Портфель

   Прямо с работы поехал на залив. Долго бродил вдоль берега. Увидев скамейку, сел…
Песок набился в ботинки, даже в носки. Горизонт имел выпуклость линзы. В самой близкой к солнцу точке сияло. Туда и смотрел. До слез – так было больно глазам и сердцу. В сердце ничего кроме жалости к себе: один в сорок с лишним. Лишнее возьмите себе. Даже если возьмут, все равно один. Сорокалетний одиночка - начало страдания.  Мама, «коллеги», далекие во всех отношениях приятели не в счет. Соседи – квартира, подъезд, дом – тем паче. Слово «паче» похоже на открывшую рот черепаху. Уставшую носить панцирь, уставшую опаздывать: «тем паче»...  И замереть с открытой пастью.  Отчего безобразная голова на вызывающей омерзение чулочной шее кажется ещё безобразней.   
Просто в гости.  Без зрительных предположений. Без ожидания, во что выльется. Смотреть, нюхать, запоминать. Да, принюхиваться, ловя плавающие в воздухе частички её жизни. Невидимо жуя сладкие мысли о том, что завтра воскресенье, что наконец-то в гостях. Дома лучше, а в гостях у женщины прекрасней. 
 Впитывать. Стол с бутылкой принесенного вина, пирожные. Два эклера, два буше. Вино крепленое, не приспособленное к большим количествам поглощения. Просто символ. Атрибут «встречи» - пили вино, разговаривали, танцевали. Может быть.
 Впитывать заварной чайник – короткий нахальный носик, на боку печатью невинной банальности розовая роза. На чашках такие же, только меньше. Чашек две, два блюдца.  На тарелочке вскрытая банка самой обыкновенной скумбрии, вилочка её подцеплять. Вилочка упирается в блюдце третье, без рисунка.  В нём нарезанный лимон. Разложен, как раскладывают колбасу, «кругами».
В плетеном овале хлеб. Мягкий без проверки касанием, вызывающий слюнотечение.  И заметить, что слюна от хлеба не такая, как от лимона.
Старые рюмки на высоких ножках-подставках. Рюмки имеют грани, ножки имеют коленные суставы. Стекло бросает полупрозрачную, похожую на воду тень.
Залив спокоен и шевелится только у берега. Горизонт уже не блестит – солнце уползает «за». За этот готовящийся к вечеру мир. А там начнётся новый день. Для тех, у кого через несколько часов будет утро, мы существуем в прошлом.
Кровать стоит в углу. Угол образуют стены – «торцевая» и «оконная». Голубое покрывало, сверху подушка. Большая, словно раздувавшаяся от ожидания. К ней привалился маленький плюшевый мишка. Потертый, полинявший, «милый», как детство, которое он напоминает.
Вдоль кровати на стене коврик с несложным орнаментом. И всего четыре цвета: вишнёвый, жёлтый, чёрный, белый.  Если присмотреться, под кроватью виден чемодан. У кровати стул. Сейчас он пуст. В ногах кровати тумбочка с проигрывателем.
Сервант, вобравший в себя посуду и книги. Среди них «Герой нашего времени», «Толковый словарь». На серванте часы в деревянном, стекающем с циферблата корпусе. И горшок с крупными кленовыми листьями. Почти коричневые, почти серые от пыли, на краях по-разному загнувшиеся. Ставшие от этого снова красивыми необычной мертвой красотой.   Они давно уже без внимания. Но выкинуть жаль – листья эти с чем-то связаны. Какая-нибудь особенная поездка в Павловск или свидание в Летнем саду, за которым ничего не последовало.
А он здесь.
Сняв в коридоре пальто: вешалка - просто ряд крючков. Переобувшись в тапки без задников, но с жёсткими поначалу носками. Себя без зеркала причесав. Боясь вылезшей щетины, коснувшись подбородка. Проверив, с собой ли очки.  С собой, во внутреннем кармане пиджака.
А он здесь. Сидит спиной к платяному шкафу, физиономией к серванту.  Правым боком к высокой и широкой кровати, все ещё хранящей её душу. Там, под одеялом. Что такое душа? Душа – это тепло тела.
А он здесь. Сидит и скрупулёзно, чтобы было что уносить памяти, разглядывает комнату. Нет, не комнату. То, что люди называют «домом». Он дома. Дома у женщины. Которая когда-то и очень недолго имела ветреного мужа. Грубого, глупого, надолго её от совместной жизни отпугнувшего. Женой была, а матерью не стала. Не успела. А потом ...  Это он ещё не придумал. Да и не так уж и важно, что было до их случайной встречи.
Где встретились? Могли в библиотеке. Ходит он туда редко, но ходит. Могли на концерте. На «Моцарте». В антракте оказались за одним столиком: он обжигался кофе, она тормошила мороженое. Торопясь успеть до третьего звонка. Могли в автобусе. Сидели рядом, разговорились. Когда он садился, прижал её пальто. Снова вскочил, пошутив. Можно и так.
А вот и она. Вернувшаяся из коммунального пространства. Для него пока никакого - ни враждебного, ни привычного. Квартира большая, её комната маленькая. Тоже своего рода символ - мечты молодости и действительность.
А вот и она, умело открыв ногой дверь. С кипящим еще чайником и миской с пирожками. Пекла, разумеется, сама. Первые капли заботы. Как приятно. А мама? Мама не заботится, мама остаётся мамой.
