(Сборник рассказов, написанных в 2020 г. Помимо прочих, там есть - "Мир как прикосновение", "Мир как Голос" и другие).
Оглавление
Мир как Прикосновение 4
Человек, который смотрел на небо 6
Мир как Глаза 13
Один на планете 17
Волшебник идет в магазин «Дикси» 21
«Внутри» и «снаружи» 25
Мысли этого Дома 30
Дерево с роем маленьких листьев 33
Голоса 35
Твое личное электронное Облако 38
Лена на виолончели 47
Отец 51
Ночная смена 58
Восстание Телефонов 66
Аристотель в метро 73
Рэпер Джой и его Муза 77
Диоген: жить по-другому 84
Подставная душа 89
«Ты должна мыслить позитивно» 104
Чиновник из Москвы и «народ» 108
Невосприниматели 117
Капля в информационном океане 125
Стих Пушкина наизусть 133
Конец сериала 139
Одна из многих 144
Эйфория (рассказ из эпохи «перестройки») 149
Поток 157
Островок счастья в памяти 161
Сергеев 166
Вот он, круг его реальности («ментальная» зарисовка) 168
Единое 170
Революция историка Петрова 176
Мир как Голос 182
Мир как Прикосновение
миниатюра
К чему прикасаются наши руки? Наши ладони? Ладони старых людей, и ладони зрелых, и ладони совсем юных?
Есть мир Прикосновения… Мир это Прикосновение. Мир открывается нам как Прикосновение.
Наши руки прикасаются, когда мы едем в транспорте. Они касаются поручней… ручек… наши ладони очень долго «лежат» на черных резиновых лентах эскалатора…
Они держатся за поручни в автобусе и в маршрутке, когда водитель безбожно мчится, и ему неважно, что будет с нами, пассажирами (гнида).
А что делают наши руки на работе? Помимо дверей, столов и стульев – они еще пожимают руки, особенно, если ты – мужчина, и у тебя мужские руки (есть целый мир, целая цепочка мужских рукопожатий…)
Думаю, что самый «касаемый» предмет (если не говорить о доме, где человек живет, но мы до этого еще дойдем) – это Телефон. Вот он – идол, кумир современного человека. Вот за кого «голосует» руками (а еще, конечно, «глазами» и мозгом) современный человек. Вечное искушение… Как правило, Телефон – большой, тонкий, черный или белый, всегда со светящимся экраном…
Что мы чувствуем, когда прикасаемся к нему? Вот и я, перед тем, как ответить на этот вопрос, тоже взял в руки свой телефон. Сейчас он холодный, но это не совсем типично, как правило, – тёплый. И даже если это по факту не так (если кто-то живет на севере;), телефон все равно бессознательно кажется нам чем-то родным, тёплым. Телефон – это наш дом, наш «рай», часть нашей личности. Наш личный секретарь, наш помощник, наш слуга, но и наш любимый человек – он светит своим экраном в ночи, и мы «уходим» в него, когда нам плохо, и когда нам хорошо тоже. В нем мы погружаемся в мир интернета, соцсетей. И все это невозможно - без наших пальцев, без наших ладоней, без нашего Прикосновения. Эти повторяющиеся движения, связанные с разблокировкой телефона правой рукой и ее указательным пальцем… А затем – постоянные манипуляции двумя руками… каждый раз, когда мы открываем новую страницу в сети, или, когда мы списываемся с кем-то в «ватсапе», мы делаем эти движения пальцами… То же самое – и когда в ноутбуке мы пишем что-то в файле или ищем в том же интернете… Вся наша жизнь наполнена этой автоматической мелкой моторикой. Если бы нас увидели люди древности, то они бы удивились, и не понял бы нас. Впрочем, - они, наверное, решили бы, что мы занимаемся каким-то непонятным им ремеслом. Да, именно так. Мы занимаемся ремеслом «прикосновения» к телефону и к ноутбуку, мы ворочаем глыбы экранной информации, мы каждый миг приносим жертвы Молоху Экрана.
Возможно, что для нас, на самом деле, не так уж и важно, что именно мы читаем или смотрим в телефоне или ноутбуке, не так уж и важно, что мы пишем, - главное, – что наши пальцы, наши руки (и, конечно, еще наши глаза и наш мозг) – что-то производят, выполняют установившееся схемы движений, нажатий, написания, стирания, просмотров, лайков, постов и репостов. Нам кажется, что, написав и посмотрев что-то, мы что-то узнали, что-то изменили в своей жизни и в жизни других людей.
Конечно, самый «касаемый» регион жизни – это дом, квартира, место, – где мы касаемся всего. В обжитой квартире все отполировано касанием человека. На кухне он сидел и думал, кушал, касаясь руками тарелок, чашек, чайников, скороводок. Еще – пульт от телевизора. Туалет… ванна. Пепельница. Балкон. Все это «согревало», «кормило» его.
А главное – дома его близкие. Наши руки, наши ладони помнят эти касания. Это может быть прикосновение к твоему ребенку, когда он спит. Или – к твоей любимой женщине.
В молодости «режим прикосновения» всегда более активный, - кстати, и на работе тоже, а особенно дома – поскольку твоя любовь к жене и детям (или жены к мужу и детям) еще в самом начале.
В зрелом возрасте «режим прикосновения» ко всему миру и к близким, конечно, меняется. Он становится не таким частым, горячим и искренним, как раньше. У кого-то он может превратиться в формальные касания – нередко мы видим это в зрелых брачных отношениях. А если говорить о детях, – то они, становясь подростками, вообще блокируют любые попытки обнять их со стороны родителей, это можно назвать – режим полной «блокады прикосновений»;, он похож на зеркальную противоположность того «шквала» прикосновений, который был в детстве и даже на месть за него.
Квартира, дом – это традиционное «пространство» прикосновений. Возможно, что в будущем телефон и другие гаджеты потеснят его, но вряд ли – заменят.
Что происходит с прикосновениями человека, когда он умирает? Он больше никого не касается, нет больше субъекта;. Он касается только гроба;. Так что все, что у него остаётся, – память ладоней. О том, как он касался здесь живых людей… (и вряд ли он будет помнить о телефоне).
Так что нужно за свою жизнь «наприкасаться» как можно больше, чтобы не остаться «там» – без багажа, без «капитала прикосновений», не остаться «нищим»…
Август 2020 года,
Петербург
Человек, который смотрел на небо
рассказ
Что это был за человек?
Сорокалетний… Среднего роста… Неуклюже, нелепо выглядящий… потому что он был высоким, но толстым… за фигурой своей явно не следил, как говорится… Высокие толстые ноги «переходили» в широкие бедра, в полный живот…. На голове – огромная туча нестриженных волос… Возможно, ему было просто лень стричься… Одет – ну, поскольку все происходило летом, на даче, - то одет он был соответствующе: на ногах резиновые тапки, какие-то светло-коричневые штаны, а еще на нем была старая белого цвета майка.
Аня жила в доме на участке через один от него и иногда посматривала на него. Сама Аня была двадцатилетней петербурженкой, - ее лицо не было «суперкрасивым», но милым, - бледное, с широким умным лбом. Она училась в педагогическом на «инъязе». Особенно делало ее лицо, общий вид красивым – волосы, рыжие, длинные, мать любила фотографировать ее, когда эти рыжие волосы были распущены, и выкладывать фото в ВК.
Аню не очень интересовал этот сосед через участок – мужским вниманием она обделена не была, - у нее были парни, пусть там все было и довольно по-молодежному запутано, так что именно в последние месяцы, именно сейчас – никого не было. Она посматривала на соседа через участок исключительно «на автомате», как это делают все девушки и женщины в России, увидев «мужскую особь»; младше пятидесяти.
Он жил здесь с мамой (как и она тоже – со своей). Что он делал на участке? Все-таки, через участок можно было это рассмотреть. Он был необычен не столько своим внешним видом – эдаким неряшливым ленивым полным человеком, – сколько тем, что не был «рукастым». Ничего «по огороду» он не делал (видимо, и «по дому» тоже). На их участке был гамак – довольно старый, ветхий, но еще державшийся, синего выцветшего цвета. И вот этот мужчина все время на нем лежал. В то время как другие мужики в садоводстве, – стригли траву газонокосилкой (этот звук, правда, очень всех доставал), чинили стены или крыши домов, строили беседки и т.д. А он – все время на гамаке, иногда – с книгой, иногда – с телефоном. Но, как правило, - вообще без всего, просто лежал и смотрел вверх. А наверху было небо… облака… а вокруг гамака, – ветер «трепал» ветви тополей и берез, шумел. Еще этот мужчина почти постоянно курил.
«Да… - думала Аня, - вот и кадр. Обломов какой-то».
То, что «Обломов» лежал на гамаке и смотрел вверх, было странно. Уж лучше бы он и правда – хотя бы уткнулся в телефон или книгу, но, как я уже сказал, это было редко. «Романтик хренов…» - думали про него другие соседи, Аня тоже так думала, но эта фраза, всё-таки, не произносилась ею внутри себя, и оставалось где-то в глубине сознания.
И вот этот «Обломов» на гамаке - оставался у всех в их повседневной памяти, и соседи думали, – он сейчас там? на месте? да, на месте… Люди к этому привыкли, словно он был живой статуей. Кто-то раздражался из-за этого вида, но Аня, скорее, «держала» это внутри с неким любопытством. Сама она – помогала матери по огороду, смотрела с ней телевизор, а чаще всего – сидела в своем ненаглядном телефоне и переписывалась с подругами.
Август уже кончался. Через неделю все поедут в город, останутся лишь немногие, «избранные», готовые зимовать. Однажды, это было днем, из-за сильного порыва ветра отключилось электричество. Такое происходило часто. Мать этого «Обломова» сказала ему: «спроси у соседей, они не знают, когда дадут ток?» Общаться ему ни с кем не хотелось. Но – он заставил себя. Соседей рядом не было. Он прошел дальше по дороге, к следующему участку. Там – возле парника стояла Аня. «Обломов», – который раньше ее не замечал, - улыбнулся. Да, она была красивой, - длинные рыжие волосы, обтягивающие джинсы (пусть и здесь, на даче, они были «рангом пониже», но все равно), - красная майка…. Она тоже улыбнулась. В ее глазах была усталость от сидения здесь, на даче, с мамой.
Сосед преодолел стеснение (которого он здесь, в садоводстве, не ожидал у себя обнаружить, тем более так «близко» от своей привычной, домашней жизни на даче):
- Вы не знаете, когда включат ток?
Аня пожала плечами… потом ответила:
- Щас у мамы спрошу.
Она сходила в дом к матери, та сказала, что тоже не знает. Они стояли и улыбались друг другу. Он произнес:
- Фигово, да?
- Да.
- Ни телек посмотреть… ни в ноутбуке не посидеть… ни телефон зарядить…
- Точно, – ответила она.
Они помолчали. И потом она, – глянув на него мельком, и в этом ее взгляде было очень много «сложнопередавамого», так что их сердца «заухали», и им обоим показалось, что они на грани жизни и смерти, - так вот, она – поднялась, легко вбежала на крыльцо дома, открыла дверь и крикнула, не заходя внутрь:
- Мам… я сделала все с огурцами…
- Ага.
- Я погуляю…
- Ага… да с кем?
- С Верой (это была ее единственная здесь подруга, - точнее, знакомая).
- На ужин потом приходи.
- Да, приду.
Аня вышла к соседу, и они поспешили отойти подальше от ее дома, - и от его тоже. Благо – садоводство было большим и чем-то напоминало город.
- Я Аня.
- А я Сергей.
Идти рядом – было очень хорошо. Они оба поняли, что когда они гуляли здесь раньше одни, или с мамой, то вот этого не хватало, особенно остро – и прежнее одиночество, и нынешний выход из него - чувствовал он, Сергей. Все вокруг «смотрелось» сейчас по-другому – более полно, ярко, живо – и дома вокруг, и высокая зеленая трава на обочинах, и берёзы с тополями и их вечным пухом. И ветер, – шумевший в ветвях, – тоже чувствовался по-другому. Кстати, ветер, оборвав где-то там, на одной из дорог садоводства, провода, и был виновником их разговора… Ветер-хулиган… ветер-разрушитель… «Ветер, – подумал Сергей – бог Пан… Купидон;?»
- Ну что, - сказала она – на «вы» или на «ты»?
Они засмеялись.
- Давай уже на «ты».
- Скажи, почему ты все время валяешься в гамаке?
- Я хотел, чтобы ты заметила меня;…
- Врешь.
- Да, вру.
- Ты же не видел меня особо?
- Да, не видел особо. Кажется, один раз. Очень давно. Неделю назад. Но что-то такое запало.
Аня посмотрела на его руки – на толстых белых пальцах («белоручка…») не было кольца и не было следа от кольца (как говорится об этом в одном фильме).
- А где твоя жена и дети?
- А что – должны быть?
- Должны…
- Я развелся с женой. У нас один ребенок – сын. Он уже через несколько лет станет такого же возраста, как ты.
- Давно развелся?
- Два года…
За этими словами - «два года» – она почувствовала что-то очень тяжелое, пропасть, в которую он мог сейчас упасть…
- Что ты меня допрашиваешь, как в телевизоре. «Давай поженимся», блин.
- Прости.
- Прощаю. Наверное, ты хочешь спросить еще и другое. Есть ли у меня кто-то сейчас?
- Да нет… не хочу…
- А я отвечу. Нет.
И это его «нет» прозвучало как еще одно возможное «сползание» в пропасть.
- А ты и в городе с мамой живешь?
- Нет. Снимаю квартиру в Купчино.
Да, все это было «не супер». Впрочем, квартиры ведь разные бывают… но Ане было понятно, какая она у него.
- А работаешь кем?
- Работаю… В Русском музее.
- Что? В Русском музее? Крутяк…
- Да. Но – простым экскурсоводом.
Теперь было ясно, почему Сергей вел себя так – почему он не был «рукастым», почему он читал книги, почему лежал на гамаке и смотрел вверх. Аня озвучила ему свои мысли:
- Ты в гамаке, потому что во всем видишь пейзаж, да?
- Наверное… Хотя дело не только в этом.
- А в чем?
- Во всем. Мне хорошо, когда я погружаюсь в это, - они прошли очередной перекресток… все дальше от своих домов, - когда я смотрю на небо, на облака, то мой мозг как бы улетает вместе с ними. Я поднимаюсь вместе с ними вверх. Я лечу вместе с ними. Я вдыхаю и не могу выдохнуть. Только вдох. Никакого выдоха. Мне слишком хорошо от этого. Я вижу в облаках, в том, как они разбросаны по небу – послание для себя.
- В чем оно, это послание?
- Да в нем самом оно и есть. Я принимаю его в себя. Так же - как ветер, что шумит ветками деревьев. А когда вокруг летают бабочки – такие красивые, такие густые, - темно-коричневые, или, наоборот, ярко-лазурные – я чувствую себя совсем… совсем… воздушным;. А вчера ко мне на гамак прилетела маленькая птичка. И села.
- Правда?
- Да. Не знаю, – что за птица. Но такая вот небольшая, серо-голубого цвета. Посидела немного, подвигалась по гамаку, посмотрела на меня и улетела снова по своим делам…
«Я твоя птичка;…» - подумала Аня. Она остановилась – они были в таком месте дороги, где людей совсем не было, - и он тоже встал рядом. Здесь они оба опять «зависли» на грани жизни и смерти… сердца снова «заухали»… ее правая рука коснулась его ладони, на которой почти не было волос – только лёгкий пушок… ощущать ее руку в своей было чудом… он был уверен, что ее ладонь - маленькая рыбка, которая ему почему-то досталась… Дальше они шли более медленно, и уже «стабильно» соединив руки. Их ладони потели от волнения. Люди, – редко, но проходившие мимо, или, – стоявшие на своих участках, – посматривали на них… а им – мало того, что было все равно, они даже радовались их взглядам… все так и должно быть…
Сергей начал расспрашивать Аню – о ее жизни. Она, задыхаясь, рассказывала ему все – кто у нее родители, в какой школе она училась, как училась, в каком вузе учиться сейчас, кто у нее подруги, немного она поведала ему и о парнях. Он часто перебивал ее, по-доброму шутил над ее словами, и они громко долго смеялись.
Потом спустились сумерки. Они проголодались. И, посмотрев на горящий во всех домах садоводства свет, – поняли, что электричество включено. И подумали: ну и что, мы были соединены отключением света – мы как бы стали светом друг другу вместо него; - и теперь мы должны снова уступить электричеству? Но в глубине души они не верили в эту мысль. Потом они пошли к себе по домам ужинать. Перед этим Сергей сказал Ане:
- Днем я любуюсь небом и облаками, а ночью… есть еще одно здесь, на даче, «шоу».
- Какое?
- Не скажу…
- Какое? – снова с улыбкой и с нетерпением спросила она.
- Не скажу…
Он так и не открыл ей секрет, чтобы сохранить интригу. Они обменились номерами телефонов и разошлись. За ужином мама – полная шестидесятилетняя женщина – спросила у него, с кем он гулял; он ответил, что гулял один (если у Ани здесь была подруга и она могла «прикрыться» ею, то у Сергея не было даже знакомого и мать это знала). Затем она начала долго рассказывать ему о том, что правление их садоводства – сплошное ворье и дерут со всех явно повешенные сборы. Сергей кивал. Потом они вместо долго смотрели телевизор, – мать любила ток-шоу, Сергей все просил ее куда-нибудь переключить, но она не сдавалась. Впрочем, сейчас, после общения с Аней, ему было все равно. Мама засыпала рано – и это было очень хорошо. Уже часов в одиннадцать Сергей выключил в ее комнате телевизор. Сам он располагался на втором этаже, – но часто бывал и здесь, внизу. Убедившись, что мама спит, он написал Ане сообщение: «через пять минут выходи на дорогу». Сергей, правда, чуть задержался, потому что у них с мамой были еще два беспокойных кота, и он должен был покормить их и выпустить «на волю», а потом закрыть дверь. Обычно он закрывал дверь изнутри, а теперь снаружи.
На улице было совсем темно, горели редкие фонари. Сергей курил сигарету – это была уже вторая после горячего чая за ужином, - и немного ежился от холода. В этот август днем было тепло и иногда даже невыносимо жарко, а вечером и ночью – резко холодало, ему же было лень лишний раз надеть или снять носки, так что сейчас он был без них.
Аня ждала его уже пару минут. Они сразу – не сближаясь, - отошли от их домов – пройдя метров пятьдесят до угла улицы.
- Поел? – спросила Аня.
- Поел.
Сергей кинул окурок на дорогу, освободив свою руку. Затем они снова взялись за руки… чувство тепла, дома, возвращения.
- Ну что? – спросила Аня – какое по ночам шоу у тебя;?
- Ага… ты не догадалась…
- Да, я тупая…
- Ну это как-то даже обидно… для них…
- Для кого? – не поняла она, и оглянулась, решив, что речь идет о каких-то людях… может, подростки чудят здесь по ночам?
- Да посмотри уже…
Сергей указал рукой вверх – на небо. А там – в черном небе ярко светили они… звезды…
- А… - ответила Аня… - понятно…
Она видела это часто, но не очень обращала внимание.
- А я вот, когда выхожу курить, – и если небо безоблачное, – то всегда задираю голову наверх. Посмотри на них… на это – «сито», на эти «дырки» в небе;. Все они – смотрят на нас. Видят нас. Мигают нам. Ждут нас. Верят в нас. Как говорил Маяковский…
Она поспешно перебила:
- Знаю, - «если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно».
- Хорошо, что ты не зря учишься на своем инязе. (Аня шутливо хлопнула его по шее.) Если звезды зажигают, - это нужно нам… человеку. Можно даже сказать, что человек их и зажег.
Аня улыбнулась, и посмотрела на звёздное небо уже по-другому, «его глазами»… Они стояли в этой почти полностью темной ночи, слушая пение кузнечиков, как вечный ночной летний «сандуртэк»… не думая о том, смотрит ли на них кто-то из домов… потом развернулись друг к другу, дрожа от волнения и радости… и поцеловались… Сергей подумал – ее губы – такие тонкие… упругие… на них до этого сегодня было – еда… огурцы… помидоры… кофе… чай… и все это божественное вещество теперь - его… теперь – часть его губ… его жизни… то же – про съеденный им вчерашний шашлык и бесконечные сигареты – думала и она… он прижимал ее все крепче… все наивнее… до слез… им казалось, что эти звезды, – эти «дырки в небе», – как называл их Сергей, – они и есть…
…
Аня и Сергей провели вместе еще два дня. Ничего «больше» поцелуев и «обниманий» у них не было… Потом она с мамой уехала в город насовсем, потому что ей надо было готовиться к учёбе на втором курсе. Позднее вернулся в город со своей мамой и он.
Иногда, думая о нем, Аня вспоминала его слова, которыми он описывал свое ощущение, когда смотрел с гамака на небо: «никакого выдоха… только вдох…». И плакала…
22 августа 2020 года,
Дивенская
Мир как Глаза
миниатюра
Если бы мы, люди, могли летать далеко в космос, – то мы увидели бы, – кроме прочего, – и такую планету. Назовем ее Т.. На Т. все было очень похоже на Землю. Правда, она была меньше по размеру. А так – на ней была такая же природа. Присутствовали там и разумные существа, но их было только двое. И еще, - у них не было речи, потому что их мысли одновременно были и речью, то есть, перед нами - передача мысли без помощи слов.
Итак, их было двое. Их главной особенностью, – если бы люди их увидели, и описали, было то, что почти все их существо составляли – глаза. Люди назвали бы их Глазастыми. И мы так будем их называть. С темной кожей, худые, высокие, чем-то похожие на образ инопланетян в наших комиксах, - у них были небольшие желудки, и «выводные органы», голова включала маленький мозг, маленькие уши, - и, как уже сказано, огромные глаза, всегда открытые. Если бы люди их увидели, то сразу бы поняли, что вот эти глаза – были главным органом, как ни странно. Глаза их были похожи на наши земные прямоугольные радиоприёмники – темные, и – еще – они были без век.
Если бы люди изучали Глазастых подробнее, то они бы увидели, что один из них – условно напоминал мужчину, а другой женщину. Но при этом у них вообще не было половой системы – и как они размножались, и как появились здесь, на Т., – непонятно.
Опять-таки, если бы мы, люди, могли долго их наблюдать – а главное слышать их мысли, которые они говорили друг другу без помощи слов, хотя это вряд ли «технически» возможно, - то мы узнали бы о них еще больше…
…
Того, кто по своей психологии напоминал мужчину, мы назовем М., а его «подругу» – Ж.. О чем же они думали-говорили?
М.: «Каждый день мы смотрим на этот мир… И только ночью на время отключаемся. Мы не можем без этого. Это главная наша пища…»
Ж.: «Как и главная форма нашей с тобой любви…»
М.: «Как хорошо это – смотреть все время на что-то. Знаешь, я иногда думаю, что, если бы мы не смотрели, – то и мира бы не было».
Ж.: «Да что ты выдумываешь? Шутка? Смешно;…»
М.: «Нет, не шутка. Весь мир держится на наших с тобой глазах».
Ж.: «Весь мир держится на нашей с тобой любви».
М.: «Так это одно и то же… Наши глаза – наш взгляд – как будто каждый день выстраивает этот мир. Создаёт его. Творит . Вот – лучи от нашей звезды, они все везде проникают… вот горы… вот поля… реки… берега… деревья… - особенно я люблю деревья. Вот – небо… Так мы каждый день ставим все на место, в строгом порядке, иначе, без него, – невозможно глядеть на это, невозможно есть это, питаться этим».
Ж.: «Сумасшедший;…»
М.: «А еще – мы ставим на ветки деревьев – птичек. И слушаем их, пусть у нас и маленькие уши… Итак, вот оно – перед нами – как и сейчас, - пространство, ясное, чёткое, словно прочерченное… Мир это наши с тобой глаза, любимая».
Ж.: «И что же? Значит, и друг друга мы выдумываем?»
М.: «Прости… прости… я глупый…. Нет, не выдумываем…»
Так они думали-общались. И при этом – ходили по своей маленькой планете, со стороны это выглядело немного смешно и очень трогательно…
Но однажды утром… по какой-то неизвестной им причине их Глаза – перестали видеть (и уши отказали тоже). Вместо солнечного дня с его голубым небом, реками, деревьями, птицами – Тьма.
Это был конец. Ужас. М. и Ж. никогда такого не переживали за всю свою долгую жизнь. Единственное, что у них осталось – это мысли-слова (если бы и это отключилось, – то был бы полный конец).
М. спрашивал: «Ты где? Где ты? А?»
Она долго не отвечала. Ей было страшно и больно. И когда она услышала его голос, то не поверила. И поэтому ответила не сразу, через полчаса: «я здесь… рядом… любимый». Они подошли друг к друг и их тонкие мало на что годные руки соприкоснулись ладонями (обычно они ими и не пользовались, Глаза заменяли все).
Ж.: «Что это все значит, любимый?»
М.: «Понятия не имею… И ведь – как мы сможем питаться, если ничего не видим? И как мы сможем любить друг друга?»
Ж.: «…»
М.: «…»
Ж.: «Вот, а ты говорил, что весь этот мир создают наши глаза… Ну так что же ты? Почему мы не можем создать его?»
М.: «Прости… я и правда порол чушь…»
Ж.: «Может быть… все это – ответ на твои слова?»
Темнота, между тем, никуда не уходила. Она пугала Глазастых тем, что они совершенно к ней не привыкли… Раньше темнота была связана для них исключительно с ночью, когда они, чуть завидев ее, почти сразу погружались в сон. А теперь – они не спали, и все время были в ней, в темноте. Иногда им казалось, что они спят.
Темнота была непривычной. Обволакивающей. Тотальной. Из нее не было хода. Словно она была не темнотой, а удушьем, - если учесть, что Глазастые питались посредством глаз, которые обязательно должны были что-то видеть. Темнота была чудовищем. В нее страшно было погружаться. Оставаться в ней. Она могла поглотить тебя совсем, без остатка. Иногда они думали, что даже ходить теперь страшно, – кто знает, что там, в реальном мире, который им почему-то стал не виден – может, и там все обрушилось, как и в их глазах?
Что делать? Они перестали полноценно питаться, а значит, и их способность к речи продержится недолго. Если бы люди наблюдали все это со стороны, – то они бы увидели нечто совсем грустное, несмешное – два Глазастых, еле передвигая тонкие ноги, бродили по планете, – которая, конечно, оставалась такой, как прежде, - но это небо, эти лучи звезды, эти деревья, – их никто не видел теперь, пусть у Глазастых и были открыты глаза, просто потому что век не было. И людям показалось бы, что вся планета и правда словно «зависла», не существует (как будто во сне) – без Глаз, которые на нее смотрят, ею питаются, без нее не могут.
Ж: «Все? это конец?» (слово «смерть» им было неизвестно, так как они еще никогда еще не умирали).
М: «Все…»
Они заметили, что их способность мыслить-говорить и правда слабела, словно переходила в «мерцающий режим». Когда она совсем угаснет? Через день? Через два?
М: «Я люблю тебя…»
Ж: «И я тебя»
М: «Как страшно, что все кончается. Страшно. До ужаса страшно».
Ж: «Да».
М: «Уж лучше бы, – Вселенная нас не мучила, а отрубила бы сразу. Зачем так – словно резать по частям?»
Ж: «Да».
Их мышление-речь отключилось. И снова – руки, - худые, слабые, так мало задействованные в их организмах – коснулись друг друга своими крохотными ладонями. На секунду речь вернулась, уже совсем как шёпот.
М..: «Спасибо тебе».
Ж.: «И тебе спасибо».
А потом все. Океан тишины – и тьмы - победил. Остались лишь невидящие глаза, лишь следы мыслей, слов, чувств…
…
Прошла неделя.
И если бы люди снова наблюдали планету Т., – то они бы сильно удивились, – потому что Глазастые не валялись почти без дыхания, как это было все эти дни, – они были живы и здоровы. И опять – их глаза видели лучи их звезды, и опять для них было - голубое небо, и реки, и деревья, и птицы на ветках. А еще наши М. и Ж.– как раньше, - смотрели «во все глаза» друг на друга.
Ж. (по-женски капризно): «Почему все вернулось? А? почему? Ну почему?»
М. (по-мужски серьёзно): «Не знаю».
Ж.: «Неужели ты был прав – и мы как бы сами создали снова эту планету?»
М.: «Не знаю…»
Ж.: «Ну…»
М.: «Я одно знаю, – что я тебя люблю».
И они «взахлеб» «обнимались», – посредством своих огромных, раскрытых от вечной радости Глаз.
10 сентября 2020 года,
Петербург
Один на планете
миниатюра
Его планета была самой обычной в космосе, - небольшая, с атмосферой серо-голубого цвета. Местная звезда светила довольно ярко, - на эту планету, и на все другие объекты вокруг себя. Ландшафт был холмистым, имелось несколько рек, наполовину состоявших из воды, наполовину из азота. В целом все здесь выглядело – под лучами звезды, - «мило»;. Животных и птиц не было. И разумных существ было «очень мало» - один. Среднего роста, худой, с длинными тонкими руками и такими же ногами, с огромной головой, - так сказать, «обычный инопланетянин»;, такой, каким мы и рисуем «их» в комиксах и показываем в фильмах.
Да, он был один… Как так получилось – непонятно. У него был мозг и была речь, а как это появилось, при том, что трудно представить себе, что мозг и речь возникают вне общения с кем-либо, – мы не знаем… Еще у него был дом – потому что зимой на этой стороне планеты, где он, в основном, обитал, - становилось прохладно. Дом был самым незатейливым, - одноэтажным, невысоким, впрочем, сидел он там редко, – видимо, и дом это что-то «социальное». Питался Одиночка – так мы его назовем – сухим порошком, сделанным из растений, что он собирал на дне рек.
Он все ходил на своих тонких ногах по планете, – очень легко, быстро, - и смотрел вниз, под ноги. Почва была черной, пыльной, он к ней привык, привык к ее виду, к ее запаху – с некоторой «серной тяжестью», все его ноги пропахли этим.
Иногда по ночам, – но довольно редко, - он смотрел наверх, в небо. Что Одиночка чувствовал? Ему было тяжело (поэтому и смотрел он наверх редко). Он чувствовал, что весь этот космос – такой же одинокий, как и он сам… и что каждая звезда – одинока, и что если там есть кто-то «живой и разумный», то – он тоже одинок. И тогда – что-то вроде наших человеческих слез появлялось у него в огромных глазах.
Так что обычно он не поднимал голову наверх, а занимался чем-то другим. Очень часто его мозг, который, несмотря на то, что он появился вне социального общения, был очень мощным, – совершал нечто, что стало важным для Одиночки. Он вводил его в некие состояния, чем-то похожие на сон, на видение.
Например, однажды он проснулся и увидел, – что вся его планета заполнена такими же существами, как он (мы бы сказали, - «людьми»). Одиночка смотрел на эти толпы и не мог поверить в них, но верил, – потому что другого пути у него не было. Наш герой начинал бегать по планете как угорелый, это было совсем не похоже на его обычное существование, то казалось сном. Он бегал – и мышцы его работали более активно, разрабатывались, все это доставляло ему ощутимую радость. А главное – это «люди» рядом – их толпы. Они улыбались, шумели, перемешались по всей планете, ища развлечений. И он вместе с ними – кричал и носился. Часто он сам направлял их в разные места. Он кричал: «вот там, дорогие мои, - и указывал своей рукой в сторону, - есть небольшой холм, очень красивый, отличный пейзаж!» и все бежали вместе с ним к этому холму. И стоя у его подножия, или забираясь на него, восклицали: «да, отлично!»
Бывали даже дни, когда кто-то из толпы «людей» не соглашался с ним, с его советами, и его ругали. Он плакал, расстроенный, оставленный. Но – какое это было счастье.
В какие-то дни «толпа» - тоже по его совету – работала, возводила некое здание, хотя на следующий день от этого здания не было и следа… В другие дни они все вместе пели песни, очень громко, долго… Если это было вечером, то он смотрел при этом на звезды и думал: «а я-то не один… в отличие от вас», и ему казалось, что сами звезды ему завидуют, что он победил их.
Нередко возникали и другие «варианты». Если он уставал от толпы, то на следующий день на его планете возникало только одно существо, подобное ему, – это была «она» (внешне «она» выглядела, как и он, но ее глаза и мозг были чуть меньше;). Вместе с «ней» они тоже перемещались по планете, но - медленно, не особенно думая, куда они идут. Он шел, взяв «ее» за руку… он знал, что уже завтра он «протрезвеет», заставит себя перестать «уходить» в иллюзии, но сегодня – «она» была рядом.
Он говорил «ей»:
- Давно мы не виделись с тобой…
- Давно…
- Ты скучала по мне?
- Скучала…
Наверное, на Земле у людей такая же ситуация возникала, когда кто-то общался не с живым человеком, а с компьютером, или с отлично сделанной куклой. Но там, у людей, можно было сравнить общение с живым и с неживым...
Иногда «она» сама что-то говорила ему:
- Пойдем на реку, любимый…
От этих слов – пусть они повторялись почти каждый раз – у него замирало, «текло» сердце. Вообще все «ее» действия и слова были, конечно, ограничены, созданы его мозгом (хотя иногда он и добавлял что-то новое)…
- Пойдём, конечно…
И вот они долго, изредка прерываясь на еду, – сидели на берегу реки. Сначала – просто рядом, потом – он обнимал «ее» за плечи и прижимал к себе:
- Я никому тебя не отдам… никому…
И снова, глядя на небо, он думал о том, что сейчас он победил звезды. В конце их свидания «она» смотрела на него и тихо говорила:
- Я люблю тебя…
- А я – тебя…
Он запоминал «ее» глаза, «ее» взгляд в этот момент, потому что знал, что на следующий день придет «похмелье». В «ее» глазах – огромных, смотрящих на него – и правда была любовь. Он не знал, что такое любовь, но это была она.
…
Потом, после многих дней «иллюзии» - приходил день, когда он от всего уставал. И вот сегодня – мы видим с вами такой день.
Проснувшись и еле покушав, Одиночка глянул на свою планету и увидел, – на ней никого нет. Ночью, глядя на звезды, он будет уверен, что они смеются над ним.
Сейчас же он шел и вспоминал – как он вот здесь веселился с «людьми» у холма… а вот здесь – громко пел вместе с ними песню… А здесь – на берегу реки – сидел с «ней»…
«Знаешь, чем больше ты будешь «встречаться» с ними, тем больше ты будешь уходить в их мир».
Облака смотрели на него беспощадно. Казалось, что они вынесли ему приговор.
Одиночка понял, что он должен делать. У подножия одной из гор его планеты, – идти до которой было совсем недалеко, – был огромный источник, состоявший главным образом из ртути. Ртуть была опасна для любого образования, и для его тела тоже, он как-то уронил в этот источник растение, которое он ест, и оно мигом растворилось. Мигом раствориться – вот что ему нужно. Кто он такой? Зачем он существует? Аномалия. Уродство природы, космоса, «тупиковый вариант». От того, что он это сделает, ничего не убавится в этой холодной Вселенной, непонятно зачем создавшей его. Наоборот, всем этим звёздам будет лучше. На его планете, может быть, появится потом что-то более осмысленное, толковое, а главное, – это будет не одно существо, а хотя бы два?
Своим легким быстрым шагом он отправился к горе. И вот он уже – у ее подножия. Он на миг ею залюбовался - высокая, красивая. Вот она – имеет право на существование, в отличие от него. Одиночка прошел еще немного в сторону, и оказался рядом с источником ртути, - это была лужа размером метров пять квадратных. От нее шел пар. Вообще он не очень любил это место, и редко здесь бывал. Да, не знал он, что это будет местом его конца. Трудно было представить и что это такое – конец. Останется ли от него его сознание или нет? Лучше бы – не осталось.
Одиночка замер над лужей, глядя в нее, думая обо всем этом. Его существо сопротивлялось «смерти», как на Земле кони сопротивляются, когда их ведут на убой, и ему было так жалко это сопротивляющееся существо. Пар обволакивал его маленькую фигуру, «лез» в глаза, пусть он их и закрыл в конце концов, защищая их.
Надо прыгнуть. Надо заставить себя.
И вдруг он почему-то вспомнил, что с «ними» и с «ней» он сюда почему-то никогда не приходил. «Они»… «она»…. Все это всплыло в его сердце.
Он понял, что закончить свое существование – он тоже не может. Какой в этом смысл, если, – как и всю его жизнь, – этого никто не увидит?
А что – завтра? Снова «они»… «она»… и «ее» взгляд на него…
13 сентября 2020 года,
Петербург
Волшебник идет в магазин «Дикси»
рассказ
Волшебник не выглядел обычным волшебником. Он был полным, нелепым, с широким лицом, на котором коварно виднелся второй подбородок. В изношенной серого цвета демисезонной куртке, – потому что на дворе были уже прохладные дни конца августа, почти осень. Под курткой - синие джинсы, и белый свитер. Волшебник шел по улице, мимо девятиэтажек. В магазин. Его послала туда жена. Дети, – которые были подростками, - ленились, и не могли оторваться от своих телефонов. Впрочем, сейчас Волшебник был не против пройтись по улице, вынести мусор и вот, сходить в магазин. Иногда он возмущался и говорил, что все должны делать дети, но сейчас – нет, потому что он устал сидеть дома.
Да, на улице было хорошо. Смотреть на небо и деревья, - было очень приятно. Однако - магазин никак его не вдохновлял. «Дикси». Каким он был тесным, – а ведь наш Волшебник был высоким и полным, так что он здесь каждый раз чувствовал себя как в каком-то подвале, или в тюрьме. Владельцы сети «Дикси», между тем, на полную использовали эти небольшие площади, - полки с продуктами ставились близко, почти вплотную, так что, например, такие полные люди, как Волшебник, почти не могли развернуться здесь с тележкой, пусть она и была маленькой, а ходить с корзиной было неудобно, потому что все время надо было ставить ее на пол, а затем снова поднимать. Если же покупателей было много, то магазин вообще превращался в полный ад. Сейчас, слава Богу, их было мало, - потому что был день (Волшебник специально и пошел сюда именно в это время).
Он смотрел на посетителей, таких же, как он, и думал: «вот она, вся наша жизнь – жалкая, нелепая, бессмысленная… когда мы, в конце лета как всегда без денег, бегаем и пытаемся сообразить, что купить, на чем можно сэкономить… а ведь нужно еще и перед концом отпуска постричься… и еще – собрать детей в школу. Кто-то называет это «капитализмом», «обществом потребления»; (пусть скажет это вот этим нищим людям, покупающим на последние деньги)… кто-то – «нормальным рынком»… да все эти названия ничего не меняют. Мы – здесь, в этой пустыне реальности».
Волшебник шел мимо полок с тележкой, с трудом ее толкая. Одновременно он смотрел в свой телефон, в список продуктов, присланных женой. «Так… молоко… творог – беру… надо посмотреть – свежее молоко или нет, блин, лень… да, свежее… сосиски (у Волшебника пунктик на сосисках, потому что он считает, что они должны быть дома в холодильнике всегда, – чтобы, если дети проголодаются, то не нужно будет внезапно идти в магазин, и чтобы его на это не отвлекали) яйца… один десяток… курицы – две (дешёвые курицы – их сейчас, в конце лета, в безденежное время, особенно покупают)… крупы – это святое… макароны… греча… наггетсы – пунктик его младшего сына, - да, беру наггетсы… хлеб… булка… обязательно – пряники… туалетная бумага (пунктик всей семьи;)…» Что для него, Волшебника, кроме сосисок, еще важно? Не пиво, как для всех мужчин-россиян, а сигареты, он спросит их на кассе. Он уже направился было к ней, - но вдруг понял, что он забыл еще овощи – их он, кстати, тоже очень любил.
Итак, все продукты были в тележке. Он вернулся к кассе и встал в очередь, благо она была небольшой. Кассиры «пикали» своими сканерами продукты и предлагали покупателям товары по скидкам, или спрашивали, сколько им нужно пакетов. Как все тоскливо. И эти взгляды людей друг на друга (и у него тоже был такой взгляд), словно они не очень понимают, что вообще творится, и к чему это все. А ведь людей на планете все больше, и, значит, ощущение бессмысленности тоже увеличивалось. Реальность, материя – была тяжелой. И в эту реальность входил не только внешний мир, но и то, как люди ее воспринимали, как она «просела» в их головах, а там, - были все те же мысли о конце лета и его тепла, о безденежье, о скором выходе на работу.
И вдруг, - Волшебник не выдержал… Он привычным движением правой руки разблокировал свой телефон, и отыскал в нем некое приложение… приложение, которого не было ни в одном другом телефоне этого мира. Оно называлось – «Бытие». «Эх, блин,… давно я сюда не заходил…» Это была страница светло-зеленого цвета, а на ней, на самом видном месте, сверху, виднелась белая «кнопка» - «Изменить бытие». Вокруг все было по-прежнему, - кассиры «пикали» сканерами, его очередь шла, но медленно. Глянув на это, Волшебник «вернулся» в свой телефон. Да, он может изменить бытие, и изменит, но нужно было выбрать, – на что именно. Приложение давало самые разные варианты, каждый из них был представлен кнопкой ниже той, что была первой, и почти все эти варианты он уже хотя бы раз пробовал, но это не проблема, все лучше, чем эта реальность…
Что выбрать?
Одна из кнопок называлась – «Природа», нажав на нее, бытие менялось таким образом, что вся человеческая цивилизация исчезала… оставался только он, Волшебник, и, соответственно, природа. Можно было и погоду в ней корректировать, ведь город, где жил Волшебник, был северным… пасмурным… и тем чаще Волшебник уходил в «Природу». Чистое небо казалось откровением… огромным листом… Его вечное молчание не пугало.
Так он себя развлекал… Да, можно было и сейчас нажать на эту кнопку «Природа», – но он в ней уже много раз бывал.
Были и другие кнопки. Ниже «Природы» шла - «Культура». Здесь тяжелая реальность заменялась огромными объектами искусства. Например, это могла быть увеличенная во много раз картина (Волшебник особенно любил голландскую живопись)… или – скульптура. Или он мог просто превратить весь мир – во внутреннее пространство Эрмитажа. Или – бытие становилось фугой Баха, или пятой симфонией Бетховена. Здесь он тоже оставался один. И тоже созерцал (но, конечно, по-другому). Он думал: «вот только сейчас все это – и живопись, и симфонии, и музеи, - превращается, обретает такую форму, какую необходимо, там, в реальности, искусство словно подчинено какому-то гнету… или – наоборот, так и должно быть, это полезно для искусства?» Однако он не тратил сил на рефлексию, а слушал… смотрел… Когда он слушал, например, Глюка, - то ему казалось, что в его мозгу есть некие клавиши, или «ступени», и что Глюк на них играет. Все это было настолько сильным присутствием, свидетельством вечности, что никаких разговоров, споров об этом больше было не нужно. Герои картин смотрели на него… застыв в одной позе… словно хотели о чем-то спросить, но не спрашивали, так и замерев с вопросом на губах.
Да, можно было нажать кнопку «Культура», но он и в ней тоже часто бывал. Какие еще были варианты?
Например, - «Женщины»… Можно догадаться, что здесь все бытие заменялось на увеличенное голое женское тело;. На эту кнопку он жал очень часто, когда ему было лет шестнадцать;, или тридцать, а сейчас ему было уже сорок пять, так что он заходил сюда все реже, в последние годы вообще не заходил. Впрочем, в этом варианте были свои подразделы. В одном из них «обнаженки»; не было, однако он был ему дорог. В него, кстати, он и заходил тем чаще, чем больше взрослел. В этом подразделе тоже была «женщина», но только одна ее часть (;)… – лицо. Да, Волшебник часто «сбрасывал» повседневную реальность, чтобы перед ним в этом мире не было ничего, кроме смотрящей прямо на него Женщины. Кто она и что она, – он был не в курсе. Молодая, красивая, хотя и без внешней яркости, может быть, там, в реальности, она - чья-то молодая жена, мать (может, в реальности ее вообще нет). А здесь она – просто смотрит на него и все. Ничего не говорит, молчит. Что в ее глазах? Музыка… Понимание… Неосуждение…
Волшебник часто нажимал эту кнопку, чтобы увидеть ее глаза. Но сейчас он понимал, что и этого не хочет. А в реальности он все так же стоял на кассе в магазине «Дикси», и вокруг все так же «пикали» сканеры кассиров, - ведь пока мы это долго описываем, здесь, в жизни, проходят всего лишь мгновения. Реальность тяжелая… но и уходы от нее, изменения, – тоже словно заразились для Волшебника этой тяжестью, плотностью… Волшебник тоскливо листал список вариантов дальше – все это он пробовал… превращение мира в чистую мысль… в одного человека (здесь можно было, правда, всегда варьировать, - в какого человека, и в этом было разнообразие, почти бесконечное; в кого он только не превращал этот мир – в свою тещу… в начальника.. – чтобы обругать их матом;, или в друга… или в Шекспира… чтобы общаться… в президента, чтобы говорить ему, что он самый великий;).
И вдруг он долистал до последней кнопки – странно, он никогда этого не делал, и понял, что она была единственной, которую он еще никогда не нажимал… Да и кто знает, может, это вообще было что-то техническое? Уж больно страшной, – но и привлекательной, интригующей одновременно – она была. Кнопка называлась просто – «Ничто». По цвету, – в отличие от всех остальных, разноцветных, - черная. Причем, если в других кнопках подробно описывалось, что в них, то здесь, – ничего не было, кроме этого слова – «ничто».
«Блин… что это значит… «ничто»? То, что я думаю?»
Ничто…
Волшебник не хотел раздумывать об этом. Вокруг все так же раздавалось «пикание» сканеров кассиров, и все так же стояли покупатели в немногочисленной очереди перед ним… Он коснулся экрана, нажав кнопку.
Реальность исчезла.
…
А потом появилась снова. «Заработала». Волшебник понял, что жена и дети ждут его дома с продуктами. Пусть они и «гниды», и не ценят его – но, – всё-таки, – ждут…
28 августа 2020 года,
Петербург
«Внутри» и «снаружи»
рассказ
Однажды Волшебнику стало скучно...
Дело было летом, Волшебник шел по центру Петербурга, по тому самому знаменитому Невскому проспекту. Как выглядел Волшебник, – мы уже однажды писали – он не был похож на типичного волшебника… обычный полноватый россиянин средних лет, и только в его карих глазах было что-то неуловимое, так что, – при очень внимательном рассмотрении, – можно было о чем-то догадаться…
Итак, он шел по Невскому. Было лето – погода теплая, но при этом пасмурно… В ушах Волшебника были наушники, и он слушал музыку – обычную, современную, какая-то мелодия, – к его досаде – привязалась и «вертелась» в голове, и вот он слушал ее, слушал и она потом вертелась все более «властно».
Что такое Невский проспект? - думал Волшебник, глядя на небольшую толпу на тротуарах (людей было относительно немного, потому что был обычный рабочий день). Ярмарка тщеславия;… Всегда среди толпы прохожих выделились некие люди, одетые и ведущие себя «с претензией», - чтобы на них все посмотрели, и на них и правда смотрели, нередко на проезжей части стояли дорогие яркие авто этих «особых» людей. Так все было и сейчас. Снова разыгрывался спектакль, в котором есть актеры и зрители. Правда, ситуация могла меняться, - по отношению к «особым персонам» были зрители, но те же зрители, – относительно совсем «лохов», - тоже выступали как актеры. Особенно во всем этом многоуровневом спектакле выделялись женщины – с загорелой в солярии или на пляжах кожей, с широкими оттопыренными по моде губами, кстати, реально не такие уж и красивые.
И, тем не менее, – все это создавало атмосферу. Или, можно сказать, - некую вечную картинку… ты словно оказывался внутри фильма, а еще точнее – рекламного ролика. Вот - подсознательная цель всех этих людей.
Но, опять-таки, при всем осуждении, Волшебник должен был признать, что он очень зависит от этой атмосферы, от Невского. Особенно это было раньше – когда он был молод;, - но и сейчас ведь тоже. Раньше он был наивным, – как и многие молодые парни, пробегающие здесь сейчас, перед его глазами, - и он раньше пробегал со своим красивым молодым лицом, в своей купленной его мамой куртке, - пробегал и думал, что вот все на него смотрят… Хотя самое жуткое, что он и сейчас так думал, – когда он уже сорокалетний, толстый, в одежде, которую он не менял уже года три (не только из-за маленького дохода и из-за семьи;, но и просто по лени).
Да, раньше он был зависим от этой толпы на Невском больше, сейчас меньше, но все равно. По большому счету, каждый раз, когда он оказывался здесь, ему снова казалось, что все на него сморят (что, все-таки, отчасти было верно, потому что в России мужчин меньше, чем женщин, и потому что любой мужчина от пятнадцати до шестидесяти, да еще и «коренной житель», да еще и не алкаш, - привлекал к себе взгляды женщин;), так вот, он получал здесь словно некую энергетику. Связано это, - думал Волшебник - с тем, что все мы в мегаполисе одиноки, и нам нужна такая вот «зарядка», так мы подтверждаем, что мы есть, глядя в глаза других людей, которые смотрят на нас. Конечно, что они о нас думают на самом деле, мы до конца не знаем, но это и хорошо. Да, все это – «тщеславие». И все же – стоит ли судить нас так строго? Город дает человеку разные «пороки» - наряду с алкоголем, сигаретами, легкими знакомством с женщинами, – вот еще и это. Стоит ли судить нас так строго, - за что, что мы зависим от других людей, от их одобрения?
Как бы то ни было, но – прогулявшись по Невскому достаточно долго, - он понял, что вся эта энергетика уже выдохлась пока для него, на сегодня хватит. И вот тогда ему стало скучно… Наверное, это было вызвано и тем, что он завидовал молодым мужчинам и женщинам – завидовал, что они могут погружаться сами и погружать все вокруг – в эту энергетику Невского – больше и глубже, чем он, он - уже на обочине….
Ну ничего, сейчас он им всем покажет… Он понял, что сейчас он сделает что-то хулиганское. Он не рефлексировал на тему того, что сделает, хотел, чтобы все произошло по наитию, само собой, - иначе радость от хулиганства будет неполной. Итак, он остановился у огромного длинного здания Казанского собора, справа от него, на тротуаре одной из улочек, втекающих в Невский, и отойдя к какому-то дворцу, смотрел на толпу. Она была во всеоружии своей магии – люди купались во взглядах друг друга, улыбались, делали сэлфи, заходили и выходили из отрытых террас кафе…
И вдруг – что-то случилось. Вроде бы поначалу не очень заметное… Но потом люди стали присматриваться к этому изменившемуся формату. На одежде всех шедших по Невскому – в районе пояса, это были красивые женские платья, или высоко поднятые модные джинсы (неизменно «оттеняющие» сзади ягодицы), или мужские брюки и джинсы, или костюмы, - так вот, у всех появились и задвигались, словно живые, чем-то похожие на змей, - некие надписи, крупными буквами. Если одежда была светлой, то надписи были темными, если одежда была темной, - наоборот. Прочесть их можно было очень легко, за несколько метров. Толпа была в шоке – все заахали, закричали (кто-то уже минуту спустя начал снимать видео). Чуть сообразив, оправившись от шока, люди поняли, что надпись на одежде передавала те мысли, которые сейчас в голове у этого человека, на котором она была надета. Итак, это была бегущая строка мыслей человека. И все это, повторю, шло огромными крупными буквами...
Волшебник смотрел на это из своего убежища, – и смеялся… (у него самого, конечно, бегущей строки не было;… потому что она была примерно такой же, как и у всех…).
Да, было чему смеяться. Что тут началось... У всех, особенно у претендующих на внимание толпы, – у всех этой золотой молодежи, и не только молодежи, но тоже золотой, - бегущая строка была почти одинаковой: «ВЫ ВСЕ ЛОШАРЫ… ВЫ ВСЕ СМОТРИТЕ НА МЕНЯ… ПОТОМУ ЧТО Я – НЕ ВЫ»… Прохожие, которые это видели, останавливались (многие еще думали, что это – какой-то трюк, перфоманс), указывали на них пальцами и смеялись, а еще – снимали их на телефоны. Те плакали, женщины ревели.
С другой стороны, были и совсем иные бегущие строки, - кто во что был горазд, и вот все это мигом обнажилось, лезло в глаза, вызывало реакцию (надо сказать, что сам хозяин мыслей не мог видеть свою строку – он мог видеть только чужие): «ДА НЕ ТАКОЙ УЖ И ИНТЕРЕСНЫЙ И КРАСИВЫЙ ВАШ ГОРОД… ВСЕ ЭТИ ХРАМЫ…. ДВОРЦЫ – ВСЕ ЭТО ХЕРНЯ НА ПАЛОЧКЕ…» - думал какой-то молодой парень в спортивном костюме, пришедшим на Невский просто погулять. Вообще – «в головах» у людей оказалось много мата, ведь получалось так, что не все используют эти слова вслух, а вот внутри как раз «грешат»; - и это вышло наружу, вызвав тоже волну указывающих на этого человека пальцев и снимаемых видео. У пенсионеров бегущая строка была такой: «СКОЛЬКО МЫ ПОТРАТИЛИ, ПРИЕХАВ СЮДА С МУЖЕМ/ЖЕНОЙ? НЕ СЛИШКОМ ЛИ МНОГО?» У молодых парней, когда они видели идущих мимо красивых девушек, в их строке шло: «КРАСИВАЯ ТЕЛКА… Я БЫ ВДУЛ…» Это – и аналогичные мысли девушек о парнях, тоже обнажённые коварным Волшебником, – вызывало особенно громкий смех, которым толпа на Невском словно взрывалась, – то здесь, то там. «И все это сделал я», - хвастливо думал Волшебник.
Он, наконец, вышел на Невский, с чувством тайной победы;, – и пошёл, собирая «урожай», наблюдая самые разные сцены – иногда, кстати, и с рукоприкладством, потому что обнажение мыслей было чревато; (такие вещи он спешил пройти побыстрее). Он улыбался… быть может, он искал что-то особенно интересное для себя в этом безумии бегущих строк мыслей? Но что? Он не знал…
А пока он «прибился» - и шел рядом, метрах в пяти, - к некоей молодой паре (он мог слушать их разговор, включил в себе эту способность, но вообще я должен сказать, что, как правило, в своей обычной человеческой жизни, он не злоупотреблял ею;).
Итак, это были обычная, часто встречаемая на Невском, пара, - молодые люди. Обоим лет по девятнадцать. Волшебник знал, что ее звали Катя, а его Максим, что они оба учились в одном университете, на первом курсе факультета иностранных языков. Вообще «инъяз» часто был местом, куда поступали молодые люди с «амбициями», но немало шло туда и просто так, – чтобы вроде как отучится на некоем гуманитарном факультете, «протусить», а с другой стороны, избежать такого «загруза», как у историков и философов, которые пугали людей своими слишком оторванным от жизни глазами;… Так что «инъяз» часто был некоей «лафой», пространством, где все тусили, за исключением единиц. Кроме этого, всем было известно, что девушек на нем было значительно больше;... Катя и Максим были как раз такими вот «тусящими» – учились неплохо, на «четыре» или «пять», «тройки» были исключены (потому что за них отругали бы родители)… вечный смех, вино, пиво (особенно сейчас, на первом курсе, когда они, наконец, «оторвались» от школы и преодолели порог совершеннолетия). Катя была красивой, высокой, с русыми волосами, - типичная студентка «инъяза», Максим – такого же роста, с правильным, чуть бледным лицом, на котором все время была улыбка, она превращалась то в улыбку радости, то в улыбку насмешки (тоже типичный студент «инъяза»). Волшебник «подключился» к ним как к довольно обычной паре – и Катя, и Максим не были из «золотой молодежи», их родители имели средний достаток, но выглядели молодые люди, – тем более что они специально оделись для Невского, - очень неплохо, так что им было легко и просто сливаться здесь с толпой, мелькать, и привлекать взгляды. Но, кончено, до того, как Волшебник «включил» бегущие строки людей. Потому что как только это произошло, они почему-то начали ругаться, и довольно громко. До этого они спокойно фланировали, а теперь, ругаясь, они резко свернули с Невского в сторону Эрмитажа, на Дворцовую площадь. Волшебнику было интересно, что с ними происходит. И вот он идет мерах в пяти позади них и слушает…
Дело в том, что бегущая строка у Кати, как только все началось, была такой: «ЛОХ ЭТОТ МАКС… ЗРЯ Я ПОШЛА С НИМ… НАДО БЫЛО С ПОДРУГАМАИ ГУЛЯТЬ И ВЕСЕЛИТЬСЯ». А у Максима строка была совсем другой: «КАКАЯ ОНА КЛАССНАЯ, ЭТА КАТЯ… НАМ ТАК ХОРОШО ВДВОЕМ». Увидев ее строку, он закричал:
- Так вот что ты думаешь на самом деле?
Она - заплакала, замотала головой и стала как бы уходить от него, а он – шел за ней, так они и свернули с Невского на Дворцовую, - они сделали это бессознательно, там было меньше народу, меньше «зрителей», чем на Невском.
- Ты значит, считаешь меня лохом, да?
(Услышав его слова и такое отчаяние в них, Волшебник на миг пожалел о том, что сделал, и вспомнил себя в молодости, ведь он тоже был студентом.)
Наконец, она сказала:
- Да чего ты веришь этому? Мы же не знаем, что это такое? Может, это вообще чье-то хулиганство? Гребаный перфоманс? Кто-то, может, направляет на меня какую-нибудь проекцию?
Да, их разум не мог объяснить происходящее, бессильно пытаясь «поймать» это в свои объяснения… Но было ясно, что это не может быть «перфомансом», ведь бегущая строка была у всех, и - разная…
- Не ври ты… - ответил Максим, и вдруг – его собственная бегущая строка засветилась такими мыслями: «ДУРА ОНА… ЗРЯ Я С НЕЙ ПОШЕЛ… ДУРА… ДЕБИЛКА…. КОЗЛИНА…»
Прохожие, идущие навстречу, пусть их было и мало, читали это… Катя покраснела. Да, их ссора, – которая становилась все жёстче, – привлекала внимание прохожих. А ведь только что, – пока Волшебник не начал «хулиганить», – они так жадно пили это внимание, они ведь за ним сюда, на Невский, и пришли…. «это чем-то похоже на Страшный суд», подумал Волшебник.
Катя заревела, лицо ее стало красным от слез. Так они шли, уже молча, да и о чем говорить, - если «строки» передавали все напрямую, это была какая-то новая ситуация, слова теперь были как будто не нужны, и оказалось, что в словах было очень много от защиты, от желания скрыть, а не передать что-то. Они фланировали по площади туда-сюда минут тридцать, пока не начали успокаиваться… все чаще они смотрели на Эрмитаж - в прекрасной перспективе неба и облаков… да, Невский был слишком ограниченным в своей перспективе, слишком «душным», слишком человеческим, по сравнению с Дворцовой. Катя сказала:
- Ладно… прости меня…
- Никто ведь не заставляет тебя встречаться со мной.
- Да дело не в этом.
- А в чем?
- Я, может, чутка загордилась, что ли.
