Над тополями

Снег потихоньку заваливал город. Щедро, важно и никуда не спеша, большими белыми хлопьями  ложился он на улицы, дома, перекрестки, мосты и деревья. Покрывал сплошным белым пухом пустые дворы и скверы, скамейки и панели, изредка лишь, особой своею милостью, дозволяя какому-нибудь пятну недолго почернеться среди себя, а затем, раздумав, и его укрывал под собой.
Снег, снег безгранично царствовал в городе, падал, падал и засыпал потихоньку собою все, что только ни попадалось ему по пути.
Александр Иванович сидел на своей кухне и смотрел в окно.
«Бывает же такое...» – подумал он и обмакнул перо в чернильницу.
— Странно... – сказал он громко вслух, глядя рассеянно на сползающую черную каплю.
За окном медленно, медленно, выхваченный из темноты фонарным светом, падал снег, пролетал мимо его окна, мельком смотрел на Александра Ивановича и падал дальше вниз.
Александр Иванович повел в воздухе своим длинным тонким носом и снова обмакнул перо в чернила. Дождавшись, когда капля скатится, он, удовлетворенно улыбнувшись,  раскинул руки и откинулся в кресло. Как это ни странно, но тем не менее все было очень похоже…
Он тут же вскочил со старого своего, изгрызенного неизвестными мышами кресла и неожиданно предложил:
—Пойдем-ка лучше погуляем!
И так как в этот момент, в силу некоторых обстоятельств, в комнате никого, кроме самого Александра Ивановича, не было, то он допил чай, надел шарф, пальто и перчатки, загасил свечу и вышел из дому.
Было уже поздно, прохожие попадались редко, и он шел по улице почти один, отбрасывая на разноцветный снег неровные, то забегающие вперед, то остающиеся позади, как того желали уличные фонари, длинные и короткие, серые и черные тени.
Ветра не было совсем, и сверху падали теплые пушистые хлопья снега. Снег  этот скрипел под ногами и оседал сугробами на плечах.
Миновав вывеску закрытого на ночь хлебного магазина с нарисованным калачом, закрытую же аптеку со змеей и парикмахерскую с изящно завитыми женскими головками, он вышел на небольшую, зажатую меж высоких домов площадь, ярко освещенную, со множеством горящих витрин и фонарей и отходящими от нее засыпанными снегом и оттого потерявшими всякие углы улочками.
Через площадь, мимо него, исполняя рэгги, катили, блестя стеклянным аквариумным светом два встречных, видать, уже последних трамвая.
Поминутно останавливаясь и притормаживая на стрелках, пели они сквозь снежную вату что-то про теплое приветливое море, пели о странных цветах, о пальмах и морском песке, о неизвестных здесь красках заката, о том, как пахнет кофе в открытой мансарде, пели о ленивой реке и маленьком колесном пароходе, о мальчике и собаке, о снах пестрых рыбок и о том, что делает ветер с камнем.
Александр Иванович сидел в трамвае и смотрел в трамвайное окно. Мимо двигались дома-сугробы. Рельсы длинной, глухо стучащей серебряной лентой, оставались позади.
Свет – тень, снова свет, снова тень. Трамвай подъезжал к Заставе.
В последний раз мелькнули пальмы, трамвай прощально звякнул и укатил дальше. А Александр Иванович огляделся вокруг и пошел вдоль старой крепостной стены.
Помнится, он что-то пел, какой-то мотивчик, подхваченный в трамвае. Иногда он чему-то улыбался, смахивая лапой налипший на усы и уши снег.
Ах, воздух! Почти свежий, почти отдавший дневную гарь ночной московский воздух вдыхался неожиданно легко и немного кружил голову.
Меньше всего сейчас ожидал он встретить собак, однако, когда он миновал остатки старой угловой башни, из пролома в стене появились именно они. Это были три удивительно лохматых, неопределенного цвета пса. Они шли, о чем-то оживленно беседуя, и, видимо, тоже никуда не спешили и, хотя расстояние между ними было достаточно велико, Александр Иванович, предпочитавший в таких случаях оставаться по возможности незамеченным, почел за лучшее поскорее взобраться на стену. Нет, он не то чтобы боялся собак, может быть, даже и совсем напротив, просто не всякому бывает приятно, когда тебя обнюхивают.
Но псы эти, видимо, были увлечены беседой и не заметили его вовсе, прошли мимо и удалились в неизвестном направлении.
Александр Иванович отряхнул пальто и зашагал по стене. Он дошел до угла, остановился, засунул руки в карманы пальто и поднял кверху свой черный узкий нос. Снег перестал падать, и наконец-то стало видно Луну, что почему-то очень развеселило его. Он улыбнулся сам себе и подмигнул Луне. Нравился ему отчего-то этот ночной круглый белый блин, и все тут.
И он зашагал, не торопясь, взад и вперед по стене, подняв кверху нос и при каждом шаге становя ногу как-то по-особенному значительно. Потом он вдруг остановился и продекламировал:
— Эх, если бы не это,
    Ну, не это вот самое,
    То тогда, наверное,
    Наверное – Ух!
И зашагал дальше по стене, накладывая свои следы на отпечатки птичьих лапок и волоча по снегу свой длинный тонкий хвост...

В промежутке между двумя высокими домами, между стеной и водосточной трубой, совсем не было ветра и не падал снег.
Уютно свернувшись калачиком и закутавшись в шарф, засыпая, лежал Александр Иванович.
Мысли его текли все медленней и медленней, пока не перестали течь вовсе, а видения становились все туманней и туманней. Вот уже и опушка какого-то неизвестного леса, и старый дуб на высоком холме, на том, неизвестном еще другом берегу неизвестной еще широкой какой-то реки.
Дуб шелестит листвой, и солнце садится за эту самую реку. Садится все ниже и ниже, и вот оно уже совсем в реке. И река эта вдруг становится расплавленным золотом, и река эта делается как солнце. И не осталось больше ничего на свете, только темная звездная ночь и эта река.
И вдруг он понял, что Солнце спит здесь всегда, потому что имя этой стороне – Закат, и  Дом Солнца – имя той реке...

А ближе к концу зимы, когда он шел по берегу, ему приснилась Лодка. В лодке сидел Перевозчик, и было тому Перевозчику очень холодно и очень темно, мерзли у него руки, и только огонек его папиросы светил ему в темноте.
Александр Иванович сел в лодку, перевозчик затушил свою папиросу, крякнул, чтобы согреться, налег на весла и повел лодку прямо на тот берег по пылающей от солнца огненной воде, но было перевозчику холодно...
... А на другом берегу был  уже рассвет и туман на реке. Кричали какие-то птицы, с шумом и плеском поднимаясь от воды, потревоженной лодкой, прочь, куда-то в густую туманную неизвестность.
И было то Стороной Рассвета. И был там высокий холм, и был высокий дуб. Перевозчик молча показал ему тропинку и, звеня лодочной цепью, молча же уплыл в туман.
Александр Иванович пошел по тропинке, поднялся на холм и увидел тот самый дуб. И пошел к нему, приминая ногами  мокрую и полную бриллиантов от росы траву. И не смог дойти, хоть и шел очень долго. И когда он увидел, что вершина дерева скрывается в густых розовых облаках, то понял, что дуб этот очень далек и весьма высок...
Чуть дальше по тропинке на поляне посреди дубравы ему приснился аккуратный маленький голландский домик из красного кирпича под черепичной крышей. Из дома навстречу ему вышли какие-то люди. Александр Иванович, поздоровавшись, первым делом спросил их, не то ли это место, про которое говорят, будто бы оно по ту сторону реки? Старший из них подумал немного и сказал, что нет, пожалуй, это место все-таки по эту сторону, и Александру Ивановичу протянули кувшин с парным молоком и большой кусок свежего хлеба.
Все сели на траву, достали трубки и, закурив, завели какой-то медленный и ленивый разговор. Александр Иванович, не втянутый в беседу, с большим аппетитом ел хлеб.
Сколько же их было и как их звали? Непонятно. Можно только лишь с уверенностью сказать, что старшего из них, мужчину с густой рыжей бородой, звали Клавдий, а слева от Александра Ивановича сидел высокий худой человек, которого все давно уже звали просто Жан-Жаком, хотя имя его было Иероним. Остальных же он запомнить не смог, лица их плыли и путались на ветру.
Когда Александр Иванович спросил, как же имя тому Перевозчику, что возит по реке, что течет внизу под холмом, на поляну были принесены инструменты.
У Клавдия был гобой, и он пояснил Александру Ивановичу:
—День сегодня такой, гобойный. Лён  и зверобой. Солнце в небе.
Жан-Жак, а на самом деле Иероним, взял кларнет. Было много струнных, и Александр Иванович, до этого совершено не уверенный, что умеет хоть на чем-то играть, попросил неожиданно для себя  виолончель.
Все сели в круг. Клавдий что-то сказал негромко, постоял с минуту молча, пожевал немного губами и вдруг заиграл какую-то тему.
Тема была незнакомой, но Александр Иванович знал, и, может быть, вернее других знал, что такое свежий соленый морской ветер! Клавдий играл ветер.
Александр Иванович огляделся. Это был берег Моря. И это был запах Моря. Голубое небо и золотое солнце. А все остальное стало мельчайшей водяной пылью, поднимаемой и уносимой ветром...
Вступил Жан-Жак. Нельзя сказать, чтобы это было о чем-то другом, но теперь появились откуда-то и сосны, и дюны, и йод морских трав, морские рыбы и крылья чаек. И тогда Александр Иванович вступил.
—А ведь, пожалуй, сегодня действительно именно такой день! – крикнул сквозь ветер тогда Александр Иванович.
— Солнце в небе! – отозвался Клавдий. 

Часть 1-ая.
 «запрещено также передвижение над территорией города летательных аппаратов, а особенно лиц, не имеющих для этого специального разрешения».
                10 января 1971г.

Глава 1
Был тот самый ранний и тихий утренний час, когда крыши, стекло и деревья уже вовсю светятся розовым, но трамвайные рельсы и чугун бульварных решеток пока еще темны и холодны, а дворники едва только начали лениво поводить своими метлами, шурша по асфальту в такт с чирикающими воробьями.
Первые лучи солнца показались наконец и в узком ущелье между двумя высокими домами, между стеной и водосточной трубой, осветили и сделали розовой кучу старых, сухих и потерявших всякий цвет прошлогодних листьев. Солнце и разбудило спящего в них Александра Ивановича.
«Значит, я все-таки тогда и заснул здесь зимой? – было его первой мыслью.  – Выходит, прямо здесь и зазимовал! Вот это да!»
И чтобы утро не застало его врасплох, он немедленно проснулся, отряхнул хорошенько пальто и вышел во двор.
"А вот даже интересно, – подумал он, – какой сейчас месяц?" – и огляделся по сторонам. Над ним зелеными тучками распускались тополя.
"Ага, – догадался он, – да ведь месяц май уже".  На нос ему сверху, полностью подтверждая его догадки, упала толстая красная  тополиная сережка-гусеница.
—Долго спим! – сказал он вслух, хотя рядом никого совершенно не было, и продолжил:
—Хотя, с другой стороны, в апреле ведь все тает и течет, и грязно почему-то, – тут он потянул носом воздух. – Да, да, да, совершенно точно –  май. Самое начало.
Солнце поднялось чуть выше, перестало быть розовым и стало вдруг большим и ярким и уже без всякого стеснения освещало все вокруг, все те же дома, бульварные липы, скамейки в скверах и дворах и умытые ночным дождем улицы.
Александр Иванович потянулся. Весь. От кончика носа, до кончика хвоста. Посмотрел на светило, закрыл глаза и дважды громко чихнул. Открыл глаза и чихнул еще раз.
"Вот!" – подумал он и направился к квасному автомату, стоящему неподалеку.
Позавтракав кружкой кваса, он сел на скамейку под деревьями в сквере, взяв еще одну, на второй завтрак, кружку. Квас с утра был добрый, темный, с большой белой шапкой пены. Пену Александр Иванович любил и никогда, никогда не сдувал ее. Поэтому он сидел в сквере, а нос его был в пене. На носу была пена, а он пил квас. Квас был вкусный, Александру Ивановичу нравился, и он был счастлив. Светили ласково деревья, зеленело солнце. То есть, конечно, наоборот, но даже и это было хорошо.
День этот собирался, судя по всему, быть длинным, а в теплом и клейком от зеленых тополиных листов воздухе, несмотря на ранний час, уже вовсю носилась загадка.
Она бывает там в мае всегда. Особенно в его начале. Всегда в это время что-нибудь, да произойдет-таки значительное и неожиданное. Какой-нибудь сюрприз приятный.
То ли дырочка какая малая в кармане образуется, и вот глядишь, уже и ключи от квартиры – тю-тю. И смотришь ты загадочно на белый свет сквозь эту дырочку и думаешь, покуда дворник дверь ломает, как оно все в жизни интересно устроено: не было дырочки, и вот, пожалуйста, вдруг раз – и есть. Чудеса! Или свет этот, на который ты смотришь сквозь эту дырочку, вдруг возьмут в квартире и отключат, разом и весь. Волшебство!
Ну пусть даже не дырочка, пусть. Тогда, значит, письмо неожиданно кому-нибудь напишешь, бывает и такое! Или, в конце концов, просто гривенник найдешь или встретишь кого.
Неважно! Неважно что, говорю я вам. Хоть что-нибудь, но непременно должно произойти в этом воздухе. Это правило.
Александр Иванович сидел под деревьями и размышлял. Любил он сидеть под деревьями и размышлять, особенно если с кружицей кваса.
Ну а дел сегодня было много. Во-первых, надо было зайти к старичку букинисту на Сретенку на предмет новых-старых книг и чайку как следует попить, во-вторых, посмотреть фонтаны, включенные по случаю небывало жаркой весны, на предмет фонтановой воды, в-третьих, навестить старые деревья, на предмет новых листьев, а в-четвертых и самых главных, надо было купить бубликов к чаю, а также чаю к бубликам.
— Значит, так, – сказал Александр Иванович, чтобы не забыть, – бублики и чай. Главное не перепутать, – и кончил размышлять под деревьями, с кружицей кваса, потому, что кружку попросили.
—А город-то проснулся уже, – размышлял он уже без кружицы, глядя на  бегущих в метро, курящих на бегу, читающих газеты, говорящих и жующих на бегу, на бегу влетающих в троллейбусы,  даже бегущих на бегу людей.
– Все с зонтиками, – сделал он наблюдение, – значит, дождя не будет.
– Народная примета такая, – сказал он квасному автомату. Автомат с приметой согласился и с довольным ворчанием изрыгнул очередную порцию кваса.
– Значит так, бублики и чай, – вспомнил он, сказал автомату: "Спасибо-досвиданье" – и направился прямиком в булочную, чтобы опять не забыть. Булочная была совсем недалеко... Но и недалеко он не ушел.
Вторая его половина, жутко хотевшая домой, принялась зачем-то с ним спорить, отговаривать, пугать и тянуть.
– Смотри, – говорила она проникновенно, – городишко-то наш уже проснулся. Бегают, смотри, бегают все кругом. Того и гляди, с ними побежишь. Хочешь с ними бежать? А я не люблю, я лучше домой пойду.
– Так я ведь тоже не люблю, – оправдывался Александр Иванович. – Но ведь бублики, фонтаны и  вообще...
– Ну и как хочешь! – сказала его вторая половина и замолчала. То ли обиделась, то ли и вправду ушла.
Александр Иванович подумал немного, но планам своим решил не изменять. И пошел дальше. В булочную пошел, в кондитерскую.
Да, так вот булочная та была совсем недалеко, центральная, на улице... забыл я как ее звать, ну да пускай его, назовем просто и незамысловато – на улице Сумасшедшего Генерала. И носила эта булочная гордое имя  "Булочной-кондитерской", что предполагало почти обязательное наличие в ней тех или иных бубликов. Вот туда-то он и отправился.
И не обманула булочная, не обманула кондитерская!
Был в ней и прекрасный, радующий глаз своей первозданной свежестью и столь редкой в наши дни гармонией классических округло-дырочных форм румяный  московский бублик. Был в ней и поздний, уже весенний, но все еще по-прежнему желтый и нетленный лимон. Нашелся там и изумительный слоновый, в смысле – индийский чай, в красивых коробках со слонами, животными, как известно, умными и кроткими. Удивительная вещь!
Александр Иванович так и называл этот чай – слоновый, ударяя на первую букву.
И Александр Иванович встал в очередь. Он пристроился за каким-то гражданином в кофе-с-молоком пальто и от нечего делать принялся глядеть по сторонам, ибо, как известно, в булочной очереди, даже в кондитерской, даже в центральной делать больше нечего. И вот тут взгляд его уткнулся в чей-то удивительно знакомый профиль. Удивительно знакомый.
— Позвольте, – насторожился вдруг Александр Иванович, – где же я мог его... А впрочем, нет, что-то связанное с какой-то рекой. Темно и огонек горит папиросный. Нет, не то... Потом дубы...
— Вспомнил! – закричал он вдруг на всю булочную. — Жан-Жак! – закричал он на всю кондитерскую.
Очередь зашевелилась, как большая гусеница, – все стали оборачиваться в наступившей тишине к Александру Ивановичу. Знакомый профиль тоже обернулся и оказался вдруг тем, чем и казался, то есть, собственно Жан-Жаком, а именно Иеронимом!
Глаза их встретились, и Александр Иванович приветственно махнул хвостом. Ответа не последовало.
— Здравствуйте, Иероним! – повторил Александр Иванович еще радостнее и громче.
—Извините, гражданин, обознались. Меня зовут Иван Яковлевич, – сказал тоже громко и весьма солидно, чтоб все слышали, но не своим совершенно голосом, Жан-Жак, на самом деле Иероним, а на самом деле неизвестно, ну просто пес его знает кто! И отвернулся, мерзавец.
Александр Иванович совершенно опешил от такой наглости и даже чихнул. Два раза.
"Вот так штука! – пронеслось у него в голове. – Как же так? Ведь я же прекрасно узнал его! Я вообще всегда отлично помню все. У меня феноменальная память от бабушки! Помню прекрасно: река, туман... И вообще это же просто полная ерундистика какая-то".
Очередь его подошла, и Александр Иванович, в полном отсутствии, купил себе бубликов и чаю. Кассирша, пользуясь его отсутствием, не дала сдачи, но и этого не заметил Александр Иванович – был он ужасно и глубоко расстроен.
– Как же так? – бегало в голове что-то.
– Иван Яковлевич. Иаковлевич. И Акивлевич. Тьфу ты, Кряковлевич! – расстраивал себя Александр Иванович.
Вконец расстроенный, он вышел из магазина, сел на скамейку, достал папиросы, а хвост его, совсем печальный, болтался рядом.
Издалека, откуда-то из тени бульварных лип, пробираясь между скверных (то есть в скверу стоящих) клумб, по дорожке из красного толченого кирпича к нему двигался этот негодяй Кряковлевич, эта иезуитская личность с незажженной сигаретой в зубах. Вроде бы как прикуривать.
"И даже разговаривать не стану", – твердо решил Александр Иванович.
Пока личность с сигаретой двигалась, на улице Сумасшедшего Генерала, как-то быстро стемнело, набежала откуда-то тучка, прыснула мелким дождиком и тут же, видимо торопясь куда-то, побежала дальше.
Мнимый Жан-Жак приблизился, подошел к нему, попросил разрешения прикурить и наклонился к  зажженной с молчаливым римским достоинством спичке. И посмотрел Александру Ивановичу прямо в глаза.
И вот тут вдруг стало ясно, что глаза у Жан-Жака очень и очень странные. Там, в этих глазах, был и высокий дуб, уходящий под облака, и огненная река, и два ее берега, и даже перевозчик был там и, опустив весла в воду, пристально смотрел на него из темной своей лодки.
А Жан-Жак сложил руки, прикрывая спичку от ветра и – Александр Иванович так и не понял, как это вышло, – не разжимая их, резко подбросил что-то вверх. И это что-то, Александр Иванович мог бы ручаться за это, было чайкой, белоснежной, с розовым клювом чайкой. Она взмыла над ними, в голубое московское небо, прокричала один раз и пропала в нем.
Откуда-то сверху упала то ли капля дождя, то ли морской пены, а Жан-Жак улыбнулся, подмигнул хитро Александру Ивановичу и, не оборачиваясь и весело посвистывая, пошел прочь. По дорожке из красного толченого кирпича.

Глава 2

Домой Александр Иванович вернулся только к полудню. И все из-за того, что сначала было так.
Сначала он очень долго сидел вскверу у магазина на скамейке и пытался создать видимость того, что занят глубоким осмыслением происходящего, или, говоря простым языком, думал.
Тут надобно сказать, что чрезвычайно умное человечество в свое время изобрело массу полезных, прямо-таки радикальных способов вспоможения своему процессу мысли. Например, если мысль ваша неповоротлива, ленива или вообще совсем даже не та, что надо, то ее, эту проклятую мысль, с помощью этих способов можно легко протолкнуть, подстегнуть или просто прогнать, как ненужную, и вызвать нужную. Самый распространенный и наиболее простой из них – почесывание затылка.
Но есть и множество других, посложнее. И всякому мыслящему существу следует знать эти способы. Это необходимо.
Есть также масса способов, изобретенных все тем же умным человечеством, способных препятствовать процессу мысли и способных даже вовсе и навсегда его остановить, но мы их тут никак трактовать не будем, ибо в тот день, сидючи на скамейке, Александр Иванович пользовался вовсю именно способами категории первой.
Он сидел, подолгу уставившись в одну точку, в задумчивости открывал рот, почесывал затылок и подбородок, делал загадочное лицо, курил – словом, пытался, применяя известные ему способы, всячески возмутить какие-то вулканические процессы у себя в голове. Но, увы, он и сам прекрасно знал, что там по Рихтеру балла полтора всего, не более.
И вот, когда уже ему начало казаться, что все это просто-напросто продолжение зимнего сна, он решил, что просто все еще спит и проснется не раньше марта, и перестал наконец думать. И это было единственным правильным шагом, ибо, перестав думать вовсе, он понял вдруг все. Землетрясение прекратилось, вулканы перестали куриться и стращать табачным дымом, реки снова вошли в берега, а почва остыла и покрылась росой.
На самом-то деле ему и не нужно было ничего осмыслять, он и так все знал. И чего тут думать? Чайка – это чайка, а не ворона, например, и это понятно каждому. А Жан-Жак – это Жан-Жак, а не, к примеру, Петрович – сосед снизу. А где Жан-Жак, там и чайки всякие, и пена морская, и все, что хочешь, может быть. И чего тут думать-то?
И когда он это понял, так светло и радостно стало ему, что он отправился к квасному автомату, спеша поделиться с ним радостью неожиданно вдруг возникшей простоты жизни. Автомат отнесся к открытию весьма недоверчиво и даже как-то настороженно, но квасу все-таки дал. И Александр Иванович еще долго сидел с кружицей, с великим удовольствием хохоча над собой, и пену не сдувал.
А потом уж он отправился гулять. Потом уж он пошел на бульвары к деревьям, навестил фонтаны, включенные по случаю небывало ранней и жаркой весны и, сидя на парапетах,  долго смотрел на бегущую из неоткуда в никуда фонтановую воду, с блестящими ему со дна белыми и желтыми монетными пятнами.
Еще позднее он сидел на скамейке в тихом кошачьем дворике близ Сивцева Вражка и ел бублик. Старые могучие тополя шумели над ним, а им было уже, чем и о чем шуметь, по двору бродили разноцветные кошки и хитро так смотрели, будто что-то особенное знали, а под ногами у него, глубоко под землей, бежала в неизвестное море загадочная речка Черторый. И были в ней и вода, и рыба, и раки, и еще кто-то странный, мутный и с бородой и хвостов в воде мочить не велел.
Потом он был на Сретенке, но букиниста там не застал. Застал, правда,  записку на двери, но только странную. В записке синим по белому в клетку было отчего-то сказано: " Ушел в рыбу". А кто ушел, в какую рыбу, зачем и, главное, весь ли уже ушел в эту рыбу, непонятно.
И Александр Иванович, написав под этим интригующим сообщением: "Заходил. Проснулся", – немного подумал, подписал зачем-то коротко: "Поэт Пушкин", – потом зачем-то вытер башмаки о половичок перед дверью и посмотрел под ноги.
На кусочке мешковины, служившей букинисту половичком, он, к своему удивлению, обнаружил довольно много. Во-первых, свои ноги в ботинках с оборванными шнурками, во-вторых чей-то древний и смятый папиросный окурок, а в-третьих – некоторый некрупный блестящий предмет. Предмет этот Александр Иванович с сорочьим каким-то любопытством, недолго думая, тут же поднял и признал в нем некое кольцо. Обыкновенное такое кольцо, железное и блестящее, то ли для какой-то рыбалки, то ли от какой-то байдарки, а то ли и вовсе от какого-нибудь рюкзака или мешка, или что там у них еще бывает, у этих там?
Сразу ему отчего-то вдруг представился Птичий Рынок зимой: морозная людская толкотня, валенки, пар столбом, аквариумы, червяк-трубочник, рыбы-телескопы, сачки, банки, камни, удочки, семечки и загадочный кактус лофофора.
А присмотревшись к кольцу повнимательнее, он увидел и ряд знаков, все это убедительно подтверждавших. По окружности кольца шла вдавленная надпись «турист арт.№ 5 нерж. Ц. 90 коп.».
«Должно быть, это букинистово кольцо», – решил Александр Иванович, зная о субботнем увлечении букиниста еще и Птичьим Рынком, где тот, между банками с инфузориями и какими-нибудь старыми водопроводными кранами, удивительным образом как-то умел  находить, кроме всего прочего, и довольно редкие книги. Как ему это удавалось – неизвестно, известно другое – каждую субботу возвращался он с Птичьго с добычей.
   Полнейшей, правда, загадкой оставалось то, как и когда, помимо книг, попадали к нему  все эти рыболовные крючки, все эти допотопные аптечные пузырьки, жестяные коробочки, пуговицы и прочие, безусловно, полезные вещицы, которые каждую субботу неизбежно проявлялись в его карманах по возвращении домой. Впрочем, вещицы эти и там тоже долго не залеживались: бывали обыкновенно раздариваемы или обмениваемы на такие же, безусловно, полезные и важные.
Словом, по всему – кольцо это было явно букинистовым, причем относящимся еще и к категории вещей ценных, что явствовало из надписи «Ц.90 коп.».
Поэтому Александр Иванович, чтобы кто-нибудь чужой ее не подобрал (пустяк вещь, а бывает, за таким пустяком, когда надо, по всяким там «Охотникам-рыболовам» весь день пробегаешь и не найдешь), недолго думая, решил оставить у себя, а вечером, например, отдать букинисту. Хотел было положить кольцо в карман, но, вовремя вспомнив об удивительной способности своих карманов во всякое время каким-то неуловимым образом самим производить дырочки внутри самих себя, просто надел его на большой палец правой руки. Кольцо пришлось как раз в пору.
Весело посвистывая, Александр Иванович начал спускаться по лестнице. Этажом ниже ему послышалось какое-то странное сопение и непонятное шлепанье, а еще пролетом ниже ему встретился дворник этого дома, идущий встречным курсом наверх.
Несмотря на полный штиль, царивший в Сретенском Океане, корабль дворника сильно качало штормом. Издалека видно было, как некие неизвестные, но явно яростные волны то приподнимали сей корабль к самым небесам, то вдруг швыряли в какую-то жуткую клокочущую бездну. Видно было и то, как нещадно эти волны валили судно – то на правый борт, то на левый, как заливали оне то нос, то корму сего корабля.
Похоже, все мачты с него были уже давно сорваны ветром, а команда разбежалась, покинув его на произвол судьбы, и оттого дворник уже не двигался самостоятельно в каком-либо определенном направлении, а лишь бессмысленно дрейфовал и качался на одном месте, издавая различные морские звуки.
Думая, как бы половчее обогнуть на своем, в общем-то, совсем каботажном суденышке сей грозный морской фрегат, занявший своими сложными маневрами практически весь фарватер лестничной клетки, Александр Иванович решил, что надо, пожалуй, сказать ему что-нибудь такое весомое, понятное всякому дворнику, такое, чтобы он… Но дворник, как ни странно,  увидел его и заговорил сам:
–Эшна, верно, всем… можно вот так!? – произнес он эту в высшей степени таинственную фразу и даже руками в воздухе изобразил какую-то сложную весьма загогулину. Нет, не надо, не надо было ему ее изображать.
Это был взрыв пороховой камеры героического фрегата.  Все вдруг в нем после этого сразу как-то обмякло и сдулось, сам дворник быстро начал сползать вниз вдоль перил, мешком увалился на ступеньки, успев, однако, перед этим многоопытно как-то соорудить себе под голову подушечку из сложенных рук,  и мгновенно заснул.
Александр Иванович, удивлено пожав плечами, тем не менее, спокойно довершил свой спуск по лестнице, и вышел на залитую весенним солнцем, людьми и машинами Сретенку, и ни разу не оглянулся.
И зря не оглянулся.И зря не оглянулся потому, что, едва только он успел спуститься этажом ниже, как сей уже побежденный и почти затонувший парусник вдруг странным образом обратился в совершенно готовую к бою новехонькую субмарину в  полном вооружении: злосчастный дворник поднялся на перископную глубину, осторожно перевесившись через лестничные перила, проводил Александра Ивановича до двери подъезда совершенно разумным пристальным взглядом, порылся у себя где-то в ватнике, достал какую-то коробочку и, приложив ее к губам, что-то тихо, но  вполне внятно произнес. 

