скамейки там были, и темно там было. Поздно, когда никого кроме бродяг не было, я располагался на скамейке или под нею. А когда рассветало, просыпался не один. Ночью было холодно и бродяги, вроде меня, старались пристроиться поближе друг к другу, а утром испарялись кто куда: кто воровать, кто попрошайничать, кто подрабатывал носильщиком в порту, кто в наем...
У меня было мало опыта. Я знал, что рядом с Одесским портом был элеватор, а это уже что-то значило. Там было зерно! Территория элеватора была огорожена. Для меня забор не был преградой. С моей комплекцией пролезть под забор не составляло никакого труда, тем более, голодному мальчику.  Так я и сделал. Я пролез под забор, а потом под дверь амбара. К сожалению, амбар был пустой.
 Дело было к осени. Амбары, видимо, готовили к приему зерна. На полу амбара были половицы, а между половицами были щели, там я обнаружил зёрна  пшеницы. Как же я обрадовался! Я нашел палочку, опустился на свои голые коленки, брюки у меня были короткие, и стал палочкой выковыривать из щелей зернышки пшеницы. Я ел её и еще хотел сделать запас в карман, но услышал странные звуки. Это пришли, как я понял позже, рабочие. Они проверяли состояние (целостность) крыши. Один рабочий держал длинный шест, а другой был на крыше и заделывал дыры, чтобы в амбар не попадали осадки и не портилось зерно. Так как в амбаре было темно, то пробоины легко было обнаружить. Меня, конечно, рабочие сразу увидели и отвели на проходную. Я уже ничего не боялся. С проходной вышла женщина. «Как ты оказался на территории?» - спросила она меня. Я ей все рассказал, как на духу. Она почему-то  спросила мою фамилию.
 За мое откровение она покормила меня остатком  своего завтрака. На прощание она мне сказала: «Если ты захочешь кушать, приходи ко мне». Мне было очень неловко и я больше не пришел, и эту благородную душу не видел. Ее благородство я не забуду вовек.
Мне пришлось уйти из этого района пристани. На одном из кварталов пристани сидели мальчишки, и среди них был подросток лет 15. Этот подросток предложил мне шоколадную конфету. Я знал, что такие угощения даром не дают, но я был голоден и взял конфету. Из разговора этой группы, я понял, что конфеты украли из какого-то ларька. Меня они не обижали, но вербовали. Я промолчал и ушел в другой квартал.
В другом квартале стояла воинская часть, и я видел, как в окно в амбразуру, такие как я, подходили, подавали баночки из под консервов, и повар давал еду. Я тоже нашел баночку, проделал 2 дырочки, из проволоки сделал ручку, как у ведра, и пошел за едой. У поваров, видимо, была возможность иногда давать остатки еды. Но не бывает радости вечной. В этом районе ночевать приходилось в другой обстановке. В Херсоне в каждом доме, в подъезде под лестницей было место, где мы, а нас было много, спали , тесно прижавшись друг к дружке. Так мы согревались на цементном полу. Спасибо жильцам этого дома, нас иногда не прогоняли. По-видимому, они нас жалели. Однако, пришлось покинуть и эту обитель.
Я оказался, но это было уже осенью, в другом районе. Это была улица Суворовская, в центре города. К первому кварталу подъехала машина, груженая деревяшками. Я быстро стал помогать разгружать машину. Случайно загнал занозу в руку, мне оказали помощь.  Так,  я познакомился с новыми людьми. Меня накормили, и я ушел искать ночлег. К счастью или к беде, Суворовскую улицу асфальтировали. Вечерело. Стало прохладно. Рабочие уже ушли. Большой котел был еще горячий. Я был сыт. Сел близко к котлу, согрелся и уснул. Мой сон был недолгим.
Меня разбудил милицейский патруль. В конце Суворовской улицы около городского парка было отделение милиции. Меня определили в холодную  комнату в компанию таких же как я пацанов. Я попросился в туалет. Деревянный дощатый туалет был во дворе. С тыльной стороны я обнаружил оторванную доску. Я мгновенно тихо отвернул ее и, поминай, как меня звали.
Да недолги были мои скитания. Нашего брата собралось так много, что транзита через отделение милиции не понадобилось. Поступили куда проще: погрузили на полуторку и отправили в «Благмон», что находился в двенадцати километрах от Херсона. Это был Благовещенский Монастырь.
