Репрессированный

 Новогодняя ночь 1937 года. На улице девичий визг, хохот парней. Хозяин встал с кровати, поспать не дадут, хотя на часах полвторого. Веселая компания прошагала мимо дома. Молодой озорной голос проорал частушку:
Как у милки моей
Красные ботинки,
А под юбкой пирожок
- Две половинки!
Опять взрыв смеха. Сергей беззлобно ухмыльнулся в темноту. Веселится молодежь, даже мороз не держит. Он, обойдя русскую печь в кухне, зажег керосиновую лампу, завернул из самосада самокрутку, прикурил. Избушка была маленькой. Большую часть кухни занимала печь, на теплых кирпичах которой посыпало пятеро ребятишек. Возле окна стоял стол, пара табуреток, а возле стены, перед печкой располагалась большая лавка, куда и сел Сергей. Русская печь и дощатая перегородка отгораживали от кухни небольшой зал, где стояли сундуки и кровать хозяев. Этим летом хозяин поставил к дому пристройку, но дверь пока не пропилил, решил подождать, пока осядут бревна. Еще одна комнатушка становилась необходимой: подрастали девчонки-невесты; да и протолкнуться в избе, когда все были дома, становилось сложно. За окошком скрипнул снег под шагами, звякнула щеколда, открылась дверь, и в кухню вошел сухощавый молодой паренек небольшого роста. Он быстро разделся и присел рядом с Сергеем, приложил озябшие ладони к теплой стенке печи.
–Ты чё то рано, Федька…
–Посидели у Игнашки – и я домой пошел.
               
 Федор был младшим братом его жены. После окончания четырехклассной школы в деревне Кавыкучи он приехал в Шелопугино, где была средняя школа, поступил в пятый класс и постоянно жил у сестры, которую по-детски звал «Нянькой». Мужику нравился этот безотказный в работе, вечно занятый парнишка. В этом году Федя заканчивал десятый класс, ему исполнилось восемнадцать лет. Учился он очень хорошо, мечтал поступить в институт и неграмотная Катерина, выслушивая похвалы учителей, втайне гордилась им.
–Антоновна тебе картошку оставила… в печке стоит.
–Я не хочу… у Игната перекусили. Лучше почитаю.– Федор вытащил из-под лавки маленький сундучок, открыл его и достал книгу.
–Я тогда спать пошел.– Сергей затушил окурок.
Вдруг в тишине настойчиво забарабанили в сенную дверь.
–Кто это? – недоуменно спросил хозяин.
–Это, наверное, за мной,– обреченно сказал Федя.
Сергей вышел, откинул засов. В избу ввалилась гурьба народа. Впереди всех в белом полушубке зашел начальник милиции – здоровый рыжий верзила: фамилия Краузе, по национальности немец. Он сразу спросил у парня:
–Ты Артемьев Федор?
–Я.
–Вот ордер на обыск.– В руках у Краузе мелькнула бумажка, потом он повернулся к двум милиционерам, вошедшим за ним, – Приступайте. Понятые, проходите, садитесь на лавку.
На печке зашевелилась разбуженная ребятня, из-за ситцевой занавески появились заспанные детские лица.
–Всем лежать, не слазить! – рявкнул начальник милиции.– Книги есть? – обратился он к десятикласснику.
–Есть – из библиотеки.
–Давай.
–Ты,– сказал Краузе хозяину,– ложись под бок к жене, и чтобы я тебя не видел, пока не позову.
Обыск шел долго. Понятые – соседи со страхом и удивлением смотрели на действия милиционеров. Начальник милиции по листочкам перелистывал книги, а его подчиненные переворошили все сено на улице, оторвали полы в пристройке, простучали стены в избе, вывернули сундуки, прощупали одежду, но ничего не нашли.
–Собирайся,– велел Краузе парню.
–Я вернусь?
–Нет.
С кровати встал Сергей:
–Федька, подожди.
–Тебе что надо? – обернулся к нему начальник милиции.