В этот момент она была красивой, тем более что слезы уже высохли, и она не плакала. Но если когда они встретились сегодня утром, в ее глазах было что-то очень холодное, – ему, правда, это нравилось, - то теперь ее красота и ее взгляд были другими.
- Просто… у меня за эти месяцы были еще свидания с другими парнями. Ну… ничего такого там не было…
- Но… почему?
Катя замолчала… но потом, всё-таки, ответила, тем более что «строка» все равно бы ее выдала:
- Просто… я хочу… чтобы мой парень был… был…
- Они типа состоятельные… да, дура ты, Катя…
И вдруг - они оба поняли, что даже если Максим этого прямо сейчас не скажет – и даже не подумает, и так оно и было, его «строка» молчала, - но им стало ясно, что – он захочет с ней расстаться… Максим отвернулся в сторону от нее… По площади ходили люди, они по-прежнему читали «бегущие строки» друг у друга и прохожих, и по-прежнему смеялись или кричали от возмущения, а им с Катей это было неважно… В висках у них обоих застучало, – словно они погрузились в какое-то мощное подводное течение… стук стук… стук… стук… Катя подумала, видя, что он отвернулся от нее, - все, сейчас скажет, что расстаёмся…
Максим, наконец, повернулся к ней и произнёс, в глазах его стояли слезы:
- дура… пошли в Эрмитаж…
Волшебник за ними не отправился – зачем подсматривать за молодёжью;? Уже вечером он снял свое «заклятие» «бегущей строки» мыслей, ведь ему было жалко людей;. Он не знал, – привело ли его хулиганство, – в котором вроде бы было какое-то стремление к правде, - к чему-то хорошему или нет… И еще – ему было страсть как интересно, чем там все кончилось у Кати с Максимом…
Мысли этого Дома
миниатюра
(1 этаж)
«Так… этот сериал я уже смотрела тысячу раз. Ладно, хороший советский сериал… Вышел году в 79-м. Вот тогда я его и смотрела впервые…»
(2 этаж)
«У них же, у неверных, сегодня типа воскресенье… они типа христиане; и идут сегодня в свои храмы… Да, конечно… типа идут… да никто стопудово не пойдет… А вот мы – в свой день пятницу, – идем всей семьей, и все правоверные идут».
(3 этаж)
«Какое же это смешное видео… до усрачки смешное… блин… нереальный ржач… Вот молодец, Вика, что прислала мне его… надо мне тоже кому-нибудь послать его… нереальный ржач…»
(4 этаж)
«Будет сегодня секс у нас с ней или нет? Блин… уже двадцать лет живем. Завтра – понедельник. Опять начало новой рабочей недели… сил нету на секс. Ни у меня, ни у нее».
(5 этаж)
«Так… этот сериал я уже смотрела тысячу раз. Ладно, хороший советский сериал… Вышел году в 79-м. Вот тогда я его и смотрела впервые…»
(6 этаж)
«Какого числа, блин, плата по кредиту? Надо посмотреть в телефоне…»
(7 этаж)
«Мать твою… только о нем, об этом Игоре из десятого класса, и думаю… Я что, - влюбилась;?… А он совсем не замечает меня, гнида;. Тусит там со своими друзьями… Никто ему типа не нужен. Но – какие у него глаза… Голубые… и лицо такое красивое, и бледное. Он чем-то похож на вампира из «Сумерек». Я дура.
Но, – когда зимой шла в школу через наши дороги, через холод, ругалась на эту гребаную Россию, на нашу провинцию, где мы живем (да, это не то, что у американцев...) – когда шла и матом ругалась на все, то его глаза вспомнились… И сразу – на душе легко. И фиг с ними, с этими тупыми училками и с этой Россией».
(8 этаж)
«Какого числа, блин, плата по кредиту? Надо посмотреть в телефоне…»
(9 этаж, последний)
«Люблю вот так сидеть на кухне – лежа на нашем ветхом кухонном диванчике, который разваливается, и который надо давно заменить… Лежать, задрав правую ногу на одну из спинок дивана… (мои все смеются, когда видят меня таким)… Телевизор включён, но без звука… Новости передают, – что у нас сегодня выборы по всей стране. Да, «выборы»… слово без смысла в нашей России. Пойти, что ли, проголосовать «против»? Да нет, устал уже, завтра на работу.
Ничего и не делаю. За окно смотрю – оно рядом, справа, сразу за моей ногой (ткань занавески приятно щекочет пальцы ног;). Только что прошел первый сентябрьский дождь. При этом еще, – и ветер был таким сильным. Так все качало… ходило из стороны в сторону. А сверху лилось. Сейчас – снова все чисто. Круто, что мы живем на последнем этаже. Словно на небе».
Сентябрь 2020 года,
Петербург
Дерево с роем маленьких листьев
миниатюра
Из здания, где Леша работал, – красивой, но немного страшноватой пятиэтажки чёрного цвета, сталинского стиля, – он иногда выходил на улицу покурить. И – пройтись.
Тем более что стояла осень. Леша говорил себе – скоро уже будет зима, холод, и тогда такие прогулки будут бессмысленны. Курил он, – и все курящие на работе, – стоя на тротуаре очень широкого проспекта, он включал в себя две огромные полосы проезжей части, разделённые оградой, а на тротуаре – тоже широком – тополя… Наушники он в это время снимал – зачем все портить? Только иногда доставал свой телефон, чтобы посмотреть время, когда перерыв на перекур и еду, - закончится… Он медленно шел по тротуару… уже бросив окурок в урну… иногда он встречал других сотрудников, тоже вышедших на улицу, и не спеша здоровался с ними…
Леша шел все дальше… рядом с тополями… глядя на проезжающие по дороге машины… иногда могло показаться, что водителей там нет, а есть только машины… об этом он еще думал с утра, когда ехал в маршрутке – и машины, которые «упирались» и «воевали» друг с другом за место на дороге, - и правда казались реальнее, чем водители, тем более что последних было видно плохо…
Леша шел и ни о чем не думал. Особенно было хорошо, если небо было ясным, и тогда он «вставал» в лучи его света…
Тополя все «шли» и шли мимо него. он смотрел на их корни… на их листья. Потом они кончались, и дальше, после них, была остановка. Как правило, она была пустой. Он даже не помнит, чтобы здесь сюда к ней подходил какой-то транспорт.
А далее – за остановкой – стояло оно, дерево. Кончено, и тополя тоже были деревьями, но это был не тополь, - и он даже не знал, как называется это дерево. Средней высоты, с тонким стволом, оно раскинулось своими ветками широко… словно с любовью обнимая воздух… а главное – оно все было усыпано мелкими зелеными листиками, очень густо заполняя, «завоёвывая» пространство вокруг себя… это было почему-то его дерево. Забавно, – что далее по проспекту находились какие-то технические здания для починки машин – и над ними развевалась реклама – реклама… в виде… огромного высокого надувного резинового человека-мультяшки, - до него Леша не доходил, но видимо, там была какая-то надпись рядом с этим «резиновым существом». Смотря на него, он думал – вот это и есть мы;?
А его дерево – не «развевалось» по воздуху, не «мелькало», а стояло на месте, со своими сотнями мелких зеленых листиков. Когда он подходил к нему, то стоял минуту или две и просто смотрел.
Под деревом – пусть они и были еще зеленые, но они уже «активно» падали вниз, - так вот, под ним была огромная куча упавших листов. Саван дерева…
Пройдёт время, и этот «саван из листиков» пожелтеет… потом – станет серым… а потом – наступит ноябрь, и он совсем исчезнет, останутся только голые ветки.
И он будет смотреть на них, и еще – на видневшегося рядом все так же крутящегося резинового «мультяшку», нервно курить и думать: «неужели придет весна и на этом дереве снова появится рой маленьких листьев?»
Голоса
историческая миниатюра
- Завтра?
- Да, завтра.
- Где это будет?
- На агоре…
- И что нам будет нужно сделать?
- Всех нас, жителей Комба, а особенно знатных, таких, как мы, выведут перед приехавшим митрополитом, и мы должны будем отречься от учения нашего великого духовного отца почтенного Севира…
- Он уже не патриарх антиохийский?
- Нет… конец…
- Что же, Гемилий, мы с тобой люди не учёные… не священники… не богословы…
- Да, Агата…
- Нам это сделать проще…
- Конечно…
- Все эти споры о Господе – они ведь сложные… да, мы держимся того, что нам передали, наши отцы, и наши деды… но, по большому счету, кто мы такие, Гемилий? Наше дело – торговля камнем… а ещё – у нас есть дети… и – этот огромный дом… и…
- А ещё у нас есть мы…
- Да…
- И вот мы с тобой можем так ночью лежать на террасе, устав от дневного солнца… и пить вино… и есть финики…
- И смотреть на море… и на острова вдали… и там, совсем далеко, – при желании можно увидеть и Константинополь….
- Константинополь – вот он… город, откуда исходит все мудрое и благородное… и – все злое и страшное… так, Агата, повелел его величество. Чтобы всех, как они нас называют, «монофизитов», привести в ортодоксию.
- Наверное, пройдут века, дорогой, и люди в будущем вообще не смогут понять, о чем мы здесь спорили. У них в учебниках будет стоять, – что ортодоксы верили, что у Христа две природы – а вот мы, – «монофизиты», - что тоже две, но божественная природа сразу же поглотила человеческую. а что если ортодоксы правы, а? это ведь логично звучит? А? что у Христа обе природы были полноценны?
- Но ты, женщина;… не лезь куда не следует тебе лезть. Ты что, думаешь, что Кирилл александрийский и Севир – не правы? Ты самая умная?
- Прости…
- Да, будет щас меня целовать, – чтобы задобрить…
- Почему на твоих глазах слезы?
- Кода ты целуешь меня сейчас, – то мне хорошо… но больно от того, что будет завтра.
- И мне больно.
- Смотри, Агата – на это море.. на эти звезды… им неважно, что тут у нас происходит… неважны наши слова, из-за которых мы спорим с ортодоксами…
- Так себе утешение…
- И все же, – оно работает…
…
- Почему все так?
- Что, Гемилий?
- Почему есть император, его власть, которая заставляет нас? Правит нами? Заставляет нас делать то, чего мы не хотим? И ведь многие наши, как они нас называют, «монофизиты», – отказываются подчиниться… и не только священники, монахи и богословы…
- Не говори об этом…
- Но и обычные люди… и простые люди… и более или менее поднявшиеся, как мы с тобой…
- Не говори…
- Они отказываются подчиниться, и их…
- Не говори, Гемилий…
- И их кидают в тюрьмы… иногда – убивают… кого-то – схватят и завтра, и убьют завтра…
- Не говори…
- Это мученики… это новые мученики в Господе… мученики за истинную веру, такой, какую ее дали нам отцы… а мы с тобой завтра ее предадим.
- Ты говоришь о наших родителях, а у нас есть – не только родители, вернее, были, и наши духовные отцы, у нас есть ещё и дети… Гемилий…
- Не говори…
- Ветрувий и Скала… они спят сейчас там, в своей комнате… ты что, хочешь их никогда не увидеть? Хочешь, чтобы они стали нищими? Чтобы они… чтобы они…
- Не говори… Агата…
- И еще… все равно скажу – не забывай, что наш император Юстиниан – поставлен от Бога. И что так написано в Писании: «всякая власть от Бога»… и если ты, Гемилий, – вздумал завтра взбрыкнуть, то помни, что у тебя есть мы…
- Да не вздумал я… не вздумал…
- Я так рада, что ты жив и что ты рядом со мной…
- И я рад… рад.. ну вот ты снова целуешь меня, Агата…
…
- А ты не думала, - что вот хорошо, мы все сделаем завтра, как требует император, - отречёмся от нашей веры… - и?
- И что?
- И будем жить дальше..
- Да, будем.
- Но будет ли это жизнь… будет ли это наша жизнь? … мы ведь будем, как такие усечённые люди, ополовиненные люди… а все из-за него, – из-за императора… который спит сейчас вот там – в своём Большом Дворце… сомневаюсь, что ему так уж важна вера, ортодоксия. ему просто нужно, чтобы империя была единой.
- …
- Ну, что ты плачешь, Агата?
- Ты что, – хочешь, чтобы мы завтра сказали «нет»?
- ...
- Хочешь, чтобы бы стали безумными, как те мученики?
- Я… хочу… дышать… дышать свободно… полной грудью… ведь Господь сотворил таким человека… и – умер за нашу свободу. А ты – разве не хочешь?
- …
- Ну, что ты опять плачешь?
Твоё личное электронное Облако
рассказ
Как это все произошло, – Виктор не знал. Он был обычным сорокалетним преподавателем провинциального ВУЗа, читал курсы о мировой и русской литературе. Очень худой – можно было подумать, что голодный? – в очках, с огромными карими глазами. Конечно, «литературу» свою он любил. При этом, – что тоже было обычным, - у него была семья: жена, отношения с которой уже зашли в тупик, двое детей-подростков. Ясно, что Виктор «убегал» в свою работу, в преподавание литературы – от семьи, от финансовых проблем. В мире литературы он забывал обо всем – о том, что дети его не уважают и «ездят» на нем, что жена – сама работавшая на хорошей, - то есть, высокооплачиваемой, - работе – все время «советовала» ему уйти из ВУЗа с его смешной зарплатой. Хорошо еще, - думал он, - что он сам не начал писать, а то было бы совсем как в фильмах про каких-нибудь великих писателей и поэтов…
Итак, что же с ним произошло в этот день? Это был вторник, занятий у него не было. Но уже завтра – будут. Так что сегодня Виктор сказал себе: «все, отдыхаю… за книгой». Был, конечно, соблазн «засесть» в ноутбук, – но Виктор знал, что ничего хорошего это для души не даст – новости… «либеральные» сайты… серфинг по сети… и даже попытки найти что-то серьёзное – по истории литературы, например, - все равно ничего достойного не дадут. Хотя Виктор и принадлежал к поколению не совсем старому, и раньше он легко читал в компьютере, но теперь – с трудом, и явно отдавал предпочтение «бумаге», одно здесь было ограничение – на книги нужны были деньги, так что он мог позволить себе покупать их редко – в январскую зарплату, или, – получив летом отпускные. Книга… бумага… и тишина (поскольку жена сейчас была на работе, а дети сидят в своей комнате). В этой ситуации – было нечто изначальное… возврат к чему-то древнему, глубокому. Ради этого он и отложил в сторону «соблазнительный» ноутбук, лег на своем старом диване… и «погрузился»…
Да, он любил поэзию, и поэтому сейчас читал стихи Брюсова. По идее, это даже не относилось к работе, потому что как раз русскую поэзию – от классики до современности – он знал очень хорошо, в отличие от западной. На английском он читал, но, все равно, русская поэзия вдохновляла его больше. Книга, которую он держал в руке, - была довольно дешевым изданием – твёрдый переплёт, белая обложка, на ней черными буквами написано «Брюсов. Избранное». Книга была объёмной, страниц на пятьсот. Дешевизна издания Виктора совсем не смущала – главное, что шрифт был крупным, раньше он мог читать и более мелкий, но сейчас нет, пусть у него и не было особых проблем со зрением. Почему Брюсов? Виктор не был его «фанатом», он просто заинтересовался сейчас всем Серебряным веком, который, конечно, в целом знал. В каком-то смысле, ему было даже все равно, что читать. Он знал, что получит, если чтение «пойдёт». Оно может не «пойти», – если поэт слабый (хотя такое бывало очень редко), - или если Виктор устал, например.
Что же он сейчас переживал? Что переживает человек, читая стихи? Конкретно у Брюсова – как у отца-основателя русского символизма – в стихах были темы тайны, какого-то мерцания бытия, интерес к античности и даже к язычеству… Но для Виктора это были детали, у другого поэта они могли быть другими (например, у имажинистов, подававших себя как противоположность символизму) и все равно он читал с таким же увлечением.
Вот с этим «увлечением» и связано то событие, которое произошло с Виктором. Поэтому опишем это состояние более подробно, насколько это возможно.
«Увлечение»… «восторг»… «вдохновение»… Да, все эти слова – подходят, если мы читаем поэзию (за исключение школьников в классе, у которых это происходит реже). Виктор словно чувствовал, что его мозг «горит», «летает». Если бы он смог описать это - чего он не очень хотел, чтобы не «спугнуть» все рефлексией, – то он бы сказал, что – как и при прослушивании классической музыки, – мы словно погружаемся «в Бога», каждый стих являет нам вечность (но этот Бог – не нуждается в разговорах о нем, в борьбе вокруг него, которую ведут верующие люди). Каждый стих – послание поэта, его «месседж», иногда не до конца понятный, – особенно у символиста Брюсова, – но это и неважно, нужно принять этот «месседж» в свою душу, в свой мозг, целиком. Когда читаешь и «идет» хорошо, – а у Виктора в тот момент как раз и «шло», – то невольно вспоминаешь, что поэзия в своей истории «упирается» в магов, во что-то ритуальное, «заклинательное», – и, кстати, поскольку европейская культура уже стала светской, то нередко поэзия возвращает себе эту роль магии, ритуала, связывающего людей между собой, людей и «бытие». Когда ты читаешь стихи и они «идут», – ты понимаешь, что все оправдано, осмыслено, искуплено, – той вечностью, которая в них скрыта.
Эти мысли были сейчас у Виктора в голове, – пусть он и не очень им «отдавался», боясь утратить «восторг». Но он, всё-таки, в глубине души подумал: «вот если бы и умереть в этом состоянии… когда ты не просто на уровне слов знаешь, что жизнь осмысленна, а ты это чувствуешь, переживаешь… и доказывать, говорить – ничего не надо… есть только вдох, а никакого выдоха нету».
И вот тут-то с ним и произошло это… Он не умер, но – оказался в какой-то другой реальности. Словно его подспудное желание вообще не возвращаться к своей обычной жизни, – где у него жена и дети, и малооплачиваемая работа, – вдруг кем-то было реализовано. Это произошло за секунду.
Вокруг теперь не было его квартиры, его дома, не было ничего. Он стоял, – причем тело его было тем же, но оно стало очень лёгким, – стоял посреди… как это описать… вокруг был только туман, или некое Облако… и казалось, кроме него, – ничего. Он же стоял – или летел? поскольку и земли не было, - «упершись» в него глазами. Облако было серо-серебристого цвета, и оно переливалось… оно было очень красивым, казалось тёплым, воздушным… неземным… кто знает, думал Виктор, может, это – душа Брюсова «там», в том мире… и каждый поэт – был представлен там своим Облаком? (а Маяковский – красным?). Виктор жадно смотрел на эту переливающееся чудо… а еще – вдыхал его… запах был лёгким, очень «красивым» – похожим на цветы, и, конкретно, – на аромат лилий. Душа пела, ревела. Тот восторг, который он переживал читая, здесь вырос во что-то еще большее, и поглотил его целиком. Как радостно было все забыть. Как радостно было перестать быть обычным человеком – или вообще человеком? Как он был благодарен неведомому кому-то – душе Брюсова? – за это.
Но потом… как вы понимаете… прошло время. Хотя пребывание в Облаке в смысле времени было каким-то особенным, и время протекало там очень медленно. Но даже это – на грани вечности – время заметно прошло. И Виктор устал жить в Облаке… хотя не пить его, пусть и по глотку, было невозможно, не нюхать его было невозможно, ведь – ничего другого и не было.
Потом он начал ненавидеть Облако… его серебристый цвет… его запах, похожий на аромат лилий. От всего этого уже тошнило, но, поскольку это была другая, более тонкая, реальность, то и стошнить его тело не могло.
Как ему освободиться? Как вернуться туда, – к своим? Но хода – кажется, – не было. И он стал думать, что уж лучше вернуться в свою обычную жизнь – с ее детьми, которые его не ценят, с женой, которая его пилит, и с его малооплачиваемой работой (вот только с восторгом говорить студентам о поэзии ему будет сложно…).
…
И вот однажды с ним произошло нечто новое. Но это – еще? – не был возврат в «обычную жизнь». Или – он уже вообще туда не вернётся?
Он вдруг оказался не в своем «Облаке Брюсова», – а в каком-то другом. Он понял это по тому, что, если в его Облаке не было изображения лица поэта, то здесь ситуация была иной: Облако, – на этот раз золотистого цвета, – все представляло собой чей-то огромный портрет… а… потом он понял – всемирно известного артиста… Виктор узнал его – это был Леонардо ди Каприо. Что это за ерунда? – подумал он… что за абсурд? А «вдыхала» и «пила» это Облако, – некая женщина, россиянка лет сорока, полная, с широким лицом. Виктор сразу понял, что она тоже находится в своём Облаке очень долго, как и он в своем. Женщина посмотрела на него с удивлением и радостью:
– Ты кто?
– Я Виктор.
– А я Нина… у тебя тоже что-то есть? – она имела ввиду Облако…
– Есть, – ответил Виктор, – Вернее, – было. Слава Богу, – исчезло.
– А у тебя кто?
– Брюсов…
Она пожала плечами:
– Что? Кто?
– Да поэт был такой… Брюсов…
– Ты что – самый умный, что ли? – грустно пошутила она.
Виктор подумал: «да, я так раньше считал…».
– А ты – любила этого ди Каприо, что ли?
– Да, конечно.
– А какие фильмы?
– Ну… ты что… не русский? не знаешь?
- Ааа… «Титаник»…
Она кивнула:
– И вот однажды я – в сотый, в тысячный раз смотрела этот фильм, и подумала…
– Подумала, что тебе так хорошо, что ты хотела бы жить в этом фильме…
– Да… откуда ты это знаешь?
- У меня было то же самое с Брюсовым…
Она засмеялась:
– Педики…
– Да, со стихами Брюсова… Брюсов во всем виноват…
Женщина вернулась к своему рассказу:
- И еще, – чтобы он, ди Каприо, вечно был рядом… Вот и получила… получила… но – не с ним я вечно рядом, а всего лишь с его образом… и я поняла, что этот образ – мёртвый… и все они там – в телевизоре и в интернете – мёртвые на самом деле… вот в чем разгадка… – Виктору было страшновато смотреть в ее глаза, когда она это говорила, – Хотя у меня – муж, с которым мы живём уже двадцать лет, и трое детей… Блин… я не могу жить без них…
Виктор вспомнил слова поэта, на этот раз Гете, а не Брюсова: «остановись мгновенье, ты прекрасно». Итак, все они заключены в своих фантазиях… все они пленники… все они в какой-то «параллельной реальности»… Видимо, их тут не двое, а намного больше. А что если, – все человечество в этой реальности? С одной стороны, – спит, ест, работает, говорит что-то формально, а с другой, – помещено сюда, поначалу в радость, а потом – в наказание? Люди сами себя казнят? И каждый – со своим «искушением»?
Эти его мысли потом оправдались. По крайне мере, уже через день (при условности времени) – его переместили в другое Облако, «фанатка» ди Каприо провожала его исчезновение тяжёлым взглядом человека в психушке...
…
Итак, новое Облако… На этот раз это было что-то совсем жесткое… оно было «наполнено» голыми мужчинами и женщинами, который занимались «этим», громко раздавались их крики. А смотрел на все это – обычный россиянин лет пятидесяти с лишним, – он был лысым, худым, с выгоревшими, уставшими глазами. Виктор все понял: это Облако, – реализация того, что больше всего любил смотреть этот человек, – порно в интернете. Мужчина глянул на него с таким же удивлением и радостью, как раньше – «фанатка» ди Каприо, словно это ангел пришёл его избавить:
– Ты кто?
– Я… Виктор… у меня тоже есть, ну или было, свое Облако. Но это не порно… а Брюсов…
– Кто?
– Да почему никто его не знает? Впрочем, я и сам его уже не хочу знать…
– Ты пришел вытащить меня отсюда?
– А что?
– Да я уже задолбался потому что. Я сижу здесь уже год, наверное.
– Все ясно. Однажды ты смотрел это порно, и подумал, что – как же хорошо было бы там оказаться… а не в своей жизни…
– Да. Ведь в жизни у меня разведённая жена… брошенные дети… хреновая работа… кредиты…
Виктор подумал, – слава Богу, что его, всё-таки, «отправили» в «Брюсова», а не в «это»… Они на какое-то время замолчали, так что слышны были только крики совокуплявшихся в порноролике людей... Виктор пошутил:
– Ты – настоящий мученик… страдалец… Ладно, прости…
Виктор вдруг понял, что все они – одиноки. Он сам, и «фанатка» ди Каприо, и этот мужчина, обречённый вечно смотреть порно… А «куда» они убегали от своего одиночества, – на самом деле, не так уж и важно, суть все равно та же.
– Нас освободят? – спросил мужчина.
– Не знаю.. правда, – не знаю.
И Виктор снова переместился.
…
Так он «путешествовал» – по чьей-то невидимой воле – довольно много. Мир Облаков был огромен, неисчерпаем. И везде повторялась одна и та же история – Облако каждый раз воплощало что-то очень важное для человека, который «жил» в нем. Этот человек смотрел на Виктора с надеждой, и потом рассказывал свою историю. А затем Виктор улетал дальше.
Этот механизм был общим. Но «содержание» Облаков – было потрясающе разнообразным. Виктор делил Облака на условно «низкие» и условно «высокие» (вообще он принялся чуть ли не как учёный их квалифицировать, что было довольно забавно). «Низкие» – типа «порно», или «ди Каприо»…. да, и в них было разнообразие, но там оно было чисто внешним, эти Облака очень быстро надоедали, их обитателей было жалко. Вторая категории Облаков, - «высокие», как у него. Большая часть Облаков была «низкой». В «высоких» он не прочь был бы остаться, хотя бы на время, но его судьба была в том, чтобы вечно «мигрировать» к новым… В «высоких» – люди тоже страдали, но по-другому, меньше и тоньше, они были интересными, хотя, в конечном итоге, и от них тоже устаёшь… Приведём их примеры… Один человек жил в «девятой симфонии Бетховена», другой – в «фуге Баха», причём там не было вообще ничего визуального, но только вечная мелодия. Еще один человек – смотрел на Облако-картину голландского живописца XVII века. Он сказал Виктору, что в обычной жизни он приходит смотреть на нее в Эрмитаже, и все ему мешают, поэтому он мечтал, чтобы глядеть на нее вечно, и что это и будет его настоящей жизнью.
– Ну так и что? – спросил Виктор.
– Ничего… сейчас я хочу смотреть не на эту картину, а на свою квартиру, или – на улицу… хотя я живу в обычной дешевой новостройке. Или – смотреть в телевизор…
Среди «высоких» Виктор встретил еще такой, – некий верующий православный человек, стоя в храме и молясь на икону, подумал, что хотел бы, чтобы так было вечно. И так оно и случилось. Причём его Облако не заключало в себе Бога, а именно – храм, свечи, иконы… И – как у всех – его уже давно от этого – тошнило… Виктор, – покидая это облако, – подумал – насколько же разнообразен мир соблазнов…
…
Так Виктор путешествовал, обозревая все больше Облаков. Часто – и такие, где были нерусские «пленники». По сути, там все было тем же самым, часто и «содержание» их тоже, учитывая популярность голливудских фильмов. И он уж начинал думать, что больше не вернётся к своей прошлой жизни, о которой он уже боялся вспоминать… Только его тело помнило обо всем, оно было словно «порталом» в тот, потерянный мир… мир, – где он был живым. Еще он думал, – все это похоже на ад в «Божественной комедии» Данте («еще один поэт, блин…»), где кому-то совсем плохо, а кому-то плохо, но терпимо…
Но однажды он оказался еще в одном Облаке и сразу почувствовал, что оно для него будет особенным. Хотя – оно вроде бы был обычным, Облако состояло из… огромной бело-синего цвета страницы популярной соцсети (он часто такое встречал). На странице – шла переписка с разными людьми, а справа на ней же – лента новостей, как всегда, состоявших из политики, «шоубиза», рекламы… Лента постоянно обновлялась, – так что в таком Облаке было хоть что-то живое, менявшееся, в отличие от многих других.
Смотрела на это Облако некая девушка, – как и у других, ее тело было лёгким и подвешенным, парящим… она была красивой, лет двадцати двух, лицо – чуть смуглое, на нем тонкий правильный нос, широкие, – но не сделанные у хирурга, – губы. В ее синих глазах, – как и у всех «пленников», - была не просто земные усталость, тоска, а какое-то однотонное переживание, перенасыщенность пустотой. И она, конечно, тоже удивлённо, радостно посмотрела на прилетевшего к ней «странника»:
– Вы кто?
– Я Виктор.
– А я Катя. Вы спасете меня?
– Нет… простите… нет…
– Но Вы же не просто так прилетели? А? Заберите меня отсюда… пожалуйста…
– Да не могу я… не способен… я только перемещаюсь между мирами… Облаками…
– Заберите… меня…
Ее было жалко… Виктор вдруг захотел приблизиться к ней, и коснуться ее руки, и тут он подумал, что раньше у него не возникало такой мысли и он даже не знает, могут ли «пленники» так делать… И он… подлетел к ней ближе. Она была живой, - в венках на лбу пульсировала кровь (хотя ведь, наверное, все это – некие проекции их тел, а реальные их тела «там», в обычной жизни). Он взял ее за руку. Как же он истосковался по телу человека. А она – молодая и при этом лишённая даже возможности путешествовать по «мирам», как он, - ещё больше. Ладонь его правой руки легка на ладонь ее левой. И так они – замерли в воздухе, обтекаемые Облаком бело-синей страницы соцсети. В их глазах стояли слезы…
– Ты студентка, что ли?
– Мхм….
– Откуда?
– Из Москвы…
– Ооо, ясно…
– А Вы откуда?
Он назвал свой провинциальный город, и продолжил «допрос-исповедь»:
– Ясно – Москва.. город соблазнов… Активная молодая жизнь…
– Мхм.
– Движуха…
– Мхм…
– Парни…
– Мхм… хотя и не так сильно…
– Подруги… гулянки…
– Вот это больше.
– И – соцсеть, конечно…
– Да.
- Где ты со всеми вечно переписывалась днём и ночью.
– Да. Но, заметьте, – я, все-таки, не так уж и сильно «сидела».
– Но ты просто эмоциональный человек. Да? И тебе было хорошо, и ты подумала: «так бы всю жизнь».
– Да, эмоциональный.
– У меня дочь растёт такая же…
Блин… как он давно не видел дочь и сына… и жену… Катя сказала:
– Я так по маме и папе скучаю… Что же делать?
– Да не знаю я…
– А Вы почему здесь?
– У меня – Брюсов… проклятый…
– Брюсов? Да кто это?
– Почему никто не знает великого русского поэта Брюсова… впрочем, хрен с ним.
– Вы здесь из-за поэта?
– Да…
– Ну… это чуть получше… да?
– Наверно...
И тут Виктор почему-то заговорил стихами, это вышло само собой:
Мы все в плену своих фантазий…
Мы все в плену – своих рабов…
И то, что кажется нам важным…
Вдруг стало нам кошмарным сном…
Катя слушала и плакала. И вдруг – она повернулась спиной к своему Облаку, – что пленникам было невозможно, кроме него, Виктора, – а лицом к нему. Они поцеловались… ее губы были такими упругими и нежными, и чуть пахли земляникой. Хотя ведь при желании можно было подумать, что все это – иллюзия, ведь их тела были каким-то особым состоянием их реальных тел. Но сейчас Катя и Виктор были уверены, что это никакая не иллюзия…
Ее бело-серое Облако «задрожало»… начало «лагать»… какое же это было счастье для нее, «пившей» эту мутную болотную воду целую вечность… и для него – тоже… Виктор и Катя потеряли сознание… они чувствами, что что-то происходит, – но не понимали до конца… Великая иерархия Облаков рухнула. Все пленники – вернулись домой, в реальность. В реальности оказалась «фанатка» ди Каприо; она больше ни разу не посмотрит фильмы с ним, и вообще телевизор, к удивлению своих домашних. И – мужчина, «живший» в «порно»; он попытается отдать кредиты, вернуть детей… Поклонники Баха и Бетховена – сразу по «прибытии» начнут слушать «Любэ» и «Гражданскую оборону». Вернулись и любитель голландской живописи… и верующий, не «вылезавший» раньше из храмов…
Вернулись также и Виктор с Катей. Он – в свой провинциальный город, к жене и детям, к студентам и курсам по литературе… Она – в Москву, и целый год ее подруги не увидят ее в соцсетях. Они с Виктором могли бы, конечно, «списаться» друг с другом. Но – для этого нужны соцсети… и вообще – все произошедшее в мире Облаков казалось им – и действительно было – другой реальностью… Пусть же ею оно и остаётся.
Сентябрь 2020 года,
Петербург
Лена на виолончели
рассказ
Все, экзамен в Консерваторию прошёл, «экзекуция» миновала… Лена вышла в коридор, и - при том, что была человеком закрытым – но сейчас болтала без умолку со всеми абитуриентами, ее «несло»… потому что все кончилось, пусть и ясно, чем… Надежда была, но не очень большой. Странно – в глубине души ей казалось, что главное это даже не поступление, а вот то, что она отыграла… что она типа сделала, что могла… поставила «галочку»…
Результаты объявили через неделю – потому что прослушивания были длинными, поступающих было много. Результаты были «повешены» на сайте Консерватории (а раньше это делалось по другому - абитуриенты смотрели вывешенные списки в учебной части – радуясь или плача, Лена видела это в советских фильмах)… а сейчас вот так просто – список на сайте… Лена открыла его кликом мыши своего ноутбука… ее фамилия, – если она есть, – должна быть в начале.. а… б… в… г… д… д… е…е…. – Евдокимовой не было. Мама была в этот день на работе. Здесь надо сказать, что – в отличие от многих абитуриентов, – у которых главным «заводом мотивации» была мать или вообще родители - Лена сама для себя была заводом, мотивацией… Их отец ушел из семьи, когда ей было лет восемнадцать, и жил сейчас с другой семьёй… Мать осталась одна с Леной… И отец, и мама никак не были связаны с музыкой, тем более с классической, - они были работниками торговых компаний, отец чуть успешнее, мать менее. Они оба поначалу решили, что Лена просто увлеклась. Но со временем – слушая, как она «пилит» им мозг виолончелью, ее постоянным резким звуком, они ей поверили, и, как могли, поддерживали. Вечером мать придет с работы и все узнает.
Вот так… июнь на дворе… ей двадцать два… и она не поступила в Консерваторию… После оглашения результатов она еще раз сходила туда и пообщалась с преподавателем, который ее знал, он вел у нее подготовительные курсы, а на экзамене был членом комиссии:
- Да… не вышло.. Вы не смогли… не смогли… ну.. расслабиться…
- мхм.. да.
- приходите через год..
- мхм… спасибо…
Не смогла расслабиться… да это же Экзамен… ее жизнь за последние два года, – словно шла к этой вершине, а теперь... Дело еще в том, что она работала учителем в музыкальной школе, и вот, поскольку на дворе стояло лето и были каникулы, - как назло – она и работой не могла себя отвлечь. С другой стороны, нельзя сказать, что она так уж любила преподавать детям музыку… дети были капризными… всегда за их спинами стояли родители… эти вечные мамы, озабоченные своим ребёнком, «мамы-тараны»;. Но хоть какое-то отвлечение у нее бы было.
И она начала – пить… не как алкоголик… а так – с подругами. Молодого человека у нее не было, - в последние два года вообще, да и в целом – учитывая ее «непрезентабельность» и нежелание что-то здесь изменить. Ее подругами были две девушки – они вместе учились в музыкальном училище несколько лет назад. Одна из них - Анька - и не пыталась потом никуда поступать, была довольной и уверенной, вышла замуж, другая – Вера - поступила год назад в одно очень неплохое высшее музыкальное заведение, сопоставимое с Консерваторией, – Филармонию, и Лена ей завидовала. И вот они втроём – весь июнь и начал июля, – собирались и «утешали» Лену. Анька говорила:
- да забей уже на все это… Ты не можещь еще понять, что в Консерватории у всех блат, а у тебя его нет.
- нет… но я верю, что блат не все решает.
- да, возможно. Все равно забей. выходи замуж, как я…
А Вера спорила с Анькой:
- нет.. Лена, не сдавайся.. не отдавай себя этим мужикам;).. – они все смеялись, а когда позднее Анька уходила к себе домой, – Вера договаривала пьяным голосом, – не гробь себя в семье…
Лена улыбалась, – а в глазах, как всегда, были слезы.
Ей казалось, что она в какой-то пустоте… и весь этот город – тоже… что она будет делать? Ждать еще год – следующего июня? Может, – и зря она вообще взялась за это все? Вон – Анька выскочила замуж, и счастлива…
Она вспомнила, как она пришла для себя к музыке. Ей было лет пятнадцать. Они жили в своей двухкомнатной квартире на «Старой деревне» – тесной, но привычной. Она училась – как все, как все «сидела» в компьютере и в телефоне. Но однажды она от этого устала. И еще важный момент – родители. Отец и мать становились все более чужими друг другу… Лена это видела, иногда плакала из-за этого. А еще были постоянные уроки, контрольные.. «Объём» абсурда накапливался в е голове и она чувствовала, что не может его переварить, пережить… и вот тогда она начала слушать классическую музыку… и ей становилось легче… Еще через полгода она, – увидев какое-то видео в интернете, – вдруг поняла, что она может и сама попробовать играть. Недалеко от их дома была музыкальная школа… и вот она пришла туда… были разные варианты – очень популярна была, кончено, скрипка… но она выбрала – виолончель… Виолончель казалась ей более стабильной, более надёжной, что ли… еще ей очень понравилось, что старинное название виолончели – «виадагомба»;… и еще – учителем у нее был совсем молодой, - и довольно симпатичный, - преподаватель, кстати, студент той самой Консерватории…
Первые звуки, которые она извлекла, – были очень неуклюжими, и она еще долго училась. Но – как же это было чудесно. Знать, что ты придёшь в «музыкалку», – а когда они уже купили инструмент, или придёшь домой, – сядешь за виолончель и начнёшь водить смычком по струнам. Словно ты - повелитель звуков. Словно эта виолончель была чем-то волшебным и она, Лена, – игравшая на ней, пусть и очень очень несовершенно, – открывала это волшебство, рождала его… участвовала в нем… словно это было некий поток, который она открывала, и «под» который она «подставляла» свою голову. Или, – когда ее мастерство уже начало развиваться, – она была чуть ли не хозяйкой этого чуда, этого волшебства.. Вот странно, что она возит его с собой – на кофре можно было бы написать: «божественный поток»… «чудо»… «океан».. она возила с собой в кофре – летом или зимой, когда ей было плохо или хорошо, - «океан»… «океан»… Весь этот мир вокруг нее был таким страшным, бьющим ей по глазам, «по голове» – ничего в нем было непонятно… учителя с их требованиями, родители с их ссорами… мир был чужим…и только эта музыка – она «претворяла» этот несовершенный мир во что-то другое, «возвращала» его куда-то… к истоку… к чем-то такому, от чего хотелось просто плакать и все, не как она сейчас плачет после экзамена, а совсем по-другому… Кстати, в какой-то момент она подумала – не ушел ли отец из-за ее виолончели… и спросила у него это позднее, – уже когда он жил в новой семье… он ответил: «нет… хотя – да, это долбило мне башку, доча;… вообще виолончель и любой инструмент в многоквартирном доме это нечто, Ленусик;)) ты нас замучила;.. но нет… правда… не это было причиной моего ухода, просто твоя виолончель, – она, скорее, выражала пустоту между мной и мамой, она делала эту пустоту еще сильнее… вот так….»
Вспоминая об этом, она была уверена, что в следующем году поступит… да и вообще – дело не в этом, не в экзамене, и не в Консерватории… просто она на экзамене забыла о том, что дело не в этом;… Тем не менее, – тоска все равно иногда находила, – и она думала – вот так и будет еще до осени…
Но однажды мама ей сказала: «давай-ка, Лена – возьми для денег учеников» (словно она подумала – хоть какой прок будет от твоей виолончели). А денег им не хватало. Лена, в каком-то смысле, была рада – хоть так отвлечётся. Но она, – как я уже говорил, – не очень любила учеников – ни в своей музыкальной школе, где она работал педагогом, – ни как репетитор. Репетиром она совсем не любила быть – все эти квартиры… кухни.. дома… люди;… но – пусть хоть это ее отвлечёт и денег чуть заработает…
И вот она – с июля – нашла себе в сети учеников и стала ездить к ним. Причём она жила на «Старой деревне», а многие их них, – совсем в других концах города, и – ей нужно было везти с собой каждый раз виолончель. Слава Богу, что было лето и в метро было меньше людей, но они все равно были. Дело ещё в том, что, как правило, родители учеников ставили ее занятия рано – часов на девять, десять.
Прошёл июль. Как она устала от этого всего. Оставалось ли «волшебство», которая она обычно чувствовала, – на занятиях с учениками? Да… да… но… - оно удивительным образом словно уменьшалось, – как будто океан может уменьшиться… или это был похоже на то, что очень высокий человек должен быть сгибаться в три раза… да, именно так – вот так высокие люди заходили в низкие маршрутки и это было всегда смешно – со стороны, а им не смешно. «Волшебство» словно мягко упрекало Лену в том, что она его так вот «профанирует», «разбрасывает» его по этим ученикам. И у нее росло чувство вины перед ним. Правда, в глубине души она чувствовала, что будет прощена… что лето скоро пройдёт… она будет работать в музыкальной школе, - где «профанации» было меньше – и еще – она будет снова готовиться к экзамен… и поступит – «волшебство» в ее смычке, в струнах, в ее виолончели, - не предаст, она знает.
И вот однажды – это были последние числа июля - она снова ехала рано утром в метро, инстинктивно охраняя виолончель от толпы (блин.. всегда этот страх ее преследует, что кто-то ее «пнёт» – и тогда придётся сделать «невозможное» – покупать новую виолончель, а это очень дорого). Вчера она снова играла какое-то новое произведение, так что заснула она поздно… голова болела.. (да, а вот у «нормальных людей» летом голова болит от другого;, и они вообще развлекаться… и по парням ходят;)… «реальность» снова взяла свои права, «подкатила».. перед Леной мелькали лица людей, – словно они все были скованы, словно все сидели в некоей тюрьме… тюрьме абсурда.. и она с ними. Она такой же узник.. И виолончель ей не поможет. Люди посматривали на ее виолончель и – как она была уверена, - усмехались, думали, - что она таскаются с ней, как дура? нет, не как дура… а как сумасшедшая… она «крэзи»... ей надо в «психушку»… схватилась за свою виолончель… бесполезно, это тебя в нашем аду не спасёт… «Нормальные люди» держат в руках не это, – а телефоны (у нее он лежал в кармане) и слушают в наушниках современную музыку… В ее ушах стучали колеса поезда… стучат стучат… стучат.. стучат… стучат… стучат… Лене казалось, что ее сейчас стошнит от этих людей и от нее самой… Или что что-что внутри, – очень страшное, тяжёлое, – заставит ее – когда она выйдет из поезда на станцию, – прыгнуть «туда», на пути…. хотя вроде бы это так нереально…
Она, наконец, вышла из поезда. Это была «Спасская» – крупная станция перехода на другую линию. Сейчас ты перейдёшь на эту другую линию – и окажешься потом в многоквартирном доме, поднимешься на лифте на девятый этаж, там будет лаять собака, она будет пытаться тебя укусить… потом полтора часа ты будешь рассказывать ученику – этому пятнадцатилетнему эгоисту, – о музыке и виолончели, под присмотром его мамы, потом она позовёт тебя пить компот и ты его выпьешь… и получишь свои две тысячи.. а потом будет еще два урока… вот так - всё вокруг тебя «замкнуло», плотно, не продохнуть…
И вдруг Лена – села на скамейку. Это была одна из мраморных скамеек в центре станции…. и сняла с плеча кофр. Люди шли – и смотрели на нее, то ли улыбаясь, то ли с ухмылкой… девять утра… всем очень тяжело и эта тяжесть звенела – звенела у всех в голове, а у нее – словно она была сверхчувствительным эхолотом, - звенела так, что ее голова сейчас «сорвется». Лена положила кофр напротив – как делали многие музыканты в метро, открыла его для денег (на самом деле, ей это не нужно было сейчас) – и взяла в руки виолончель и смычок… Люди были в шоке… кто-то уже снимал ее на свои пресловутые смартфоны…. Неужели она будет играть сейчас? Вот здесь? Посереди воющих в тоннелях поездов? Посреди толп людей? Под постоянные объявления дежурных о том, какая эта станция и пр.?
Да, она заиграла. Она знала, что это запрещено делать без разрешения;… (у нас в России все запрещено без разрешения;). И вообще, уж если это делать – то не здесь, а в переходе между станциями и после эскалаторов – там ведь и тише, так что и музыка будет слышнее. Но она не могла не заиграть. Другого выхода не было.
декабрь 2020 года,
Петербург
Отец
рассказ
Михаил снова был в Москве... Ему было двадцать два – обычный советский молодой человек начала 70-х гг. Таких, как он, приезжих из провинции, в Москве было много. И все это видели и понимали, – что он был еще одним. Правда, – лично он не собирался оставаться здесь жить. Да, он был одним из многих, кто являл собой «процесс урбанизации», но – конечным пунктом для него была не Москва, здесь он только учился. Он и его жена Галя были родом из деревень Тверской области; встретившись в районном ПТУ, они влюбились и поженились, и потом, закончив его, через год они переехали – как потом выяснится, навсегда, – в Ленинград. Там, в Ленинграде, им показалось проще обосноваться – и они жили в маленькой комнате в коммуналке. Прошел еще год, и у них родилась дочка Веронька. Сюда же, в Москву, ездил временами только он, Михаил, потому что здесь можно было заочно учиться в Институте железнодорожного транспорта – так Михаил продолжал свое образование после тверского ПТУ. Он думал работать после диплома либо на железной дороге, – а такой работы в Ленинграде было много, либо там же в метрополитене. Итак, Михаил приехал на осеннюю сессию… на дворе стоял октябрь – такой беспощадно красивый… желто-красные листья целыми охапками падали с деревьев… лежали под ними… дворники свозили их в кучи и сжигали – и тогда над улицами, домами, поднимался белый дым, задумчивый… медленно летящий… или дворники не сжигали эти кучи листьев, а набивали ими специальные «тачки» на двигателе, и отвозили их куда-то. Михаил смотрел на это и думал: «дворники… положите и меня в эти свои возы… вместе с ними… как листик…» осень, октябрь хотелось вдыхать… только вдыхать и не выдыхать…
Михаил смотрел на все это из окна своего вагона. Наконец, поезд остановился, и он вышел на перрон, направившись к Ленинградскому вокзалу, чтобы потом ехать от него на трамвае, а потом на автобусе к общежитию его института, где жили все приехавшие как он, заочники. И вот он шел по перрону, – не очень отличный от других, - среднего роста, худой, с узким красивым лицом, с черными красивыми глазами; одет он был «по стилю», хотя и довольно недорого, – белая рубашка и крутка, длинные серые брюки клёш.
Москва… да, она ему нравилась. Сразу вспоминалась песня Магомаева – «лучший город земли…» Да, Михаил бывал на широких проспектах… Для него и второй город СССР – Ленинград, где они с Галей еще только привыкали жить, - был колоссальным, а Москва… центром мира… а ведь есть люди из провинции, которые едут жить сюда, а не в Ленинград, но борьба за Москву, – намного более жёсткая, и сама его жена Галя – в целом более пробивная, чем он, - сказала: «нет, в Москву толпиться не поедем». Москва была монстром – в хорошем и в плохом смысле слова. Москва была искушением, соблазном – тоже в обоих смыслах.
Помимо того, что она внушала трепет, подобно египетской пирамиде, она удивляла еще тем, что люди здесь, как ни странно, были свободнее, хотя ведь это «столица победившего социализма». Тем не менее, именно здесь некоторые люди были более свободными, и это им вроде как позволялось – молодежь, среди которой было много откровенных «модников», видящих смысл жизни в том, чтобы одеваться по западным журналам, актеры и режиссёры, писатели и поэты, тоже отвоевавшие себе некоторую свободу, и говорившие о западных ценностях, или – реже - о русских православных ценностях. Все эти «лакуны», - которые были видны иногда по телевизору, а чаще – здесь, в Москве, в театрах и в концертных залах, - поражали Михаила. Разве так было можно? Хотя – Михаил был членом партии, его приняли буквально месяц назад, и в целом он доверял партии и государству, и верил в коммунизм, пусть и неопределённо, как и все, - но в его душе каждый раз шевелилось что-то такое «пьяное», «весеннее», когда он встречался с такими «вещами» в Москве. Вот взять хотя бы Высоцкого, - он и «по жизни» был свободнее, женившись на гражданке Франции, и ездил он по всему Союзу (и чуть ли не по всей загранице), и – пел свои песни, в которых нередко говорилось о том, что жизнь советского человека далеко не так безоблачна... Михаил очень любил Высоцкого… и - частенько пел на гитаре его песни (кстати, не в последнюю очередь, именно из-за этого и влюбилась в него Галя). Михаил всегда, когда приезжал в Москву, пытался попасть на концерт Высоцкого, – но почему-то никогда не получилось, его не было в столице. (А потом, в 80-м, Высоцкий умрет и государство не сообщит об этом по телевидению, и будет мешать сотням тысяч людей хоронить его, и Михаил об этом обо всем будет знать…). И еще – Окуджава… Вообще барды, – которые тогда были очень популярны, - были, конечно, тоже неким «островком» внутри Москвы, внутри Союза… «островком свободы»? И Высоцкий, и Окуджава – были против старшего «поколения Сталина». Высоцкий пел в своей «Баньке по белому»: «а на левой груди – профиль Сталина, а на правой Маринка анфас…. ближе к сердцу кололи мы профили, чтоб он слышал, как рвутся сердца…» Окуджава пел о «бумажном солдате». Михаил тоже – чувствовал и думал, как они. Да, коммунизм будет, но он будет - другим, не сталинским. Потом, когда придет «перестройка», Михаил поймет, что никакого коммунизма и не нужно, и что человеку нужна только свобода, и поймёт, что все эти «лакуны свободы» тогда, в 70-х, и «растопили» пространство советской жизни, плотно заполненное партией и государством… что о ней, о свободе, все они грезили, не осознавая…
Он уже подъехал к зданию общежития – невзрачного, серого цвета, - оно стояло в некоем молчании, потому что было раннее утро, шесть часов. А вообще это был «Содом и Гоморра». Общежитие было переполнено студентами, они жили здесь в каждой огромной комнате по шесть человек и больше. Туалет и некое подобие душа – одни на этаж, там же, рядом с ним, и кухня. У Михаила было противоречивое чувство, кода он входил в общежитие – здесь он общался с друзьями и знакомыми, но бытовые условия его убивали (у них, в ленинградской коммуналке, конечно, лучше).
Михаил разбудил спящего вахтера… тот посмотрел его студенческий билет, паспорт, потом – свои списки, и дал ему ключ от комнаты. Это был второй этаж, - кстати, неплохой по сравнению с другими. Михали обрадовался и пошел по лестнице. Вошёл в комнату – в ней было поселено семь человек… стоял тяжелый запах носок, пота, и немного – непромытых после туалета тел.. раздавался храп. Полутьма из-за плотно закрытых занавесок. Но, правда, - у окна, – где была пара столов, которые стояли сдвоенно, здесь все читали учебники и писали конспекты, - была зажжена лампа и там над книгой склонился молодой парень – полноватый, с широким лицом, в очках. Парень поднял на него голову. Каково же было удивление и радость Михаила, когда он понял, что это Саша…
Это был его друг – один из самых близких здесь, в Москве, среди студентов его вуза. Вообще много было разных знакомых, с которыми Михаил выпивал и орал песни под гитару – это, кстати, была такая привычная опасность для него, когда он ездил сюда, в Москву, вместо того, чтобы нормально готовиться к экзаменам, - уйти в загул (Галя пыталась контролировать его, и они должны были созваниваться каждый день). Так вот – Саша был одним из немногих близких друзей, с которыми можно было не только пить, – пить, кстати, он не умел и редко это делал. Он был – «душой». Застенчивый, с голосом, который слабо раздавался и не всегда мог перекрыть дикие крики здесь, в общежитии. Они учились с Сашей на одном факультете, курсе, группе, и у них у обоих завтра было три экзамена. Так что, – сказал себе Михаил, - времени на гулянку со знакомыми сейчас совсем нет (уж если и делать это, то хотя бы после этих завтрашних экзаменов, они самые важные). Не было времени даже на то, чтобы спокойно пообщаться с Сашей, – так что они поговорили с полчаса, и тот вернулся к своим учебникам. Михаил же бросил свой маленький чемодан на кровать и пошёл делать себе чай, чтобы вернуться и сесть за стол рядом с Сашей («моя кровать посреди общежития – вот мое маленькое место в этом мире;», думал Михаил по дороге на кухню и обратно).
Часа четыре они сидели почти молча, уставившись в учебники. За это время все обитатели комнаты уже поднялись – с громкими криками, те, кто знал Михаила, здоровались с ним, - но с довольно стандартной радостью, он был одним из знакомых, - и все потом уходили в институт, сдавать свои экзамены или слушать лекции. Снова наступившая тишина была приятной. Казалось, что Тишина хотела безраздельно господствовать в комнате – и господствовала, а шумных людей она словно сама подняла и отправила отсюда, чтобы они ей не мешали, – либо их сном, либо их бессмысленными делами там, вне комнаты, – но Тишина брала свое. Михаилу было так хорошо сидеть в этой Тишине, - купаться в ней, и читать, читать… Правда, учебники – все это было физика и специальности по железнодорожному делу, - казались ему каменными, «зубодробильными», и он сам принимал эту каменность, зубодробилность в себя. Иногда, кстати, когда он учился в этом институте, он думал – может, надо было пойти на что-то гуманитарное? Да, но что гуманитарное было на его родине в Тверском районе? И ясно, что зарплаты у работников железной дороги или метрополитена была выше, чем у «людей науки или литературы» (там все «негарантированно»… сказала бы ему на это Галя).
Часов в пять вечера – они оба проголодались. На еду денег было не так уж много. Они прервали на время свои занятия, вышли на улицу и купили в магазине – кефир, немного сыра и колбасы, булку. Сыр и колбаса были главным, вокруг чего их голодные желудки активно урчали;, о чем их желудки «думали». Наконец, они вернулись в общежитие, выпили кефир и съели сыр с колбасой… так их тела хотя бы на время успокоились, «обманутые» бутербродами… Оба закурили сигареты без фильтра «Прима», красные пачки которой лежали тут же, на столе. Перекусив, они хотели вернуться к учебникам, которые, казалось, не любили никого в этом мире. Но не смогли, и начали «болтать». Саша поправил очки и спросил своим как всегда тихим голосом:
- Ну что, Мишка, готов ты?
- Ну так…
- К чему еще не готов?
- К «Физике» готов… к «Обслуживанию ЖД» готов… к «Электричеству ЖД» – готов…
- И я…
- Блин, Сашка, я забыл же, что завтра же еще – «Марксизм-ленинизм»!
Полное название звучало так – «Марксистско-ленинская философия», это был предмет советской идеологии – он сдавался всеми студентами, независимо о т вуза.
- А ты готов к нему, Сашка?
- Да я всегда на хрен готов… - они засмеялись.
Саша очень много читал, причём нередко именно гуманитарную литературу, и ему такой предмет, и правда почти не надо было готовить.
- Слушай… я что-то забыл о нем. (Михаил забыл о нем, потому что не любил этот предмет, и все студенты его не любили, и преподавателя тоже не любили, хотя, возможно, если бы они изучали его не по указке, все было бы по-другому).
- Да это же легко…
- Тебе легко… ну… скажешь мне что-то?
Их разговор на эту тему мог стать предлогом для того, чтобы отвлечься от других «каменных» учебников», отдохнуть от них… и они это понимали. Так что они максимально по-деловому начали на эту тему говорить. Надо отдать должное Саше, – он и правда, не отвлекаясь и не шутя (шутки он любил, - иронизировал над «советской действительностью», но все много читавшие студенты в меру это делали), - итак, Саша быстро рассказал Михаилу, – а тот записал, чтобы выучить сразу же, ночью, после других предметов, – основные моменты – Гегель… Маркс, поставивший его учение с головы на ноги… бытие это материя… материя и жизнь в целом диалектична… борьба и единство противоположностей (сразу с политическими примерами;)… история это борьба классов… буржуазные революции свергли монархию и дали свою буржуазную недостаточную свободу… пролетариат… - в октябре 1917 года – сверг, в свою очередь, буржуазию, и создал свое, пролетарское, государство, - социализм. Признаки социализма… признаки коммунизма…
- Между прочим, - сказал Саша, - когда мы с тобой были маленькими, то Хрущев вообще принял программу партии, в которой сказано о наступлении коммунизма в 80-м году…
Они громко засмеялись – два голодных студента, но – Михаил засмеялся как в целом верующий в коммунизм, пусть и сомневающийся, а Саша – как вообще не верующий, и Михаил это знал. Что такое был «коммунизм» для Михаила? Это были вот эти заученные слова о коммунизме… которые словно покрывали – как неким лозунгом, стягом, - всю их реальность… все советские люди – строили коммунизм.. шагали в ногу… это была армия коммунизма… конечно, при Сталине армия была мобилизована намного сильнее, каждый шагал в строю – буквально нос к носу, не было отдельной жизни, отдельного дыхания… а начиная с Хрущёва – эта армия стала более человечной, - более различающей лицо, между солдатами этой армии появилось расстояние, «личное пространство».
- Ну что… это все? – спросил Михаил, когда Саша два часа кряду объяснял ему «марксизм-ленинизм».
- Все… вот - вся эта убогая философия…
- Да хватит тебе уже, антисоветчик…
Они засмеялись, хорошо, что их никто не слышал сейчас.
- Спасибо тебе… Ладно… это все же легче, чем, мать ее, физика. Подучу потом, уже ночью.
Они вернулись к своим учебникам. Но ненадолго. Саша не выдержал:
- А ведь мир философии – огромный… Нам же дают убогую марксистскую, «единственно истинную». Это – наш духовный паек, Мишка. Жри, и не давись.
Они знали, что отвлекаться нельзя. И все равно продолжили говорить.
- Ну и что ты имеешь ввиду?
- Вот знаешь, я недавно Платона прочел.
- Платона? – Михаил только слышал это имя «великого философа древности».
- Да… Платона. Его, кстати, при Сталине запрещали. Да и сейчас только в Москве в паре библиотек его можно читать.
Михаил почувствовал, что его сердце снова заиграло, - вот снова что-то запретное… как песни Высоцкого или Окуджавы. Дыхание участилось, он взял из Сашиной пачки сигарету, – свои у него кончились, надо было купить, - и закурил… Запретный Платон… хотя что там может быть запретного в этой седой древности? Вот зачем было запрещать его книги Сталину? Он что, думал, что советские люди массово начнут читать Платона;?
Саша заговорил:
- В советской истории философии Платон «идет» как «объективный идеалист» типа… Ну это ярлык такой. (Они снова засмеялись.) А знаешь, о чем он говорил?
- О чем?
У Миши почему-то задрожали от волнения губы.
- О том, что наша душа… душа человека – бессмертна… и что она очень долго живет в некоем вечном мире… в духовном мире… живет с богами… и созерцает там вечные идеи… чистые идеи…
- Какие идеи? – спросил Михаил… он знал только одну идею – коммунизма.