Глава 3

Квартира встретила его распахнутыми настежь окнами, и тополиным сквозняком, и уже горячим чайником. Это вторая половина Александра Ивановича, столь сильно хотевшая утром домой и столь позорно его бросившая, добралась-таки до дому и теперь всячески к нему подлизывалась, даже гренок с сыром поджарила. И они с ней помирились.
— Давай же пить чай, – улыбнувшись, сказал Александр Иванович, растроганный такой заботой.
Половина спрыгнула откуда-то, видимо с люстры, где обычно и пряталась, и уселась на свое место. И Александр Иванович, должным образом теперь укомплектованный, сел пить чай.
Окна его маленькой, но чрезвычайно уютной кухни выходили прямо на двор. Старый московский дворик, с аркой на тихую улицу и гаражами на задворках, которые начинались сразу же за остатками ржавых чугунных ворот, – словом, дворик, в котором проживал Александр Иванович, был, как водится в таких случаях, тих и зелен.
Дворовые деревья в некоторых местах подступали так близко к домам и так буйно зеленели, что даже соседний дом Александр Иванович видел лишь частично. И можно с уверенностью утверждать, что если бы Александр Иванович не ходил домой все время одной и той же дорогой, а именно через  арку с улицы, то, пожалуй, он и не знал бы ничего об ее существовании и даже бы не догадывался. Так, верно, не знает, не знает ничего об его окнах тот человек, что живет над этой самой аркой. Или ему все-таки оттуда видно? Хотя вряд ли. Но тут уже есть теория, и тут главное – не уйти в рыбу.
Размышляя таким образом, он продолжал сидеть по-прежнему в своей маленькой уютной кухне, на седьмом этаже дома, стоящего какой-то странной буквой между улицей и гаражами, он уже даже не помнил, на что эта самая буква похожа, и поглядывал во двор.
Ему что-то рассказывали, Половина все твердила про каких-то чаек, а он рассеянно кивал головой и улыбался невпопад, а воздух был напоен удивительнейшим ароматом, могущественнейшим эликсиром, запахом, который никогда и ни с чем не перепутаешь. Так пахнут только тополя и только в начале мая. И только после легкого дождичка. Ах!
—Что, что, что?! Что ты говорила про чаек?! – совершенно безумный соскочил вдруг со стула Александр Иванович. – Повтори же скорее!
—Перестань, пожалуйста, кричать на меня. Я, между нами, уже битый час рассказываю тебе про них, – резонно заметила Половина.
—Ну брось ты, мне же это очень важно! – продолжал безумствовать Александр Иванович.
—Всем важно. Все сны смотрят. А мне вообще все это не нравится. Ну раз, ну два... Нет, теперь тебя надо воспитывать. Чтоб, так сказать, знал край и не падал, – и замолчала, судя по всему, с прицелом на века.
Половина сильно, просто ужасно обиделась, и сколько Александр Иванович ни уговаривал – а напоминать ей про утро он счел бестактным, – смог он вытянуть из нее лишь немногое.
Но было это немногое интересным чрезвычайно.

Глава 4

Или Рассказ Половины
«…чепуха совершенная делается…»

Сегодня утром Половина возвращалась домой. Она шла своими любимыми кривыми и путаными пыльными переулками, всегда удачно срезая путь по уже успевшим покрыться травой и хотя еще молодой, но уже вредной крапивой дворам.
А ведь не всякий знает, какая это тонкая штука, срезать-то по дворам!  А ведь это надо же уметь срезать по дворам, это ведь надо знать, как срезать по дворам. Неудачно раз-два срежешь, и все, конец, тупик, глухая стена. Выбирайся тогда, как хочешь, ведь обратно- то по своему следу не пройдешь.
Это знание алхимии подобно, это знание – тайное. Редкий московский житель может похвастаться умением срезать по дворам, редкий. Но Половина-то и принадлежала к ним, к редким.
Итак, она шла кривыми путанными переулками и всегда удачно срезала по дворам.
Вообще-то всегда приятно возвращаться домой, когда ты там долго не был, что и говорить – приятно. Вот идешь и думаешь: опять же, чайник, воротясь, поставлю. Гренок, к примеру с сыром, поджарю, окна раскрою и чайку попью. А в почтовом ящике – почти готовая подшивка "Вокруг света" за полгода. Красота! Приятно это все и скорости придает ходьбе.
И неизвестно, что именно, но что-то, не изменяя в тот час ни ее скорости, ни ее странной траектории, привело вдруг Половину, к ее великому изумлению, в этот вечно темный и чем-то по углам все время забитый – летом пылью, зимой снегом, осенью кучами разноцветных листьев пассаж, что тянется неизменно между переулком Козицким и площадью Пушкинской. Впрочем, всякий, если до сих пор его не знает, без труда найдет в Москве это место. Способ простой: не надо только хотеть туда попасть и тогда уж непременно попадете.
Итак, Половина удивилась. Половина сначала просто удивилась, но это скоро прошло, потому что, пройдя пассаж, она вышла-таки на площадь и тут уже удивилась жутко.
Что-то в знаменитом облике площади, облике знакомом до боли, было не так. Сначала она просто поняла, что что-то не так, а что не так, не поняла. Все, казалось бы, было на месте. И Александр Сергеевич, бронзовый и зеленеющий, стоял под солнцем и голубями, по-прежнему думая всю ту же свою мало кому известную мысль, и большой фонтан возле него высоко бил струями по-прежнему, и бульвары – Страстной и Тверской – по-прежнему же разбегались в разные стороны липовыми полукружьями, казалось бы, чего же боле?
Ан нет! Что-то все-таки было не так. Половина сразу стала этот «нетак» искать и нашла.
В общем, с первого взгляда, весь "Нетак" заключался в следующем. Во-первых, дома, стоящие по площади, были явно уже не тех цветов, что были раньше. И именно цветов, ибо были они раскрашены в цвета разнообразнейшие.
В зеленый и желтый, красный и сиреневый, голубой, малиновый, оранжевый были они раскрашены. Но и не так, как красят обыкновенно маляры, а так, будто  чей-то вконец от рук отбившийся и, видимо, великанский, выше домов, ребенок прошел мимо и эдак своей не обремененной священным знанием композиции кисточкой игривыми пятнами, полосами, кружочками и прочими каракулями закрасил все в одночасье, чтобы серого и не видать было.
И все эти редакции, издательства, магазины и квартиры театральных жителей,  вместо того чтобы покоиться в обычных покоях своих уютных серо-бурых домов, сидели теперь в  каких-то больших пестрых коробках из-под леденцов.
«Охохо-хохо!» – только и смогла подумать Половина и принялась разглядывать окружающее с еще большим интересом.
А посмотреть было на что. Кроме всего прочего, взгляд поражали эти гигантские надписи, что издавна прочно утвердились на крышах и фасадах домов, выходящих на площадь. Нет, все вроде бы было на месте, но сколько Половина не пыталась вчитаться хоть в какую-нибудь – не получалось у нее ровным счетом ничего. Начинаешь читать, а смысл вдруг виляет хвостиком, путается и теряется по дороге.
«Ой-ё-ёй! – подумала Половина. – А ведь я ничегошеньки не понимаю! Тут явная какая-то путаница! Наверное, это кино какое-то снимают».
Тут только Половина заметила, что на площади совсем почти нет народу, а транспорт ни по улице Горького, ни по Тверскому, ни по Страстному не ходит вовсе. Зато и на обеих  сторонах улицы, и на обоих бульварах собралась толпа, напрочь все запрудившая и сдерживаемая на месте только лишь медленно колышущимся черно-белым прямоугольником конного милицейского строя.
И пока Половина, ничего не понимая, оглядывалась по сторонам, откуда-то подул ветерок, набежала тучка и закапала легким грибным дождем, который, впрочем, быстро кончился, да и тучка убежала, но тут Половина услышала нечто уж совсем странное.
Это было какое-то легкое, очень легкое, будто бы ветер сдувает песок с вершины дюн, шуршание тысяч маленьких, как бы мышиных ног, сквозь которое изредка что-то мелодично позванивало. И источник этих звуков был Половине не ясен.
Когда же она наконец догадалась посмотреть вниз, то  увидела, как мимо нее несутся, подгоняемые ветром, шурша и позвякивая, заполняя собой все пространство площади, маленькие такие разноцветные шарики. Они, видимо, были очень легкими, так что ветер гнал и гнал их вперед, закручивал спиралями и хвостами, и были они цветов таких разнообразных, что у Половины тут же запестрело и замельтешило в глазах и даже немного закружилась голова. Но это скоро прошло, и оказалось, что головокружение – не единственный результат: Половина вдруг начала смеяться. До нее стал доходить смысл происходящего.
«А ведь нет, это не кино снимают, это все так и есть!» – смеялась и никак не могла остановиться Половина.
А шары бежали, вились вокруг нее, шуршали, звенели, смеялись и пели. И было это так весело, что даже бронзовый Александр Сергеевич отвлекся вдруг от своей мысли и уже не стоял, а сидел на постаменте в позе роденовского Мыслителя, с той лишь только разницей, что свободной от головы рукой великий поэт держался за живот, а плечи его неритмично вздрагивали.    
Толпа за оцеплением тоже отчего-то смеялась и вяло валила через строй, тоже, впрочем, судя по всему, находящийся в глубоком припадке смеха. Хотя, если разобраться, никто особенно никуда и не лез и никто никого особенно не держал, вероятно, оттого, что слишком смешно было лезть куда-то или держать кого-то. И чем все это должно было кончиться, неизвестно, ибо кончилось неожиданно и вдруг.
Неизвестно откуда взявшийся ветер поднял разом все шары вверх, наступила тишина, и смех прекратился.
Он задержал их в высоте, шары замерли в воздухе и градом, звенящим градом посыпались вниз! Но у самой земли ветер вдруг снова закрутил их в какой-то совсем уж невероятный смерч и унес их куда-то в небо! И пропал в нем.
И это было все, что было. Все вернулось наконец на круги своя. Дома наконец стали опять серыми и бурыми, привычными и скучными.
По этому поводу немного погодя оцепление было снято, а конный прямоугольник развернулся в цепь и двинулся вверх, в сторону Белорусского вокзала. Двинулась и толпа, и никто отчего-то не стал ждать продолжения (да и верно, какое же продолжение, когда оцепление снято?), и граждане побежали куда-то дальше, дальше по своим неотложным делам. И каждый говорил себе: "Все это воздух. Чего только в воздухе весной не увидишь, даже такое. Но торопись же, есть дела и поважнее!"
И Александр Сергеевич снова встал на ноги, отряхнулся и замер, обреченно предоставив голубям свои бронзовые плечи и зеленеющую голову с никому неизвестной мыслью. И снова заездили троллейбусы, и вид у них, у крупных рогатых, был такой, словно ничего и не произошло. И тут бы и быть концу этой истории, но...
Но Половина и еще какие-то люди, которым уже не надо было больше никуда бежать, зачем-то всё стояли и смотрели вверх, ожидая какого-то чуда.
И оно было. Не для всех. Тихое и незаметное чудо. Бесшумнее чуда для стоящих, задрав головы, трудно было бы придумать. Ничем не выделяя себя над шумом наползавшего города, над крышами домов показалась изумительно белая чайка. Долетев до середины площади, ровно над тем местом, где бил фонтан, она резко взмыла вверх и там пропала так же бесследно, как и ветер.
И если бы в тот час Половина имела любопытство рассматривать фасады домов, выходящих на площадь, то она непременно, просто обязательно заметила и признала бы  человека, стоящего на высокой каменной галерее одного из них. Это был  Клавдий.
Александр Иванович сидел за столом и смотрел в чашку с чаем. Что ему там виделось в этой  чайной глубине? Знамения ли он ждал или совета какого, или думал, что вот вдруг заволнуется, закипит темная торфяная чайная поверхность и выглянет оттуда кто-нибудь мокрый и мудрый, чаинки изо рта выплюнет и все тут же, прямо не вылезая из чашки, и расскажет ему?
Неизвестно. Ясно было одно: пытался он постичь суть происходящего с ним.
А суть, она ведь как глаза у кошки: все вроде бы просто – кошка, но смотришь ты ей в глаза, и что же ты там видишь? Черную бездонную глубину и ни огонька в темноте, пустоту, бесконечную пустоту.
Вот он и сидел и пристально  глядел в чашку. Но никто отчего-то из чашки не вылезал и ничего ему, видимо, объяснять не собирался, а потому решил Александр Иванович для пользы дела считать, что он спит. Спит крепко, хорошо, вот сны только видит странные.
— Я сплю! – сказал он вслух, и стало как-то спокойнее.
За окном раздался булькающий звук. Он отодвинул штору и увидел за ней нечто, что окончательно убедило его в верности выбранного курса.
За окном, в прозрачных потоках свежего майского воздуха, парил какой-то мужик в ватном пальто и сапогах. Увидев Александра Ивановича, мужик этот оживился, смял с головы рыжий треух и обратился к нему. Речь его была довольно долгой. Изредка он останавливался и, делая в воздухе реверанс, как-то при этом странно разводил руками и что-то бессвязно бормотал. Но сколько Александр Иванович ни старался, не мог он уловить в этой речи положительно никакого смысла.
"Это же надо, – подумал с грустью Александр Иванович, – сойти с ума в самом начале мая! Вот этого я от себя никак не ожидал!"
Мужик замолчал и вопросительно посмотрел на Александра Ивановича. И тот, не зная, что ответить, собрался уже предложить ему чаю, но вдруг мужик  заговорил, как та щука, человеческим голосом:
—Петрович, – изрек он.
— А, – обрадовался Александр Иванович. – Это на шестом, этажом ниже!
—Вся?
—Что, извините?
Мужик озадаченно посмотрел вниз, потом галантно поклонился, произнес "блааарю" и скрылся где-то за оконным карнизом.
— Может быть, чаю? – крикнул вдогонку уже ничего совершенно не понимающий Александр Иванович.
—Понемногу благодарен, непомерно загляну! – раздалось счастливое снизу.

Глава 5
   «Нами замечено, что при  нагревании
 жидкость все-таки расширяется»
( из наблюдений электрических чайников)

Время близилось к полуночи, когда над домом, стоящим неясной буквой между тихой улицей и гаражами, показалась луна. Она засветила меж деревьев, заливая белым матовым светом все вокруг: и двор, и резкие углы чердачных построек, и окна, и балконы с невероятными каменными перилами, и горшки с геранью. И Александр Иванович понял, что пора ставить чай.
Он перетащил в кухню свое любимое и единственное в доме кресло, зажег свечи и газ на плите. На плиту же он поставил чайник, страшно древний, но зато белый и с ромашками, а на стол постелил скатерть, тоже любимую и единственную в доме, тоже белую, но без ромашек.
Когда же был заварен крепчайший индийский чай, а на столе живописно выставлены угощения – бублики, изюм и нарезанный тонкими ломтиками сыр, наконец раздался звонок в дверь.
Это был старичок-букинист со Сретенки.
– Я так и знал, что вы сегодня придете. Я вас ждал, – сказал Александр Иванович, – я во всеоружии: вот и чай слоновый, вот и бублики.
– Великолепно!
– Вы видели мою записку?
– Ну да! Я как раз в рыбу уходил. За мойвой для кошек. У меня теперь их целых четыре головы мелкого скота! Пока покормил, пока то-се, смотрю – уж ночь на дворе! Ну нет, думаю, старик, хоть и поздно, а давай-ка ты вперед да с песней, тебя наверняка ждут!
– Ни слова больше! – воскликнул Александр Иванович и бросился в кухню.
Недолго думая, приступили к любимому делу: разлили чай и чинно, отдуваясь, принялись чаевничать – неторопливо, грамотно, по-московски, разговаривая между делом о том и о сем. Оба любили и ценили это важнейшее дело – чаю попить и всегда находили повод к нему. И в гости друг к другу на чай ходили исключительно пешком, даром, что час ходьбы. Все-таки церемония! Ценили они и свежий крепкий чай, и московские бублики, и тихие ночи, когда большой белый лунный блин висит еще высоко и чай можно пить бесконечно и совершенно никуда не спешить.
Господи! Сколько же чая выпивается людьми на ночных московских кухнях! Есть ли на это какая-нибудь статистика? Есть ли хоть какое-нибудь хоть мало-мальски научное описание этого процесса? Знает ли кто об этом? Ведает ли об этом хоть какое-нибудь сведущее ведомство? Ведь ночь-то, ночь катится куда-то тихо и незаметно, кто-то о чем-то говорит, спорит, смеется, а ты сидишь себе и, важно попыхивая папиросой, подливаешь гостям чаю. Удивительная вещь!
Оба уже давно выпили по нескольку чашек и так  хорошо налегли на бублики, что под потолком уже собралось изрядное количество дырок от них. Там, вверху, они свободно парили, произвольным образом переплетаясь в кольца с клубами табачного дыма, вращаясь и мерцая при свете свечей.
Александр Иванович не забывал подливать гостю чаю и изредка говорил:
— Бублики-то, бублики кушайте. Свежие, с Сумасшедшего Генерала бублики. Не стесняйтесь, еще есть!
А ночь уходила. Уходила незаметно и тихо. Луна, следуя своему обычному движению, успела спрятаться за деревья и теперь, наверное, освещала ту половину двора, что не видна невооруженным глазом.
Казалось даже, что луны нет уже вовсе, только сидевшие на крыше кошки имели какой-то странный серебристый блеск.
Да и, пожалуй, только эти серебристые кошки могли видеть, что же происходит под окнами квартиры Александра Ивановича. А происходило там вот что.
Едва скрылась луна и во дворе стало совершенно темно, как от стены, ровно под окнами Александра Ивановича, отделилась какая-то тень, странная и бесформенная, и начала двигаться вверх. Надо заметить, что продвигалась она с прямо-таки паучьей ловкостью, быстро работая всеми своими конечностями, плотно прижавшись к стене и бесшумно лавируя среди невероятных окон, карнизов и балконных парапетов старого дома.
На высоте седьмого этажа тень эта остановилась и замерла прямо под кухонным окном Александра Ивановича.
Да, если бы кошки в тот час не были бы так заняты своими делами, то они, пожалуй, смогли бы заметить и признать в свете окна и клетчатое ватное пальто, и рыжий треух незнакомца, неведомым образом зависшего под карнизом.
Дальнейшие же его действия показались бы кошкам еще более странными: все так же паря в воздухе, он полез рукой куда-то за пазуху своего пальто  и, порывшись там, извлек на свет нечто, в чем даже кошки признали бы фельдшерский стетоскоп. Самый простой и обыкновенный, системы "дышите-недышите", один конец которого он приставил к уху, достав его таки из-под шапки, а другой же – к оконному стеклу, и замер в неподвижности, как будто умер. Слышно было только, как внутри него что-то тихо булькает.
Минуты через три он снова оживился, опять полез за пазуху, порылся там немного, достал еще что-то, поднес к губам, и тихо, как бы сквозь зубы произнес:
—Седьмой. Наблюдение продолжаю. Слышимость нормальная, – и снова замер, как будто умер.
Сказал он это так тихо, что даже кошки ничего бы не разобрали, но в это время, глубоко под землей – так глубоко, что даже поезда столичной подземки грохочут где-то сверху – на седьмом подвальном этаже одного из красивейших московских особняков вдруг зажужжали какие-то сложные приборы и устройства, потекла магнитная лента и пятнадцать человек, сидевших возле них, бросив газеты и кофе, обратились в слух.




Глава 6

Был выпит уже почти весь чай, когда на Москву с востока неожиданно наползло утро. Город вздрогнул, ему посвежело. Вздрогнули химеры, амуры и влюбленные на каменных, покрытых холодной росой парапетах и сводах, вздрогнули в ветвях вороны, и даже ночные сторожа повернулись на  своих ложах.
А в маленькой уютной кухне по-прежнему сидели двое: Александр Иванович и старый букинист.
Александр Иванович мыл под краном чашки, а старичок со Сретенки сидел рядом на табурете с чашкой чая в одной руке и папиросой в другой и задумчиво глядел куда-то в предрассветную даль. Рассказ Половины его сильно поразил. Борода его встревожено топорщилась вперед, навстречу неизвестному.
–Да-а! – протянул он. – История! Вот говорят: утро вечера мудренее, однако сейчас уже утро, а что-то все не мудренеется! Что же, будем ждать вечера! Да, пожалуй, и пора мне. Кошки мои, поди, уж из ночного вернулись, корму просят! Пойду потихоньку.
Стали прощаться, распихивать по букинистовым карманам оставшиеся бублики со словами: «Бублики – лучший подарок. Чайку попить».
– Ба, чуть не забыл! – вдруг спохватился Александр Иванович. – Вот, ведь возьмите, это ведь ваше наверное... подобрал у вас под дверью, думал, может, вещь полезная, а вы потеряли, а там дворник без парусов... – как-то невнятно закончил он и принялся шарить по всем карманам в поисках букинистова кольца. Но в карманах попадались все время только дырки и какие-то непонятные крошки.
– А, ну да! – вспомнил он и снял кольцо с пальца, – забирайте, вот оно.
Букинист долго, по-стариковски сосредоточенно сопя носом, разглядывал кольцо. Он повертел его так и сяк, потом достал из кармана любимую свою лупу, прочитал, тихо шевеля губами, надпись и протянул кольцо Александру Ивановичу.
– Нет, не моя это вещь. Отчего бы это такое? И к чему бы это такое можно приспособить? Не пойму! Что за кофель-бугель? Ерундовина какая-то!
– Ну и ладно, тогда я ее выброшу. Хотя, нет, оставлю на память…или… или… мышам на игрушки отдам! – и Александр Иванович покосился почему-то с загадочной улыбкой на изгрызенный угол старинного буфета.
"…выброшу. Хотя, нет, оставлю на память. Или мышам на игрушки отдам..." – раздавался в эфире сквозь шипение и свист голос Александра Ивановича.
"…мышам на игрушки отдам..." – гулко разносился он по темным глухим коридорам седьмого подвального этажа одного из красивейших московских особняков. Коридорам до того пустым и тихим, что заставил даже вздрогнуть от неожиданности старика Женю.
Пожилой рыжий таракан Женя был вот уже весь вечер занят тем, что пытался вывести из строя один совершенно ему ненужный и даже скорее вредный осветительный прибор. Прибор был из разряда тех, что именуются в простонародье "лампочками дневного освещения" и коими был увешан весь седьмой подвальный этаж в количестве для Жениных глаз невыносимом.
Но эта-то лампочка была вреднее всех других. Эта лампочка просто положительно мешала жить. Она светила всю ночь и по всему коридору так ярко, что абсолютно любой проходящий мимо кретин имел возможность видеть, чем занят Женя, и даже более того, помешать его занятию, швырнув в него чем-нибудь тяжелым. А вот этого Женя не любил. Он любил одиночество.
А потому, решив положить раз и навсегда конец всяческим поползновениям на свою личную свободу, он и сидел сейчас на лампочке и вот уже с девяти часов вечера пытался ее обезвредить. Он был увлечен своей работой, дело спорилось у него в руках, дело было уже почти сделано, осталось только хорошенько навалиться вот на эту штуку...
"Господи, совсем свихнешься на этой работе!" – сказал себе Женя, оправляясь от потрясения, произведенного в нем незнакомым голосом. Он сел на край лампы и стал из-под потолка смотреть, чем заняты эти, внизу. Сидящие возле приборов напряженно слушали, кто-то делал пометки в блокноте, курил, крутил какие-то ручки, кто-то нервно расхаживал по комнате из угла в угол и тоже курил, курил...

