Самородок

 
   М.Кудрявцеву, загадочно погибшему в 24 года.

   На приёмных экзаменах я его не запомнил, видимо как медалист он проходил вне конкурса. Зато на первых же занятиях обратил на себя внимание всей нашей группы скромным внешним видом – строго «под Кирова» и неспешными чёткими ответами на вопросы. Вскоре пришлось убедиться, что и в шахматы мне у него не выиграть. Однако за команду института выступали вместе.

   Других оценок кроме «отлично», у него не было. Он простодушно объяснял это хорошими преподавателями своей сибирской школы, среди которых преобладали политические ссыльные разных лет, но главное таилось, конечно, в его крутолобой голове с зачёсом назад прямых чёрных волос; нос «картошкой» и крупные веснушки подчёркивали простодушие и доброе лукавство. Можно было позавидовать и весёлой общительности Мишки; комсоргом группы он стал уже на первом курсе. А однажды удивил весь наш факультет, приняв участие в математической олимпиаде института – единственным из геологоразведчиков среди признанных асов геофизиков, и блестяще завоевав первое место. При том, что направляясь поступать в институт, он первый раз услыхал паровозный гудок. И в студенческом научном обществе он работал весьма успешно. На четвёртом курсе мы с ним сделали совместный доклад по проблеме происхождения гранитоидов. Заслужили одобрение знаменитого профессора Коптева-Дворникова и получили по книжке с его пожеланиями. Как всегда, оказавшись в центре внимания, Мишка смущался, краснел и характерно покашливал.

   По-настоящему подружились мы после третьего курса, когда нас вместе пригласили на практику в Забайкальскую партию В.Аристова. Замечательный коллектив, и в особенности её начальник, не только привили нам навыки полевой работы, но и научили доброжелательному, уважительному и самоироничному общению друг с другом. Коллектив партии по-настоящему сдружился, зимой встречался в Москве, что несомненно, способствовало и нашему с Мишкой сближению.

   С практики нас отпустили за неделю до начала занятий, и я согласился заехать по дороге на три дня на родину Мишки. Поездом до Абакана, затем на катере до районного центра Краснотуранск. Посёлок расположился на берегу Енисея в обширной котловине, ограниченной дугой пологих сопок. Выше посёлка сопки обрывались к реке скальным обрывом Унюк, а ниже по течению – таким же обрывом Туран.   

   Мишка не был дома ровно три года. Летние каникулы у студентов-геологов бывают короткими, а с началом производственных практик исчезают совсем. Да и скудный бюджет Михаила, жившего на одну стипендию, хотя как у отличника и «повышенную» не позволял ездить столь далеко. О своём приезде он домой не сообщил – чего суетиться – приехал и приехал. Входим в обширный двор, а из него, без стука, в обыкновенную избу. Товарищ мой проходит через пустые сени и открывает дверь в горницу. От большой русской печи испуганными и счастливыми глазами на него смотрит моложавая ещё мать в строго повязанной белой косынке, с места не трогается. А у стола сидит худощавый с чуть насмешливой улыбкой и пустым рукавом серой рубашки – отец.

   -- Здравствуйте, Иван Прокопьевич!

   -- Ну, здравствуй, здравствуй, Михайла Иванович!

   Никаких возгласов, объятий, поцелуев столь обычных при встрече родных людей.
Михаил вырос в сибирской коренной старообрядческой семье. Однако никаких внешних признаков старообрядчества: обилия икон, старопечатных книг, нестриженых бород, подчёркнутой религиозности я не увидел. Лишь твёрдый несуетливый уклад и спокойное немногословие. Два родных брата – отец и дядя Михаила женаты на двух родных сёстрах – матери и тётке. Две не новые, но крепкие избы из толстой комлевой лиственницы выходят на общий двор, от улицы отделённый глухим забором с воротами. У товарища моего младшие братья: Гоша – студент педучилища и Паша – десятилетний крепыш, признавшийся мне, что когда ест суп, почему-то сильно потеет, а ещё общая любимица четырёхлетняя льняная сестрёнка Танюшка. В семье дяди тоже четверо. Иван Прокопьевич рыбак-единоличник, худо-бедно добывающий пропитание семье на Енисее. Конечно, в 1954 году разрешение на единоличный лов мог получить только инвалид войны.