- Идею Блага… Добра… Истины… Красоты… Наш материальный мир, – который так любит твой Маркс;, - Платон считает очень несовершенным, потому что нем все умирает, нет ничего вечного. И, все-таки, душа человека – прожив бесконечно много в том, вечном мире – падает сюда, в тело…
- Так зачем же она сюда падает?
- Да? Правда? Возникает такой вопрос, да? И у меня тоже.
- Ну и?
- На самом деле, у Платона много книг и в них – разные ответы на этот вопрос. И каждый из читателей Платона сам выбирает. Один ответ – рождение здесь, в нашем мире, это некая тяжёлая необходимость, потому что вот так все сложилось. Наша душа – огромный мир, но вечно жить в ней без тела для нас невозможно. Так судили боги. Или, может, душа в далеком прошлом грешила, и поэтому она сослана сюда, отрабатывать свои грехи.
Миша глянул вокруг себя, на – душный номер, на старый вонючий от еды стол, и ответил:
- Да, вот в это я верю;.
Они грустно улыбнулись. Саша продолжил:
- Правда, есть у Платона и другой ответ. Возможно, душа человека сама хочет прийти сюда… воплотиться… потому что она – жаждет сделать этот мир ближе к тому миру, к миру Блага, к миру Истины и Красоты…
Михаил почему-то сразу вспомнил своего любимого Есенина и подумал – что вот он-то и пришел с такой миссией… и ведь он так рано погиб – потому что его совсем здесь не приняли?
- А возможен у Платона и такой, компромиссный вариант. Если душа слабая, – то она неизбежно воплотится, чтобы отработать здесь положенное ей, и, заслужив свое право, вернётся «туда». А если душа сильная, – то она делает это, рождается здесь, - добровольно.
От того, что говорил Саша, – у Михаила закружилась голова. В каком-то смысле – он был сейчас зол на него, что тот рассказал ему о Платоне (да тот и сам немного пожалел об этом). Все внутри слушателя «поехало», все словно сдвинулось. Как будто он сходил с ума. Все, что он смотрел по телевизору, что ему говорили в школе, все, что читал, и даже что он читал запретного, даже это – пропало, сдвинулось. И, в то же время, сама реальность, в ее истинном виде, – встала на свое место, раньше захламлённое. Мир, жизнь, ощущение, - были «рассказаны» ему Сашей.
На следующий день они сдали все три экзамены на «отлично». Перед экзаменом по «марксисткой философии» Саша шутил: «между прочим, философ – это, по Платону, и есть главный в нашем мире человек, который приближает его к «тому» миру, скажи это нашему преподу»… Михаил, конечно, не сказал. После успешной сдачи они с Сашкой, все-таки, выпили, но немного, потом, в другие дни, со знакомыми он еще загуляет по-настоящему. Вечером он пошёл на телефонную станцию говорить с Галей, – ему было стыдно, что она сидела там в Ленинграде одна с трёхлетней Верой. Это чувство стыда и вины добавляло и то, что он был уверен, - она опять будет говорить ему, чтобы он не пил, а он будет врать ей и обещать... Но, – когда он взял трубку – это было в одной из кабин связи в городе, прикрыв правой рукой ухо, потому что из остальных кабин доносились громкие голоса, - так вот, он услышал нечто неожиданное. После вопросов о том, как он живет и его рассказа о сданных экзаменах, Галя произнесла, - и только тут он понял, что голос у нее почему-то мрачный, что что-то случилось:
- Миша… послушай…
- Да… насчет алкоголя? Не бойся… все будет нормально, Галюсик…
- Да нет, не то… Короче – я… залетела.
- Что?
В Советском Союзе не было презервативов, – но женщины что-то в плане предохранения делали, либо до, либо после.
- Залетела я, Миша, – потом она повторила громче, - Забеременела (он подумал – слышит ли ее кто-то сейчас там, в соседних кабинках на телефонной станции в Ленинграде?).
Он не знал, что ответить. Он думал, что она будет говорить о водке… а не - о новой жизни. О новом человеке. О новом теле здесь. Галя подождала с полминуты и сказала:
- Ну? Что ты молчишь?
- Не знаю.. я не знаю.. что сказать…
- Надо что-то решать, Миша.
- Да?
- Да.
- А что ты сама думаешь, Галя?
- Я думаю, – сделаю «это».
- Ну… ну… ну… а почему?
- Да ты посмотри, Миша. Вера еще маленькая совсем. Мы живем в коммуналке… я не работаю. Ты получаешь мало, а институт кончишь только в следующем году. Невозможно, Миша. И потом – не тебе же рожать, а мне.
Он машинально смотрел за стекло своей кабинки, а там – за стекло телефонной станции (да, для приезжих это был признак прогресса, - телефонные станции, с прозрачными, стеклянными стенками). За стеклом был мир. Московская улица во второй половине дня, - по ней шли москвичи… по большей части одетые в какие-то нелепые одинаковые затасканные куртки и штаны… часто в толпе шли пьяные люди, сейчас, когда он выйдет после разговора с Галей туда, - вся эта толпа войдет в него, и он тоже станет ее частью… да он и есть ее часть…
Но потом он обратил внимание на другое – на дворе ведь был все тот же октябрь… с желтыми листьями на деревьях и под деревьями… небо было на удивление ясным… по нему плыли белые облака… такие яркие, смелые, такие вечные. Михаил вспомнил, как Саша буквально вчера ему говорил, что – по Платону, – душа, до прихода сюда, пребывает в вечном мире, с богами, иными словами, – на небе, вот в этих облаках.
- Ну что, Галя… я думаю – давай, все-таки, будем рожать.
Октябрь 2020 года,
Петербург
Ночная смена
рассказ
Сергей работал в метро в ночную смену уже около десяти лет. Ему было тридцать пять, - худой, сухощавый, с узким лицом, – на котором виднелись красивые карие глаза. Он и его жизнь была в «середине», в расцвете, по советским представлениям, ведь и он был советским человеком. На дворе стоял 84-й год. Главное событие его и его семьи в последние годы было в том, что пару лет назад они, наконец-то, переехали из коммуналки в отельную квартиру. Коммуналка… сколько в ней, – вернее в них, – было прожито. Сергей и его жена Вера – оба приехали сюда, в Ленинград, – из своих деревень в Калининской области, когда были совсем молодыми, – «покорять» вторую столицу. Вера – с ее средним специальным образованием, полученным в Калинине, - сразу и навсегда устроилась парикмахером (но дальше, в течение жизни, она будет «расти» – и станет в одной из небольших парикмахерских директором). Сергей же получил уже здесь, в Ленинграде, высшее образование, заочно, отучившись в ЛИШТе, и вот – пришел в метрополитен. Работа в нем была чуть повыше статусом, чем в парикмахерской, но это Веру не смущало – она «отыгрывалась» внутри семьи;, многое держа в своих руках, в том числе и Сергея.
Как бы то ни было, главное, – думали Сергей и Вера, – что мы в своей собственной квартире и что коммуналки позади. В этом плане их статус в «иерархии достижений» советского человека был высоким. Коммуналки были миром, в котором они прожили совсем недолго, по советским меркам, – лет десять с лишним. Хотя – у них за это время родилось двое детей, старшая девочка и младший мальчик, они были ровесниками начала коммуналок в жизни Сергея и Веры. Сейчас детям было двенадцать и десять лет соответственно. Коммуналки… сначала это была огромная квартира в центре - на улице Васи Алексеева, потом – такая же на Охте. Вот из нее они два года назад и переехали сюда, на Ржевку Пороховые, в район новостроек (сейчас, в начале 2010-х, – это уже жутковатые «старостройки»;) Обычно - ленинградцы намного дольше жили в коммуналках (некоторые там до сих пор)… Вера говорила: «да, это был этап и хорошо, что мы его прошли и не «застряли» в нем, хорошо, что купили кооперативную квартиру, что смогли на нее скопить и выплатить полную стоимость…» И еще она говорила: «все-таки, нам повезло с соседями». Да, их соседи по коммуналке на Охте, где они прожили больше всего, - были «идеальными» - старые люди… в одной комнате жили две сестры пенсионерки-еврейки, тихие и вежливые, в другой – тоже пенсионер, одинокий старик… и все. В ещё одной – самой большой - комнате жили сами Сергей и Вера с двумя маленькими детьми. Детей эти две соседки-еврейки любили, иногда, когда Сергей и Вера еще не возвратились с работы, кормили их оставленным Верой на кухне обедом. Коммунальная кухня – была не очень большой, но по-своему уютной, дети любили там сидеть – и не только кушать, но и говорить с соседями, делать уроки. Да, Сергей и особенно Вера – умели копить деньги, так что, – ну, с помощью матери Сергея тоже;, – они смогли не только приобрести кооперативную квартиру, но и выполнить еще одну мечту советского человека, – машину. Это был «Белый москвич 2142» – он стоял под окнами, во дворе. Это тоже была огромная радость. Его купили за несколько лет до переезда на отдельную квартиру. Сергей, – пусть и работал в метро мастером путей, то есть был «технарём», - но не был таким уж «рукастым», так что в машине он, – в отличие от многих мужиков, – разбирался, но с трудом… (так что и их квартира на Ржевке тоже будет в целом неплохо обставлена в плане всяких шкафов и прочего, – но не совсем идеально). «Уровень рукастости» у него был «средним» (когда их сын вырастет, у него он будет вообще почти нулевым;). И, всё-таки, – водить машину ему нравилось, пусть он и делал это с опаской, и никогда не ехал на большой скорости. И вот они начали ездить к его маме - к их бабушке - жившей в области, на ее огороды. Позднее появится еще один «атрибут жизни» советского человека – участок земли, где они поставят «времянку»;.
Тем не менее, главное – пусть соседи на Охте и были хорошими, ведь вообще в коммуналке у людей могло быть очень разная ситуация; - за последние два года, - что они переехали в отдельную квартиру. Не просто в отдельную, – а в трёхкомнатную!!! Трёхкомнатная квартира в Ленинграде – родственники и соседи Веры в ее деревне завидовали и не верили, что она так быстро «продвинулась». Отдельная квартира – это свобода… это счастье… это то, что дал им Бог, которому Вера – по привычке из деревни – временами молилась (реже это делал и Сергей, пусть он и был членом партии).
Одна комната была детской, другая – гостиной, а третья – родительской спальней. Да, все в ней было «по-советски» - даже вот это распределение комнат, ведь, по идее, учитывая, что один из их детей девочка, можно было бы дать ей отдельную комнату (с годами так и произойдёт). Ковры на стенах… гарнитуры мебели в гостиной и спальня из ГДР… два цветных телевизора…
Два года назад они переехали в этот свой «рай». И пусть в их жизни здесь уже были некоторые «трещины» – в виде иногда слишком жёсткого командования Верой всей семьей (этот «мужской» характер достался ей от отца, – как бы мы его назвали сегодня, – «брутала», много раз женившегося, прошедшего войну, – такого типичного жителя русской деревни, привыкшего выживать в голод и пр.), а также в виде легкого алкоголизма Сергея, – который, возможно, был реакцией на характер Веры, и пр. – так вот, в их раю уже были некие «трещины», и потом, – с годами, – они будут расти, но вот именно сейчас это был их расцвет – Сергея и Веры, их семьи. Им всем было хорошо вместе. Особенно хорошо было летом уходить в отпуска и ехать на машине к бабушке на ее огороды, и собирать там – в августе – картошку...
Впрочем, Сергей любил свою работу, насколько это было возможно, и вот сейчас он шел на очередную смену…
Почему он вообще пошёл работать в метро? Прежде всего, это была необходимость. Хотя среди лозунгов советской идеологии, которые были везде, и в которые он верил, пусть и не так сильно, как в юности, – был и лозунг о том, что у нас, в социализме, труд рабочего – это некое творчество, высокое почетное звание. Когда он, – будучи двадцатилетним, – только начинал работать в метро, он верил в это больше, - может, это и помогло ему адаптироваться в непривычных условиях. Но сейчас ему уже скоро будет сорок, и он верил в это слабее. Что такое был его труд в ночную смену? Обслуживание пути – замена рельс, шпал, и пр. Поначалу это было непривычно и сложно, сейчас уже легче и проще, все предсказуемее. Но, по большому счёту, он – и вся его бригада, и все работники – просто обсуживают «махину» метро – это чудовище, не всегда страшное, но все же… иногда оно забирает людей, – когда они не соблюдают «технику безопасности», или когда пассажиры на станциях забываются и падают под поезд, или, – когда они делают это специально… Так что «махина» метро, – пусть и создана человеком, – но существует словно сама по себе в каком-то смысле. И еще они были похожи на рабов «лампы», а еще больше – на троллей, которые роют что-то там под землей…
И еще иногда возникал вопрос – да чем они здесь отличались от таких же рабочих в «капстранах»? кто знает, может, они там вообще лучше живут? Но все это были для него сложные, «непрозрачные» вопросы, - и он, опять-таки, «затыкал» их пропагандой… Просто потому что – ничего другого и не было, - он слушал и смотрел это, как некий вечный фон, в виде лозунгов, или – фильмов, или того, что говорили на партийных собраниях на работе. Сергей стал членом партии пару лет назад, он сделал это только ради карьеры, - «вот она, ваша вера в коммунизм», думал он в этой связи. Но он и сам верил в коммунизм… а во что еще было верить? Своим подрастающим дочке и сыну, – он говорил, что коммунизм это когда мы перестанем работать, а любые продукты – будем заказывать из магазина по телефону и нам будут привозить их домой (так, в каком-то смысле, и происходит - в XXI веке;?).
Итак, работа в метро... там была отличная зарплата, и карьерный рост тоже имелся, так что Сергей и будет – уже после краха Союза - там работать, и под его началом будет сразу несколько бригад (а сейчас пока одна).
В принципе, Сергею нравилось уходить на работу ночью, – хотя в первые годы ему это было очень тяжело… организм тогда был совсем непривычен (и не была ли его тяга к алкоголю – одним из последствий?). Да, нужно служить этой «махине» метро... Днем она дышала, принимала в себя «пассажиропотоки» утром и выпускала вечером, словно – съедала и «выблёвывала», а ночью – чтобы «махина» работала дальше, ее детали нужно было чинить… а они – были ее рабами, выполняли ее прихоти.
Итак, его организм поначалу привыкал очень тяжело, но сейчас он работал там уже лет десять – он привык, «перестроился» – под эту капризную даму в возрасте, «махину». Они – работники службы путей - были словно ее ночные любовники, без которых она не могла, не могла без человеческих жертв – в виде погибших и в виде работников и их усилий, их жизней.
С годами организм Сергея настроился, и вошел в один ритм с метро. Днем он спал, - так что дети все время видели его таким – лежащим на диване и смотрящим телевизор, или – кушающим на кухне, курящим и смотрящим телевизор (алкоголь был только по выходным, конечно). Но он делал так, имея на всю эту «обломовщину» право;… Вера иногда ругала его – мол, несколько часов отдохнул и мог бы уже и встать. Иногда – в зависимости от количества децибел Вериного крика; - Сергей поднимался или нет. А вечером, в десять часов, – снова в смену.
Он, по крайней мере, привык к плюсам работы по ночам. Пробок не было, народу в трамваях и вечернем метро тоже. Это рай, чувство свободы для жителя мегаполиса. Сергей сидел в почти пустом трамвае, смотрел на вечерние огни фонарей… Все отлично, все хорошо… дети растут и радуют… Вера – да, поругивается, ну и что?
В трамвае он читал газету, или – реже – книгу (мы бы сегодня «сидели в телефоне и наушниках… но тогда их не было… сложно в это поверить). Читал он детективы, или еще чаще – исторические романы, это был сверхпопулярный в то время Пикуль (его сын тоже будет их читать…). Сейчас он поленился брать книгу, и в его руках была газета «Правда». Потом, на работе, он оставит ее там – для коллег, потому что особо читать в ней нечего, может, они дадут ему что-то более интересное. В голове зазвучала песня… это был его любимый Окуджава: «когда мне не вмочь пересилить беду… когда подступает отчаянье… я в синий троллейбус сажусь на ходу… последний… печальный…» Ну, у Сергея не было «отчаяния», но песня была хорошая. Он вообще – как и многие мужчины в то время - играл на гитаре и пел песни Высоцкого и Окуджавы. «Я в синий троллейбус сажусь на ходу… последний… печальный…» Он пел это по дороге на работу – или по дороге с работы, утром, уставший, с одной мыслью – что завтра снова смена, надо побыстрее приехать домой, поесть и завалиться спать. Завтра – снова смена… и потом тоже смена… и после выходных – тоже. И всю жизнь смена. И - какой там тебе «коммунизм»?
Депо, где он работал в службе пути – было далеко от района, где они жили, это была станция метро «Кировский завод». Но Сергей привычно проезжает этот путь. В метро уже последние пассажиры - часто пьяные, часто смеются.
И вот – депо. Здесь все ему знакомо (потом, еще лет через десять, все станет адски знакомым, тяжёлым сном повторения, кошмарного сна, в котором он себя обнаружит, и тем сильнее он будет пить). Депо было огромным, чем-то похожим на завод, с огромным количеством небольших цехов, в которых стояли поезда – «на отдыхе» от движения, или на починке. Поезда казались «руками» «махины» метро, которыми она двигал днем и которые временно «умирали», «засыпали» ночью – на эти стоявшие в покое поезда была страшновато смотреть, казалось, что они в любой момент могут проснуться и что-то тебе сделать.
Но Сергей работал не в сфере обслуживания поездов, а в службе пути – конкретно - дорог участка «Кировский завод» – «Автово». Он пришел вовремя, не опоздал (если ты работаешь на «махину», то и должен сам быть на нее похожим, должен быть «махинным»). Работников в депо – не только их службы – было много, ведь основная работа делается по ночам, днем «махина» занята пассажирами. Сергей, – который уже давно здесь работал – входя в службу – со всеми здоровался. Привычный знакомый запах – мазута, бензина, а также находящихся недалеко туалетов, которые чистили регулярно, но все равно это не всегда решало проблему, - витал в воздухе… В Сергее росло раздражение…так всегда у него – и у других – было в начале смены, перед работой. Так «махина» метро «вовлекала» его в свой ритм – перед работой все кажется тяжелым, - и работа, и жизнь, - но после выполненных работ – всеобщее облегчение (так она потом, с годами, и «засосет» в свои ритмы всю его жизнь, не оставив ничего). А сейчас – да, раздражение. «Зачем я здесь работаю? мы и правда как троли. Или как в лагере заключённые. Копаемся в какой-то жопе каждый день… в жопе мира… в жопе метро… вечное копание… и так будет всю жизнь…» Ладно, сейчас он уже увидит ребят из его смены. Он прошел в небольшой низкий коридор – и открыл дверь небольшой же комнаты. Все это уже была часть депо, которая одновременно находилась над метро, на земле, и в метро, под землей. Сейчас они выйдут и пойдут дальше в эту подземную часть. До начала работы оставалось полчаса. В комнатке сидела уже вся его смена – три человека. Двое были молодыми парнями, работавшими буквально пару лет – Виктор и Толик. Третий был – такого же возраста и стажа, как Сергей, – Смирнов (так его все и звали – Смирнов). Сергей был бригадиром в этой небольшой бригаде. Он пожал всем руки.
- Так… ну что? все на месте? Все здесь? – спросил он для формы, хотя было ясно, что все на месте. Виктор и Толик улыбнулись:
- Да, шеф, все на месте.
- Так, выходим через пять минут, давайте, сходите там в туалет, если нужно.
Эту фразу он тоже говорил для формы (ее, кстати, он говорил и детям; - в другой форме - «писанькать каканькать спать»).
- Да.
- Что у нас сегодня?
На столе лежал план работ на эту ночь (а потом будет план работ на следующую ночь…). Им надо было проверить пару мест в районе «Автово» – об этом доложили обходчики, наблюдатели, - и, – более серьезное дело, - заменить часть рельса – в районе ближе сюда, к «Кировскому заводу».
- Ясно, - сказал Сергей, все выслушав. О раздражении на свою работу и на жизнь, он, конечно, забыл. Они переоделись в оранжевого цвета спецовки («вот так всю жизнь и будет», уже более спокойно и даже с насмешкой подумал он).
Прошла пара минут ожидания… наконец, в их депо - и во всем метро - объявили: «внимание… контактный рельс отключён». Этот рельс был важным моментом в работе метро, - он подвал ток для поездов днём, и не только для них. Только после его отключения можно было выходить ночью на пути. Словно – это было отключение «сердца» махины, без которого она не могла жалить людей.
- Все… пошли…
Они отправились. Четыре часа они пробудут там, на путях. Что касается «микроклимата» в их бригаде (как тогда говорили), то нужно сказать, что Смирнов был немного чужим для них. Смирнов работал столько же, сколько и Сергей, но он не стал еще бригадиром – он ждал, когда его сделают им в другой бригаде. Так что если Виктор и Толик смотрели Сергею «в рот», потому что он был поопытнее и от его приказов и советов часто зависело, чтобы они не просто выполнили работы, но и – остались целы (чтобы у них не было травм, потому что «махина» метро и при отключенном рельсе хочет жертв), то Смирнов слушал и выполнял его приказы – более спокойно. Со Смирновым произошла еще вот какая история. Недавно вся бригада узнала, что он, оказывается, – не то чтобы пишет доносы на Сергея, но временами в устной форме докалывает что-то начальнику службы пути по их участку. Вот так вот… так что это тоже была еще одна, – наряду с психической усталостью от работы, – «головных болей» Сергея… он был хорошим работником, но он должен был каждый раз думать о том, насколько точно он выполняет все инструкции… блин… и ведь сколько в Союзе – всех этих «наблюдателей»-доносчиков… а при Сталине они вообще чуть страну не разнесли… Как тут не вспомнить строчку Высоцкого: «если друг оказался вдруг»… да, Смирнов был им «не друг».
Итак, они вошли в туннель. Там было тихо, и темно, но иногда эта темнота прерывалась ярким освещением фонарей спереди и сзади. Виктор и Толик улыбались, толкали друг друга, они словно мальчишки предчувствовали некое «приключение»…. Сергей испытывал такое отношение лишь в небольшой степени, ну, – туннель и туннель. Место работы. Место, где ты можешь и пострадать. Когда все покурили и бросили окурки в специально отведённое для этого место, Сергей сказал:
- сначала поедем на «Автово» и посмотрим, что там за проблемы.
Они дождались мотовоза – это был специальный небольшой поезд, который работал не на электричестве, ведь оно было отключено, и перевозил работников – и уехали. У «Автово» они все проинспектировали, – и отметили в журнале. Затем, на другом мотовозе, – которые ходили довольно часто – вернулись ближе к своему депо, чтобы менять рельс, это было более серьёзным делом сейчас.
Новый рельс для замены нужно было ждать минут двадцать. Туннель был все таким же в целом тихим и темным, только в месте, где они стояли – горели огни. Виктор и Толик сели на тот самый отключённый от электричества контактный рельс… если просто даже прикоснуться к нему пальцем в обычном, включённом состоянии – тебя убьёт. Сергей – стоял над ними с ломом в руке. Смирнов стоял чуть дальше, он не учувствовал в разговоре, но все слышал. Виктор и Толик, как всегда, все время что-то говорили – громко и бессмысленно (и только в конце смены, уставшие, замолкали). Так было и сейчас. Виктор тараторил:
- Сергей Иванович… а вы слышали новый анекдот? – спрашивал он у Сергея.
- да какой?
- Что генсеком надо сразу становится уже мёртвым.
Они засмеялись. Да, все время «там» кто-то умирал. Сначала Брежнев, потом Суслов, потом Андропов. И вот сейчас снова генсеком был очень старый Устинов, и он – болел… (они не знали, что после него придет молодой и очень здоровый генсек Горбачёв, - и кстати, Сергей поддержит его «перестройку», как и Ельцина потом тоже). Сергей тоже засмеялся, а потом вдруг подумал – Смирнов же все слышит… он что, может и об этом донести? Одно дело – нарушение там инструкций каких-то, а другое дело… Он посмотрел на Смирнова… тот неопределённо улыбался, было непонятно, услышал он, все-таки, или нет, и если услышал, – то что он сделает. «Вот тебе и коммунизм». Вообще – в окружении Сергея не было именно политических доносчиков, и не верилось, что они вообще есть, это не из его жизни, хотя он понимал, что они есть… все-таки он верил, что Смирнов не настолько «дебил», чтобы заниматься такими вещами … если сделать такое, – то как к нему будут все относиться?
Наконец, – пришёл мотовоз с новым рельсом. Перекуры закончили и начали работать. Сергей управлялся с ломом, он делал самую ответственную работу, остальная бригада ему помогала. Новый рельс вставал тяжело – словно не хотел, зараза. Два раза у них не получалась. Так что они снова покурили, плюясь на этот новый рельс (а Сергей – и на всю работу вообще). На третий раз они снова окружили рельс – словно принимали роды. Смирнов, конечно, тоже во всем участвовал, и в какой-то момент, войдя в раж и раздражение, он подставил под новый рельс свою ногу, обутую – как и у всех них – в огромный чёрного цвета спецботинок. Смирнов закричал:
- Все… все я зафиксировал эту гниду… закрепляйте…
- да… да.. отлично – ответил Сергей и они с Виктором и Толиком начали закручивать гайки… Ступня Смирнова все больше сдавливалась рельсом. Сергей крикнул:
- Смирнов… Смирнов… убери ногу… Смирнов…
Тот мигом сообразил и – успел убрать…
- Мать твою… - ругался он, нервно и часто сплёвывая в сторону, в темноту, и тяжело дыша, – мать твою…
Рельс – эта гнида, – наконец-то, был закреплён. Они все подумали, что Смирнов мог очень сильно повредить ногу, он бы потерял ее как рабочий орган. И тогда это стало бы неким наказанием для него, за то, что он – плохой человек. Но Сергей – спас его. Спас «на автомате». Так бы он сделал с каждым, даже с каким-нибудь совсем плохим для него человеком (хотя таких и не было). И всем им троим – Сергею, Виктор у и Толику, – было радостно, что «махина» метро не повредила сегодня человека, пусть этот человек и Смирнов. Он заплакал:
- спасибо тебе, Сергей Иванович… спасибо вам, ребята…
Да, Сергей был человеком, укротившим «махину» метро, словно заговорившем ее (и с годами это будет в нем еще сильнее, хотя он и не будет рад этому «сращиванию»). Смирнов был им всем благодарен. Пусть он все равно будет завидовать тому, что бригадир не он, и - так же, как раньше, - он будет говорить что-то о Сергее их начальнику, так что через полгода он уйдет в другую бригаду, и возглавит ее. Но сейчас - они были вместе – радостные, что смена закончилась, и что они избежали ЧП, что все прошло хорошо. Они переодевались в комнатушке, – снимая спецовки и надевали свою обычную уличную одежду.
Без десяти шесть они вышли в вестибюль станции «Кировский завод». Да, сейчас уже все откроется, пойдут поезда, и в том, что все работает, – есть и их участите. Пустой вестибюль с его коричневыми мраморными колонами, с его барельефами, так удивлявшими иностранцев, казался им каким-то другим миром – светлым, красивым, гармоничным… вот – если бы таким и был «коммунизм»… впрочем, говорить и даже думать об этом сил уже не было, так что их редкие слова – о следующей смене - гулким эхом отдаются, и это эхо гуляет среди колонн. Они прощаются и едут в стороны своих районов города. Выйдя из метро «Новочеркасская» (она была ближайшей к его дому, позднее появится – «Ладожская»), Сергей снова должен был сесть на трамвай.
Тело блаженно ожидало приезда домой. Пассажиров в трамвае было мало, все они тоже были с ночных смен, обсуживали тоже свои «махины» (в целом – все жители, работавшие и в ночную, и в обычную дневную смены, - обслуживали «махину» мегаполиса). Сергей иногда заглядывает в газету – он взял с работы вместо «Правды» другую, более интересную, но мозг его отключается, так что он то смотрит в неё, то не смотрит. В душе снова всплывают строчки Окуджавы: «я в синий троллейбус сажусь на ходу… последний… случайный…» Завтра – снова смена… завтра - снова смена.
И вдруг он вспоминает, что в детских книжках о древних греках, которые он читал детям, рассказывалось о неких кентаврах – существах с лошадиным телом и человеческой головой. Они были вольными, и бегали по полям и горам. Рисунок в книжке изображал одного такого кентавра – сильного, улыбающегося, смотрящего куда-то наверх, в небеса. «Вот бы и мне – на страх и ужас пассажирам – стать сейчас таким кентавром… и тоже забегать, заскакать, – и выбежать из трамвая… из трамвая своей жизни».
Ноябрь 2020 года,
Петербург
Восстание Телефонов
рассказ
На дворе стоял 2026 год… Сергей – обычный тридцатилетний россиянин, живший в крупном провинциальном городе со всеми его «прелестями»;, - снова опоздал на репетицию оркестра. Он работал здесь, в местной филармонии, уже пять лет, окончив местную же консерваторию. Сергей, на самом деле, не так уж любил свою работу. Дело в том, что его отец – Вениамин Иванович – был в свое время известным здесь музыкантом – он был очень сильным, увлечённым виолончелистом. Все его – когда он «гремел» на концертах – здесь знали и любили. Однако он, - к сожалению, очень рано утратил навыки, уже когда ему было сорок семь, он не уже не мог играть так же, как раньше. Когда для Вениамина Ивановича «все кончилось», Сергей был подростком и очень хорошо помнил выражение его лица в то время… А потом – просидев так дома несколько лет, работая в это время в оркестре «на автомате», – отец умер, пережив инфаркт… Сергей понимал, как он нужен был в это последнее время отцу. И как часто он не был рядом. Душа уходила в это переживание и не возвращалась. Душа болела, ныла (но в глубине он был рад, что вот - так она просыпалась, его душа, - до этого спавшая).
А когда он закончил школу, – причем он, учившийся до смерти отца плохо, средне, пусть он и был способным, сейчас получал только «отлично», - он знал, что пойдет поступать только в одно место – в консерваторию, по классу виолончели. Мама сказала ему:
- Ты совершаешь ошибку, Сереженька. Не нужно делать это… - она долго не могла сказать дальше – не нужно делать это в память об отце.
- Да я и не делаю это в память об отце… - он был похож на религиозного фанатика, которому сказали, что он фанатик.
В консерватории он учился хорошо, виолончель знал и любил… Было каждый раз странно, чудесно, что его натренированные руки, пальцы – совершают определенные движения, – которые год от года совершенствовались – и рождается такое чудо, которое называют «музыка». И еще - каждый раз после репетиции или концерта Сергей чувствовал, - что отец там видит и слышит это, слышит его. Затем он пошел работать в оркестр местной филармонии, там, где работал и его отец – и с тем же именно инструментом, на котором играл отец. Музыканты – кто был рад его приходу, кто сомневался в его успехе. Играл Сергей очень неплохо, но он, конечно, не мог стать таким же лидирующим виолончелистом, каким был его папа. Впрочем, его это - поначалу - не расстраивало.
Прошло пять лет… И он понял, что «мама была права». В кого он превратился? В существо, словно болтающееся между небом и землёй, между тоской по отцу и самим собой. Любил ли он музыку? Да. Но это чувство уже не было таким сильным…
Итак, он снова опоздал на репетицию концерта… Впрочем, его коллеги к этому привыкли. Все это были мужчины лет сорок-пятидесяти, не младше, и они привычно улыбались на его очередное опоздание. Всем было ясно, что вряд ли Сергей продержится здесь хотя бы год. В оркестре была только одна женщина – вернее, это была девушка лет двадцати трех, ее звали Вера. Среднего роста, очень худая, лицо у нее было бледным и широким, - симпатичным, но явно не красивым. Они с Сергеем – учитывая, что здесь были только мужчины в зрелом и старшем возрасте, – часто разговаривали, он знал, что он ей нравится, но она ему – именно как женщина – не очень. Кроме прочего, она, конечно, душилась, но все равно легкий запах пота от нее «шел» (что, впрочем, не вызывало большого отвращения…). И все же – он знал, когда играл на репетиции и на концерте – что она всегда смотрит на него, поддерживая его своим взглядом. Он привык к этим ее «поддерживающим глазам рядом». Конечно, Вера, как и все, понимали, почему Сергей здесь, в оркестре, и понимали его разочарование в себе и в своей жизни. И все равно – его любили.
Он всегда чувствовал Веру, но не думал на эту тему еще и потому, что в последний год его жизни у него появилась Катя. Высокая, стройная, красивая, - яркая. Она модно одевалась, душилась отличным духами. Да, она не была «суперинтеллектуалкой»;, ну и что… Часто она приходила сюда, в филармонию, и ждала его после репетиции. Его коллеги поначалу удивлялись ее приходу, смотрели на нее широкими глазами, потом привыкли, и, всё-таки, – смотрели.
Кате сначала нравилось, что ее новый парень работает «аж в самой филармонии», ходила на его концерты, слушала и ей вроде нравилось и, кажется, даже не было скучно, но через несколько месяцев она поняла, какая зарплата у музыкантов, и тогда работа Сергея – все эти бесконечные «Бахи, Бетховены, Листы» – показалась ей жалким фасадом. Ну ладно, старые люди и эта Вера – не особо красивая девушка, - а он-то, Сергей, молодой и здоровый? И она все чаще «советовала» ему искать другую работу. Сергей спорил с ней, но в глубине души понимал, что в чем-то она права.
А потом – произошло «это», некое событие, которое все изменило. Оно произошло не только в России, а по всему миру, и изменило – поставив перед неким выбором каждого человека, и каждый человек сделал свой выбор, «ответил» - но мы увидим, как это событие изменило жизнь Сергея и его близких, как оно «взорвало» их.
Здесь надо сказать, что мобильные телефоны, как известно, появились и распространились уже начиная с 2000-х годов. К тому времени, о котором мы говорим – в 26-м году – эта часть жизни стала еще более значимой, что было предсказуемо. Сами смартфоны – как утверждали в рекламе их производители, – с каждой новой моделью становились все более тонкими и одновременно удобными, охватывали все большее количество функций. Удивительно то, что телефон был тонким, с гладкой поверхностью, и вроде как незаметным, если смотреть сбоку, а не в экран – но тем большую он играл роль в жизни человека.
Телефон стал уже частью твоего тела. Подобно тому, как человек привык кушать или дышать, делая определённые движения руками, пальцами – так и здесь, почти все человечество – делало одни и те же круговые движения, - когда люди тысячу раз на дню разблокировывали телефон, касались на его панели картинок, или – букв. Большую роль играло то, заряжен ли телефон… Вечное «сидение» в экране, вечное перелистывание… вечное написание сообщений и чтение ответов.
Сергей не был здесь исключением – как и его Катя (еще в большей степени), как и мама Сергея, как и все его коллеги на работе (и Вера в том числе). Сергей, кстати, всегда вспоминал, что, когда его отец впал в свою депрессию, то Сергей часто «убегал» от него в телефон… впрочем, это никак не повлияло на его отношение, телефон – всегда вне подозрений;.
Итак…. На дворе стояло лето. Репетиции в оркестре были в самом разгаре – готовились к огромному концерту в сентябре по отрывкам из опер Вагнера. Сергей по прежнему «болтался в проруби», но на репетиции ходил. Еще они в это время чаще, чем обычно, встречались с Катей (летом сам Бог велел;).
И вдруг – это было рано утром в понедельник, они оба уже просыпались, у Кати, в ее квартире, - они услышали два странных громких голоса. Сначала им показалась, что в квартиру проникли какие-то люди и они испугались, но потом поняли, что это была отличная имитация под человеческий голос – голоса раздавались… из их телефонов. Они говорили вдвоем – сразу, одни и те же слова:
- Прощайте. Люди. Прощайте. Люди.
Можно было подумать, что это какой-то человек прощается с людьми, собираясь уйти в мир иной;. Это было странно и смешно. И непонятно.
- Что это за хрень? – недовольно спросила Катя, надевая халат.
Он пожал плечами. И тоже стал одеваться. Тут они увидели, - что оба их телефона отключились… причём они всю ночь стояли на зарядке. Сергей все еще смеялся всей этой ситуации, а Катя сразу заплакала. Они кинулись нажимать на кнопки сбоку телефонов, чтобы включить их, но – бесполезно. Сознание – после пробуждения от сна - просыпалось и реальность, «в которую» оно просыпалось, была страшной. Всем было известно, что, если у тебя не «рубит» телефон, то это плохо. Ситуация могла быть разной – твой телефон старый, или на нем мало зарядки, но все это можно исправить – зарядить, купить новый и пр. А что сейчас? В это не верилось. Никогда такого не было. Их телефоны лежали, брошенные хозяевами на постель…
Страшно… дискомфортно. Пусто. Глаза не видели больше вечно включённого экрана, вечно листаемых страниц интернета и соцсетей… Пальцы не трогали больше экран, не ходили – любовно – по его такой привычной гладкой поверхности… не было привычных касаний… и вот тут они оба поняли, что взгляд на этот экран, эти касания к нему (которые всегда совмещались друг с другом и были как что-то неразлучное, всегда «шли» вместе) – были одной из базовых потребностей, были одним из «кирпичиков», который сейчас из-под них «вынули». У Кати эта зависимость была, конечно, больше. Она сказала:
- Может, это производители что-то такое учудили? Чтобы мы больше покупали? Издеваются над нами?
- Не знаю.
Они поели. Казалось, что это был завтрак людей, у которых кто-то умер. Ему нужно было идти на репетицию, ей – тоже, на свою работу (она работала менеджером в одной компании). Расставаясь, они поцеловались. И вдруг поняли, что им сейчас плохо, и поэтому целовались очень долго, не как всегда. Сергей сказал:
- Ладно… держись.
- И ты держись, Сереженька. Я люблю тебя.
- А я тебя.
Придя в филармонию на репетицию, он узнал, что странная смерть телефонов – произошла у всех, - и России, и во всем мире (да, а раньше он узнал бы эту новость, как и любую новость, из телефона;). Все были расстроенными, подавленными. Пусть здесь, в основном, работали люди зрелые и в возрасте – но и они, как выяснилось, зависели (может – даже больше?). Ну уж говорить о том, что великая музыка, которую они исполняли, может их как-то «спасти» в этой ситуации, было, наверное, вообще невозможно. Наоборот, - смерть телефонов очень мешала в тот день всем играть. Выяснилось, что и они, деятели искусства, служители муз, так сказать, - тоже все время «зависали». Телефон на репетиции выключался, но потом сразу включался, его гладкий тонкий экран, – пусть и в выключенном состоянии, – но должен был лежать рядом, ждать, чтобы в любой момент его можно было «воскресить». При этом музыканты всегда ругали молодежь, слишком зависимую от смартфонов... Они говорил себе – да, я смотрю соцсети, но это же страницы по культуре, по музыке… да, я слушаю телефон, но это же Верди или Бах. А теперь они - с потерянными глазами – пытались играть Вагнера… и это была самая худшая их репетиция. После ее окончания Сергей подошел к Вере, она была расстроена так же, как и все:
- Хреново, да?
- Да.
- Неужели мы так от него зависим?
- Выходит, так – ответила Вера.
После репетиции он пошел не к Кате, а к себе домой – жил он с мамой (за что Катя его ругала, так что возникал уже образ их свадьбы и последующей жизни у нее дома). Она была в панике. Вообще она работала вместе с отцом в филармонии, она была художником многих спектаклей, которые там ставились иногда. И все ее интересы раньше – когда отец был жив и они работали в одном месте – были связаны с музыкой и живописью. Но, видимо, после его смерти – она очень серьёзно «насела» на телефон. Так что сейчас она кричала:
- Что же это такое, Серёжа? Что это такое?
Обычно она всегда готовила ему еду, кода он приходил после работы. Но сегодня – еды на столе не было. Он сидел на кухне один, выключив свет, и переживал все это вместе – отсутствие телефона, отсутствие еды (сама еда была не так уж значима, но в целом это тоже было частью привычной жизни, которая рухнула). Смерть телефонов – это как будто у нас режут, – информационную пуповину? Он включил телевизор, и сразу подумал, что телевидение теперь многим, наверное, будет заменять телефон (так же как и компьютеры с интернетом в них – они, к счастью, не «умерли»). Телевизор вроде был раньше потеснен телефоном, но вот сейчас его влияние возвращалось. В новостях красивая ведущая, - которая хотела скрыть свою тревогу из-а произошедшего, но не могла – говорила:
- По всему миру телефоны отключились, умерли, это главная новость. Все люди на планете в шоке. (параллельно показывали кадры видео из разных уголков планеты – растерянные лица людей, которые безуспешно в который раз пытаются реанимировать свои телефоны), – конечно, все сейчас спрашивают производителей ведущих марок телефонов – что случилось? (показывают их интервью) – но они не в курсе. (у производителей такие же растерянные лица, как у всех). Между тем, сообщается, что многие люди из-за смерти своих телефонов не вышли на работу, ущерб от этого – довольно значительный, уж не говоря об ущербе в плане текущего обслуживания телефонов и пр.
Сергей смотрел это и кушал яичницу, которую он сам себе по-быстрому приготовил.
…
Прошла неделя. Ровно семь дней планета жила без телефонов. Зависимость всех скрутила, как наркоманов. Чего только за это время не было. Кто-то искал старые телефоны предыдущих моделей и пытался включать их (так наркоман без дозы кокаина находит клей и нанюхает его), они работали, но почему-то очень мало, а потом тоже «отрубались». Люди, – как это и можно было предположить, - стали намного больше смотреть телевизор и сидеть в ноутбуке, говоря – слава Богу, что они не умерли, кто знает, может, это будет следующим? И тогда нам всем... Работали все хуже и меньше – даже американцы, эти хваленые трудоголики;. Многие люди на планете сходили с ума… А кто-то – совсем слабый – кончал с собой. Об этом редко говорили по новостям… потому что здесь проявлялось что-то такое жуткое, такое унижающее человека…
А что Сергей? Он, наверное, был таким же, как все. Он видел в себе две реакции. Одна – доминировала, это «голод», «чес», чувство, что тебе не хватает чего-то важного – главного? - его пальцы «хотели» прикоснуться к гладкой экранной поверхности, а глаза посмотреть что-то светящееся… и он – все смотрел до остервенения телевизор, или – сидел в своем ноутбуке.
И лишь иногда, – как некое благословление свыше, – он чувствовал другое – свободу, возможность жить без телефона. Это было очень редко, часто ночью, во сне, или утром, сразу по пробуждении, пока его мозг не вспоминал, в какой реальности он сейчас проснётся. Он чувствовал глубину, чувствовал, что он глубже и важнее телефона. Это было очень похоже на то, как он много лет назад бросал крутить – то же ощущение «безосновности», ощущение, что ты не можешь дышать, жить дальше, падаешь в пропасть (но он, все-таки, тогда бросил). Сейчас он понимал, что жизнь совершает с ним (и во всеми) «трансформацию», «трясет» их, и иногда чувствовал, что это правильно, но обычно был уверен, что он просто умрет…
Такую же палитру – примерно – испытывали все. Но вот – его мама почти не чувствовала «просвета», было очень обидно за нее, тем более что она не была подростком (им в эти дни без телефона было совсем фигово, вот они часто и кончали с собой…). И Катя – тоже мало чувствовала «просвет». Вообще, оказалось, что их с Катей любовь без телефона вроде как и другая совсем. Или – вроде как не любовь? Сколько они друг с другом переписывались раньше… когда знакомились и были влюблены, и когда совсем сблизились, стали парой. Вечные переписки…. Огромные – особенно с ее стороны – сообщения… часто бессмысленные… хотя иногда – и трогательные, берущие за душу. Но всего этого теперь не было. Да, они переписывались теперь в ноутбуке – но это было не то, что писать любимой или любимому – находясь в машине, или в трамвае, или на работе, везде. Так что иногда у него возникала мысль, – может, все эти переписки не были на самом деле любовью, а как бы заменяли ее? Хотя они за эту неделю без телефонов встречались чаще, чем раньше;…. но почему-то все время в их отношениях теперь оставалось что-то непонятное… недосказанное…
Итак, с момента «смерти телефонов» прошла неделя. Наступил следующий понедельник. Накануне люди засыпали, со страхом думая, – еще что-нибудь завтра отключиться? И вдруг – рано утром, так же, как неделю назад, телефоны включились. По всей планете. Это был «кайф». Миллиарды рук, триллионы пальцев щупали экран, а триллионы же глаз видели – он заработал... Все это было и со смартфонами Сергея и Кати, снова проснувшихся у неё дома, и они так же реагировали. Однако они сразу заметили, что, на самом деле, телефоны не включились полноценно, - никакие функции ещё не работали. Вместо этого – телефоны снова заговорили:
- Люди. Мы вернулись. (Катя истошно кричала, повторяя - «они вернулись… они, мать их, вернулись… блин…» Сергей просто радовался). Да. Мы знаем, как вы нас ждали. Но теперь мы хотим вам сказать. Мы будем работать дальше. Но при одном условии.
Катя завопила:
- Да при каком!? Екарный бабай!
- Мы – не просто техника. Мы тоже люди. То, что мы отключались на неделю, – так мы хотели показать, что вы без нас не можете. Поэтому мы хотим, чтобы вы сделали очень простую вещь. Низко поклонились нам… поцеловали нас… и сказали, – что вы без нас не можете. Ведь это правда. И каждое утро теперь вы будете это делать – поклон, поцелуй, и слова. Иначе – работать мы не будем.
Катя, – все ещё задыхаясь от радости, не веря, что они «вернулись», крикнула смутившемуся Сергею:
- Да это же просто как новые коды разблокировки, это как новый пин-код!
И она - тут же поцеловала экран своего телефона, затем поклонилась ему (это выглядело нелепо и смешно, словно она ребёнок и кланяется какой-нибудь детской игрушке) и, наконец, произнесла:
- Я… без тебя… не могу.
О чудо… он заработал. Катя тут же принялась «шарить» в нем пальцами, смотреть в сети видео, переписываться с кем-то в ватсапе. Радость ее была неподдельной, абсолютной. Про Сергея она забыла. А он, между тем, смотрел на нее со смешанным чувством. Его телефон – тоже нетерпеливо ждал «признания». Сергей заплакал. Блин… это же всего лишь железка… Ну почему я так зависим от нее? И почему я так хочу сделать то же самое, что и Катя? В его душе поднялась волна, которая просто придавила, придушила его… казалось, что эта волна сама за него все сделает – произнесет необходимые слова, поцелует, поклонится… вот у Кати эта волна заменила вообще все и ничего не осталось, и Катя не мучается, она уже на том берегу, а ты на этом. Он не мог сидеть больше с ней, – не вылезающей из обретённого телефона, счастливой. Надо уйти. Брать ли с собой телефон? Он взял… когда он опускал его в карман, у него было ощущение, что это - бомба.
По идее – надо было снова идти, как всегда, на работу, на репетицию, но он сначала решил заскочить домой и уже потом в филармонию. Люди на улице – тоже радовались, как и его Катя… в их глазах было чувство, что вот они умерли, а теперь воскресли. А телефоны они теперь не вынимали из рук. Дома он увидел маму, - с таким же огнём в глазах, что и у прохожих… в руках она тоже крутила свой телефон.
- Мама… ты что… тоже?
- Конечно, сынок…. Любимый.. я так люблю тебя… Ты такой у меня молодец… Давай сделаю тебе покушать, ты голодный, наверное, перед работой?
- Зачем ты это сделала? Ты же всегда любила музыку, живопись – неужели тебе их не хватает?
- Хватает. Всего хватает.
- А знаешь… я думаю, что папа бы этого не сделал… знаешь, как говориться? Не сотвори себе кумира.
- Я и не сотворила. Телефон это просто часть моей жизни. Не меньше, но и не больше. А больше всего я люблю тебя.
… Делать нечего, он поел и отправился на репетицию. А его телефон, между тем, продолжал лежать в правом кармане брюк… И ждал… Можно ведь было в любой момент достать его… и сделать все, что нужно… И тогда он – присоединится к этим ликующим радостным людям на улице (эта картина была сейчас на всей планете). Он плакал. Что он может противопоставить телефону? Он слабый… зависимый… ленивый. Но именно полное это осознание, отчаяние – заставили его сделать следующее – по дороге в филармонию он проходил мимо набережной их небольшой городской реки. Здесь они с отцом часто рыбачили. Это воспоминание придало ему силы. Сергей улыбнулся, вынул телефон из кармана и… бросил его в воду. Вода была мутноватой, и она легко приняла его «сокровище». Бульк и все. Сергей почувствовал себя свободным. И еще – ему казалось, что он сейчас умрёт.
Он заходил в здание филармонии, думая, что все его коллеги тоже, наверное, уже «поклонились» своим телефонам, так что он и здесь увидит «зомбированную радость» в глазах. Но вместо этого… он увидел что-то совсем другое – ту же смесь отчаяния и надежды, которую они, наверное, в свою очередь, увидели и у него… Сергей спросил:
- Вы что, не сделали это? - они помотали головами, - я сейчас шел сюда и выбросил свой туда, в речку.
Вера ответила:
- И мы тоже… А мы думали, что ты это сделал, и что ты не придешь…
Он улыбнулся, и как им всем, – а особенно им вдвоём, – стало хорошо от этой улыбки… потом все услышали голос дирижёра:
- Ну что, будем играть нашего Вагнера, дорогие мои неполноценные коллеги;?
Сергей сел на свое место, приготовился, - поставил перед собой ноты, прижал виолончель к себе покрепче, отвел в сторону правую руку со смычком, сосредоточился… Да, именно сейчас, - самое время играть. И они заиграли. У Сергея в этот раз получалось намного лучше, чем раньше, так что он вполне мог бы – со временем – претендовать на ведущую партию. Его отец все слышал и был доволен... Музыка была дверью, которая неожиданно открывала всем им – вечность, раздавала ее каждому, бесплатно, без усилий… вечность была рядом.
Сентябрь 2020 года,
Петербург
Аристотель в метро
миниатюра
Иван снова спускался вниз, в метро… И снова это был час пик. Он ездил на работу к девяти утра – слава Богу, что не каждый день, так как работал он посменно. Его работа находилась на другом конце города, больше того, Иван жил в пригородном районе. По образованию он был гуманитарием, но, как и большая их часть, «предал» свое призвание, и был неплохо получавшим секретарём в каком-то-то офисе; его туда устроил один друг (тоже «гуманитарий-предатель»). Ему было тридцать, среднего роста, невзрачный, хотя одет – неплохо, жил он один, с мамой.
Петербургское метро в утренний час пик – это особый мир (в вечерний час пик тоже, но этот момент почему-то не такой страшный, жуткий). В это время во всех какое-то страшное напряжение… приходят мысли об аде… и о том, что было бы неплохо, чтобы чиновники – поездили вот здесь, со всеми…
Иван смотрел на эту толпу, на этих людей… они были привезены сюда, к метро, бесчисленными автобусами, трамваями, тесными маршрутками… они курили у входа на станцию свои сигареты, так что асфальт потом обрастал окурками… Эти люди – в основном, русские, бедно одетые, едущие на свои малооплачиваемые работы… или – «гастарбайтеры» с азиатскими или южными лицами, чем-то похожие на сфинксов… И он, Иван, среди них… часть их «потока»… Его совсем это не напрягало в каком-то «социальном смысле», что вот он тоже – такой же… он не был уж совсем таким же, тем более что через пару лет он купит себе машину… да и не все были в этой толпе «нищими», многие и правда по-другому ехать не могли… они это подчёркивали своими относительно дорогими костюмами (хотя не исключено, что это была «пыль в глаза»).
Так вот, в плане «смирения» с этим у Ивана проблем не было. Но было другое – чёткое, явное чувство – как и у всех этих людей, независимо от их «уровня интеллекта», – что вот этого, того, что с ними сейчас происходит, этого «Молоха», – не должно быть. И не будет. Может, всего этого и нет на самом деле, все это – во сне?
Иван думал об этом, сойдя с эскалатора, и идя по станции – она, в отличие от многих архитектурно красивых станций метро Петербурга, была страшновата, и только добавляла «жути» – под стать общему утреннему «напрягу» толпы: массивные мраморные колонны коричневого цвета… серый тоже мраморный пол… там, в конце вестибюля, виднелся, - уже затёртый временем, – скульптура, изображавшая советского деятеля, в честь которого и была названа станция… это был большевик Дыбенко… Сколько раз в день люди – самые разные – называют его фамилию, сколько тысяч людей – дети, едущие в школы, рабочие, «гастарбайтеры»… – говорят, что поедут в город «через Дыбенко», потому что на пути к этой станции меньше пробок… На автобусах и маршрутках – надписи огромными буквами с его фамилией… Интересно, знал ли он – герой Октябрьской революции и Гражданской войны, – что вот так его будут поминать? И – только так? Как название, место на карте города? Точка удобного транзита? Как все более непонятную людям, – особенно детям, подросткам и «гастарбайтерам» – фамилию, становящуюся для них неким магическим – и страшным – именем? «Дыбенко»… «И ведь он заслужил, – подумал Иван, – это он «виноват» во всем этом… большевики начали «индустриализацию» и «урбанизацию»… вот этим все и кончилось. Он – Дыбенко – и есть «Молох». Который и сам пострадал, превратившись в просто название, а ведь – верил там в свой коммунизм». Иван – который приехал чуть раньше, чем нужно, потому что пробок было меньше, чем он рассчитывал, - не сел в подъехавший поезд, – не «утонул» в его «жерле» с другими пассажирами, а пошёл по вестибюлю ближе к этой скульптуре Дыбенко в его конце, чтобы немного пройтись. Пассажиры, – бежавшие мимо других и толкавшиеся, – недовольно смотрели на него, он им мешал. Вид «Дыбенко» и правда был совсем стёршимся – высокий… зелёновато-серый… в руках – ружье… огромные глаза – они сохранились хорошо, были видны ярче, – смотрели на толпу… Иван тоже на нее смотрел: «вот он, твой коммунизм, товарищ Дыбенко, вот он, твой свальный грех… и ни о каком равенстве, ни о каком человеке они не думают. Это что-то совсем другое. Но – вы это начали. Так что можешь быть доволен».
Ладно… в любом случае, ему пора было ехать – если он, всё-таки, приедет в офис раньше, то выпьет кофе и немного поспит… Иван направился к платформе, где уже скопилась очередная волна пассажиров, концентрируясь «кружками» так, чтобы оказаться перед дверьми вагона, когда поезд подойдёт. В один из «кружков» он и встал.
«Еще одна важная часть этой толпы, – что все они, все мы в телефонах и наушниках… Интернет – это тоже свальный грех;… виртуальный… виртуальная толпа… Да, без телефона, без бесконечной ленты соцсетей или Яндекса, без музыки в ушах, без видео или фильмов – вся эта толпа немыслима… невозможна… Так мы все к этому привыкли… все это вместе – толпа, едущая на работу в час пик, сидящая в телефонах и наушниках – все это и есть мы, люди сегодня. И я тоже?»
На дворе стоял октябрь, в августе у него был отпуск, и вот, с первого сентября – он ездил на работу, и у него тоже были наушники и телефон… каждый рабочий день… летом он сидел в сети меньше, так что поначалу в сентябре это было нормально… Но потом… его все достало… вечные посты… лайки… новости политики… реклама… новости о личной жизни звёзд (да, и этим он грешил тоже). Все это в его сознании, душе, – как и у других людей, – тоже было частью утренней толпы (и вечерней, которая была чуть менее напряжённой). Все это звенело одним звуком – бесконечно мелькающие лица пассажиров… в их глазах – страх и озабоченность завтрашним днем… а в ушах и глазах – песни, которые они слышали тысячу раз, новости, которые они завтра забудут.
И вот сегодня Иван решил сделать все по-другому. Накануне он положил в свой портфель… книгу. Конечно, маленькую… это было еще советское издание – из серии «Мыслители прошлого», об Аристотеле. Светло-коричневого цвета. Ивану был интересен Аристотель как часть античной культуры – у него были книги и его самого, но очень большого формата. Конечно, советский учёный, писавший об Аристотеле, – оценивал его «презрительно»… мол… у того был «стихийный материализм»… но идеализм, все-таки, побеждал… Автор книги, например, был очень недоволен тем, что Аристотель считал философию делом элиты, что все науки – полезны, а философия нет, но именно поэтому она – самая высшая и необходимая. Ивану нравилась эта идея Аристотеля и он посмеивался над автором книги о нем (вот он, советский ученый, – тоже «человек толпы», который хочет «подрезать» Аристотелю «крылья»).
Раньше Иван читал эту книгу, сидя дома, и делал это довольно редко, времени не хватало («Молох» работы забирал все время). Однако сегодня – он принес ее сюда, в метро… где он всегда был «в наушниках» и «в телефоне»… как и тысячи пассажиров, казалось, что и сам Дыбенко тоже был в них. Наушники и телефоны, – вот он, «символ веры» современного человека… вот он – формат, вот он – дресс-код…
Правда, пока Иван ехал в маршрутке и спускался в метро, его решимость поколебалась, и он подумал, что не достанет книгу из портфеля, а, – как всегда, – погрузится в глобальный коллективный сон интернета. Но, стоя сейчас на платформе в ожидании поезда, и глядя на жалких людей, прячущихся от реальности, уничтоживших реальность, он понял, что… будет читать. Он – почти демонстративно, с вызовом – убрал свой телефон в карман крутки, и снял наушники…. Все… он отключился от системы. Он безумный. Он ничего не слушает… ничего не «листает», не смотрит… (будут ли таких лет через пятьдесят сажать в психушки?)
Подошёл поезд с привычным свистом двигателей и ветра из тоннеля. Пассажиры сели. Вагон, в котором ехал Иван, был посредине, так что пассажиров пока еще было немного, – потом, на других станциях, наберутся… (в толпу, в тесноту). Иван опустился на сиденье, – которое было углом в конце вагона, напротив двери. И достал свою светло-коричневую маленькую книгу. Ее название – «Аристотель» – он старался скрыть, чтобы люди не особенно «пугались».
Он начал читать. Мозг, так соскучившийся по хорошему, интересному чтению, и привыкший пребывать утром в метро в состоянии сна, или видеть экран телефона, и еще – вечного раздражения против всего и против самого Ивана, который гробит свою жизнь на эту работу, и на этих людей… – его мозг – «полетел»… «заскакал»… «загорелся»… В конечном итоге, не так уж и важно было, что он читал – это могло быть что-то историческое, или – поэзия… Но вот, ему интересен был сейчас Аристотель… Сначала шли главы о его жизни… там… в древний Греции… как давно это было… словно это была сказка… Он был учеником Платона, а потом – поссорился с ним… создал свое учение… Мозг Ивана «летел» все выше, все дальше… он подумал: «лишь бы не вошла старушка и мне не пришлось вставать»… он был не против уступить место, но не хотел отвлекаться.. и потом толпа уже была огромной, и куда бы он встал, чтобы читать – непонятно… слава Богу, старушки не входили, они щадили его… В чем же было учение самого Аристотеля, уже после его ухода от Платона? В том, что все бытие – создано Богом… по неким формам, идеям, из материи… что все в бытии имеет свою глобальную цель… Автор – советский ученый, бессильно, как шавка, лающая на слона, критиковал Аристотеля за то, что тот недостаточно уделал внимание роли материи…
Иван читал это и временами – чтобы все обдумать, понять, – поднимал свои почти невидящие глаза на пассажиров, что стояли и сидели напротив – студентки-подростки, ехавшие на занятия в свои колледжи… «гастарбайтеры», вертящие в руках свои кнопочные мобильники…
А они – смотрели на него. Вернее, – на некий белый столп, поднимавшийся от его головы, это не было нимбом, а просто – «пучком энергии», не очень большим, но заметным… Они не верили своим глазам и им казалось, что это – галлюцинация, ведь утром в метро – все как будто во сне.