…Букинист еще раз зазвал к себе заходить, попрощался и вышел за дверь.
– Буду ждать! – крикнул Александр Иванович в темное и уже пустое пространство прихожей и отверстой лестничной клетки.
И тут же голос Александра Ивановича полетел в эфир, прерываемый какими-то щелчками и разрядами, шипением и скрипом. Но понимает ли кто смысл всего этого шума?
Ведает ли кто, что залетает к нам в наше радио вместе с Антонио Вивальди, вылетевшим из радио-башни на Шаболовке в этот предрассветный час?
Вот первый троллейбус – большой пузатый аквариум – не спеша, тихо, как партизан, прокрался по улице, остановился на перекрестке, сверкнул в проводах фиолетовым и тоже попал в эфир. Или вот, например, слышно: быстро-быстро говорит кто-то. Не бойся – это кофемолка. Это Петрович, сосед снизу, обыкновенно-проснувшийся ни свет ни заря, кофе себе мелет.
Радиопомехи? Чушь, не смешите меня! Радиодыхание ночного города!
Бушмены и Бушприт! Поэма Ливингстона!
А вот и еще еле слышный, но весьма значимый щелчок в эфире. Это в одном из красивейших из московских особняков старик Женя совладал наконец со своей лампочкой. Вражина мигнула в последний раз, и в эфир полетел ее предсмертный вздох.
А пожилой таракан спустился вниз и, задымив папиросой, в наступившей кромешной темноте устало произнес:
—Вот и хорошо. Остальное – к осени докончу!
А главный из этих, походив по комнате, вдруг резко остановился:
—Довольно! Наблюдение снять.
Тут же приказ был передан в эфир, раза два столкнулся с Вивальди, чуть не был задавлен троллейбусом, но дошел-таки до адресата под окном Александра Ивановича.
Человек в ватном пальто отключил свои приборы, аккуратно, не торопясь, смотал провод и стал уже было спускаться вниз, как вдруг заметил, что зацепился за что-то торчащее из стены рукавом.
Когда он наконец выпутался, было уже поздно: кухонное окно с треском распахнулось, и что-то чрезвычайно быстрое, с воем и свистом вырвавшееся оттуда, вдруг подхватило его, подняло вверх над крышами, над кошками, над тополями, выше, над белой полосой рассвета, и еще выше...
И понесло прочь. В направлении ему совсем неизвестном...

...С каким-то непонятным ощущением вернулся Александр Иванович в кухню и чтоб хоть как-то успокоить чувства свои, решил помыть там посуду. Но тут вспомнил, что уже мыл ее и вымыл всю без остатка. Тщетно он пытался найти на столе хоть какую-нибудь грязную чашку или, на худой конец, вилку – тщетно. Нашел там только это дурацкое колечко, что осталось от букиниста.
Стол был вызывающе чист, а чашки блестели и сияли на полке ослепительным, не чашечным даже каким-то светом. Где-то ведь оставался у него еще неплохой бразильский кофе. Но искать и варить сейчас кофе было лень, поэтому он просто сел у окна и закурил. Он откинулся в кресле, повертел в руках колечко, надел его обратно на палец и, выпустив тоненькую струйку дыма, закрыл глаза...
...Высокие пальмы, сидящие своими мохнатыми ногами по щиколотку в белом, как сахар, песке, нагретом солнцем – большим оранжевым апельсином, лениво шевелили вверху, под потолком, листьями, раздуваемыми изредка налетавшим мокрым бризом. Ах, Время Отлива...
…Не успевшие Убежать в Море закрывают свои Дома и остаются ждать своего Времени Прилива, среди мокрого песка и высыхающих под апельсином морских трав.
Под пальмами же, на подстилке необычайно душистой, в тени и прохладе, среди опавших...
"Нет, пальмы все-таки кокосовые", – поправил свои неожиданные мысли Александр Иванович.
...Среди опавших кокосовых орехов... И вот тут-то он понял, что происходит нечто странное: во-первых, он вдруг увидел, что больше уже не сидит в кресле и даже хуже того, странным образом висит над ним в воздухе, а во-вторых...
А во-вторых, он заметил, что, видимо, во всем виновато это никому не нужное кольцо у него на пальце. Эта несуразная мышиная игрушка почему-то светилась слабым голубым светом.
«А в чем, собственно дело?» – хотел было возмутиться Александр Иванович и даже посмотрел грозно и вопросительно на белый с ромашками чайник на плите. Но, чайник, даже если что-то и знал, ничего не успел ему ответить.
"Бублики – лучший подарок", – пронеслась какая-то шальная мысль в голове у Александра Ивановича и зря.
Из того, что произошло с ним дальше, Александр Иванович понял только то, что он вдруг неожиданно, образом странным и ему неведомым, с треском вылетел сквозь закрытое кухонное окно и понесся от дома прочь.
Он не видел ничего, потому что глаза его были закрыты, и почти ничего не слышал, только свежий весенний ветер шумел у него в ушах,  да позади него что-то все время кричало голосом диким и страшным.
Когда же он попытался наконец приоткрыть один глаз, то увидел, что солнце не только уже встало, но, видимо, уже попило бразильского кофе и даже куда-то собралось, ибо совсем рядом с ним, ослепительно желтое, оно совершало какой-то стремительнейший вираж, все время пытаясь зайти у него сзади. Больше смотреть он на это не смог и снова глаза закрыл, успев, однако, заметить, что находится уже слишком высоко и облака отчего-то вращаются вокруг него. И вот как-то так вышло, что не запомнил Александр Иванович больше ничего. Успел только подумать: "Вот это да!" – и провалился куда-то.
И не видел он ни птичьих стай, возвращавшихся с юга ему навстречу, ни лиц изумленных пилотов пассажирских авиалайнеров.
Не видел он и человека в ватном пальто, увлеченного той же неизвестной силой, летящего вслед за ним и кричащего нечеловеческим криком, прижимая к ушам рыжий треух…

Глава 7

"Кажется, это конец", – подумал Александр Иванович. Способность думать возвращалась к нему медленно и с явной неохотой, но, однако, все же вернулась.  Вернулась неожиданно, как-то вдруг и сразу вся. И сказала, вернувшись, только одно слово:
– Ого!
И тогда он решился открыть глаза. Голубой, ослепительно голубой свет обрушился на него, и он обрел слух. Плеск волн, шорох песка и крик чаек – вот что он услышал! Он лежал на настоящем берегу настоящего океана, на берегу неизвестном, но, очевидно, безумно далеком и странном.
Он повернул голову и сделал попытку осмотреться. Удивительный полет его завершился и завершился, видимо, благополучным падением с высоты, ибо лежал он посреди глубокой воронки, метра в три шириной, проделанной им в мелком белом коралловом песке. Впереди, за бруствером, метрах эдак в ста, маячили высоченные пальмы с толстыми лохматыми стволами, позади шумел прибоем неизвестный зеленый океан и дул на него теплым соленым ветром.
Александр Иванович выбрался из воронки и тут же снова сел на ее край: кровь резко ударила в голову, и какие-то зеленые круги поплыли перед глазами.
"Это все от воздуха", – сказал себе Александр Иванович и потихоньку начал отползать от места своего падения в сторону океана. Полежав немного, он почувствовал в себе силы встать на ноги и оглядеться. Кажется, как ни странно, он совсем не пострадал при падении и даже не ушибся, однако от этого было не легче. С головой-то явно было что-то не то, судя по тому, что он видел.
Стоял он, оказывается, в начале того дня на берегу тихой зеленой лагуны, в самом центре небольшого недоеденного кораллового бублика-атолла, в том самом его месте, где всем без исключения бубликам свойственно иметь дырку.
И не было у того бублика ни названия, ни номера, ни владельца. Одни только географические координаты, да, впрочем, и это весьма сомнительно.
—Ну ты, брат, даешь! – сказала Половина. – Вот оно, пагубное пристрастие к бубликам! Бублики, вишь ты, лучший подарок!
Александр Иванович долго вглядывался в горизонт, на предмет нахождения там чего- или кого-либо, но ничего и никого не обнаружил, кроме самого горизонта, а он, как известно, всего лишь линия, к тому же воображаемая.
Александр Иванович посмотрел на злосчастное кольцо у себя на пальце, на пальмы, на океан и задал сам себе вполне резонный вопрос:
– Интересно, и где это я теперь? – и снова посмотрел на кольцо.
Кольцо было теперь темным и пустым.
«А ведь оно-то уж наверняка все знает! Надо его только спросить, что дальше-то делать и, главное, где же я! Только как к нему подступиться-то?» – подумал Александр Иванович и еще раз посмотрел на свой палец с кольцом. Лучше бы и не смотрел! Странное колечко это становилось все темнее и темнее, делалось все более пустым и невесомым, затем начало светлеть и приобретать некую прозрачность, затем стало легким и прозрачным совершенно. Кольца не стало.
Круглыми, растерянными глазами обвел он еще раз сначала горизонт, затем линию прибоя, затем далекие какие-то пальмы, затем еще раз песок у себя под ногами, затем еще раз место своего падения. Ничего нового он там не увидел. По краю свежей воронки уже расхаживала какая-то любопытная чайка и уже что-то деловито выклевывала из песка, переносила с места на место, прикапывала своею лапкою, снова раскапывала, словом возилась какой-то ей одной понятной птичьей возней. При этом делала она все, как и полагается чайкам, весьма чинно, солидно и с расстановкой, сопровождая каждое свое действие многозначительными наклонами головы и пристальным разглядыванием результатов своего труда то одним, то другим глазом. Заметив, что на нее обратили внимание, она безразлично повернулась к Александру Ивановичу хвостом и продолжила свое занятие.
Тогда и Александр Иванович тоже повернулся к ней хвостом и тоже продолжил свое занятие – то есть снова принялся бессмысленно разглядывать все то же: океан, небо, горизонт, пальмы, песок, прибой, лагуну. Это был замкнутый круг, и он снова уперся взглядом в чайку.
Чайке, похоже, уже надоело возиться на одном месте, она в последний раз критически оглядела то, что получилось, сначала правым, затем левым глазом, потом далеко вытянула шею, трижды пронзительно прокричала, вприпрыжку снялась с места и улетела.
Александру Ивановичу стало вдруг любопытно, что же могла найти эта наглая чайка в его воронке. Он подошел ближе и с удивлением обнаружил, что теперь там имеет место, оказывается, некоторая надпись. Надпись эта шла ровно по краю бруствера. Подойдя еще чуть ближе, он разглядел, что сделана она из каких-то темных камешков, прямо по белому песку, а подойдя совсем близко, даже смог ее прочитать:
«обратно верну три часа клавдий».
   Александр Иванович сел на песок. Он сел и тут же принялся лихорадочно думать и размышлять, как давеча вскверу близ Сумасшедшего Генерала. К счастью, этот путь был им уже тогда пройден, и Александр Иванович по накатанной дорожке пришел опять все к тому же выводу, что чайка – это чайка, а не ворона, например, и  Клавдий не Петрович – сосед снизу. А где Клавдий – там все что хочешь может быть.
«Вот это да!  Вот оно что! Клавдий! – обрадовался Александр Иванович. – Это, значит, сон мой продолжается. Сплю я все это время и сню себе все. Я просто еще не проснулся, а как проснусь, так все и кончится. Надо будет обязательно сварить себе бразильского кофе, когда проснусь, а то что-то все время с головой не то происходит».
—Воздух тут удивительный, – произнес он вслух и поднялся на ноги. – Даже не пойму, чем так пахнет.
—Удивительно! Удивительно пахнет! – сказал он и подпрыгнул вверх так высоко, что со стороны,  пожалуй, это могло бы показаться неприличным, и даже кошки, если бы увидели...
Но кошками тут и не пахло. И не пахло тут вообще  н и к е м! Абсолютно!
А солнце вставало все выше и выше, огромное и оранжевое, как марокканский апельсин, и рисовало на еще не нагретом песке длинные синие пальмы.
«Послушай, не будь ты как сыч! – неожиданно подала реплику его Половина. – В рыбу-то не уходи, дурень! Какой сон? Где ты видел такие сны? Бросай ты думать, пойдем лучше искупнемся, вон жара какая. Подарок это, подарок тебе! Давай, давай, пошевеливай плавниками, времени-то всего ничего осталось!»
– Да-да, – рассеянно отозвался Александр Иванович. Не имел он обыкновения спорить со своей Половиной по пустякам. Для чего спорить-то, когда и так всем ясно, что это сон?
Он сбросил рубашку и башмаки, закатал брюки до колен и побрел вдоль берега по самой кромке воды к пальмам,  не спеша и всякий раз становя ногу на песок как-то по особенному торжественно, омываемый теплыми зелеными волнами.
Когда он в очередной, уже несчитаный раз, мокрый и соленый, выбирался из воды, вдоволь насмотревшись на розовых и голубых медуз, солнце поднялось еще выше,  сократив в размерах нарисованные пальмы. Было жарко. Александр Иванович дошел до деревьев и лег на траву в один из рисунков погуще.
"А что, если у него обратно что-нибудь не сработает? –  как-то лениво подумалось ему. – Вот будет здорово. Так тут и останусь, так тут и поселюсь. Чайки будут приносить мне еду, а я им буду говорить: "Понемногу благодарен!" – и тихими вечерами, эдак сидючи у камелька рассказывать сказки и всякие страшные истории".
— Чайки, – обратился он к чайкам на берегу. – Вы любите страшные истории?
Чайки оторвались на минуту от своих дел и посмотрели на Александра Ивановича хитрым своим чаячьим глазом. Большое сомнение в необходимости подобных историй в данный момент было написано в этом глазу.
— Ну не хотите, как хотите, – поспешно согласился он, а про себя решил: "Это не беда, есть же еще и арифметика, и Греции Древней история. Можно и их у камелька. Жаль только, табаку я не взял".
Синий пальмовый рисунок предательски выбрался из-под Александра Ивановича, целиком предоставив его солнцу, и солнце сразу же этим воспользовалось. Высокое и жаркое даже в эти часы, ударило оно в глаза и ослепило.
Александр Иванович перебрался на новое место, выбранное тенью, зарылся поглубже в песок и сказал:
– Если это сон, то лучше его досмотреть здесь! – и тут же мгновенно заснул.
Разбудило его ярчайшее солнце. Было нестерпимо жарко.
— Пойду-ка я лучше поплаваю! – крикнул он хитроглазым чайкам и с разбега бросился в море.
Спустя немного времени, напевая победную песнь, он брел  по кромке прибоя  уже по другой стороне берега, там, где еще не ходил. Он изредка останавливался для того, чтобы схватить босыми пальцами ног какую-нибудь красивую раковину или кусок коралла. И хвост его, страшно довольный купанием и вообще всем происходящим, рисовал вслед за ним узоры на горячем песке. И ничто на свете в это утро не смогло бы сбить его с толку и удивить больше, чем  человеческий крик:
—Помогите! Па-маги-и-ите-еее! – страшно  кричал кто-то со стороны кучки мохнатых пальм.
"Боже мой! – пронеслось у него в голове. – А ведь я тут не один!"
Он вопросительно посмотрел на чаек. Те ответа не дали, и тогда он бросился бежать в сторону крика.
Под сенью пальм удивленному взору Александра Ивановича открылась картина странная и совершенно невероятная: высоко-высоко, на очень высокой кокосовой пальме, на самой ее вершине, вцепившись в ее густую зеленую гриву, одетый отчего-то в пальто, сидел какой-то человек и охрипшим уже от крика, не человеческим уже голосом орал в открытое перед ним бесконечное голубое пространство:
—Спасите! Не губите! Помогите!
Александр Иванович даже сел от удивления и дар речи тут же и потерял.
Увидев Александра Ивановича, человек тот необычайно обрадовался и закричал сверху вниз:
—Люди добрые! Граждане-товарищи! Помогите чем можете! Снимите меня отсюда! – и по привычке добавил скороговоркой: – Спасите-помогите!
—Господи, да как же вы туда забрались? – с трудом обрел дар речи Александр Иванович.
— Да не забирался я! – чуть не плача кричал незнакомец. – Сам не знаю, как сюда попал!
—Попробуйте тогда по стволу съехать, он ведь гладкий совсем! – предложил тогда Александр Иванович.
—Не выйдет!
—Отчего же? Вы что, уже пробовали?
—Да не в том дело, тут и пробовать нечего. Во мне весу нет!
—?!
—Да, да я легок, как этот проклятый бриз, который сдувает меня с этого проклятого дерева, чтоб мне провалиться!
— То есть... То есть как это? – Александр Иванович даже сел от удивления. И на этот раз вместе с даром речи потерял еще и дар мысли. Минуты через две дар номер первый, правда, вернулся, но  вот второй...
Впрочем, еще через две минуты вернулся и тот, но с большими потерями...
— Так, – сказал Александр Иванович, пользуясь уже вовсю вернувшимися дарами, – мне что-то нехорошо. Мне надо посидеть и подумать, – но не сел, а отчего-то принялся расхаживать взад-вперед под пальмой.
Медленно, медленно и постепенно остатки утерянного дара номер два, израненные, разбитые на голову в неожиданной стычке с малочисленным, но свирепым отрядом Непонятного, возвращались домой.
Минуты через три он посмотрел наверх и спросил:
—Висите?
—Висит тот, кто весит, а я тут по силе возможности по ветру развеваюсь как… как фанера! Придумайте же что-нибудь, как мне отсюда спуститься!
—А что это на вас надето?
—Пальто, пальто на мне. Хорошее такое, ватное... – кротко сказал незнакомец и вдруг взревел: – Пес бы его побрал в такую жару! Пальто на мне! Чтобы совсем мне не улететь!
—А, вот теперь я, кажется вас узнал. Это же вы искали вчера Петровича, моего соседа снизу? Впрочем, ладно, об этом после. Так вот, привяжите-ка себя чем-нибудь к стволу для начала. Например, ремнем. Привязали? – спросил он немного погодя.
— Кажется, да, – был ответ.
—А теперь снимайте свое это пальто!
—А не унесет меня?
—Попробуйте, не должно вроде...
Незнакомец медленно, со всяческой осторожностью, снял с себя пальто, тут же порыв ветра сильно его изогнул, но ремень все же выдержал, и тогда Александр Иванович крикнул:
—Замечательно! А теперь... – он сделал театральную паузу, – а теперь рвите орехи и набивайте ими пальто!
—Гениально! – закричал пальмовый человек. – Гениально!
—Зеленых, зеленых побольше! – советовал снизу Александр Иванович. – В них молоко!
 Через десять минут все было готово. Человек отвязал ремень и под радостные крики благополучно грохнулся на песок.
— Ура! – закричали они оба.
— Вы не ушиблись ли? – спросил было Александр Иванович, но вопрос его никто не услышал: время истекло!
Все та же неведомая, чудовищная сила подняла неожиданно в воздух и Александра Ивановича, и незнакомца, и его пальто, набитое тяжелыми орехами, заботливо подобрала  с земли даже брошенные Александром Ивановичем рубашку и башмаки, подняла над пальмами, выше, выше, и еще выше и, не разбирая пути, понесла на север...