   Успехами сына в школе родители, по-видимому, втайне гордились, учёбе и запойному чтению не препятствовали. Конечно, только после домашних дел, которых у старшего сына при одноруком отце было с избытком, начиная с самого раннего возраста. К занятиям, впрямую не связанным с обучением, отношение было резко отрицательным. Попытка делать зарядку и построить во дворе турник была пресечена в корне: «Иди лучше дров наколи, и сил прибудет, и польза». Игра в шахматы и, особенно, решение шахматных задач – тем более: «Это занятие для бездельников». И только когда сын стал победителем районных соревнований и принёс в дом свой приз – настенные часы, отец несколько смягчился.

   Удивительно, как при таком жизненном укладе Мишке удалось заниматься спортом, шахматами и писать неплохие стихи, а главное, стать по-настоящему эрудированным человеком? В районной библиотеке он был своим, свободно допускался за барьер к стеллажам и перечитал почти все имевшиеся там книги и журналы. Школу закончил с медалью. За спокойный доброжелательный характер, трудолюбие и способности Михаила любили и товарищи, и учителя.
 
   На следующий день после нашего приезда он направился с визитами в школу, библиотеку и к одноклассникам, многие из которых остались в родном посёлке. Мы же с Иваном Прокопьевичем и Гошей поехали на рыбалку. Время для лова было неподходящим – высокая вода, но уж очень родителям хотелось покормить приехавшего сына хорошей рыбой. Просмолённую дощатую лодку вверх по течению Енисея мы с Гошей тащили бечевой, участки с обрывистым берегом преодолевали на шестах; отец правил и подгребал веслом, прижав его культей левой руки. Ночь провели на косе у костра, предварительно поставив два самолова вдоль и поперёк реки. Самолов – снасть запрещённая, браконьерская. Очень крупные острые самодельные крючки, привязанные к лежащей на дне реки верёвке через каждые полметра, всплывают на 20–30 см над дном, благодаря привязанному к каждому крючку поплавку-табурке. Рыба играет с поплавками и цепляется за крючки самым неожиданным местом: брюхом, боком, хвостом. Часть рыбин уплывает, получив ранения, и позднее возможно гибнет. Тем не менее, подобный варварский способ лова широко практиковался в те годы. За неспешными разговорами, подживлением костра и дремотой ночь прошла незаметно. На рассвете самоловы вытащили с осетром килограмма на три, тайменем килограмма на четыре и стерлядью килограмма на два. Стерлядь была короткая и толстая, совсем не похожая на мелкие волжские «веретёшки», продававшиеся тогда в Москве. Домой вниз по течению лодка сплавлялась своим ходом, Гоша лишь подгребал.

   Вечером в связи с приездом сына-студента в доме собрались родственники и друзья родителей – человек двенадцать. Шаньги с картошкой, пироги с грибами, огурцы, капуста, мочёная брусника и, конечно, уха из тайменя и осетровых голов. Гости быстро дошли «до кондиции», хотя сильно пьяных не было, и запели старинные песни на два голоса. Бесконечную балладу об удалом Хазбулате несомненно украшал высокий голос Мишкиной матери. Друг мой почти не пил и испытывал явное смущение, находясь в центре внимания. Мне же пришлось тяжело. Техника моего спаивания была простой. Глядя на меня и мой полный стакан, мать произносила: «Вот если гость доволен, как мы его принимаем, то он выпьет до дна, а если обижен на что-нибудь, то не выпьет!». И вся компания терпеливо ждала моей реакции. Одним словом, в разгар веселья я с трудом выбрался из-за стола, качаясь вышел во двор, затем за ворота. Дорога вздыбилась и ударила меня по лбу. Потом я долго лежал в придорожных лопухах, смотрел на хоровод ярких осенних звёзд и издали слушал бесконечные старинные песни. Так пьян я не был никогда в жизни.