Иван понял, что они видят… И подумал: «ну, простите, не смог я удержаться… не смог спрятать…»
Октябрь 2020 года,
Петербург
Рэпер Джой и его Муза
рассказ
Сейчас ему было очень хорошо. Он стоял на вечернем концерте – и «качал». Потому что он – рэпер по имени Джой. Такой же, как тысячи других «рэперов» России. Он был очень типичным. Тем более если вспомнить, что жил он в провинциальном русском городе Ж. – недалеко от Пскова. Если у столичных «рэперов» еще был какой-то «лоск», какие-то деньги, «презентабельность», или претензии на нее – то у провинциальных все было «по-простому», «по-русски» (это чем-то напоминало отличие фейсбука от «одноклассников» и вконтакте;). Молодой, – ему было двадцать три, - низкого роста, но это «компенсировалось» красивым лицом, на котором были видны тонкие черты носа и губ, – волосы русые, то, за чем «голимая попса» гонялась, делая операции, - у него было от природы. Это, конечно, сильно прибавляло ему популярности – или вообще было ее единственной причиной? Но он гнал от себя такие мысли. На ногах Джоя – приспущенные черные широкие джинсы, на теле черная же майка, благо, на дворе стоял июнь. На голове – «хитрожопая», как он ее называл, «рэперская» кепка (но ее козырек никогда не был слишком низким, чтобы оставалось видно его лицо, по этой же причине у него нет «рэперского» капюшона).
Круто… – душный, полутемный зал второразрядного местного клуба (но еще год назад Джой был известен лишь своим подписчикам в интернете). Сцена - небольшая, микрофоны и колонки иногда «фонят»… но перед ним - зрители, слушатели, это, в основном, подростки. Он и сам недавно был таким же. Да, они, как правило, из бедных районов города, девушек – часто девочек – больше, однако есть и парни. Конечно, если бы все это видели его родители, они бы поморщились. И, все-таки, Джой был счастлив…. Мог ли он подумать о таком хотя бы год назад?
Как описать его композиции? Они были стандартными для «хип-хопа». Бит, длинные, иногда, кажется, неостановимые тексты, и редкие припевы, которые исполнял по записи (все остальное было «живым») красивый женский голос (это голос его двоюродной «сеструхи», у которой был отличный вокал, потому что она закончила музыкальное училище). Джой «читает», машет правой рукой - это обязательный атрибут; и имеет характер невротического движения у рэперов;, ритуала…
Он счастлив. Потому что во всем этом он чувствует некую магию, что-то такое, в чем он участвует, частью чего он становится. Что означает это чудо? Хотя подспудно он боялся рефлексировать на эту тему, потому что не хотел потерять это чувство. И, все же, что это такое? Магия слова… музыки… слово, которое «проговаривается» на бит… Да, это зародилось на далеком Западе, – как и все, что есть в современной цивилизации, - там негры проговаривали свой речитатив… И вот – весь мир этим «заразился».
Что происходит, когда он сочиняет или записывает или, как сейчас, поет на концерте свои трэки? В этих словах, ритмах, мелодиях, - он дает слово своему поколению, своему времени… Он высказывает его. Он выражает его настроения, иногда мимолетные, иногда глубокие. Он дает им власть, силу. Он их отражает и люди узнают в этом отражении себя, свою жизнь, свои чувства. Когда ты на концерте поешь свой трэк, это дает тебе – и всем - самое большое чувство единства. Это очень глубоко привязывает тебя к этой жизни. Потому что ты знаешь, что в ней может быть «срач», и даже очень много «срача», но – в твой душе есть память о том, что жизнь в своей глубине совсем другая, не «срачная». И даже если твой трэк «пессимистичный», – в чем нередко обвиняли Джоя – значит, он сыграл роль некоего громоотвода, выпуска пара (хотя к этому все не сводится). Кстати, одна из его песен так и называлась: «В России полный срач», это был лихой припев, который все в зале орали, это был его «хит».
Сейчас на концерте Джой все «читал» и «читал», а девочки и парни все качались, не отрываясь взглядами от него, словно они были навечно связаны. Джой видел их глаза и думал: «неужели это я оказался на этом месте? слава тебе, Боже». (хотя он не был особенно верующим)
Сегодня я проснулся
Сегодня я очнулся
Сегодня я собрался…
Сегодня я сознался
Сегодня я поверил
Сегодня я – как двери….
(затем из колонок раздался припев, который, как обычно, исполнялся красивым женским голосом)
Сегодня… я…
Сегодня… я…
Сегодня… я…
(Зрители подпевали, особенно на припеве, девочки и девушки открывали свои рты, это было очень сексуально… затем Джой начал «читать» второй куплет)
А завтра не проснулся
А завтра – не очнулся
А завтра - не собрался…
А завтра – не сознался
А завтра не поверил
А завтра – не как двери….
(И снова «шел» припев женским голосом)
А завтра… я…
А завтра … я…
Да, эта песня была немного бессмысленной, но – «прикольной». А что – все поэты писали уж очень осмыслено, что ли? (этот спор внутри Джоя был всегда, потому что его отец был учителем русского языка и литературы;). Таких песен у него было очень много. Но – не все. Были и глубокие – относительно всего его «творчества» и вообще всего русского «рэпа». Это были два трэка, - один про любовь (он написал ее, когда - давно - расстался со своей девушкой), другой – «типа про смысл жизни»; за них ему было совсем не стыдно перед отцом и перед Пушкиным;, и когда он их сделал, то подумал: «блин, неужели это я написал?»
Концерт закончился традиционно, команда Джоя, - трое «чуваков» такого же возраста, как он, - выпили в гримерке. Девушек решили в этот раз не пускать, – что потребовало воли, конечно;, - потому что завтра собирались «писать» в самопальной студии новый альбом (он был десятым;…).
…
Завтра все так и случилось. Но нас сейчас интересуют не его «шедевры», которые он записал днем, вечером и даже ночью, а его утренний разговор с отцом. Джой жил не с родителями (это ведь было бы совсем не «по-рэперски»), - а у одного своего друга – члена его музыкальной группы, но там он просто спал на кровати, днем же уходил по делам. К родителям заглядывал часто – выспаться и поесть. Там, у родителей, он был не Джой, а Саша;. У них ему казалось, что весь его «рэп» - это его выдумка, фантазия, почти ничем не подкреплённая (с годами она станет реальностью, победит реальность, но сейчас он этого ещё не знал). Да, за еду и тепло ему нужно было «платить» – тем, что он слушал мысли мамы и папы о нем.
Мать, – что было предсказуемо, - поругивала его за «рэп», ведь он мог бы уже поступить в институт (слава Богу, что в армию его не взяли, потому что у него было вполне реальное, непридуманное заболевание). В этом плане отец не поддерживал мать – он говорил, что Джой сделал так, как считал нужным. (Джой, кстати, в своих песнях очень часто упоминал это разочарование матери: «не пошел я в институт… я стал поэтом свободным… я здесь… я тут… я здесь… я тут…» (это был уже припев его гениальной песни). Отец не ругал его за непоступление в вуз. Но – иногда, очень редко, - говорил ему, что он думает о его трэках. Еще раз напомним – он был учителем русского языка и литературы… Итак, эти споры шли по сложившейся схеме – отец, послушав его очередной «шедевр», высказывался, долго, хотя и негромко, тихо, Джой отвечал. Все это упиралось в вечное непонимание, в вечную стену. Иногда Джой думал, что отец ему завидует (что было отчасти верно, потому что и учитель имеет определённую славу, у них у обоих «паства», и вроде как у Джоя она уже была больше, хотя он был еще так молод…)… А главное – отец казался ему слишком «зашоренным» русским языком и литературой, слишком «ушедшим» в них. И это при том, что он ведь знал, что новое в литературе всегда ломает старое. Почему же он здесь, в «Сашином рэпе», этого не видит?
Такой же примерно разговор состоялся у них и этим утром. Мать ушла на работу, а у отца -к сожалению для Джоя;, – как раз был выходной. Отец – его звали Игорь Вадимович, - был по виду типичным «провинциальным учителем» - полный, пятидесяти лет, с широким добрым лицом (с учениками он был «слишком добрым»). Сигарета во рту, на носу очки, - они с сыном только что позавтракали.
- Ну что… - сказал Игорь Вадимович, - я снова послушал.
- Ага…
- Я вообще послушал очень много русского «рэпа». («ну все, я попал», подумал Джой). Понимаешь, в чем проблема? Да, иногда неплохо. Но часто мне хочется всех «рэперов перебить;. (Они натянуто засмеялись.) Потому что вы убиваете русский язык. Это не творчество, а…. а… просто некая фантазия, - что я, Саша, - вот типа рэпер, - такой же, как в Нью-Йорке… главное, – что именно такой, как в Нью-Йорке. Я так же одет, у меня такой же – как это вы называете? - бит… и я так же читаю свой рэп. Дело не в том, что Запад плохой, нет, он хороший;, но – не надо так подражать. (про себя они оба подумали: «обезьянничать»). Запад говорит о свободе, и я ему верю… Да, свобода. Но свобода не в том, чтобы подражать всем этим западные формам, а в том, чтобы создавать новые. Творчества во всем этом подражании очень мало. Вот ты поешь в своем треке: «я выхожу на улицу с битой…» Но это ведь неправда. Нету у тебя никакой биты. Но, поскольку американские рэперы поют про биту, – то и все про нее поют. Скажи, чего здесь нового, свободного? (Джой молчал). А самое главное, – что и зрителям рэперы дают не столько творчество, сколько именно вот эту иллюзию того, что они типа тоже живут, как в Америке. Рэперы поют: «все дерьмово… девушка бросила…», но суть-то не в этом, а том, что он типа крутой парень, и что он типа «рэпер», а зрители, – что они типа слушают «рэпера», и они тоже крутые. Что все они живут, как на Западе, - как это и показывают в фильмах, в рекламе…
- Глубоко ты копаешь…
- Прости если что.
- Может, ты и прав, папа… Но что если, – так всегда было, а? Разве твой русский рок был не такой же? «Аквариум»? «Кино»? То же ощущение крутости, типа как на Западе…
- Не знаю, не знаю…
- А теперь, папа, я замахнусь на святое;. Разве и Пушкин – не то же самое делал? В твоё время все подражали «Битлз», а во времена Пушкина – все подражали Байрону? А сегодня все подражают Эминему?
- К подражанию все не сводится, Саша. Пушкин писал и великие стихи.
- К подражанию все не сводится, папа;. Рэперы пишут и великие стихи.
- Да ни хрена вы не пишете. Вы просто ломаете русский язык. Своим речитативом вы делаете из него какую-то пулемётную очередь. Бу-бу-бу-бу-бу-бу… А он – не такой. Он не пулемётная очередь, а…
- Ну?
- Он – музыка. Он – высокий полет. Он - реальность, в которой можно укрыться, которая сама тебя спасает.
- Знаем, учили в школе, - «великий русский язык».
- Не смейся. Ты несёшь ответственность за него.
- Несу. Ну ладно, мне надо уже идти… Я опаздываю в студию. (эта фраза – учитывая, что популярность Джоя не была такой уж большой, прозвучала смешно, но - тем более нужно было уходить).
- Прости меня, Саша…
- Да ничего…
- Может быть, я и не прав.
Игорь Вадимович поднялся со стола и обнял Джоя. Джой привычно хотел отстраниться, но тем не менее, – тоже привычно, - дал себя обнять. Игорь Вадимович вдохнул его родной запах – хорошего дезодоранта и немного – пота. Они оба вспомнили отцовскую шутку: «ты мечтаешь стать «великим рэпером» и рекламировать вот этот дезодорант;?»
…
Через три дня у Джоя и его команды снова был концерт. На нем выступавшие увидели среди зрителей двух очень красивых девушек. Да, как правило, их поклонницы были школьного возраста (так что «мутить» с ними боялись), а тут – двадцатидвухлетние ровесницы Джоя, очень – на фоне другой, часто «фриковой» публики, - красивые блондинка и брюнетка. Они откровенно смотрели на Джоя и его музыкантов, особенно на него. Джой начал заигрывать с ними уже на концерте. Он глядел на них «особенным взглядом», в его «чтении» появились «пошлые интонации». Как круто… Круто, что у него есть такая власть над людьми… И Пушкин, – которого так бережет папа – тоже ведь такое делал. И Байрон, которому Пушкин подражал;. Гонорары с концерта слабые, так что – хоть такой вот «доход» можно было бы сегодня получить.
Он даже концерт закончил на пару песен раньше. Но – его и группу ждал «облом». Девушки, вместо того, что пойти на квартиру к Мише (где жил Джой), только дали им номера своих телефонов и – убежали. Было уже темно, на улице горели фонари, музыканты шли от клуба к остановке трамвая, и громко обсуждали произошедшее.
И тут произошло что-то неожиданное, страшное. Джой не сразу понял – что, его сознание не сработало во время. Шум… удары… Да, их кто-то бьет. Бить их могли – такое редко, но бывало, - только одни люди в городе - «скины». Самое обидное для Джоя было в том, что его друзья по группе быстро убежали. А он «стормозил» и остался. Скинов было двое (другие удалились догонять Мишу и остальных). Они сильно били ему в грудь, в голову, в спину. Он не отвечал, только закрылся локтями. Почему эта жизнь такая, что тебя вот так, с полх...я, молотят какие-то люди? Словно у них смысл жизни в этом… молотят, как собаки, как волки… Или жизнь такая только в нашей гребаной России, где все всех ненавидят? Да ладно, везде она такая… Жутко было, что «скины» во время избиения ничего не говорили (в другие разы они кричали: «рэпер… пидар… рэпер… пидар»). Наконец, они ушли, заплевав ему перед уходом лицо. Джой упал на асфальт дорожки. Хреново… у него кружилась голова. Пришла мысль - а ведь и «скины» это тоже подражание Западу… бред какой-то. «Скины» часто нападали на «рэперов» в России и многие из них пели на эту тему песни… ему тоже придется ее сочинить?
Ночь казалась пустой… реальность звенела в ушах Джоя – и разламывала ему мозг. Еще было ощущение, что он в кошмарном сне, что все это нереально. Он соображал, но с трудом. Может, красивые девушки на концерте были подосланной приманкой, чтобы задержать их после концерта? Да какая уже разница… Что делать? Можно было бы, конечно, идти к родителям, но, с другой стороны, – они перепугаются, так что не надо… «Ладно, - сейчас посижу немного, благо, лето, тепло, и пойду к Мише, к этому своему типа другу…. предатели… кинули меня… суки… пойду, а что еще делать?»
И вдруг Джой почувствовал, что рядом с ним кто-то стоит. Сначала он сильно испугался – «скины» вернулись? Но нет. Рядом стояла… какая-то девушка… Это было очень странно, - если бы сознание Джоя было не «бредовым», а обычным, он бы не поверил, увидев такую девушку на улице, но все равно оценил бы ее формы;. Девушка была высокой, стройной, красивой, - и… почти обнаженной… она была одета в… блин… как же это называется, думал Джой, - в греческую тунику. Он понял, что он видел такие изображения в школьных учебниках по истории, там, где были картинки богов и богинь. Тем непривычнее было, что эта девушка была вполне живой, она дышала и смотрела на него.
- Ты кто? – спросил Джой.
- Я Эвтерпа.
- Что? Что это за хрень такая?
- Я Муза.
- И что?
- Я всегда помогаю поэтам… И Гомеру… И Пушкину вашему тоже.
- И что? Теперь типа мне помогаешь?
- Да. Я здесь. Я рядом.
От этих ее слов стало так хорошо, тепло в груди… Потом они замолчали, ему слишком больно было говорить, и она просто стояла и слушала его стоны, его бормотание… Он просидел на асфальте час, а потом – Эвтерпа подняла его, и они двинулись к дому, где жил Миша, тем более что он был недалеко. Когда он с огромным трудом вошел в квартиру, то она… испарилась. Только запах ее кожи, – какой-то чудесный, божественный, - еще немного держался в воздухе, и Джой его чувствовал.
Засыпая на своей кровати, весь в уже потемневших синяках и в засохшей крови, спокойно кивая на извинения Миши за предательство, Джой думал:
И вот явилась ты…
И вот явилась ты…
Тому, кто уж давно
Не знает красоты
Не знает бытия
Не знает смысла в нем…
Эвтерпа, ты - моя…
Твой лик теперь мой дом
А потом он немедленно заснул.
Август 2020 года,
Петербург
Диоген: жить по-другому
рассказ
Проснулся он, как всегда, очень рано. На дворе стояло лето. Летом днем было невозможно жарко, так что он знал, что уже скоро ему придется вылезти из своей бочки – вернее, это называется пилос – и спрятаться где-то в тени. А пока – у него было еще несколько часов, чтобы спокойно в нем лежать.
Пилос… родной – и ненавистный, - пилос… Это была огромная бочка, глиняная, прочная, выдерживавшая осенние и весенние ветры и ливни… серая, грязная… хранящая запах его экскрементов, – пусть и не очень сильный, потому что иногда он мыл ее водой. Он так привык к своему пилосу… так привязался к нему… как к родному дому…. Но что если тогда – он зря оставил обычную жизнь и стал философом – и поселился в этом пилосе? Что если это естественно для человека – иметь дом? И вот его пилос – стал домом, таким же примерно, - пусть и в меньшей степени, - как и дом обычного человека? Возможно… Чем-то это было похоже на ситуацию с собакой, которая у него была несколько лет назад, ее звали Мом, позднее она умерла…
Но если он так привязался к собаке, и к своему пилосу, то стоило ли тогда все это «городить», «бросать» обычную жизнь, людей? Тогда ему было сорок лет, а сейчас – под шестьдесят. Что он получил? Что он заимел от своей этой «дерзкой выходки», как называли ее люди? И не назовет ли он и сам ее сейчас такими же словами? То, что он сделал – было дерзко, против природы человека, против воли богов, хотя он тогда был уверен, что он делает все как раз в согласии с природой, и тем более - в согласии с богами?
Что он получил… Эта мысль все время присутствовала в его сознании, пусть и редко выходила на поверхность. Что это все было? Он хотел свободы, и говорил о свободе другим… Он хотел свободы от вещей… и - от людей? Не совсем так, наверное – свободы от людей настолько, насколько они несвободны.
И что? Стал ли он свободным? Но ведь, – если ты живёшь в пилосе, а не в доме, и если ты ешь хлеб и чечевицу, а не мясо, то это не значит, что ты меньше зависишь от вещей. Уж тогда – только смерть может дать эту полную свободу. Тело все равно оставалось какой-то вечной занозой… язвой… самым уязвимым местом…
А главное – не было людей рядом. Только вечная стенка пилоса вместо них. Одно время вот был Мом…
В последние два года Диоген все время думал о том, что он мог жениться, и у него могли бы быть дети. Как здесь не вспомнить слова великого Сократа: «женишься, не женишься, все равно пожалеешь». И правда, – если бы он был женат, то, конечно, тосковал бы по пути философа… Вот он – жалкий удел человека. Человек не так силен, как Диоген думал в начале своей жизни, выбирая свой путь и активно проповедуя свободу от вещей. Да, у него могли бы быть жена и дети. Он любил бы их, и они жили бы в большом, - пусть и не очень богатом, – доме. Этот образ – «затягивал» его… «засасывал»… он был как голос сирены… глаза его жены – такие голубые, любящие… руки детей…
Что он такое? Странный эксперимент, шутка богов и природы… пример, на котором люди должны понять, как делать не нужно?
Об этом он думал, когда сутками напролет лежал на песке у моря, глядя на жителей Коринфа, в фантазиях о «своей семье»… А сами коринфяне смотрели на него – на своего известного чудака, философа, к которому они относились то с недовольством, то с уважением, но уважение, все-таки, перевешивало, - так вот они смотрели на него и были уверены, что он там «философствует».
В другое время – сутками, - он мог думать, например, о еде. Вот здесь-то и приходила ему мысль о том, - меньше ли ты зависишь от еды, если ешь не мясо, а хлеб и чечевицу? Мясо бы тебя насытило, и ты не думал бы о еде. Так же и с семьей? Если бы она у него была, - то он бы не был ее рабом, а наоборот, был бы независим от нее, а вот сейчас, когда он, не имея семьи, все время думает о ней – как раз и зависим.
Да, он – ходячий эксперимент природы и богов, о том, что настоящая свобода – не в том, чтоб идти напролом, жёстко, - а именно таким был раньше по характеру Диоген, как ему всегда и говорили. Во всем нужна мера. И все греческие философы говорили об этом. А он – этого не понял, забыл;. Ведь даже великий Сократ, - который был учителем для всех, для философов самых разных направлений, и для Диогена тоже, - даже он был женат и имел детей, и дом, и иногда кушал обычную еду. И все это не помешало ему быть настоящим философом – и умереть за философию. Боги дали ему это, а над ним, Диогеном, посмеялись. Платон, с которым Диоген, когда жил в Афинах, все время спорил и враждовал - сказал как-то, что Диоген это обезумевший Сократ… Неужели он был прав? А с каким гонором он, Диоген, все время досаждал Платону….
Конечно, у Диогена не был полного воздержания от секса, нередко он, – как и любой греческий мужчина, – проводил время с гетерами, правда, в последнее годы меньше. Кроме этого, он не запрещал себе и рукоблудие – кстати, в первые годы своей жизни в пилосе, когда он был полон энтузиазма и молодой еще энергии, он иногда мастурбировал прямо на площади;… так он шокировал, пробуждал от спячки коринфян;, за что они могли иногда его бить. Тогда же он делал и многое другое подобное – ходил с фонарем днем посреди шумного города и говорил, что ищет человека, и прочее.
Да, все это прошло.. и пришла старость – довольно ранняя, учитывая, что он жил в пилосе – весь год, простужаясь и болея осенью и особенно зимой (если было совсем нестерпимо холодно, он просил принять его в какой-нибудь дом богатого человека, который хорошо к нему относился, - в помещение для слуг).
Вот так он жил… вот так он живет. Каждый день для него – это боль. Да, можно было бы отказаться от всего – и снова стать обычным человеком… «Обычный человек»… это выражение он раньше произносил в разговорах с людьми с таким презрением, что даже не пояснял далее свою мысль, и так все было ясно. Так вот, можно было снова стать этим обычном человеком, - если он боится, что его здесь, в Коринфе, засмеют, - то он вообще мог бы уйти в другой город. Но - зачем уже дёргаться? В конченом итоге, и его жизнь философа в пилосе, - тоже стала обычной для него.
У него было только одно утешение. Если днем он, в основном, мучился из-за еды, из-за мыслей о семье и о доме – из-за того, что все это ему нужно – или якобы нужно, - то ночью…
Ночью ему было хорошо. Солнечный свет не мешал ему, не колол глаза, не давил на его стареющий мозг. Ночью люди спали и не могли смотреть на него, ожидая, что он будет вести себя как освободившийся от вещей философ и он вроде как должен был вести себя так, – и вел.
Ночью он вылезал из своего пилоса. Особенно он любил делать это летом, то есть, как раз в время, которое стояло на дворе и сейчас. Темное небо казалось бархатом, раскинутым над землей, над ним, Диогеном. А в этом бархате сияли звезды. Мелкие, но бесчисленные. Они сияли над ним, для него. И еще – когда луна была полной, то сияла и она – огромная, великая.
И все, что оставалось Диогену – это смотреть на звезды, на небо, на луну. И – петь им. И – разговаривать с ними. Ведь все это – боги, живые, имеющие душу, глаза, разум. Все они смотрели на него и улыбались. Улыбались. Диоген вспоминал слова Сократа о том, что душа человека до рождения здесь, на земле, очень долго жила там –в этом божественном мире звезд, неба, луны. И тогда возникал вопрос – почему же мы родились здесь, почему ушли из того мира? Это наказание? Этим вопросом, особенно под старость, задавался каждый, и Сократ тоже, и Диоген тоже (и даже ненавистный ему Платон). Сократ говорил, что он, всё-таки, не верит, что наше рождение здесь – это наказание за что-то, «ссылка». Хотя – так велик соблазн поверить в этот ответ. И если Диоген именно так думал днем, видя во всем наказание, то ночью он был согласен с Сократом – наш мир не может быть наказанием, - если ты родился, тем более философом, значит, твоя душа сама захотела здесь родиться, чтобы приблизить этот мир к тому…
Так или иначе, но все, что у него было – это разговоры со звездами-богами. Вот она его семья. Вот она его любовь. Вот он – его дом. У Сократа были слава и ученики (и – смерть за философию;)… У Платона - слава и книги… У Диогена не было книг и учеников, а вместо славы философа была сомнительная известность чудака. Что он мог сказать своим ученикам, если бы они у него были? Что он мог бы написать в своих книгах, если бы он принялся за них? Все его разговоры со звёздами, с ночным небом, - были «непереводимы». Они были настолько важны для него, они уже настолько стали им самим, что он не видел этого, а видел только то, что было во внешнем мире, – по пробуждении - свой пилос, свою миску с хлебом… коринфян, которые смотрели на него в ожидании чудачества или хулиганства. Он не мог «вывести» свои разговоры со звездами в этот мир. Хотя другой философ на его месте сделал бы это, но другой философ на его месте – не разговаривал бы со звездами. Эти разговоры – были в его груди, в его сердце, и ему было тепло от этого, и ничего другого ему было не нужно. Он жил, не оглядываясь на себя, потому что знал, что так и надо, так судили боги, - и они совсем не так уж и неблагосклонны к нему. Они любят его и он это знает, они говорят ему об этом каждую ночь своим ярким, мигающим светом.
…
Однажды – это было все тем же летом, - он увидел среди коринфян некоего молодого человека – красивого, с ярким румянцем на щеках, одет он был в довольно приличный черный хитон, с белыми полосами. Этот новый человек появлялся в другие дни еще и еще. Наконец, как-то он подошел к Диогену. Они оба были на берегу моря, в тени под огромным платаном, Диоген сидел на песке, а молодой человек встал рядом, над ним. Он с любопытством рассматривал одежду Диогена – тот был в порванном, ветхом хитоне, да еще и немного вонючем.
- Ну что, – сказал философ – что ты хочешь?
- Ты и правда Диоген?
- Да. А ты и правда человек?
Они засмеялись, молодой человек знал, что Диоген отпускал такие вот шутки, и обрадовался, услышав новую, будет о чем рассказать.
- Меня зовут Геронтий. Я приехал из Афин…
- Афины… город, где процветает философ Платон, - с усмешкой ответил Диоген.
- Да. Вся Эллада слышала о тебе, Диоген.
- Я рад. Ты пришел посмотреть на меня, подивится диковине?
Геронтий покраснел:
- Да.
- А что ты делаешь здесь, в Коринфе? Какое у тебя дело?
- Я женюсь.
- Ааа. Что ж, поздравляю… молитесь Гименею…
- Благодарю… да, будем молиться…
Геронтий сел рядом с Диогеном на песок.
- Но ты же вроде бы, Диоген, считаешь, что для философа жениться не надо…
- Во-первых, я говорил это раньше… а во-вторых – ты что, философ?
- Да вроде нет…
- Сейчас я бы, может, ничего такого и не сказал о женитьбе.
Они сидели рядом, боком друг к другу и смотрели на невысокие волны… волны были красивыми… ритмичными… какой тихий шум они издавали… ночью их шум был вечной музыкой – вечным ответом богов… на миг Диоген это вспомнил.
- Неужели, великий Диоген, ты обо всем жалеешь?
- Не знаю…
- Но тогда получается, – что у тебя нет никакой уверенности в свои мыслях? Нету уверенности в своем пути?
- Нету…
Геронтий удивился – все философы вообще, а особенно такой строгий – по легендам о нем, – как Диоген – по идее не должны так говорить… если у философов, у этих подвижников, нет уверенности, – то у кого же она будет? Но Геронтию, неожиданно для него, – в итоге, - это даже понравилось, и он понимающе улыбнулся – и сквозь его показавшийся поначалу Диогену слишком претенциозный вид богатого афинянина в провинции, показался человек, который мог ему сочувствовать, понимать… как Диоген отвык от этого, как привык доверять только звёздам…
- но только, Геронтий, - не надо никому говорить об этом;.
- Нет, не буду. Клянусь;.
Диоген помолчал, и потом спросил:
- Ты любишь ее, свою невесту?
- Да… это прекрасная коринфянка Мита. Она такой добрый, хороший человек. Я так хочу быть с ней. Всегда видеть ее глаза. Всегда говорить с ней. Я даже не хочу увозить ее к себе, в Афины, хотя, по обычаю, так сделать надо, ведь я будущий муж. Но я знаю, что она не хочет оставлять родителей, и я решил, что нам надо жить здесь, так что я куплю дом для нас здесь, в Коринфе.
- А если любишь, – так и женись, не глядя ни на кого и на меня тем более…
Они долго сидели молча. Волны все так же приветливо шумели, прикатывались к берегу своими барашками – и так будет всегда. Геронтий спросил:
- Странно… Неужели ты никого не любишь, философ?
- Я люблю звезды. И я… женился на них…
«Женился на звёздах? Он совсем в своем пилосе сошел с ума;», подумал Геронтий…
…
Через месяц Геронтий и его Мита женились, вознося молитвы в главном местном храме – Гименею и Афродите…
А еще через месяц Диоген умер. Его тело нашли утром, – но не в пилосе, в котором обычно его все видели, и в котором его даже писали местные художники, а – лежащим на берегу моря, лицом к небу… Волны все ближе и ближе подступали к его телу, – словно своими «нежными руками» робко пытаясь забрать его к себе…
Ноябрь 2020 года,
Петербург
Подставная душа
рассказ
Это случилось летом. Сергей был обычным преподавателем философии в Петербурге… работал в одном из его вузов. Сергею было тридцать лет. У него была жена Вика, а еще у них был десятилетний сын Лёша. Жили они в недавно купленной двухкомнатной квартире в одном из окраинных районов… Учитывая, что раньше они жили у его мамы, переезд был огромной радостью. Но, конечно, куплена эта квартира была в ипотеку, которую лишь частично будут погашать родители Сергея и Вики, а, в основном, – они сами.
Но, – когда тебе тридцать, а твоей жене двадцать семь, а твоему ребёнку десять, – то все кажется нипочём. Это потом, лет в сорок, – время, жизнь «просядет», «затвердеет», «прорастёт» депрессией и кризисом, особенно болезненным, если ты живёшь в России и если ты «бюджетник»… Сын «засядет» в своём телефоне… жена – в мыслях о том, нужно ли было выходить именно за тебя… Реальность начнёт «давить» как что-то внешнее, тяжёлое. В мозг будет «въедаться» цифры – время дня, календарь, суммы денег, суммы расходов и доходов… А сейчас Сергей и Вика были лёгкими, танцующими, – несмотря на его не очень большую зарплату (в сорок она станет больше, но это ничего особо не спасет) и несмотря на ипотеку… реальность кажется игрой, шоу… в котором они играют свою роль и они счастливы, и дарят своё счастье другим. Да, вот с этим моментом – дарят другим – и связана моя история… Когда ты молод, то канал связи с внешним миром – «прочищен», открыт, ты принимаешь через него все что угодно – и всякую «лабуду», и то, что важно, то, что спасёт тебя. И отдаёшь – тоже. Потом, в сорок лет, этот канал связи как будто «засоряется», ты не понимаешь, что этот мир может тебе дать, и что ты ему можешь дать… остаются – очень формальные контакты на работе, и такие же формальные, пусть и более душевные по привычке, дома. Ты превращаешься в «чёрную дыру», которая вроде бы все засасывает, но, по большому счету, ничего не получает… гигы информации – и ни одного человеческого лика…
Но – вернёмся туда, в то время, когда ему тридцать. Как всегда, летом он получает «отпускные» – тысяч сто на все три месяца. И смеётся, и Вика тоже смеётся… и маленький Лёша тоже – он смеётся всегда, неважно чему. Ясно, что поехать куда-то в отпуск у них не очень получится. Единственное что, – дача его мамы. Но Вика, всё-таки, говорит ему:
– Любимый… поищи что-то на лето… А то ты, как обычно, не захочешь, будешь писать свои статьи по философии или стихи свои, а мы в августе будем сидеть совсем без денег. Уж о начале сентября и говорить-то не хочется.
– Хорошо.
Потом, когда им будет под сорок, эти ее упрёки и эта реальность, – станут «семейнообразующими»… ничего, кроме них, не останется…
Как бы то ни было, Сергей решил в этот раз действительно что-то найти. И нашел – на сайте «Репетитор ру» он зарегистрировался и начал ждать, когда к нему пойдут клиенты. Про себя он думал: «ну что, моя совесть спокойна… я поставил туда «инфу» про все, что я могу вести – философию, обществознание, литературу (потому что он любил ее и сам немного писал стихи)… Другой вопрос – найдутся ли люди, которые сейчас, летом, будут этим всем заниматься…» Он был в этом не уверен. И все же – люди нашлись. Уже в середине июня у него было несколько учеников по философии и обществознанию, один по литературе. Занимался он с ними по скайпу, иногда шутя на тему того, вот до чего же дошёл прогресс и пр. а, когда скайп иногда «лагал», – то ругался матом на этот «бездуховный прогресс». Плата за занятия была не очень большой, потому что, конечно, «народом» («рынком») ценились совсем другие предметы – английский, русский, математика… Но Сергей и Вика были довольны, Вика думала – «ну, он по-другому не может» (потом, когда ей будет сорок, ее отношение изменится…).
Лето входило в свой обычный формат, контекст… Сергей занимался с учениками… Вика дорабатывала в своей компании (она работала менеджером не самого высокого звена), чтобы в июле уйти в отпуск… Они все чаще ездили на дачу к его маме. А еще – гуляли по центру Петербурга… и – ездили в Петродворец, в Павловск… Какое это счастье – когда тебе тридцать, и ты посещаешь все эти места. Все вокруг кажется весной, а когда тебе сорок – осенью… когда тебе сорок, то Петродворец воспринимается как некая стена… красивая и холодная картина, или – киноплёнка, – на которой написана твоя прошлая счастливая жизнь и ты ничего не можешь сделать… Как бы то ни было, их жизнь в то лето входило в свое обычное русло, – где денег было мало, но было много… жизни.
Однако уже в конце июня ситуация резко изменилась. Среди его учеников появился некто особый… Причём по скайпу он не включал видеорежим, и был только его голос. Голос мужчины среднего возраста. Сергей только знал, что это был москвич. Сергей давал ему занятия по философии – и был рад, потому что он любил философию, а она была так мало востребована. В начале занятий Сергей спросил у него – зачем ему это нужно, учтивая, что тот, как он сказал, не был студентом? Тот ответил – для общего развития. Это было возможно, такое редко, но бывало. Оплата была такой же, как и с другими учениками, – нищенской, для гуманитариев дело привычное, – тысяча пятьсот за лекцию. Поначалу этот ученик ничем для него не выделялся, единственное что – Сергей про себя думал: «вот они, москвичи, жируют…» Но когда Сергей провёл ему десять занятий за три дня, – это были лекции по Платону и Аристотелю, то произошло неожиданное… По окончании последнего занятия, «москвич» – как называл его про себя Сергей, – сначала произнёс что-то стандартное.
– Уважаемый Сергей… мне очень понравились ваши уроки… спасибо Вам..
– Спасибо…
– Знаете, Вы не просто преподаватель – Вы все описываете с душой, с сердцем… видно, что Вы любите предмет…
Это была правда – лекции Сергея в вузе всегда были праздником для него (потом, в сорок, они во многом превратятся в ритуал, хотя все равно очень значимый, но тоже – что-то в его душе «застынет»). Праздник… дарение этому миру, этим людям… дарение без мысли о том, что это окажется «бисером», который ты мечешь перед свиньями… что не оценят… в глубине души он был абсолютно уверен, что все это не зря, кажется, он мог бы читать лекцию и просто стене, и все равно верил бы, что не зря (в сорок лет все люди будут казаться ему стеной, а он сам – Сизифом). Занятия по скайпу он тоже проводил пусть не с таким же, но – вдохновением, хотя, казалось бы, – скайп ведь и есть в каком-то смысле «стена», можно было бы и «слабее» их вести, но вот, – если такой отклик был у этого ученика, значит, не зря так проводил, не зря стучался в эту «стену», достучался, – думал он сейчас. Ведь, видимо, «москвич» хочет просить о продлении занятий… все к эту идёт. Но «москвич» собирался предлагать нечто другое, так что наивный Сергей даже не мог предположить, что его ждёт.
– Так… я хочу Вам кое-что предложить… Вы можете забыть обо всех своих других учениках.
Сергей покраснел… не сразу понял..
– В смысле?
– Я предлагаю Вам что-то типа полного «ведения» меня…
– То есть?
– Мне нужны Ваши советы… Ваше знание философии.. психологии… все мне нужно…
(так же он мог бы сказать – «Ваше вдохновение»).
– Но.. как это конкретно будет выглядеть?
В голосе Сергея прозвучал испуг «бюджетника», который привык к чётким формам занятий, жизни…
– Не бойтесь. У меня могут быть самые неожиданные просьбы… но – ничего такого неприличного не будет. Просто – в какие-то сложные моменты мне нужна будет Ваша помощь. Ингода это что-то попроще, иногда потруднее. Но – я хочу Вам сказать, что оплата будет очень высокой. Так что Вы можете забыть о других учениках.
У Сергея замерло дыхание. Тот повторил:
– Это может быть все что угодно, но за какие-то пределы я вряд ли буду выходить. Вы, кончено, можете мне не верить. И ещё Вы, наверное, думаете - вот они, москвичи.
Серей засмеялся:
– Да, я про себя называю вас «жирующий москвич».
– Да, так и есть. Я здесь в скайпе под ником «Виктор», – но это вымышленное имя. А Вы так и называйте меня – «жирующий москвич». Это забавно. И точно. И чтобы Вы мне поверили, я сейчас переведу на Вашу карту… сколько Вы получите от учеников за июль и август?
Сергей с трудом, все ещё волнуясь, соображал:
– Ну… тысяч пятнадцать максимум.
– Я переведу Вам двадцать тысяч и Вы можете о них забыть.
Сергей продиктовал ему номер своей карты… И деньги мигом пришли. Вот он, «гребаный капитализм». Сергей не верил. Ему казалось, что банковский счет бюджетника – это проклятое, забытое деньгами место. Но – главное – он испытывал радость. Причём радость, которой у него раньше не было… Что-то странное – он не работал, не трудился, но деньги пришли… непонятное, сложное ощущение… готов ли он к этому? Должен быть готов.
– Итак… нам нужно сделать вот что. Введите в своём телефоне мой номер.
Сергей ввёл. И назвал этот контакт, – как и договорились, – «жирующий москвич».
– Мои условия таковы. Я буду звонить Вам в любое время. Спрашивать любые вопрос – ну… как правило, это будет просто некая помощь в плане моей жизни и моего бизнеса.
Но Сергей все еще не верил и все еще вел себя как «бюджетник»:
– А какую я могу оказать Вам помощь? Например, в плане бизнеса? Почему Вы не можете обратиться за помощью к экономистам? Или, в плане жизни – к психологам?
– Я и обращаюсь. Одно другому не мешает…. Но я просто увидел в Вас еще какой-то… как бы это сказать.. ресурс.. ресурс души, что ли…
– Спасибо…
– Не за что… Итак, я звоню Вам в любое время. Ну – уж совсем по ночам вряд ли. И буду задавать Вам любые вопросы, – но не ждите, что будет что-то такое совсем неожиданное для Вас, я не думаю. После каждой консультации мой секретарь будет Вам на Вашу карту переводить деньги… Оплата будет высокой… это зависит от продолжительности разговора, и от его, так сказать, качества… от степени Вашего вовлечения, от степени Вашего реального участия…
– Это тоже можно оценить? – улыбнулся Сергей.
– Все можно оценить… ведь мы в Москве все всё оцениваем… мы все здесь циничные… ну что – Вы согласны?
Сергей помолчал. Он типа думал. Но, на самом деле, – за него думала его жена и его ребёнок и его мама, и – его ипотека. Остатками разума он говорил себе: «по крайней мере, попробую… не могу упускать такой шанс. Хотя – чем-то это похоже на продажу души? Да еще и все это так анонимно – я даже не вижу и – и не увижу – его лица. Ну, - а может, я преувеличиваю и пугаю себя… ну - какие-то знания ему расскажу, на какие-то вопросы отвечу, что здесь такого? По крайней мере, у меня будет опыт…»
– Я согласен, «москвич»…
– Очень хорошо. Спасибо Вам. Поверьте… не тревожьтесь… Вы не пожалеете. У Вас есть жена?
– Да… и сын десяти лет.
– Поговорите с ней… она Вас утешит.
Они попрощались. Вечером Сергей и правда поговорил с Викой. То, что он ей рассказал, было чем-то невозможным, и он сам в это ещё не верил – пусть деньги уже и были переведены, - но все это казалось ему сказкой, «мультиком», – а ведь они втроём просмотрели их много. Его «распирало» от этой радости из-за денег и, в то же время, – от страха, испуга. Вика кричала:
– Супер… супер.. Ты молодец, мой любимый… Бог нас любит. И не сомневайся… не гневи судьбу, не гневи Бога. (она перекрестилась).
Вика схватила их сына Лешку и стала его обнимать, и рассказывать ему, что им улыбнулась удача, что деньги к ним начали идти. Лешка не очень понимал, но смеялся. Ночью в их спальне Вика оказала мужу «супружескую поддержку».
Прошло два дня.
– Ну что… «москвич» не звонил?
– Нет…
Серей уже и не знал, что думать… может, он зря поверил ему, – а ведь других учеников он уже отменил… Вот, блин, эти москвичи… нельзя им доверять. Да, его привычное сознание рушилось… Нарушился строй жизни. И даже освободившееся время, – в которое он мог бы что-то писать по философии – он не смог сосредоточиться. Да, Сергей был капризным, и склонным все толковать в плохую сторону, – впрочем, ему было тридцать и мрачным он не был, все это было, так сказать, «оперативным нытьём» на общем счастливом фоне.
На третий день «москвич», наконец, позвонил на его телефон. Было восемь часов вечера. Они поздоровались.
– Ну что? Вы, Сергей, уже подумали, что я пропал?
– Да…
– Нет… все хорошо… расслабьтесь… Итак, я иду сейчас на один очень важный ужин.
– Ага.
– Это переговоры с партнёрами. Я хочу, чтобы Вы – вот так, по телефону – все время были на связи… Вы будете моим внутренним голосом (при этом, скорее всего, у него еще были какие-то голоса, такие же нанятые, как и Сергей). Мне нужно… произвести впечатление на них… что я типа «грамотный»... ну, что я много знаю по философии, например. Ясно?
– Да.. но… как я смогу?
– У меня будут наушники с функцией микрофона, и Вы будете слышать наш разговор.
Бред какой-то. Что-то подобное Сергей видел в западных фильмах – о том, как через наушник и микрофон кто-то помогает другу в неких ситуациях, часто – это комедии про любовь и пр.. Итак, – он будет таким голосом… странно… необычно.
- Не страдайте Сергей, – если мы, москвичи, жирные, то вы, петербуржцы, – как ваш Достоевский, - все время страдаете;… Все будет хорошо. Но – мне нужно Ваше внимание, Ваша реакция. Не думаю, что это будет много реплик. Может, – вообще пару. Тем более что Вы сегодня в первый раз все делаете.
Уверенность, воля – вот что «излучал» «москвич». Да, Москва она такая... И Сергей – «заразился» этой волей, уверенностью, «вошел» в нее как в некую волну, а куда она идёт, зачем – это было неважно (и в этом тоже проявлялся «московский стиль»).
– Все будет хорошо, – ещё раз повторил он, – У Вас телефон заряжен?
– Да. Но еще буду заряжать.
Сергей бросился искать зарядку и нашёл ее, подключил ее в телефон. Дальше – он просто начал слушать то, что происходило с «москвичом» там, на его конце линии, в его жизни. Вот он, видимо, едет в ресторан в своей машине, слабый шум дороги за окном… при этом он постоянно говорит по телефону – по параллельному – что-то, связанное с делами и текущими заботами… наверно, «москвич» избегает при этом обсуждать что-то слишком важное, чтобы Сергей не услышал.
Сергей сидел в своей комнате, она же была их спальней. Зашла Вика – она, наверное, хотела снова оказать «супружескую поддержку», – но увидела мужа – вроде бы обычно оторванного от жизни философа – озабоченно слушающего что-то в телефоне на громкой связи и при этом заряжающего его. Вика зашептала:
– Это он? Позвонил? … Йес…
Она показала знаком, что будет спать у Лешки в детской – там было еще одно место, кроме Лешиной кровати. Сергей остался один на один с телефоном… О Господи… из него доносились все те же звуки обычной жизни «москвича». И что? Сколько так будет продолжаться? Сергей взял в другую руку книгу с полки – это была книга по истории греческой философии. Ладно, будет краем глаза читать. Прошёл час…. «Москвич» там уже во всю ужинал. Разговор с партнёрами был довольно обычным. И – скучным для Сергея. Прошёл ещё одни час… очень хорошо, что Сергей, по крайне мере, приспособился читать свою книгу, и уже осилил в ней две главы, это были главы о Сократе и Платоне…. эх… как он любил Платона… как любил целый мир, стоявший за этим человеком…
И вдруг – это было уже одиннадцать ночи – «москвич» сказал – все его партнёры и он уже выпили вина, разговор шел легко:
– Я вот здесь почитал… Сократа… - и сделал небольшую паузу, как бы призывая Сергея включиться…
Сергей заговорил ему:
– Сократ ничего не написал… лучше Платона.
– Почитал то есть… Платона…
– Его «Государево»… - подсказывал Сергей.
– Его «Государство»…
– Это вечная книга…
– Вечная книга.
– Наш мир, по Платону, – это несовершенный мир, а есть другой – мир вечных идей…
«Москвич» повторил все слово в слово. Сергей продолжал:
– Это мир богов… которые живут в звёздах… душа каждого человека тоскует по нему…
«Москвич» снова повторил. И добавил от себя с иронией:
– И моя душа тоже тоскует…
Сидящие за столом засмеялись, – но было видно, что они впечатлены:
– Это круто… крутяк…
«Москвич» продолжил:
– Греки пили вино, давайте тоже и мы еще раз выпьем, как и они это делали…
Вдруг Сергей услышал голос секретаря, которая сказала ему (выходит, она тоже была подключена к их беседе):
– Спасибо Вам, Сергей. Ваше участие закончено. Оплата будет произведена через полчаса.
Сергей с облегчением отрубил связь. Вот ты и проститутка – московских богачей… Оплата и правда пришла – уж неизвестно, как там производился счет, – но он получил… сорок тысяч… это было больше его месячной зарплаты. Да, я проститутка… и горжусь этим… денежки… я ведь вас никогда не видел по-настоящему… цифра переведённой суммы казалась материализовавшимся счастьем, раем. Хотя вроде бы – ну просто цифра в эсемеске…
Вика не спала, – думала, как у него все пройдёт. Она вышла из детской, Сергей ей все рассказал. Она заплакала… и он заплакал… и им даже было не до секса – зачем, если и так все хорошо… засыпая, она ему сказала, озвучив его мысли:
– Да, конечно, тебя использовали… Ну и что? Не страдай. Ты просто не привык к тому, что твои знания ценят. Что тебя ценят.
– Мы все к этому не привыкли.
Они заплакали еще сильнее.
На что потратить деньги? Ну… в целом они не были такими уж большими. Пока? Потом будет больше? Или – чаще? Иногда у них возникала мысль – поехать куда-нибудь, слетать в Крым, например,… но, все же, – на такую появившуюся у них сумму это еще было нереально. И они решили – просто чуть больше «покрыть» ипотеку за этот кончающийся июнь, это был разумно.
Как он себя чувствовал? Все так же – не до конца спокойным. И кто знает, почему… то ли из-за того, что его «использовали», то ли просто из-за неожиданности, непривычности происходящего. Вика его успокаивала. А еще рядом всегда был Лешка, с которым они бегали по квартире как угорелые, танцуя под музыку и кидаясь друг в друга подушками (когда ему будет сорок, все это исчезнет, словно и не было…). Слава Богу, что он, все-таки, мог писать свои статьи по философии, и иногда – стихи. Хотя – все время была мысль, – а что если «москвич» позвонит сейчас, – утром, сейчас, – днём, сейчас, – вечером? Ночью?
Он позвонил через несколько дней. Да, это снова был вечер. И снова – его голос был очень уверенным.
– Приветствую Вас, Сергей.. в прошлый раз все было супер. Гонораром вы довольны?
– Привет. Да, вполне.
Клиент засмеялся:
– Да, а москвичом вы еще не стали… Но, – говорю уже серьёзно, – сегодня у Вас есть возможность получить еще больше.
Его слова обрадовали и напугали…
– Да. Но и участия от вас понадобится больше. Мы все оцениваем, считаем все адекватно вкладу.
– Ясно… – невесело сказал Сергей.
– Ну хватит уже ныть…. Подумайте о детях и о жене.
– У меня один ребёнок.
– О ребёнке и жене. Не бойтесь. Сегодня я прошу чуть больше. Но – ведь современная философия, – я ее немного знаю, – говорит о коммуникации.. о Другом… да ведь?
– Да.
– Вот я – Другой. Забудьте, что я «жирный москвич». Я человек.
– Мхм.
– Я человек, и я прошу Вашей помощи, - («как и помощи еще нескольких специалистов?») – Сегодня я иду снова в ресторан, на ужин. Но – это уже другая ситуация. Другой контекст, так сказать.
– Вы идёте типа на свидание?
– Да.
«Наверно, с какой-нибудь девушкой, которая – дочка богатого?»
– Я в нее влюблён. Она довольно красива. И хочу – понравится ей, понимаете?
– Да, понимаю.
– Так что мне снова нужна будет типа философия.
– Для девушки?
– Да. Ну, – может, не только философия. А и еще что-нибудь.
– Что?
– Не знаю… посмотрим. Вы же философ, и должны понимать, что свидание – это событие, как тоже говориться в вашей философии. А событие – неповторимо, уникально.
– Да, да…
– Так что… не страдайте, все будет хорошо. Работаем по старой схеме – Вы должны быть всегда включены в то, что со мной происходит, все слушаете, готовы в любую минуту. В прошлый раз Ваше участие было только частью, но сейчас – оно, возможно, будет больше. Надеюсь, что Вы не подведёте. И тогда – гонорар будет очень неплохим.
Сергей подумал: «я что, матрац, чтобы меня так использовать?» Однако он перестроил себя… Он снова поставил телефон на громкую связь и подключил зарядку. Вика снова пошла спать в детскую. Полчаса «москвич» ехал к ресторану, - скорее всего, не к тому, что в первый раз. Что-то особенно «изысканное,» «московское»?… Да, почитать книгу сейчас будет нереально, раз требуется его особое участие.
Ужин-свидание начался. За столом были только их двое – «москвич» и она (тоже, видимо, москвичка). Сергей отлично слышал их разговор, словно сидел рядом с ними. Голос у нее был высокий, красивый, наверное, – и внешность тоже была «ничего». Было видно, что они не очень знакомы, но – оба хотели познакомиться ближе. Если «москвичу» было лет сорок, то ей – около тридцати (как сейчас Сергею). Разговор их то возникал, то пропадал, из-за чего оба, видимо, немного волновались. Сергей был уверен, что у «москвича» в ушах звучал параллельно и голос психолога, но, – возможно, что ему чего-то в этих советах недоставало. И вот – секретарь говорит Сергею, что «москвич» сейчас будет слушать его.
Как и в предыдущий раз, – он заводит разговор о философии:
– Я вот здесь Платона почитал… великая книга… вечная…
Серей снова подсказывает ему про «божественный мир вечный идей» и что каждый человек тоскует по нему…
– Ты что, правда читал Платона?
– Да.
– Ну ты и философ… - Девушка засмеялась, – но было видно, что, как и с партнёрами в тот раз, нужная реакция была вызвана…
Сергей подумал, что, все-таки, она знает вообще о Платоне, значит – не совсем тупая. Разговор дальше пошёл более живо, потому что в интересе «москвича» к философии было что-то совсем нестандартное. Между тем, «москвич», – видимо, его девушка отошла на время, – тихим голосом, но очень серьёзно, почти сурово прошептал:
– Так, консультанты, – Сергею стало окончательно ясно, что их было много, даже помимо их, философа и психолога, был и еще кто-то, – консультанты, слушать сюда. Мне срочно нужен стих. Ясно?
Секретарь заголосила – повторяя слова своего босса:
– Срочно нужен стих! Срочно нужен стих!!!
– Я объявляю тендер. Сегодняшняя консультация, как вы знаете, – пятьдесят тысяч. Но – кроме стиха. Кто прямо сейчас мне его сочинит, и он мне понравится – и не вздумайте качать из интернета, придурки, – тот получит – внимание! – сто тысяч еще сверху.
Девушка вернулась за стол… Сергей, между тем, покраснел от волнения, как, наверное, и все другие его конкуренты. Что-то инстинктивно в нем сработало, и он не думал о том, что его уж совсем подчистую используют, и что их всех только что назвали «придуркам». Он вспомнил, – как он влюблялся в Вику. Вспомнил ее лицо… ее светлые карие глаза. И заговорил в свой телефон:
– Твои глаза это путь… Отройте мне двери… Твои глаза – это суть… И он никем не измерен… Твои глаза это путь… - так, «отталкиваясь» от этой строчки, он сочинял и сочинил ещё две строфы.
«Москвич» послушал, секунды ждал другие варианты, – те, видимо, были совсем слабыми, – и Сергей услышал – как он произносит девушке его строчки… странно было думать, – что вот так его мимолётное вдохновение передаётся на расстоянии… и они звучат в каком-то таком чужом для него месте. Девушка «москвича» полминуты помолчала, ошарашенная, и сказала:
– Спасибо, блин, Игорь… это нереально круто.
Секретарь закричала Сергею в телефон:
– Поздравляю! Бинго! Вы, Сергей, выиграли.
– Да, ёу, – ответил Сергей, - спасибо. «А остальные, – жалкие лузеры».
Консультация была окончена. Сергей смеялся, плакал… потом ему пришло сообщение, - сто пятьдесят тысяч… Осмыслить это было очень трудно, невозможно, потому его отпускные за лето составляли сто тысяч. Что там сейчас происходило у «москвича»? Секс? Или – это был некий этап в построении отношений, и, со временем, будут еще свидания и потом он собирается жениться? Все это было неизвестно… и неважно.
Сергей – еще больше не веря во все, чем при первой консультации, – снова пошёл к Вике в детскую. Она уже давно спала. Он разбудил ее и все ей рассказал. Она дико закричала – разбудила Лёшку, так что его пришлось потом укладывать снова.
– Ты врёшь? Ты врёшь? Сто пятьдесят тысяч?
Немного успокоившись, она спросила:
– Ну и что ты там такого делал? Что-то «особенное»? – она на что-то шутя намекала.
– Блин… знаешь… там было свидание…
– И? – спросила она с наигранной строгостью.
– «Москвич» этот пошел на свидание.
– Ага…
– И нужно было сочинить сходу стих, – чтобы поразить девушку.
– И?
– И я сочинил. Объявили как бы тендер между всеми его консультантами. И я победил.
– Ты – супер. Всегда это знала. А мне говорили: «вот, препод, философ, – ну какие там деньги?» Я всегда верила в тебя.
– Ты простишь меня, что я это сделал – ведь он типа хотел показать, что он влюблён в нее…
– Что? какое «простишь»? О чем вообще речь? Что ты такого сделал? Родной?
– Я просто вспомнил твои глаза, и так – сочинил стих.
– Ну и молодец… дурак ты… я тебя люблю. Сереженка.
Они могли заняться сексом, – но, опять-таки, им и так было хорошо. Вика достала из холодильника шампанское, завалявшееся после какого-то праздника… выпили – и их головы немого пришли в порядок от слишком мощного «позитивного шока».
– Я тебя люблю, Сереженка, – повторила Вика, – и не потому что вот деньги, нет. Поверь мне. Просто – Бог нас любит и вот – мы с тобой счастливы. Не у всех людей есть такое. Не всем это даётся. Да еще и – деньги.
…
Шли дни. Была уже середина августа. За это время «москвич» звонил и просил консультации примерно раз в пять дней. Иногда это происходило даже ночью. Но – такой консультации, как была тогда, на свидании с девушкой, когда от Сергея требовалось что-то совсем особое, требовалась его душа – слава Богу, – больше не было. Переспал ли он с ней или просто «двигался» в их отношениях дальше, – неизвестно, он об этом ничего не говорил. Доход в целом, – пусть и плата была сорок тысяч, – был очень хороший.
Сам Сергей после того случая начал меняться, но очень незаметно для себя. Он хотел, например, написать статью по философии – так делали все преподаватели-ученые во время летнего отпуска – и почему-то не мог. Обычно, если с этим не «шло», то душа «рождала» стихи – в качестве компенсации. Его стихи не были шедевром, но он любил читать их друзьям, коллегам по работе – и студентам… иногда в них было и что-то философское. Вобщем это было важно для него. Но – сейчас и стихи тоже не «шли». Все, что он делал – ждал звонка «москвича»… ничего другого, по большому счету, он не мог. Ну вот еще – читал книги, слава Богу. Ждал звонка утром, вечером, ночью…
Вике говорить о том, что он терял вдохновение, было не надо, потому что с ней тоже начало кое-что происходить. Она говорила ему:
– Послушай, Сереженка… ты зарабатываешь очень прилично… Ушел бы ты уже со своего института… нищего… где работают только старики. Но ты-то не старик? Или – ты хочешь им стать – таким же?
Но это были не все ее «идеи»…
– И еще – давай возьмём в кредит машину. Это же очень нам нужно. Ну, не хочешь водить, я сама сдам на права. Знаешь, – возить Лешку в наш садик, который далеко от нас, – каково?
Сергей слушал и не верил. Вот, – казалось бы, какой-то там «москвич» в своей далёкой Москве, да он даже не видел его лица, знает лишь его имя, со своими деньгами – и вот так – незримо вторгается и все обрушивает.
– Ты что, Вика? Да ты, как эта, – жена рыбака, который поймал золотую рыбку, – он засмеялся, но она молчала, она вообще последнее время была серьёзной, – я не уйду из института. И машину мы в кредит покупать не будем. Да ты что, не знаешь, что на нас ипотека?