Глава 8
Или страшная история, рассказанная утром

Старый, видавший виды, с белыми ромашками чайник посмотрел на часы. Часы были большие, мудрые, красного дерева махагони и ходили громко: "Тик-скрип-так". И было на тех часах ровно десять утра.
"Пора!" – решил чайник и начал медленно закипать. И был прав. Секунду спустя что-то внутри часов хрипло повернулось, завозилось, со скрежетом сдвинулось и пробило неожиданно гулко десять раз.
Да, было ровно десять утра – именно тот час, когда пока еще утро, но все то, что недавно так стремительно неслось на земле, под землей, по улицам, площадям и лестничным пролетам, дыша гарью и толкаясь локтями, вдруг как-то само по себе уже сгинуло и унеслось куда-то прочь, оставив после себя только ворохи газет, смятых папирос, запах одеколона "Гвоздика" и кучи каких-то бумаг, совершенно неясных, непонятных и ни на что не пригодных, да дворника Сергеича, нежно пахнущего луком, под окнами дома номер семь, что стоит непростительно странной буквой между тихой улицей и гаражами.
Сергеич же стоял посреди двора, опершись на метлу, некоторым знаком препинания между песочницей для детей и качелями для них же и задумчиво глядел на "Постамент". Постаментом же он называл дворовую скульптуру, так же как и он, стоящую посреди двора, но изображающую уже  девушку в майке и просторных спортивных трусах. Девушка бежала от гаражей к третьему подъезду и что-то держала в руке, что уже само по себе было подозрительным.
И не столь странным было то, ч т о  она держала в руке, а было это обыкновенной детской лопаткой (ребятишки потеряли, а Сергеич подобрал – и на видное место), сколь подозрительным был тот факт, что именно в третьем, заметьте, именно в третьем и никаком другом, подъезде жил этот злосчастный скульптор Гришвин Сергей Анатольевич, что третьего дня, в аккурат после праздников, уехал в Ленинград и не выключил на кухне свет. Да и все бы, в конце концов, ничего, если бы на "постаменте" детским синим мелком по белому не значилось: "Сергей..." – и так далее, целое уравнение с участием неизвестной какой-то еще Маши.
Вот это вот было загадкой! А ведь свет в гришвинской кухне все горел и горел!
Оттого-то Сергеич и стоял посреди двора, поводя задумчиво метлой, изредка говоря себе под нос:
—Кошки. Бумажки... Кошки-бумажки... Вот такая история, кошки-бумажки!
А над ним вовсю распускались тополя, роняя вниз, всем на головы, свои красные, похожие на толстых гусениц сережки.
Светило солнце, и оконные стекла дарили друг другу солнечных зайчиков. Одна за другой распахивались балконные двери, открывались форточки и окна, впуская свежий майский ветерок в квартиры.
Чайник  опять посмотрел на часы и засвистел. Александр Иванович снял его с огня и налил гостю чаю. Потом налил себе и сел у окна. Ветер обдувал его и щекотал нос запахом тополей.
Напротив, в парадном кресле, из парадной же чашки, отдуваясь, пил чай Шишлин, так звали его нового знакомого. Он пил чай, доедая вчерашние бублики и сыр, а на лбу – он придерживал его рукой, на лбу он держал большой, верно времен царя Петра, медный пятак. Пятак был толстый и холодный, словом, именно такой, какой необходим всякому, кому случится упасть откуда-нибудь свысока и при этом больно удариться о ножку стола.
Гость имел вид небритый и вообще чрезвычайно запущенный, но тем не менее в чем-то даже благородный. Было, было в нем что-то от старой, хорошей и когда-то, видать, боевой, но теперь всеми забытой и оттого заржавленной сабли. Что-то все время на нем как-то неожиданно вдруг благородно подблескивало, как будто письмена или фигуры какие на ножнах, бронзовые или серебряные, не разобрать уже под вековым налетом!
На коленях же он держал четыре тома словаря "Брокгауза и Евфрона", чтобы сквозняком не утянуло.
Итак, они пили чай, дул ветер, слегка колыхая шторы и Шишлина, по полу бегали солнечные зайчики в погоне за темными пятнами, а под столом весьма живописно лежала груда кокосовых орехов, придавая прокуренной кухне какой-то новый,  неизведанный еще аромат тропического порта.
Половина, чутким своим на тропики носом сразу распознала этот аромат и сказала только одно слово:
—Трубки.
— Точно! – вскричал Александр Иванович и убежал в комнату. Вернулся он не один. Из комнаты он принес две старые свои трубки, пачку дорогого табаку "Drum" и зачем-то еще штурвал от крейсерской яхты.
Потом они долго чистили и выбивали трубки и наконец закурили, пуская невероятно густые клубы ароматного черносливового дыма. И гость Александра Ивановича наконец продолжил разговор, прерванный чайником и портовыми работами:
—Таким образом, они смогли управлять моим весом, стоило им только этого захотеть. А случилось это так...
Шишлин затянулся как следует табаком, пошуршал рукой по небритым щекам,  выпустил целое облако дыма, закрыл глаза и, откинувшись в кресле начал:
—Однажды (я помню этот вечер как сейчас) – это было зимой, отвратительно темным и отвратительно холодным зимним вечером. Я, надо сказать, ужасно не люблю холода... Впрочем, это не имеет прямого отношения к той истории, которая произошла со мной.
В тот вечер я сидел совсем один в лаборатории, в институте… Ах да, я забыл сказать, что тогда я работал в институте  этих...
Тут Шишлин  мучительно сощурил глаза и принялся щелкать пальцами:
—Ну, этих... Как их там... Исследований, во!
— Ага, исследований, – сказал Александр Иванович, обрадованный находкой.
—Ну да, исследований. Младшим научным сотрудником я там исследовал. Так вот, – продолжал он, – все уже по домам разошлись чтобы, значит, дома исследовать. А я в лаборатории остался. Торопиться мне некуда, думаю, час пик я терпеть не могу, так чего же я пойду? Лучше поисследую тут чего-нибудь. Почем, например, чай с лимоном в нашем буфете? И остался.  Я тогда часто так делал. Да, часто... А вот в тот раз не надо было!
Тут он опять замолчал, чтобы раскурить собравшуюся было погаснуть трубку, и долго сопел ею, а когда раскурил, то продолжил и очень странно:
— Об одном вас только прошу! – вдруг почти закричал он. – Никогда, никогда не ищите ничего в Москве при помощи объявлений!
— Что вы искали? – испугался Александр Иванович.
— А искал я, – тут он сделал загадочное лицо и опять письмена на нем блеснули и закончил шепотом, – искал я бамбуковую флейту!
— Вы играете! – обрадовался Александр Иванович.
—Да нет, куда мне: медведь на ухо наступил. Флейту  ведь я искал не простую, а для змей флейту. Хотел себе ужа завести, от одинокости. Жил я тогда совсем один, в целой однокомнатной квартире на Вшивой Горке. Оно, с одной-то стороны очень, конечно, хорошо, что один, без соседей, это в Котельниках редкость большая, а с другой, не очень хорошо. Проснешься иногда ночью и думаешь: "Ну вот хоть кто-нибудь!" Ан, нет никого! И думаешь: "Хорошо бы хоть с кем-нибудь хоть словом перекинуться". Ан не с кем!
Он налил себе еще чаю и зажег еще раз погасшую наконец трубку. Попыхтел ею и продолжил, помешивая сахар в чашке:
—А с третьей совсем уж стороны, как начнешь с кем-нибудь перекидываться этими самыми словами, так и перекидываешься, перекидываешься, пока в конец не рассоришься и опять, заметьте, опять, уже по своей воле, не замолчишь.
Тут он бросил книжки на стол, взлетел под потолок и оттуда, колыхаемый сквозняком, провозгласил:
—Вот вам Теорема Шишлина номер раз: "Всякий одинокий Шишлин должен завести себе ужа!"
И попросил:
—Подайте-ка мне книжки, пожалуйста.
Спустившись вниз, он опять откинулся в кресло и мечтательно закрыл глаза, сразу став отчего-то похожим на разлегшуюся на солнышке очень крупную, но небритую ящерицу:
—Ах, как мечталось мне тогда об этом. Как, проснувшись ночью, я достаю блюдце с молоком, беру свою флейту и играю ему. Я бы научился! И сидим мы, эдак по-холостяцки, и хорошо. А как с ними, с ужами-то, без флейты? Никак. Отсюда вытекает теорема Шишлина номер два:  "Всякий мечтающий о всяких ужах Шишлин должен завести себе флейту для всяких ужей". Теорема номер раз и теорема номер два вместе дают нам важное следствие: "Шишлин должен завести себе флейту". И я последовал этому следствию. Что тут началось! Я обегал всех знакомых, все магазины, всем "Исследованиям" намозолил глаза, потому что спрашивал всех подряд. Тщетно. И вот тогда я стал клеить объявления. Много я их тогда расклеил по всей Москве, а в основном возле цирка на Цветном. Каждый день, до исследований и после исследований, я их писал и клеил, клеил и писал. Пока не замерзал окончательно, потом шел домой и грелся чаем.
И так прошло почти два месяца. И, надо сказать, к тому времени я совсем уже остыл насчет ужей, и уже давно была мною сформулирована теорема номер три «О собаках», когда вдруг, тем самым вечером, все повернулось к чертям.
Итак, я сидел в своей лаборатории за своим столом и собирался уже вовсю развить широкую экспериментаторскую деятельность в области нашего буфета. За окном было уже совсем темно, холодно и скверно и, как всегда, горели эти мертвые ртутные фонари над какими-то пакгаузами. В том месте вообще отчего-то  было много всяких пакгаузов, и вечером, зимой, их присутствие становилось просто невыносимым.
Открылась дверь, и в лабораторию вошел совершенно незнакомый мне человек. Одет был тот человек в ботинки размера невероятного, рыжую шапку треух и, как нетрудно догадаться, в проклятое ватное пальто в клетку. Но самым поразительным были его глаза, какие-то ужасно тоскливые и мутные, словно его мучала какая-то невероятно жестокая болезнь. Ах, не доверяйте никогда таким глазам, особенно, если рот под ними улыбается!
Он улыбнулся и сказал:  "Здравствуйте, мы по объявлению" – и достал из-под пальто какую-то трубку из дерева. Это была вожделенная моя флейта. Я понял это сразу. Поверьте, это определяется без ошибки, если вы сначала что-то долго ищете а потом вдруг неожиданно находите действительно то. "Да, – сказал я себе, – только такая флейта способна заклинать змей!" – и спросил его зачем-то:
—Сколько она стоит?
— Пять пятьдесят пять, – скороговоркой произнес тот. И добавил: – Только, чтоб все деньги медные были! – тут ящерица открыла глаза и превратилась обратно в Шишлина. И, наклонившись к Александру Ивановичу, доверительно сказала:
—Никогда, слышите, никогда, если у вас есть сердце, не верьте голове! Голова всегда глупа, она всегда вас обманет! И если я скажу, что именно с этого момента начались все мои злоключения, то не ошибусь. Да, именно с этого.
Совершенно ни о чем не думая, я бросился в буфет менять деньги. На вопрос, зачем мне столько меди, что-то врал про какие-то автоматы и через пять минут держал ее в руках.
Незнакомец долго считал мелочь, потом ссыпал ее в бездонный карман своего пальто, ткнул пальцем во флейту и спросил, умею ли я правильно пользоваться данным инструментом.
Я, конечно же, поинтересовался: что значит правильно? На что незнакомец довольно доступно объяснил мне, что дилетантский подход к змеям может не только не дать требуемого результата, но и даже напротив, привести к последствиям печальным, как для змей, так и для начинающего их друга.
И тут же, объявив, что является одним из лучших заклинателей змей в стране, предложил мне брать у него уроки «различных заклинаний». Уроки эти сравнительно недороги, сказал он, и весьма эффективны. Тут он наклонился ко мне поближе и добавил, что на определенном уровне совершенства уроки эти помогают для управления не только змеями, но и некоторыми другими живыми и не совсем живыми существами. Он наклонился еще ближе и добавил: «Вы даже сможете управлять людьми, друг мой!»
Сердце, сердце мое! Ты ведь мне кричало еще тогда: Шишлин, дружище, брось ты все это! Прогони ты его из своей лаборатории! И сам ступай скорее к себе домой!
Но, увы, голова моя уже бежала вперед, напролом, через все, навстречу гибели. Ум мой помутился: как же так, вдруг прямо так и управлять людьми! Ну представьте, представьте себе: вдруг опять враги напали, идут они, все, все попирают. А тут я на белом коне: «Кто с мечом к нам…» – и так далее. Враги, конечно же, лапки кверху и все поголовно в плен сдаются. Вот ведь здорово, а?! Ну и тому подобное…
И я загнал сердце свое под лавку, как загоняют верного пса, если тот нас же ради облаивает непрошеных гостей.
Незнакомец написал мне какой-то адрес и попросил назавтра по нему явиться в любое время.
Когда мы прощались в дверях, и я спросил о цене за уроки, он как-то странно улыбнулся и сказал, что цена меня «не отяготит». И был удивительно прав…
Тут Шишлин был как-то особенно неясен в словах, затем вскоре совсем замолчал и принялся заново набивать свою трубку. Набивши ее, принялся сопеть и раскуривать ее. Раскуривал он ее долго, и потрясенный Александр Иванович попросил:
– Пожалуйста, если можно, расскажите дальше!
– Дальше? Пых-пых… Ну что ж, сейчас, видимо, можно. Извольте тогда выслушать до конца!

Глава 9
Продолжение страшной истории, рассказанной утром

   Стояло ясное морозное зимнее утро конца февраля. Ярчайшее солнце, несмотря на ранний час, уже успело затопить всю Вшивую Горку. Никем еще не тронутый ночной снег, что вывалил на Москву накануне, как из большой прохудившейся пуховой перины, теперь уже лежал спокойно, поблескивал на солнце и громко хрустел под ногами редких субботних прохожих. На заваленных сугробами деревьях и крышах древней горки, на колокольне Мученика Никиты, похожей сейчас на большую белую шапку, звонко и весело тявкали галки. Вороны кругом каркали самодовольно и жирно. В сквере, бегущем к Москве-реке, в кустах, как мыши, возились воробьи, а синички тенькали так громко и радостно, что казалось, если бы не февраль да мороз – апрель, апрель, апрель, да и только!
Однако Шишлина все это мало интересовало. Знал он только одно: ехать ему надо сейчас, судя по адресу на бумажке, в сторону Лефортова. Шишлин спустился с горки, сел в холодный троллейбус, доехал на нем до Заставы и принялся ждать там трамвая, расхаживая взад и вперед по остановке.
В голове его творились вещи невообразимые. Покупка ужа, вожделенная флейта – все это отошло куда-то далеко, на далекий архипелаг Пуамоту.
Картины, одна другой смелее, носились в его помутившейся голове. Вот он один против банды хулиганов, вот он решает вопросы международного урегулирования, наказует кого надо, а кого надо – милует, грозит перстом и говорит:
– Никогда больше так не делай!
А ему в ответ:
– Дяденька, простите, я больше так не буду!
– То-то же! – наставляет он. И так далее.
Тем временем подошел трамвай. Граждане поднялись в вагон, с ними вместе и Шишлин. Вагоновожатый объявил что-то громко, и граждане вышли из вагона. Шишлин же, не обратив на то особого внимания, продолжал посадку, а именно: сел на переднее сиденье прямо за кабиной вагоновожатого и бессмысленно уставился в окно, досматривая свои картины одна другой смелее.
Если бы Шишлин был в тот час в своем уме, то, пожалуй, и даже наверняка он обратил бы внимание на то как, где и куда он едет. Но не был он в своем уме. А потому и не заметил он, что, во-первых, едет он очень быстро и без остановок, что совсем не шло самому трамваю – это был старейший деревянный вагон типа «Аннушка», скрипящий и содрогающийся от такой скорости; во-вторых, он был единственным пассажиром вагона; а в-третьих, трамвай этот не всегда делал так, как положено делать от века всем без исключения трамваям.
Нет, я ничего не хочу сказать об этом трамвае плохого, однако иногда он слегка все-таки приподнимался над рельсами и как бы даже подлетывал над ними, что в облаке снежной пыли под его колесами не было заметно почти вовсе, но ведь и это не все! Я не берусь его судить, но должен заметить, что стрелки и перекрестки рельсового пути трамвай этот, похоже, просто иногда не замечал и каким-то образом всегда оказывался на тех рельсах, где ему было надо.
И пробудился Шишлин от созерцания своих картин, одна другой смелее, только оттого, что трамвай заметно тряхнуло (вагон попросту упал откуда-то на перекресток перед Лефортовским мостом). Шишлин огляделся наконец осмысленно и понял, что в Лефортово он попал совсем не с той стороны, откуда думал. Это еще больше пробудило его к жизни, тогда он встал и подошел к вагоновожатому.
– Я извиняюсь, - сказал он, – а это какой маршрут?
Вагоновожатый резко ударил по тормозам. Вожатый удивился – трамвай остановился!
– Вы кто? – испуганно спросил он у Шишлина.
– Я – Шишлин, – сказал Шишлин, поднимаясь с пола.
– Но здесь нельзя! Там же написано! – вожатый разгоряченно махал руками куда-то на дверь. – Это… это, в конце концов, опытный, ну, так сказать, пробный трамвай! – сбивался он. – А вы,…вы..! Кто вы такой?
– Я – Шишлин, – повторил Шишлин.
Вожатый что-то сдавленно прошипел и трамвай снова тронулся. Из кабины слышны были только какие-то неясные восклицания, то ли: «Еду я, еду!» – то ли: «Яду мне, яду!». Потом, когда уже трамвай совсем разогнался, вожатый вдруг засмеялся и сказал:
–    Да, ну вы меня просто-напросто перепугали. Я-то думал, что мой вагон пустой, – и добавил, как бы извиняясь: – Вообще-то, трамвай этот только для меня экспериментальный, в депо начальство давно уже хочет списать его на свалку. Да мы вот с ним не хотим. Не можем. Ну и ладно, ну и хорошо. Вы – Шишлин, а я вагоновожатый, и зовут меня Михаил Афанасьевич, будем знакомы. А как, собственно,  вы тут оказались? – спросил он уже без всякого гнева, а скорее просто с удивлением и любопытством. Глаза его были какие-то большие, умные, темные и почему-то печальные.
– Сел на остановке, у Заставы, – промямлил, как провинившийся школьник, Шишлин.
– У Заставы!? – воскликнул Михаил Афанасьевич – То есть, нет, я хочу сказать: что, вы от самой Заставы со мной ехали?
– Ну да, похоже на то, – неуверенно подтвердил Шишлин.
– И вы, конечно, ничего такого странного по дороге не заметили? –почти утвердительно спросил вагоновожатый.
– Да нет, я как-то… Вы мне лучше скажите, где мне лучше сойти, тут вот…    Шишлин принялся рыться за пазухой, а потом и водить пальцем по бумажке вчерашнего незнакомца.
– Ага, это недалеко, я вас высажу напротив. Но вот… –вагоновожатый слегка замялся, – только лучше бы вам туда не ходить.
– А почему это, собственно? – удивился Шишлин.
– Не знаю почему. Трамвай не хочет! Он же ведь у меня почти совсем ручной и даже почти совсем немного волшебный, – как бы извиняясь сказал Михаил Афанасьевич и посмотрел на Шишлина большими своими глазами.
Шишлин удивленно хмыкнул, а трамвай остановился.
– Собственно, это здесь, – сказал вожатый. – А может не стоит?
– Стоит! – отрезал Шишлин и сошел с подножки.
Он перешел улицу и оказался прямо перед открытыми витыми чугунными  воротами. За воротами начинался небольшой сквер, засыпанный снегом, а за ним – чья-то бывшая усадьба. Главный дом и флигеля покоем. Колонны, портик, желтые стены. Шишлин прошел между гигантскими сугробами по расчищенной дорожке и пошел прямо к дому.
Справа от парадной двери, кроме сообщения о том, что усадьба сия с восемнадцатого века здесь стоит и стоять будет только потому, что охраняется государством, имела место громадная мраморная доска. Золотыми буквами по белому мрамору ослепительно было написано: «Посольство», а ниже, буквами помельче: «Дворницкий отдел».
Шишлин недоуменно оглянулся и увидел, что чуть поодаль, справа от него, находится еще одно строение. Сделанное на манер дачного туалета из неструганных досок и выкрашенное самым простым каким-то суриком, строение это, тем не менее, несло на себе такую же громадную мраморную доску. На доске этой также сияло:  «Посольство», а ниже «Консульский отдел».
Между двумя этими строениями стоял, царственно опершись на лопату, какой-то дворник в валенках и пристально глядел на пришельца.
«Ничего не понимаю. Таблички они, что ли, перепутали?» –подумал Шишлин и хотел уже было спросить у дворника, туда ли он попал, как тот вдруг сам и направился к нему.
– Вы, осмелюсь поинтересоваться, не Шишлиным ли прозываетесь? – подойдя, спросил дворник, обнаружив неожиданную вдруг бороду, размера ничуть не меньшего, чем его лопата.
– Так точно! – почему-то отрапортовал Шишлин.
– Ну, тогда вам на главный вход, приказано пропустить. Ждут уже.
– Спасибо, а это где?
– Так, это, как бы сказать, все перед вами! – сказал дворник, провел Шишлина по крыльцу большого дома, нажал на ручку парадной двери и приглашающе ее приоткрыл.
Шишлин уже было двинулся вперед, как вдруг дворник быстро поймал его за рукав и громким сиплым шепотом, надвигаясь, брызжа слюной, обдавая его сложной смесью каких-то странных дворницких запахов, быстро оглядываясь по сторонам и совсем задушив его своей бородой, принялся хрипеть ему на ухо:
– На поганеньком трамвайчике ты приехал, на поганеньком! А ну-ка там узнають!? – тыкал он пальцем в сторону открытой двери. – Что будешь делать!? А!?
Шишлин с трудом вырвался из рук явно безумного дворника и решительно вошел в дом.
Прямо за дверью стоял вчерашний незнакомец. Наряд его нисколько не изменился с прошлого раза.
– Заходите, давненько поджидаем, – проворковал он и сделал приглашающий жест к еще одной двери.
Шишлин покорно двинулся за ним. Дверь открылась, и Шишлин, к своему большому удивлению, обнаружил за ней самую обыкновенную кабину лифта. Незнакомец нажал на кнопку где-то вверху и Шишлин, еще больше удивившись, заметил, что кнопка эта обозначает пятый этаж. Двери закрылись.
«Да тут ведь не будет этих пяти этажей. Их тут у них всего-то два от силы!» – недоумевал Шишлин.
Тем не менее, лифт вздрогнул, что-то в нем задрожало, и он стремительно полетел вниз.
«Едем вниз. Не больше и не меньше», – решил Шишлин.

Глава 10
Окончание страшной истории, рассказанной утром

– Больше всего меня поразило на этом этаже обилие снующих туда-сюда людей, – продолжал Шишлин.  – Это были в основном дворники с метлами и лопатами, а также какие-то личности, одетые похоже на моего спутника: в рыжих волосатых кепках или шапках-ушанках и в непременных клетчатых ватных пальто. Изредка попадались, впрочем, какие-то граждане, облаченные в довольно приличные костюмы и с глазами цвета новых железнодорожных рельсов.
Все это двигалось, перемещалось с места на место деловито, молчаливо и целенаправленно, словно в каком-то невиданном муравейнике. На одном из перекрестков длинного коридора, по которому мы шли, путь нам преградил небольшой отряд стрельцов, весьма похожих на тех, что показывают в кино про старую жизнь. Стрельцы катили перед собой старинную тяжелую пушку, всю сплошь покрытую бронзовыми рисунками каких-то не очень опрятных с виду зверей и незнакомыми буквами.
– Это что, у вас тут кино снимают? – спросил я своего провожатого.
– Нет, нет! – ответил тот и странно закончил, – Инвентаризация тут у нас, инвентаризация.
Вообще коридор этот поражал своей длиной. Шли мы по нему уже около получаса, а конца ему и не видно было. Однако через несколько поворотов мы свернули куда-то вбок, некоторое время шли еще одним коридором, затем остановились перед какой-то дверью и спутник мой сказал:
– Ну, вот тут и расположимся.
За дверью оказалась довольно просторная комната казенного вида: большой письменный стол, за ним – руководящее кресло, по бокам стола – подчиненные стулья, в углу – несгораемый совершенно шкаф.
– Ну-с, приступим! – произнес, потирая руки, мой новый знакомец. – Прежде чем начать обучение, давайте-ка проведем небольшую проверочку, тестик, так сказать, на ваши способности! – сказал он и усадил меня в руководящее кресло. Затем он извлек из кармана своего пальто самый обыкновенный спичечный коробок, поставил его передо мной на ребро и изрек:
– Вот вам заданьице. Попробуйте-ка вот для начала коробочек этот просто-напросто перевернуть, но только – одно условьице: с помощью вашего мужественного взгляда и больше никаким другим способом. Ну вот, вы тут пытайтесь, это не так уж сложно, – ободрил он, – а я через полчасика подойду, – и похлопал меня по плечу.
– Только, чур, без обмана! – сказал он  уже в дверях и вышел.
Честно, но безуспешно пытался я задание это выполнить. Пытался и так и сяк, и даже дольше, чем предполагалось. Вернулся он только через час.
– Ну как? Идет дело?  – спросил он с порога. И, убедившись, что-таки никак не идет, утешил: – Ну, не у всех же ведь это получается, далеко не у всех. Редко у кого, редко, но я вот, например, могу, смотрите!
Спичечный коробок упал плашмя, затем подпрыгнул и завертелся на    столе. Я встал завороженный, глядя на крутящийся коробок, который и не думал останавливаться.
– А почему? - продолжал мой новый знакомый. – Почему вот вы не можете, а я вот могу? – коробок перестал вертеться и замер на столе ровно против всех законов равновесия, чуть покачиваясь на уголке между гранями.
– Почему? – сдавленно прошептал я.
– А потому, что я  подключен, а вы – нет. А подключен я к тому, кто это может. К Хозяину. А он может не только это, но и все, что захочет. Если же вы подключитесь ко мне, то подключитесь и к нему. Ну что, желаете подключиться?
Сердце, сердце мое, ты уже давно сидело и молчало, побитое и загнанное мною под лавку!
– Желаю! – сказал я тогда в безумии своем. – А только как?
– А вот, извольте договорчик подписать, вот ознакомьтесь, – он опять полез в карман своего пальто и достал сложенный вчетверо листок бумаги. – Да и не договорчик даже, а так жировочка об оплате услуг, – интимно добавил он.
Не помню уже, что там и было написано-то на этом листочке. Да и мудрено было бы запомнить – бумага эта была самой обычной  прозаической квитанцией об оплате чего-либо: за стирку белья или за починку обуви или еще что-нибудь в этом роде. Там были уже заранее отпечатанные бледно-серые какие-то наименования, а напротив них – фиолетовые под копирку писанные какие-то закорючки и галочки, навроде того, что: «согласен, мол, белье мое отдаю в количестве одной наволочки…и т.д.».
Пока я смутно пытался хоть что-то понять в этой бумаге, мой будущий учитель начал поглядывать на часы и поторапливать меня. Он сказал, что все, что там написано, значения не имеет никакого, все это сплошные формальности и нужны только для отчетности, никому от них не будет ни горячо и ни холодно, что было бы только у меня желание учиться, а там уж мы как-нибудь разберемся, время его весьма ограничено и, потыкав пальцем в какую-то галочку на бумаге, попросил:
– Черканите-ка тут карандашиком! – сам этот карандашик обмусолил во рту и передал мне. – Вот тут вот, где галочка стоит, поставьте вензелечек! –ласково прожурчал мой ватный знакомец.
Я недолго думая подписал, размышляя между тем, как бы половчее спросить его о цене за уроки. Не в своем уме я был, повторяю!
– Ну, вот и подписали, какие мы молодцы! – проворковал ватный, аккуратно сложил бумажечку вчетверо и погрузил ее в свой необъятный карман. – Вот и подключились, вот и хорошо! – сказал он и неожиданно добавил: – Глупый ты человек!
И тут вдруг кто-то с неимоверной силой выдернул из-под меня пол, на котором я стоял и пребольно ударил меня по спине потолком, на котором я теперь лежал, нелепо расставив руки и ноги.
– Отлично! – вскричал ватный и начал как-то странно водить руками перед собой. И что удивительно, подчиняясь этому руковождению, я против всякого моего желания принялся летать по комнате и вправо, и влево, и вверх, и вниз, словом так, как хотел мой новый знакомый.
– Вот так-то милок! Ишь ты, уроки ему преподавай, управлять ему давай! Нет уж, фигушки, самим не хватает! – шипел он. – Так что наш ты теперь, соколик, нету тебе от нас выхода до веку! А вздумаешь шутки шутить – не обрадуешься! Не советую! – сказал он мне наставительно, улыбнулся нехорошо и вышел из комнаты, а меня оставил болтаться под потолком.
Тут Шишлин снова замолчал и долго сидел молча, глядя в чашку с остывшим чаем.
Александр Иванович, не решаясь что-либо сказать, тоже стал глядеть в свою чашку. Через некоторое время Шишлин, очнувшись, продолжил:
– Да, вот так я вдруг потерял свой вес совершенно, и это было явным и страшным следствием моей гордой глупости. Однако самое страшное было не в этом, а в том, что они смогли управлять мною…
– А они, это кто? – в ужасе прошептал Александр Иванович.
– Они? – Шишлин как-то криво усмехнулся, подумал немного и сказал:
– Что же, будет вам и про них.