   В последний день мы мылись в настоящей деревенской бане, здесь же во дворе, а вполне свежая и даже не охрипшая хозяйка пекла в русской печи пирог со стерлядью нам на дорогу. На раскатанное ржаное тесто она посыпала немного сухого риса, положила распластанную вдоль хребта целую рыбину без головы, посолила, вновь посыпала рисом и накрыла вторым ржаным листом. Скорее это был не пирог, а стерлядь, запечённая в тесте. Верхнюю хрустящую снизу пропитанную жиром корочку надо было открыть, разломить и использовать как хлеб, а рыбу есть вилкой. Нижняя, ещё более вкусная корочка тоже не пропала. (В заключение, хочу обнародовать результаты независимой экспертизы этого блюда. Дело в том, что в поезде Абакан – Москва мы неожиданно столкнулись с однокурсником Сашей Крестовым, возвращавшимся с практики из Тувы со своей начальницей В.А.Кононовой. Запечённую стерлядь ели совместно. Лет через двадцать пять, на одной из научных конференций меня представил Виктории Аббасовне её муж А.И.Гинзбург. Поклонившись, я сказал: «А ведь мы с вами знакомы». Доктор наук всмотрелась в меня с недоумением и покачала головой. «А помните, в 1954 году вы возвращались из Тувы, и в Абакане к вам в вагон подсели два студента?». «Боже, так это были вы. Какая была стерлядь!». Конечно, за двадцать пять лет можно забыть всё, только не пирог, испечённый Мишкиной мамой.

   Наступила весна 1956 года - время защиты дипломов и распределения. Мы с женой, имея годовалую дочь, распределение получили свободное. Меня приняли в московское Объединение «Аэрогеология». Жену в Забайкальскую экспедицию нашего института. Все были уверены, что Мишке предложат поступить в аспирантуру про кафедре петрографии. Однако именно в том году вышло постановление запрещающее приём в аспирантуру выпускников, не имеющих производственного стажа. И только сильное желание профессора И.Ф.Трусовой оставить Мишку для научной работы позволило ей устроить его (не москвича!) в Казахстанскую экспедицию института и добиться для него общежития с явным намерением в дальнейшем взять к себе в аспирантуру. Перед ним открывалась прямая научная и житейская перспектива.

   Сокурсники разъезжались во все уголки страны с надеждой на счастливую богатую яркими событиями жизнь, и была какая-то злая ирония в том, что по всей стране  звучала тогда супермодная незатейливая мелодия:

      Мишка, Мишка, где твоя улыбка
      Полная задора и огня?
      Самая нелепая ошибка, Мишка
      То, что ты уходишь от меня.

   Мы и не догадывались, что на прощальных вечерах звучит своеобразное отпевание самому талантливому трудолюбивому дружелюбному и искреннему из нас. В следующем году, возвращаясь с полевых работ из Казахстана, Мишка трагически погиб. По официальной версии, выйдя из вагона на вокзале города Уфа, он был сбит поездом, шедшим по соседней колее. Погиб даже не успев превратиться из Мишки в Михаила.

   Близкая связь с Мишкой у нас сохранялась не только потому, что он работал с женой в одном институте, но и потому, что мы жили на улице Грановского практически через дорогу (ул. Герцена) от института. Уезжая в экспедицию, Мишка всё своё имущество - «советский» фибровый чемодан - оставил на хранение нам и женой. В полупустом чемодане не было ничего ценного, кроме тетрадки стихов, в основном посвящённых тайной Мишкиной любви - однокурснице Тане Ифантопуло. Ей мы тетрадку и передали после её возвращения в Москву. Хочется озвучить хотя бы два его стихотворения, одно лирическое и одно гражданское, под Маяковского.

   Я, думал, позабуду Вас,
   А время сердце пыл остудит,
   И блеск прекрасных милых глаз
   Меня преследовать не будет.
      Нет! Я ошибся глубоко
      И вспоминаю Вас с тоскою,
      Но Вы...Вы слишком далеко,
      Чтоб снова встретится со мною.
   Зачем в те дальние года
   Я скрыл от Вас порыв горячий?
   Всё, всё, любимая тогда
   Могло бы стать совсем иначе.
      Но, видно, в глубине души
      Напрасно я мечту лелею:
      Вы право слишком хороши,
      Чтоб стать когда-нибудь моею.