Там была церковь с двенадцатью куполами, огромный двор, разделенный аркой. Во втором дворе находилось монастырское хозяйство, где были коровы, лошади и овцы. На территории монастыря организовали «Детский городок», другими словами детский дом.
Благмон располагался на полуострове, который омывался двумя озерами, каждое, в три километра ширины, а по тыльной стороне протекал рукав Днепра. Эта часть территории именовалась «стрелкой». По обеим сторонам озер были и есть два населенных пункта: Белозерка и Арнаутка.
На территории Благмона, и вокруг него, были сады и огороды. В период коллективизации монастырь, как и многие другие религиозные заведения, был уничтожен. Центральная церковь использовалась как склад зерна, а сами кирпичные строения были разобраны и вывезены в Херсон в течение 1930-1941 годов.
В детском доме всех детей помыли, одели, накормили и повели в школу. Но радовался я такой жизни недолго. Я, как и многие другие, вынужден был убежать из этого детского дома. Сначала, на первый взгляд, все было хорошо. Меня определили в пятый корпус, всего было шесть корпусов. Всем новоприбывшим выдали матрасы. Их нужно было «набивать», как сказали, соломой. Солому привезли и высыпали возле корпуса. Мы все, по команде воспитателя, набивали солому руками и ногами в специальные мешки. Вот так получался матрас. Помещения были одноэтажные, койки металлические. На койках лежали щиты (4 доски), а сверху клался матрас.
Щиты нередко, использовались по другому назначению. С их помощью устраивали «темную». Один набрасывал на голову одеяло, остальные щитами, иногда и ножами, приводили в исполнение наказание провинившемуся. Иногда оно было заслуженным. Самое строгое наказание было за предательство – донос воспитателям о чем-нибудь. Как ни странно, те кто вступал в пионеры, тоже наказывались. Среди нас были и девочки. Девочки тоже были пионерками, но девочек не наказывали. Они жили в отдельных корпусах,  и их никто не трогал. В третьем корпусе жили девочки и мальчики дошкольного возраста.
В 1937-1938 годах в наш детский городок, как его тогда называли, пришло большое пополнение. Их называли дети «троцкистов». У меня с этого пополнения был друг, Моня Финкельштейн, и две девочки, сестры-близнецы Лена и Оля Науменко. Один мальчик был пионер. Его фамилия была Жасан. Он всегда был рядом с воспитателями, на всякий случай, так я понимал. Я в столовую ходить не любил. Во-первых, ходить надо было строем. Во-вторых, из столовой я чаще всего уходил голодным. Старшие и блатные-бандиты забирали у младших все хорошее. Если не отдашь, кончалось плохо. Поэтому, многие дети, в том числе и я, убегали в никуда.
В нашем районе был лесопарк под названием «Беев Сад». В этом саду были разные сорта деревьев, в том числе и фруктовые. От нашего детского городка туда надо было идти полдня.  Мы там строили домики или землянки и жили. Пекли на костре колхозную картошку. Делали самодельные крючки и удочки, ловили рыбу и варили уху. Нас часто находили колхозные сторожа или воспитатели. Если этот номер у меня не проходил, я убегал пешком до Херсона. Это было небезопасно, потому что на пути к Херсону, у деревни Арнаутка, под мостом собирались шайки разной шпаны. Были случаи нападений. Эти бандиты преследовали и грабили прохожих, а детдомовцев тем более. Они нас били просто так, ни за что. Иногда, в зимнее время, на коньках шайки нападали на детдом, на нас. Зимой на коньках они успевали от нас получить и убежать, а в летнее время они боялись, потому что без коньков быстро не убежишь. Убегать приходилось мне из детского городка пять раз за восемь лет.
В один из периодов моих странствий мне довелось, на мою беду, познакомиться с двумя бродягами, чего я всегда избегал. Они были близнецы. Каким-то образом, мы трое оказались снова в детском городке. Рядом с детдомом была маленькая мазанка (хатка) с глиняной крышей. В этом доме жил мужчина. Он работал в детском городке водовозом. Он привозил воду на территорию городка. И вот однажды я шел по территории, по крутому берегу, и увидел внизу у озера шайку, несколько человек во главе водовоза и этих двух близнецов. Меня позвали. Я спустился по тропинке к ним. Меня стали обвинять в том, чего я не знал и не ведал. Как я понял, это была сходка херсонской шпаны. Они обвиняли близнецов в том, что те, якобы знали, что у водовозчика есть оружие. Близнецы испугались и указали на меня, будто я сказал, что, дескать, у водовозчика два нагана.