Глава 11
Продолжение окончания страшной истории, рассказанной утром

–   Вообще со стороны все это похоже на большой какой-то НИИ, – начал продолжать Шишлин. – И наука там, в отличии от моих Исследований, процветает! Сложная наука и заумная. На грани фантастики! Где еще такое можно увидеть?! Послушайте вот, какие, к примеру, труды пишут: «Сравнительные характеристики эффективности корок арбуза астраханского и дыни ташкентской применительно к увеличению скользящих свойств тротуара». А как это вам! Так выясняется, что арбуз, оказывается, хоть и лучше, но дыня при этом менее заметна!  Или вот, например: «О безусловной корреляции числа отдавленных ног в троллейбусах со слетаемостью дуг оных с контактных своих проводов». Каково, а!? Причем, заметьте, зависимость-то по гиперболе! – восхищенно произнес Шишлин.
– Как, простите, вы вот сказали: погибе…? – скромно поинтересовался далекий вообще от науки Александр Иванович.
– Большая, в общем, зависимость. Все это я вам рассказываю, поскольку был я тогда еще только-только из Исследований и помогал им там кое-что посчитать, а это была довольно высокая должность, но после того, как были обнаружены в моих расчетах некоторые ошибки… – тут  Шишлин стал опять невнятен,  задумался совсем уж глубоко, потянулся к трубке, нашел ее, потом очень долго набивал табаком ее,  затем еще дольше раскуривал ее, а затем медленно, почти по слогам произнес:
– Преднамеренные они все были. Ну, прикрыл я их всякой математикой, а толку-то! Они их сразу и заметили. На первый раз сослали меня «на низы». Там я должен был подглядывать и подслушивать. Они смогли заставить меня заняться подслушиванием и подглядыванием, ибо в противном случае мне предлагалась маленькая экскурсия  своим ходом до границ стратосферы. Я почему-то отказался. Там холодно. И дышать нечем. А я ведь всегда надеялся, что когда-нибудь да избавлюсь от них, придумаю, как убежать, или еще что, не знаю, но надеялся… – Шишлин опять замолчал надолго, посопел опять трубкой и, бросив наконец ее,  разгоряченно продолжал:
– Одно вам скажу точно:  любая пакость, от самой мелкой и до самой крупной, в нашем городе почти всегда – их рук дело, и в этом им помогает страшное, древнее какое-то злое колдовство. Знают они его секрет! Да ладно! – махнул он рукой отчаянно куда-то и кому-то – не в этом суть! А суть в том, что вот ведь живет целый город людей, да? А ведь никому даже и в голову не придет, что пока он занимается своими делами, тем временем Никому Неизвестные Агенты не покладая рук работают в очередях, трамваях, метро и делают людям пакости мелкие и средние. А зачем? А затем просто, чтобы горожане те всегда были насторожены и недоверчивы друг к другу! А сами тем временем красят стены домов в серый, желтый, коричневый и прочие безумные цвета, чтобы люди не видели настоящих красок дня и ночи. Они вешают на стенах и крышах домов все эти огромные плакаты и надписи, лишенные всякого смысла… – тут Шишлин тяжело вздохнул:
– Ведь люди так верят всему, что только им ни напишут на стенах или заборах, особенно если крупными буквами! И главное, что им все равно, что там написано, лишь бы верить хоть во что-нибудь! А ватным все равно, что писать, лишь бы только не настоящее, чтобы люди не знали настоящего смысла вообще.
– А зачем же все это им!? – спросил потрясенный Александр Иванович.
– Даже смешно! Ведь это же власть! Власть над жителями города им нужна, вот что!  Издерганный и бесцельный горожанин весьма внушаем, им может командовать даже собственный ребенок! Ну а чтобы бить наверняка, им кроме всего прочего неплохо бы еще и знать все и про каждого. Да будет вам известно, добрая злая половина дворников работает на них! А мы, невесомые профессионалы слежки, честь имею! Да-с…А сколько же у них еще всего такого, даже мне до сих пор непонятного! Стрельцы эти, к примеру? А? Стрельцы-то оказались самые что ни на есть настоящие, из того, старого времени!
— Но как же вы теперь? – спросил не на шутку встревоженный страшной шишлинской историей Александр Иванович. – Неужели же вернетесь обратно к ним?
—Ну нет уж! К эти ватным? Ни за что на свете! – запротестовал Шишлин и опять сверкнул то ли серебром, то ли золотом самоварным. И заговорил возбужденно: – Я теперь, конечно же, неуправляемый никем из них! Я просто чувствую это, понимаете? Да нет, не понимаете, конечно! Но это сразу мне стало понятно, когда… Нет, конечно, весу во мне как не было, так и нет! Но это – свобода! Я ведь в Москве, опять же, сижу с вами, говорю. И никто, понимаете, и ничто мною не двигает и никуда меня не перемещает! Мне так повезло, как никому никогда не везло, вот, что я вам скажу! Чует, чует мое сердце, не обошлось тут без чьего-то участия. И если верить моей, пес бы ее побрал, профессиональной шпионской интуиции, мы с вами втянуты в переплетение событий столь невероятных и странных, что просто...
—Что, извините, вы сказали вот: «Уиции...»
Шишлин задумался.
—Короче говоря, приключениями пахнет! – и рассмеялся весело.
—А вас не будут ли искать или вовсе искать не будут?
—Так вот я и говорю, что свезло мне. Все дело в том, что у ватных есть правило. И называется оно там "Инструкция № 5, Подписанная Самим". Так вот, если связь с агентом прерывается, его, по этой инструкции, немедленно, просто в срочном порядке отправляют  туда, – и он ткнул пальцем в потолок. – Так я вчера, когда меня понесло вдруг куда-то, по чести сказать, уже подумал, что так они и сделали. Да наверняка и сделали, но поздно: я в это время уже куковал на вашей замечательной пальме! И ведь что-то же охраняло меня в тот момент, а что?
Александр Иванович сделал вид, что не знает.
—Ну и пусть себе думают, что вас нет! А вы есть, – сказал он.
— Да, пусть думают. А я есть! – согласился Шишлин. – Пусть.
—Главное, им на глаза не попадаться. Поживите-ка вы пока у меня, а там, может, и с весом вашим как-нибудь разберемся, – сказал Александр Иванович и полез под стол.
И когда он вылез с двумя орехами, они, проделав в каждом из них по две дырочки, чокнулись за успех этого сложного дела и выпили их не торопясь, причмокивая от удовольствия и всякий раз желая друг другу здоровья.
Потом они посидели еще немного, потягивая потихоньку ореховое молоко, поговорили о том, о сем.
Затем выкурили по сигарете и решили все-таки лечь спать, ибо бессонная ночь уже давала о себе знать и тяжестью в ногах, и музыкой в голове.
Шишлин походил по квартире в поисках места для ночлега, но так и не нашел. Любимый диванчик Александра Ивановича, кресло и даже матрас, брошенный на балконе, на сквознячке, были им отвергнуты сразу.
—Это у вас не стремянка ли? – спросил он, указывая на стремянку за дверью.
—Стремянка...
— Ага! – радостно возопил он. – Если в доме есть стремянка, значит, в доме не обошлось и без антресолей!
И тут же потребовал себе антресолей. Антресоли были ему показаны и, кажется, полностью его удовлетворили. Не беда, что пришлось снять с давно уже насиженных мест множество всяких вещей, живших там годами. Зато в результате из самого обыкновенного и, в общем-то, никому не нужного шкафа получилась самая настоящая Комната Для Шишлина.
Были также и другие положительные результаты этой операции. В частности, неожиданно вдруг  нашлась, все на тех же антресолях, старая и давно уже потерянная Александром Ивановичем  китайская  ваза с красными, на цветы похожими, драконами и цветами, удивительно на драконов похожими. Также были найдены: мотоциклетный шлем, принадлежащий неизвестному лицу, старая  крымская рубашка  Александра Ивановича и старые же, крымские же парусиновые брюки, а также хорошая и достаточно подробная карта Антарктики – вещь, как известно, удивительно  нужная и ничем не заменимая в хозяйстве. В числе событий отрицательных оказалось то, что в ходе операции вазу все-таки разбили. Но Шишлин тут же всех успокоил, сказав, что «уж клеить-то он умеет» и что склеит завтра же.
Антресоли оказались широкие и длинные, сквозные, кончавшиеся в кухне двумя застекленными дверцами. В таких антресолях можно даже сидеть, не пригибая головы.
—Вот!— сказал Шишлин. —Тут и буду жить. Тут и поселюсь в изгнании!
Александр Иванович перетащил туда матрас, подушку и настольную лампу, чтоб читать. Хотел еще перетащить тумбочку для всяких мелочей и свечек, но Шишлин наотрез отказался:
—Не стоит,—сказал он, как-то торжественно глядя на антарктическую карту, —захламлять мебелью Дом Изгнанника!
Александр Иванович согласился, только принес ему много толстых книг.
—Вот, — сказал он, — это чтобы вам спускаться было оттуда удобнее. Возьмете под мышку и спуститесь.
Они посидели еще немного у Шишлина на чердаке. Покурили, глядя загадочно во двор, на воробьев и старушек  через кухонное окно, размышляя каждый о своем.
Когда Александр Иванович уже слезал сверху, он вдруг спросил у Шишлина:
—Скажите, а с вами вчера утром ничего странного не случалось? Чего-нибудь такого… необычного?
Шишлин пожевал немного губами, подумал, поскреб свою щетину и сказал:
– Не-ет. Ничего...Совсем-совсем ничего, ровным счетом.
—А вот со мною, признаться кое-что было, хотя для начала следовало бы вас спросить… А зачем вы, собственно, висели у меня вчера утром под окном? Вы что, правда искали Петровича, соседа снизу?  — попытался было зачем-то поставить Шишлина в тупик Александр Иванович. Но тот туда совсем никак не поставился и более того, ответствовал ему странно:
—А  ведь не я это был, а вот кто это был, а?! … – тут лицо его сделалось  вдруг каким-то странно вдохновенным и таинственным весьма, и шепотом, сиплым тихим шепотом, глядя завороженно ему прямо в глаза, он продолжил:
– Не я, не я это был, в том-то все и дело. Меня ведь, собственно, вчера вечером и послали к вам затем, чтобы  разузнать, кто это был тут у вас утром в моем ватном обличии! Дворник не из вашего, а из соседнего двора доложил, а меня и послали. А ведь не из наших был этот кто-то!
—Чудеса… — протянул тихо  Александр Иванович, — но к чему же все это?
— К большим, надо полагать, – тут Шишлин опять зевнул, —приключениям. Ежу даже ясно, что дело пахнет приключениями.
—Приключениями… — повторил Александр Иванович и опять задумался, а когда очнулся, гость его уже мирно спал и так замечательно подсвистывал себе носом, что даже  видавший виды белый с ромашками чайник, дремавший на плите, сквозь сон булькнул что-то там про «негодных канареек, что поют и спать мешают».
—Спокойной ночи, — пожелал Александр Иванович, потом убрал стремянку и лег на диванчик, укрывшись верблюжьим пледом.
—Спокойной ночи, — пожелал он себе и закрыл глаза.
И мысли его тут же принялись убегать от него и разбегаться  по всяким путанным закоулкам.
«А как же это вот сегодня? Дома эти пестрые-безумные, надписи на них непонятные. Никакого не вижу отличия от тех, ватных», – думалось ему засыпаючи.
«И я ничего не понимаю»,  – подтверждала Половина.
«Юродство какое-то!» – рявкнул кто-то грозно и недовольно у него в голове.
«Шутовство!» – подтвердила Половина.
«Ну да, ну да… Именно примерно так… Шутовство… Что, они собственно, шуты-то эти делают? Стоят на голове вверх ногами и всем про всех правду говорят… А все, что на голове стоит, ставят обратно на ноги… Ну да, ну да…Интересно все это… Лес…Холм… Река». – Он совсем уже засыпал, когда неугомонная Половина растолкала его вопросом:
«Слушай, а чем отличаются злые колдуны от добрых волшебников? Только тем, что одни злые, а другие добрые? Да?»
Александр Иванович собирался уже было подумать об этом, но неожиданно для себя заснул.
Опушка леса. Высокий зеленый холм за серебристой рекой. На холме дуб, а солнце садится за реку. От этого река блестит, от этого река похожа на расплавленное золото, от этого река широка и глубока, и нет никакой возможности перейти на ту сторону, где старый дуб и запах остывающих трав... Впрочем, это уже и неважно. Он уже спит.
А высоко над городом, зависнув в прозрачной синеве, сочным оранжевым апельсином неподвижно стоял воздушный шар. На тугих его боках ярко блестели солнечные пятна. Ветра не было совсем, а потому Клавдий и Жан-Жак, никуда не торопясь, допивали утренний кофе.
Жан-Жак  читал  газету и, видимо, оттого на носу его блестело пенсне. Пенсне это часто дрожало, разбрасывая вокруг снопы серебряных искр – Жан-Жак смеялся.
– Ну, что ж, —сказал Клавдий, — пора и за дело приняться.
Клавдий перегнулся за борт корзины и принялся там что-то отвязывать и распутывать.
—Что у нас на этот раз? — спросил Жан-Жак, оторвавшись от газеты.
—Я тут на досуге поразмыслил и решил, что один миллион двести восемьдесят три штуки разноцветных весенних шариков еще никому не помешали и им тоже не помешают. Прошлый раз на площади с Пушкиным кое-кого отрезвил. А наши оппоненты наконец забегали. Мы с вами расшевелили этот муравейник.
—А потом дождь?
—Да, пожалуй, ближе к вечеру сделаем и дождь. С грозой непременно.
—С гюрзой или грозой? — засмеялся Жан-Жак.
—И с тем и с другим, — улыбнулся Клавдий. — А вообще ваша идея весьма хороша. Турист. Нерж.Ц. 90 коп. –просто замечательно! А в роли клетчатого агента под окном вы просто превзошли самого себя! Даже Станиславский бы вам поверил.
—Весьма польщен! Главное, что они начали нервничать и делать глупости. – Да, а ведь первым-то всполошился их дворник со Сретенки. Он весьма опытный профессионал, однако неправильно сопоставил факты. Так что пусть их теперь понервничают, это их немного развлечет. А главное, отвлечет от того, куда им смотреть совсем не надо.
– А все же, как с бегемотом-то?
—Ночью, ночью. Все дела после дождя, — сказал Клавдий и что-то там отвязал.

Глава 14.

Пробудился Александр Иванович перед самым заходом солнца и очень этому обрадовался. Еще бы чуть-чуть и оно бы село совсем.
—Чаю, чаю. Скорее чаю! — сказал он чайнику, ставя его на огонь. И пошел умываться. Шишлин еще спал. Он досвистывал, видимо, уже последнюю арию из «Фигаро», немного наврал в коде, затем все-таки выбрался на финишную прямую и под аплодисменты Александра Ивановича победно завершил. Гром аплодисментов!
Засвистел чайник. Александр Иванович налил себе чашку, выбрался на балкон и, сев на табурет, принялся, попивая чай, ловить последние лучи заходящего светила. Собственно, солнца видно не было, оно уже скрылось за чердаками и трубами, но оконные стекла и кирпич большого дома еще хранили его свет и делали дом розовым.
Пахло дымом и тополями. Ах нет, не только... Вот кто-то и ужин себе готовит. Жареная рыба. Снизу шумит потихоньку двор: дети, старушки... Мужчины собрались у гаражей в домашних тапочках и линялых майках, в домашних же брюках с вытянутыми коленями. Домино, конечно же, под деревьями и пивом. Доминошников не видно, но они есть, они всегда там есть, это подразумевается.
—Андрей! Домой!—доносится откуда-то с невидимого балкона. Звук пролетает над двором, ударяется в окна, стены, крыши, бежит по пожарным лестницам и падает вниз звенящим стеклом:
—Йей-йом!
Становится все темней. На кухнях зажигают свет. По подъездам прошел Сергеич и тоже. Включил. Еще раз покосился на гришвинскую кухню и сказал:
— Горела и будет гореть! – и посмотрел как-то так странно-странно на «постамент»...
— Андрюха! Бегом домой!..
Стекло и кирпич погасли совсем, и лишь асфальт держит тепло. Тополя. Да-с! Как странно, как таинственно начинают шептаться тополя ближе к ночи! Почему вдруг? Чего они ждут? Загадка! А впрочем, что нам до того...
—Сию же минуту домой! Слышишь меня?! Никаких пять минут!
...Что нам до того, если...
И вдруг – полная тишина. Ветер замер. И что-то повисло в воздухе. Что-то большое, темное, и тихо, тихо так, что звенит в ушах. Звенит все больше и громче, звенит так, что еще немного, еще какая-нибудь секунда и...
— Ба-а-абах ! ! ! – сверкнуло что-то над домами и ...
– Кап. Кап...Кап, кап, кап, кап...
По асфальту, по крышам и карнизам. Дождь, стремительно набирая силу, побежал по клумбам, по кустам, быстрее, быстрее, пробился сквозь листья, за шиворот, в чашку с чаем, с клубничным вареньем, с сиренью, липами, мокрыми досками и тополиными сережками, согнал со скамеек старушек, загнал по домам детей и смыл доминошников, собрался наверху потоками и загремел по водосточным трубам вниз, вниз, быстрее, быстрее...
Александр Иванович сидел на балконе и вдыхал дождь. Он высунул нос прямо под капли и, зажмурив глаза, долго и жадно дышал, подставляя дождю и лапы и хвост. Нос его покрылся мелкой пушистой росой и был счастлив, и дождь бежал по лапам.
—Вот мои лапы,— говорил Александр Иванович потокам воды. — А вот, позвольте вам представить, мой хвост.
Вернувшись в комнату, он отряхнулся одним движением, от кончика носа до кончика хвоста и прошел в кухню. Шишлин, видимо, спал.
"Под дождь чудесно спится," – подумал Александр Иванович. Он зажег в кухне свет, налил себе чаю и сел перед окном. Он смотрел на двор, на дождь, и мысли его как-то сами собой потекли в направлении Шишлина. Но тут была полная загвоздка и большая путаница. Негостеприимная Половина сразу сказала:
—Гнать надо его. Гнать в три шеи, шпиёна проклятого, пока беды не вышло.
—Во-первых, — возразил Александр Иванович,—гнать никого никогда не следует, тем более отсюда,—и посмотрел почему-то на чайник. – Во-вторых, — продолжал он, — в три шеи не получится. Она у него всего одна-единственная. А в третьих… — он помолчал немного, подумал. – А в третьих, не будет он больше шпионить и вовсе туда не вернется. Никогда. Я верю,  – и задымил папиросой.
И они задумались. И было от чего. Не каждый же день встречаешь летающих людей, а может, даже и вовсе гораздо реже. А если и встречаешь, то как-то так, совсем другим боком, нежели так.
"Ну, можно, конечно, придумать ему какие-нибудь ботинки тяжелые. Ну и пальто, конечно. Но ведь это же не выход, да и лето, может, скоро будет. Как он летом-то в пальто? Да в ботинках этаких? Да и вообще это не выход", – размышлял Александр Иванович.
– А! — осенило его, — может быть, что-нибудь тяжелое в карманы. Например, часы какие-нибудь...
– Ага, башенные! – съязвила Половина.
—Ну, я тогда даже и ума не приложу как! – сказал он вслух.
— Букинист! – подсказала Половина.
—Боже мой! Конечно! Уж он-то наверняка знает. А чего не знает – в книгах своих найдет! Так я пойду к нему прямо сейчас. И как это я сразу...
И Александр Иванович, обрадованный, тут же стал собираться. Он сложил в авоську три самых крупных кокоса, надел галоши, надел плащ и написал записку Шишлину на случай пробуждения. Зонта брать не стал. Не любил он все эти зонты, да и зачем, спрашивается, дождь обижать?
Он поднимался из неглинкинова оврага Рождественским бульваром вверх. По бульвару бежала вода. Вода эта была мутная, и имя ей было – Потоп. Реки, реки мутной воды бежали по асфальту, клокотали на поворотах, в сточных канавах, трубах и решетках, унося с собой горы всякого мусора, бумажки странные и непонятные, а так же, в том же числе, и прохожих, кто под руку подвернется, прочь, вниз, вниз к Неглинке.
Преодолевая быстрое течение воды, Александр Иванович выбрался на Сретенку. Тут он перевел дух.
"Накрапывает  потихоньку", – сказал он себе.
Вообще на Сретенке было гораздо спокойнее, чем нежели на бульваре. Дождь шел, но, казалось, уже не так сильно. Да и сама Сретенка была не так уж похожа на водосточную трубу. Чуть слышно шурша шинами, катили разноцветные авто. Ровный, мокрый, сверкающий пятнами света асфальт блестел, как свежевымытое зеркало, красное, зеленое, желтое.
Аптека. Рыба. Фонари. Молоко. Прохожие прячутся от дождя в глубоких нишах подъездов, под зонты, черные и тугие, заходят в неоновые магазины. Да и как не зайти, когда фиолетовое, голубое, розовое, и думаешь о чашке чая! И Александр Иванович чуть-чуть, самую малость, прибавил шагу. Он шел, лил дождь, он смотрел вокруг себя сквозь это туманное водяное стекло и налипшие на лицо мокрые волосы, а в руке его, в сетке-авоське, болтались три огромных кокоса.
Да, и он подумал о чашке чая, да, и он зашел в магазин под вывеской из толстых светящихся голубых макаронин, с колбасами, сырами и прочей вкусной снедью на запотевших изнутри и омываемых потоками воды снаружи витринах, похожих на большие аквариумы. Самая крупная из неоновых макаронин на магазине отчего-то давно уже не горела, и оттого всякий раз с наступлением вечера он начинал называться «Астроном».
Странное дело, но в астрономе дождя не было совсем, только пол был мокрый, да капало со всех. Эх, заманил-таки цветной неон, а что поделаешь? Ничего не поделаешь.
Александр Иванович купил хлеба, пачку масла, сыра кусочек и свежих, кривых, как ятаганы, рогаликов и сложил все это в авоську, к орехам.
…В квартире у Букиниста пахло как всегда: кошками, старым деревом и медью. Табаком, книгами и опять кошками.
— Ба, бог ты мой! – всплеснув руками, только и смог сказать, увидев его, старый букинист. И немедленно выдал ему большое белое банное, пахнущее сеном свежее сухое полотенце, чтобы Александру Ивановичу вытереться с дороги, и тут же усадил за чай.
Александр Иванович вытирал с себя дождь, пил горячий крепкий чай с малиной и с жалостью думал о тех несчастных на улицах, что отрезали себя от этого вечернего благодатного весеннего дождя глухими колпаками зонтов, о несчастных, лишенных всякой возможности вот так вот, промокнув до нитки, запросто ввалиться к другу в распростертое банное полотенце.
За чаем были сделаны подношения: Александр Иванович достал из сетки свои великолепные орехи, а букинист, не по возрасту резво слазив куда-то по стремянке наверх, вернулся оттуда с какой-то книгой.
—Вот, специально для вас. "Иллюстрированная история войны 1812 года". Книжка с картинками и прочая, – сказал он. – Драгуны, мортиры, редуты... Послушайте, где вы взяли эти чудные орехи?
— Как бы это так сказать, – засмеялся Александр Иванович, —в общем, один мой новый знакомый был проездом в тропиках и привез оттуда целое пальто таких орехов, – почти не соврал он.
—Моряк, наверное?
—Нет, профессиональный шпион.




Глава 15.