–Помогу собраться – не на курорт берете.
–Давай быстрее,– махнул рукой Краузе.
–Федька,– сказал хозяин,– Одевай мою телогрейку, в которой я голосовать ходил, и мои ичиги, они кожей подшиты.
Федора увели. Встала Катерина, его сестра, накинула платье и, глядя на раскиданные вещи, всхлипнув, растерянно проговорила:
–Все ремушки перевернули.
Утром сестра пошла на прием к прокурору. Навстречу ей попался шедший со смены Данил Яковлевич, дальний родственник, который работал в милиции. Увидев ее, он остановился, стал закручивать самокрутку, потом раскуривать. Когда Катерина поравнялась с ним, услышала:
–Антоновна, Федьку сильно избили, свидание не дадут, проси, чтобы передачу разрешили,- и милиционер пошел дальше, пыхтя цигаркой.
Пока Федор сидел в Шелопугино, сестра два раза в неделю носила передачи: картошку, мясо, лепешки. Только перед отправкой арестованного в Читу ей разрешили свидание. В коридоре Антоновне такие же бедолаги шепнули:
–Не спрашивай про синяки – свидание сразу же прекратят.
В казенной комнате с решетками на окнах Катерину посадили за стол. Милиционер завел брата. На его исхудавшем лице желтели уже сходившие синяки.
–Ты чё, моя, не умывался…– осторожно намекнула Антоновна.
–Как можно… умывался, нянька,– улыбнулся Федор.
Разговор шел о семейных новостях, милиционер, стоявший рядом, внимательно слушал. Уже под конец свидания брат сказал:
–Везут в Читу, будут судить, а у меня даже конверта нет, чтобы письмо вам отправить.
Милиционер подал голос:
–Конверт и простой карандаш тебе можно передать. Принесите ему завтра,– обратился он к Катерине.
Федора увели. Через несколько месяцев из Читы пришло письмо, в котором брат сообщал сестре, что его судила «тройка», дали десять лет. Письма от Федора с Колымы приходили примерно раз в два года, а после войны не было ни одного.
               
 Катерина вместе со всей страной пережила военные невзгоды, получила похоронку на мужа и в душе брата тоже считала погибшим. Однако летом 1949 года на пороге дома появился изможденный – скелет скелетом – длинный мужик. Семья как раз ужинала. Мужчина поздоровался и позвал Атоновну на улицу. В избу она вошла в слезах. Старший из сыновей было дернулся вслед за незнакомцем.
–Сиди,– остановила его мать,– Весточку от Федьки передал, сам домой, в Газ.-Завод, добирается. Оказывается, брат попал под закол в шахте, ему придавило руку, а в санчасти отрезали два раздробленных пальца. Арестанта обвинили в членовредительстве. Так как война кончилась, то Федора не расстреляли, а судили и добавили пять лет без права переписки.
–Хорошо хоть живой,– вытирая слезы, проговорила сестра.
Однажды в конце мая 1951 года Антоновна дома пекла хлеб: катала и садила булки в русскую печь. В избе было жарко, дверь распахнута настежь. Раздался стук о косяк двери:
–Здравствуй, хозяйка. Воды попить разреши! – шепеляво попросил маленького роста седой мужичок с лицом, изрезанным глубокими морщинами.
–Пей, ковшик на кадушке.
Гость взял ковш правой рукой, на руке не хватало двух пальцев большого и безымянного.
–Ты чей, дед, будешь? – спросила Антоновна.
–Нездешний я.
–А…– понятливо кивнула хозяйка.– Поди, на рудник, на работу едешь. Садись. Сейчас хлеб поспеет, чагу заварю, почаюем.
Она вытащила каравай, накрыла его полотенцем и села на лавку.
–Нянька,– шепотом, сквозь слезы спросил мужик,– ты меня не узнаешь? Это я, Федор.
Сестра замертво упала с лавки.