   И второе под Маяковского:

      Друзья разъезжаются...
                Скоро нельзя им
      Будет ладонь
                «приложить» к спине...
      Ну что ж,
               я по жизни иду как хозяин,
      Иду,
          как проходит солдат по войне.
      Знаю -
          будут обиды и горечи,
      Знаю -
          К счастью пути нелегки.
      Но если трудно -
                Ты морду скорчи
      И - снова в драку,
                сжав кулаки.
      А если не драться -
                нашего брата
      Спроста бюрократы
                пустят ко дну.
      В наше время
                пока рановато
      Только мечтать
                и вздыхать на луну.

   Шло время. Повседневная жизнь оттесняла события в тень. Но через несколько лет в Москву вернулся наш сокурсник Павел Мешков, работавший на Дальнем Востоке. Три курса он жил с Мишкой в одной комнате общежития, тоже дружил с ним, а уехав, переписывался. При встрече он сказал: «Никогда не поверю, что Мишка, хладнокровный и собранный сибиряк, привыкший к опасностям с детства, мог погибнуть так нелепо. Я не исключаю инсценировку несчастного случая. Он же был «борец за восстановление ленинских норм, попранных Сталиным». К окончанию института он вступил в партию, был парторгом геологоразведочного факультета. Боролся, когда мог сам и неоднократно отправлял письма в ЦК КПСС, сигнализируя о непорядках, несправедливостях и разгильдяйстве в администрации и партийной организации. Написал, что после восстания в Венгрии против коммунистического режима и выступлении части московского студенчества за некоторые свободы, в институте была введена должность «свободного инспектора», что-то вроде надзирателя. Занял её отставной политработник с выразительной фамилией Дубов».
   
   —- Ну уж это, Паша, ты загибаешь. Конечно я не знаю содержания Мишкиных писем, но он отнюдь не был Буковским, Григоренко или Анатолием Марченко, на которых устраивали охоту. Просто был честным прямым, а в политике и наивным, как все мы тогда, борцом «за попранные ленинские идеалы». Вряд ли его стали бы убирать.

   Павла я не убедил. Предположение Его вначале показалось мне совершенно абсурдным, но из головы не выходило, и вспомнил я одну историю из того же 1957 года.

   Леночке нашей стукнуло аж полтора года, и по обыкновению всех геологов подкинув её бабушке, мы с женой отправились на полевые работы. Я – изучать свой платиноносный Кондёр, а Майя в Восточное Забайкалье на месторождение Шерловая гора.

   В стране меж тем продолжалась «оттепель», и в Москве состоялась её показная кульминация – Всемирный Фестиваль Молодёжи. Газеты наши тогда с нескрываемым злорадством обсуждали историю о том, как часть американской делегации после окончания Фестиваля, вопреки запрету госдепартамента США, отправилась посмотреть, как живёт «новый социалистический Китай». Из Китая часть американцев возвращалась на родину самолётом, а довольно большая группа наиболее «хипповатой» молодёжи – через Москву знаменитым тогда поездом «Пекин–Москва». Именно в этом «американском» вагоне и оказались моя супруга и её студент-практикант Саша Ахметьев, возвращавшиеся с полевых работ и садившиеся в знаменитый поезд на станции Борзя.

   Раскованные американские девушки с сигаретами в зубах, в майках без лифчиков босиком разгуливали по коридору, громко смеясь, или, тесно набившись в купе, пели под гитару. В таком же виде дружно высыпали из вагона на всех станциях, до столбняка пугая тихих сибирских бабушек, торговавших отварной картошкой с укропом в газетных кулёчках, солёными огурцами и брусникой. Парни были более сдержаны, но некоторые тоже щеголяли нарочито порванными и грубо залатанными джинсами, которые тогда были у нас драгоценным культовым предметом, доступным лишь сынкам дипломатов. На русском не говорил никто, переводчика не было, однако были два молчаливых субъекта в первом и последнем купе, которые прислушивались ко всем разговорам, заглядывали в открытые двери купе и выходили с американцами на всех станциях. Судя по многим признакам, английский они тоже не знали или почти не знали.