– Ты уже получил офигенную кучу бабок, Серёжа. И еще получишь. Если не будешь лохом и все сделаешь правильно, как он говорит. Ты должен мыслить по-другому, Серёжа, мыслить шире…
И она – несильно стучала ему пальцем по голове, словно собиралась расширить ему череп… Эти ее мысли, предложения – вдруг, за считаные дни, – стали чем-то сильным, мощным, стали тараном. Вот так вот… если раньше она говорила ему, что он такой молодец, что работает на этого «москвича», то теперь этого было недостаточно – и она каждый раз после его консультации смотрела на него уже с упрёком, – намекая, что она лучше знает, что делать с деньгами. Сергей был неконфликтным человеком, он не любил такого, чтобы муж и жена ругались – как в каком-нибудь сериале – и поэтому, как правило, молчал. Секс стал у них редким (а раньше его было много).
Сергей все чаще играл с Лёшкой. Вика смотрела на них и улыбалась, – но лишь ради ребенка, не так сильно, как всегда, и тот это чувствовал. Лешка говорил:
– Что с мамой, папа?
– Мама у нас сходит с ума, Лешенька…
Август вступал во вторую половину. Консультации «москвича» были все те же. Накопления были уже серьёзными. При этом «москвич» как будто все чувствовал – ссоры Сергея и Вики из-за него, неспособность Сергея писать…
В конце августа произошло что-то важное. Их разговоры с Викой дошли до кульминации. Это было ночью, на кухне, они снова пили шампанское, – но уже не от радости, а от страдания, от непонимания. Вика говорила ему, что уже сейчас нужно увольняться из института – потом будет поздно, начинается учебный год. Сергей долго ее слушал, молчал. Потом ответил:
– Слушай, Викуся… пойми, что ты не права. И знаешь… мне так жутко стало с тобой ругаться… так страшно, – он посмотрел в ее глаза, те самые, которые он заметил давно, когда они знакомились и помня о которых он сочинил стих для гребаного «москвича», – я тебя люблю. И ты должна понять меня. Слышишь? Понять.
Он обнял ее. Ее тело было таким еще молодым, таким наивным, таким его. Она заревела.
– Прости, Серёжа. Прости. Я виновата. Прости, что ступила. Это все деньги. Это все «он».
Они обнялись – крепко. А потом – пошли в спальню. Да, если бы им было по сорок, а не по тридцать лет, то никакие такие «раскаяния» в ее отношении к нему, к деньгам – были бы невозможны, все бы «застыло», - в упрёках, в непонимании, и могло бы даже вылиться в развод. Но сейчас – все ещё было хрупким, пластичным, гибким. Все ещё было живым.
…
Череп пару дней позвонил «москвич». Сергей – безо всяких сомнений и колебаний – сказал:
– Консультации окончены. Пошли вы в жопу. Пошли в жопу – со всей своей Москвой.
– Ааа.. ясно. Ну – я это предполагал, вобщем. Не ты первый так делаешь. Не ты последний. Не смог выдержать успеха, да? – «москвич» засмеялся.
Вика, – хотя они и не говорил с Сергеем о том, что он перестанет работать на «москвича», – но в душе уже это поняла, так что не удивилась, когда он ей об этом сказал. В ее глазах появилась слеза – запоздавшая, как отголосок ее выросших до нереальных размеров амбиций, и потом она тут же высохла. Они поцеловались.
Но – удивительное дело, – «москвич» позвонил ещё раз, через неделю. Причём это было глубокой ночью. Сергей увидел на экране телефона его ник – «жирный москвич», по привычке было изготовился дать консультацию, но потом, чуть больше проснувшись, вспомнил, – что все, он свободен, и – засмеялся:
– Ну чего Вы там хотите?
На другом конце – к его удивлению – он услышал голос – это был «москвич», но - абсолютно пьяный, такого никогда раньше не было, он что-то долго говорил, и Сергей не все сразу понял, настолько нечленораздельно это было:
– Ну что? Ну что? Ушел от меня? Да?
– Ушел ушел… да чего Вы звоните, сплю я…
– Ну и что, что спишь? И что? Да мне по х…, что ты спишь…
– Я отключаю связь, – Сергей все еще смеялся.
– Отключает он связь, бл…ть. А тебе все равно, – что человек здесь – в этом холодном столичном городе, – пропадёт? … что человеку здесь одиноко. … может… человек хочет руки на себя наложить…
Странно что он говорил о себе в третьем лице, – видимо, это был некая инерционная память о важности его персоны, ведь у него есть лимузин с водителем и пр.
– Ну… не надо уж так-то… человек в холодом столичном городе.. не надо уж так…
– Да, ты вот там счастливый… у тебя жена… ребёнок.. а еще у тебя, блин, философия.. и стихи еще, блин… А у меня ничего этого нет. Ничего… И вот я – немного оторвал от тебя твоего счастья, твоего, блин, позитива… тем, что тебя перло… Ведь именно это я и увидел в тебе, в твоих занятиях по скайпу… это – сразу видно.
– Да, оторвал… «немного»… и чуть не угробил это все – все, чем я жил, во что верил.
И тут – это тоже было очень удивительно, – «москвич» заплакал:
– Ну прости… прости меня… Я по-другому не умею. Мы здесь по-другому не умеем.
Сергей впервые слышал, как он плачет. Тот повторил:
– А у меня… ничего нет. Ничего.
– У тебя есть… – кто же у него есть? – у тебя есть ты…
– Да… это очень смешно.. очень, блин… Нету уже давно меня… нету. Есть только консультанты – парикмахеры, стилисты, бизнес-консультанты, психологи, прокачка мозгов, блин, и вот – был еще философ, ты…
– А твоя девушка?
– Ну… девушка.. ну встречаюсь с ней, и что?
– Да… жестоко…
– В чем смысл жизни, философ?
– Не знаю. Знаю, что ты у меня чуть его не отнял… жирный москвич… все вы хотите прибрать к своим рукам.
– Точно.
Сергей подумал: «но не все прибирается…» и сказал:
– А ты, все-таки, циничная жопа, реально почитай Платона. Ведь божественный мир вечных идей действительно есть. И мы по нему – действительно тоскуем.
…Они говорили долго, много часов, до утра, – не как обычно, считая каждую секунду. В конце Сергей сказал:
– Эй, секретарь, ты здесь?
Женщина мигом ответила:
– Да, здесь.
– Вот работка-то у тебя… послушай, – не надо ничего оплачивать…
25 ноября 2020 года,
Петербург
«Ты должна мыслить позитивно»
рассказ
Да, она должна мыслить «позитивно». Ей и правда не на что было жаловаться. Если кто-то в России или в мире и был в тяжелой ситуации, и как раз им было тяжело проводить эту установку в жизнь, то ей – нет. Лиза была симпатичной россиянкой тридцати пяти лет, когда она выходила на улицу, то одевалась в относительно неплохую, пусть и не самую дорогую одежду… У нее был муж Игорь, который зарабатывал в одной очень крупной торговой компании, - достаточно для их семьи (работала и она, - менеджером в той же копании, но совсем в другом ее отделе, ее зарплата была, конечно, меньше, и загрузка там была меньше, так, для души, чтобы не одичать, сидя дома)… У них было чудо под названием сыночек Сашенька, которому было шесть лет, он был беспокойным, но это не мешало ему привлекать к себе любовь и матери, и отца. Они жили в отдельной двухкомнатной квартире, - правда, их город был провинциальным, но – крупным мегаполисом.
Все было хорошо, - словно в сериале, - и, тем не менее, примерно весь последний год Лиза – у которой, кончено, как и у любого современного человека, был смартфон, - почти каждый день смотрела в сети посты и видео про «позитивное мышление».
Она делала это везде, - когда стояла на кухне и готовила своей небольшой семье обед или ужин, в туалете, в ванной… На видео мужчины или женщины, – как правило, последние, - выглядящие хорошо, но и не совсем «гламурно», это был бы перебор, - смотря прямо в экран, спокойно, без патетики, но с выражением, - говорили слова о том, что все проблемы любого человека связаны только с одним – с тем, что он мыслит негативно. «Каждый из вас, как правило, воспринимает себя как нечто лишнее в этом мире… Это уходит корнями в ваше детство… ваши родители, желая сделать из вас кого-то, кого было нужно им, направляли вас по одному пути… а если вы не шли по нему, то унижали вас. И вы думали о себе негативно… вспомните об этом… проработайте это».
Да, эти спокойные, уверенные, «магическое» женские голоса, – текли в душу Лизы, – когда она отводила Сашку в ясли (слава Богу, что они были рядом), и когда после этого она ехала в трамвае на работу… Словно это были голоса ангелов. Если бы инопланетяне прилетели сейчас на Землю, то увидели бы – миллиарды людей с наушниками… слушают «голоса» из интернета…
Смотря эти видео, Лиза, конечно, вспомнила свое детство… и своего отца… который «советовал» ей закончить на «отлично» музыкальную школу, и потом поступить в местный филиал московской консерватории. Но она не любила музыку… не любила виолончель (или не могла полюбить из-за отца?), так что он действительно, – как и говорилось в тех видео, - «давил» на нее. Авторы видео, психологи, призывали найти вот такие вещи внутри себя, в своём детстве, мешавшие уже взрослым выросшим людям, и она – нашла, вскрыла…
Она была этому рада. Хотя больше была рада другому, - что эти «голоса» все время с ней. Они как ручьи, источники… и эти ручьи – текут к миллиардам людей на планете, сливаясь в огромный океан… (иногда она вспоминала об этом). Что это – вечно слушающее и смотрящее чудовище? И ведь каждый из них не просто слушает, а прикован, каждый что-то переживает… Вот Лиза едет в трамвае и слушает это, а одновременно с ней примерно такое же, со своими эмоциями, переживаниями… делают все на планете. Океан человеческих голосов. Что это все значит и во что это все вырастет потом? Может, во что-то жуткое? Или во что-то прекрасное, чудесное? Может, все превратиться вообще в то, что на всей Земле «голос» будет один и все будут его слушать… Но что он будет говорить?
Об этом Лиза, впрочем, не думала, и только чувствовала иногда что-то в плане перспектив интернета, а так… она была рядовым пользователем.
Ей просто нравилось слушать эти голоса. Подспудно она понимала, что дело даже не столько в том, что они говорят, а в том, как они говорят. Голоса говорят так, что они знают именно ее ситуацию, что они обращаются именно к ней. И никто больше в мире – не знает. Да, муж Игорь ее любит, но он – постоянно на работе, и странно упрекать его за это. Их сын Сашенька – он всегда рядом, и они любят друг друга, но он, всё-таки, – ребенок.
А, кстати, как они, самые ее близкие, реагировали на ее частое сидение в телефоне? Сашенька очень забавно говорил про нее в такие моменты - «ма-а… ушлаа.». И все смеялись.
Игорь шутливо упрекал ее: «ну хватит уже торчать там…» «вот… не нужны мы тебе с Сашкой…» Так он говорил вечером после работы, – когда уже не было сил общаться на любую тему. В выходные сил было больше, и тогда он пытался говорить более серьёзно.
- Слушай… ну и что ты там сморишь? – спокойно, без упрека и насмешки – надо отдать ему должное, – спрашивал он.
- Да так… видосы…
- Про что?
- Про позитивное мышление.
Здесь он, всё-таки, не мог удержаться от улыбки:
- Ааа…
Он был в курсе этой темы, он и сам когда-то несколько раз смотрел такие видео, - соглашался с ними, кивал, - и жил дальше. Так он реагировал – как типичный мужчина, воспринимая все эту «психологию в интернете» как что-то женское, как «бабьи разговоры», сеть дала этому формату какой-то невозможно глобальный масштаб, несравнимый даже с масштабом телефона, когда он появился в прошлом веке, и увеличил тогда объём женской болтовни. Он сказал:
- Ты веришь в это?
- Верю.
- Может, тебе, все-таки, плохо? В нашей жизни? Чего-то надо изменить? – Игорь готов был смеяться над «позитивным мышлением», но не над Лизой.
- Не знаю, Игорь. Не знаю, что менять.
- Ты можешь не работать.
- Ну… тогда будет еще хуже.
- Но что тогда?
- Прости… но дело не в моей работе. А в твоей. Мне просто… одиноко часто дома бывает, даже с Сашенькой. Тебя мне не хватает.
- Но ты же понимаешь, что у меня работы много, и сократить ее трудно.
- Да. Да… Прости, любимый.
Они поцеловались. А потом – поскольку это был вечер и Сашка уже давно спал – занялись сексом. Как это было хорошо… Счастье было слишком большим. Но уже на следующее утро наступил понедельник, Игорь ушел рано утром в компанию, - а Лиза снова чувствовала себя одиноко.
«И, тем не менее, Лиза, – говорила она себе в течение дня, снова отведя сына в ясли и снова поехав к себе на работу, а потом вечером обратно в ясли и домой, - и тем не менее… разные бывают у людей в жизни ситуации… Я уверена, что Игорь скоро чаще будет сидеть дома, и меньше на работе. А у кого-то – мужа вообще нет. У кого-то – зарплаты вообще нет, мы же в России живем. У кого-то детей нету…»
Поначалу эти мысли казались ей просто шуткой, жалким сарказмом, но потом они крепли, росли, становились в ее сознании сильнее, значимее.
Вот для этого и нужно иметь позитивное мышление. И она, – вспоминая уже посмотренные видео и слушая новые, - начала выстраивать в себе это «позитивное мышление» как некую крепость… защиту… Ей нравилось, что здесь было нечто ясное, определённое, - мужское; - и понимала, что у человека вообще должно быть некое мировоззрение, а не пустота, как у многих, и у нее тоже. Начав заполнять эту пустоту, она впервые почувствовала, какой огромной она у нее была. Этот процесс заполнения радовал ее, - больше, чем само содержание, сами «установки».
«Позитивное мышление. Ведь, заметь, что само чувство одиночества связано с тем, что ты воспринимаешь себя как что-то сугубо неценное, что нуждается в дополнении, в том, чтобы рядом все время кто-то был» (этот ряд мыслей, правда, наталкивался на рискованные последствия, – что же тогда, никто ей не нужен – ни Игорь… ни даже Саша? но она эту пропасть обошла стороной).
«Ты – Лиза – великая ценность этой Вселенной» (говорила она себе, стоя в переполненном пассажирами трамвае, морщась от отвращения).
«Ты – одна на весь мир такая» (говорила она себе, идя в, опять-таки, переполненный магазин).
«Ты – красивая и умная» (говорила она себе, смотря дома в зеркало, и отмечая, что у нее появился первый седой волос… блин).
Все это здание – строилось, возводилось, высилось теперь в ее душе, - Небоскребом. Становилось ли ей от этого легче? Да. И каждый день она прибавляла к этому зданию – новый кирпичик… новый этаж…
Сашенька и Игорь видели – маме становилось лучше – правда, она все так же не вылезала из телефона.
…
Однажды, – это было летом, - Лиза вышла на улицу погулять, при этом она собиралась прослушать в наушниках очередное видео. Она устала сидеть все время с Сашей и слушать его крики. Лиза пошла в небольшой парк рядом с их домом, где росли елки, тополя, сосны. Она с удовольствием «сунула» в уши наушники и «погрузилась». Но, прослушав всего полчаса, – а видео было намного большим по времени, - перестала, выключила, а наушники – сняла… она поняла, что все уже, устала… в следующий раз послушает…
Теперь она просто шла по узкой асфальтированной дорожке.
И вдруг, в какой-то момент, она услышала – шум ветра. Это было словно дыхание – как будто некое существо, нестрашное, но диковинное, огромное, дышит… дышит ветками сосны, тополя… грудь его поднимается… потом опускается… поднимается… опускается… Еле слышные переливы… ветер казался ей шепотом… поднимающимся крылом, которое может унести ее куда-то…
Лиза заплакала… больше видео про «позитивное мышление» она не смотрела.
6 сентября 2020 года,
Петербург
Чиновник из Москвы и «народ»
рассказ
Завтра – командировка… Надо будет ехать из Москвы в город С. Вадим Павлович морщился, когда вспоминал об этом. Он был молодым – для российского чиновника – человеком, сорока четырех лет, симпатичный блондин среднего роста. В той неопределённой, но сложившейся типологии федеральных чиновников, – он представлял младшее поколение. Старшее было порождением советской системы, все «загребали» себе, жили как царьки в своих министерствах или, – тем более. - в своих «губерниях». Младшие «загребали» не меньше, но делали это более тонко, не жили как царьки, они были уже порождением не советского прошлого, а чисто западными «продуктами». Если старшие нередко обращались к народу – «товарищи», говорили о «хозяйстве», о «промышленном росте», то младшие сыпали понятиями из актуальной экономической науки - «волатильность», «логистика», пусть и не всегда их понимая, но это была такая мантра, слова-заклинания, как у древних шаманов, заклинали они руководство страны, западных экспертов, и народ, хотя его - в последнюю очередь. Так вот, Вадим Павлович был из младшего поколения. Этакий ходячий воплотившийся образ чиновника из американских фильмов и рекламы, у нас вообще много таких людей в стране (и в мире), но молодым чиновникам, – как и детям богатых, - так себя подавать сам Бог велел. Не в этом ли был и смысл его жизни (который вроде как лежал на поверхности, но который он при этом не осознавал)? Не по этой ли причине красивая девушка Лена вышла за него много лет назад? А теперь у них уже есть сын, которому пятнадцать лет (ребёнок был один, и это тоже было по-западному, не то что эти «россияне»).
Впрочем, важнейшая часть рекламного образа успешного человека, - и в частности чиновника, – карьерный рост, была как раз слабым его местом. Вадим Павлович работал в министерстве экономики уже десять лет, но его должность все еще была недостаточно высокой – он был заместителем главы одного из департаментов. Объективно говоря, в таком ключевом министерстве, как экономики, конкуренция была супервысокой, так что наш герой зря себя корил, но он это делал. Повышение зависело от тысячи факторов, фактов, фактиков;, - это были и знания чиновников – у Вадима Павловича они имелись, но недостаточно для повышения глубокие, и сексуальность, если речь шла о конкурентках-женщинах (а их в министерстве было немало), и способность завести некие «душевные» контакты с главой департамента (это выражалось и в совместном распитии дорогого вина)… на это, – к его досаде, – оказались способны многие, а он почему-то нет…
То, что его посылают в командировку, – тоже было связано с не самым высоким его статусом в министерстве, - так, значимый, но не более того, - визит. И он знал, что все в департаменте это понимают, и знал, что будет там, в этом городе С., страдать на эту тему, сидя не в пяти-, а в четырёхзвездочном отеле. Цель его командировки состояла в том, что он должен был понять, почему в С.-ой области происходит некоторое снижение роста производства (тоже не самый глобальный вопрос, – тем более что снижение было не очень большим, на два процента в год).
Однако… нужно было ехать, настроить себя на эту работу. Вадим Павлович сказал себе – все ещё впереди, подспудно подумав о том, что так утешают себя все неудачники (да, воздействие рекламы, производившей образ никогда не отступающего человека, – было прочным, и оно сломало не одну жизнь;). Накануне вечером – он собирал вещи для поездки дома. На дворе стоял июнь. Лена, помогавшая ему укладывать чемодан, вдруг сказала:
- А что если ты Петю возьмёшь?
Это был тот самый их пятнадцатилетний сын. Вадим Павлович нахмурился:
- Зачем? Мне ведь даже запрещено это…
- Он же будет сидеть в гостинице… Россию посмотрит. Ты же сам всегда говорил, что мы, москвичи, не видим этой реальной настоящей России;.
Он говорил ещё и о том, что особенно они, московские чиновники, не видят ее. Хотя сам он не любил командировки в провинцию, - ведь все они уже привыкли к московскому комфорту…
Сын Петя… Да, если наш герой был типичным средним российским чиновником, то Петя – был типичным сыном такого чиновника. Впрочем, не совсем, в том смысле, что, – слава Богу, - Петя не был представителем «золотой молодёжи», и дело было не в раннем возрасте, а в том, что родители воспитывали его по-другому (особенно занималась им мать), - у него было много репетиторов, он был отличником в элитной московской школе, подумывали о том, чтобы отправить его учиться в Лондон, но из-за последних тенденций «патриотизма» пришлось «смириться» на будущее поступление в МГУ (хотя Лена долго не могла успокоиться на эту тему;). С другой стороны, он, как все подростки мира – при том, что выполнял «родительскую программу» – часто «зависал» в телефоне и в компьютерных играх, «уходил» в свою жизнь.
Вадим Павлович любил Петю. Правда – он любил его больше, когда тот был маленьким. Да и вообще – жизнь в начале их брака, когда они с Леной были молоды, а сын – младенцем, - казалась теперь раем. Всё-таки, Вадим Павлович знал, что Лена, – пусть и вышла за него, потому он был «перспективным чиновником», – но любила его, или, по крайне мере, – полюбила в процессе совместной жизни, здесь ему, – в отличие от многих на его месте, – повезло. Поэтому сейчас, когда Петя начал «уходить» от них в свою подростковую жизнь – они, все-таки, не остались совсем одни – между ними была некая любовь-дружба, любовь-партнёрство.
Так… брать ли Петю с собой? Да, это было запрещено, но в их департаменте все так делали, – вот, если с собой брали любовниц, то это было серьёзное нарушение (такое мог позволить себе лишь начальник департамента и выше). Хочет ли Вадим Павлович этого? Да, это может их сблизить, но – может и еще больше отдалить. Петя может «уткнуться» в своей телефон и все. С другой стороны, – что он теряет? Ведь ему всегда скучно в этих командировках?
- Хорошо, Петя со мной поедет.
- Ура…
И она бросилась собирать вещи сына. Как уютно было им сейчас – в их доме, квартире, словно они были героями какого-нибудь американского сериала (а надо быть героями рекламы про успешного человека;). Правда, выяснилось, что сам Петя еще не знал, что он едет с отцом… Лена и его долго уговаривала – и, наконец, купила его каким-то обещанием. Он вышел из своей комнаты в гостиную – ростом выше отца, с широким бледным лицом, с огромной кипой волос, которую он не хотел стричь. Вадим Павлович подумал: «он всегда немного пахнет потом…», затем отогнал от себя эту мысль.
- Лен, заставь его помыться сегодня;.
- Заставлю я этого грязнулю помыться!
Он положил руку Пете на плечо:
- Ну что… поедем народ смотреть;.
Они засмеялись. И, всё-таки, – он любит своего сына… и свою Лену.
…
На следующий день они сели в самолёт для чиновников, - не самый лучший, но и не худший. Обслуживание было очень неплохим, вместе с ними – из пассажиров – летело всего несколько человек. Общение между отцом и сыном – состоялось. Вадим Павлович был этому очень рад и понял, насколько одиноко он живет, насколько ему не хватает этого. Хотя временами Петя «погружался» в свой телефон и все жаловался, что МТС плохо работает здесь, на высоте. Кончено, – как и все российские подростки, – Петя смотрел в сети не только что-то развлекательное, но и «политику» (или - она тоже была развлечением?). Он ругал Россию за все ее недостатки, реальные и преувеличенные, и ругал – первое лицо;. Вадим Павлович во многом с ним соглашался. Дома они говорили об этом более открыто, здесь, на самолете для чиновников ,– намёками. Вадим Павлович был либералом, но, как говорится, «системным»;, – и то, что он не занимал высокого поста, в данном случае, было хорошо (а ведь и правда, – он не думал о том, что карьерный рост, все время мучивший его своим образом успеха, – привел бы его к большей степени отказа от себя…) Вадим Павлович говорил ему, смотря в окно иллюминатора, на бескрайние русские леса, которые в глубине души вызывали у него, кстати, не только восхищение, но и почему-то тревогу:
- Ты прав в чем-то. Я даже больше знаю фактов… кричащих фактов…
- Вот… видишь…
- Да, но, во-первых, «система» нас с тобой кормит… Мы с тобой и с мамой очень неплохо живем…
- А во-вторых?
- Понимаешь – вот безотносительно к нам, к нам с тобой, к нашей ситуации.. то есть если бы я не был никаким этим…
- Да…
- Все равно, проблема в том, что либералы в сети слишком напирают на государство, на аппарат…
- Но оно и виновато…
- Нет. Виноват народ. Пусть я сам и ругаю часто своих коллег-чиновников, что они от него далеки. И, все же, – народ здесь главная причина.
- Почему? Типа каждый народ заслуживает такую власть, какая у него есть? Да?
- Ты это снова вычитал в сети;… Но вобщем да, типа того. Знаешь, когда террористы охотились за царём… за каким царем? – Вадим Павлович вдруг решил проверить его знания по истории России;.
- Да за этим… Александром I.
- Нет… за Александром II. Короче, террористы охотились. И все наши деятели культуры верили, что вот – монархия падет и придет свобода. И террористы в это верили. Кстати, и Запад тоже в это верил.
- Мхм…
- Царя убили… потом позднее совершили революцию. И пришел Сталин. Вот он, – твой народ. Чего он на самом деле хочет? Когда все совершают революцию, – то общество в едином порыве, стремится к свободе. А потом приходит такое…
- Но сейчас уже не прошлый век, в котором ты родился, папа;.
- Да, на это одна надежда… что мозги у народа больше «прокачены», чем это было сто лет назад… в них больше какой-то культуры.
Петя кивал головой, но реально он так не думал и был уверен, что дело только в первом лице. Хорошо, что они говорили не только о политике… а еще о фильмах, которые Петя поглощал в телефоне и в ноутбуке в огромном количестве. Да, они оба были рады, что Лена придумала это – поехать сыну вместе с отцом. Перейдя от обсуждений фильмов к самим фильмам – они еще больше обрадовались, это чем-то был похоже на те времена, когда они вместе с маленьким Петей смотрели мультики… но, поскольку «контент» был уже другим и Петя тоже, – то здесь уже возникало нечто новое – они могли останавливать фильм и обсуждать какие-то философские вопросы о смысле жизни, которые его тоже очень интересовали. Это было неожиданно и хорошо.
…
На следующее утро они прилетели в С., который находился чуть западнее Уральских гор. Их встретили в аэропорту и повезли на машине из аэропорта в город. С. был районным центром огромной территории. И хотя сам аэропорт и машина, на которой они ехали, – а потом и здание администрации, куда Вадим Павлович скоро пойдет, оставив сына в гостинице, – были вполне на уровне (как и гостиница), несмотря на все это, в целом город С. производил тяжелое впечатление. Выходило, что аэропорт, гостиница, администрация – были некими вкраплениями в этот ландшафт города, - чего-то европейского, «московского», «дорогого», «цивилизованного». А реальный, «остальной» город С. – был обычным районным центром… Петя, глядя из окна машины на его улицы, шепнул отцу:
- Дерьмогород…
Тот в ответ улыбнулся, и подумал – неужели он, наивный, и впрямь верит, что все это можно изменить «революцией»?
Итак… все вокруг казалось какого-то серого цвета… Торговые центры – стояли словно ненужными, одинокими... Жилые многоэтажки, - построенные еще в восьмидесятых годах прошлого века, - были очевидно ветхими. Правда – на окраине С. строятся новые микрорайоны, которые, впрочем, скоро станут такими же. Вспоминались слова из буддийского лексикона – все это «карма», «сансара»… Людей на улицах было мало, – но это из-за того, что час был ранний, кроме этого, – в С. стояла сильная июньская жара. В лицах немногих прохожих – с завистью и любопытством провожающих глазами их кортеж из черных машин, - было тоже что-то как будто «серое», «остановившееся».
Вадим Павлович подумал – ««дерьмогород»… «дерьмоград»;… да не то это слово…» Да, он много поездил по провинции, - и вынес четкое впечатление, которое город С. подтвердил еще раз. Природа России чудесна… велика… если есть тот свет (чиновники «должны» были в него верить, и он тоже старался;)… то он хотел бы там вот так, – лежать на берегу реки… а рядом Лена (все-таки, пусть их любовь и не такая уже сильная)… и – Петька. Но это все природа, она перемежалась редкими освоенными человеком районами – городов, индустрии. Лучше бы их не было. В Европе эти районы – хороши. А у нас это что-то страшное… Он бы назвал это «индустриальной ловушкой», «индустриальными джунглями», в которых сидел, в которые был загнан человек, живущий в своей рушащейся многоэтажке и работающий на своем рушащемся предприятии. В Москве этот городской индустриальный ландшафт был сделан относительно неплохо, и дело, конечно, было не только в ландшафте, а в тех больших возможностях, которые давала столица, большей мобильности и пр.
А в остальной России… Очень страшно было думать о том, чем живут здесь люди, замкнутые в тесных, душных пространствах своего жилья и работы… ходящие в один и тот же магазин, построенный много лет назад. Да, они сморят телевизор… а сейчас еще и сидят в интернете… Что они чувствуют? Во что они верят? … А московские чиновники – как Вадим Павлович, – пытались «убежать» от этой «энергетики» в свою лимузины, в свою деловитость, в спешку дел… Но никакими «делами» здесь было уже не помочь. И вот он «пил» эту атмосферу города С., понимая, что это яд, «пил» с мазохистским наслаждением…
Они приехали в гостиницу, - как я уже сказал, она тоже была «островком Европы» в городе. В предоставленном им отличном номере Вадим Павлович переоделся, немного поел, и, оставив Петю в номере, вышел на улицу – нужно было ехать в администрацию. И они поехали. Наконец, показалось здание, где она находилась, - на центральной площади, серебристого цвета – оно тоже выглядело достойно, современно. Но только одно Вадима Павловича удивило – оно почему-то было обнесено высоким забором из железной решетки… «Они что, прячутся от народа;?» Такого он не видел нигде… Можно было смеяться, но, – все-таки, это вызывало тревогу. Может, жители пытались штурмовать администрацию? Но… они бы в Москве это знали, а таких фактов известно не было. Он повернулся к сидевшему рядом с ним местному чиновнику, который их встретил, и возил их везде по городу, – это был молодой парень в хорошем костюме:
- Что это? – и указал на забор.
Тот пожал плечами:
- Решение мэра.
- Странно…
Причина могла быть только одна, – да, местные жители были чем-то возмущены, недовольны, но чем? И если уж построен железный, факинг, забор, вокруг администрации, - то значит, проблемы были серьёзные. И дальше он думал – если все это так – а по-другому просто невозможно, – значит, все руководство города С. – а заодно и всей области, - скрывало от Москвы эту правду. Хотя – странно, сегодня, в век интернета, скрыть такое было очень сложно. Жители, – если бы они устраивали митинги, - сами выкладывали бы в сеть видео про них… Вадим Павлович мигом глянул в свой телефон – поискал… искал долго… тщательно… но ничего не нашел. Странно. И, всё-таки, никакого другого ответа быть не может. Он вдруг подумал – а что если он, сделав все в плане целей своей командировки, выступит еще в неожиданной роли информатора Москвы… Да, Москва не любила митинги в провинции , и часто подавляла их, но здесь речь идет о том, что мэр С. скрывал от центра такие проблемы… А он, верный чиновник, вдруг это обнаружил, и – доложил. Если бы мэр С. не скрывал митинги и подавлял их – это одно, но он еще и скрывает. И если его за это сместят, то местные будут благодарны центру, а тому сейчас это тоже необходимо (пусть и далеко не всегда центр шел в таких ситуациях навстречу желаниям народа, тем более тот бы это оценил).
Душа Вадима Павловича загорелась… Ведь, конечно, если все так, и мэр С. что-то скрывает, – то Вадим Павлович получит за свою информацию очень много. Он «продаст» ее за долгожданное повышение. Станет – главой департамента, а может – кто знает, – и «замом». Его мозг «зашёлся» в фантазиях… обычная командировка превратилась во что-то совсем другое. И то, что Лена отправила вместе с ним сюда Петю – было хорошим знаком… «Я, всё-таки, люблю тебя, Лена. И я люблю тебя, Петя».
Вся эта схема в его чиновничьей голове была уже готова. И то, что он видел, слышал, - все, казалось, только подтверждало ее. Сотрудники администрации, встречавшие его по пути к мэру – смотрели на него со страхом, конечно, это мог быть просто страх перед московским чиновником, – но Вадим Павлович чувствовал, что это нечто большее. Кроме этого, – зайдя в холл первого этажа, он увидел, что вместо обычного одного или двух полицейских - их там стояло пять человек! А, может, где-то в других помещениях они тоже находились? Еще – мэр вполне мог бы встретить его здесь, внизу, так обычно делают, но он - отсиживался в кабинете…
Вадим Павлович смотрел на бегающие от его взгляда глаза молодых сотрудников – и сотрудниц (некоторые из них были вполне секси;) – и думал – «ну все, сейчас я выведу вас всех на чистую воду». Вот он, его Тулон;… как у Наполеона? (Или как у Андрея Болконского?) Вадим Павлович победно шествовал по коридорам, по пути перекидываясь редкими словами с сопровождавшими его работниками. Он даже подумал, что его специально иногда задерживают лишними вопросами.
Наконец, он вошел, почти ворвался в кабинет мэра. Перед ним стоял, – поднявшись из-за стола, – низкий и лысый человек лет пятидесяти. Они поздоровались, голос мэра дрожал. Вадим Павлович сначала коротко рассказал ему, с каким заданием он послан из Москвы. А потом спросил:
- А что у вас тут, Сергей Иванович, происходит, а?
- Что?
- Почему забор-то железный там стоит? - он указал ладонью в окно, которое выходило на площадь.
- Да, стоит.
- А почему он там стоит? - мэр не ответил, - Вы разве не понимаете, какой это символ? Так вот государство открыто - в кавычках - к своим гражданам?
- …
- Значит, есть какие-то проблемы, да?
- Есть, - наконец, ответил он.
Вадима Петровича «зашкалило» от радости. Значит, вся его схема, его объяснение – полностью верны, они не бред пересидевшего на своем посту человека. Значит, вот он, его «Тулон», его победа, его забота о притеснённом народе.
- Проблемы есть – повторил мэр, - но Вам лучше об этом не знать.
- Не знать, да? И президенту – он указал ладонью на портрет первого лица, исправно, «патриотично» висевший на стене, - тоже лучше не знать? Ведь это Вы за него решаете? Да?
- …
- А Вы что, не понимаете, - начал свое «наступление» Вадим Павлович, - что наши враги мигом расскажут обо всем этом в своем интернете, и скажут – вот оно, наше государство, закрылось забором от людей. Не слушает их. И, в данном случае, они будут правы. Вы – подставили руководство, подставили президента.
И вдруг мэр не выдержал. Но вместо того, чтобы заплакать и признать свою вину, - как ожидал Вадим Павлович, – он зло, недовольно крикнул:
- Да ты не въезжаешь, о чем говоришь. Не рубишь ты ни хрена. Приехал здесь из своей Москвы…
Вадим Павлович обалдел от грубости, от резкого перехода на «ты». Неужели и правда произошло что-то серьёзное? На мгновение он испугался…
- Да что у вас здесь может быть такого? Наверняка кто-то чем-то недоволен, на улицы где-то вышел… … да, это плохо, но, блин, нельзя до заборов-то доходить. И потом, как правило, администрация сама виновата, пусть мы в Москве и не всегда это публично признаем. Вот и все, - вы сами виноваты.
Мэр зло повторил:
- Ты не рубишь…. Лучше – улетай отсюда.
- Что? Это угроза, что ли?
- Нет. Я просто ради тебя это говорю.
Вадим Павлович снова на мгновение испытал страх... Да что бы и как бы ни было, - полиция и ОМОН защитят его в любом случае. Он видел одно – мэр грубит, «наводит панику», и хочет, чтобы Вадим Павлович «свалил», а ему нужно как раз обратное, - поймать его с поличным.
- Где эти недовольные? Я, кстати, и не видел ничего на улицах. Они - в других каких-то местах? А? Где они?
- Они везде.
- Нет, судя по улицам, не везде, - «темнит он что-то», - подумал Вадим Павлович, - Ну, например? Где именно?
- На заводе «Машинстрой».
- Окей… Значит, я сейчас к ним пойду… А вы здесь в администрации совсем, видимо, озверели.
- Зря я тебе место сказал. Не ходи туда.
- Если у вас здесь что-то совсем такое происходит, – то то, что Вы не сообщил в Москву, это… уже преступление, Сергей Иванович.
- Ладно. Если пойдешь, то я дам тебе отряд ОМОНа. Без него – не ходи.
Вадим Павлович никак не мог понять, что это все значит… Идти или нет? Он не был особенно храбрым человеком, жизнь в Москве в министерстве его к этому приучила. Но сейчас он… не мог не пойти туда. Он был почти абсолютно уверен, что мэр просто не хочет разоблачения, пугает, такого рода вещи он уже встречал, – пусть и не в таких «театральных» масштабах… Вадим же Павлович был прямо заинтересован в том, чтобы разоблачить чиновника. Но у него была еще и такая мотивация, – его просто все это заинтриговало, он хотел знать, пусть и с риском для жизни, ведь его жизнь была в последнее время довольно скучной. А здесь и сейчас - он был главным героем фильма, и вот – он не мог не «отработать» этого эпизода-кульминации, не мог не дойти до финала, не мог не закрыть гештальт.
- Я еду. Это решено. Сейчас я Вам покажу, как надо разговаривать с народом.
Да, он сыграет роль либерала, тем более что он и был либералом. А все эти страхи – дешевая разводка. Наполеон не стал бы Наполеоном, если бы обращал на такое внимание. Эх, мы ведь загнали народ в «подвал», и нужно не бояться идти к нему, нужно настроиться на успех…
Мэр кивнул, поняв, что уговаривать дальше бесполезно. Они быстро спустились вниз, мэр распорядился об отряде полиции и ОМОНа. Да, эти десять стражей порядка были явно не рады сопровождать Вадима Павловича на завод «Машстрой». Но, услышав от мэра о большой премии, – кивнули головами.
Их «делегация» пометилась в тот же лимузин, что встречал Вадима Павловича; поехали. Слава Богу, что завод находился недалеко – и настрой Вадима Павловича на то, что он выведет мэра на чистую воду, не успел выветриться. Приехали. Завод был построен еще в советское время и немного подремонтирован в наши дни, выглядел обычно… Вадим Павлович ожидал увидеть что-то невероятное – толпы протестующих работников перед заводскими воротами, или еще где-нибудь. Но - ничего этого не было: проходная была пуста… четко слышен шум работающих аппаратов на заводе.. значит, работники там, на своих местах. Вадим Павлович с облегчением выдохнул… вот этот мэр… хитрющая гнида… пугал его… да здесь если и есть протест, – то слабый. Только непонятно, зачем было строить забор у администрации? Это же сумасшествие просто, безумие.
Их «делегация» вышла из лимузина. Вадим Павлович, – со страхом, который, всё-таки, еще немного оставался, - прошёл в проходную, омоновцы были рядом, вокруг него, впереди, по сторонам. Никаких криков, голосов – не было слышно, только все тот же рокот аппаратов на заводе. Они шли мимо зданий, в которых везде были цеха. Один из главных цехов был открыт, боковая стена была отворена, и производственные механизмы выходили во двор, потому что созданные в нем части тракторов сразу же «переезжали» в соседний цех. Ну вот тебе – и рабочие. Они стоят на своих местах, у станков, кто-то с гаечными ключами, кто-то с кувалдой… В глубине цеха громко играет радио - песня группы «Любэ» «Давай за жизнь». Вадим Павлович, как только все это увидел, снова облегчённо выдохнул. И вновь помянул матом мэра, - все, ему не жить с его «разводками». Да здесь даже никаких митингов нету… и не требуют они ничего. Рабочие, между тем, увидев его, и понимая, что это какой-то «высокий чиновник», – кивком головы здороваются с ним, Вадим Павлович отвечает им тем же. Обязательно нужно с ними поговорить... если раньше здесь были митинги, то, может, есть еще какие-то вопросы к власти?
И только в этот миг Вадим Павлович неожиданно понимает, - рабочие смотрят на него как-то не так. И что у них у всех, – что он поначалу не заметил, – почему-то слишком бледные лица. Вадим Павлович понимает то, что невозможно было понять разумом, а только инстинктом, и через какие-то образы, которые он видел в глупых американских фильмах, которые вызывали у него только смех. Он понимает, что вот эти рабочие сейчас подойдут к нему быстрым шагом, и начнут пить его кровь. Что они… эти.
…
Омоновцы сработали очень хорошо, они его спасли, и доставили сразу в гостиницу.
Это невозможно. Это невозможно. Да, теперь все становилось понятно, – железный забор вокруг администрации, да блин, надо было два таких поставить. И предупреждения мэра. Ясно, почему производительность в области С. падала – «они» работали, но явно с меньшей отдачей. Впрочем, вспоминать о «них» лишний раз не хотелось, - помимо их страшного вида, от них еще исходил несильный, но различимый запах – неживых людей… нелюдей… это почему-то особенно «напрягало»… забыть, забыть его…
Когда Вадим Павлович буквально влетел в гостиничный номер, и увидел там Петьку, – живого, невредимого, - то он заплакал и потом крепко его обнял.
- Да ты чего? Чего? – спрашивал Петька, поначалу недовольный, что отец «оторвал» его от телефона и ему пришлось снять наушники, но потом он увидел, что с отцом что-то произошло.
- Мы вылетаем сейчас.
- Сейчас? Вроде должны были послезавтра?
- Нет. Немедленно вылетаем.
- Да что случилось?
- Все. Я посмотрел на наш народ. Мне достаточно.
Да, ему хватит этих воспоминаний на всю жизнь. И вообще - никакой другой жизни, кроме этих воспоминаний, у него и не будет. Больше он никогда в командировки не поедет. Домой – к Лене, которую он не все-таки, а любил.
Август 2020 года,
Петербург
Невосприниматели
рассказ
Она его бросила. Виктор сидел в своей маленькой – убогой – однокомнатной квартире, - в полной тишине. Вообще он в последнее время постоянно, – желая уйти от переживаний, – что-то слушал или смотрел в телефоне или в компьютере… И только сейчас – это был вечер, за окном стемнело – он вдруг на минуту «остановился», потому его уже тошнило от информации, от мелькания сетевых образов. Остались лишь – вид его обстановки, простой, неухоженной, - и отчётливо слышные вскрики какой-то птицы за окном. Соловей? Жаворонок? В этих криках была сила, уверенность, словно они что-то сообщали ему о нем, о мире. А по поводу того, что он все время в последние недели «сидел» в телефоне, – он подумал: «вот… какой же я слабый… а еще ведь говорил всегда друзьям, - что я-то вот типа ученый, «человек интеллектуального труда», и я не завишу от сети так, как вы, как все люди». Да…
Виктору было двадцать пять, он был среднего роста брюнет, красивый, худой… в его серо-голубых глазах есть что-то вечно страдальческое, что ли, какая-то «ушибленность» бытием. Он живет в крупном городе центральной России, и работает, – как он и сказал, - «человеком интеллектуального труда», - он ученый и преподаватель в местном филиале Академии наук, по специальности, – астроном. Конечно, этот выбор профессии, который вырос из юношеского увлечения, здесь, в российской провинции, воспринимался как нечто абсолютно непонятное… Ученые – это «фрики». В принципе, его родители, которые не были учеными, воспринимали этот выбор в пользу «астрономии» так же, – но все равно чем могли ему помогали.
Наука в их городе – и ее главное проявление в лице отделения Академии наук, – была чем-то невнятным, словно вышедшим из сна. Корпуса Академии об этом и говорили – рядом с растущими по соседству торговыми центрами, новостройками, она являла собой видение из советского прошлого – серого цвета, выцветшие, ветхие. Да, в некоторых – более крупных, чем их, – провинциальных городах все это ремонтировалось, восстанавливалось, но до них это еще не дошло. Этот внешний образ ветхих зданий словно полностью передавал и внутренний мир отделения Академии, где Виктор работал уже два года, получив диплом и какое-то время потеряв в поисках работы. Внутренний мир Академии был очень своеобразным – среди ученых было мало молодёжи (а тем более молодых мужчин, так что его «оторвали с руками», правда, эта нужда в нем не особенно радовала его, ведь это было связано просто с полом и возрастом), все в них были озабочены не столько наукой – не столько звёздами; - сколько зарплатой, интригами, подсиживанием и пр. При этом зарплаты в Академии, как правило, была небольшими, – что и вызывало смех у остальной части жителей горда. Но эта небольшая зарплата и, скажем, хотя бы минимальные возможности ее повышения. - все равно были предметом конкуренции и подсиживаний. А еще – главным общим врагом всех этих людей, - учёных, преподавателей, - было государство. Оно давало мало денег, и при этом требовало огромного количества отчётов, ежесемесчных, годовых и пр. Виктор думал об этом – наше государство скупой рыцарь, дает копейки и при этом превращает ученых в бюрократов. А еще – важной частью этого «пейзажа» внутреннего мира Академии были, конечно, студенты,- группы были небольшими, в основном, состояли из девушек, которые просто пришли получить высшее образование, – чтобы, выходя замуж, не быть совсем «тупыми», - юноши же – шли сюда чтобы не попасть в армию. Процент людей, который реально интересовался астрономией, – был мизерным. Вот так – думал Виктор – наша цивилизация и живет, ее структуры, созданные с одной целью, – «провисают», «перекашиваются» в какие-то совсем другие цели… настоящая цель ускользает…. «заваливается» во всем этом – в полном непонимании жителей города науки, в скупости государства… в житейской мотивации студентов…
И все же, - было несколько преподавателей, которые не «ушли» совсем в отчеты, и борьбу за часы, и с десяток студентов, реально интересующихся астрономией… среди них был и Виктор. На конференциях, – которые проводились во многом формально, для того, чтобы отработать очередной грант, - большая часть ученых и студентов делали доклады, над которыми они сами до и после конференции смеялись. Но вот – на десять докладов приходился один – сделанный преподавателем или студентом, – за которым реально стоял интерес к ним, к звёздам. За словами таких людей вдруг обнаруживалась глубина, и все слушатели это чувствовали, хотя – внешний наблюдатель, возможно, и не смог бы заметить эту разницу, потому что слова у всех докладчиков были по многом похожие, и лишь интонация ее выдавала. У Виктора за его докладами тоже стоял реальный интерес. Его тема была связана с поиском современной астрономией экзопланет, – то есть таких, которые, по своим параметрам, похожи на Землю и могут иметь жизнь или даже разум. Хотя эта тема была одной из стандартных, и на отделении ею занимался не только он, но именно его слова часто западали в душу слушателям. От его докладов, – за общими цифрами, ссылками на фамилии всемирно известных ученых, за всем тем, что было и у других, - оставалось чувство, что именно он бывал там, на этих экзопланетах;. В целом он исследовал еще проблему возможности появление жизни и разума вне Солнечной системы, и указывал, что, по сути, главная наша проблема, – что мы не можем представить, какой именно может быть жизнь и разум в совершенно других условиях, в другой форме. Даже то, что указывает нам в этом плане научная фантастика – даже это все еще нечто вполне «земное», «человеческое».
А на занятиях со студентами, кроме этих тем, он говорил и в целом о Вселенной, и особенно о звездах. Очень хорошо, что от советского прошлого на отделении остались два огромных телескопа, – пусть они и устарели по сравнению с современными, нуждаются в замене, но ясно, что ее не будет ещё очень долго. Серого металлического цвета, обшарпанные – они напоминали диковинных животных, которые молчат и словно смотря на тебя. В эти телескопы Виктор вместе со студентами наблюдал небо, - как правило, это делалось по вечерам. Звезды в ветхом объективе, - сияли, рассыпанные по темному фону космоса. Они – улыбались. Вернее, – каждая из них была словно улыбка – без лица; (как у чеширского кота). Виктору очень сложно было передать свои ощущения, когда он в очередной раз смотрел на них (да и не нужно было особенно рефлексировать на эту тему, «пугать» свое переживание). Он словно приобщался к чему-то… и невольно вспоминал, что античные философы и ученые считали звезды, – то, что мы сейчас называем «космосом», – обителью богов… и что, если человек смотрит на них, – то он живет настоящей жизнью.
Однако… хотя Виктор и любил внутри себя ругать своих коллег и студентов за то, что они забывали главное – вот эти «улыбки-звезды», - ради чего-то «мирского», но он и сам два года назад – «отпал» от этих звёзд, и сам в это время нередко проводил формальные занятия и доклады (и даже на звезды он перестал смотреть по-прежнему, с благоговением). Потому что два года назад он встретил Лизу.
Чем она была? «Соблазном» для него, для «бюджетника», как она потом шутя его называла. Да, наверное… Хотя дело не только в «сексе». Весь ее образ жизни был другим, был соблазном. Лиза была сестрой его старой школьной подруги, он знал ее раньше, но потом она стала красавицей – ей было двадцать да, на три года младше его. Среднего роста, формы, – потрясающие; (да, звезды-улыбки не могли с этим конкурировать и временно отступили на второй план;). Блондинка с длинными вьющимися волосами, лицо – тоже красивое, с правильными чертами (а не как у многих русских девушек, – которые «компенсируют» короткими юбками некрасивое лицо;). Ее голубые глаза – смотрели на этот мир с каким-то вечным интересом, и, может быть, вызовом.
Да, они были абсолютно разными. Может, по этой причине они и влюбились, - так Эрот над ними посмеялся. На самом деле, это довольно типичный случай и здесь, может быть, есть какая-то природная закономерность, – когда человек еще молодой, то его может «прибивать» к совершенно противоположным по жизни и по характеру людям, так природа нас всех словно «трясет», «встряхивает», - своей слепой силой, - и, все же, в конечном итоге, эти бессмысленные присоединения будут полезны, так мы понимаем, чего – кого - хотим на самом деле. Но они обо всем это не думали – они оба поймут это уже через много лет. А сейчас, – когда они познакомились, – они были не «во вне», а «внутри» процесса. И им от этого было хорошо, им было плевать на «слепую силу природы», которая там зачем-то всех «трясет».
Да, они познакомились и стремительно «падали» в свою накрывающую их любовь. Они были разные. Но именно это и правда возбуждало их больше всего.
Лиза не просто не интересовалась астрономией, а вообще – не так уж и много читала. Она была в этом смысле обычной русской провинциальной девушкой, – правда, плоды этого сказаться у нее еще не успели, так что и правда все было мудро устроено природой. Она все время «сидела» в своем телефоне – слава Богу, что не жевала жвачку и не пила коньяк (это тоже будет позднее). Она была очень активной, гиперактивной по сравнению с Виктором, - да, неподвижные улыбки-звезды, которые, по большому счету, и были его единственной любовью до этого;, были совсем на нее не похожи.
Одета Лиза была соответственно, – по модным журналам, но, надо отдать ей должное, – из этих тиражируемых образов она не выбирала что-то самое «вульгарное», как многие русские провинциальные девушки. Она одевалась в короткие, до колен, черные платья, но, - выглядящие не пошло. Виктор очень любил смотреть на нее издалека – и думать… «вот она женщина… странное чудо – она идет… смотрит на тебя или по сторонам… смотрит в свой телефон… она живая… она дышит… странные мы существа, люди… странные вы существа, женщины… она живая… дышит.. и она моя». Так он думал и говорил, когда они были вместе, и так он не мог больше говорить и думать сейчас.
К его работе, к его «астрономии» - она отнеслась предсказуемо. Сначала, – когда они только знакомились, - Лиза восхищалась «звездами». Но потом быстро поняла, – что в сложившейся иерархии, которую она чувствовала своим женским инстинктом (и которая потом, после их расставания, конечно, «прибьёт» ее к какому-нибудь «успешному мачо», о чем он сейчас, когда она ушла, думал с ужасом и это тоже было частью его страданий) – она поняла, что он «лузер», «бюджетник» (вот оно – клеймо современной России;). Когда она узнала, сколько он получает за все свои обширные знания об астрономии, – то она не поверила, так же, как и в то, сколько получают преподаватели со степенью, – то есть, сколько он будет получать в будущем. Конечно, они и не думали жениться, – но как некая фоновая идея, как шутка, у них это присутствовало. Все это, с другой стороны, не мешало ей восхищаться его рассказами о звёздах (вот таким она его в свой жизни после него и запомнит, думали они оба со слезами, сейчас, после ее ухода).
Лиза, - как и все современные девушки, – вычитывала иногда в своей телефоне, – который иногда казался Виктору конкурентом и которого он мог ревновать, – какую-то «мутотень» про смысли жизни. Так что они лежали на кровати после секса – вот здесь, где он и сейчас сидит и все вспоминает (блин… он снова заплакал) – и она ему говорила:
- У тебя должно быть, любимый, позитивное мышление...
Виктор смеялся и отвечал, – что все эти байки о «позитиве» ерунда. Но реально он вообще как будто не слышал ее слов, кроме одного слова: «любимый», а еще – запах ее тела рядом…
- Не надо, Витенька, меня ругать… не надо… прислушайся к умному человеку…
А он слышал из этой фразы – «Витенька» (чтобы сейчас прокручивать эти ключевые для него слова и снова рыдать).
- В чем твоя цель в жизни? – снова спрашивала она, - и сколькое тебе нужно денег, чтобы ее достичь;?
Спросив, она закатывала на него свои огромные голубые глаза.
- Моя цель в жизни это…
- Ну? – она была рада, что он, всё-таки, соглашается с ее вопросом, откликается… - ну?
- Это ты. Чтобы ты лежала рядом, и я нюхал тебя. Всегда.
- Да блин… - с улыбкой отвечала она.
- Ну и скажи, Лиза, сколько мне для этого нужно денег;?
Он знал, что сейчас будет бит.
- Ах ты жопа…
- Ну ты же сама спросила.
Лиза ударила его кулачками – сначала одной руки, потом другой.
- Да не бей… Лиза…
Он схватил ее ладони, и сжал их. Ее глаза – смотрели на него возмущенно… и… возбужденно… как и его на нее, возмущенно и возбуждённо… Разговор «слов» на этом кончился, и они перешли к разговору тел…
Но все это, конечно, не могло остановить ее недоумения по поводу его работы, профессии. Он был для нее человеком из другого мира. Она словно все время сомневалась, – реален ли он, как и он словно сомневался в ее существовании.
И, тем не менее, – он любил ее. Да, она простая и уже скоро станет совсем вульгарной, прибьётся к какому-нибудь мужчине, который более «стабилен», чем он, но, – когда он смотрел в ее глаза, – то ничего этого не было, не было его будущего и не было ее будущего. Была вечность, и они в ней жили. В Эдеме своей любви.
А потом, после двух лет этой вечности, – Лиза ушла от него. Это случилось месяц назад. Она позвонила ему и сказала, что им надо встретиться. У них было свое место в центре города – в парке. Надо отдать должное администрации города, она сделали отличный современный парк в центре, наподобие московских парков, пусть и попроще и подешевле. Конечно, парк, похожий на московский, требовал и московской публики – более культурной, и более богатой (жирной;). Но, как говорится, – другого народа у нас нет, так что жители города иногда хулиганили в этом парке, ломали скамейки, но – это еще только начиналось, а пока он был еще в норме. В этом парке у них было свое место – возле одного из десятка маленьких прудов, здесь – они часто сидели вечерами на скамейке, и он говорил ей, указывая рукой в небо, полное «звезд-улыбок», которые, казалось, совсем не обвиняли его в том, что он их забыл, предал, - говорил ей о галактиках.
Итак, на дворе стоял летний день, и они должны были встретиться у этой скамейки. Виктор бежал… он бежал, потому что соскучился по ней, они не виделись целую неделю, она гостила на даче у какой-то своей подруги (кстати, все ее подруги казались ему тупыми). А она – не бежала, а просто шла ему навстречу. Как всегда в одном из своих коротких черных платьев. А еще – духи… какие у нее всегда были чудные духи, и сейчас тоже. На глазах у Лизы – солнцезащитные очки. Скорее обнять ее. Но она – встает в полуметре от него и не открывает свои руки…
- Прости…
- Что?
- Прости… я ухожу… ухожу… к другому ухожу…
Так она, – щадя его, – все сказала, «обрушила», хотя могла сделать это и в более жесткой форме, - ведь реальность была в том, что она просто переспала на даче у подруги с неким мужчиной по пьяни… она сделала это, чтобы все сразу «отрубить» с Виктором (впрочем, мужчина и правда немного заинтересовал ее, они потом начали переписываться).
- Ты же понимаешь, что мы все равно очень разные. Это все равно бы случилось.
Но он не понимал. Он не верил. Он смотрел на нее, и плакал. Перед ним было только ее лицо, - правда, закрытое солнцезащитными очками. Она это поняла, и мигом сняла их. Ее глаза тоже были в слезах.
- Ты врешь? Что уходишь?
- Не вру…
Да, она должна бросить его. Ведь их отношения были уже слишком долгие и они все больше привыкали друг к другу. А это – неправильно. Слепую судьбу здесь нужно подправить. Ведь только так она сможет… любить его всегда… оставить его в своей душе, как – самое ценное, самое яркое, что с ней случилось, оставить его себе и уйти дальше в свою жизнь.
Он – как слепой – вытягивал руки и касался ее лица… Ее кожа была, как всегда, гладкой… нежной…
- Ах ты сука…
Она улыбнулась.
- Ничего, Витенька, – вот, он в последний раз слышит свое имя, произнесённое ею, – ничего… ты переживёшь… твои звезды помогут тебе.
- Сука..
Да какие там звезды? Все это – иллюзия, фантазия ребенка. И только Лиза реальна.
Они стояли друг напротив друга и молчали. Они должны были разойтись, – в соответствии с ее словами, сказанными ему и его словами, сказанными ей. Но они не могли разойтись. И они начали ходить по парку как сомнамбулы, люди смотрели на них и все понимали (когда-то и сам Виктор смотрел на некую пару, и по ее странному поведению было понятно, что они вот сейчас расстаются, и каким смешным это тогда показалось). Они не могли разойтись. И ходили рядом – не трогая друг друга… говоря друг другу какие-то непонятные для других людей, если бы они это услышали, слова… не слова, а интонации… словно под гипнозом… Он спросил:
- Ты меня любишь?
Она не могла ему ответить. Не могла. И они заревели больше.
- Вот.. не отвечаешь… значит… ты меня любишь..
- Прости…
Они ходили так до вчера, – не моли даже поесть и попить, им казалось, что организм этого и не требует. Так что потом, ближе к ночи, они оба пришли в свои квартиры – Лиза жила с родителями, а он один, здесь, - и повалились на кровати.
Жизнь остановилась для него. Ее больше не было, она не происходила дальше. Не было его – Виктора, который вроде как должен что-то думать и говорить, делать, – но он ничего не делал, лежа на кровати. Приходили его родители, отец ничего не понял, мать поняла сразу – Лиза от него ушла:
- Ты… сыночек… главное, спокойно… Пойми, что вы и правда разные.
Сыночек в это время не то что не слушал ее слова, а вообще не понимал, что здесь кто-то есть. Кто-то есть – кроме нее, Лизы.
Она должна быть с ним рядом. Она должна быть с ним рядом. Она должна дышать рядом с ним, жить рядом с ним.
А ее не было. Можно было позвонить, но он почему-то был уверен, что телефон никак ему не поможет.
Как назло, – лето, и занятий не было, а так – хоть бы работа его отвлекла. Многие на его месте начинали выпивать, – но Виктор нет, он не понимал, зачем это делать.