–Как же это…– тряс ее брат. Потом он выскочил на улицу:
–Люди, помогите!
Прибежала соседка Герасимовна, облила хозяйку водой, дала пощёчину. Антоновна открыла глаза. Герасимовна, руки в боки, развернулась к мужику:
–Ты, гад, чё с бабой сделал?
–Федя это,– донесся слабый голос Антоновны.
Соседка охнула. Политические из лагерей возвращались редко. Федор сразу же просил Герасимовну, чтобы она никому не говорила о его приезде.
–Мне въезд сюда запрещен,– объяснил он,– а я хочу на могилу к матери съездить.
Антоновна сбегала на работу, договорилась о подмене. Всю ночь брат с сестрой проговорили, а утром сосед на коне увез их в Кавыкучи. Дядюшка Андрей Иванович, так же не узнал племянника. Фёдор сходил на могилу к матери, вновь попросил никому не говорить о своем приезде:
– Только Сеньку Горяшина позовите.
Горяшин Семён был его другом детства. Вечером после тихого застолья Фёдор с другом и племянницей, которая добралась из посёлка Вершино-Шахтама после получения весточки о приезде дядюшки, сидели в бане и разговаривали. Племянница, активная комсомолка, с недоверием спрашивала:
–Ни в чем не виноват?
–Ни в чем,– ответил Федор.– В Шелопугино хоть и били, я ничего не подписал, зато в Чите так отметелили, что не помню, как роспись поставил. Игнат здорово разбирался в политике, мы с ним о многом разговаривали, но ни в каких организациях не были. А про разговоры донес Федотов, мой одноклассник, которого я другом считал.
–Убили его на войне.
–Ясно.
–Где там работал? – спросил Семен.
–В шахте золотоносную руду добывали. Работа тяжелая.
–Кормили хоть хорошо? – влезла опять родственница.
Дядька усмехнулся:
–Кормили баландой. Нальют – и не знаешь: или ложкой хлебать ,или через край выпить. Капуста плавает, а приглядишься – и червяки тоже, белые с черной головкой.– Он смахнул слезу,– Червей ели, лишь бы выжить. Цинга многих косила. Идешь, зубы шатаются; дернешь зуб – он без боли вылетает и в пальцах остается. У меня на рот три клыка всего осталось. На работу водили по двое. Если напарник упал, помогать нельзя, расстреляют сразу. Мертвых оттаскивали на обочину, весной копали рвы и загребали.
Федор замолчал. Горяшин спросил:
–Домой надолго?
–Нет. Мне билет выписан в Усолье-Сибирское. Заехал своих посмотреть, комиссар денег дал.– Он назвал широко известную до войны фамилию.– Ему помогают, но из лагеря живым не выпустят. Завтра надо уезжать. Узнают, что здесь,– быстро назад развернут.
–Я коня в колхозе выпишу, у меня отгулы за посевную, и тебя в Приисковую отвезу. Пешком до станции долго добираться будешь, а машины не всегда берут.
На другой день родня собрала бывшему зеку денег, сколько смогла, продуктов на дорогу. Андрей Иванович обрядил его в новый пиджак, и Семен повез друга на поезд, заодно завез Антоновну. О чем они разговаривали вдвоем, Горяшин не распространялся, лишь фединому дядьке заметил:
–До чего жизнь мужика покорежила – врагу не пожелаю.
 Через полгода Антоновна получила письмо. Брат писал, что встал на спецучет, устроился на работу на цементный завод, сошелся с женщиной – как он написал, «из своих»,– и живет у неё в частном доме. Также он писал, что не знает, когда приедет. В 1954 году осенью пришло последнее письмо. Писала жена Федора: он скончался от скоротечной чахотки. На воле после лагерей Артемьев Федор прожил два года и один месяц, реабилитирован при Хрущеве.
                Примечания.
Ремушки (диалект.) – вещи.
Чага – нарост на берёзе. Во время и после войны заваривали вместо чая.
Отметелили (диалект.) – избили.