Возвращался он из гостей уже за полночь. Дождь чудесным образом уже кончился, оставив после себя отличный мокрый, пахнущий прибитой пылью и желтой пыльцой, лоснящийся, как черная кожа, асфальт. И мокрые деревья. И холодные капли за шиворот. И тысячи запахов, прорезавшихся с необыкновенной остротой от каждого куста, камня или травинки – отовсюду.
Он вошел в арку, тут же загудевшую под его шагами, и из арки посмотрел в сторону своего окна, вернее, в ту сторону, где по его расчетам оно должно было находиться. Нет, не видно. Тополя!
"Да, пожалуй, отсюда тоже не видно. Вот и мне оттуда тоже. Не видно…" – и пошел дальше.
Окна злосчастного архитектора Гришвина горели неугасимым огнем сквозь ветки, и освещенная полной луной  девушка по-прежнему бежала к ним через двор.
"Вот ведь, тоже кто-то не спит," – подумал он, глядя на вечный огонь гришвинской квартиры.
Дверь он открыл своим ключом. На антресолях горел свет.
—Шишлин, вы проснулись? Доброе утро! – сказал он, снимая галоши.
—Доброй ночи, — угрюмо уточнили сверху,—хотя ни в том, ни в другом лично я не уверен.
"Да он, кажется, зануда" – испугался Александр Иванович.
—В таком случае приглашаю отужинать, — не стал он настаивать. — Спускайтесь!— и пошел в кухню готовить ужин.
Ходил он на Сретенку, скорее всего, зря. Не знал Букинист ничего о таких вещах, а уж он-то чего только не знал! Слышал, говорит, где-то давно, краем уха, но где, когда? Стали смотреть в книгах, а уж Букинист-то свет Григорьевич  знал, где смотреть. Тщетно. Но, провожая Александра Ивановича, он вот что сказал:
—Ну, да и пес с ним, коли так. Главное что? Главное заинтересоваться, а вы меня, признаться, сильно заинтриговали. Нет, ведь я помню, где-то слыхал про это! А если слышал, значит – в книгах есть, не в этих, так в других; цель-то ясна, а значит, найдем! Вопрос  времени, не более. А я уж тут покопаю!
Ну вот так вот, а потому, решил Александр Иванович ничего пока Шишлину не говорить про свой визит к букинисту.
Отужинали яичницей с колбасой и хлебом и чаем с ятаганами. Лицо у Шишлина пылало и сильно походило на поджаренную колбасу. Обгорел в тропиках. Говорили мало, но видно, видно было, что ему здесь нравится.
"Может, он и не зануда вовсе", – подумалось Александру Ивановичу.
—Батюшки, Шишлин, да я совсем забыл. Сейчас буду вас вином угощать. И ничего так, между прочим, вино, — он пошел в комнату и залез под кровать. Там уже больше года в полной темноте, как мохом, покрытая пылью и паутиной, дремала бутылка «Красного Крымского». Когда он вернулся, Шишлин уже достал и поставил на стол две рюмки и деловито нарезал сыр.
"Нет, совсем не зануда", –решил Александр Иванович и стал было откупоривать бутылку, но вдруг сел. Странное ожидание чего-то непонятного охватило его.
"А ведь это уже было когда-то, — подумал он, — и эта кухня, и этот Шишлин с сыром, и я этот вот так с бутылкой сижу... Или это так кажется? Нет, определенно было. И вот эта..."
В наступившей тишине резко и отчетливо зазвонил телефон. С криком:  «Забавно!» – Александр Иванович почему-то бегом побежал к телефону.
В трубке был Букинист. Странный какой-то, взволнованный.
—Проводил я вас,—шуршал он растрепанной бородой в и без того шуршащее пространство искр, проводов и Вивальди,—проводил, а сам сел, и все вертится, вертится в голове слово какое-то: джангпурсагамадха..., джангпурсагамадха... Ничего не понимаю, иду в комнату, и точно, прямо в глаза – лежит на самом верху стеллажей и кожей сверкает толстенный такой манускриптище санскритский. «Господи! —думаю, – да как же это я ее сюда определил, старик никудышный!» А сам открываю, да не сначала, а наобум! И вижу: простым карандашом прямо по пергаменту, прямо по моему драгоценному, написано: «Читай «Летописец», который ты на Птичке взял за пятерку»  На русском! Слышите! И там еще…
– Да, да, да, конечно слышу! А что дальше-то?
– Варвары, вот что! Да, суть не в этом! Есть, есть ведь у меня такой изборничек рукописный, из непризнаных, и брал-то я его на Птичке, и  именно за пять рублей! Да только давно уж я его куда-то так определил, что считай, что он пропал…
– Ничего не понимаю…
– Да ведь и страница в нем указана!
– И что же?!
– Да ведь летописец-то тот я случайно сразу же и нашел. Пошел я на кухню после этого дела, чаю, что ли, заварить, а там кошка моя на столе, ну та пушистая, что трехцветка, развалилась. А с ней, знаешь, строго надо! Ну, я ее…
– А дальше-то!
– Я ее, конечно, долой, а под нею-то вот что: изборничек мой и лежит! А я страницу-то ту открыл, а  там вот –слушайте как я прочитал: « … оных же, кто той силой бесовскою одержимы и никоего веса не имели и бяху суть како трости колеблемы ветром и подымаемы от земли, тех изцеляли  мы жалом змеиным, как и писано. А для того полезна едина токмо гадина. Не исконная наша, а змей гюрза торкоманская. И разили этою гадой до смерти тех недужных, а и не было им  от того смерти, даже временной, а токмо тяжести телесной возвращение».
Молчали они долго. Только борода букинистова и пространство старика Антонио шуршали загадочно. Первым прервал  молчание букинист:
— А ведь это в вашу тему, похоже? Или, может, я того уже...? Этого? Пора уже вроде, — и засмеялся невесело.
— Не пора! — отрезал Александр Иванович, — не пора. Рано!
— А как же  джангпурса эта? А надпись? А изборник?
Опять помолчали. Пошуршали.
— Просто нам крупно повезло,—сказал наконец Александр Иванович,— джангпурса эта – это все ваша феноменальная память. Вы просто вспомнили то, что хотели вспомнить.
— А надпись на русском?
Пауза. Шелест.
— Ну, я думаю, что это совсем просто,—нашелся-таки Александр Иванович,—кто-то брал вашу книгу, может переводил, вот и оставил пометки.
— И в самую точку оставил?—засмеялся уже веселее букинист.
— Вот-вот, я и говорю, что повезло! Бывают же совпадения. Но самое главное, вы наконец нашли две свои потерянные книги!
— Но, изборничек-то мой не кошка же на стол принесла?! А мячики-то эти откуда взялись?
—Мячики? Какие же?
— Ну, или шарики, пес их знает! Лежат на столе. Разноцветные, такие забавные!
— Что!? — он даже чихнул. – И звенят как колокольчики?
— Да. Так и есть. Так это ваши...
— Нет! Не наши и не кошкины, но вот что я вам скажу… Нет, прочитайте-ка мне лучше с самого начала, что там про гадов-то…

В кухню Александр Иванович вернулся просветленным. Подошел тихо к Шишлину и спросил:
– Скажите, Шишлин, вы еще любите змей?





Глава 16

Букинист, кроме всего прочего, сообщил им, что гюрза – это змея такая  восточно-ядовитая. В наших краях не водится, разве что в зоосаде.
И зря сказал. Потому, что это-то как раз и привело к дальнейшему.
Петрович, сосед снизу, был сторожем. Сторожем в Зоопарке. И даже хуже того – в террариуме.
— Может, и гюрза у него найдется, — сказал  Александр Иванович.
И тоже зря. Ибо Шишлин тут же вознамерился  идти в зоопарк. И отправиться решили немедленно, пока ночь. Бутылку не распечатывая до Петровича... Ибо, говорят, был тот Петрович нрава  хотя и веселого, но поздние визиты не любил.  А вот вино –любил.  Безмерно.
"Зато Шишлин оказался вовсе не занудой,—думал Александр Иванович. — Сразу решился  идти в Зоопарк. Хотя и видно, видно было, что страшно ему".
Взял Шишлин две книги потолще подмышки, и они двинулись в путь. Да, походочка у него получилась весьма и весьма... Тем более что ветер, кажется, усиливался, и Шишлина начало уже немного подбрасывать налетавшими порывами. На всякий случай они связались веревкой и заспешили в сторону Пресни.
Дошли сперва до Садового, потом свернули во дворы близ  Красина, а потом кривой и темной Зоологической с большими и странными деревьями дошли до той самой, всем давно уже известной дыры в зоопарковом  заборе, где... Впрочем!
И мимо черного пруда с уснувшими лебедями, утками и кривыми ветлами направились к террариуму.
Странно, ох, странно темной  ночью в зоопарке. До того странно и необычно, что просто дух  захватывает.
Откуда вдруг эта желтая луна сквозь переплетенье ветвей, лиан  и кустов, сквозь обрывки облаков, летящих по черному небу без звезд? Отчего так странны, темны и высоки деревья? Кто там впереди смеется смехом страшным, ночным, нечеловеческим? И кто-то часто и тяжело дышит в кустах... Почему?
Потому что это вам, господа хорошие, уже не Москва. Это вам, господа хорошие, уже Африка. А то и еще что-нибудь похуже. И да, да, в конце концов, поверьте же мне, не только утки живут в этом маленьком темном пруду под мостом, не только!
А тут еще и Шишлин со своей этой походкой идет сзади и в темноте тихо гравием шуршит:
—Шур-шур...  Скрип-скрип...
Или это просто ветер несет песок и старые листья по чисто вымытым дождем дорожкам?
Нет, не ветер! Это...
— Гиена. Или шакал какой-нибудь,— бодро произнес бывалый  Шишлин.
—Уф !— только и смог сказать Александр Иванович.
И тут все и началось. То ли маленькая птичка какая, заслышав это вовсе ни к чему не обязывающее «Уф!» и спросонья не разобрав, решила, что пожар в джунглях  и закричала страшным голосом, то ли крокодил во сне повернулся  и  в темноте на корягу налетел скользким  своим от тины брюхом – неизвестно, но только  все вокруг  вдруг застонало, завыло в ветвях, захлюпало  в воде, забило крыльями, рогами, клювами и чем только могло, разнося по всему зоопарку шум страшный и дикий.
И они побежали: впереди Александр Иванович, а за ним, слегка подлетывая временами, Шишлин на веревке. А может, Александр Иванович даже не решился это проверить, уже вовсе и не Шишлин!
…Петрович их впустил не сразу. Долго и загадочно звенел ключами, бормотал что, дескать, поздновато, но чаем напоил сразу. Старым, добрым, со слоном. Со старым добрым слоном.
А насчет вина вообще чрезвычайно оживился. Шишлину в его положении весьма посочувствовал, а когда предлагал ему стул, даже прослезился: «Эх! Ить как же она его так вот?!»
А  Гюрза у Петровича была, самая настоящая гюрза.
—Хорошая такая, почти ручная. Герой звать, – представил им змею Петрович.
— Герасим, значит, — мрачно заключил Шишлин. Змея зашипела.
— Да нет. Это в честь богини греческой. Герою звали, — поправил Петрович, погладил змею по голове, как кошку, и позвал пить вино.
А у Петровича было хорошо. На столе горела зеленая лампа, уютно тикали на стене большие часы со странным названием «Инв. №23». Мыши тихонько ходили  под полом, на другом столе возился, закипая, электрический чайник. А за окном поднявшийся наконец сильный ветер гнул и качал  большие деревья. Уютно!
Посидели. Поговорили. И еще немного посидели, а потом Петрович зачем-то спросил:
—Ну что, все-таки будем кусать? Или может, не надо, а?
И тут все зачем-то призадумались.
—А правда, Шишлин, может, нам чего-нибудь другое придумать? —тоже  почему-то сказал Александр Иванович и стеснительно хвостом повел.
—Все-таки, хоть и ручная, а мало ли что ей в голову придет, — сказал Петрович.
—Да, — сказал Александр Иванович.
Помолчали. Шишлин сопел носом. Ветер завывал где-то в неизвестной  трубе. Ветер.
— Кусать,—сказал Шишлин, и опять на нем письмена сверкнули. — Кусать и немедленно! 

Глава 17.

Убедить его было невозможно, и когда все это поняли, Петрович сказал:
— Сходите-ка, погуляйте немного вокруг. Мне с ней поговорить надо, чтоб она того...
А чего «того» не сказал. И Шишлин с Александром Ивановичем, связанные веревкой, вышли в  ночь. Ветер был действительно сильный, дул крепко, таки вырывая Шишлина из рук, несмотря на толстые книги, которые тот держал под мышкой.
— Понимаете теперь, – кричал он, колыхаясь под ветром, как  камышина, – отчего я решился?
— Еще бы! – тоже кричал, стараясь перекричать ветер и с большим трудом удерживая собеседника на привязи, Александр Иванович.
— Ведь не сдувало вас никогда с крыши?! Скажите, не сдувало ведь?—не унимался Шишлин.
— Ни разу в жизни! Стороной  прошло!
— Что ушло?!
— Не сдувало!
— Знаете, на что это похоже? Это похоже на то, как кошка слизывает молоко с блюдца! Р-раз – и все! 
Они замолчали. Только ветер с шумом рвал в клочья облака у них над головой.
И незаметно для себя они забрели куда-то, где было совсем уж темно.
— Ну что теперь будем делать?— прозвучал в темноте вопрос.
Сначала  Александр Иванович подумал, что это произнес Шишлин, а Шишлин в свою очередь решил, что это Александр Иванович. И оба были неправы. Потому что вопрос был задан кем-то непонятным третьим сверху,  а кому – тоже не известно.
— Кто здесь? — спросили снизу.
— А здесь кто? — не замедлили спросить сверху.
БывалыйШишлин тут же сыграл  ва-банк:
— Я тут, допустим, сторож, а вот вы там кто, это надо еще выяснить.
То, что они услышали затем, можно назвать только очень серьезным, почти смертельным приступом  хохота.
Затем из темноты кто-то изнемогающим от смеха голосом произнес:
— Шишлин, милый, пожалуйста, никогда не называйте себя сторожем, а то непременно им станете!
И новый приступ хохота, во время которого внизустоящие успели разобрать, что смеются двое. Смеются чрезвычайно весело, до самозабвения, до колик в печенках и остановиться  уже  не могут. Изредка смех прерывался восклицаниями навроде: "Вот это дал!" – или: Неплохо сказано!" И потихоньку – он сам  не заметил как – Александр Иванович почему-то тоже принялся смеяться. Начал он один, и все бы ничего, но тут подключился Шишлин, и вот тогда сразу стало ясно, что добром все это не кончится. Уж Шишлин-то смеялся так, что хотелось смеяться уже просто над тем, как он это делает.
Но кончилось, как ни странно, хорошо. Кто-то один сверху, видимо совладав наконец с собой, уже начисто лишенным всякого смеха голосом произнес:
—Ладно, довольно вам. Ночь уходит. И в конце концов зажгите уже свет, – сказал он, видимо, второму. И тот второй исполнил его просьбу, и стало вдруг ослепительно светло. Так светло, что Александр Иванович даже закрыл глаза. А когда открыл, то взору его представилась картина до того нелепая, что он чуть не выпустил Шишлина из рук, а Шишлин чуть не выпустил книги.
Низко над кустами, едва не касаясь зоопарковых деревьев, висела, покачиваясь под ветром, сплетенная из тростника корзина. В корзине этой стояли, наклонившись через борт, двое: Клавдий и Жан-Жак, он же Иероним. В руке у Жан-Жака горела керосиновая лампа, освещая все вокруг: и корзину, и деревья, и открытый рот Шишлина – каким-то невероятно ярким и желтым, совершенно не керосиновым светом, а Клавдий был занят чем-то в своей бороде и смотрел вниз. Какие-то канаты стремительно уходили от  корзины куда-то вверх, где, выхваченное лампой из темноты, колыхалось над всем этим огромное оранжевое брюхо воздушного шара. Еще один канат, готовый, казалось, вот-вот лопнуть, был протянут  от корзины к земле. И кончался этот канат массивной якорной лапой, зацепленной за чугунную ограду зоопарка.
— Добрая ночь! – сказали из корзины Клавдий и Жан-Жак. —Шишлин, а вы еще летаете? Вас еще не кусали?
— Позвольте, откуда… – хотел было начать Шишлин, но тут что-то, видимо, вспомнил и сказал:
—А-а-а...
—А ваша половина сегодня с вами, Александр Иванович?
— Конечно с нами! – сказала Половина. – Добрая ночь! Как поживаете? Солнце в небе!
Наверху подумали немного, побродили в бороде, и Клавдий сказал:
—Плохо. Последние три столетия очень плохо, и особенно плохо последние пятнадцать минут.
—Видите ли, в чем дело, – уточнил сверху Жан-Жак. – произошла у нас небольшая, так сказать, заминка. Вот, не изволите ли поглядеть? Это там, – и направился на другой край корзины,  жестом приглашая их  туда же. Посмотреть на  "этотам".
"Этотамом" оказалась густая, сплетенная из каких-то толстых веревок сеть. Сеть эта, крепко запутавшаяся в ветках тополя, свисала вниз широким покрывалом, а по краям ее были привязаны опять-таки  канаты, уходящие вверх, к корзине.
— Вот, обратите внимание, – продолжал Жан-Жак тоном экскурсовода – перед вами яркий образчик, подтверждающий известную всем теорию измерений и отрезаний. Запутали мы сеть, короче говоря. Семь раз отмерили, а теперь отрезать придется.
— Да, крепко встали, – сказал Шишлин, походив и подергав с видом крупного эксперта.
— Резать надо! – сказала Половина.
—Да, то-то и оно-то, что резать никак нельзя. Нет у нас с собой другой, нет. А дядя Жора пропадет совсем без этой сетки. Пропадет ни за что. С тоски пропадет.
Тут Александра Ивановича осенило:
—А может, а может авоська спасет вашего дядю от тоски?
— Нет, – отрезал Жан-Жак, – авоська не спасет. Большой он очень, наш дядя Жора. Слишком большой. Он, видите ли, бегемот. По сущности своей, по рождению и призванию – бегемот. Гиппопотамус! И в авоську ну нипочем не влезет, – даже как-то обиженно сказал он.
— Да не в этом дело, – прервал его Клавдий, – не в этом. А в том дело, что ночь уходит. А завтра, завтра его в цирк увезут. Вот там-то он от тоски и пропадет, и никакая сетка тут уже не поможет. Все дело в том… – тут он сделал жутко таинственное лицо и, понизив голос до шепота, продолжил, – все дело с том, что мы  решили... украсть дядю Жору!
Шепот его разнесся по всему саду. "Укращть, укращть, укращть!" – шипело и скрипело откуда-то из темных углов, прудов и деревьев.
—И прямым курсом в Африку! В любимое болото! – закричал Жан-Жак.
— Украсть, украсть! – закричала Половина.
—Да, – сказал Клавдий, – но ни один из нас не может спуститься вниз, чтобы распутать сеть: шар тут же потянет вверх. Видите, какой ветер? – и с гордостью заметил: – Сами делали! Ночной Попутный называется! – и продолжил. – Выпустить газ нельзя, иначе дядю Жору не поднимем. Остановить ветер тоже не можем, потому, что он – попутный, а значит – живой. Он теперь сам себе хозяин.
Тут все замолчали и посмотрели вверх. Действительно, ветер все шумел и шумел, все качал и качал деревья над головами. И видно было, что только чудовищными чугунными усилиями парковой ограды держится шар над землей. А ветру-то, видимо, нравилась эта красивая оранжевая штука, что болталась над садом и почему-то не хотела лететь с ним в далекую, но прекрасную Африку. Он звал ее за собой, толкал ее в бок, раскачивал и начинал уже злиться на ее непонятливость, в волнении поламывая сучья на тополях.
—Попробуем-ка все это распутать! – неожиданно заявил Шишлин. — Держите меня крепче! – крикнул он Александру Ивановичу, выпустил книги и взвился вверх.

Глава 18

Бегемот дядя Жора спал, лежа наполовину в зеленой, застоявшейся воде бассейна, и видел замечательный сон. Во сне все было как раньше. Деревья, как и прежде, были в нем  высоки и необъятны. Здесь так  не бывает. А корни их, шероховатые, темные и извилистые, словно трубы огромных насосов, все уходят и уходят под землю. Между такими корнями можно даже спать. Даже ему, такому большому.  А они там,  в глубине, пусть берут все, что можно взять из этой красной, покрытой густой сетью морщин земли, и листья снова, как и прежде, будут зелены. И травы, травы сочны, как раньше. И их можно наконец есть, он это уже пробовал. Снова есть озеро. Оно живое. И во сне он плавал в нем, как и прежде. И, как и прежде, на спину к нему садились  птицы. Птицы! Не воробьи, нет.
А еще отчего-то он летал во сне. И высоко же это у него получалось! Он поднимался сначала над травой, пригибаемой ветром, затем над деревьями, поднимаясь все выше и выше, над голубой, сверкающей чашей озера с рощей по берегам. И еще выше, пока, наконец все это не превращалось просто в пятно зелени среди бескрайней желтой саваны, и там парил. Чуть поодаль тоже все время летел кто-то. Какой-то человек, лица его было не разобрать, но дядя Жора откуда-то его знал. Знал, что тот каким-то образом имеет самое прямое отношение к тому, что все снова так, как и должно быть. И человек тот махал ему приветливо рукой и кричал:
—Солнце в небе! Все снова так, как должно быть!
Загремел засов на клетке. Дядя Жора проснулся. Глухая железная дверь отъехала в сторону. В открывшемся проеме стояли двое. С улицы резко бил в глаза яркий белый зимний свет ртутного фонаря. Силуэты качнулись и двинулись вперед. Тут дядя Жора заметил у них в руках то, чего не увидел сразу: редкую, но широкую сеть. И тут он вспомнил все.
"Цирк ! – упало на него страшное слово. – Это за мной. Все кончено", – сказал он себе. Какие-то беспорядочные мысли понеслись в его голове: "Ночью пришли... Может, в угол?.. Нет. В воду!.. Нет..."  Но он тут же заорал на себя: " Бегемот ты или нет! Что ты как..." Стало как-то спокойнее.
Силуэты чего-то выжидали. Затем один из них махнул ему рукой: дескать выходи, а сам вышел из вольера, а с ним и другой силуэт, и стали в открытом дворе.
"Все решено, – сказал себе дядя Жора. – Притворюсь бешеным. Пусть лучше пристрелят. Но все одно – в цирк не пойду".
Тут он вдруг очень четко представил, как он стоит на опилках и держит на носу дурацкий шар, а какой-то малый в первом ряду, лет восьми, весь в веснушках и рыжих кудряшках, дрыгает ногами и держится за живот и смеется так весело, так заразительно...
И дядя Жора решился окончательно....
...Через полчаса усиленных трудов Шишлина и Александра Ивановича, который все время его держал на привязи, сеть была распутана, и теперь шар парил прямо над вольером. Ветер бушевал.
— Держите ключи! – крикнул им сверху Клавдий. – Да поторапливайтесь, ночь почти ушла.
Что-то глухо звякнуло об зоопарковую дорожку. Ключи.
Замков было два. Один на решетке внутреннего двора с большим бетонным бассейном, другой – в глубине, на железной скрипучей двери в самою клетку.
В клетке было совсем уж темно. Они остановились на пороге, чтобы привыкнуть к темноте, и только длинные их тени были уже там, внутри.
— Не видно ни пса! – сказал, почему-то шепотом, Шишлин.
—Нет, – зашипел Александр Иванович, – мне кажется, я его вижу. Да, точно, это он.
— Дядя Жора! – позвал он почему-то тоже шепотом, – идемте с нами. Вы спасены! – и он махнул рукой.
—Пойдемте, пока на двор выйдем. "Авоську" приготовим, – предложил Шишлин, и они вышли и стали расстилать сеть...
—А вот теперь пора!  – решил дядя Жора и, издав боевой клич бегемотов, бросился на врагов. Да, именно этот клич кричал его дед в тот день, когда в зеленой африканской роще на берегах голубой чаши появились люди в белых пробковых шапках, с сотнями, сотнями  жужжащих, ядовитых,  смертельных пчел в руках.
Бешеный, безумный бегемот неожиданно оказался  перед ними. Да уж, воистину счастлив тот, кто может без страха смотреть в такие глаза! С ненавистью он оглядел обоих и медленно двинулся вперед, оттесняя их к бассейну. Пространство между ними и темной с плавающими в ней какими-то прошлогодними листьями,  холодной водяной дырой медленно, но уверенно сокращалось.
— Загоню в воду, – думал дядя Жора, – а там уж воля ваша!
Ах, сколько раз потом, за чашкой чая, вспоминали они с благодарностью Жан-Жака!  Да, если бы не Жан-Жак, то еще неизвестно, какой уголовщиной, как сказал бы один мой знакомый, было бы отмечено это чудесное, но необычайно ветреное полнолуние.
— Дядя Жора! – закричали сверху.—Любезный вы наш бегемот! Эдак вы никогда в Африку не попадете. Будет вам почтенных горожан пугать!
Голос этот был, казалось, уже знаком откуда-то. Он остановился и задрал морду вверх. И долго стоял так. Ненависть в его глазах сменилась сначала крайним изумлением.
Потом он вдруг понял сразу все, и слезы отчего-то потекли из этих глаз.
—Солнце в небе! И все снова так, как должно быть! – кричал на весь предрассветный зоопарк радостный Жан-Жак и махал своей керосиновой лампой.
— Солнце в небе! – закричали тут все. И Шишлин и Александр Иванович со своей Половиной бросились обнимать несчастного дядю Жору.
Минут через пятнадцать все было готово к  отлету. Радостный и счастливый дядя Жора был хорошенько обвязан сеткой и стоял в ней под корзиной, поворачивая голову то в сторону Шишлина, то в Александра Ивановича сторону. Он все время извинялся и кланялся, отчего и вся корзина над ним ходила ходуном, и Клавдий с Жан-Жаком постоянно падали и больно ударяли друг друга головами и коленями. Они уж и просили его, и пугали дворниками, что, дескать, придут и метлами, метлами, но остановить это было невозможно.
Александр Иванович за это время уже успел сбегать в террариум к Петровичу, уже успевшему-таки заснуть. И сказал ему, чтобы тот не ждал их, на что Петрович резонно ответил, что он уже и не ждал, так как вино отлично пристроил. Сообщил также, что Гера дала принципиальное согласие на искусание Шишлина, но "нынче тоже уже спит, и будить ее было бы верхом неприкрытой наглости". Так и сказал. И ушел спать, сказав на прощанье: " Ночь через две я работаю".
А Александр Иванович стоял под корзиной, рассеянно болтал хвостом и думал: "О многом ведь надо мне их спросить. И про Джангпурсагаматху  эту, и про змею загадочную, и про сны, и про Площадь Пушкина, и может, даже и вовсе про солнце в небе ".
Но спросить не было никакой возможности. Клавдий и Жан-Жак  страшно торопились и все, все время были заняты, то что-то привязывая, то что-то отвязывая в своем шаре. Их искаженные светом керосиновой лампы фигуры и тени как-то зловеще даже метались внутри корзины, то появляясь в пятне желтого света, то пропадая.
И вот когда он совсем уже было решился спросить хоть что-нибудь, Жан-Жак вдруг крикнул Клавдию откуда-то из темноты:
—Все! Готово!
И тут Клавдий сделал вдруг страшное, разбойничье даже какое-то лицо и дико сверкнул глазами. Борода его, рыжая, всклокоченная ветром, стала невыносима для глаз. И хриплым, неизвестно откуда взявшимся, продутым какими-то, кто его знает какими,  штормами, разбойничьим же голосом прокричал:
—Р-р-руби концы! Бр-ра-сай бал-л-ласт!
И крик его понесся над деревьями вместе с ветром.
Но то ли он что-то неправильно прокричал, то ли Жан-Жак что-то перепутал, только посыпались вдруг на землю мешки с песком и, когда собрались рубить эти самые концы, то не стало в этом уже ровным счетом никакой необходимости. Чугунная ограда, удивительно, на совесть прочно отлитая добрыми уральскими мастерами, не выдержала-таки последнего натиска ветра, дрогнула, качнулась и, издав зловещий скрежет, вырванная с корнями, стремительно ушла вверх.
Александр Иванович и Шишлин стояли, задрав головы, и смотрели в небо. Там где-то, в  этом предрассветном сереющем небе, в южной его стороне, на высоте недосягаемой, летел, уносимый бешеным Ночным Попутным воздушный шар. Цвета апельсина, с бегемотом в авоське.
— Завтра будет со-о-олнечно! – нарушил молчание Шишлин, чтобы не молчать.
— Почему вы так думаете? – оживился Александр Иванович, чтобы оживиться.
—Никаких облаков не останется при таком-то ветре, – сказал он, зачем-то засунул палец в рот и, вытащив, поднял над головой как флагшток. — И ведь только я собрался их спросить...
—Да уж, это верно...
— Нет, дождя точно не будет, – он убрал палец. – А вон и солнце!
И это было правдой. Ибо день, новый, никем еще не прожитый день объявил о своем приходе, запалив восток красным.
—Поторапливаться, пожалуй, надо, – сказал Александр Иванович.
И это тоже было чистой правдой, ибо час недобрый, Час Дворников был уже недалек.
Стали отчего-то искать деньги и, о чудо, почему-то нашли. Один  мятый рыжий рубль в кармане Александра Ивановича, и целых семьдесят пять копеек мелочью в оказавшейся бездонной подкладке ватного шишлинского пальто. И двинулись через свежий пролом в ограде в сторону Садового кольца.
А через пятнадцать минут Сергеич, дворник дома номер семь, что стоит непростительно странной буквой между тихой улицей и гаражами, уже мог бы  видеть их обоих, выходящих из таксомотора, остановившегося на вышеозначенной улице, и входящих в арку этого самого дома.
Мог бы. Но не увидел. Потому что тополя, да-с!