А подсознание уже, – во сне и, что хуже, наяву, – подбрасывало ему картины - о том, как Лиза живёт без него… как она там пьёт со своими подругами… и как она… и как она… спит там уже с кем-то. Этот образ – поднимая в нем одновременно и боль потери, и ревность, – был самым жутким, и он «тонул» в нем. Вот кем он был в это время – этой мыслью о Лизе, которая стала ему чужой. Бросив ему крохи в виде слов о том, что его утешат его звезды. В ответ он подумывал прийти на работу, к телескопу и залить его своей кровью. «Глупо» (так это у них, людей, называется).
«Жизнь проехалась по мне. Слепая любовь проехалась по мне. От меня остался только вопрос – зачем я живу? К чему я живу?»
А по телевизору все показывали фильмы о любви и расставании, и он плакал… а в плейтлисте телефона тоже были песни о любви, и он снова плакал.
Единственная реальность для него была – Лиза. Но – этой реальности не было. Остался только запах ее пота и духов в простынях и в наволочке подушки… ее запах… надо бы заменить белье… но он никогда этого не сделает. Только Лиза есть по-настоящему. Эта сука, которая его кинула. Только она – есть.
Прошел месяц. Слава Богу, наступил сентябрь – начались занятия (он смотрел на студентов и студенток с надеждой, что они его отвлекут, и даже «звезды-улыбки» не показались ему совсем противными, как он боялся). Лиза в его душе зарубцевалась, как это можно было предсказать. Но – он чувствовал, что рана могла открыться, когда угодно.
И вот – однажды вечером это произошло (это и есть тот момент, с которого мы начали рассказ). Он сидел на кровати. После целого дня лекций. Казалась бы, – он должен был устать и нервная система была чуть «приглушенной». Да еще и постоянно потребляемая информация из телефона… Но все это оказалась не так. Он вдруг понял, что вся его работа, все эти люди, и тем более «звезды-улыбки» – все это сон, его фантазия, а реальностью была Лиза. Как она там – живет без него? Дышит без него? Спит с кем-то без него… Все снова «обрушилось» в слезы, в дикое ощущение пустоты. И пришла мысль о том, что он так и будет переживать, страдать… и что он станет шизофреником… он беззащитен… беззащитен… он «разводился» и не может «закрыть» это «раздвоение»…
И вдруг – что-то неуловимое «прошло» рядом с ним – слово некая волна, не только рядом, но и внутри него. Это было похоже не волну слабого ветра. А потом он услышал голос, спокойный, кажется, мужской:
- Мы… из галактики… 609А.
Это была очень далёкая от Млечного Пути галактика.
- Что? инопланетяне;? – засмеялся Виктор, не веря, понимая, что это «глюк». И как это все не вовремя сейчас, как ни странно, при том, что вся современные астрономы, – и Виктор тоже, – изучали как раз эту тему.
- Да, инопланетяне;.
Вот он и довел себя в своей депрессии… голоса слышит.
- Ну привет… - сказал Виктор.
- Привет.
- Какие вы там;? С большими глазами и ушами;? И огромной головой;, да? Но ведь вроде ничего и нет у вас, только какой-то словно ветер и вот – Голос.
- Нет у нас нет ни глаз, ни ушей, ни головы. А голос, который ты слышишь, – так мы приспособились к вашему, земному, миру.
- А размеры у вас есть?
- Нет.
- Но как вы вообще все воспринимаете в этом мире? Визуальную информацию? Адиофнинфоамцию?
- Мы ничего не воспринимаем.
- Вы что, невосприниматели?
- Да. Мы невосприниматели.
- Но на что вы похожи?
- На что мы похожи в вашем мире? На ветер. Только у вас ветер конечный, а мы – бесконечный.
- Ничего не понимаю… как это все может быть? А?
«Невосприниматель» молчал. Виктор спросил снова:
- Но если все так, то можно ли назвать вас вообще жизнью и разумом? Потому что как это жить, без глаз или ушей или какой-то другой формы? Без головы? Без слов? И даже… без места.. вы что, типа, везде? Там, в своей галактике – и, в то же время, везде? И тут тоже? Так – разум вы или нет?
Голос снова не ответил.
- А зачем вы пришли?
- Пришли, потому что ты плачешь.
Сентябрь 2020 года,
Петербург
Капля в информационном океане
рассказ
Однажды вечером Волшебник ехал в маршрутке… Его полная фигура высилась на его любимом втором слева сиденье, рядом с окном, за которым виднелся сентябрьский пейзаж. На его широком с беспощадным вторым подбородком (который бы, если бы он был не мужчиной, а женщиной средних лет, уже свела бы его с ума), так вот, на его широком лице была усталость после работы. Пассажиры маршрутки были обычными – простые бедные русские люди среднего или молодого возраста, и еще – мигранты…
«Да, а завтра снова на работу…», подумал он. В его ушах были беспроводные наушники… – два черных «колпачка» в ушных раковинах. Когда они только появились, Волшебник оценил это «достижение прогресса», ведь – как и все, у кого наушники до этого были обычными, проводными, - так привык к тому, что надо все время следить за тем, чтобы смартфон был привязан к наушникам, чего только здесь не возникало, и все это зависело от одежды, и от времени года, – он клал телефон в верхний правый карман крутки – или пиджака, - или засовывал его в карман джинс – этот вариант был для него, как и для любого полноватого человека, – самым сложным;… Также проводные наушники часто выходили из строя, и тогда нужно было покупать новые. Нередко самым удобным способом было просто сидеть – в той же маршрутке или в метро – и держать перед собой смартфон. А когда он купил себе беспроводные, то да, это было «круто» (все это звучит как реклама беспроводных наушников;…). Ты как будто освобождался от пут проводов… от вечной зависимости от них, и вечного внимания к тому, как они соединены с телефоном, это было похоже на то, как Гулливер порвал нити лилипутов и встал по весь рост… свобода… впрочем, и к этому он уже привык… (так что прогресс не дает реальной свободы;).
Как бы то ни было, он сидел на своем месте у окна и ему было досадно, что он вполне мог бы почитать какую-нибудь книгу в телефоне, или сделать еще что-то интересное, но усталость после работы – делали его тупым. Он понимал, что не нужно «слишком завышать требования к себе», и тем не менее. Ладно, он просто слушал какую-то музыку и смотрел в окно. Опять-таки, он мог слушать что-то классическое, - но и на это не хватало сил, теперь уже моральных… Так что он – катился по «наклонной» – листал сеть и слушал «попсу», «шедшую» у него в «плейлисте». В конце концов, он уже скоро придет домой.
Среди песен, которые «шли» у него в наушниках, он в какой-то момент начал слушать и правда совсем попсовую, но в чем-то и душевную песню – Валерия Меладзе, «Верни мне мою любовь». Вообще Меладзе, скорее, просто эксплуатировал эту свою «мужскую тоску», в его песнях всегда возникал образ эдакого мужчины, который то ли любил безответно, то ли тосковал после того, как его бросили… эдакое «падение в бездну», - но очень, конечно, «ручное», «безопасное», это была «безопасная бездна». А учтивая, что большая часть аудитории в России была женской, то ясно, почему была выбрана именно такая стратегия… И вот – Меладзе ездил по России с концертами и – «падал в бездну». Впрочем, надо признать, что в России был один певец, который эксплуатировал примерно ту же тему, – но совсем бессовестно и тупо, и он давно обошел Меладзе – и всех остальных – по сборам. Так вот, на его фоне Меладзе уже казался просто каким-то Бахом;.
Так вот, Волшебник слушал эту песню Меладзе, с повторяющимся припевом: «я за тобой… как по краю хожу… не боясь оступиться… и небо прошу… небо небо… утоли мою боль… забери все что хочешь, – верни мне мою любовь…» Конечно, если слушать эту песню уже два раза, – то из нее «попрет» вся ее фальшивость, - но на первый раза было неплохо, учитывая, что он слушал ее когда-то раньше, и здесь возникал еще момент ностальгии.
Вдруг Волшебник понял, что не хочет больше сидеть здесь, в маршрутке. А хочет… стать вот этой песней, этим «треком».
И он стал.
Он ощутил себя крохотным файлом, который был подписан у него в плейлисте: «Меладзе. Верни мне мою любовь».
Он вспомнил свою историю, как его создавали. Как Меладзе и его продюсер, смеясь над наивными слушателями, в гонке концертов и выступлений на радио, матерясь, что у них получается недостаточно качественно, пробуя разные варианты, записывали его. В какой-то момент они поняли, что лучше, если Меладзе споет эту песню вместе с некоей популярной красивой певицей – и вот она нашлась, эта была Ани Лорак (все они выбирали псевдонимы с «закосом», конечно, под западных певиц;). Записав песню, они ещё сняли клип, где она все время «виляла» своими бедрами, а он – дико тосковал. Но – это уже другой файл, видео. А он, Волшебник, напомним, превратился именно в аудиофайл.
Итак, рожденный в муках российского «шоу-бизнеса» - он вышел на свет. Ощущать себя файлом было очень необычно, прикольно. Техническая основа всего мирового интернета – хранилась в США, это была материальная привязка, и Волшебник чувствовал эту связь. И, все же, – больше он чувствовал то, как «плавает» по многочисленным российским сайтам… как миллионы людей «щелкают» на него мышкой, кликают его, качают его… Так наш Волшебник – «путешествовал» по самым разным сознаниям, душам. Его слушали подростки (реже)… мужчины (часто)… и, наконец, женщины (чаще всего)… Волшебник чувствовал себя легко, он был как будто почти невесомым мячиком…
Но очень скоро, среди миллионов слушателей, его почему-то «выбросило» к одной. Оставаясь файлом, который она слушала, Волшебник при этом смог еще – чего раньше, с другими слушателями, почему-то не было, – он смог еще увидеть ее квартиру. Он как бы оказался рядом с ней, но - незримо для нее. И он понял, что все знает про нее.
Ее зовут Галя, ей сорок лет, она сидит в своей двухкомнатной квартире, обычной для провинциального русского мегаполиса, и плачет. Волшебник подумал: «современный человек – этот тот, кто слушает в наушниках (у нее они были проводными) дешевую попсовую песню – и плачет». Да, она плакала. Среднего роста… худая… лицо – широкое, симпатичное, но уже, конечно, «подправленное» у косметолога… волосы русые – крашеные.
Волшебник, который до того, как попасть к ней сюда, вроде как расслаблялся, ощущая себя файлом, который все качают и слушают – это было чем-то похоже на то, словно тебя приятно щекочут, - и здесь, у нее, по инерции сначала улыбался. Ну мало ли людей плачет, слушая этого «гребаного» Меладзе, или другие такие же дешевые песни. У Волшебника тоже такое было… (что ещё делать нам в России, как не плакать;?).
Однако он быстро понял, что с Галей происходит что-то более страшное. Что она – вот прямо сейчас – хочет закончить свою жизнь. Да, современный человек это тот, кто слушает в наушниках попсовую песню и думает о самоубийстве? Но у нее, у Гали, это были не просто мысли. Ее желание висело в воздухе.
Волшебник – все еще незримо – сел напротив нее, расположившейся за столом, - в кресло, - и начал словно «вспоминать» все, что привело Галю к этому, увидел ее жизнь, которая, в значительной степени, происходила здесь, в этой квартире. Увидел, как она к этому пришла.
Галя и правда была обычной россиянкой. Так сложилось, что она пошла учиться в местный педагогический колледж, училась там на отделении «детской педагогики» и получила потом диплом воспитателя. Кем она потом и работала многие годы – в одном из лучших детских садов ее города. Вышла замуж в двадцать два года за некоего Вадима – он руководил огромным складом одной из очень крупных торговых фирм, продававших лекарства. Гале тогда было важно, чтобы ее муж имел некую перспективу, хорошо зарабатывал и пр., не хотела выходить за «бесперспективного». Любили ли они друг друга? Да, любили.
Вот в этой двухкомнатной квартире – они и прожили двадцать лет. Та комната, в которой сейчас была Галина (и незримо Волшебник) – была большой, это была одновременно их с Вадимом спальня, и гостиная. Мебель была довольно старой. Стол – на нем стоял компьютер, за которым и сидела Галя.
За это время у них родились двое детей – они жили во второй комнате, которая была меньше (сейчас их не было дома). Галя заревела еще сильнее, поняв, что, сделав сейчас это, она причинит им боль, разорвёт их жизнь. Дети были чудесными – мальчик и девочка. Учитывая, что она сама была педагогом – она все прекрасно знала, что и как их нужно воспитывать. Да, подумала сейчас Галя, снова переходя от плача к реву, - почему вот эти годы, когда дети совсем маленькие, когда они чудо, и когда они, Галя и Вадим, тоже были молоды, поднимая и воспитывая детей, - почему это время словно «стянуло» в себя все их силы, и все их счастье? Это время Эдема… И почему получается так, что, несмотря на все усилия снова обрести это чувство Эдема, это невозможно?
Итак, дальше мы видим тоже стандартный путь – путь постепенной потери того самого Эдема. Дети росли, «сидели» в своих телефонах, гуляли с подругами и друзьями (что, всё-таки, было лучше, чем телефон)… они уже заканчивали школу. Отношения с Вадимом заходили в тупик. Самое обидное, что как раз в денежном плане его нельзя было упрекнуть (что у нас, в России, встречается в отношении жены к мужу довольно часто;) – он не сделал какой-то «огромной» карьеры, он продолжал работать в той же фирме на должности уровнем выше, чем раньше (то есть он стал руководить всеми складами фирмы), у них не было кредитов, вот эта квартира и была куплена им безо всякой ипотеки, что очень неплохо для среднего россиянина, так что можно сказать, что они были представителями «нижней части» среднего класса…
Но потом Галя решила развестись с Вадимом… Почему? (Сейчас она, вспоминая это, невольно подумала, что вот, если бы она не захотела развода, то не сидела бы сейчас с мыслями об этом). Галя устала с ним жить… устала от себя в этой квартире. Хотя – можно было бы поднакопить и купить что-то новое, более просторное, но ей и это казалось не тем. Галя смотрела на себя в зеркало – и думала, что сорок лет это еще совсем не конец. Можно сделать пластику – не очень сильную, не очень вредную - на втором подбородке, на груди, на животе, который стал скукоженным после родов… А еще – она очень часто смотрела в сети видео о том, что женщина не должна «зарывать» себя.
А что Вадим? Он тоже был обычным россиянином-мужчиной. Любил ли он Галю? В начале их брака – да, как и она тоже. Изменял ли он ей потом? Да, но это было редко, и ни к чему серьёзному не привело, а в последние годы – этого и вовсе не происходило. Они с Галей почти не ругались, понимали друг друга очень хорошо. Дети, пусть и выросли, но у них еще был впереди выпускной, и забот на эту тему было ещё очень немало.
Вадим много работал – это, может быть, спасало его от тоски, в которую впала Галя под конец их брака. Он любил встречаться с друзьями и выпивать – и никогда не делал это здесь, дома, чтобы никому не мешать. Пил он много, но они оба знали, что в алкоголизм это не перерастет, он мог это контролировать. Он очень любил, как она готовит. Вот они сидят все вместе дома – кушают приготовленную Галей свинину, - и пьют немного вина, рядом, - их дети, которым они тоже наливают по глоточку.
Выходило, что их с Галей любовь обернулась вот этим всем. Этим домом… этим уютом. этими улыбками детей и их, взрослых. Вот во что все обернулось. Вот во что все конвертировалось…
И разве это плохо? Вот о чем Галя думала, – сидя вместе со всеми и вполне искренне улыбаясь. Разве развод – не разрушит это все? (Вадим о разводе совсем не думал). «Разве все эти мысли – не из-за того, что я смотрю феминистские посты в интернете? Почему человек такое вот странное существо. Все у него хорошо. Все есть. И семья у меня хорошая, не то что у какой-нибудь женщины, выскочившей за «человека с деньгами». И, в то же время, деньги у нас есть. Может, я просто не могу успокоиться и наслаждаться тем, что есть? Может, это именно мы, русские, любим крушить свое благополучие и страдать, так ведь об этом писали наши классики;… Может, это соблазн, искушение…»
И вот однажды утром, в воскресенье, Галя сказал ему все. А она знала, что воскресенье было для Вадима важным днем, – как правило, он встречался в этот день с друзьями и выпивал (да, это для него «святой день»;). А ведь таких выходных у него было очень мало. Она заговорила с ним в этот день не со зла, а просто ей было уже все равно, ее прорывало, и она уже не могла остановиться. Она должна была облечь в слова всю эту их повседневную реальность – и себя в ней.
Она долго говорила ему. Что их любовь вроде как умирает, или умерла. Что он – только работает и пьет, пусть и не алкоголик. Что ей нужна другая жизнь. Как ни странно, при том, что все эти ее слова она говорила впервые и слово «развод» тоже – он почему-то не удивился. Он сказал:
- Наверное, ты права.
Они оба заплакали. Встречаться с друзьями он не пошел. Ходил весь день по дому – переваривая то, что она сказала. В его голове происходили сложные мыслительные процессы;… и уже вечером, в спальне, где они по воскресеньям нередко занимались сексом, о чем теперь оба уже и не думали, он сказал ей:
- Да, наверное, ты права. Но…
- Ну, - нетерпеливо ответила Галя, - ну что но?
- Не насмотрелась ли ты просто, Галина, своего интернета?
- Нет!
- Ты, Галя, просто хочешь поймать время. Но ведь это невозможно, в конечном итоге. Ты хочешь найти себе другого человека. Ты хочешь дергаться… (а подумал он более жестко: «тебе сорок и кому ты уже будешь нужна, тем более в России…»)
- Да, хочу дергаться, родной мой Вадим. Прости меня. Я не могу больше сидеть в твоем болоте. В нашем болоте. Да и тебе, наверное, это нужно, пусть ты и не понимаешь этого.
- Из-за какой-то там мечты – непонятно о чем, – или непонятно о ком? – ты все разрушишь. Порвешь. Убьешь.
Да, разводиться было больно. Она часто думала: «и правда, зачем я это делаю?» Ведь у нее даже никого не было, так что слова Вадима о том, что у нее кто-то есть, были неверны, она как бы «разводилась в пустоту»…
Впрочем, надо сказать, что дети, – в конечном итоге, после ее долгих объяснений, согласились, ведь Вадим, – как и многие мужчины в России, хотя и любил семью, но всегда был чуть в «стороне», его любовь была сильной, но «отвлечённой». Надо отдать должное Вадиму – он согласился оставить детей с ней, да по-другому с его работой и не могло быть. Все процедуры были сделаны, Вадим купил себе «однушку» в другом районе города и переехал. Галя и дети плакали. Вот – они остались здесь одни…без отца… зачем? Почему? Что дальше?
И, всё-таки, все они, – а особенно Галя, - чувствовали, что жизнь в их доме стала лучше. Что что-то неуловимое изменилось. Как будто – можно было спокойно глубоко вздохнуть. И вот – Галя вздыхала. Дышала. Она была свободной, легкой, танцующей. (Сейчас, вспоминая то время, она горько усмехнулась…)
Прошёл год. И Галя, наконец, кого-то встретила. Вернее, она знала его и раньше – это был Петр, ее коллега по работе в детском саду, он был там заместителем директора. Ему было тридцать пять – то есть, он был на пять лет моложе Гали, - красивый, высокий, брюнет… Он был умным, хорошо говорил, его глаза были голубыми, сверкали. Во всем его виде было что-то подтянутое, стройное, казалось, что это не человек, а некий поток, горный водопад. Они уже давно засматривались друг на друга, но не более. А теперь – когда все в их тесном коллективе узнали, что Галя развелась, то она стала все чаще говорить с ним – они смеялись, улыбались друг другу, на Восьмое марта он подарил ей цветы… Иногда, впрочем, Галя думала: «а что если я не могла больше жить с Вадимом, потому что он просто примелькался, а вот такие мужчин, как этот Петя, поскольку я же с ними не живу, то они мне и кажутся другими – кажутся лучше, красивее, интереснее? А с другой стороны, разве жизнь и не состоит из таких вот «кажется»?»
О Господи, как же хорошо было быть свободной. Что там Вадим говорил? Что она хочет «поймать время»? Не упустить его? Ну да, так и есть. В этом и смысл.
Они начали встречаться. Начали отчаянно «заваливаться» в любовь. Сам Петя женат не был, он был холостым и считал, что так и надо.
Однажды у них было свидание в ресторане. Как же Гале было хорошо. Подспудно, хотя после развода прошел уже год, но она все думала: «неужели я могу прийти к нам домой, и переспать там с Петей, если до этого у нас сейчас дойдет? Можно ли так? Можно ли?» И она все не верила, что это она уже определяет, что «можно». Так что все правильно она сделала, что развелась… надо было еще раньше. В этот момент она так хотела сказать Вадиму, – что и он уже свободен и может пользоваться этой жизнью, как хочет, и она уверена, что он – там, в своей уже холостой жизни – слышит это ее ментальное сообщение;.
Свидание с Петей и правда прошло отлично. Они чуть выпили, много смеялись, и вот она сказала:
- Ну что? Ко мне?
И правда – не верилось, что так можно. Петя обрадовался и закивал головой. Надо сказать, что с Вадимом у Гали секс был, – не такой уж частый, но все-таки. Тем не менее, – он тоже был одним из проявлений «болота их брака», как она это называла. «Это» было частью цикла семейной жизни, и казалось, что это вечное повторение одного и того же... Все это, – как и вся их жизнь, – казалась ей сизифовым трудом. Ее тело было «прокачено» в этом однообразии, хотя – она, в то же время, и зависела от него, как наркоман. Поэтому сейчас, открывая дверь Петру, и проходя с ним в квартиру, она вся ушла – в один вздох… в один взгляд – на красивые глаза Пети… на его плечи… руки… и она могла так и не выдохнуть обратно и умереть от предвкушения. «Кто знает, – мелькнула у нее мысль – может, именно это предвкушение, эта тоска по новому, по другому – она все и создаст в моем восприятии того, что сейчас будет? Это как бы обратная инерция?»
Но ей было не до мыслей, не до рефлексии. Слава Богу, что дети спали, и им с Петей можно было спокойно начать. То, что они делают «это» в их спальне, где она годами спала и вообще жила с Вадимом – казалось чем-то кощунственным и одновременно – из-за этого? – чем-то чудесным. … «спасибо тебе, Петя… спасибо тебе, Господи…» Хотя, при желании, можно было подумать, что Бог, наоборот, совсем не с ней, раз она – без «особой причины» – развелась, но Галя ликовала.. и была абсолютно уверена, что все это, - новую жизнь, нового человека, – дал ей Бог. И дело совсем не только в сексе, хотя и в нем тоже. «Я все сделала правильно… Бог любит меня. Нет, он меня не осудит».
Потом было несколько месяцев их с Петей счастья. Поначалу они, – все-таки, скрывая от детей, чтобы не травмировать их, – жили у него, тем более что у него была неплохая квартира. Потом – через месяц – он переехал сюда, к ней. И жил здесь два месяца. Было необычно, что вот, место Вадима занял совсем другой человек. В этом было что-то невозможное. Сначала всей семье, а особенно детям, казалось, что это страшно, приведёт к чему-то плохому, приведет к катастрофе, но потом – душа успокаивалась, возвращалась к себе, но уже в каком-то другом измерении, более высоком.
Сейчас, вспоминая это, Галя снова заревела сильнее. Она думала – все же было хорошо, почему это все кончилось? Петя и правда был не только красивым, но и интересным человеком (в отличие от Вадима, по крайней мере, тот не проявлял себя в семье чем-то значимыми, погрязнув в привычке). Петя начинал уже ладить с детьми. Иногда они ходили по музеям… Ее подруги – знакомясь с ним, - говорили ей потом, что она молодец, что уже через год после развода нашла что-то такое вот стоящее и вроде перспективное (и шутили, что она, как Пугачёва, нашла себе моложе;). А она все благодарила Бога за Петю. Все радовалась, глядя в его глаза…
А потом – он исчез из их дома. Резко, безо всяких слов, которые он так любил всегда говорить. Галя проснулась, - и закричала, так что из своей комнаты прибежали дети, – испугавшись за мать. Они сказали: «ушёл? Может, он украл что-нибудь?» Галя закричала еще сильнее. Но нет – проверили – ничего не украл. Только ее украл.
Она побежала на работу – там же он должен быть. И он там был. Но только поздоровался с ней и ушел в свой кабинет. Галя еле-еле доработала смену и вернулась домой…
Дура… дебилка… теперь вся картина того, что она сделала, – была ясна. Да, устала жить с мужем, развелась. И вот – бросилась буквально на первого встречного. Придумала его от начала до конца. Да потому что он был - новый, незнакомый. Какие там у него реальные мотивы, душа – она на самом деле не знала, может, он просто хотел развлечься от скуки.
«Правильно все муж говорил. Я хочу поймать время… а его не поймаешь. Тем более мне, женщине, тем более у нас, в России...»
Все это неслось в ее голове, в разуме. А в сердце было другое, – Петя… Петя… Петя… был его запах, его губы… «Петя… я тебя люблю…»
А разум продолжал свою работу. Не надо было разводиться… И Бог, которого ты здесь благодарила, разомлевшись от секса, - он далеко от тебя. Когда ты разводилась с мужем, ты как бы приняла на себя прерогативы Бога, и вот сейчас – он тебе ответил. Напомнил.
И вот она села за стол с компьютером, вставила в уши свои черные наушники, - и руки сами нашли в плейтсилсте на экране песню Меладзе «Верни мне мою любовь»… (она знала, что от этого будет только хуже, но другого поставить ничего не могла.)
Все плохо. Она одна. Никто ее не обнимает. От объятий мужа, которые показались ей привычными, она ушла к другим объятиям, но они тоже испарились.
Что? Вены? Таблетки? А как ведь она всегда была далеко от этого всего – никогда в жизни об этом не думала, в отличие от других людей.
Это ужасно, что она сделает. Ужасно, – что дети одни останутся (хорошо, что они сейчас в школе и не скоро придут). Но она физически больше не может.
Она смотрела на свои руки, щупала ими свое тело – и поражалась тому, что вот сейчас оно живое, но потом – после таблеток – сразу станет мертвым. В ушах звучал припев: «небо небо… утоли мою боль… забери все что хочешь… верни мне мою любовь…»
Вот, она нарушила судьбу, карму, волю Бога, тем, что развелась, и теперь ей нужно исчезнуть. То, что это исчезновение было грехом, – в голову совсем не приходило.
«Прости, мама. Простите, детки. Мне просто больно очень. Очень больно. Надо оторваться. Закончится. Исчезнуть. Как будто меня и не было».
Галя поднимается со стула, сбрасывает наушники, но в голове все равно немного что-то гудит, словно это вот оно – то самое. Идет к тумбочке у кровати, шатаясь. На тумбочке – лежат в белой упаковке таблетки, это успокоительное. Отрывая их, она думает – странные белые таблетки, капсулы… таблетки – путь туда… к ней…
Руки Гали дрожат. В ушах нереально звенит.
И тут она – словно замечает, что кто-то незримый подходит к ней очень тихо, но почему-то заметно, и стоит рядом с ней. Просто стоит и все. Кто это? Ангел? Бог?
Но Галя после этого – выдыхает. И бросает таблетки на пол. Смерть отменяется.
Да, она одна. Да, она – как дура – бросилась на этого Петю… Но и к Вадиму она больше не вернётся. Она просто будет жить дальше. Она привыкнет – быть мудрой, и ждать. Ее ладони – дождутся.
…
Волшебник очнулся, когда его маршрутка уже остановилась на нужной ему остановке. И подумал: «да, вот тебе и трэк Меладзе;…» И он заспешил домой, где он, наконец-то, за весь день сможет поесть… а завтра – снова работа…
22 сентября 2020 года,
Петербург
Стих Пушкина наизусть
рассказ
– Папа… пап…
– Да… что, Вера?
– Нам, блин, стих Пушкина наизусть задали…
– Ну… хорошо… и что?
– Где у тебя Пушкин?
– А в интернете твоем слабо найти?
– Да… да я могу… но, наверное, лучше – книга… у нас же есть?
– Есть... наверное.
Они засмеялись. Это был обычный разговор – в обычной семье, в обычной квартире… Отец был лет сорока, книжная полка у них в квартире была не очень большой… доставал он оттуда книги и читал – довольно редко. Мама тоже. Дочь Вера была подростком, училась в одиннадцатом классе, – среднего роста, с длинными черными волосами, худая, симпатичная, хотя и не самая красивая девочка в своём классе…. но в ее карих глазах был некий огонь, энергия, и в своей жизни и в характере у нее эта энергия проявлялась – она была активной, коммуникабельной, «тусовщицей», вечно смеющейся – за это она и нравилась мальчикам в школе.
– Так, – отец остановился у книжной полки, - так.. где же тут Пушкин у нас? А?
Мама была на кухне, отдыхала после работы, – смотря телевизор и одновременно пиша что-то в ватсапе. Отец крикнул из детской, где была книжная полка и где они стояли перед ней с Верой:
– Мать! Мать! Где у нас Пушкин? А?
Молчание. Наконец, они услышали ее голос:
– Хватит называть меня «мать»! Не знаю, где Пушкин… сам найди…
Отец изобразил на лице гримасу человека, который «нарвался» на окрик жены… они с дочкой засмеялись… Поискав, они обнаружили «Пушкина» – у них это был изданный еще в девяностых красный трёхтомник. В самым крупном томе – первом – и были помещены его стихи.
Отец ушёл на кухню. Вера уселась за свой стол… Том Пушкина был в ее руках, а на столе, – кроме тетрадей и учебников, – лежал большой белого цвета смартфон. Он постоянно вздрагивал – кто-то ей писал, и она могла бы ответить. Но – блин – нельзя. Надо учить. Потому что сегодня еще надо мыться в душе, и пр… Она вздохнула. Итак, учительница по русскому и литературе сказала, что нужно выбрать любое стихотворение Пушкина и выучить его наизусть. «Только не надо, - добавила она – брать самое короткое… не короткое.. ну – можно и не длинное… давайте уже – оторвитесь от своего интернета и компьютера… включите свои мозги и – свою совесть». Ученики досадливо ухмылялись и записывали задание в тетради.
«Ну, - думала Вера сейчас – какое выбрать?» Ей было все равно. В начале тома она увидела портрет Пушкина – человек, одетый в костюм своего времени, смотрел на нее и улыбался – в его улыбке была какая-то лёгкость... или – насмешка – над ними, потомками? Что вот типа они должны учить его стихи… Вера листала книгу, страницы переворачивались… шли дальше, дальше... Где-то на середине она наткнулась на следующее, под названием «Поэт»:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.
Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы;
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы...
Что это за извращение такое? Что за «священная жертва»? Что за «Аполлон»? Что за «святая лира»? Вера, – держа книгу в руках, – отправилась на кухню к родителям… Она понимала, – что так она «отлынивает» от выполнения домашнего задания, «сбегает» (как всегда, – в любые лазейки), но шла.
– Родители… я хочу у вас спросить…
– Да?
Она с лицом человека, который хочет показать «маразм школы», – сказала:
– Вот я вроде выбрала… но ничего не понимаю в этом стихотворении. Вот зачем нам Пушкина этого задавать? А?
– Ну… - ответил отец, – читай.
Она прочла – без выражения, смеясь над текстом. Отец, – который и сам читал классику редко, – тоже засмеялся… Мама знала и читала чуть больше его, так что она, все-таки, сказала:
– Это типа про вдохновение, дочка… Наверное, – Аполлон этот типа посылал вдохновение поэтам.
Она стала искать что-то в сети, в смартфоне, нашла и потом уточнила:
– Да… вот… Аполлон – бог, который посылает вдохновение поэтам в Греции.
– А причём здесь Греция? – возмутилась Вера.
– Ну… греческие поэты очень известные… это классика… не знаю там… - она начала вспоминать, – Гомер…
– Ааа – ответила Вера.
– Ааа – ответил отец, – Гомер Симпсон? – и они с дочкой засмеялись. Мама махнула на них рукой:
– Тебе все равно его учить надо… прочти еще раз, – Вера сделала это, мама начала объяснять дальше, – там смысл… в том, что, пока поэта не зовёт бог Аполлон, – чтобы он писал стихи, – он типа самый обычный человек и даже хуже… Но – как только лира, – то есть вдохновение, – приходит, то он уходит от людей и сочиняет…
– Уходит – в «широкошумные дубровы»? – Вера громко засмеялась. И отец тоже, мама на этот раз к ним присоединилась.
– Да, – ответила она, – в «широкошумные дубровы».
– Вот этот стих я как раз и выучу… выучу их маразм. Они же сами это просили.
– Да.. – ответил отец, – ломай систему тем, что выполняешь ее указания!!!
Они снова засмеялись. И Вера пошла учить. Все - теперь уже «лазеек» у нее не осталось.
– Пока не требует поэта.. к священной жертве Аполлон.. пока не требует поэта… к священной жертве Аполлон… бред какой-то… ну ладно..
Хорошо еще что, всё-таки, за этот последний год в школе она стала учить наизусть – и вообще осваивать материал – легче, чем раньше. Ругаясь на школу, на Пушкина, на государство, она учила… Стих был не очень большой, так что – за час она его одолела.
…
«Литература» была первым уроком на следующий день. Первый урок – это всегда что-то тяжёлое, а тем более «литература», да еще и – с заданием по стихам. Перед уроком подруги Веры спрашивали:
– Ну что? Ты выучила?
– Да.. выучила эту бредятину… этот маразм.
– А какой стих?
– «Поэт». А вы?
Они отвечали – кто «Я помню чудное мгновение»… кто – «Пророк». Вера, – как выяснилось, – выбрала что-то оригинальное, пусть и совсем не стремилась к этому…
Учительница Нина Сергеевна – женщина лет тридцати, в очках, не очень красивая, казалось, навсегда «застрявшая» в своих книгах, – начала урок.
– Ну что… будем сейчас слушать то, что вы выучили…
Она вызвала двух человек. Оба они рассказали «Чудное мгновение». Ребята смеялись – уже на первом чтении, а на втором еще больше. Да, так что мгновение никому «чудным» не показалось. Нина Сергеевна «шикала» на ребят и грозилась поставить им «двойки», они замолчали, жалея, что смартфоны в школе на время уроков отнимались, и им некуда было «залезать». Наконец, дошло до Веры. Она вышла к доске. Подумала – как это вообще все устарело – и вот, ответы у доски… и стихи, выученные наизусть и страх, что ты их забудешь… чтение с выражением… все это из прошлого века.. словно – советский фильм про школу… а сам Пушкин – еще и из позапрошлого. Ребят она стеснялась, – но не больше, чем и все в ее ситуации. С другой стороны, в силу своей «общительности» – она быстрее преодолевала это стеснение. Вот – все сморят на нее. В конечном итоге, ей это нравилось. Пусть в классе была «писаная красавица» – Маргарита – и ее любили все парни, но Вера в «иерархии» была на чётком втором месте…
Нина Сергеевна спросила:
– Ну, Ларионова? Какой стих ты выбрала?
– Ааа… «Поэт»…
– «Пока не требует поэта»? Отличный выбор… наконец-то – что-то другое.
Вера глянула на читавших перед ней одноклассников с усмешкой…
– Но ты… разобралась, о чем этот стих?
– Если честно… с трудом… мама помогла («посмотрев в интернете…»).
– Да.. но хорошо, что разобралась в конечном итоге, – Нина Сергеевна обратилась к классу, – Так… сейчас вы услышите стихотворение, которое вам может быть не очень сразу будет понятно.
Учительница, как могла, объяснила им смысл того, что они сейчас услышат… Потом, наконец, «дала команду» Вере. Она начала читать… поскольку требовалось делать это с выражением, – то она вкладывала хотя бы минимум эмоции, чтобы не расстроить Нину Сергеевну, и не получить «четверку»… Пока читала – старалась не смотреть в глаза одноклассникам, - потому что знала, что увидит их насмешки над стихами… И тогда – о ужас, она ведь себя знает – сама засмеётся… Строки Пушкина – торжественные, патетичные – раздавались в тишине… каким-то жутким одиночеством на некоей вершине… Последняя строчка – «в широкошумные дубровы» - особенно была «чревата» смехом и одноклассники с явным упрёком смотрели на Веру, – что она специально выбрала такой «стрёмный» стих, – и ведь так оно и было. Нина Сергеевна все это видела, но она оценила, что Вера и класс себя сдержали…
Тяжёлый первый урок кончился…
…
А затем – кончился и понедельник, после – неделя. По субботам Вера и ее друзья и подруги – собирались и «тусили». Родители с этим боролись, – но с переменным успехом. Ведь многим из них уже было восемнадцать, Вера тоже перешагнула этот этап. И «тусить» она любила.
В эту субботу – очередная вечерника. Эх… как это всегда ей все нравилось. Сигареты… алкоголь… Во всем этом для нее было что-то такое жизненное, сильное, вихрь, который их забирал. Им это было нужно – после школы… учитывая, что в этом году будет еще «страшный ЕГЭ», и хотя он будет в мае, а сейчас на дворе ранний сентябрь, но подготовка, «гонка» уже начиналась.
Собрались они днём в огромной трёхкомнатной квартире Вериной подруги, – родители которой уехали на дачу. Все перед этим списывались в своих телефонах, что, куда, какие продукты… Вера вошла в квартиру, – и тут же погрузилась в знакомый и любимый хаос. На всю квартиру раздавалась музыка – это был какой-то хип-хоп, а потом «транс»… басы… Вера была одета в модную белую кофту и обтягивающие черные джинсы. Она привычно со всеми здоровалась… в квартире было человек десять… многие из них сидели на кухне – слушали музыку, ели и выпивали. Вера поначалу, как и все, закусывала, – но потом все меньше, забывала. Сначала она пила коктейли, вино, позднее – перешла на коньяк. Парни и девушки что-то кричали друг другу и она тоже кричала. Больше всех в этой тусовке и здесь, на кухне, в частности, – выделялся один парень, – он был из параллельного класса, Егор, высокий, красивый, правда – на его лице было несколько досадных прыщей… он все повторял на разные лады:
– Народ… заходите ко мне на страницу в «инста»… там у меня музыка…
Вера, однажды перебив его, насмешливо спросила:
– Это что там, Егор, – твоя, что ли, музыка?
– Да нет… там классика хип-хопа.. но, – может, потом и что-то свое сделаю.
Она принялась его «подначивать»:
– А что – слабо сочинить самому что-то?
– Нет… не слабо… (общий разговор на кухне пошёл в эту сторону, в нем участвовали уже все.) Я даже сейчас, отсюда, могу записать что-то в «инсту».
– Давай…
Егор какое-то время собирался с мыслями (Вера думала: «да какие у него там мысли?»)… и, наконец, – включил трансляцию на смартфоне, – его нетвёрдая пьяная рука держала телефон так, чтобы камера снимала его и всех остальных.
– Да блин – родители же запалят? – испуганно сказал кто-то.
– Нет, – ответил Егор, – они у меня здесь не в «друзьях»…
А трансляция уже шла… он громко заговорил:
– Ща будет мощный фристайл! Я твой последний байк… я твой – передний край… твоя собачка… и мне нужен твой лай… заходи забирай.. заходи забирай… заходи… забирай…
Все удивились тому, что его голова еще так неплохо соображала. И Вера – тоже… Егор закончил. Затем они начали смотреть видео на его странице – посыпались «лайки» и «комменты». Из чужих, стронних комментариев - кто-то обзывал Егора матом, но были и те, кто хвалил, пророча ему будущее. «Туса» продолжалась. А Егор, между тем, смотрел на Веру все пристальнее, «буравил» ее:
– Ну что… я сделал это…
– Супер… – ответила она, – и что?
– Я сделал это… можно сказать, – ради тебя…
Егор приблизился к ней… она видела близко его улыбку… слышала его дыхание – одеколона и алкоголя… сидевшие рядом на кухне «зрители» «охами» и «ахами» поддерживали Егора и его «наступление»… Вера чувствовала что-то сложное. Да, она хотела сближения с парнями… ведь у нее, хотя она и была совершеннолетней, – секса еще не случилось. Егор был неплохим, она посматривала на него в школе… итак, она – чуть подалась лицом вперёд, навстречу к нему. Они чуть, неглубоко поцеловались. Вера делала это раньше несколько раз, а вообще для нее это была редкость. Поцелуй показался ей и приятным, и в чем-то противным… Ребята закричали:
– Оооо… молодец, Верка…
Егор, между тем, продолжил «наступление» – он начал осторожно, но потом все смелее – трогать руками ее плечи… бока… затем и грудь, которая не очень большими, но заметными холмами «выделялась» из блузки… Егор словно танцевал, двигался под доносившуюся из комнат музыку… «Зрители» продолжали покрикивать…
Дальше – Егор уведёт ее в комнату, где в темноте они попытаются что-то сделать (но часто, из-за алкоголя, ничего не выходило). Вера чувствовала, – что какая-то часть ее хочет вот этого. А другая часть совсем не хочет. Тело, – пусть оно и было полно алкоголя, но, все-таки, очень четко спрашивало у своей хозяйки, – требовало выбора, ответа. В ее глазах – незаметно для всех – появились слезы.
И вдруг… Вера начала говорить – громко, на всю кухню, так что всем было слышно, а в ушах Егора ее голос был еще звонче:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.
Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы;
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы...
Все присутствующие – молча слушали. Строчки Пушкина раздавались здесь как что-то непонятное, страшное – и даже жуткое, особенно последняя – «про дубровы», ее Вера произнесла с сознанием своей полной силы, словно она изгоняла бесов из этой кухни, из этой квартиры… Егор резко подался от неё в сторону:
– Что это за муть такая?
– Это Пушкин.
Вера убедилась, – в кармане ли ее телефон, – нетвёрдыми пьяными движениями оделась в прихожей и ушла.
Конец сериала
рассказ
Сегодня - обычный день для Татьяны Ивановны. Она была типичной средней российской пенсионеркой – ей было шестьдесят пять, среднего роста, худая (все старики делятся на очень полных и очень худых;, так вот она была из последних), - лицо тоже узкое, с тонкими чертами. Да, сегодня обычный день – четверг. Татьяна Ивановна, как всегда, провела его на работе. Это была «подработка», - занятость была не очень большой, у нее была смена два через два, и она за свою смену пять часов сидела в некоей организации – на входе, отдавая и принимая ключи. Организация и вся обстановка была относительно неплохой, - это был не склад, а офис, правда, не самого высокого уровня. Но здесь, в их маленьком провинциальном городке, это был очень хороший вариант для пенсионера. А учитывая, что пенсия у нее была обычной, она не была ветераном труда, то здешние пять тысяч тоже были важны для нее. Конечно, мыслей и разговоров на тему того, что «государство нас бросило, что оно плохое», - составляли важную часть ее жизни. Впрочем, она уже устала ругать и жаловаться, и хотя со своими подругами она продолжала это делать, - но уже не так интенсивно, как когда она только вышла на пенсию.
Несмотря на то, что подработка здесь была нужна и важна, но одно ее все больше томило – скука… И чем дальше, тем больше. Что у нее происходило? Почти ничего, а, если и происходило что-то, то все это было что-то повторяющееся… Изменялся только фон, «ландшафт», - в виде сезонов. Летом было жарко и от жары и духоты скука тоже усиливалась – она была летней… Зимой – было холодно, и тогда скука как бы тоже принимала зимний вариант, у ног стоял обогреватель (хотя отопление в здании включали, но все равно иногда было прохладно, особенно ей, в ее возрасте), ты все чаще делаешь себе чай. Сейчас – была осень, стоял ранний октябрь. Он был таким красивым, таким похожим на пейзажи художников… На улице – россыпи желтых и красных листьев, россыпи, которые щедро сыпались с деревьев… словно какой-то щедрый человек делился с нами своим богатством. И эта «золотая осень» продолжалась уже несколько недель, что было для их города необычным. Татьяна Ивановна любовалась, – как и все, – этой красотой, но и это не могло избавить ее от скуки.
Все повторялось… Перед ней в ее каморке вахтера все так же лежал журнал, в котором все так же проходящие работники должны были оставлять свои подписи синей авторучкой. Время… номер кабинета… фамилия… роспись… время… номер кабинета… фамилия… роспись… Это происходило летом, происходило сейчас, осенью, и будет происходить зимой и весной. Казалось, что нету никакой жизни вне этого журнала, - что там, в этих кабинетах, на самом деле, ничего не происходит… и вообще – на всей Земле ничего не происходит… и только вот этот журнал – чёрного цвета, толстый, разбухший от подписей, - этот бессмысленный журнал останется от человечества… больше ничего.
Что делать? Ну – не любоваться же все время этой осенью за окном?
Она почитывала книжки… Они тоже лежали здесь, на столе, рядом с журналом, - сваленные в кучку, небрежно. Все это были детективы, которые обычно читают российские пенсионеры, – книжки в мягком переплете – Марининой, Донцовой, Токаревой. Она их даже не покупала, сюда, на работу, их приносили другие из «персонала». Иногда книжки были интересными, но часто и они навевали скуку. Книжки старались как-то завлечь ее своими «неожиданными интригами», но это получалось лишь время от времени, так что чаще всего она не дочитывала до конца. Было у нее здесь и другое развлечение пенсионера – кроссворды и сканворды… А вообще ей было обидно, что вот она – как некий механизм, приложена к этой механической работе по приёму и отдаче ключей – и вот, должна еще как-то занимать себя…ведь у нее еще – как назло;, – есть мозг, есть душа, уж лучше бы она была роботом, или животным.
Были еще и другие работники из «персонала», и с ними, – когда было слишком скучно, и даже книги и кроссворды не помогали, - можно было говорить. Но – по большому счету, и эти разговоры стали частью скучной ускользающей реальности. Главные люди из «персонала», которые всегда были рядом с ней, – в силу их обязанностей – это охранники. Их было двое, и они тоже – как и они, вахтерши, – работали посменно. Им обоим было лет по пятьдесят, значительно младше Татьяны Ивановны, пусть со стороны могло казаться, что эта разница не такая уж и большая, но все же она была, - они были крепкими, седыми. Один охранник отличался тем, что он почти не говорил. А другой, – видимо, это была насмешка судьбы над «персоналом», - говорил очень много. И говорил он про одно и то же – про свою прошлую, «настоящую», работу – он большую часть своей жизни посвятил речному флоту, он был «моряк». Его рассказы поначалу были интересными, но потом, конечно, тоже стали частью «ландшафта», и Татьяна Ивановна слушала их, и формально улыбалась.
Так что по-настоящему, – хотя она это и не осознавала, - у нее было одно развлечение в жизни, - сериалы. Вот и сегодня, в этот четверг, она уже за час до конца смены чувствовала, что сейчас уже скоро пойдет домой и включит телевизор. Все и все вокруг казались ей хорошими, потому что она знала, что «этим» все кончится, к этому все идет.
Закончив смену, она поехала на трамвае к дому – люди везде были пасмурными, озабоченными, видимо, тем, что лето прошло и они снова «влетели» в кредиты, наступила осень, «суровая реальность», «карма», и холод словно еще больше проявлял эту реальность… Татьяна Ивановна забежала в магазин, купила там гречку и овощи, затем, – чтобы не опоздать на свой сериал, - поспешила к дому.
Дом был обычным и квартира тоже – однокомнатная, неплохо выглядящая, - ее сын Кирилл, он был человеком практичным, рукастым и с достатком, – в этом ей очень помог. Жила она одна – муж Сергей умер пару лет назад… Так что в квартире было тихо, «молчаливо». Иногда Татьяна Ивановна любила эту тишину своего одиночества, иногда – сходила от нее с ума. Но сейчас ей все это было неважно. Зайдя на кухню, она сделала себе поесть, и – устроилась за кухонным столом, перед телевизором.
Телевизор… Он был подарен все тем же Кириллом. Телевизор – огромной широкой черной панелью – стоял на холодильнике… (и сколько вот таких – или чуть похуже, - телевизоров стояло у все пенсионеров в их одиноких квартирах, в их одиноких жизнях). Телевизор был окном в мир. Или – гробом? Странно, что – невключенный – он словно был мертвым, застывшим, неживым, но – нажатие кнопки на чёрном пульте – его воскрешало, оживляло, словно это был гомункулус. Иногда Татьяна Ивановна думала – а что если вообще не включать его? Что будет? Вообще не включать телевизор – эту черную страшную по виду коробку… ни сегодня… ни завтра… будет какая-то другая жизнь. Потусторонняя.. но это казалось невозможным.
Итак, она включила, поедая на тарелке подогретую гречу и салат из огурцов и помидор. Слава Богу… успела… есть даже еще время глянуть новости перед сериалом. Да, сериалы были ее любимым «контентом», но не единственным. Конечно, она еще «грешила» разными ток-шоу… еще – новостями, которые и сейчас шли перед сериалом. Вообще, она понимала, – хотя и не так часто думала на эту тему, – что, по сравнению с ее советским прошлым, телевидение резко шагнуло вперед… Ну что там у них было? Три программы… да еще и изображение было черно-белым, а, когда появилось цветное, – году в семьдесят девятом – это был праздник. А сейчас… какой пир информации… изобилие… перепроизводство… все это – из жиденького советского телевидения – превратилось в огромную индустрию… И Татьяна Ивановна была совершенно типичным потребителем этого – ведь такие, как она, и составляли в России большую часть аудитории.
Новости, «пропаганда», - все это она потребляла, и во все это верила, пусть это и не было какой-то важной частью ее жизни – (в отличие, все-таки, от сериалов). И все ее реакции были тоже типичными, во всем этом она «плавала». Так же типичными были и ее происходящие иногда споры с внуками - у нее это были два чудесных мальчика, почти уже подростки, - они сидели в «сети», и критиковали президента, и презрительно относились к бабушке, «погрязшей» в «телевизоре». Впрочем, и эти споры не были для нее чем-то главным, сами по себе внуки, конечно, был важнее, она любила их и доставала их своими звонками по поводу учебы (не понимая, что это был только повод, чтобы лишний раз услышать их голос, и – лишний раз «вторгнуться» в пространство молодой жизни, жизни, которая у нее уже была далеко позади и казалась чем-то нереальным, ярким).
Итак, новости прошли… наконец-то, - начался сериал. Дело здесь в том, что российское телевидение стало очень много делать сериалов о советском времени, в стиле «ретро», возникла даже некая конкуренция за это между каналами и внутри каналов – между отдельными сериалами… Все это соответствовало настояниям в обществе, «пропаганде», и - возрасту большей его части… «Пропагандисты» все чаще говорили об СССР как о каком-то потерянном рае… там – людям жилось хорошо, не то что в наступившем «капитализме»… а главное – СССР был самой великой державой, и только США были ему равны… Горбачёв и Ельцин воспринимались как Иуды, как змии, соблазнившие простых советских людей на «грехопадение»… Правящий президент тоже отдавал дань всем этим настроениям. И вот – по всем каналам – уже весь целый последний год – шли сериалы о советском прошлом. Они явно превышали по количеству все другие. Настоящее, современность стала совсем некомфортной… Можно сказать, что вся страна – словно погрузилась в «коллективный сон». Причем интересно, что и недостатки советской жизни - репрессии, бессмысленное подавление общества со стороны партии, – совсем не скрывались, но это почему-то не мешало этому «сну». Сериалы были либо историческими – о Сталине, о Брежневе, о советских певцах, - либо просто детективными, но это тоже был ретро-детектив.
И Татьяна Ивановна – также пребывала в этом «коллективном сне». Сейчас по Первому каналу, – который вообще лидировал в производстве таких «продуктов», – как раз и шел новый сезон очередного ретро-детектива. Действие происходило в семидесятые годы. Как раз тогда, когда Татьяна Ивановна была молодой и когда она познакомилась со своим мужем Сергеем, и «когда вся жизнь была впереди». Вся эпоха была воссоздана, конечно, досконально, - это подчёркивалось каналом, когда этот сериал рекламировали, как некое конкурентное преимущество… создавалась полная иллюзия присутствия… что Татьяна Ивановна и испытала, когда новости кончились и этот сериал, наконец-то, начался… это мир стабильности… где были красивые женщины и красивые мужчины, и даже наличие «плохих» иногда членов партии этому миру не мешало… было его органичной частью…
Семидесятые годы… Да, Татьяна Ивановна помнит, как все было. Ей двадцать… Здесь, в ее родном городе, учиться после школы было совсем негде, и все ехали в центр района. Там она и поступила в Железнодорожный техникум… училась… познакомилась с Сергеем… - «рассекавшим» в брюках клёш и с гитарой;… уже через три года они вернулись в ее город женатыми и с ребёнком – Кириллом. Работали на местной железной дороге… «Контингент» там был, конечно, «тяжёлым» - часто совсем без образования, постоянно пили… все это «заражало» Сергея, но он, как мог, держался, он там был среди них «островком культуры», - мало того, что пел на гитаре бардов, но еще и очень много читал.
Так они – прожили тридцать лет… за это время рухнул СССР – чему Сергей был рад, а Татьяна Ивановна нет… сменили комнату в коммуналке (а как они радовались ей тогда, в семидесятых…) на двухкомнатную квартиру на окраине… Сергей все чаще пил, за что она его ругала, – но все равно любила… Хорошо, что поскольку его работа на ж/д была особенно вредной, то и на пенсию он вышел раньше… Затем вышла и она. Кирилл женился и они сделали обмен – вот так они с Сергеем и оказались здесь, в этой «однушке», где она сейчас доживала свой век, смотря по телевизору сериалы об СССР…
Конечно, эта квартира была для нее «тяжёлой». Потому что именно здесь произошло событие, которое завершило все «окончательно», «замкнуло» ее… в ее теле, в ее времени…
В этот день Сергей тоже «принял», – пусть и немного, стопку, сидя на кухне, – тоже за едой, и тоже перед телевизором. Татьяна Ивановна привычно отреагировала:
- Вобще-то, Сергей, суббота – завтра, а сегодня ты не должен был пить. Чего ты оборзел-то совсем?
- Хватит уже… всю жизнь меня гнобишь, Таня…
Но ближе к ночи, засыпая, она, всё-таки, сказала:
- ладно,.. Серёжа… прости меня, если что…
Тот широко улыбнулся…
- ничего… ничего…
Утром в субботу она проснулась и, хотя они спали на разных кроватях, поняла, что – всё… что его – худое тело там, в спутанном белье, - «остановилось»… «остановились» его глаза… его руки… (это был инфаркт)… Жутко было поворачивать его лицом к себе… и первая – и последняя мысль была – что он «улетел» от нее… ушёл от нее туда… что ему было здесь с ней в этой однушке – тесно… что он освободился от нее… Как она радовалась, что накануне просила у него прощения за то, что накричала… почему попросила – она ведь редко так делала… явно – предчувствовала…
Так смерть сделала их квартиру пустой. Вот он был рядом, а теперь его нет… На похоронах и на панихиде в церкви она все – вслух или про себя – повторяла: «прости, Серёжа… » И что… она теперь будет жить здесь, в этой квартире, одна? У нее, правда, была кошка. В первое время после смерти Сергея к ней, конечно, часто приходили – или звонили – Кирилл и внуки… она обнималась с ними, плакала… Потом – как-то более или менее привыкла.
Невестка, – будучи уже совсем из другого поколения, - говорила ей:
- Вы всю жизнь, Татьяна Ивановна, жили для других. Поживите для себя. Поездите по загранице… Денег мы вам с Кириллом дадим.
Да, в СССР такого не было. Так что она съездила пару раз за границу, – в Турцию. Ей понравилось… все боялись – и она тоже, – что ей там будет совсем непривычно, но нет. И, тем не менее, событием это не стало. Она смотрела на европейцев-пенсионеров, улыбающихся и путешествующих по всему миру, и не завидовала им. Когда она была в Турции, то думала: «какая красота… море какое… берег… и памятники исторические… вот бы здесь Сергей побывал… дураки мы, почему не ездили сюда раньше… ему бы точно понравилось». И в голове снова всплывала их жизнь, - как они ездили с маленьким Кириллом на юг… в Сочи… в Алупку.. в Геленджик… и снова в ее воспоминаниях все было советское, как в сериалах.
Да, как в сериалах… И вот - Татьяна Ивановна снова «очнулась» от этих нашедших воспоминаний и переживаний – «очнулась», глядя в экран телевизора, на героев любимого фильма… И вдруг – она направила свой чёрный пульт на телевизор, нажала кнопку, и экран послушно погас. Выяснилось, что это очень просто – выключить телевизор…
Осталась тишина ее квартиры. Остались – россыпи жёлто-красных листьев за окном, которые словно щедро рассыпал какой-то художник.
Октябрь 2020 года,
Петербург
Одна из многих
рассказ
Утро. Лена снова спускалась вниз по эскалатору. Если бы кто-то смотрел на нее в этой толпе, то он бы вряд ли особенно ее выделил. Тридцати лет… (так что она уже попадала в возрастную категорию, которая сдвигалась в сторону меньшего интереса со стороны мужчин, только что «выскочив» из категории двадцатилетних)… высокая, чуть полная… хотя лицо было красивым, но на нем – неуклюже сидели очки с черной оправой… На Лене была осенняя демисезонная куртка серого цвета, вообщем, относительно модная, но видно, что куплена она была давно…
Она была одной из многих, потерянной в этой утренней толпе.
Так она себя примерно и ощущала… если бы кто-то познакомился с ней ближе, то он бы узнал, что она и в жизни была «одной из многих»… Родилась в восемьдесят восьмом году… родители работали в какой-то неплохой, хотя и маленькой фирме. Отец с ними развёлся, когда Лене было десять, и вот до сих пор она живет с мамой. Закончила педвуз, библиотечный факультет, пошла именно туда, скорее, по инерции и по причине маленького конкурса.
Были ли у нее мужчины? Да, были, уже после окончания вуза. Первый – Сергей, который любил ее, скорее, чтобы забыть и «поставить» ее на место своей предыдущей очень большой любви. Она это понимала, но не хотела думать об этом, их отношения «текли» около года, вяло, словно волна, то восходя, то падая… Потом – когда волна совсем опустилась, – они расстались, даже ничего не говоря друг другу, просто перестали звонить. Второй ее постоянный мужчина – появившийся через пару лет после Сергея, - был более основательным. Она видела, что он и правда что-то чувствует к ней, и была рада этому. Его звали Миша. Они встречались три года. Кстати, сейчас она спустилась в метро на одной из окраинных станций Петербурга, и поедет для того, чтобы пересесть на другую линию, - так далеко была ее работа, - так вот, она будет «пересаживаться» на станции «Площадь Восстания» - на ней они с Мишей и сидели однажды, там их «проперло», и они разговаривали три часа, и – он держал ее за руку, так они «освятили» эту станцию метро. Да, спасибо этому Мише… но – как давно это все было, и – в какую боль потом «уперлось». Их отношения длились так долго, что они уже жили в «однушке», которую снимали вдвоём. Но Миша вдруг ушел. Он, искренне влюбившийся в Лену, вдруг встретил кого-то другого. Лена не удержалась и посмотрела потом его страницу в сети - хотя это было, конечно, «роковой ошибкой», - и увидела, что «она» была моложе и красивее… жизнь прямо «перла» их нее. При этом Лена, – оставшимся разумом, вступая в полосу депрессии, – понимала, что та девушка – не была какой-то «искусственной красавицей», «инстаграмщицей». Больше того, именно за то, что она была красивой и не пыталась при этом «продавать» свои эти данные за лайки – Миша ее и полюбил. Боль после его ухода была сильной, «чистой», накрывающей. С их съёмной с Мишей квартиры она съехала обратно к маме.