Как я понял, рядом больше никого не было.  Один из них, а это и был водовозчик, большим пальцем ударил  меня под ребра, я выдержал. Рядом была вербовая роща, один из них уволок меня за руку в эту рощу и скомандовал: «опусти грабки» (руки), схватил палку и стал бить слева и справа. Несколько ударов я слышал, а когда в глазах засверкали огоньки, а затем потемнело, он меня оставил и ушел. Я не мог сопротивляться, он был гораздо крупнее. Все это происходило в полдень, в корпусах был тихий час. После тихого часа мы построились и пошли в столовую. Я тоже пошел вместе с остальными.
Я сел за стол, а руки поднять сил не было, и боль терпеть тоже уже не было сил. Ушел из столовой голодный. Никому нельзя было об этом рассказать, плохо бы кончилось. Уходить из столовой голодным было не впервой. А тот подонок сел за стол, посмотрел на меня и сожрал и свое, и мое. Поэтому, многие и убегали на свою «свободу».
После отбоя, ночью, я пробирался на другой двор. Там располагался бревенчатый загон. В загоне жило стадо овец. Я знал, что это был «мирный народ». Они меня принимали гостеприимно.  Они не бодались и не кусались, а с радостью встречали ночного гостя. Голод делал свое дело. Пролезть в загон в ночное время больших трудов не составляло. Доить овцу себе в рот, тоже было без труда. В стаде или отаре, с моим ростом, только согнулся и тебя не видно. Тем более ночью.  Таким образом, в тот период моя продовольственная проблема была решена. Почти каждую ночь я посещал свою кормилицу. Она меня узнавала и принимала с материнской заботой.
Я с горечью вспоминаю, как трепала меня судьба. Ночное стадо оказалось вернее и роднее дневных друзей. Верно гласит пословица «друзья и товарищи до черного дня».
Когда я скитался в Херсоне, возле одного из парков я увидел детский дом. У меня возникла мысль. Мне было девять лет и мысль была детской. Я поехал в Цюрупинск, выкрал свою сестру Валю, которой было 5 лет,  и, взяв ее за руку, привез в Херсон. Привел ее к детскому дому. Маленькая девочка пролезла под воротами на территорию детского дома.
За воротами было много детей и женщина, видимо воспитательница. Она взяла Валю за ручку и увела, а мой след простыл. Я боялся не за себя. В тот период моя мать была беременна. Я не знаю оправдал ли меня мой поступок. Я всегда считал это большим грехом. Спустя много лет, при встрече со мной, сестра выразила мне свою благодарность за содеянное.
Все это длилось до 1941 года. Я был в седьмом классе. У нас уборщицей работала одна женщина. Она меня о чем- то расспрашивала, не помню уже. Вдруг, появилась моя мама. На территорию она не заходила, меня кто-то позвал. Эта встреча была неожиданной и странной. После всех скитаний я забыл, что у меня была семья.
Осуждать свою маму я не могу и не имею никакого морального права. В ее положении, как я понимаю, не каждый мог с собой совладать. Мама привезла мне плохую весть. Она рассказала, что отец мой умер в 1933 году, а ему было только 45 лет. В совхозе, который находился недалеко от детского городка, где я жил, отец варил себе пшенную кашу во время перерыва на обед. Он боялся, что опоздает на работу и поел недоваренную кашу, и умер от этого. Опоздание на работу в то время  строго каралось, шесть месяцев принудительных работ.
Из детского дома я и мой новый друг Саша тоже сбегали. Прятались в хлеву, сосали кормящую овцу, подворовывали фрукты и овощи в садах: мы же, мальчишки, хотели есть. Так было несколько раз, милиция нас ловила, и снова мы оказывались в детдоме. В детском доме я и Саша были  неразлей-вода. Закончили там семь классов и получили профессии столяра и слесаря.