   Ехать до Москвы надо было шесть дней, и вскоре выяснилось, что Майя и Саша единственные в вагоне более или менее могут объясняться по-английски, конечно не без помощи мимики, жестов и рисунков. Американцы не отличались деликатностью, и купе геологов тут же превратилось в «центр международного общения». Быстро сформировалась устойчивая группа «любознательных», которые из купе не вылезали до самой Москвы. Их интересовало всё: города и посёлки, мелькавшие за окнами, тайга и Байкал, уровень жизни и образование, работа геологов и что такое «советский полицейский паспорт». Особую любознательность проявляли чикагский рабочий Морис Бартон и обаятельный выпускник университета Ричард Лэйн.

   На подъезде к Москве Ричард попросил Майю и Сашу помочь ему связаться с МГУ. У него была «мечта» несколько лет поучиться в Москве, освоить русский язык, чтобы потом «делать карьеру дипломата». Отказать ему было неловко. На следующий день они встретились у метро Арбатская, выпили кофе в кафе ресторана Прага и отправились на Ленинские горы. Майя с Сашей разыскали приёмную комиссию, которая ещё продолжала работать, разбираясь с многочисленными апелляциями, Ричарда оставили с сотрудником, говорившим по-английски, обменялись адресами и расстались навсегда. Через две недели Майя получила приятную открытку из Женевы с видом озера, несколькими любезными фразами и подписью: «Sincerely your Dick Lane». Аналогичная открытка была из Парижа.

   Начались зимние рабочие будни. Неожиданно Майю вызвали в институтский Первый отдел. На ходу пытаясь вспомнить, за какой отчёт она, возможно, забыла расписаться, Майя вошла в маленькую комнату, где работали с секретными геологическими отчётами. Следующая дверь с окошком, из которого обычно выдавали материалы, на этот раз впервые открылась целиком и «спецдама» пригласила Майю войти. За таинственной дверью, кроме комнатушки со стеллажами отчётов, оказалась ещё одна совсем маленькая комнатка со столом и двумя стульями, где её встретил молодой мужчина в светло-сером костюме с такими же светлыми честными глазами. Он поздоровался, представился и протянул красную книжечку. Майя книжечку как бы отстранила, интеллигентно демонстрируя, что она и так доверяет своему собеседнику.

   -- Напрасно, - сказал он холодно. – Всегда внимательно посмотрите документ, когда его вам предъявляют.

   Пришлось посмотреть. На фотографии собеседник был в форме капитана. Слева значилось: «Комитет государственной безопасности». Предложил сесть, раскрыл тонкую папочку и, поглядывая в неё, начал задавать вопросы. Через несколько минут стало ясно, что перед капитаном лежит рапорт о поездке американцев в поезде «Пекин – Москва», в котором фигурируют и Майя, и Саша Ахметьев. Характер задаваемых вопросов подтвердил, что оба «контрразведчика» не только не знали английского и были глуповаты, но, возможно, ещё и глуховаты. Майя отвечала искренне, не чувствуя за собой никакой вины.

   -- Вы же допущены к работе с секретными материалами и давали подписку о нежелательности контакта с иностранцами.

   -- Но мы никаких контактов не искали. Надо было сойти с поезда? Это же прогрессивная американская молодёжь, которую с восторгом принимали в Москве. Разговоры были открытые и сугубо житейские.

   -- Ладно, это я понимаю. Но одну, очень неприятную ошибку вы совершили. -Капитан выдержал длинную паузу, во время которой Майя почувствовала невольное беспокойство. – Зачем вы показывали американцам свой паспорт?

   -- Паспорт? Это что, секретный документ? Да просто у американцев внутри страны нет паспортов, и они были неправильно информированы о неком «советском полицейском паспорте» и «прописке», которые якобы не позволяют нам свободно перемещаться по стране и прочее. Мы им рассказали, что это совсем не так. Это же хорошо.

   -- Не обольщайтесь. Вы должны знать, как в нашей стране проводится опознание граждан, не имеющих при себе документа. Если завтра задержат подозрительную женщину, которая якобы забыла документы дома, и она назовёт ваше имя и адрес, последует звонок в ваш ЖЭК. Там подтвердят, что такая гражданка реально существует, и самозванку отпустят вплоть до выяснения вызвавших подозрение обстоятельств. Вы что думаете, что американцы, смотревшие ваш паспорт, не запомнили ваших данных? Как вам такая ситуация в условиях реально существующей холодной войны?