Глава 19.
Вообще говоря, конечно, нужно спать, когда хочется спать. А если хочется спать, но никак нельзя? Что прикажите делать? 
Именно для этого, собственно, кем-то и были придуманы и черный кофе, и крепкие сигареты, и детективы, и кошки под окном, для этого существуют и зубная боль, и хулиганы на улице, и оперное пение. Но все равно неизбежно, неотвратимо хочется спать.
Громко ходят часы: "Тик-скрип-так", на их стрелках висит, подмаргивая сонным глазом, половина первого ночи, а в маленькой уютной кухне давно уже надежно устоялся запах жженого кофе и табака. За столом, среди папиросных окурков и дыма, сидели Александр Иванович и Шишлин и на троих, вместе с Половиной, писали пулю. За неимением других партнеров на прикуп был посажен чайник, страшно довольный такой новой неожиданной должностью. Пространство Антонио Вивальди было прочно оккупировано бессонным джазом, негромко доносившимся с хрипением и свистом откуда-то из недр стоящего на Шишлинском чердаке зеленоглазого приемника.
А за открытым настежь окном царила таинственная московская ночь с тихими шагами редких прохожих и волнующим запахом цветущих тополей.
Игра шла с большим скрипом, всем хотелось спать. Даже сонные дамы и короли с явным неудовольствием относились к  этой затее, только валеты – вечные студенты, крепились, закручивая усы, не спали, но видно было, что даже для них это тяжело.
Да, все хотели спать, но спать не ложился никто – все ждали. Ждали  они в эту бессонную ночь вещи странной и, казалось бы, ненужной, ждали с большим нетерпением и волновались. Ждали часу с половиной ночи. И виной тому, что ждали, виной тому, что смотрели на часы, виной тому, что не спали, – словом, виной всему был один маленький клочок бумаги, что лежал перед ними на столе, среди пепельниц и чашек в загадочных кофейных разводах. А ведь было это просто телеграммой.
Случилось же все так.
Похитивши бегемота прошлой ночью, Шишлин и Александр Иванович вернулись домой...

Глава 20
Крепок полуденный сон человека, не спавшего всю ночь и дошедшего наконец к утру до кровати. Крепок и странен. Чего только не встретишь в таком сне. Никто не знает, что снилось Александру Ивановичу, зато известно, что видел Шишлин.
А  снилась Шишлину грандиозная слежка. Он висел высоко-высоко, над двадцать пятым безумным этажом высотного здания на площади Восстания. Прямо под ним, внизу, медленно, похожие на разноцветных жуков, ползли автомобили и троллейбусы. Сверху висел гигантский чистый голубой небесный купол, а впереди широким пыльным пятнистым ковром, окнами, трубами, куполами, разноцветными жестяными крышами с прозрачными волнами жара над ними была разложена перед ним вся Москва.
Шишлин водил мокрой тряпкой по стеклу и что-то насвистывал. За стеклом  же помещался письменный стол, кресло и ковры. Было и еще что-то, но это-то как раз совсем и неважно, ибо все, что ему было нужно, находилось на столе. И поэтому он, продолжая водить тряпкой для отвода глаз, изредка работал фотовспышкой. Дело ладилось, дело нехитрое. И вот тут-то его сзади и окликнули.
Если бы он мог, он непременно, просто обязательно бы сорвался с этого окна и полетел бы ко всем чертям вниз, но сорваться-то Шишлин никак не мог, а потому он просто обернулся на голос и увидел.
Прямо над ним зависла оранжевая громадина воздушного шара. Под ней, прямо напротив Шишлина, в сплетенной из тростника корзине стоял, скрестив руки, задумчивый Клавдий и смотрел. Смотрел спокойно и пристально, но отнюдь не на него, а куда-то прямо в самое нутро Шишлина. И Шишлину вдруг стало страшно.
А Клавдий оторвался вдруг от шишлинской начинки, расцепил руки, посмотрел ему в глаза, и погрозил пальцем:
— Не балуй! – глаза сверкнули, и борода его стала страшна и невыносима для глаз.
И тут вдруг – он так и не понял, как это произошло, –Шишлин действительно сорвался и полетел вниз. Падал, падал, стремительно, как брошенный камень, падал несчастный Шишлин, а мимо него неслось и мелькало что-то плоское, холодное и нелепое – стена. Тихие до того жучки на пыльном ковре с бешеной скоростью превращались в страшных рычащих рогатых монстров, и ветер свистел в его обезумевшей голове, все нарастая...
Но что-то звенит. Звенит долго и настойчиво.
Шишлин открыл глаза. Падение его прекратилось, но звенеть от этого нисколько не перестало, а даже наоборот, зазвонило еще раз.
Шишлин свесился с антресолей и увидел Александра Ивановича. Тот шел, сонно шаркая тапочками, направляясь к входной двери. Но звенел не он, а звенела настойчиво, хриплым сорванным медным голосом обитая дерматином и поцарапанная неизвестными котами дверь Александра Ивановича.
Через минуту сонной возни с ненадежным и своенравным замком на пороге, чудесным образом материализовавшись из воздуха, возникла наконец девушка в синей, форменной, до глубины души возмущенной почтовой куртке.
—Вам телеграмма-молния. Вы что, спите что ли? – сказала куртка.
— Да, спим вот, – не стал возражать Александр Иванович.
— Распишитесь, – сказала куртка и обиделась.
Расписались, и девушка дематериализовалась, предоставив Александру Ивановичу и Шишлину на рассмотрение кусочек бумаги с наклеенными на него другими кусочками со странными, как, впрочем, и во всякой уважающей себя телеграмме словами: «нужна помощь шишлина тчк согласны зпт инструкциями козицкий наука и слон редактору немедленно тчк клавдий»               
И обратный адрес: "Крым. Теплое Место."
— Ничего не понимаю! – сказал Александр Иванович, действительно ничего не понимающий спросонья. – Зачем редакторам слоны?
— А тут и понимать нечего, – сказал бывалый Шишлин, – вот тут пишут... – и он снова уставился в телеграмму и долго оттуда не показывался. А когда показался, сказал:
—Все предельно просто. Требуется моя квалифицированная помощь в одном опасном и важном деле. В случае моего согласия мне надлежит немедленно отправиться в переулок Козицкой к некоему редактору некоего печатного органа "Наука и слон" и взять у него инструкции.
—А Крым?
—Вынужденная посадка.
— Гениально! – закричал просветленный Александр Иванович.
— Практика, – сказал Шишлин и, зевнув, добавил: —Как же спать-то хочется, Господи!
— Вы откажетесь? – спросил встревоженный Александр Иванович. А Шишлин поднял зачем-то палец вверх и сказал:
—Никогда, никогда Шишлин не отказывался от приключений. И вам, – он ткнул в Александра Ивановича пальцем, – тоже не советует!
Они выпили кофе, и приключения начались.

Глава 21
Редакцию нашли с трудом. Затерялась, затерялась редакция в глухих и таинственных закоулках бывших доходных домов Козицкого переулка. Около часу дня начали они свои поиски, и только когда часы совсем уже было собрались показать два часа и все уже казалось им просто злой и неудачной шуткой похитителей бегемотов, нашли наконец они это маленькое, двухэтажное, неизвестно чьей причудой построенное в глубине серого колодца мадам Козицкой и отчего-то выкрашенное в желтый цвет зданьице редакции журнала "Наука и Слон".
— "Наука и Слон", – прочитал Александр Иванович табличку на двери и добавил: —Странное название.
— Да, -сказал Шишлин, – очень странное и подозрительное! – и рванул ручку двери на себя.
За дверью была еще одна дверь, страхуемая от нежелательного, видимо, ее закрывания рыжим, без углов, кирпичом, дальше же пространство, несколько расширяясь, образовывало комнатку, и пахло это пространство старым и уже безнадежно мокрым деревом, а также мышами. Налево от комнатки отходил какой-то коридор, где одиноко и скучно стучала неизвестная пишущая машинка:
– Главслон Запятая Тук-Тук-Тук... Фывапролджэ...
Справа же поднималась старая, деревянная, треснувшая в перилах и балясинах лестница, причем вид этой лестницы отчего-то заведомо рождал у всякого, кто на нее смотрел, чувство жалости и ощущение скрипучести сильной, хронической и неизлечимой.
На полу, тут же за дверью, помещались какие-то коробки, картонные, а также деревянные, обитые жестяными полосами, и большие кипы пыльных весьма бумаг. За бумагами, в темном совершенно подлестничном углу, куда-то к потолку от пола уходила стремянка. На верхней ее площадке сидел кто-то плохо в темноте видимый, курил папиросу и пристально смотрел на них.
— Хотите бадад? – сказал вдруг тот невидимый простуженным голосом и, не дожидаясь ответа, начал слезать вниз.
Внизу невидимый стал видим, и оказался лыс, в круглых очках и с насморком. Высморкавшись в платок, он нагнулся  к одной из коробок, достал откуда-то некрупную, но среднюю гроздь бананов, разорвал ее с приятным треском пополам и протянул одну половину Александру Ивановичу, другую же – Шишлину.
—Есди вы ищите редактора, до эдо я, – сказал незнакомец и шмыгнул носом.

Глава 22
Легко и приятно идти ночью по Рождественке, легко и приятно. То ли часы засмотрелись на чайник, то ли чайник на часы, а может, оба они засмотрелись на карточную игру, непонятно, но только час с половиной ночи оба они прозевали, и половина второго была поспешно, в один голос, хрипло и со свистом отбита ими в два, когда было уже, собственно говоря, поздно и давно надо было быть на полпути к Сухаревой башне.
Да, Александр Иванович с Шишлиным опаздывали на целых полчаса, но хороший московский народ нетороплив по природе своей и всегда имеет про запас надежду и даже некоторую твердую тайную уверенность, что, может, скорее всего, просто уж наверняка, ничего страшного и не случится, если опоздать на полчасика-часик. А оттого они, будучи народом хорошим, никуда не спеша, двигались по Рождественке, а это ночью, как известно, легко и приятно.
Да и куда можно спешить, когда липа, сирень и жасмин, когда вишня и китайская яблоня, когда ночь полна серебра, звезд и таинственных шорохов – куда? Как можно не прыгать через холодную, лучше всякой газировки шипящую струю воды, бьющую по сухой и уставшей за день от пыли мостовой, так заманчиво из ночной, волшебной, поливальной машины, даже если для этого приходится бежать за ней пару кварталов назад
И кому, спрашивается, нужен человек неопоздавший, хорошо смазанный, но без сирени в поливальных брызгах, кому? Госстраху, более никому.
Простуженный редактор поджидал их, как и было условлено. У кирпичных, с тоненькими деревцами сквозь щели, проваленных старых стен Рождественского монастыря они обнаружили его черную лысую фигуру с портфелем. На извинения за опоздание он среагировал странно. Сверкнул хитро глазами из-под очков и сказал:
—А я с запасцем время-то наздачил, с запасцем. Я саб тут только пять бидут, как пришел. У нас имеются хорошие новости: бегемот доставлен бдагополучно. Посадка была бягкой. Однако сегодня они уже никак не успеют вернуться, так что вся дадежда только да дас. Да, забыл, еще большой бегемотный привет от дяди Жоры и всех его домочадцев, – тут же полез в свой толстенький портфельчик, достал оттуда и выдал Шишлину две магазинные гирьки.
– Это что, привет? – спросил Шишлин изумленно.
– Нет, это не привет, это для дела. Привет только на словах, а это в карбан положите, когда переправибся на ту стороду. Волшебдые  они– пригодятся!
И они быстро пошли. Сначала по бульвару вверх, затем по Сретенке и, не доходя до освещенной огнями Колхозной площади, быстро свернули в какую-то подворотню. Кто-то шарахнулся в испуге из-под ног и скрылся в темном дворе.
— Извините меня, кошка... – сказал с опозданием Александр Иванович и про себя подумал: "Отчего я тут не бывал никогда? Совсем ведь рядом с букинистом.  А может, это и есть та самая загадочная Рыба, куда он уходит? Очень похожее место".
Да, место было темным, шершавым каким-то, и пахло это место отчего-то действительно рыбой.
—Складец тут, спдава. Дыбой пахнет, – сказал всезнающий и уже успевший удалиться в глубь подворотни и оттого невидимый и гулкий лысый редактор. – Дыбой, в смысле, которая в чешуе, – пояснил он. Потом немного подумал и добавил странно: – А если нас поймают, то и настоящей тоже запахнет.
Он опять полез в свой толстенький портфель и достал оттуда на этот раз фонарик-жучок и связку каких-то ключей с налипшей на них банановой  кожурой. Кожуру он положил обратно в портфель и принялся жужжать фонариком по стенам этой Рыбы, с левой ее стороны.
В результате всех этих действий в стене неожиданно для всех была обнаружена железного цвета облупившаяся дверь с большим амбарным замком. Редактор же, не переставая жужжать, ткнул какой-то ключ в этот замок, причем стал вдруг удивительно похож на облысевшего и сбрившего зачем-то бороду гнома и принялся этим ключом вращать.
За дверью оказалось достаточных размеров помещение, заполненное метлами, метлами и метлами.
— Это не дворницкая ли? – настороженно спросил Шишлин, опасливо стоя на пороге и не заходя внутрь. А в голове его вдруг пронеслось шальное: "Эх, заманили-таки черти!"
—Двордидская, да. Но вам тут бояться дечего, двордик придет только утром. А сейчас даше время, – ответил гном, высморкался и прошел вглубь помещения, жестом приглашая их следовать за собой.
Продравшись, как сквозь колючую проволоку, через метлы, Александр Иванович, его хвост и несчастный Шишлин оказались перед другой дверью, обладающей на этот раз уже замком врезным. Из-под двери этой тянуло холодком и снежком.
Гном сел на какой-то ящик и стал опять редактором. Жестом показав им, чтобы тоже садились, гном-редактор открыл опять свой странный портфельчик, достал три банана, два из них протянул и приказал съесть "на дорожку". Один съел сам, зажмурившись так, будто это был лимон, проглотил последний кусок, прослезился и шепотом сказал:
—Ну, вот и пришли. Педеход будем произбодить тут.

Глава 23
Как все изменилось, Боже мой, как же все изменилось! Откуда вдруг этот снег, что падает сверху пушистыми хлопьями в начале мая на дома, срубленные из толстых бревен, за громадными деревянными заборами, с высокими подклетями и узкими окошками, на сады за этими домами, бегущие белой стремительной волной вниз по склонам оврага туда, где стекаются, скованные уже почти январским морозом, с ветлами и черными ольховыми мостками по берегам, речка Неглинка и ручей Самотека, и пахнут дымом, навозом и снегом?
Боже, Садовое кольцо, где вы, ау? Позвольте, не вы ли это лежите бездыханное, засыпанное по горло снегом там впереди, с желтыми пятнами сена, с раскатанной санями колеей? Где же тогда ваши машины, фонари, будки с газетами и мороженым, гастрономы, таксофоны и метро?
Все поглотил и маячит, маячит над всем этим темный и страшный, засыпанный снегом каменный великан стрелецкой слободы – Сухарева башня. Но ведь и его нет и не может быть!
А еще непременно просто обязательно должны быть ночные прохожие, тихо так, знаете, тихо шаги по асфальту под ласковым майским небом, и по дуге, по дуге вдаль... А впрочем, тут, извините, ошибочка, прохожие все-таки есть...
— Стрельцы! – сказал гном-редактор. – Спрячьтесь за штабель с дровами, а то забетят! – и Александру Ивановичу: –Подушубок, подушубок-то застегдите, а то будете, как я, говорить.
Это были действительно три стрельца, самых настоящих, внеопределенного цвета кафтанах и сапогах. Они шли, о чем-то оживленно беседуя, слов не слышно, только сильный запах самогона шел с той стороны,  хотя расстояние между ними было достаточно велико.
И Александр Иванович, предпочитавший в таких случаях оставаться по возможности незамеченным, почел за лучшее поскорее убраться за штабель с чудно пахнущими березовыми поленьями. Нет, он не то чтобы боялся стрельцов, может быть, даже и совсем напротив, просто не всякому бывает приятно, когда тебя обнюхивают.
Но стрельцы, видимо, были увлечены беседой и не заметили их вовсе, прошли мимо и удалились в неизвестном направлении.
"А ведь это было уже где-то! – промелькнуло у него в голове. – Тоже снег, идут беседуют... Нет, не помню совершенно!"
Да, да, все было так, как и сказал лысый редактор. Будет зима, будут стрельцы, будет Сухарева башня, колдун внутри нее будет творить самое лихое свое колдовство, глядя в свою страшную черную книгу…
…Когда же Шишлин задал вполне резонный вопрос, зачем и кому все это надо, редактор как-то вдруг сразу опечалился и даже насморк у него прошел:
– Да тут у них колдун один в башне окопался. Царь его любит за потехи разные. Да только дынче ночью не потеху он затевает. Да так затевает, что и там у нас, за дверью, мало никому не покажется! Остановить его надо, а способ один – книгу его черную украсть! Если ее сейчас не отобрать у него – таких дел натворит! – он замолчал и широко отмахнул рукой…
– Вообще я начинаю замечать, что воровство – любимое занятие в некоторых компаниях! – спокойно улыбнулся Шишлин. – Книги, бегемоты – все берем, что плохо лежит!
Редактор недоуменно посмотрел в хитрые шишлинские глаза.
–  Я говорю, две воровские ночи подряд – это уже система! Это уже шайка рецидивистов! – просмаковал слова Шишлин. –Да, да, именно так! – подвел итог Шишлин и довольно зажмурился, как кот, случайно забытый ночью в молочной лавке.
Они посмотрели друг на друга и громко и весело рассмеялись.
–  Вы подниметесь, когда его не будет в своей келье, и пролезете через окно, – торопясь продолжал напутствовать Шишлина редактор. – Книгу эту вы сразу узнаете. Она там всего одна на столе, черная и страшная. Вы ее берите спокойно – она не кусается, если ее не читать. Но с ней вам не улететь, сразу потянет вниз. Вы ее нам бросайте, а дальше мы уж тут сами… И быстро, быстро летите к реке! Там вас встретят. А мы уж с книжкой – через дверь уйдем.
Александр Иванович оглянулся назад, в то место, откуда они пришли. Ничем не примечательное, обыкновенное место, кусочек зимней небесной пустоты над большим сугробом, с мигающей в глубокой черноте, огромной звездной бабочкой Орионом. И это все.
Но то ли воздух, что ли, в том месте теряет свою природу и оттого пустота там густа – неизвестно, только Александр Иванович теперь точно знает, что если забраться на этот сугроб и протянуть-таки вперед руку, то непременно, просто обязательно наткнешься в этой холодной пустоте, среди колючих звезд, на нечто твердое. И вот тогда уже, если, конечно, захочешь, можно на это твердое хорошенько нажать, и оно тут же уйдет в сторону, скрипя несмазанными петлями и разрезая звездную бабочку полосой неяркого света пополам.
А уж там, в свете неяркой дворницкой лампочки, ты увидишь и метлы, и асфальт, и месяц май, и пространство старика Антонио.
— Это что же, – сказал тогда испуганный Александр Иванович, – прямо как в книгах фантастических!? Это ведь, наверное, чудесная или заколдованная дверь?
Гном-редактор посмотрел на него так странно-странно, с непонятной тоской, и сказал:
—Не знаю, как там в книгах, но только если я вдруг дверь эту с петель вот сейчас прямо сниму, то на улице Сретенке, в районе рыбного склада, должно сильно похолодать. В этой двери вообще нет никакого чуда, это – просто дверь...

Глава 24
"Куда же дальше-то?!" – стучало у него в голове у него на бегу. По снегу бежать чрезвычайно тяжело, а с редакторским портфелем, да еще с этой страшной книгой внутри, просто невозможно. Все это похоже на бег на месте: перебираешь ногами, перебираешь, а если посмотреть, то только и успел, что до этого забора добежать. А дальше-то куда?
Пыхтя и задыхаясь, подоспел редактор и наконец отобрал у него тяжелую ношу.
— Отрезали нас от двери, черти! Прыгайте через забор, быстро! – крикнул он, еще не добежав и, прямо с места зашвырнув свой портфельчик в неизвестный двор за этим забором, последовал за ним.
"Ах!" – только и успел подумать Александр Иванович, и сам не заметил, как очутился на этом заборе верхом.
А сверху открылся ему тот мглистый и тернистый путь, что он только что проделал – снежная ровная целина снега, бесстыдно изрытая его и редакторскими следами. Но это не все, что открылось ему сверху. Нашлись и последователи этой абсолютно бредовой идеи – бегать перед сном: стрельцы, человек двадцать. Последователи эти теперь бежали прямо на него, кто в чем: кто в кафтанах, кто в штанах, а  кто и просто в исподнем – словом, в чем застала идея, в том и побежали, безбожно меся ногами алмаз и битый хрусталь, роняя шапки, брань, крики, свист, собаки лают... А над всем над этим, невидимый снизу, со спокойствием воздушного шара парит себе  Шишлин и слабо ветерком в сторону реки относится.
"— Ну, слава Богу!" – подумал Александр Иванович, увидав Шишлина живым и невредимым, и, не став больше смотреть на стрельцов, уронил себя с забора в заранее примеченный сугроб на той стороне, при этом больно разодрав ногу о ржавый заборный гвоздь, заранее не примеченный.
На этой стороне было отчего-то тихо и никто не кричал. Вокруг была вата, и было в вате тепло и совсем темно, захотелось спать, и Александр Иванович зевнул.
—Это ты, дурень, в сугроб угодил! – сообщила ему Половина.
Пришлось вылезать наружу. Наружа эта оказалась заснеженным чьим-то садом, каким-то белым и бескрайним, с бегущими вниз, вниз, к Неглинке, пушистыми снежными шапками яблонь на черных стволах. И тут только Александр Иванович заметил, что опять пошел снег.
А редактор успел уже порядочно убежать вперед, постоянно следуя направлению садовых деревьев, то есть по склону вниз.
—Что бы стоите? Жбите к реке, вдиз! – прокричал он и скрылся уже внизу, за сугробами.
И Александр Иванович нажал. По глубокому снегу, сквозь искры, хрусталь и вату, осыпая драгоценные яблоневые шары, сквозь какие-то зеленые круги под веками, глотая белый пепел, что летел сверху, ниже, через сугроб, уже видна река, через голову – Ах! в порядке ли хвост? – Цел! Черные ветлы, деревянные мостки и кусок незамерзшей темной воды.
Что это? На воде темно, и тонкий пар идет от воды, вода неподвижна и спокойна, она спит, шевелит сквозь сон травой и видит рыбьи сны. А в воде той стоит почти невидимая темная лодка, и только из лодки той огонек горит папиросный.
— Садитесь же вы скорее! – сказал редактор и вошел в лодку. Следом вошел и Александр Иванович. Лодочник налег на весла, смачно выплюнул окурок и еще быстрее погнал лодку по темной воде.
И сколько-то времени прошло, и теперь в лодке туман и три огонька, и мягко шлепают немые весла. На середине реки редактор достал из портфеля черную книгу, повертел ее в руках и, широко размахнувшись, забросил ее в воду, от лодки подальше. Раздался негромкий всплеск, а редактор тихо произнес таинственную фразу:
–Покуда утоплю ее, а как-нибудь на досуге еще и сожгу!
– Откуда же тут вода? – очнулся и встревожился вдруг Александр Иванович. – Ведь замерзло же все кругом? И почему мы так долго плывем?
А когда он увидел сквозь разрывы тумана другой берег, то решил, что никогда не знал до сих пор, что Неглинка, оказывается, намного шире какой-нибудь Волги.
Вдруг он опомнился и закричал:
—Шишлин! Шишлин! Мы забыли Шишлина!
Но никто ему ничего не отвечал, только птицы поднимались от воды в розовую сторону рассвета, над туманом, и дальше, туда, где стоит, уже покрытый утренним золотом с одного боку, высокий дуб.
—Шишлин! – закричал тогда опять Александр Иванович и проснулся у себя дома.