После этого случая еще много приключений было бы, если бы не война 1941 года. Война не обошла и наш город. Началась бомбежка. В монастыре, где  мы жили, началась паника. Все воспитатели и дети разбегались, кто куда. Одна  воспитательница организовала группу воспитанников для эвакуации, но немецкие войска преградили путь. 22 июня наша «счастливая жизнь» в детдоме пошла под откос. Начался обстрел и бомбёжка украинских городов и сёл. Все бежали.  Я, Саша и молодая воспитательница тоже убежали, но мы убегали в сторону Джанкоя. К сожалению, попали в плен. Там, помимо голода, нас ещё мучили клопы и блохи. Бывало, рубашку снимешь, тряхнёшь, а из неё вылетали тысячи блох и клопов. Однажды, когда конвоиры вели нас в другой лагерь, колонна проходила через базар. Мы, мальчишки, а нам ещё не было и семнадцати, держались за руки. В один момент мы выскочили из строя и потерялись в толпе. Мы бежали из города в сторону Керчи. Многие люди помогали нам. Видимо поэтому, мы и остались живы. По рассказам жителей, почти всех детдомовцев и воспитателей немцы расстреляли. Мы же попали к советским солдатам. И там я и Саша уже расстались.
Немцы оккупировали юг Украины. Я был вынужден вернуться домой к маме.    Я уже подросток. Идет война. В городе оккупация идёт полным ходом. В доме, где жил «куркуль» Литвин, обосновались немцы. Мы с другом-соседом украли у патруля винтовку и зарыли в моем дворе, а для чего это сделали и сам не знаю, даже сегодня. По всем домам расквартировали немцев. Это были тыловые немцы. У моей мамы поселили молодого офицера. Он был добрый, но не долго он жил у мамы. Вскоре его отправили на фронт. Он несколько дней плакал, вспоминал своих  родных.
По улицам города бродили полицейские из местных жителей. Я их не знал, но их подлость я хорошо помню. Из любопытства я пошел в центр города посмотреть на повешенных. Там было несколько человек с табличками на груди. Я прочел одну из них: «Повешен за воровство портсигара у офицера». Немцы сами не вешали, это делали наши полицейские. На окраине города расстреляли двенадцать человек: одиннадцать мужчин и одну женщину. Один из погибших мужчин был мой родной дядя, брат моего отца.  Их похоронили в братской могиле. И сегодня эта братская могила стоит на пути в Крым, у дороги, на окраине города Цюрупинска.
Мне довелось уже после войны посетить эту могилу. Очевидцы из местных рассказали мне, что это произошло в 1942 году на окраине Цюрупинска по пути к Перекопу (Крымский перешеек), где  был сосновый бор и противотанковый ров для обороны города, и было место для расстрела. Подъехали две машины, грузовая и легковая. Вышли легко одетые люди. Они были босые. Шли они по снегу. Полицаи-молодчики скомандовали всем раздеться догола. Затем дали команду всем лечь лицом вниз и убивали всех выстрелами в затылок. Немцы сидели в легковой машине. Когда всех расстреляли, немцы закурили и уехали.
            В 18 лет, в 1943 году, меня призвали в армию. Меня отправили в сержантскую школу, через шесть месяцев я уже был зачислен в воинскую часть 16158 в городе Севастополе. А далее уже бои, сражения в составе Советской Армии. 10 октября 1944 года во время военной операции по освобождению Литвы, меня ранило. Я находился в госпитале в городке Паюрис. После госпиталя я вновь присоединился к своим боевым товарищам, и вместе мы уже дошли до Кенигсберга. Победу я, солдат Пономаренко, встретил уже в Восточной Пруссии. Тяжёлое детство и война не ожесточили меня. Я остался жизнелюбивым, весёлым, добрым и внимательным. Мне было только 20 лет.
       Мой старший брат жил и работал на Донбассе шахтером. Каким-то образом, его ударило электрическим током, но обошлось, он выжил. В 1938 году брат служил в морфлоте в Крыму , под Севастополем. О его судьбе нам ничего не было известно. Спустя год или полтора, объявился его сослуживец. Он рассказал нам о судьбе моего брата и о своей судьбе. Это был человек крупного телосложения, высокий, очень сильный и большой проходимец. Под Севастополем он попал в плен. Пленных гнали колонной, как скот. Он, а звали его Владимир Никонов, в своей морской форме, и ростом выделялся из всей колонны, за что ему и перепадало. Колонну направили в церковный двор в помещение церкви. Людей натолкали, как сельдей в бочку. Заталкивали штыками и прикладами. Держали людей в стоячем положении восемь суток. Восемь суток без еды, воды и туалета, стоя оправлялись и стоя жили. Люди, кто послабее, умирали стоя, они даже упасть на землю не могли, столько было народа. На восьмые сутки двери открыли и все, кто был жив, выбрались во двор. Я об этом вспоминаю с ужасом.