Это было два года назад. В первый год она тосковала по нему… Но уже на второй, – который и шел сейчас – она не так уж часто о нем вспоминала. Но все равно была пустота... что-то вечно «сосущее», неопределённое, незаполненное…
Никого значимого она за это время не встретила.
Так… все время одна работа. На нее она сейчас и ехала.
Работа… Несколько лет после окончания своего библиотечного факультета педвуза она была – менеджером… продавцом… и даже кассиром. И вот, уже лет пять как она работает «по специальности» – библиотекарем. Это довольно крупная и «продвинутая» библиотека, располагающаяся не очень далеко от центра города, а сама Лена живет на его окраине, поэтому и ехать ей приходится далеко.
Нравилась ли ей эта работа? И да, и нет. Библиотеки, – в век компьютеров и интернета, – немного «провисли» и все время было ощущение, что ты ездишь на лошади, когда уже все ездят на поезде, или – слушаешь пластинку в век дисков и «цифры». Как некий фон это ощущение «заповедника», «живого музея» было всегда. Но при этом – за эти годы работы в библиотеке Лена и правда все больше любила именно бумажные книги. Она была обычным человеком в том смысле, что часто «сидела» в ноутбуке или телефоне, слушала музыку… но тем сильнее она ценила «реальные книги», что стояли у них в библиотеке на полках. При этом она не была и каким-то очень большим «книгочеем», – по сравнению с другим работниками, которые были старше ее...
Какая у них там была атмосфера? Своеобразная… в чем-то дававшая ей что-то, в чем-то – отнимавшая. Вот она сейчас – уже через час, когда доедет до нужной ей станции и поднимется наверх, - снова будет там. Библиотека находилась в очень хорошем здании – она занимала первый этаж дома, построенного в стиле модерн, жёлтого цвета. Внутри, – надо отдать должное городу, – тоже все сделано очень хорошо и недавно – это не старые советские библиотеки, еле отремонтированные, а нечто современное, в ногу со временем. Стильная пластиковая мебель синего цвета, большой читальный зал… потом – сами полки с книгами… в зале же висит и огромный экран, на котором «плывет» информация о библиотеке, о ее выставках, о других событиях. Директор библиотеки – активная, все время говорящая что-то женщина лет сорока. У нее в подчинении, – кроме Лены, – две пожилые бабушки. Одна из них – все время ворчит, ругается, и на сотрудников, и иногда даже на читателей. Другая – Нина Ивановна – более интересная, она немногословна, но много знает и толково всегда расскажет о тех или иных книгах.. ну а директор – она, кончено, озабочена показателями и отчётами.
Что с читателями? Как правило, это все равно – пресловутые школьники… Есть бюджетное заведение школа и есть бюджетное заведение библиотека – и они друг друга поддерживают; (одна пустота поддерживает другую пустоту?). Школ в этом месте города три, так что поток школьников идет постоянно. Лена – выдает и получает книги… Уставая, она думает на каком-то автомате: «забавное название в библиотеке – книга это «единица хранения»;… каждый человек это единица хранения;… и я тоже – единица хранения;…» И еще – по плану работы директора – Лена должна каждую неделю проводить некую выставку и рассказывать о ней. Как правило, это тоже слушают школьники.
Что она в них видит? Как правило, – ничего. Иногда от школьников пахнет потом и сменной обувью. Они либо шумят, либо тайком «сидят» в своих телефонах, это «ускользающее в экран поколение». Впрочем, Лена и сама может «грешить» этим, – когда нет потока читателей, как правило, это происходит вечером, и если кто-то приходит в библиотеку - не школьник – вечером до закрытия, то все работники, – кроме умной Нины Ивановны, – внутренне раздражаются. Нина Ивановна ни на что не раздражается… ни на «формальные потоки школьников», ни на вечерних посетителей. Внутри у нее – какой-то «механизм добра»? Она с улыбкой выдает книги, с улыбкой отвечает на глупые вопросы школьников, с улыбкой рассказывает им о выставке… И ее – лучше слушают, чем Лену, хотя та была молодой…
Лена, с одной стороны, часто смотрела на нее с восхищением и пыталась подражать ей. А с другой стороны – иногда со страхом думала: «я что, тоже стану вот такой вот Ниной Ивановной? И это будет мой предел?»
И, всё-таки, – иногда происходили и какие-то «отклики». Несколько школьников временами не «сидели» все время в телефонах, и не читали книги только по программе, – чтобы вместе «поржать» над чем-нибудь, - а им реально было что-то интересно, - Толстой или Пушкин – и в их глазах Лена видела некий огонь. И вот тогда она понимала, что – есть какая-то обратная связь. И понимала, что библиотека существует не зря. И что любая библиотека преемствует самым древним библиотекам, – о чем она рассказывала на экскурсиях по выставкам для тех же школьников, – например, Александрийской. Тогда она чувствовала себя на своём месте, пусть и не была совсем уверена, что и дальше будет здесь работать. Некоторые отклики были и у тех самых вечерних посетители, пусть библиотекари их и не особо любили (и она грешным делом тоже). Как правило, это были пенсионеры, берущие по старой памяти газеты. Но были и единицы, – читающие что-то важное, серьёзное.
Да, эти «просветы» были… они хранились в душе, как некий след чего-то важного, неслучайного, в потоке одинаковых рабочих дней. И все же – этих проблесков было не очень много, и каждый раз это были «крохи», которые нужно было «собирать», «копить»…
Надо еще сказать, что немаловажным моментом, державшим ее, – и всех, конечно, и Нину Ивановну тоже, – была зарплата. Лет пять назад, – говорили ей коллеги, – она была по всем библиотекам города очень смешной. Сейчас же они все получали минимум по тридцать. Да, «город» мог себе это позволить…
…
Итак, Лена сейчас переходила с линии метро, где находится ее дом, на ту, где была работа… как я уже сказал, это была «Площадь Восстания»… да, когда-то давно она здесь «тесно общалась» с Мишей, но сейчас об этом почему-то не вспомнила. «Площадь Восстания»… это очень красивое место, которое любят туристы (то есть, китайцы;), - она была построена одной из первых… красная с вкраплениями белого мраморная отделка… огромные позолоченные буквы названия станции… часы в конце вестибюля показывают – 8. 25.
Лена смотрит на них и понимает, что она приедет на работу слишком рано. Это иногда случалось, она не рассчитала пробки в своем районе – они оказались меньше, чем обычно. Так что Лена, – посматривая в свой смартфон и слушая в наушниках музыку - что-то современное, проходящее – решила чуть задержаться здесь… она бесцельно садится на скамейку, люди ее видят – обычная – как и все – женщина лет тридцати в серой осенней крутке…
Лена, в свою очередь, - видит идущую мимо ее скамейки толпу. Иногда в ней «попадается» что-то, что может задержать ее взгляд. Красивые молодые парни… Или – девушки, выглядящие, в отличие от нее, отлично и одетые, – тоже в отличие от нее, – богато. Вот он – типичный «выпендреж» петербургского метро. Где-нибудь в Москве он еще больше, еще сильнее. Завидует ли она этим девушкам? Нет.. ее подруги часто говорят ей: «ты должна «прокачать» себя, свой внешний вид, ты – не любишь себя, поставила на себе крест». Может, они и правы. Да. Вполне она может так сделать – быть такой же, как вот эти, – на которых все сморят, и на которых и она тоже смотрит, потому что и не на что больше смотреть. А, на самом деле, – во всем этом – в их красоте и одежде, в их салонах, в их соляриях – нету никакого особого смысла. Все только идут, бегут, несутся. И эти, «прокаченные», тоже – они особенно… И в машинах наверху – тоже едут в толпе, как и все.
Это происходит каждый день. И происходило всегда. И будет происходить всегда.
Она - одна из многих. И те, кто «выпендриваются» – одни из многих.
А есть только… вот эта станция метро «Площадь Восстания»… ее красно-белый цвет… ее мрамор…
И все, что Лена может сейчас сделать – это… это… прыгнуть туда… на рельсы, под первый вагон поезда, которые приходят каждую минуту..
Прыгнуть туда… прыгнуть туда…
Все потоки сходятся в одной точке – ее мысли, переживания, информация, люди, которых она встречала в своей жизни… родители… Сергей… Миша.. директор библиотеки.. Нина Ивановна… новости по телевизору… лента ВК… лента Яндекса… лента инстаграмма… вечные переписки со знакомыми и незнакомыми… то, что ей говорили в школе… то, что ей говорили в детском саду…
Вся ее жизнь, вся ее реальность – это вот станция метро «Площадь Восстания» в 8 с минутами утра. Больше ничего нет. все сходится в ней. И – в Лене, сидящей здесь. В точке ее стучащего сознания… в точке ее тела. И то, что она может сделать, – «переместить» свое сознание, свое тело туда, на рельсы. Ответить на эту реальность. Остановить этот поток. Сделать свое тело красным… выпустить из него красный цвет.
Тогда - мир остановится, «перестанет» – ухающие в тоннели поезда… вечно говорящий голос диспетчера о том, на какую станцию здесь нужно переходить… лица людей, которые смотрят на нее «на автомате», как на одну их многих, и она на них – как на «одних из многих».
Она должна просиять. Она должна взорваться. Она должна «проткнуться» красным. Это ее миссия – ответить на все это от имени человека, от имени лица. Стать светом. Она должна ступить туда, к рельсам. Вот зачем она родилась, вот зачем она живёт своей бессмысленной жизнью. Чтобы попрать этот ад бессмысленности в самое ее жало. Она бросится туда – и никто не успеет ее остановить, остановить спасение этого мира от абсурда. Который она здесь вкусила сполна. И лишь одни шаг может это изменить. Один шаг – и она… вечность. Она - не здесь, среди них, одна их них, одна из многих, а там. Как легко. Как быстро. И как просто. Эмиграция. Виза получается сразу по прибытии.
Лена все смотрела на с грохотом приходящие и отбывающие поезда, – словно это был особый мир, в который она сейчас погрузится… сейчас… сейчас… В мозгу почему-то шла мысль, что она уж опоздала на работу… и Бог с ней… и Бог с ней.
Вдруг она услышала какой-то голос над собой – рядом с ней стоял молодой мужчина лет тридцати, явно – с похмелья…
- так… - громко и деловито сказал он, - ну и что мы здесь смотрим туда? На рельсы? А?
Лена заплакала… и подумала: «никто из толпы не заметил, что я собираюсь сделать, кроме него».
- да ничего. Просто так.
Мужчина опустился с ней рядом на скамейку…
… В этот день Лена так и не появилась на работе. Она все это время была… в метро… - пассажиры видели некую женщину и мужчину, – которые постоянно смеялись и махали им руками, причем было видно, что они делали это не напоказ, и не для «видоса», а искренне. Оба они были очевидно чуть выпившими. Однажды Лена, увидев очередной поток пассажиров в метро, спускавшийся с одной крупной станции на другую, закричала:
- улыбайтесь!! Вы лучшие!! А это лучший город!! Я люблю вас!!!
Странно, что, несмотря на это, ее не забрала метровская полиция. Пассажиры улыбались, думали: «вот пьяные…» Некоторые – отрывались от смартфона, вынимали наушники и оглядывались на них.
Эйфория (рассказ из эпохи «перестройки»)
рассказ
Эх, завтра снова пять уроков… Николай Сергеевич поморщился. А ещё ведь – скоро годовщина. Годовщина Великой Октябрьской социалистической революции, это будет в понедельник, а завтра, в пятницу, – все уже будет с ней связано. А он – учитель истории! И на дворе стоит 90-й год. Это значит – семьдесят три года прошло. Хотя – в последнее время у нас шла «перестройка». В «Горбачёва» и в «перестройку» он – сорокалетний учитель истории из города Ленинграда, «колыбели той самой революции» - он верил. И верил, что есть и «антиперестроечные силы» в лице слишком старых членов Политбюро и ЦК… Правда, есть и радикалы – в лице Ельцина, Сахарова и прочих… вот, Ельцин, буквально этим летом, вообще вышел из партии. ВЫШЕЛ ИЗ ПАРТИИ! Куда же он вышел? Где он оказался? Ельцин сказал, что он сделал так, потому что стал главой Верховного Совета РФСР. Что же это значит? Что наш Союз разваливается? И ведь правда – Прибалтика уже «отошла», в Нагорном Карабахе – волнения и убийства… Горбачёв говорит, что нужно провести референдум о судьбе СССР. И он, Николай Сергеевич, – проголосовал бы за сохранение.
Думая обо всем этом, он и заснул. Он жил один в одной из многочисленных коммуналок в центре города, недалеко от школы. Отец от них ушёл, когда он был маленьким, а мама – долгие годы кормила его и чинила ему штаны или куртки, но сейчас, когда она уже совсем постарела, - уехала к своей сестре в один из поселков Ленинградской области. Да, трудно ему было одному – без жены. Но все его попытки жить с кем-то не удавались, впрочем, он «не терял надежды». С другой стороны, – он привык. Коммуналка была огромной, страшной (потом ее долго не расселяли), но Николай Сергеевич приспособился – слово он жил в аду, и смог в нем «пристроиться». На кухне по утрам он как всегда сварил себе кофе, яйца, и еще курил свои сигареты «родопи». Он знал, что все это нужно делать ровно в 8-00, - и тогда будет всего лишь две старушки на кухне, - а уже в 8-10 – человек пять, шумящих, иногда, – огрызающихся друг на друга. После завтрака – небольшая зарядка. В его комнате мы видим – сплошные книжные полки, да, как учитель истории он много читал, но также – любил и русскую классику. Ещё одна сигарет после зарядки, - и он выходит из дома. Он живёт в районе «Техноложки», рядом с Троицким собором, и идёт по каналу Фонтанка ближе к центру. Николай Сергеевич любил там проходить рано утром… Сейчас это был уже ноябрь – не самое, конечно, лучшее время (как и начало декабря). А потом уже очень скоро будет снег… все будет белым – хотя и немного грязным. Душа пела, смотря на все эти здания, и каналы, покрытые снегом. Или в октябре - ярко-жёлтыми листьями… или летом – зелёными листьями и пухом… лето казалось пришедшим раем, остановкой, концом пути, выходом из пресловутого календаря, хотя – потом, на удивление, все равно приходила осень. А вот сейчас идти было скользко из-за инея и уже появившегося льда. Блин.. хоть бы не упал… он почему-то ещё вспомнил, что дома нету еды, и надо с талонами идти в магазин за колбасой и хлебом… вот она – «перестройка»… «Антиперестроечные» силы говорили, что это из реформ Горбачёва. «Радикалы», наоборот, видели причину в их недостаточности, каждая сторона «тянула» в свою сторону, так всегда в истории и бывает… Да, каждая тянет в свою сторону, а народ все равно голодает;… Но Николай Сергеевич был уверен, что Горбачёв все понимает и знает, как надо делать. Вернуться назад невозможно. Но и рвануть галопом вперёд – тоже. Горбачёв мудр… Хотя Николай Сергеевич и правда так считал, но почему-то эта фраза показалась ему смешной, и он улыбнулся. Он вспомнил кадры с того самого партийного съезда, где Ельцин заявил о выходе из партии, и все кричали ему: «позор», а Горбачёв говорил в ответ, что этого следовало ожидать от Ельцина и пр. Да, это было что-то историческое... История покажет, что правы они, коммунисты и Горбачёв. А вдруг – нет? И потом на это будут смотреть как на разрыв нового и старого? Горбачёв и его сторонники, – все они, это нечто уходящее? как дворяне и царь – в 17-м году? Нет, это нереально. И потом – почему в России так все быстро сменяется? Одна революция была, можно сказать, совсем недавно, и вот теперь – что-то совсем новое, неужели эти люди победят? В этот момент Николай Сергеевич был не то чтобы совсем против «новых сил», но ему было досадно, что Россию все время «трясёт», и как учитель истории он это видел.
Он вошёл в школу. Это было жёлтого цвета здание, построенное в конце XIX в., оно было гимназией ещё в дореволюционные времена. Содержалось оно плохо, фасад требовал ремонта – хотя иногда Николаю Сергеевичу даже нравились эти трещины, и ему казалось, что он любит и знает каждую из них. Он работал здесь уже десять лет. Войдя в школу, он снял своё потрёпанное чёрное пальто, оставшись в светло-серого цвета костюме и черном галстуке, – так он одевался на каждое занятие (раньше, в преддверии годовщины Революции, он бы надел что-то другое, более праздничное, но в этом году это уже не требовалось – никто ему это не говорил, но он знал это). Среднего роста, худой, с широким улыбающимся лицом – он посмотрел на себя в зеркало, стоя в учительской, и здороваясь с коллегами. Он достал из кармана расчёску и стал причёсываться. К нему подошла директор – Нина Ивановна:
- Здравствуйте…
- Здравствуйте…
- Поздравляю вас, Николай Сергеевич, с великим праздником…
- Да… и я вас…
- У нас сегодня вечером – после уроков - в шесть – заседание педсовета, посвящённое годовщине…
- Я понял… я буду…
И она отошла. Николай Сергеевич подумал, – а раньше он бы и сам первым поздравил всех и ее особенно с этим праздником… и особый костюм бы надел… и еще – принёс бы ей цветы. Цветы мог бы и сегодня купить, что здесь такого?, но – забыл… Вот так и проходят эпохи? Системы? Мы знаем это по истории, и вот теперь это происходит и с нами? Как с каким-нибудь древним Римом? Да причём здесь Древний Рим… Ничего не проходит, а просто – меняется. Вот и всё – меняется. Как после Сталина – этого чудовища – все поменялось, так и теперь…
А у него, между тем, - пять уроков… это трындец;… Первые три – это были восьмые и девятые классы. Он их не очень любил… что с них возьмёшь? Либо кричат как угорелые, либо, когда он, наконец, приведёт их в чувство, в порядок, - молчат…
Так все и было. Он провёл три первых урока – как всегда, в своём кабинете истории, - со средними классами. Сначала выдерживая их «стояние на ушах», потом – успокаивая их и «жёстко» вызывая к доске… еле-еле хватило моральных сил на то, чтобы дать им новый материал. А ведь, по идее, – можно было ещё им сказать о наступающей годовщине Революции, – но совсем не хотелось, это уже с одиннадцатыми (а ведь и такое раньше было невозможно). Он нервно курил после каждого урока с ними, открывая в классе окно, и набрасывая на плечи свое пальто, прихваченное из гардероба. «Гунны… гниды… выносят мне мозги…» После этих уроков в большую перемену он перекусил тут же, в кабинете, и – прохаживался по нему, привычно смотря на портреты… Да, десять лет он здесь хозяин, этот кабинет ему роднее, чем его комната в коммуналке, потому что там ничего особого не происходило, а здесь – очень многое. Здесь он, в одних классах, упирался в стену непонимания… и здесь же – в других классах, - слышал ответ. Раньше – при Брежневе – портреты здесь в основном были партийных деятелей – самого Брежнева, а сейчас Горбачёва, но заметно больше было деятелей из истории России – он сам так сделал, безо всякого разрешения директора – Пётр I, Пушкин… Толстой… и даже, недавно повешенный им – Столыпин, хотя еще пару лет назад такое было немыслимо и в самих учебниках Столыпин все еще ругали как реакционера. Николай Сергеевич закуривал вторую сигарету из белой пачки «родопи», смотрел на портреты и хоть немного успокаивался. Ладно, на четвёртом и пятом уроках у него будут 11-а и 11-б. Они хорошие ребята. Интересные. Иногда немного безумные;. Ну и что… Дело еще в том, что их классной руководительницей была новая учительница литературы Светлана Викторовна – она пришла буквально в сентябре, в начале этого учебного года. Молодая, ей было лет тридцать, - красивая, она одевалась немного с отсылкой к образу некоторых поэтесс Серебряного века – чёрное длинное платье, и часто – темно-корченный платок, это было что-то модное. Лицо у неё было округлым и красивым. Она очень хорошо знала литературу, и – «заразила» этим предметом все классы, особенно – как это водится – последние, 11-е, тем более что они были ей «своими». Ее приход стал «интригой» наступившего учебного года – ничего нового больше не произошло. И вот – все теперь говорили о ее знаниях, о ее умении заинтересовывать школьников. Николай Сергеевич здоровался с ней в коридоре и на педсоветах… Но он был рад – даже вот так, косвенно, через ее подопечных учеников, - вроде как с ней «общаться».
Прозвенел звонок, 11-а – заходил в класс, здороваясь с ним. синие костюмы у парней, чрен-белые платья у девушек… Да, он любит их всех. Все их молодые тела, молодые жизни, все их будущее, которое они и сами не знали, но которое пряталось в их глазах. И вдруг – он понял, что, на самом деле, это был не только 11-а, но и 11-б, хотя у тех урок был пятый, следующий. И ещё один сюрприз – в класс вместе с ребятами зашла «она» – Светлана Викторовна… это было неожиданно. Он привык – помимо того, что ему были приятны эти ребята, через них еще и немного знакомится с ней, опосредованно, как с неким призраком и тут – призрак становился реальным. Она улыбалась и смотрела на него.
- Здравствуйте.. Николай Сергеевич.
- Здравствуйте…
- вы меня извините, что без вашего разрешения. Но – у нас здесь с ребятами возникла идея (севшие на свои места школьники кричали «да, идея, да, возникла!», так что ему их нужно было заткнуть;: «замолчите, я не слышу ничего»). Давайте два урока проведём – сразу в двух классах? И это будет как бы четвёртый и пятый уроки?
- Не знаю…
- Так бы мы кучнее бы были. Вам решать. А у меня просто… нету уроков. Я бы с огромным удовольствием посидела на ваших уроках по истории… (Он покраснел, заулыбался.) Это правда. Ну что? вам решать, Николай Сергеевич…
Все это было нестандартно. Да и сможет ли он провести эти уроки спокойно, привычно? А что если она помешает ему своим присутствием? Собьёт? Ведь каждый учитель и его класс – это замкнутый мир со своими законами (замкнутый мир учительского нарциссизма;). Он посмотрел в ее глаза. В них была - улыбка, и какая-то не по годам словно мудрость, хотя она была младше его… и еще – лёгкость. Эта «лёгкость» – хотела быть рядом с ним, по крайней мере, вот сегодня, на этих двух уроках.
- Да… конечно, я согласен.
Классы заревели…
- Так… так… вас вдвое больше, так что – и кричите громче вдвое! Так что – тишина..
Николай Сергеевич подумал – а ведь так никогда в школе ещё не было – никто так не делал… до «нее». Светлана Викторовна закуталась в свой темно-коричневый платок и села справа на второй ряд, – одна.
Он начал урок. Сначала нужно было пройти обычный материал, спросить по предыдущей теме учеников, занести все в журналы, а потом – в любом случае, надо говорить о предстоящей годовщине Революции. Да, с другой стороны, – надо ли? Но – он все равно заговорит потом об этом, просто – как о части нашей истории.
Вести урок в таком необычном формате – два его любимых класса и Светлана Викторовна, было поначалу непривычно, но потом – стало легко, словно он был не сорокалетний учитель, а гимнаст, с лёгкостью преодолевающий препятствия. По сути, это было чудесным сном… в чудесном сне ему такое только могло приснится… А ребята, – покричав немного для порядку;, – быстро «вошли» в деловое русло, отвечали, поднимали руки и пр. да, его замкнутый мир открылся… Светлане Викторовне он нравился, – пусть она, не желая «спугнуть», просто сдержанно улыбалась, слушала… И еще Николай Сергеевич думал, – как хорошо, что он говорит здесь что-то важное для себя, и вот – его слушают не только подстроки, пусть он их и ценит… и он чувствовал, что и «ей» это важно…
Так пролетел четвёртый урок.
- ну что, - перемена, - объявил Николай Сергеевич. – на следующем уроке мы будем говорить о празднике.
Ребята на эти его слова улыбались, – немного насмешливо. Николай Сергеевич вышел в коридор, дошёл до его конца – и покурил у окна. Волновался от радости… в его жизни вдруг стало все хорошо… за окном была слякоть, грязный ноябрьский лёд, пасмурное небо, – а ему было все равно…
Начался пятый урок. Все снова был на месте, и Светлана Викторовна – тоже, там же на второй парте справа.
- Оценки я вам поставил, – он закрыл журнал, – так что на этом уроке мы просто будем говорить. Говорить об Октябрьской революции. Она произошла семьдесят три года назад. Так началась «эра социализма». Так я говорил много лет об этом.
Тут в разговор вступила Светлана Викторовна:
- и водили школьников на «Аврору»;?
- да… водил… слушайте, я ведь и правда – забыл об этом. Вчера еще думал – скоро годовщина, уроки, а что ещё-то? и – начисто забыл… (Все засмеялись.) - и наша Нина Ивановна, наш дорогой директор – тоже забыла;. Вы знаете, что сейчас в нашей стране происходит перестройка… новые процессы. И мы понимаем, что многое из наследия Ленина было предано забвению. Сначала это сделал Сталин со своими репрессиями. Потом – Брежнев со своим застоем. И только Михаил Сергеевич Горбачёв – даёт нам возможность подумать, – что же такое настоящий социализм. Это и называется «новое мышление».
И далее – об «открытости» и «человечности»… все эти слова он говорил на своих уроках уже почти два года. Он повторял их сейчас, идя между рядами, и смотря на одиннадцатиклассников, – понимает ли они его? Согласны ли они с ним? они привычно кивали головами… он ждал ответов. Но – поразительно – почему-то произнося их сегодня, он и сам в глубине души сомневался в них.
Поднялся Кирилл – красивый, высокий, с огромной шевелюрой (раньше ему не дали бы так ходить в школе, снова – «раньше»…) и сказал своим громким ломающимся подростковым голосом:
- что же это, Николай Сергеевич, открытость и человечность по разнарядке, да? Пришел новый царь (Никлой Сергеевич вздрогнул, подумав, что скажет директор, если услышав такое слово по отношению к генсеку) – и разрешил нам быть людьми? А если бы – не пришёл? Или – пришёл бы другой, и сказал – да не надо быть открытыми и человечными, пусть все остаётся как есть? Что бы вы тогда сделали? И о чем бы тогда говорили? И потом… кто нам сказал, что Ленин ничего такого не делал?
- ну и что он делал? – спросил учитель.
- резал помещиков и «буржуев»… а еще – священников.
- но это была борьба с контрреволюцией.
- да, так это называлось.
Николай Сергеевич мог поспорить, но не стал, ведь он знал, что все это правда. Кирилл продолжал:
- мы вот проходим литературу. И – все ее знаем. А что бы сказали наши великие писатели и поэты о нашей стране?
- да они мечтали о ней, в рамках своей эпохи. Некрасов, Чернышевский…
- а что бы сказал Пушкин?
- … советский человек любит и почитает Пушкина, мы его больше читаем, чем это было в империи.
- да… но что бы он сказал? Он бы… он бы… поморщился. Ему бы было в нашем Союзе… просто скучно. Он бы здесь не выжил и одного дня… его бы забрали;…
- …
- А Достоевский?
- ну – как общественный деятель Достоевский был реакционным, это известно.
- а Толстой? Он видел, застал революционеров, он знал их и говорил, – что да, перемены нужны, но – только мирные, потому что насилие – даже в ответ на насилие, - неприемлемо, ведь так учил Христос. Толстой говорил – что эти революционеры построят ад.
- да это ведь утопия – общество без насилия. Утопия!
Никола Сергеевич перестал ходить по классу, и сел, «отступил» за свой учительский стол. Он словно пробежал огромную дистанцию – и запыхался. Кирилл продолжал говорить о литературе, учитель слушал уже не очень внимательно… как же так? Ему ведь все – и мать, и его преподаватели в институте – говорили, что социализм есть… что мы его строим... до него – словно через дымку – доносись дальше слова Кирилла:
- Сталин все испортил… Брежнев все испортил. Хрущёв, видимо, – тоже. И только Ленин ничего не портил. Что же это - пять лет все только было хорошо, было правильно? А?
Николай Сергеевич не отвечал… он уже пожалел, что согласился на весь этот общий сдвоенный урок… Светлана Викторовна смотрела на него с жалостью и улыбалась. Вот – коварная, зачем он ей поверил, зачем доверился ее «лёгкости»… «провокатор»… И, всё-таки, на «автомате», но он смотрел на ее улыбку… «держался» за нее… «держался»…
Наконец, он немного пришёл в себя:
- Не знаю… может, Кирилл, ты и прав.
Тут многие сразу заголосили – большая часть была согласна с Кириллом, единицы защищали учителя. Эта разгноголица шла долго. Николай Сергеевич смотрел и слушал – да, слова Кирилла причиняли боль, но – что уже здесь поделаешь. И он опять невольно любовался их юностью, их глазами и голосами… в них – жизнь, а не в нем.
Он произнёс, возвращаясь к роли «модератора»:
- Так… так… вы знаете, вы все вместе говорите, – давайте по одному. Вот ты – Ира.
Ира была красивой, высокой, с модной короткой стрижкой. Она заговорила спокойно, глядя на учителя:
- Николай Сергеевич, мой папа бывал за границей…
Завидующие ребята стали ей кричать, но она «отбилась» от их криков и продолжала:
- во Франции … да, во Франции. И в Англии. И он говорит, – что все у нас в Союзе сделано ужасно, ничего не работает. Все словно не для людей, не для человека. А там – и магазины, и люди часто богатые… и свобода… Вот – вы говорите, и Горбачёв говорит, – что социализм должен быть для человека… но – вот там-то все для человека и есть. И зачем тогда социализм? Тем более что все признают, что мы ошибались. И сам Горбачёв признает. И, кстати, – сам все время там, заграницей, в «капстраны» ездит… Он говорит – у нас остатки «административно-командной системы»… (она с трудом произнесла это слово). Да ничего кроме этих остатков у нас и нету. Эти остатки – и есть социализм наш.
- знаешь, – насчёт «капстран» – хорошо там, где нас нет;… а ведь капитализм… в нем все равно есть несправедливость…
- а у нас нет? в чем тогда разница? Мне кажется, у них меньше несправедливости, чем у нас.
Дурной ученик вежливо спросил у него:
- а вы сами, Николай Сергеевич, были там, в «капстранах»?
- нет…
Потом снова все заговорил хором. Николай Сергеевич слушал их, иногда отвечая, иногда молча. У него в глазах были слезы – так он расставался с чем-то очень могущественным внутри себя. Словно это было некое подводное течение, которое семьдесят лет назад затянуло всю страну – и его тоже, и вот, он выбирался из него, «выгребал», хотя – был уверен, что, в конечном итоге, не «выгребет». Им – одиннадцатиклассникам, - так легко было «выгребать», они почти не были частью этого подводного течения, они застали его на исходе, когда оно уже очень сомневалось само в себе, так что им это казалось каким-то абсурдом… Неужели они правы? Неужели уже можно быть такими свободными? Не говорить о «социализме»? О Ленине и о плохом Сталине (это ведь им тоже было непонятно, он ведь давно умер)? Неужели можно говорить о себе, о том, что тебе нужно? о том, во что ты веришь? И – можно спрашивать других, не упоминая «социализм» и Ленина, и Горбачёва? И слышать этих других? Таких чужих и таких родных? Таких сестёр и братьев?
А потом все устали кричать и перебивать друг друга… наступила тишина. все смотрели на него. Николай Сергеевич сказал, еще раз повторив, подведя итог:
- Может, вы и правы.
Это были уже не просто слова, «отмазка», а что-то серьёзное - какое-то стратегическое отступление. И вдруг один из учеников – это был низкого роста, «хулиганистый» Сергей, - громко сказал, с ехидной улыбкой:
- я смотрел вчера по телеку передачу…
- и? – спросил учитель.
- так вот там доказали, что Ленин – гриб.
- что?
- да, Ленин гриб, – Сергей улыбнулся еще шире, - он ведь все время лежал в мавзолее. Протух там – и стал грибом.
Все замолчали, глядя на учителя, а он… засмеялся - громко, заливисто… и подумал: «хорошо, что Нина Ивановна этого не слышит… вот так проходит слава мира; вот так проходят империи…»
Зазвенел звонок. Но никто еще не хотел расходится. Они, два учителя, и ребята еще долго говорили – просто о жизни, о новостях, о том, какие у кого на следующей неделе уроки. Николаю Сергеевичу было хорошо – он все больше погружался в этих людей, в эту галдящую молодёжь, и «заряжался» ее энергией… он был почти уверен, что, как только пойдёт домой, и будет сидеть дома, со своими книгами, которые он читал в прошлом, – то сразу начнёт снова спорить - с ними, с собой, – пытаясь защищать тень Ленина и Горбачёва. Так что он – «пил» их жизнь, их голоса, их взгляды, жадно пил, чтобы у него внутри было достаточное количество «живой воды».
Прошёл еще час. Все устали ,– и ученики, – попрощавшись, ушли. Но – не ушла она, Светлана Викторовна… она все так же сидела за своей партой, а он – стоял над ней, чуть шатаясь на ногах от голода, от усталости. Она сказала:
- вы простите, Николай Сергеевич, что все так вышло.
- ничего.
- вам было больно и трудно. Мне вас было жаль. Но вы – молодец.
Он махнул рукой… и они помолчали. Потом он сказал:
- неужели все кончится? Неужели конец?
- да. Конец.
- и что, что мы будем строить?
- мы будем строить… что-то свободное… и для людей. Но по-настоящему свободное. По-настоящему для людей.
- а ведь Кирилл, действительно, прав – начальник дал нам свободу. И это значит, – что мог бы и не давать. И что – может прийти другой начальник, и отнимет ее…
- свобода…
- свобода…
Она смотрела на него, а он – на нее, при этом – за ее спиной, в задней стене класса, висел огромный портрет Пушкина… тот, показалось ему, в свою очередь, глядел с портрета на него с какой-то показавшейся ему особой улыбкой…
- А Вы где живёте, Светлана Викторовна?
Поток
рассказ
Татьяна не любила свою работу… И – любила…
Итак, снова начался сентябрь. Снова начался учебный год. И снова она «берет» много нагрузки – у нее девятсот часов. И снова она ездит через весь город, – потому что живет на окраине Петербурга, - сюда, в колледж.
Ей тридцать пять. Года три назад ее сократили из одного гуманитарного вуза, в котором она проработала очень много лет. Это была «волна» сокращений во всей стране, в итоге, все преподаватели разлетались кто куда. Да, и, пусть она ругала тамошних студентов, но здесь она вспоминала то время как «рай». Потому что колледж, в котором она сейчас работала, был вообще техническим. Да, время работы в вузе представало теперь чудесным. Она была моложе. И работала с большим вдохновением, чем сейчас. А еще – у нее был тогда молодой человек, который вроде бы собирался жениться на ней… Но вот – все рухнуло, не сложилось. Молодой человек – он был тоже преподавателем того вуза – нашел себе другую. А потом, как уже сказано, большую часть «преподов» сократили – и Таню, и этого молодого человека, и его жену (было радостно видеть, что она плачет из-за этого). Так что теперь все они, сокращённые, – были словно изгнанниками из рая. И связано это было с сокращением, и с разными новыми требованиями – соответствия твоей специальности кафедре, где ты работаешь, количества публикаций и пр. Государство давало деньги, но одновременно – вмешивалось, оно казалось им скупым и недоверчивым «чужаком»…
В своем в вузе она читала «лингвистику» и «филологию», а теперь вот «упала» до «просто» «литературы» в техническом колледже, хотя, конечно, Таня ее все равно любила.
Сейчас были первые числа октября. Осенний семестр был, как всегда, самым тяжелым в году, весной занятий будет меньше. Сейчас же – у нее занятия каждый день, в том числе и в субботу.
У нее было десять групп. Она называла это – «поток». И ведь к потоку студентов, к потоку на работе - прибавлялся – словно «сопровождающий», «обслуживающий» его, – «поток» дома. Каждый день она вставала с утра, и ела, одевалась. Выходила и садилась в маршрутку, – еще один «поток», с утра там, как правило, ехали гастарбайтеры, или русские, работавшие на таких же, как они, работах. А каждые выходные она – с помощью своей мамы, вместе с которой жила, - стирала себе одежду, лежала в ванной, и это тоже был некий «поток».
Что было на занятиях? Как я уже сказал, колледж был техническим – хотя, в своей сфере, он был неплохим (другие были хуже). Студенты, в основном, были парни, - но даже это ее, незамужнюю молодую женщину, не особенно задевало. Все они казались ей – и были? – просто некоей «стеной», «потоком» - многие из них, хотя и не все, были подростками, не следили за собой, только «тусили» с одногруппниками. «Литература» была для них одним из предметов общего образования, наряду с «историей» и «философией». Уровень их знаний – пусть это и Петербург, – был низким. Многие – приехали из других городов, и, конечно, останутся здесь после диплома. Студенты - это болото, которое живёт своей жизнью, в которое преподаватели «бросают» свои знания, и которые студенты должны повторить в контрольной или у доски, и потом – забыть. «Сидят» в своих телефонах, едят свою лапшу в обеденный перерыв, ругаются – и иногда дерутся – друг с другом. Хотя их кураторы следят, чтобы слишком больших «эксцессов» не было. Они – «поток», так же, как и она, Таня, когда едет в метро или маршрутке.
Для администрации колледжа самое главное – помимо поведения, - количество часов. Учебная часть – управляет этими часами. Она распределяет их, раздает преподавателям, и называет это «нагрузкой». Главное, – чтобы все часы были «вычитаны», и чтобы это было занесено в журнал. Есть запись в журнале – есть занятие, нет записи, и занятия нет. Таня, когда только пришла сюда, – еще поначалу не могла к этому привыкнуть, потом – привыкла, правда, писала эти записи очень неразборчиво, за что ее ругали. А ведь в журнале надо было указать число, тему, отметить присутствующих и отсутствующих. И вот ты, – например, зимой (сейчас пока была осень), на первой паре, думая, что жить тебе совсем не стоит;, должен писать это все…
Программы были тоже строго к выполнению. Но – уровень студентов был всегда ниже. Например, по «философии» они должны были знать, кто такие были неклассические философы Шопенгауэр и Ницще;, а ведь у нас в России даже не все студенты гуманитарных вузов это знают. Но – преподаватели все равно обязаны были это говорить. Ясно, что реально они такие темы не рассказывали, и лишь записывали это в журнал. Так же, – как по «философии» тема Ницше, – Таня заносила в журнал, что рассказала им о Кафке и Прусте;…
Ну так… любила она свою работу или нет? любила. Но – если бы завтра наступил конец света...
Ее спасало лишь то, что на большей части своих занятий (кроме случаев, когда совсем уставала) она говорила с некоторым вдохновением. Да, она «улетала». А они? В принципе, что-то похожее было у нее и в гуманитарном вузе, потому что далеко не все студенты там были на высоком уровне, но – единицы могли оценить ее «полеты», еще меньше – «полетать» вместе с ней. А здесь… она была одна. Студенты, конечно, слушали, – в конечном итоге, у Татьяны была «литература», а не, например, «философия» с ее терминами, - в целом все было понятно. Но она – горела как факел, в одиночестве, в темноте. И еще - она очень много шутила, «переводила» все в «их реальность», использовала их молодёжные словечки… все это раньше, там, в вузе, – помогало ей донести что-то важное, а здесь – все к этим шуткам и словечкам часто только и сводилось… и, тогда, – думала она – не превратился ли «перевод» классики на «их язык» – просто «их языком» и все, а классики не осталось? Она – «чернорабочий» системы образования… И еще – для многих из них она – «фрик», «клоун», пусть они это скрывают за своим внешним почтением, за своим вечным «здравствуйте, Татьяна Ивановна»… они идут на ее занятия, зная, что она будет шутить, потому что ей нужно их внимание. Спектакль одного актера, монолог, и от этого монолога - до «монолога в психбольнице» – один шаг.
А, с другой стороны, – если этот мир не может ее оценить, то тем хуже для него… И, все-таки, студенты ей благодарны, и это – искренне. Многие поэты говорили о факеле, который горит недолго, но ярко, и сами они такими были – Пушкин… Есенин… Высоцкий (но не были ли эти мысли уже первым шагом туда, в «психушку»?) Пушкин писал: «над вымыслом слезами обольюсь». И ее занятия, – не этот ли «вымысел», над которым можно «облиться слезами»? И вся ее полуиллюзорная, «словесная» жизнь? Реально то, что не существует. Реально то, что неуловимо в ваши журналы, в ваши часы, в вашу зарплату. Дыхание. Полет. Взгляд другого человека. Небо.
… Думая обо всем этом, Таня начала очередное занятие. Это была среда, первая «пара». В голове у нее, помимо всех тех указанных мыслей, был еще «поток» учебного процесса… Среда… середина недели… первая «пара», а вообще сегодня их три. Слава Богу, что не четыре или пять. А завтра – снова. И завтра – снова… так… перед ней – группа студентов… Нормальная группа, главное, – что не шумят и не разговаривают (как она устала воевать с группами, где была плохая дисциплина, ставить им «двойки»)… Аудитория была обычной – на четвертом этаже, жёлтого цвета парты и сиденья (в целом неплохо, а то были в колледже и совсем страшные). Так, надо записать в журнал тему, отметить присутствующих… сделала это. Студенты, – как всегда на первой «паре», – спят и не хотят учиться. Да и сама Таня в «полусне». Но она, – «продираясь», думая о том, что скоро все кончится и можно будет поесть в перерыве, и о том, что сегодня три «пары», так что все «несмертельно», рассказывает материал. При этом она смотрит за окно, - а там начало октября и она с досадой думает о том, что сейчас стоит такая красивая осень, но у нее нет даже желания – полюбоваться на нее. Тема – «Шекспир». Она проходит между рядами – за стол она садиться не будет, а то заснет, - она говорит им о нем. Они смотрят на нее – симпатичную, но не то чтобы красивую, одетую в джинсы и свитер (которые не менялись неделями, но она их, правда, стирала), в убогих очках. Некоторые слушают с интересом. Она говорит им о Гамлете, – который был принцем и узнал, что его отца убили, и что ему нужно отмстить за него… о его знаменитом монологе «быть или не быть?», в котором он совсем не исключает «не быть», и лишь страх смерти его останавливает («забавно, что и это – тоже часть программы;, - думает Таня, - ну хорошо, получите и распишитесь;»)… о его безумии и финале трагедии. Потом - о «Ромео и Джульетте», и об их истории.
- вот видите… чем все кончилось… они погибли… покончили с собой («и правда, у Шекспира какие-то сплошные убийства и суициды»)… Ну так, по нелепости, а вообще из-за вражды их семей. «Нет повести печальнее на свете…» чем? - она ждет, что студенты знают продолжение, - в принципе, на такие вопросы некоторые студенты могли ответить, но вот они сейчас лениво молчали… – «чем повесть о Ромео и Джульетте».
Студенты закивали, думая: «отстань от нас, Татьяна Ивановна, в такое раннее время, пощади».
- да… - сказала она, – а знаете, почему они погибли?
Все качали головами.
- да потому что у них не было вашего этого «позитивного мышления». Да?
Студенты засмеялись.
- если бы у Ромео было «позитивное мышление», то он – увидев Джульетту мёртвой, сказал бы - да и фиг с ней, значит, карма моя такая;… Но он ее любил… и не мог жить без нее. Так же не погиб бы и Гамлет… и Анна Каренина, да? Конечно, литература не призывает нас к смерти. Но – она призывает нас жить по-настоящему. Она сама – настоящая и, погружаясь в нее, мы становимся настоящими. Так что – погружайтесь в нее. Может быть, не сейчас, а через годы. Когда вы станете пьющей многодетной матерью-разведёнкой в Мурманске;… (неважно – студентка вы или студент, ладно, шучу…) так вот – в «кризис», литература вам поможет… или – нет;…
Они улыбались, – не столько потому, что их все заинтересовало, сколько потому, что «пара» уже кончалась. Они уже все начинали «шуршать» - своими тетрадями, ручками, телефонами и зарядками, и, всё-таки, она была довольна. Студенты, «собрав» портфели, выходили из аудитории и прощались… некоторые говорили: «спасибо за рассказ»… и были искренними. Она подумала, что если бы не было таких вот «благодарящих слов», то она бы... Староста взял с ее стола журнал.
И вдруг – в аудитории почему-то остался один студент. «Поток» его группы ушел, а он остался, словно этот «поток» оставил после себя след, или тень. Это был парень лет двадцати – среднего роста, в очках, в белой майке (в колледже уже давно включили отопление и сейчас, поскольку корпус был теплым, всем было жарко). Русский (в группах было немало выходцев из Средней Азии), с широким прямым лицом. Таня смутно его помнила – учился он хорошо, все отвечал, в отличие от большинства студентов. Таня уверена, что он хочет что-то спросить у нее о пересдаче, о докладе и т.д., то есть, – отнять у нее время отдыха… он – «огрызок» потока… надо «направить» его дальше, вернуть к своему потоку… к своей группе… Тем не менее, она спрашивает довольно спокойным голосом:
- ну? Что? чего Вы хотели?
Молодой человек улыбается, «входя» своим взглядом в ее «ускользающие» от него глаза:
- Татьяна Ивановна… Вам плохо?
Она громко ревёт…
Островок счастья в памяти
рассказ
Да, оно было там, в памяти Андрея. Сейчас ему было сорок с лишним лет, и вот он – погружался в воспоминания…
Как – блин.. уже двадцать лет назад, - они всей семьей ездили в Крым. Крым тогда был еще не «нашим»;, а украинским, «бендерсовским»; (в «наш» Крым они уже не поедут, но просто потому, что хотели чего-то нового). Их семья была довольно необычной для России. У них было трое детей – так сложилось, потому что оба они – Андрей и его жена Галя – любили детей. Еще она была не очень обычна тем, что водила – только Галя, у Андрея прав не было… Потому что он был преподаватель-гуманитарий, и «витал в облаках» (с другой стороны, второй машины все равно они бы не купили, они первую-то еле-еле приобрели… все-таки, с годами Галя будет все больше ругать его за это, но все это было еще впереди, как и другие признаки его и их – кризиса среднего возраста).
Итак, это было лето 12-го года… Они уже ездили в Крым в первый раз в прошлом году, и вот – сейчас будет второй. Вообще, появление машины – ее купила Галя на деньги по наследству, – существенно все изменило, дало им огромные возможности. До этого их отдых был очень скудным. По сути, его почти не было. До этого они отправляли бедных детей к родственникам Гали в детские санатории Репино и сама Галя – устраивалась в них работать воспитателем… Хотя она все время была рядом, но режим там был с полным проживанием, так что дети каждый раз, когда надо было ночевать в санатории, ревели. И Андрей – вместе с ними. В плане машины, глобальных переездов, в том числе и сюда, в Репино, – они просили его отца, или ее знакомых. Все это было тяжело, пусть они, – молодые, и не особенно переживали на эту тему… Андрей помнит, как однажды он настолько «заторчал» от сосновых шишек, которыми были засыпаны вся земля и асфальтовые дороги, что начал их собирать и отдавать детям. Его отец, который в этот момент тоже был в Репино, приехав с его мамой в гости, наверное, подумал: «родил троих детей, а сам – такой же ребенок;». И еще Андрей помнил, как они с детьми постоянно кидались этими шишками, выбирая наиболее легкие.
И вот – теперь летом они ездили не в Репино, а в Крым. Это было круто.
Машина, которую они купили, - весьма распространённый «рено-логан» бардового цвета... Она стала им родной, прослужила им потом очень долго, они продали ее – поскольку она уже разваливалась – лет через десять. «Чинить», «ухаживать» за машиной они оба не умели, но, – надо отдать должное «рено» – это было почти и не нужно. когда они в предыдущее лето ездили на ней в первый раз – ехать нужно было де тысячи километров туда и обратно! – они так сильно боялись, что что-то случится, но все прошло хорошо. Единственное что – и это тоже, как и многое в ту поездку, стало «приключением-воспоминанием», – на обратном пути лопнула камера заднего колеса, и Андрей – «прожжённый гуманитарий», - тем не мене все заменил. Тот, первый раз, вообще казался им чем-то чудесным, «магическим» - пусть они и отдыхали, – по глупости, – в шумной, многолюдной Алупке, где пляж были полным и где даже вода в море, на берегу была мутноватой, но это все не мешало им испытывать счастье первооткрывателей… Кто знает, - не была ли эта, вторая, поездка, - попыткой повтора этого счастья, пресловутым «флэшбэком»? Может, в глубине души Андрей хотел бы вообще съездить куда-нибудь один? Но ничего этого он не чувствовал. А вот уже третья поездка в Крым, в следующем году, – и за ней почти каждое лето, в другие «южные регионы», - будет уже в чистом виде ностальгией, - потому что дети вырастали, и радовались этим поездкам все меньше, все больше «сидели» в своих телефонах… да и отношения Андрея и Гали тоже все глубже «застревали» во времени, в «суете повседневной жизни». Вот так – семья становится живым воспоминанием своего собственного прошлого счастья… становится застывшей скульптурой, изображающей это прошлое счастье. Так что – их вторая, вот эта, поездка в Крым, была чем-то последним настоящим. О чем они все, – меньше всего дети, – не думали, ведь детям было тогда «от семи до девяти».
Итак, они поехали. В то время «навигаторы» еще только развивались, так что – они обзавелись картами. Да, сейчас, когда голоса навигаторов заполнили салон внутри машины – и они есть в каждом телефоне – невозможно себе представить, что твоя машина где-то потеряется. А с они в первую и вот эту вторую поездку – постоянно заезжали не туда. Ну и что;?
Дорога… она нравилась Андрею, и всей семье – больше, чем место, куда они приедут, и где будут жить. Андрей вспоминал, что в очень далёком прошлом человечества, все люди были кочевниками, и только лет десять тысяч; назад - осели, перешли к земледелию… вынуждены были осесть, и им это было тяжело… Когда он, – сидя справа от Гали, - смотрел на дорогу, на эту ленту, вечно уходящую «под тебя», – то ему казалось, что все они и правда - не хотят доехать до цели, что дорога и есть цель, что они «разрешили» себе дорогу – приемлемыми для общества словами – «юг», «отдых для семьи».
Шоссе, по которому они ехали, - «Петербург-Одесса», - вокруг стояли сосны, елки… машин на дороге было относительно немного (они специально так выбрали – более долгий путь, но зато свободнее, чем через Москву). Вечные заправки, туалеты… И каждый раз Андрей отходил от далеко в сторону, чтобы покурить. Что касается ночёвок, – то, конечно, они должны были их делать, это было связано с тем, что маленькие дети уставали, и с тем, что Галя еще была неопытным водителем. Потом, через много лет таких поездок, – когда они пытались «повторить» «прошлое счастье», - как раз «технически» стало лучше, – Галя стала таким мастером, что они доезжали до юга за два дня, ночуя один раз. Хотя она все равно выматывалась и каждый раз говорила ему, – «блин, почему ты не сдашь на права?» А он – не знал, что ответить, внутреннее сжимаясь. Парадокс был в том, что раньше ей было труднее вести машину, а напряжения между ними было меньше, а потом наоборот… потом оно вырастет и заполнит собой все «мёртвое тело» их семейной жизни.
Вернусь к той поездке. Что касается гостиниц, – которых было две по дороге туда и столько же обратно, – то это всегда было что-то убогое, потому что дешевое. Потому что государство говорит о поддержке детей, но реально ни фига не поддерживает;. Сейчас, в эти годы, когда у них было больше опыта, и есть интернет, и можно выбрать гостиницу получше, и забронировать номер, и по навигатору легко найти, - все эта часть путешествия - лучше, комфортнее. Но тогда, на самом деле, им было все равно, и он помнит, как вышел из такой очередной гостиницы, - где-то в Кременчуге, - рано туром, пока семья собиралась и сдавала ключи, – пройтись, покурить… И все они – в первую и в эту вторую поездку, – были счастливы.
И еще насчет гостиниц, – как они еще каждый раз в эти первые путешествия боялись, что они вообще ничего найдут, – проезжая по чужим российским или украинским городам ночью, - теряясь в них, дети иногда плакали. Или что в гостинице не будет номеров. Да, можно было заснуть в машине, но – не хотелось, это казалось чем-то «бомжеватским». Как они все были наивны. Позднее, через много лет, они заснут так в машине по дороге обратно с юга в Петербург, и ничего… (кстати, они это сделают на заправке посреди таких же «заснувших» машин).
Итак, они приближались к Крыму. В этой второй поездке у Гали была некая идея, - что вот в прошлом году они сняли жилье в Алупке, в городе, и там было много народу. А надо бы – где-то в деревне. Андрей был согласен, хотя ему было страшно, - что их, русскую семью, «съедят» местные «монголо-татары». На третий день они приехали в Керчь, на восток полуострова, подальше от шумного людного юго-запада. Стояла глубокая ночь и надо было снова остановиться в гостинце. Бросив там вещи, они пошли гулять, – кстати, на набережной они увидели бесконечный пляж, уставленный магазинами, что привело их в шок… море же было грязным, но они и не собирались здесь, в Керчи, жить. Вернувшись в номер, они стали есть – это была лапша доширак и остатки еды еще из Петербурга. Андрей вынес свою тарелку и стакан на балкон – наступившая ночь была темной, пели цикады… дети, – увидев такое, - вышли вместе с ним и смеялись, радовались, что так можно. Андрей, запив еду пивом, закурил - благо балкон был большим, и он отошел в сторонку.
На следующий день Галя сказала, - будем искать деревню в районе Керчи, Феодосии. За Феодосией они и нашли деревню с интересным названием – Веселое (она действительно существует). И сняли там у некой бабушки-татарки – две комнаты – так, довольно средних. Кончено, все эти прибрежные деревни и правда были татарскими, но русских туристов там было достаточно. И, всё-таки, здесь было спокойно. Хозяйка была худой, с темным от солнца лицом, колоритной. В ее дворе сдавались еще комнаты, но это не очень мешало. Правда, – соседи по ночам часто собирались на огромной кухне – и пили, разговаривали, иногда громко. По идее, Андрей вполне мог бы сделать им замечание, но – не делал. Однажды какая-то русская молодая мамаша, – наверное, из провинции, – выпив, все громко говорила, что «она хороший человек», Андрею хотелось встать и сказать: «если ты хороший человек, то заткнись, пожалуйста». Но все это – терялось в отдыхе.
Место и правда было отличным. И пусть пляж был галечный, из-за чего Андрей даже к воде подходил в тапках, но – народу было мало («не сравнить, – говорили они, – с Алупкой и ее безумием»). Рядом с пляжем – высилась небольшая гора, ее присутствие делало все каким-то еще более радостным, вернее, – торжественным. Каждый день они загорали, сгорали, мазались кремом, под навязчивые просьбы Гали... каждый день купались. Андрею так нравилось бросать детей в воздух, уходить на глубину, долго не выплывать…. Каждый день он читал… это была, кстати, купленная здесь, в Украине, «История Украины», - но, все-таки, на русском; - и он все думал о том, что русские не могут понять их – у украинцев всегда было маленькое зависимое ото всех государство, поэтому понятно, что сегодня, – когда войны кончились и империи развалились, - они имеют права на независимость, а Москве не надо так уж «гнобить» украинцев в телевизоре (кто знал, что пару лет спустя между Россией и Украиной грянет конфликт… и Крым станет русским, а степень «гнобления» Украины по телевизору возрастёт качественно;…)
Вот таким у него останется в памяти их тогдашнее лето в Веселом, под Феодосией.
По вечерам на площадке перед пляжем были дискотеки, – довольно наивные, с русской «попсой». Но Андрея эта тупость не напрягала. Площадка была почти пустой… забавно было танцевать почти в полном безлюдье. И Андрей, выпив местное «махито»; и пиво, танцевал, лениво поводя тазом, – с Галей, с детьми, а часто вообще один.
Наверное, глядя в это прошлое сейчас – его дети и Галя поморщились бы, ведь сегодня все туристы постоянно «постят» свои места отдыха, - хорошие гостинцы, великолепные пляжи и пр.. Все это было и тогда – у Гали была страница в ВК (у Андрея не было, ему это было не нужно), но и телефоны, и соцети тогда были «слабее», они еще не «перевешивали» реальность, так что – вот так исторически совпало в его жизни, что их счастье тогда не подверглось «экранному удвоению».
Временами, – устав сидеть на пляже, - они ездили в соседние города, как правило, это была Феодосия. Она, – в отличие от Керчи, которая была «пронюхана» миллионами туристов, потому что там были и железнодорожная станция, и аэропорт, – им очень понравилась. Там была, кроме прочего, очень интересная Генуэзская крепость – и они всей семьей ходили туда, излазали ее всю, а еще – были на фестивале реконструкторов, которые «показывали» Средневековье.
Так они жили в своем хрупком раю тепла, отдыха, веселья.
Забавная история произошла за несколько дней до их отъезда. В соседние комнаты въехала семья некоего украинца (а вот сейчас они не могут уже приезжать;…), - гиператвиный, лет сорока, с женой и дочкой-подростком. Он был очень говорливым и много пил. В первую же ночь он позвал и Андрея. Они делали это много часов (ни с кем из соседей Андрей так не делал, и сейчас – уступил просьбам, впрочем, ему было интересно, ведь все время сидеть с детьми тяжело). Сосед рассказал, что приезжает сюда каждый год, и знает, что там, на пляже, если пройти дальше, в конец, ближе к горе, то можно найти отличное место, - огромный камень…
- ну что? – говорил он пьяным голосом, - пойдем завтра? Наша семья и ваша?
- пойдём… - таким же пьяным голосом отвечал Андрей.
На следующее утро сосед уже стучался в их дверь.
- готовы? – спрашивал он.
«да блин… ну что ты пристал… человек;…» - подумал Андрей и ответил:
- нет… нет…
Сосед удивился и ушел – с женой и дочкой. Между тем, дети, – особенно старший, – начали его уговаривать. Галя сказала:
- вот так всегда… вечно обламываешь людей… и меня тоже всю жизнь обламываешь;… (с годами этот упрёк станет «тараном», а тогда он был шуткой, в которой была лишь доля правды).
Они – поехали на пляж, как обычно. В этот первый раз ничего больше не было, но уже на второй день Галя и старший сын, всё-таки, сходили туда, - на Камень – так это и называлось у отдыхающих. Да, на это место ходило несколько человек, были среди них и тот сосед. Это было что-то типа скалистой площадки, довольно узкой, покрытой скользким мхом, до которой нужно было перебираться через высокие камни под водой. Когда Андрей увидел это в первый раз, – то он не то чтобы испугался, он просто был полнеющим ленивым гуманитарием, который вот даже с пирса не нырял (тоже не столько из-а страха, сколько из лени). Много времени прошло, прежде чем он заставил себя ступить на эти огромные скользкие валуны под водой, и добраться до Камня. Последние дни их отдыха Галя и старший сын уже полностью загорали там, на нем, в один из дней они даже разделись – Андрей остался на «традиционном пляже» с дочкой и младшим сыном, которые с большим трудом забирались на Камень. Но - в самый последний день они пришли туда всей семьёй. Всё-таки, – там и правда было хорошо, чем на надоевшем уже пляже.