Какая она, вошедшая женщина? Невысокая, но с крепким, правильно сложенным телом. Лицо простое, очень простое - его фантазия без претензий. Тем более, простое не значит глуповатое. С уже неменяющимся выражением – смесь грусти, надежды и страха, что она не оправдается. В разговоре это исчезает, возникает выражение «разговора».  Волосы русые, прямые, разделенные посередине чёткой, не совсем ровной линией пробора. Чтобы быть заплетенными в пристроенные на затылке косицы. Темные брови, глаза голубые. Как говорят, не имея подходящих слов, «чистые». Чудесные глаза, не испорченные ложью. На щеке родинка. Некий признак-намёк на страстность. Способностью к ней - безобъектной страсти не существует. В ушах шарики бирюзы.
Сейчас на ней светлое летнее платье – короткие рукава, грудь открыта. На груди бирюзовые бусы, которые она не носит. Только серёжки из комплекта, они в ушах всегда. Бусы - украшение для него.
И как её могут звать? Лида. Такие женщины похожи на Лид. Или Вера.  Но никак не Тамара, Ирина, тем паче, Алла. Тем паче...
Лет тридцать пять. Работает на фабрике. Но не в цехах, а в бухгалтерии или техотделе. Почти, как он. Работа не утомляет, но и не радует. Работа стала привычкой. На фабрике невест сотни, тысячи. Мужчин по сравнению с этим изобилием раз-два и обчёлся. Да и те женаты.  Работа шанса не даёт.
Что еще? Еще у неё имеется замужняя сестра, живущая где-нибудь в Рощино. Домик, огород, сын младший школьник. Свою потребность в детях она удовлетворяет племянником. Если его долго не видит, скучает.
-Ну!... – рука с поднятой рюмкой дрожит.
Процесс жевания, откупоривания бутылки можно пропустить.
Во рту чуть жгущий вкус вина. Верхний свет сменил торшер. Играет проигрыватель – танцевальная пьеса в старательном, но бездарном исполнении. Лишь бы она была долгой.
Танцуют после того, как они говорили о поэзии и Лермонтове. О Печорине. Он был удивлен – она тоже считает Печорина подлецом и негодяем. Это не герой, это лощеный подонок. Роковая вседозволенность дворянства.
Они танцуют. Её рука у него на плече. Вторую он «поддерживает».  Он без пиджака, поэтому плечо чувствует, как горяча её ладонь. Его ладонь у неё на талии. Очень осторожно, без нажима, для фигуры танца. Но ток уже пошёл, уже можно обоим молчать, чтобы сосредоточиться на ощущениях. Ничего связанного с вожделением. Но вожделения сильнее – включился магнетизм стихий, началось притяжение. Без помех сомнения и опасений. Полное доверие и открытость. 
Она робко сжала его пальцы. 
Грёзы прерывал шум – кто-то безумный пронесся мимо на моторной лодке.
Солнце начало садиться. Из ниоткуда появились растревоженные чайки. 
Солнце на него смотрело. Уже без силы дневного свечения. Солнце – это Бог. Почему нет? Богом можно считать, всё что угодно, кроме мрака и боли. Солнце, Луну, икону, чайку. Какая разница?  Любое представление о боге ложно. Но любое обращение к нему истинно. Любой к нему крик.
- Господи!  - закричал он солнцу, вскочив со скамьи.  – Пошли мне встречу! Господи! Сжалься. Пошли мне Встречу. А я тебе за это... Любую жертву! Только не смерть и пожар. Господи, услышь. Что тебе стоит?
Потом он посмотрел на часы. И тогда сработала привычка «к цифрам». Он запомнил расписание в город. Если оно верно, то автобус будет через десять минут. Следующий через полтора часа. А уже хочется есть, а на электричке возвращаться не хочется.
И он побежал. С максимальной для сорока с лишним лет скоростью. И успел. Вспотевший, жаркий, с сыплющимся из обуви песком. И даже успел подумать: «Как на юге побывал!»
Никто не стоял, но все места были заняты. Кроме одного – почти в конце салона, со стороны залива. Купив билет, туда и сел. У окна женщина, на плащ которой он бухнулся. Пришлепнув его к сиденью. Вскочил, плащ освобождая.  Женщина улыбнулась. Он тоже. И вытер пот:
- Вот готовлюсь к олимпиаде. Завтра прыгать в высоту собираюсь. Не хотите со мной?
Женщина засмеялась. И простое лицо её стало очень приятным А он посерьёзнел, заметив серёжки. Маленькие зелёно-голубые шарики. И родинку на щеке. 
- А вы верите в чудо? – спросил он, и почувствовал удар.
Сильный, быстрый, как молния. Бросивший в лицо лёд испуга и вызвавший пламя в мозгу.
- Эй! – крикнул он водителю.
- Стойте! – он уже неуклюже бежал по проходу, рвался к выходу. - Откройте двери! Мне нужно сойти. Водитель! Я портфель забыл! Остановитесь!
Машина встала, тяжело качнувшись вперед. Скрипнула гармошка-дверь, его выпуская.
Спрыгнув, быстрым судорожным шагом направился в ту сторону, где недавно сидел. Прикидывая, сколько идти, хватит ли сил ногам. Успеет ли, пока портфель с бумагами (брал на воскресенье) не нашел кто-нибудь другой.  Рот жадно глотал холодный вечерний воздух - только бы успеть...