   Опять последовала долгая пауза, во время которой у Майи мелькнула мысль: «Причём здесь паспорт, если я дала Ричарду свой адрес и полное имя?».

   -- Ну, ладно, - наконец сказал капитан и закрыл папку. «Вот и на меня есть досье, хотя пока ещё тонкое», - подумала Майя. Неожиданно тема разговора круто изменилась.

   -- Как настроения в студенческой среде? Обсуждают ли последние нашумевшие книги? Интересуются ли политикой?

   Майе вдруг стало совершенно очевидно, что, создав у неё чувство некоей «вины перед Родиной» по совершенно вздорному случаю, капитан откровенно вербует её в доносчики. Осознав это, она успокоилась, отвечала уклончиво, ссылаясь на большую загруженность и фактическую изолированность от студентов. Бумажку с телефонным номером, протянутую капитаном, взяла, чтобы, как он выразился, «звонить, если вдруг увидит, услышит или узнает». Что именно, обозначено не было; подразумевалось, что и так ясно. Одним словом, свою зарплату в этот день капитан не заработал. Трудно представить человека, менее способного доносить и, вообще, совершить бесчестный поступок, чем Майка. Но если бы на её месте оказался человек других принципов, я думаю, он нашёл бы, о чём позвонить.

   В дальнейшем, присутствуя на комсомольских, профсоюзных и других собраниях, Майя неоднократно замечала в задних рядах знакомого со светлыми глазами и блокнотом в руке. По-видимому, он курировал наш институт.

   Вскоре, после столь обнадёживающего Фестиваля, как будто сулившего усиление «оттепели», произошла новая вспышка шпиономании, начавшаяся статьёй «По чёрной тропе» в Комсомольской правде и продолженная полнометражным документальным фильмом со сходным названием. Речь там, в частности, шла о «коварных агентах ЦРУ», которые под видом делегатов Фестиваля проникали в среду нашей молодёжи и, используя весьма хитроумные методы, вербовали недостаточно устойчивых. В фильме показывали гигантскую картотеку, размещённую в подвалах Лэнгли, где якобы были досье чуть ли ни на каждого советского гражданина. Фигурировали несколько фамилий завербованных и вербовщиков, в том числе Ричард Лэйн, который "завербовал московского фарцовщика Рыбкина и некоего Репникова, а позднее прислал им инструкцию по тайнописи».

   После такого шока Майя самым тщательным образом вспомнила и проанализировала все действия, фразы, намёки и даже мимику Ричарда, но не нашла в них даже тени интереса к какой либо запретной информации или двойного смысла. Только нормальную любознательность активного молодого парня. А память у Майи всегда была замечательной. Кроме одного мгновения, кстати, непосредственно касающегося Мишки Кудрявцева. О гибели нашего друга, к которому Майя относилась очень тепло, она узнала от Ахметьева, когда они втроём с Ричардом устроились за столиком кафе Прага. Потрясённая известием, Майя машинально перевела взгляд на американца и осознала, что он всё понял без перевода. Правда Ричард, глядя на изменившееся лицо Майи, тут же тревожно спросил, что случилось. Ему объяснили, и он принёс свои соболезнования. Но может быть, всё-таки Ричард знал русский намного лучше, чем он это постоянно демонстрировал? Или бывают ситуации и человеческие реакции, которые не нуждаются в переводе? Это осталось тайной. А открытки от Ричарда я всё же храню как раритет; а вдруг это и правда автографы «матёрого агента ЦРУ».

  Теперь, вспомнив о сероглазом капитане, который с блокнотом в руках внимательно слушал, что говорят выступающие, в том числе, возможно, и наш Мишка, задумавшись о том, сколько в чём то оступившихся людей удалось ему завербовать, и что они ему доносили, желая выслужиться, я вынужден был изменить своё мнение. Пути Сталинско-Бериевских функционеров ещё более неисповедимы, чем пути Господни. Увы, Мишка не публичная фигура, и тайну его гибели мы не узнаем никогда. И виноват ли кто, тоже не узнаем. А вот к Богу, без воли которого, согласно Писанию, «не упадёт ни один волос с головы», у меня претензии вполне конкретные. «За что, Господи, попущение такое, если ты есть, конечно?"