Во дворе было свободнее, и там же стояла передвижная кухня с каким-то супом. Повар разливал черпаком этот суп. Этим же черпаком он огрел Володю по затылку, потому что он хотел вне очереди получить добавку супа. Он был голоден. С его комплекцией надо было сразу выдавать полведра супа.
Вечером во дворе толпа редела. Володя почуял свободу. Каким - то образом все восемь суток во дворе проделывали дыру в заборе, вынимая по кирпичику. Ночью, все, кто сумел и успел, бежали. Володя, «Бэма», как его звали дома, был одет в морской черный бушлат. Он заскочил в какой-то дом в деревне и обменял бушлат на телогрейку. Всякими способами он добрался домой. И мне довелось с ним увидеться. Мне было любопытно узнать о брате Алексее, они же вместе служили. Мне он поведал все, что знал о нем. Повторно я зашел к нему, но, к сожалению , его уже не было дома. Его схватили и отправили в Германию.
После войны мне довелось снова с ним встретиться. Я все уже знал о брате. При обороне Севастополя мой брат был контужен, лежал без сознания. Какая-то женщина нашла его после боя и увезла к себе в деревню Тархан. Она его выходила. После освобождения Крыма он вновь вернулся в армию, и до конца войны  уже служил не моряком, а артиллеристом. Был награжден многими орденами и медалями.
Вторая  встреча с Володей Никоновым.
При встрече я подал Володе руку. У Володи на руке было только два пальца: большой и мизинец. С этих пальцев и началась вторая история. Его забрали из дома и увезли в Германию. Сначала он попал на какой-то завод. Было очень тяжело, и он заложил свою руку в станок с намерением попасть в
госпиталь. После госпиталя его определили в частный ресторан, швейцаром. В общежитии, где он жил, играли в карты на марки. Он выиграл сумму,  нашел  в ресторане общий язык с одним из постоянных посетителей, предложил ему деньги в обмен на пропуск и поездку в Украину. Эта авантюра не удалась, и он решил бежать. Дело приближалось к концу войны. Он оказался на железнодорожной станции, влез в вагон, а вагон не был порожний. Там в коробках было печенье. Трое суток этот вагон колесил по всей Германии. Было слышно и румынскую речь, и еще, не понятно какую. А мысль была одна: ужасно хотелось пить после печенья. С той поры прошло много лет, тогда это звучало: до войны и после. Так вот  я хочу поведать вам, дорогой мой читатель, и сегодня я помню эту историю.
В 1945 году нашу воинскую часть перевели в город Брянск, а меня отправили в город Клинцы Брянской области. Там я встретил любовь всей своей жизни и уже никуда не собирался уезжать. В 1946 году мы с моей любимой Марточкой поженились. Жилось нам не очень-то легко: снимали квартиру, но в семье царил дух взаимопонимания и любви. Марточка была под стать мне: весёлая, жизнерадостная, добрая. Мы часто собирались с друзьями-однополчанами и пели песни. Я любил петь, а ещё играл на баяне. У нас всегда было весело.

Много лет Владимир Алексеевич отработал на обувной фабрике, а потом в доме быта. Он был самым лучшим модельером обуви, победителем многих конкурсов. Модельером Владимир Алексеевич проработал почти до 1992 года, до иммиграции в США. Здесь он уже сменил свою профессию. Он стал изготавливать скрипки! Всё по науке, по книгам знаменитых скрипачей, а его сыновья помогали в приобретении нужной древесины и инструментов. Всем своим внукам и правнукам он подарил по скрипке. Самый старший из правнуков, Джейсон, играет на скрипке, изучая её с преподавателем. «Я бы, может, и не играл на скрипке, но её же сделал дед собственными руками и подарил мне. Как же я могу не заниматься?!» - так иногда говорит Джейсон. Теперь уже и Джейсон, перенявший гены прадеда, работает над созданием, но уже не скрипки, а гитары. Дедушка давал ему советы в работе.
С праздником Победы, дорогой наш. Мы все тебя очень любим. Сегодня мы все пришли, но, увы, уже проводить тебя в последний путь. Мы больше никогда не увидим твою улыбку, не услышим твой смех и не споём. Спи спокойно, дорогой наш человек.