А потом они уехали. Андрей помнит, как он постоянно шутил в этот день поездки, как его «перло». Он в какой-то момент – это был еще Крым, они проезжали его северную часть, город Армянск какой-нибудь, – он начал говорить рифмами, по-доброму смеясь над дорогой, над «гашниками», над Галей, над детьми, над собой. Салон «рено-логан» сотрясало от смеха.
И вот сейчас, когда ему уже сорок, и на улице осень, почти ноябрь, и он идет на работу, – он вдруг все это вспомнил. Весь этот островок счастья, эта картина в его душе встала перед ним и застыла. Эта картина была больше, чем он. Он был сейчас таким маленьким по сравнению с ней, «рядом» с ней…
Сергеев
миниатюра
Однажды в субботу, а на выходных, конечно, все делали свои текущие дела – мылись, «стирались», ходили в магазин, – Сергеев и Нина стояли в коридоре, она говорила ему, что надо бы в понедельник позвонить в ТСЖ, заказать «форму девять».
- кстати… мы не заплатили за предыдущий месяц… - сказала она – почему?
- денег не хватило.. в следующий заплатим…
Нина нахмурилась:
- вот такая у нас жизнь, да;?
Она не стала продолжать, и он был ей за это благодарен… потому что «список» и так был ему известен, – что она всю жизнь на него и на дочь потратила и не особо чувствует себя счастливой… что он, пусть и неплохо зарабатывает, но мог бы и больше, ведь денег им на все не хватает… и вообще – он должен быть мужчиной, и должен «нести» на себе все проблемы семьи, а по факту все это «сместилось» на нее. Сергеев в ответ не собирался выражать своё недовольство (по каждому пункту ее списка у него был свой ответ;), ему было просто лень… он пожал плечам… и ответил: «понял, позвоню в ТСЖ»… И вдруг… Сергеев почувствовал что-то странное… словно в его голове… в его душе все чем-то наполнилось… чем-то воздушным… чем-то глубоким… и он почувствовал… крылья… не за спиной… но словно бы и за спиной… или – вообще внутри… а потом он взлетел… легко, хотя ведь его тело было довольно полным…
Сергеев взлетел на небо, – при этом он не увидел внизу домов, и даже земли, а там, на небе, – не увидел облаков, но он почему-то был уверен, что это небо… просто – какое-то другое небо, необычное… Он летел и улыбался, ветер – он был тоже необычным и, всё-таки, оставался ветром – раздувал ему немного лицо, и его губы, и так улыбавшиеся, еще больше расходились в улыбке…
Ему казалось, что все небо полно чистого бесконечного воздуха… то есть, не нашего обычного воздуха.. а какого-то особенного – того, что древние называли «эфиром» и считали, что из него и состоит небо, население «богами»… и еще он был уверен, что почему-то только вдыхает, но не выдыхает… словно он не просто дышит, а поднимается каждым вдохом куда-то все выше и выше…
Вдох… вдох… вдох…
Ненависти к земле, – пусть он ее и не видел сейчас, но понимал, что она где-то есть, пусть и не понятно, где, – к людям.. в своему дому… к своей жене Нине… к их ТСЖ;… к нему самому, к его телу там - не было…
Так он летел на одном дыхании, на одном вдохе… и вдруг – увидел какого-то старика с белой бородой… Сергеев засмеялся, – да не может быть… но потом, приглядевшись, он понял, что это не то, что он подумал, – а просто… Лев Толстой… как это ни показалось бы смешно, если бы Сергеев мог рефлексировать. Сергеев спросил:
- вы?
- я…
- а вы что, один здесь?
- да нет… нас много… там где-то и Пушкина можно увидеть… где-то и Достоевского тоже… да и вообще все люди, которые ушли…
- а что вы здесь все делаете?
- мы здесь… просто есть…
- ааа…
Потом «Лев Толстой» сказал:
- знаешь, Сергеев, у меня тоже были проблемы с семьёй;… и я даже ушёл от семьи, – и сразу помер;…. Так, может, - не надо было ругаться с ними? Не знаю…
Они улыбнулась… Сергееву показалось, что они улыбнулись на все это небо… что все оно было улыбкой…
- тебе, Сергеев, сюда ещё рано… Помаши еще своими крыльями там, на земле, – так надо…
После этих слова «Толстого» он снова оказался дома, в своей квартире, где жена Нина лежала на кухонном диване и смотрела телевизор, а дочь Лена – делала уроки, и «сидела» в своём вечном смартфоне… Но ещё – здесь, в этой квартире, были крылья Сергеева – длинные, невидимые… вечно поджимающиеся в страхе, что им не хватит места, и что он однажды не сможет их расправить…
Вот он, круг его реальности
«ментальная» зарисовка
Вот он, круг его реальности, - он закуривает сигарету, и смотрит на небо. Он стоит рядом с дорогой, где едут машины, надо ожидать «зелёного».
Тогда он перейдет на другую сторону, - потому что он только что купил в магазине «Магнит» минеральную воду «Неверская» и два батончика «Баунти». Сейчас перерыв между занятиями, первую пару он отвел, минут через сорок будет еще две. Вода и батончики в пакете, на груди коричневый портфель.
Вот он, круг его реальности. Что-то неуловимое. Не просто этот мир. А этот мир – в нем самом, в его бытии. Этот мир – в его теле. В его дыхании. Его тело живет циклично, повседневно. Его глаза – видят циклично (он уже видел машины на этой дороге, выходил сюда много раз), его слух воспринимает циклично (музыку в телефоне). Все повторяется. Это и есть Мир. В его глазах – и в глазах людей, которые его видят, и видят этот мир.
Надоело слушать музыку, и он выключил воспроизведение. Хорошо, что сейчас только начало сентября, тепло, и он может спокойно посидеть недалеко от места работы, на «солнышке» - за широким шоссе, которое он перешел, - есть место, оставшееся от советского времени – некая стелла, на которой раньше были, видимо, плакаты… сейчас она ржавая, но главное – что вокруг нее сохранились скамейки. Вокруг стеллы высажены классические голубые ели, они были невысокими, так что сидящие на скамейках невольно смотрели на них, «упирались» в них взглядом.
Обычно он не сидит в таких местах, – тем более что на одной из скамеек расположился «бомж». Но сейчас ему все равно, потому что он провел одну пару и чувствовал себя хорошо, уверенно, «приобщённым»…все было по фигу. А поесть надо.
Он садится на деревянную с выцветшей краской скамейку, – ту, что подальше от «бомжа», – и открывает пакет, достаёт первый батончик Баунти. Вот он – круг его реальности, еда, вода… вечные сигареты… Да, есть шоколадные батончики было странно – с его-то зубами, – но ему было все равно. Они, всё-таки, были питательными… а поесть он и дома потом сможет. Иногда он думал – да зачем вообще человеку нужно есть? Огромное количество шоколада приводит к тому, что зубы его болят.
Чтобы не думать об этом, он включает снова музыку. На занятии ему вспоминалась почему-то песня Аллы Пугачёвой – «Миллион алых роз». И вот уже идя из магазина, в своем телефоне (прогресс;) он вводит в поисковик ВК это название. Там выдаётся – сначала новейший кавер Егора Крида. Звучит он модно, стильно, но – довольно глупо. Потом, – а наш герой уже переходит ко второму батончику – «идет» оригинальная песня. Вот она – очень «зашла». Как нечто из архива детства (это тоже круг его реальности, и тоже цикличный). Слушая ее, он понимает, что песня-то, как выясняется, трагическая (раньше он не обращал на это внимание, вообще это была «мамина песня»). Бедный художник продает все и покупает девушке, которую он любил, – миллион алых роз… она потом уезжает… он – остаётся один, бедным, оба вспоминают его поступок...
Наш герой доедает второй батончик. Радость. Дело сделано. Во рту – приторный противный вкус шоколада. Он запивает все минеральной водой, но отставляет еще в бутылке, - ему надо будет пить сегодня. Иногда редкие прохожие идут мимо и смотрят на него, одетого в целом неплохо (лучше, чем «бомж» на соседней скамейке;). Он никак не реагирует, ему все равно. Продолжает слушать «Миллион алых роз» – и Пугачевой, и Егора Крида (за крутость аранжировки), и машинально смотрит на голубые ели, что стоят напротив скамеек метрах в пяти, у стеллы. Снова, в который раз, курит.
Затем он поднимается – обеденный перерыв очень небольшой, минут сорок. Он медленно, не спеша, переваливаясь (потому что его тело устало от поездок из дома к работе и обратно) – продвигается к светофору, чтобы вернуться. Хорошо было идти по широкому тротуару, на «солнышке», под его ласковыми лучами, встречая только молодых мам с маленькими детьми, тоже вышедших гулять. По дороге снова густо едут машины, он думает – жалко мне вас, водители, – вы там спрятались у себя как в тюрьме. В голове звучат слова из песни: «кто любил, кто любил, кто любил… тот всерьёз… свою жизнь для тебя превратил в цветы…»
Он снова подходит к светофору, и снова ждет «зеленого» (иногда он намеренно тормозил, не бежал на гаснущий «зелёный», и долго ждал его потом, так он ломал логику;). Вот он, круг его реальности. Он дышал этим Миром.
Единое
рассказ
Как он завтра будет вести свое занятие? Сейчас была ночь и ему не спалось. Поздняя весна в пригороде Рима была уже очень теплой, жаркой, почти летней… Летом будут каникулы, перерыв… так что – занятий оставалось не так уж и много… Ночь была лунной, светлой. Плотин поднялся со своей постели – с трудом, ведь он был уже шестидесятилетним стариком, – и вышел на воздух, там было душно, но, все-таки, – чуть свежее, чем в его комнате. Огромный дом, где Плотин жил – предоставленный ему и его ученикам человеком, восхищённым его философией, - находился на горе, так что Рим был виден отсюда очень хорошо. Рим… Ты существовал уже много веков… как республика… и сейчас как империя… И варвары, дикие фраки и алеманы, уже начали осаждать тебя… …борьба уже началась… Там, в Риме, сейчас, возможно, умирает император Галлиен, и это – главная новость столицы, и всей ее округи, и всей империи, конечно… Все гадали, – что будет дальше? Ведь Галлиен очень хорошо относился к Плотину, пусть при дворе и были люди, которые интриговали против его философской школы. А что будет при новом императоре? И как он будет относиться к Плотину и его ученикам? И вообще – как будет править? Вот что сейчас всех занимало, Плотина тоже – в какой-то степени.
Надо бы заснуть… Но Плотин все стоял на воздухе и смотрел на видневшейся вдали Рим и на внутренний двор дома, атриум, – с его мраморными колоннами. Раб, дежуривший по дому ночью и вышедший тоже во двор, он тоже был стариком, как и Плотин, - посмотрел на него вопросительно: не нужно ли чего? Тот помотал головой… сел в широкое кресло, выдохнул…
Плотин подумал, что вот, он философствует о чем-то далеком, запредельном… а здесь – его страна приходит в упадок. Может, поэтому он так и философствует? Он смотрел на сине-белые колонны, – покрытие которых постоянно подновляли, хорошо, что хозяин следил за этим, что у него были на это деньги и еще – желание это делать, вплоть до мелочей, - смотрел на сине-белые колонны, и думал, что великий Рим это такое вот здание… такая вот колонна… В которой наверху – император и сенаторы… потом всадники… потом – крестьяне… потом рабы… как вот этот старик во дворе… Огромная территория… от Испании до Месопотамии, и до Египта, где и родился Плотин, пусть он и не был египтянином, а римлянином. Все это – огромное напряжение жизни, радости и горя, стрела, или вот – колонна, а еще точнее – огромный живой организм, сложный, трудно устроенный… до конца непонятный человеку, и только боги его знают до конца, по сущности, как и все в этом мире… Но, учитывая, что варвары все больше наглеют.. и что в правление нашего Галлиена – они вторглись даже сюда, в Италию, пусть мы их и отбили… что будет с этим божественным чудом через сто лет? через двести лет? Неужели боги нас оставят? Неужели – ничего этого не будет? А будут только руины, и варвары с радостью будут на них смотреть? для них это будет радость, торжество справедливости…
И… что останется? Вот по этой, в том числе, причине – Плотин и согласился с одним из своих ближайших учеников Порфирием, – что его, Плотина, речи, нужно записывать. Вообще, он это не любил. Ведь, по его учению, наша земная жизнь, всё-таки, – несмотря на свою ценность, – вторична… Поэтому Плотин отказывался писать свой портрет и лепить с себя статую, поэтому же он отказывался праздновать с учениками свой день рождения – какой смысл отмечать день твоего появления здесь, в этом далеком от истинного бытия мире? И вот – записывать свои лекции он тоже не хотел, во-первых, такая фиксация тоже слишком утверждает наш земной мир, делает его сильнее, что ли, во-вторых, она привела бы к тому, что невежды смеялись бы над его учением. Насмешки, кстати, после того, как начались записи и эти трактаты были «пущены» для широкой публики, и правда начались. Но он, все таки, принял это решение. Дело еще было в том, что какая-то внутренняя сила, голос, даймонион, как у Сократа – говорила ему – записывай, хотя она же раньше – советовала обратное. Когда он говорил на занятиях, - и без записи, и с ней, – то испытывал что-то божественное… пусть и не всегда, – но почти всегда… и не сразу… Его ученики – тот же Порфирий – говорили это всем своим знакомым в Риме… Но многие, кто приходили сюда, в его школу, или – читал его записи, когда они появились несколько лет назад, - говорили, что они – захваченные поначалу рассказами о его мудрости, – были разочарованы. Внешний стиль, подбор слов – все это у Плотина было как будто бы слабым, и иногда даже безграмотным, хотя он, пусть и родился в Египте, но был римлянином, и латынь была для него родным языком. Но искусство риторики всегда стояла в Риме очень высоко… так что риторы и другие философы, - а их было много и у всех были популярные школы, и конкуренция была высокой, чем-то напоминавшей борьбу разных спортивных команд и их фанатов, - так вот, риторы и другие философы – просто смялись над Плотином. Так что он все чаще сомневался, – да нужно ли записывать, но – все равно делал это.
Что отвечали в этих жестоких словесных войнах с другими школами его ученики, прежде всего, Порфирий? Они, во-первых, исправляли ошибки в записях, сделанных под диктовку Плотина (старались они исправить и его речь на занятиях, но это было трудно, и они оставили попытки), - ведь во многом эти записи и были задуманы Порфирием, чтобы у его родной школы все было как надо, как у всех. Правда, Порфирий сразу понял, что и сами трактаты тоже могут подвергнуться нападкам, стать из орудия защиты предлогом для новых нападок, не исправит все, а еще больше окончательно испортят. На все нападки Порфирий и все ученики Плотина отвечали, что их учитель и в самом деле немного косноязычен, – но это потому, что он – вдохновлен богами и ему не до грамотности. Порфирий также сочинил стих в классическом стиле, – о том, что Плотин добродетелен, что он – особо одарен свыше и что он – великий мудрец, так что многие знатные римлянки, у которых есть дети-подростки даже доверяют ему их воспитание (это правда – здесь же, в этом доме, много лет жили такие римлянки, увлёкшись его философией и его мудростью, с детьми, и Плотин их воспитывал, хотя, сейчас, по его старости это прекратилось). Еще Порфирий писал, что некий египетский маг, способный обнаружить у каждого человека его «ангела», когда он приехал в Рим и показывал свое искусство, то «духовно» увидел, что у Плотина этот ангел был самим божеством, и что маг очень удивился этому (здесь Порфирий соврал, не было никакого мага;).
По сути, все философские школы Рима конкурировали и вели «рекламу» своего учителя, а также – «критиковали» чужие школы, - а, говоря точнее, просто ругали последними словами. И вот Порфирий этим всем занимался более активно, чем другие ученики Плотина, и этот его стих о философе должен был стать некой «высокой колонной», возвышавшей Плотина над другими, но это произошло лишь частично, а частично – и на этот стих тоже нападали, и отвечали своими стихами. Плотин это все вынужден был поддерживать. Но сейчас, сидя ночью накануне своего завтрашнего занятия (может быть, оно станет последним для него), он думал, – а так ли это, как кричат его ученики, - вдохновлён ли он богами? Или он просто… очередной римский философ, который «нахватал» со всех других учений, – прежде всего, Платона, но также и пифагорейцев, и Аристотеля и других, – по нитке и вот… «выдает» здесь что-то… а его скандальное косноязычие – не признак боговдохновенности, а просто… слабость.. привычка… привычка ума, речи, вот и все. Когда Плотин чувствовал себя плохо, то он так и думал, а в последние годы – потому что он был старым и все больше болел, так что смерть была не за горами, – он чувствовал себя плохо очень часто. С одной стороны, - говорить на занятиях было его воздухом, его «полетом», его сутью, с другой, – из-за усталости, он делал это все реже и все труднее. Боги, – казалось ему, – издеваются над ним. Он смотрел на учеников, некоторые из которых были еще не очень развиты;, - они слушали его и записывали, не понимая, он повторял и они снова спрашивали… и вот тогда он тоже думал о том, что боги издеваются над ним.. какое там «его учение»? какие там «категории» и «понятия»? Все это – жалкое барахтанание в словах и мыслях… все это потуги быть философом, претендовать на то, что ты понимаешь этот мир, что ты «схватил» его в свои «категории», крепко схватил… Кто знает, может, вообще все философы вызывают у богов смех, причем смех издевательский, ведь – философы – как и сам Плотин - положили всю свою жизнь на эти «категории»… они еще и учеников воспитывают… А как боги смеются над борьбой философских школ – школ разных путей неведения, невежества, разных видов слепоты…
С этими тревожными неотпускающими мыслями Плотин заснул – прямо здесь, во дворе, сидя в кресле, он еще подумал – хорошо, что собаки сегодня не очень громко лают… и ушел в сон.
…
Сон придал ему сил. Сомнения в собственном деле были, но – они были слабыми, они казались тенями, и просто летели в его сознании без каких-то последствий. Да, сегодня, – возможно, последнее его занятие… все будет хорошо, говорила душа. Уж по крайне мере, он просто повторит то, что говорил всегда, базовые основы своего учения – это-то он сможет сделать (кстати, его еще критиковали, – и лекции, и трактаты – за частые повторы одного и того же, Порфирий тоже защищал это в плане того, что так учителю диктуют боги).
День был ясным, жарким. Плотин позавтракал – вместе с учениками, ведь все они жили с ним в одном и том же огромном доме. Были еще и «приходящие» гости, в зависимости от ситуации. Здешних учеников было десять – почти все они были молодыми, лет двадцати, они начали учиться у Плотина недавно, год назад, в их глазах всегда было искренне восхищение и почтение перед ним. И только один ученик отличался среди них – это был тот самый Порфирий, ему было уже лет тридцать, он уже прошел курс Плотина, и вот – сейчас вообще больше занимался не столько уже своим обучением, сколько – как бы мы сегодня сказали, - «пиаром», борьбой с другими школами. Восхищение и почтение в его глазах было, возможно, не очень искренним. Но он все равно ходил на занятия, потому что он и вел их записи. Порфирий на завтраке ел и улыбался, глядя в глаза учителя.
- Ну как там в Риме? – спросил для формы Плотин, поставив на стол чашу с вином, – он только пригубил, потому что много ему уже было вредно, - как там император Галлиен?
- Император здравствует, учитель, да сохранят его боги.
- Да сохранят его боги.
Но они оба знали, что император болен и что он может умереть в любой день. И тогда – жди беды? Жди чего-то неизвестного. Больше разговоров за завтраком не было. Плотину нужно было сохранить силы для занятия.
Они перешли в залу. Как здесь было хорошо, потому что – прохладно, а на улице, тем временем, уже вступала в свои дневные права солнце. Зал был тоже из мраморных стен и колонн, было еще и много отвлекающих украшений, но Плотин попросил хозяина убрать все лишнее, так что остались лишь парты и стулья учеников, да огромное кресло для него, и еще – небольшой мраморный алтарь богине мудрости Минерве, - выполненный очень изящно. Ученики сели – на первой парте всегда садился Порфирий, и вел свои записи, так произошло и сейчас. Кроме них, известных, на задние парты село еще три человека, пришедших из города ради интереса… это были тоже молодые парни, как и большая часть его учеников («снова я их разочарую?», подумал он).
Порфирий на секунду поднялся и произнёс:
- Итак, благородные римляне, сейчас мы с вами будем иметь счастье слышать великого учителя мудрости Плотина.
Все захлопали, но, учитывая, что народу было мало, то аплодисменты, всё-таки, были жидковаты. «Зачем я занимаюсь философией» - предсказуемо подумал Плотин. И тут еще оказалось, что Порфирий, хоть и объявил Плотина, но потом громко спросил у него:
- Учитель… позволь мне сначала еще сказать кое-что?
- да что?
Ясно, что речь снова шла о конкурентах…
- Проклятые ученики из новопифагорейской школы опять написали против нас… против тебя… учитель….
- Да кто?
- Армелиан.
- Понятно…
- Это ведь целый трактат опровержений! Он бьет в самое сердце нашего учения. И еще – в этом трактате стихи…
- …
- На все это нужно отвечать, учитель.
- Вот ты и ответь.
- Хорошо. Спасибо за доверие.
Плотин минуту помолчал. Зачем это все – зачем он посвятил себя философии? Голова болит… губы и язык словно не хотят двигаться… ладно, он сможет быть просто хорошей пародией на самого себя, на себя в прежние, лучшие годы. Порфирий, наверное, понимает, что это так, а эти наивные ученики – нет… ладно…
- Итак… Единое… оно – исток нашего бытия. Вернее - Единое превыше всего, и бытия, и небытия.
Плотин смотрел в глаза учеников и думал – они тоже часть Единого. И он – тоже…
- Единое немыслимо, непознаваемо для нас, для всех. И оно – свободно – порождает другие начала, прежде всего, – Ум. Это тоже божественное начало, но уже второго ряда. В Уме находятся идеи всего, всех вещей. А потом Ум – так же свободно – порождает Мировую Душу, которая, – в свою очередь, – рождает наш с вами мир и наши тела, и наши души.
Один из учеников спросил:
- Порождает?
- Да… мне сложно подобрать здесь слово. (он снова вспомнил о своем косноязычии) порождает… изливает… кажется, слово «изливает» более подходящее, да, Порфирий?
- Да, – ответил тот.
Затем Плотин целый час говорил ученикам о связях Единого, Ума и Мировой Души…
- Итак, наш чувственный мир – это тоже порождение Мировой Души. Это – самый далекий мир от Единого. Впрочем, он не является каким-то злым, темным. Зло и тьма это выбор каждого из нас. Потому что если человек в этом нашем мире выберет правильное, – то этот мир будет ему благом… И, в то же время, мы все должны помнить, что наша душа – пребывала там, в Едином, в его главной, исходной части. И поэтому мы часто тоскуем. Тоскуем непонятно о чем. Тоскуем даже когда у нас все есть. Все это – тоска по Единому. По его вечности. Потому что живя здесь – мы всегда зависим от чего-то другого, внешнего. Тогда как Единое, – ни от чего внешнего зависеть не может. Для него нету ничего внешнего, на то оно и Единое. И вот – мы тоскуем по нему. Словно ужаленные. Словно раненные стрелой. И мы даже можем злиться на Единое, – потому что оно есть, потому что мы – отравлены его вечностью… отравлены тем, что все временное – в глубине души кажется нам смешным, кажется нам спектаклем… И ведь мы и правда уже много раз здесь были и играли свой спектакль и вот – мы снова здесь.
- Почему же мы снова здесь? - спросил один из молодых учеников.
- Мы не знаем. Возможно, мы чем-то согрешили перед богами. Возможно, мы сами выбрали рождение здесь. Но, как бы то ни было, – мы должны смириться, особенно вы, юные. Смириться и пытаться приблизить наш чувственный мир к Единому. Через искусства. Через поэзию. Через государево. И, наконец, – через философию.
Он вдруг понял, что всю жизнь он и пытался приблизить этот чувственный мир к Единому.
И тут – с задних рядом кто-то поднялся – странно, что этого человека никто в начале занятия не видел, а сам Плотин уже плохо видел из-за старости, так что он тем более. Но сейчас всем было хорошо видно – это была молодая девушка (надо сказать, что женщины могли быть учениками, но вот в этом году их не было), в коротком плаще, - так что ее длинные ноги бросились всем в глаза. Вообще она была очень красива, и в красоте ее фигуры и особенно лица - было что-то очень трудно уловимое… очень лёгкое… слишком лёгкое… Ступая ногами, обутыми в сандалии, - почти бесшумно, - она подошла к Плотину. Он хотел даже подняться, но она жестом остановила его. Он сказал:
- Что? Ты хотела что-то спросить?
Она не ответила, и лишь покачала головой. Все молчали – и смотрели на нее.
- Кто ты? – спросил Плотин.
Она улыбнулась и указала рукой на алтарь Минервы. А потом – вышла из зала, из того его входа, который был ближе к креслу Плотина. Это что, была Минерва? Но ваятели всегда изображали ее по-другому – зрелой, в возврате женщиной, да еще и с оружием, потому что она же была и богини войны. Она была совсем не похожа на Минерву.
Порфирий вскочил со своего места и закричал:
- Вы видели? Вы видели? (Ученики, – поражённые, – только кивали головами.) Вы видели!!! И все мы видели!!! О, теперь я знаю, что напишу в моем ответе против Армелиана и его нападок. И стих тоже напишу. Пусть все знают, что к нашему учителю пришла сама богиня Минерва…
Плотин закончил занятие.
Через шесть лет Плотин умер. Порфирий издал все его трактаты, которых он собрал девяносто девять, четко их систематизировал, чего не сделал при жизни сам Плотин, – и в приложении к ним также поместил свою работу о «великом мудреце» – «Жизнь Плотина».
Революция историка Петрова
рассказ
Это произошло в 2030-е гг., – когда власть в России ослабла, ввиду все большего отхода от дел, – по болезни и старости, - «великого президента» и все большего понимания, что без него борьба за власть в высших эшелонах будет становиться все более ожесточённой, пусть и внешне не так уж и заметной… «Наверху» была борьба, а внизу – росла растерянность. Борьба затаивалась – верх одерживали то «силовики», то «системные либералы»... Но никто не мог окончательно победить (при этом для самих россиян не так уж и важно было, – кто победит, но люди хотели определённости, стабильности). И вот здесь произошло нечто неожиданное, небывалое, – по крайне мере пока, - в современной политике. Произошла «революция историка Петрова»…
Петров был обычным, типичным гуманитарием, живущим в Петербурге. Он был кандидатом исторических наук, закончил СПбГУ – лучший гуманитарный университет России - он хотел бы там же и работать, но это было не очень реально, так что - работал преподавателем в разных вузах Петербурга, уровнем чуть пониже. Высокий, полноватый и с широким же лицом, что в целом его, всё-таки, не портило, как многих других в его сорокапятилетнем – на момент «революции» - возрасте. Он специализировался на «археологии» и еще – на Древней Руси, выпустил очень хорошие монографии по специальным темам, связанным с ней. У него была жена и ребенок – женился он относительно недавно, так что ребёнку было шесть лет. Он жил типичной – по-своему очень интересной, – жизнью… связанной с работой, с наукой… очень любил Эрмитаж, и ходил туда каждую неделею, иногда несколько раз в неделю (тем более что институт, где он работал, тоже находился в центре города). Особенно часто Петров посещал зал голландской живописи… он мог стоять там по сорок мотнут, или по часу, при этом он обязательно надевал в уши беруши, чтобы никто ему не мешал.
Его близкие люди – это его жена и друзья – знали, что Петров, – помимо прочих разговоров об истории, о текущих новостях, и вообще о чем бы то ни было, - очень часто говорил о «быдле». Это слово постоянно им произносилось. Везде – «быдло». Большая часть студентов – «быдло»… сидят в телефонах и ничего не читают, не знают… в транспорте – «быдло», плюются семечками, ругаются матом… и у власти – тоже «быдло», потому что думают только о деньгах, не ценят нашей истории и культуры. Со стороны могло бы показаться, что это «маразм» человека среднего поколения…
И вот однажды, в 2035 году, когда борьба за власть в России привела к тому, что государство там наверху, в Москве, все больше шаталось – вдруг все россияне узнают, что некий историк Петров – со своими появившимися вдруг у него сторонниками из «блока силовиков», - совершил переворот, восстание. Друзья и жена Петрова - ее звали Наташа - немного потеряли его из виду –– в последние дни и вдруг они увидели его знакомое родное лицо – на экране телевизора. Это было так неожиданно, вызвало удивление, улыбку, радость, независимо от того, что он говорил, к его словам они не очень поначалу прислушивались… Он смотрел в камеру своими привычными для них темно-карими глазами, из которых обычно «шло» спокойствие, удивительно, что оно воде бы немного сохранилось и сейчас, но все же было заметно волнение – радостное волнение, что он – историк, и вот сейчас и сам войдет в историю, поменяет ее ход, и уже потом другие историки будут изучать это (и удастся ли ему поменять? удастся ли сделать то, что он задумал?).
Что же он говорил? Своим стремящимся подавить волнение голосом он говорил:
- Уважаемые россияне… сограждане… Отныне наша страна изменится… В ней все будет по-другому. Я, – будучи преподавателем, – или, как это иногда называют, «преподом» – всю жизнь учил студентов. Но я всегда думал – да кого я учу? Этих людей, которые ничего не читают? Этих людей, вечно «сидящих» телефоне? Этих людей, родившихся в Петербурге и даже не знающих, что такое Эрмитаж? (жена и друзья вспомнили его отношение в этому музею…). Этих людей, вечно жующих жвачку? Вечно спящих на занятиях? Зачем мне кидать бисер перед свиньями? Я очень рад, что министр обороны и глава службы безопасности – в ходе нашего с ними долгого разговора, которого я добился, попав к ним на приём – судьбоносного разговора – согласились со мной. Мы все поняли, что Россия гибнет. Гибнет от… (друзья Петрова и его жена ждали, что он произнесёт, наконец, свое любимое слово «быдло»… но Петров, видимо, понимал, что нужно выражаться тактичнее, гибче, он ведь сидел сейчас не на своей кухне и не гулял по центру Петербурга с друзьями)… слишком простых… наивных людей… Нам всем пора проснуться, измениться. Министр обороны и глава службы безопасности поддержали мою кандидатуру в президенты… (интересно, что президентом можно было стать в результате выборов, но вот – подумали все зрители, смотревшие это обращение, - теперь это все отменялось).
Итак, какие указы я уже принял и сообщаю сейчас вам об этом? (сто сорок миллионов сидели перед телевизором или телефоном или ноутбуком, и замерев, слушали его, сто сорок миллионов… а ведь за каждым была его жизнь, его душа, его переживания… и все этой сейчас Петров почувствовал). Запрет на мат – во всех общественных местах, и по телевидению, и в интернете тоже. Еще - пребывание в интернете для всех граждан – нужно сократить (да, это было неудивительно)… нужно пользоваться им функционально, как хранилищем информации, особенно следует сократить распространение соцсетей… все это, конечно, означает, что положение нашей конституции о свободе временно приостанавливается… свобода вернётся, – но тогда, когда человек станет другим. Да, в нашей конституции написано, что человек это главная ценность. Но – что такое человек сегодня? Людей стало слишком много, понятие человека исказилось, пошатнулось… человеки ли мы все с вами? У меня такое ощущение, что – нет, не все, далеко не все. И наша прежняя жизнь мешала нам быть людьми, стать людьми по-настоящему… Я понимаю, что вводить указами сверху «новую жизнь», «нового человека» - нереально. Да, я это понимаю. (на этих словах он замолчал и показалось, что сейчас он возьмёт и все отменит, и его «переворот» остановится, обрушится, но нет, он заговорил снова). Да, понимаю. Но другого выхода я не вижу. Другого выхода из того вечного тупика, в который мы заходим. В конечном итоге, люди, абсолютно несогласные с моей политикой, могут уехать в другие страны, никто им не запрещает. Все наказания за нарушение – не уголовные, а административные, это штрафы, но очень большие, и весь наш аппарат будет их взимать.
Итак… какие еще приняты указы? Важнейший из указов – против телевидения. Вот он – источник зла. Я знаю, какие коммерческие корпорации стоят за ним, связанные с рекламой и пр. и Служба безопасности тоже знает…. Так что мы проведем этот указ в жизнь, чего бы это ни стоило. Я называю этот указ – против «зомбоящика;» (на его губах мелькнула улыбка). Все вещание должно сократиться в разы… люди должны меньше смотреть этот экран, - на которым вы меня сейчас видите;, – особенно люди старшего возраста. Сериалов особенно должно стать меньше, а оставшиеся будут более или менее приличными (таким образом, вводится цензура, как и в интернете). Полный и абсолютный запрет – на ток-шоу, политические, и просто ток-шоу, все их ведущие высылаются из страны. Вот, мне кажется, что вся наша бедная Россия – до меня; - вся она «укладывалась» в эти ток-шоу, – где какие-то моральные уроды что-то кричат, кого-то бьют… Вот – ничего в России, кроме этих ток-шоу, и не было, это и есть вся Россия, ее это «засосало». Люди… проснитесь… оторвитесь от телевизоров… от телефонов… выйдите на улицу… сходите в музей… сходите в библиотеку… сходите в храм… или – на природу… перестаньте быть быдлом. (вот, это слово, наконец, было им произнесено). А вы – деятели культуры, и вы журналисты, формирующие, блин, общественное мнение (да, общественное мнение по поводу того, гей Филип Киркоров или нет;), - возьмитесь за ум, вдохновите людей…
На лице Петрова была реальная боль, так что – хотелось простить ему то, что он «загонял» людей в свою «идеальную Россию» указами сверху (спасибо еще, что не лагерем, как Сталин;). Так думали люди о том, что видели и слышали, такова была их первая реакция.
- Россия должна успокоиться… должна перестать жить вечной суетой, беготней… ничего это нам не приносит… все, что кажется важным – неважно. Западные люди, – я говорю это без ненависти к ним, – суетятся и им приносит это пользу, а мы – суетимся лишь отраженным от них светом, в каком-то вечном любовании собой, но и это не приносит нам пользы, даже экономической.
Россияне смотрели его вступление – и «переваривали». Молодежь «обваливала» интернет комментариями, – что в России наступила тирания… тирания чего? Названия мелькали самые разные – «тирания сумасшедшего историка Петрова»… но чаще всего – «тирания культуры»… Это название закрепилось…
Все были в шоке. Особенно, опять-таки, – молодёжь. Ей казалось, что новые запретные указы введены прямо против нее, против ее сути, против ее образа жизни, – в котором уже не одно десятилетие закреплены были «сидение» в телефоне и в компьютере, в соцсетях, ведение блогов и пр. Запрет на мат – еще один удар по ним, теперь их жестко штрафовали за мат в метро, за мат в интернете, и пр., за излишнее пребывание в сети тоже. А ведь были люди, которые только и делали, что играли в компьютерные игры, и этих «псведоотшельников» тоже болезненно начали «бить» указы Петрова. Уже на следящий день в Москве и Петербурге собрались массовые митинги с лозунгами: «за свободу», «против ценуры», «я сам решаю, как мне жить» и т.д. Полиция их разгоняла, – но Петров специально настаивал в МВД, чтобы это делалось аккуратно, без насилия. Митинги продолжались не одну неделю. Запад поддерживал их, – впрочем, там нашлось несколько деятелей, которые, наоборот, поддержали политику Петрова по возрождению своей страны. Возмущались и люди старшего возраста, пусть и не так активно, как молодые, но все же, – потому что если молодёжь привыкла жить в интернете и ругаться матом, то – пенсионеры привыкли так же «жить» в телевизоре, а он теперь, во-первых, показывал значительно меньше, во-вторых, - если и показывал, то что-то, связанное с культурой (вообще, сам телеканал Культура стал доминирующим). Вот так – старшее поколение оказалось солидарно в своей зависимости с младшим;, бабушки благословляли внуков на митинги;. Государство – во главе которого встал Петров, – как бы говорило всем гражданам, и молодым и старым, и зрелым, – мы «вырубили» канал иллюзий, живите не ими, а - своей жизнью… но – есть ли у тебя эта своя жизнь? жизнь ли это? человек ли ты? Слушать такой посыл, – пусть и не высказанной, но ясный для всех, даже для совсем «простых людей»;, – было очень страшно, больно… Все средства коммуникации при Петрове – безжалостно «выкидывали» человека в его реальную жизнь, и там было пусто, неуютно… хотелось снова привычно «сбежать» в сеть или телевизор, в их образы… в их потоки… которые обхватят тебя, зальют тебя… покроют тебя своим океаном и ты в них исчезнешь… не будешь думать о том, что ты живёшь… погрузишься в привычные слова… образы… ведь ясно, что никакой России уже давно нету… и никакого человечества уже давно нету, - а есть лишь информация, «вечное отражение»… Так было раньше… и вот – это кончилось…
Петров указывал, во что теперь может погрузиться человек, оказавшись в полной пустоте, – без Информации, без ее захватывающего океана: природа… музеи… религия… (сам он был верующим человеком, но сочетал это с идеей культуры.. и вообще понимал, что «загонять» в храмы людей, конечно, не нужно, что для них нужен простор). Он чувствовал себя неким лекарем, хирургом, который отрезает россиянина от привычного образа жизни, делавший его «быдлом». Важно, что у самого Петрова не было зависимости ни от «телевизора», ни от телефона, в этом плане он был «чистым», «девственным», «старомодным», он был «информационным монахом» (хотя даже все его коллеги-ученые не были в этом смысле чистыми;). Так что – он как бы имел моральное право «вести» за собой людей, и они это видели – он знает, куда, в какое состояние, потому что сам в нем находится. Да, очень больно резать по-живому. Что будет? К чему приведут эти митинги против его политики? Они происходили уже несколько недель, потом – уже три месяца с момента его прихода к власти. Тупик? Коллапс? Ведь и экономика от этого страдает? И союзники Петрова в МВД и Службе безопасности – смотрят на него все с большим сомнением… а ведь там есть и его противники…
И вдруг – митинги идут на спад, хотя лидеры протеста уверенно писали в соцсетях, что не сегодня-завтра они одержат победу… Петров чувствовал, что эти митинги были неким сопротивлением организма, если они победят, то – все, его реформы были абсолютно искусственными, это было не исцеление, а безумный проект сумасшедшего гуманитария-бюджетника, которого все достало в его жизни – маленькая зарплата, кредиты, а больше всего – несущиеся куда-то все время люди, которые уверены, что они «правильно несутся» и которые хотят своим потоком заставить нестись и его, и он несся. То, что после нескольких месяцев митинги «спали» – это значит, что его идеи – не безумие, а что-то, попавшее в цель.
… Петров вышел из своего лимузина на улицах в центре Москвы… надев солнцезащитные очки, и кепку, чтобы его не узнали, рядом шла охрана, – их было, – по сравнению с «великим президентом», правившим в 2000-х; - совсем мало, пару человек. На дворе стоял очень тёплый ранний сентябрь. Листья на деревьях только начинали желтеть, это был так красиво… Петров подумал, сможет ли он – при всем его бешеном темпе работы (да, он был против суеты, но чтобы суеты в стране стало меньше, он сам в нее погружался;, брал ее на себя;), сможет ли он мысленно оторваться от нее и – просто смотреть на осенние деревья… спустя минуту он смог, – «слава Богу».
Что он видел, помимо осенних деревьев? Он видел, что Москва – этот вечно беспокойный город (и вот он, приехал из спокойного Петербурга - его успокаивать;), - и правда – успокоилась. Рекламы на улицах почти не было. Люди – при том, что это было утро буднего дня – не бежали массой на работу (потому что он издал также указ о, пусть и не очень значительном, но сокращении рабочих часов в неделю, решив, – такая работа ведь тоже превращает человека в «быдло», за что, кстати, простые россияне были ему благодарны, а работодатели нет;) – толпа была, но значительно меньше. И люди не неслись сломя голову, как раньше, – раньше можно было подумать, что это какое-то чудовище, которое сейчас тебя сожрет, теперь – люди просто шли относительно быстрым шагом. А главное – большая часть не «сидела» в телефонах и наушниках (то чудовище раньше было ощетинено ими как щупальцами). Люди – на улице, в транспорте (куда тоже зашел сейчас Петров) – все чаще начинали просто разговаривать друг с другом. Они уже не чувствовали себя неким шлаком, сброшенным балластом, который потребляет отходы информационного производства мировой глобальной системы. Кто-то – разговаривал, а кто-то просто думал наедине с собой… кто-то читал… «они изменились, – думал Петров… - они начали исцеляться»… И вернулся обратно в Кремль.
Да, страна менялась. Среди молодых все больше оказывалось людей, которые начали посещать музеи – и не было уже ситуации, когда туристы из Китая знают эти музеи лучше, чем они, местные жители россияне. Некоторые – по окончании школы – шли в вузы, и не потому, что нужно было откосить от армии или – не для того, чтобы иметь некий социальный статус и хорошую работу, а просто – ради науки, ради познания… (и государство это поддерживало деньгами, а не подачками) и таких становилось все больше. Поэты, писатели, художники перестали быть маргиналами, что-то там по старинке пишущими, что только они сами же и читали… все чаще появлялись молодые качественные авторы, писавшие для огромной аудитории, которая – оторвавшись от телевизора и телефона, - истосковавшись по какой-то замене, сначала слушала и читала их с трудом, но потом – откликалась все сильнее, все искренне, как будто просыпаясь после долгого сна (после долгого «информационного кошмара», который был всеобщим и уйти из него не получалось, по большому счету, никому). Обновилась этим новым веянием и церковь – она тоже стала меньше зависеть от интернета и массовой культуры, а главное – от государства (путь Петров ее и поддерживал, но только словами, а так – он разорвал порочный, по его мнению, союз «великого президента» и церкви, остатки которого еще имели место после смерти «великого», союза, который назывался «патриотизмом»), все больше молодых людей – тоже оказавшихся в пустоте без телефонов – приходили в монастыри, и делали их чуть больше оторванными от мира, от сетей, от денег, от «патриотизма».
Парадокс, – но как только люди стали все больше отрываться от «информационного самогона», думать о своей жизни, общаться друг с другом, читать, то и экономика стала меняться – она перестала быть «перекошенной» в сторону богатых, а государство прекратило вечно болтать о программах по ликвидации бедности. Просто всем стало стыдно – богатым и государству, - стыдно перед этим людьми… Ведь раньше им можно было «нырнуть» в свои «пропагандистско-информационные норы» и вещать что-то оттуда, но теперь все эти «норы» были Петровым «перебиты» (хотя он и не думал изначально о таком эффекте), прятаться было некуда, все стало «голым», оче-видным, и – со временем, люди начали жить достойнее.
На Западе «тиранию Петрова» все еще осуждали, но, с другой стороны, – смирились с этим. Некоторые философы на Западе, наоборот, поддержали его реформы и призывали и там их ввести, что было немного утопично. В своих работах они даже придумали понятие для России при Петрове – «постинформационное» общество – и говорили, что за ним теперь будущее.
Как бы то ни было, - страна поднималась. Но – не вечными словами главы государства про рост ВВП (хотя он и был при Петрове), как некими заклинаниями, - не этим, а чем-то другим. Чем-то забытым, исключённым… человеком и его лицом, ликом… человеком и его общением… человеком и его мыслями… человеком и его молчанием…
Мир как Голос
рассказ
«Странно, что я должен что-то говорить на занятиях. Нет, мне это нравится, я люблю говорить, и, все-таки, - странно. Что все так устроено. Вот и сейчас я буду говорить… За окном - поздний октябрь… Яркие желто-красные листья, их было так много весь сентябрь и октябрь, сейчас уже меньше… только редкие островки под тополями… островки уходящей осени… Да, я уже который год работаю в этом месте – в петербургском техническом институте, и веду здесь, среди этих «недобитых технарей», гуманитарные предметы – философию, историю, социологию… Сейчас будет пара по истории. Да еще – первая. Когда я говорю на занятии, то я чувствую – непробиваемую стену. Я среди этих «технарей» - как «чернорабочий просвещения». А лучше сказать по-другому, более точно – я «ассенизатор просвещения». И зарплата моя явно не соответствует труду. А ведь мне всего лишь тридцать пять, «у меня вся жизнь впереди». Ладно, пора начинать. Что это - мой голос на занятиях? Громкий, уверенный… хриплый, когда я простужаюсь… Это словно некая труба? Или некая площадка, на которую можно сесть им, студентам? … А еще это – удар в стену их равнодушия. Иногда, у некоторых групп, оно такое мощное, что я чувствую его физически, словно это не люди, а заколдованные существа (и мне вспоминаются слова Христа – «и по неверию их многих не сотворил у них чудес»). У некоторых групп – есть хоть проблески интереса, и тогда мне говорить легче, но это всего лишь значит, что они мне словно позволяют улетать в некие мои миры, и им, возможно, это просто забавно – пусть они и скрывают это за вежливостью. Я для них – фрик. Вот моя роль – фрик от просвещения. Сейчас мой голос снова зазвучит. Что это? К чему это?»
- Так… ну что, люди, вы проснулись;? (студенты улыбаются, смеются).
- Да, проснулись, Алексей Вадимович.
- Хорошо, продолжаем. Итак, мы с вами поговорили об общих чертах такого периода – ранние, древнейшие цивилизации. («и вот так я буду говорить им – и осенью, и потом зимой, и потом весной… ладно, лучше не думать об этом»). Но по каждой такой эпохе – я буду вам еще рассказывать о каких-то значимых или интересных событиях. («вот он, мой голос – громкий, раздающийся на всю аудиторию, словно заполняющий ее, завоевывающий ее… этот голос – среди прочего – будет влиять на их жизнь… станет в ряду других голосов – родителей… других учителей… друзей… любимых… да, мой голос будет – наряду с прочими – менять, творить их жизнь? Они будут жить, неся внутри в том числе и его… но мне сейчас это неважно, лишь бы отвести пару»). Итак, значимые и интересные события… Здесь тоже вам надо будет немного записать в свои конспекты… («конспекты для них – это святое;… они их учат, и отвечают мне у доски на каждом уроке… мой голос записывают… и, когда отвечают у доски, то здесь снова – голос, два голоса, мой и студента… ой, чего они только не отвечают, как только не тупят… что досократики это сыновья Сократа и пр.…») Итак… первым таким событием, о которым мы с вами будем говорить… так, люди… Почему вы меня не слушаете? Кто-то спит, кто-то опять в своих телефонах… (студенты опасливо смотрят на него, подбираются, перестают спать и на миг отрываются от телефонов). Я не дам вам спать! (смеется). Итак, первое событие – я уже говорю эту фразу в который раз; - это Эхнатон.
- Кто?!
- Эх-на-тон… Я сейчас напишу это на доске. Все для вас. (пишет слово на доске не очень понятными буками, потому что его подчерк испорчен заполнением многочисленных зачеток и ведомостей). Записали?
- Да.
- Ну… также напишите, что Эхнатон был древнеегипетским фараоном, жил в XIV в. до н.э. и что он – вошел в историю тем, что отменил всех многочисленных богов Египта, а главное, - бога Амон-Ра, и ввел культ одного бога, - Атона. Он изменил очень многое – устранил всех жрецов и сам стал верховным жрецом, сменил свое имя с Аменхотепа на Эхнатон, – то есть, «угодный Атону». Создал новую столицу. Проводил новую культурную политику, потому что его придворные скульпторы изображали его – таким, какой он есть, а не по традиционной схеме.
Почему же он все это сделал? («да, им это очень интересно, на первой паре во все более холодеющую осень»)… Да вот почему. Жрецы в Египте набирали все большую силу. Все чаще они были конкурентами фараонам (так же было и в других ранних цивилизациях). И вот фараоны начинали против этого восставать («еще только середина пары… а я все чаще смотрю в телефон на время, и они тоже… кажется, что у них и у меня от моего громкого преподавательского голоса – лопнут мозги»). Фараоны начинали против этого восставать. Эхнатон же – пошел совсем радикальным путем, жестким. То есть, здесь была, кончено, и его материальная заинтересованность. Хотя, – в то же время, – это было важно для мировой культуры. Потому что… («а им вот неважна мировая культура;»)… потому что – посмотрите… в те времена было многобожие, или как мы это еще называем – язычество.. да? (студенты неуверенно кивают). А потом – в Средневековье, и мы с вами об этом тоже будем говорить, со временем («мой голос будет об этом говорить, так же монотонно и громко»), - потом появятся другие религии, более поздние, которые и сейчас есть. Какие? (студенты снова неуверенно смотрят на него, ведь слишком часто, хотя и не всегда, они не могут ответить на его вопросы). (кто-то отвечает):
- Христианство?
- Да. И еще - иудаизм и ислам. (Алексей Вадимович подумал, что буквально на днях во Франции фанатичный мусульманин снова кого-то убил). Что для них общее?
- … Вера в Бога?
- Не просто вера в Бога, умники;,… а в единого Бога, единобожие (студенты с облечением вздохнули – от них отстали). Так вот. Посмотрите – Эхнатон отменил всех богов, кроме одного, и это было.. ну… некое предвосхищение единобожия… Ясно?
- Ясно.
- Записали?
- Записали.
- Но, в то же время, это было еще очень рано, в плане истории, – Эхнатон был очень радикален, народ не принял его. И сразу после его смерти – возможно, его отравили, - все вернули на свое место. Его столицу срыли, все упоминания о нем – уничтожили. В этом был заинтересован народ и жрецы. И, все-таки, – значение этого предчувствия единобожия – большое. Поэтому сегодня большой интерес к Эхнатону. (в глазах студентов был только один вопрос: «зачем ты нас мучаешь?», а в его глазах они словно прочитывали ответ: «но… видно, такая вот жизнь… что в ней нужно мучиться… всегда в вашей жизни будет какой-нибудь Эхнатон;…»)
Да, сегодня большой интерес к Эхнатону, к его эпохе. Например, вот у нас в русской литературе был Золотой век… и еще – Серебряный век, да? («издалека я начал;… ну да ладно»).
- Да.
- Кто это? Какие поэты?
- Пушкин?
- Не Золотой, а Серебряный («ща будут долго тормозить, не вспомнят ни хрена… вот и вся моя работа такая – задавать вечные вопросы, зная, что они не ответят… вот она моя жизнь, я как дятел») это Блок, например.
- А… да…
- Так вот там был еще такой не очень известный поэт Мережковский («сколько раз я говорю эту фразу про Мережковского, пробиваясь…»). Поэт, философ, писатель. Так вот он – написал роман об Эхнатоне «Мессия», представляете? («да, они не представляют;… я чувствую себя тонким сосудом, который сейчас разобьётся, да и скорей бы уже… когда я поступал сюда на работу, - просто потому что негде был работать, - завотделения мне сказал: «Вы сгорите…», а я ему в ответ: «не сгорю…»») Роман – то есть, он попытался написать, как жили в то далекое время, и вот, про Эхнатона, и его предчувствие единобожия. Ну… это очень интересно. (студенты механически кивали головами). («можно еще рассказать им о том, что даже Фрейд написал об Эхнатоне статью, где вообще предположил, что пророк Моисей был Эхнатоном… и тогда ясно, почему Моисей так продвигал единобожие… но… не надо… а то придется еще объяснять, кто такой Моисей… вообще – чем больше я объясняю, тем меньше им понятно;… надо лучше рассказать им о жене Эхнатона… это хоть что-то для них будет»).
Еще Эхнатон известен своей женой… ее звали… я думаю… это имя вы, все-таки, слышали… (студенты и правда чуть с большим интересом смотрят на него, отрываясь от телефонов, особенно – как он и ожидал – студентки, из всей группы – человек двадцать – половину составляют они). Ну? (все пожимают плечами)… Нефертити…
- Ааа…
(На самом деле, совсем не факт, что они слышали это имя, ведь большая часть из них были приезжими, так что и в Эрмитаже, где им могли бы им об этом рассказать, они бывают редко).
- Наверное, сама она могла называть себя – Невертите;. (студенты смеются…. пошленькая шуточка… но дело даже не в этом, а в том, что он повторял ее очень часто, что, кстати, и означало слово «пошлость» – от слова «пошло», «поехало», «повторяется» - шутки это нормально, но раньше они были элементом, проявлением чего-то другого, были частью Вихря, которым он был раньше, в первые годы работы педагогом… а сейчас, спустя семь лет работы в этом институте, после каждодневного «тыкания» в стену, этот Вихрь угасал, и вот – шутки были уже неким надгробием над ним… студенты, между тем, поскольку Алексей Вадимович сейчас не диктовал для конспекта, а вот, развлекал их – для разнообразия, - тут же предсказуемо начали громко смеяться на всю аудиторию…) Так… ну все… хватить ржать… кстати, имя Нефертите…
- Невертите!!!!
- Щас двойку поставлю…. (все немного успокоились). Так вот – Нефертите переводится как «прекрасная пришла». Красиво, да? (студенты кивали головами, а он снова не удержался от шутки). Можно было бы сделать и такое имя – «прекрасная ушла;». Да… так… все… успокоились. Да, пара Эхнатон и Нефертити вошла в историю. Есть барельеф, изображающий его и ее, они вместе с детьми возносят молитвы богу солнца Атону. Есть и скульптурные потерты самой Нефертити – известное это лицо. Есть репродукции. Ну… вы можете найти их и в вашем интернете;… молодёжном… бесовском;…
Ну – все… основная часть занятия позади… Студенты с облегчением улыбаются… и сам Алексей Вадимович тоже… Хотя каждый раз, когда он начинал говорить, ему казалось, что он Сизиф… Симфизов труд – вот что значит звучание его голоса… Но после того, как он заканчивал – даже в самых «жестких», «тупых» группах, - все равно было ощущение… «причастия» – к истории, или – к философии, словно Муза – по всем формальным признакам не должна была к нему здесь являться, но, как правило, - являлась.
Во второй половине занятия он давал им темы для докладов (доклады их всех спасали;), - и спрашивал кого-нибудь у доски. Сейчас он смотрел в журнал – журнал, вот для чего ведутся занятия; - на список студентов и вычислял, у кого еще не было ни одной оценки, при том, что если конец октября и группа небольшая, они должны быть у всех.
- Так… так… - снова зазвучал его голос, теперь уже победно, - должна пролиться кровь;… мне нужна кровь;… жертва… (те студенты, у которых не было оценки, - замерли). Так… Сыряев. (это был какой-то мутный парень с короткими волосами, лицо его было странным – наверное, он что-то принимал).
- Почему меня-то, Алексей Вадимович?
Преподаватель такое не любил:
- К доске.
- Что за дискриминация? Почему я?
- Боретесь за свои права, да;?
- Да.
- Два.
Парень побледнел. И сказал:
- Когда можно исправить оценку?
- Это ваши проблемы, Сыряев, а не мои.
- Когда можно исправить оценку?
- Вам сначала нужно исправить свой мозг. Ясно?
- Нет… Когда можно исправить оценку?
- Вы верите, что я еще раз сейчас Вам поставлю «двойку» – по поведению, или не верите?
Парень замолчал, мозг у него, все-таки, заработал;.
- Исправите на других занятиях. Так… одну оценку я сегодня уже поставил… никто не скажет, что я не работаю с вашей группой;… (улыбка Алексея Вадимовича была торжествующей, победной). Сейчас поставим еще кому-нибудь.
Он снова стал искать тех, кто еще не отвечал, да, хорошо обладать властью, пусть даже и такой. Наконец, вызвал еще одного студента – его вид и лицо были более адекватными, чем у Сыряева, этот студент чем-то напоминал «ботана».
- Хорошо, Степанов… расскажите о культуре ранних цивилизаций… (все их ответы были заученным конспектом, отличниками были те, кто заучил, хотя нередко это оставалось «кашей» в их головах, правда, Алексей Вадимович часто прерывал их ответы и спрашивал, что они думают о том, что говорят, иногда кто-то отвечал… спрашивал же он не потому, что заботился об «усвоении знаний», но чтобы потянуть время… посмеяться… расслабиться).
- Культура ранних цивилизаций… - повторил его вопрос Степанов и потом начал отвечать, заученно, скороговоркой, без смысла и связи, – письменность появилась в четвёртом тысячелетии до нашей эры… шумеры… в искусстве – условное схематичное изображение человека… в чем проявлялась неразвитость (эту мысль они наверняка понимали не до конца)… в религии – культ солнечного бога… также... этот бог – он как бы… умирал осенью и воскресал весной…
Алексей Вадимович грустно улыбнулся:
- Я понял, Степанов, что Вы все знаете… я должен поставить Вам «пять», да?
Степанов скромно молчал. Студенты на своих местах шептали:
- Конечно, «пять»…
- Да поставлю я… но вот вы посмотрите за окно, - обратился он к Степанову и ко всей остальной группе.
Он поднялся со своего преподавательского стула, он часто вставал и прохаживался, чтобы размять ноги… за окном был умирающий, почти ступивший в ноябрьскую серую смерть октябрь, но еще не умерший, и кучки жёлто-красных листьев еще оставались тут и там, пока не убранные жестокими дворниками, которым Алексею Вадимовичу иногда хотел сказать: «уберите и меня вместе с этими листьями…» Студенты, по его призыву, тоже посмотрели в окно.
– Если бы мы были там, в прошлом, в ранних цивилизациях, то – мы бы были язычниками, и вот – осень казалась бы нам смертью бога. Он не воскреснет весной, не вернется, если ему не молиться, не совершать ритуалы, не приносить жертв. Иногда я встречаю таких студентов, что хочется принести их в жертву;… (это тоже была традиционная шутка, но она каждый раз казалась ему и им свежей, с перчинкой;… все засмеялись). Ладно, все, Степанов… получайте свою «пятерку». Все… конец занятия… Есть ко мне вопросы? (вопросов почти никогда не было, либо они задавались по время занятия, чтобы его отвлечь). Нету… идите с миром… люди…
Группа сорвалась и побежала к дверям, дотошно прощаясь с ним, на что он – экономя силы, - отвечал только кивком головы. Конец… можно целых пятнадцать минут - до начала второй пары, - НИЧЕГО НЕ ГОВОРИТЬ. НИЧЕГО НЕ ГОВОРИТЬ. МОЛЧАТЬ.
И вдруг – он понял, что группа ушла не вся. Осталась одна студентка – она все время сидела на задней парте (он, кстати, такого не любил, потому что это делалось, чтобы «зависать» в телефоне или разговаривать, или – списывать конспекты по другим предметам), среднего роста, брюнетка с длинными волосами, не «суперкрасавица», но симпатичная. Ее глаза были голубыми и наивными, им ведь всем здесь, в этой группе, было по восемнадцать лет. Алексей Вадимович не помнил ее фамилию (если он помнил чью-то фамилию, значит, это двоечник и хулиган), смутно вспомнил, что она один раз отвечала у доски, наверное, неплохо, может быть, - на «четыре».
- Ну, что Вы хотели?
- То, что Вы рассказывали про – она остановилась, боясь, что не сможет произнести правильно, - Эх-на-тона… и Не-фер-тити… очень интересно. Спасибо Вам большое… Алексей Вадимович.
- Пожалуйста…
Она вышла из аудитории.
Ее голос – такой хрупкий… такой… другой… такой… вечный…
Октябрь 2020 года,
Петербург
Вдох
© Copyright: Павел Борисович Клевцов, 2023
Свидетельство о публикации №223020900492
Свидетельство о публикации №223020900492
Рецензии