Глава 25
— Чаю мне, чаю! – закричал Александр Иванович, вбегая на кухню, видавшему виды белому с ромашками чайнику. Чайник завозился на плите и начал что-то в себе с медленно нарастающим стуком  нагревать.
Александр Иванович сел в кресло и закурил. С антресолей доносилась "Волшебная Флейта", то ее место, где бабушка говорит внучке: " Полбатону белого и кефиру бутылку", впрочем, тут я напутал опять, это она с балкона (предполагается, что он есть где-то за листвой) кричит в предполагаемый же двор, а может, и нет там вовсе никакого балкона? А может, она просто на дереве сидит, эта бабушка, среди веток и вороньих гнезд, вяжет себе теплые носочки, на машинке старомодной "Зингер" шьет, а внучка приходит и кормит ее снизу кефиром и булкой сдобной: подойдет к дереву, корзинку подцепит, за веревку – дерг! – и готово дело, проворная бабушка уже корзинку вверх и тащит? – неизвестно все это нам, но тем не менее сверху доносился свист, а значит, Шишлин спал. А значит все это, и зима, и несуществующая Сухарева башня, и стрельцы – словом, все это было сном.
Александр Иванович налил себе чаю и попытался определить, с какого именно момента начался этот сон, и не определил.
Тогда он принялся искать следы. Прежде всего он осмотрел свои лапы и хвост, помятуя о заборных гвоздях. Но ни на лапах, ни на хвосте ничего существенно нового он не заметил, так только, лапы да хвост. Тогда он отправился на поиски телеграммы, сначала под стол, затем под буфет, посмотрел в ванной, в пальто на вешалке, вернулся в кухню, посмотрел многозначительно на чайник, но тот ни сном, ни духом, заглянул в сахарницу,  сказал туда: "Ау!" – и сел в кресло. Значит, и телеграммы не было. А стало быть, и не было ни Козицкого переулка, ни гнома-редактора, то есть переулок-то, верно, был, но как-то сам по себе, отдельно.
Он посмотрел на антресоли. Ага, значит, Шишлин все-таки существует!
— Это уже кое-что! – сказал он вслух, хотя что толку-то, все равно ничего не ясно!
"Ну отчего, отчего, – думал, глядя в окно на зеленые чирикающие по-воробьиному тучки тополиной листвы, Александр Иванович, – отчего я все время засыпаю? Нет, не так, отчего я все время засыпаю с такими последствиями? Кто-нибудь когда-нибудь объяснит мне наконец, когда я сплю, а когда нет? Или я все время сплю? Или я никогда не сплю? Что я делаю сейчас?"
— Спишь, конечно! – с готовностью отозвалась Половина.
—Так, хорошо, ну, а ты сейчас ведь тоже спишь?
—Нет, я-то как раз не сплю.
—Тогда как же мы с тобой разговариваем?
—Хм, тогда я тоже сплю.
—И когда мы проснемся?
—Весной, конечно!
Тут Александр Иванович вздохнул, не выдержал и закричал:
— Но ведь это, ведь это – уже весна! – и показал пальцем во двор. – Уже, понимаешь, уже. И если мы еще раз проснемся, например, прямо сейчас возьмем и проснемся, и будет, скажем, апрель, и они еще без листьев, – кричал он, задыхаясь и тыча пальцем в деревья, – Да! А они еще без листьев, так это какое время, по-твоему, будет: до или после сейчас?
— Не знаю... – сдалась Половина и замолчала.
— Послушай, а может, тут все не так просто, может, тут и вовсе так же, как с той дверью в дворницкой на Сретенке? С одной стороны одно, а с другой стороны уже совсем другое дело?
—Так что же, значит, то, что видится в снах – тоже правда, тоже есть, тоже существует?
Оба они замолчали. Александр Иванович долго смотрел в чашку с чаем и не решался что-либо сказать, а чай, как известно (особенно с лимоном), – субстанция молчаливая, а в силу молчаливости советов не дает. А когда решился, то сказал:
—Послушай, а может быть, представь, когда мы идем с тобой по улице, и вдруг в какой-то момент начинает казаться, что все, что происходит сейчас вокруг, уже было когда-то однажды или даже не раз, так может быть, мы просто проходим мимо такой же двери, только, например, с другой ее стороны, где еще пока не были, но место узнаём? А может, во сне мы даже ходим через эти двери, запросто, без страха, так и шастаем, как из кухни в коридор, и это привычно, а днем только вспоминаем знакомые места? – потом подумал немного и подвел итог: – Бред все это, полностью наполненный мышиными бреднями, полнейший мышиный бред!
И опять они замолчали. Двор за окном благодушно дремал, и оттого шумел глухо и ровно, изредка нарушая однообразие своего шума веселыми криками играющих детей, всплесками собачьего лая и взрывами доминошных гроссмейстерских ударов. Иногда в спокойном дыхании двора возникали неожиданные провалы, во время которых внимательный слушатель смог бы даже расслышать все витающие обычно в это время вокруг скамеек у подъездов тихие старушечьи тайны. Сиеста!
Но вот двор перевернулся на другой бок. Это за два квартала послышался знакомый треск и чихание – мотороллер с мороженым приехал на угол, в мороженную будку, с полной и оттого незлой тетей Галей, и тут же превратил дремлющий дворик в настоящий дикий Кавказ, с абреками, горными селями, обвалами и бешенной скачкой на лошадях горячих кровей. Половина абреков унеслась тут же на угол, другая половина пронеслась по парадным лестницам, зазвонила на разные голоса в дверные звонки, сразу, громко и одновременно и, уже звеня мелочью в карманах коротеньких штанишек, обвалом скатилась в долину Тети-Гали.
— Ладно, – сказал Александр Иванович, – коли Шишлин спит, пойду прогуляюсь до угла, возьму за сорок восемь. – Простота одевания приятно изумила его: он надел тапочки, сунул в рот папиросу и вышел.
За сорок восемь, естественным образом, не оказалось, и он взял мороженное за двадцать, в клетчатом стаканчике. За двадцать текло: то ли развозчик долго ехал по жаре, маясь от одной квасной будки до другой, то ли оно такое и появилось уже на свет, с проталинами вдоль вафельных стенок, но только есть его пришлось быстро и без всякой надежды донести до дома. И Александр Иванович, с ловкостью фокусника вертя стаканчик то так, то эдак, маневрируя силой тяжести, принялся поедать текучую белую, мгновенно устремившуюся на одежду ванильную массу. А поскольку стоять у будки  в таком положении было неудобно (слишком много желающих собралось у этой будки, так много, что Александру Ивановичу начало казаться, будто он стал невольным участником какого-то безумного слета физиков –  экспериментаторов со сверхтекучими жидкостями), то он неспеша пошел куда-то в сторону, оставляя за собой неопровержимые свидетельства своей все-таки причастности к  этому слету тонкой цепочкой белых выпуклых капель, протянувшихся по пепельно-пыльному асфальту, перешел улицу, пересек чахлую липовую тень, вошел во двор, пересек его диагональной тропинкой насквозь и вышел на другую улицу.
Он заглотил последний кусок мороженого, в который раз уже удивившись несправедливости природы, лишающей нас всякой возможности съесть сначала вафлю, а потом уже более вкусное ее содержимое, осмотрелся по сторонам и тут вдруг поймал себя на том, что уже довольно давно и уверенно двигается куда-то по этой самой улице прочь от дома.
"Интересно, – с удивлением подумал он, –куда же это я иду?"

Глава 26
Если бы Александр Иванович хорошенько проследил за собой, то он непременно обратил бы внимание, что движется он в этот жаркий полдень, как ни крути, а все-таки в сторону площади Пушкина. Но не следил за собой Александр Иванович, не видел ни того, что идет он в том же, в чем, собственно, и вышел из дома, то есть в тапочках на босу ногу и папиросе, ни того, куда именно он идет, а оттого не раз был неласково встречен жестяным громом водосточных труб, особенно сильно  вылезших в этот час из-за своих углов, чтобы на него посмотреть, не видел он и того, что папироса его уже давно погасла и рассеянно болталась теперь абсолютно бесполезным предметом прямо по центру его рта, словом, не видел он ровным счетом ничего из того, что происходило вокруг.
Он был совсем в другом месте. В том месте снова скрипел снег, и редактор второпях взволнованно напутствовал:
—Идите, Шишлин. Пода. Пока они все ушди, дадо успеть.
И Шишлин взлетал в том месте легче птицы, и ветром, ветром, летел на Сухареву башню.
И снова, как и тогда, пролезал сквозь узкое оконце почти под самым верхом угрюмой башни. Снова бросал им вниз черную-черную тяжелую книгу. Потом снова бежали они с редактором, по очереди таща его портфельчик, ставший каким-то совершенно неподъемным от этой книги, что была теперь внутри.
И за ними снова бежали, кричали, крестясь, стреляли из пищалей в Шишлина, снова бег по колено в снегу, в боку колет, забор, сад...
— Ух, ты! – застонал Александр Иванович, пребольно ударившись лбом об очередную, на этот раз уже склонную к более серьезным действиям трубу.
—Зачем, зачем я думаю об этом!? Хватит! – со злостью подумал он, растирая ушибленное место, когда колокола в голове отзвонили свое и искры перестали падать на асфальт. — Ничего этого нет, не было и быть не может! Ни Клавдия, ни Жан-Жака, ни стрельцов, ни бегемотов, ни бананов, ни редакторов, ни редакций.
— Все, хватит! – сказал он громко вслух и тут обнаружил себя стоящим внутри глухого двора, серого двора, двора колодца, двора мадам Козицкой. В глубине же, как ни в чем не бывало, стояло небольшое желтое двухэтажное зданьице неизвестно чьей причудой сюда занесенное.
И даже снаружи, даже не заходя внутрь, почуял он и запах старого дерева, и мышей, и скрип лестницы, и ленивый стук пишущей машинки: "Фывапролджэ! Ячсмитьбюё?.."
– Ну, нет уж! – воскликнул Александр Иванович и решительно пошел к зданьицу.
Но пронесло и на этот раз. Справа от двери, монументальная, с крупными буквами, спасая от всего, защищая от всех ударов неожиданного безумия, висела большая титульная доска:  "Редакция журнала "Финансы и Статистика". Никакой наукой, никакими слонами тут и не пахло.

Глава 27
В маленькой и, как уже было сказано, уютной кухне Александра Ивановича наступил вечер. Наступил он также и за окном этой кухни, во дворе, и на соседней улице, и на Москве-реке, и за Яузой, и даже на шумной Тверской, едва зажгли фонари, тоже наступил вечер.
Поначалу Шишлин и Александр Иванович пытались сопротивляться этому естественному ходу вещей и не зажигали на кухне свет, но, как два кота, сидя у открытого настежь окна, глядели сквозь тонкие струйки табачного дыма на многоцветные полотна, что разворачивало перед ними угасающее небо. Собственно, света уже не осталось вовсе, не видно было ни солнца, ни его лучей, только подсвеченный снизу прозрачный шелк самой кромки закатной стороны еще хранил некоторые избранные им цвета этого дня. Да справа от Воробьевых гор, которых, впрочем, тоже нет – проглотила их ночь, – на какой-нибудь далекой станции Дачное, еще что-то держит в руках и свет, и бесконечно длинные тени деревьев, медленно ползущие в густой траве, становясь все длиннее и длиннее, до тех пор, пока всякая густота не теряет свой смысл совершенно при такой длине и тут уже исчезают вовсе. И вот тогда станционному сторожу приходится им помогать. Он зажигает по всему перрону свет и выходит в сотворенную им теплую уютную ночь, с зеленым огоньком семафора вдали и бегущими телеграфными проволоками. И покуда не запоет пугающий комаров на выкошенном и безветренном бугре заправленный едкими сосновыми щепками самовар, стоит он на перроне, курит, молчит и слушает печальные песни курьерских, пассажирских и товарных поездов.
Ну а потом, когда начали все путать впотьмах, ронять на пол окурки, а чашки, ставимые на невидимый стол, ставились мимо и оказывались лежащими на полу, а Шишлин, пролетая мимо, ударился старой "тропической", как он ее называл, раной об абсолютно непластичный угол буфета, свет пришлось все-таки зажечь. И при этом свете поужинать.
Намазывая Шишлина зеленкой, Александр Иванович посмотрел при свете на Шишлинскую щетину и поинтересовался, не растит ли тот часом бороды? На что Шишлин сказал, что нет, не только не растит, но и терпеть какой бы то ни было бороды на себе не может.
—А отчего же вы тогда не бреетесь? – изумился Александр Иванович.
—А оттого, что не хочу я с природой в дисгармонию вступать, вот почему, – непонятно ответил Шишлин.
— Это как так? – еще больше изумился Александр Иванович и даже глаза округлил.
— А так, – будто только того и ждал, начал Шишлин.— Посмотрите вы на что угодно в природе. Разве оно бреется? Никогда! Посмотрите на елки, посмотрите на кактусы. Никогда! На котов посмотрите, на слонов, на фазанов, в конце концов. Ни один из них. Никогда!
—А как же вы? Ведь если не брить – борода будет?
—А вот я как начинаю чувствовать, что это уже не щетина, а борода пошла, так я тут же ее и к ногтю!
—Ух, тяжело.
—Еще бы!
С тем мы их и оставим на этой самой кухне, а сами тихо и незаметно, по карнизу, по водосточной трубе, по шероховатостям кирпича спустимся на этаж ниже, на кухню к Петровичу, соседу снизу.
Тут надобно сказать, что, кроме того, что Петрович работал ночь-через-две в террариуме, кроме того, что из окна его была волшебным совершенно образом видна и чудная герань на окнах архитектора Гришвина Сергея Анатольевича, и кусок темной арки, невидимые из окон Александра Ивановича, кроме того, что рано-рано утром имел он обыкновение раздражать кошек питием крепкого кофе, – словом, кроме всех этих своих удивительных особенностей имел Петрович еще одну: однажды он очень удачно выстрелил из ружья. Да так удачно выстрелил, что немедленно был замечен, схвачен, был одет чудным венком с зелеными листьями из клеёнки, качаем на руках, тут же был одарен  грамотой очень красного цвета, а также, что и есть самое главное, новеньким черненьким транзистором с загадочной надписью " Альпинист " и с серебряными, вызывающими жгучее желание крутить и вертеть их, ручками и кнопками по бокам.
Итак, Петрович, сидел на своей кухне, пил чай, глядел на доступную ему часть двора и время от времени искушался ручками и кнопками, в результате чего кухня до отказа была наполнена шипением, треском, далекими поющими голосами, коим приемник совершенно самостоятельно подвывал. Голоса эти иногда читали стихи про березы, луга и вообще про траву, и тогда Петрович, небольшой любитель большой поэзии, крутил большую ручку справа, и голоса эти мгновенно исчезали. Вслед за ними появлялись другие и говорили про море, сейнеры и вообще про рыбу и жили там, пока он снова не начинал крутить эту ручку.
Ну да вот сейчас будет (слушай внимательно!) то, зачем мы, собственно, и спустились к Петровичу. Вот оно, привожу здесь дословно:"Ж-ж-ж, Ш-ш-н-н-х-х-щ-щ-щ! Й-й-й?  Ж-ж-ж, Х-с-ч-к-щ-щ-щ, Ц ЦЦ, йу-у-у-у-щ! А-а-а г-р-р-р-п-ф-ф-ф? Ъ ЪЪ!" – сказало радио и дальше понесло опять свою обычную полную чушь, про вообще реки. Петрович же, натурально, зевнув, подивившись такой постановке вопроса, все же внимания этим звукам не уделил никакого, и очень, и очень зря.
Ибо в этот момент пространство старика Антонио приняло в себя и донесло нетронутым до его слуха весть добрую, весть удивительную. Ах, если бы Петрович хоть что-нибудь в чем-нибудь понимал, то непременно, просто обязательно  бы понял, что то, что он услышал, было смертью, смертью мгновенной, смертью таинственной и небывалой, смертью седьмого подвального этажа одного из красивейших московских особняков.
А пожилой рыжий таракан Женя, сидя на совершенно белой от луны решетке ограды этого самого особняка, глядя с чувством полностью выполненного печального долга на мятущиеся вдоль стен, окон и колонн сумасшедшие черные тени, то бегущие, то поднимающиеся в воздух и парящие над бритым наголо газоном, над молчаливыми статуями, над изысканной крышей – курил и думал. Думал он о многом. Думал, например, о важности случая в нашей жизни, думал о том, что еще, казалось бы, не осень, а все, что хотелось, благодаря счастливой случайности, уже сделано. Думал он о том, что человеки, безусловно, вредные существа, но и их тоже понять можно, у них тоже дети. О бренности думал, о тщете...
В глубине, под толщей асфальта и земной коры (да и есть ли она там, кора-то эта?) что-то вдруг нехорошо  бухнуло и сотрясло здание. И тотчас медленно, словно осенние палые листья, посыпалось сверху. Ватные пальто, сапоги, треухи – все это начало опадать на газон и разбегаться в разные стороны прочь, скорее прочь отсюда. И к тому моменту, когда бухнуло во второй раз и столб огня выбил первое стекло в особняке, ни на лужайке, ни в самом здании уже никого не было. И тогда огонь принялся бить головой прочнейшие стекла, пить занавески и обои, поедать с хрустом столы и стулья, взламывать одним ловким движением медвежатника секретные замки, шкафы и ящики, смакуя, как гурман смакует хорошее вино, тончайший вкус бумаги, магнитной пленки и фотографий...
А Женя все сидел, рыжий от пламени и бледный от луны. И подумалось ему вдруг, что огонь удивительно всеяден, что он есть смерть, а стало быть, и начало новой жизни. И как это странно, что вот сейчас он съест все: и то, что было скверно, и скрытое противное колдовство, и весь огромный запас ватных пальто – и то, что было, в сущности, неплохо: и свет в окнах с багряными шторами, и любимые голубые обои, и то, что было бы хорошо, если бы не, и даже то, что было совсем хорошо, а все равно съест...
Шорох песка. Сзади тихо и незаметно подошел Клавдий. Встал рядом.
—Не спится?
—Да вот, понимаешь...
— Ага... – протянул Клавдий. – Что у тебя, опять "Казбек"?
—Других не держим, – вяло ответствовал Женя и добавил:–   Глаза, вишь ты, боятся, а руки, значит, делают... Велика премудрость человечья! – воскликнул  вдруг таракан Женя, немного помолчал и начал, нараспев и слегка покачиваясь в такт своим словам, говорить: «Я – Великий вождь и Сын Великого Вождя! – с каждым словом речь его становилась все более торжественной. – Я – последний из Вождей. Я – последний из нашего племени. Я – первый, кто начал войну. Я – последний, кто ее закончил. Не мы первые начали ее, но нам пришлось быть последними!»
– А за что воевали-то? –  озабоченно спросил Клавдий.
– Весь этот дом – Владения Великих Вождей, – не обращая особого внимания на Клавдия, продолжал Женя. – От начала и до скончания веков! Наше племя и племя людей жили здесь вместе все время. Мы их терпели. Они были не слишком хороши, но и не хуже нас, – гордо и царственно сказал Женя. Он помолчал немного, и тут взгляд его стал суров и беспощаден, и он произнес: – Наконец пришли Люди с плохими мыслями. Плохие, совсем плохие. Гнилые люди. И начали делать гнилые дела. Мой народ не смог их терпеть. Наши юноши рвались в бой. Наши старики учили молодых. И мы вышли на тропу войны. Все наше племя полегло от войны и от еды, которую нам предлагали Гнилые Люди. Я – Великий вождь и Сын Великого Вождя!  Я – последний из Вождей. Я – последний из нашего племени. Я – первый, кто начал войну. Я – последний, кто ее закончил. Не мы первые начали ее, но нам пришлось быть последними! Я последний, кто остался. Но мы воевали честно. Я все сказал!
– А когда ты остался один, Великий вождь и Сын Великого Вождя, что же ты стал делать? – спросил Клавдий.
– Я начал бороться с демонами, которые помогают Гнилым людям. С теми, что светят им, греют их, записывают и подслушивают для них других людей. Однако не успевал я убить одно, как Гнилые люди так же быстро делали два таких же. И я – Великий вождь и Сын Великого Вождя, я – последний из Вождей понял, что мне надо познать всю их гнилую премудрость. И я познал ее. Я не умею читать, но я нашел книгу, в которой были рисунки. По этим рисункам, как по следам, я увидел все. Я увидел, где входят и выходят в этом доме еда, вода и провода. И я – Великий вождь и Сын Великого Вождя!  Я – последний из Вождей замкнул все эти крысиные входы и выходы в одно место. Я прикончил этот дом. Я сказал все! – старый рыжий таракан устало замолчал и затянулся папиросой.
– Надо же, как интересно все бывает! Один потерял свою книгу, а другой нашел другую книгу – и вот вам результат! – задумчиво произнес Клавдий тихо, про себя.
– Что же теперь с ними со всеми будет? – спросил Женя.
Клавдий пожал плечами и молвил загадочно:
– Да кто его знает? Невольники освободятся, а те, что были свободны и так – как Бог даст, может, и те тоже освободятся! Другие же опять соберутся вместе и примутся за старое.
– Так значит, и смысла никакого нет с ними воевать?
– Да как тебе сказать? Всех их, конечно, нам все равно не истребить, но тем, что встречаются по дороге, давать спокойно жить – ну просто никак нельзя! – ответствовал Клавдий и изрек мудрость: – Под лежачий камень вода не течет!
– Да, и у нас так тоже говорят, – согласился Женя.
– Опять же, может, кто из них и одумается, не нам знать. Дай-ка я лучше у тебя закурю, твою казбечину! Ну а ты-то как сам дальше будешь? Вроде бы теперь и без дома остался
– Да так оно и есть. Найду другой дом, может, соседнее племя примет меня и возьмет простым охотником – рассеянно протянул Женя.
– Слушай, а в кухне ты разбираешься? Может, к нам на борт, на камбуз, а то у нас-то там, на камбузе, все время кавардак какой-то стоит!
– Да я-то, в общем-то Великий Вождь и Сын, конечно, Великого Вождя, но я ничего не понимаю в камбузах и бортах. Но уже начинаю потихоньку понимать премудрость человечью. Я видел рисунки, много нарисованного было в тех книгах. Вождь думает, что да!
– Ну так и иди  к нам коком! Это, конечно, не должность вождя, но это выше, чем должность охотника! Поглядишь на мир под старость лет!
– Кок думает, что да! – ответствовал Женя.
А теперь немедленно за мной, читатель, я должен показать тебе кое-что! Это недалеко, над кухней Петровича, этажом выше. Быстро, быстро по залитым уже лунным светом стенам, по кирпичам, вверх, через оконный карниз, и быстро голову в окно уютной кухни на седьмом этаже. Что там? Не толкайся, пожалуйста, на подоконнике, теперь это небезопасно, ибо чары, как принято говорить в таких случаях, развеялись. Смотри:  вот Шишлин только что упал вниз, он больно ударился всей своей нелицевой стороной, он сидит на полу и держится за голову, которая еще ничего не понимает, но мы-то с тобой уже точно знаем, что только что, ночью, в начале небывало жаркого мая, Шишлин обрел свой вес совершенно.
А вот, смотри, Александр Иванович широко от удивления открыл рот. Ага, это Шишлин что-то вытащил вдруг из кармана ненужного уже больше ватного пальто, тоже открыл рот, и держит это найденное, как змею, на вытянутых вперед ладонях, и начинает нехорошо смеяться. Что это? Ах, пустяки, просто две маленькие магазинные гирьки...



Глава 28
— Шишлин, что это?! Где вы это взяли?! – жутким шепотом спросил Александр Иванович, когда известные дары в известном порядке вернулись к нему.
Шишлин, не сводя глаз с содержимого своих ладоней, медленно встал с пола и осторожно, будто нес какой-нибудь страшнейший нитроглицерин, что только тронь склянку – и загремит, и разнесет все вокруг, прошел через комнату и поставил гирьки на стол, прямо на рукописи Александра Ивановича. К Шишлину дары еще не вернулись.
Минут пять в полнейшей тишине, ставши по углам комнаты и не глядя на стол прямо, как положено, а лишь кося издалека боковым каким-то зрением, будто и впрямь должна была бабахнуть какая-нибудь адская смесь, стояли они, дожидаясь возвращения шишлинских способностей. Дождались, и способный Шишлин сказал:
—А я-то ведь сперва решил было, что это мне приснилось, а тут вдруг раз, а они в кармане. Это ведь редакторские гирьки-то, волшебные! Он ведь мне их дал, когда я на башню летал, для балласта, чтобы совсем вверх не улететь! – и совершенно резонно докончил:
—Нет, так не бывает!
—Конечно не бывает, – согласился Александр Иванович. – Я вот, к примеру, сейчас просто сплю. И вы мне, к примеру, просто снитесь. И редактор этот ваш мне тоже приснился. И зоопарк, и бегемот, и Клавдий с Иеронимом, и лодка с огоньком тоже.
—И лодка с огоньком?! А ведь и я сюда на лодке добрался. Темно было, и я все кричал вам, потому что вас там не было. А около берега уже вдруг взял и проснулся на антресолях...
— Нет, нет, нет, нет! Я-то как раз там был и вам кричал, а вас-то там и не было. И это я проснулся у берега, а не вы, – и сказал в сторону:
—Тьфу-ты, какой запутанный сон мне сегодня снится!
—Снится, снится, только ведь не вам, а мне! – возмутился Шишлин.
Александр Иванович даже опешил от такой неожиданной постановки вопроса:
—То есть как это?
—А так это, а очень просто. Вам же точно известно, что я невесомый. Я ведь только во сне умею стоять и ходить по земле, а летать не умею иногда и вовсе. Сейчас я стою, сейчас – хожу, – тут он даже прошелся по комнате для примера, – видите, хожу, а не летаю. Прыгаю! – тут он подпрыгнул и повис в воздухе. –Ха, странно! Значит, еще и летаю. Неважно. — Вот, видите, я хожу, а стало быть – я сплю, а вы мне снитесь. И редактор ваш, и башня, и Клавдий с Иеронимом, и лодка с огоньком, и вся эта ваша полнейшая ерунда!
Ах, если бы Петрович действительно услышал бы то, что слышал, – он непременно, просто обязательно помог бы им. Он поднялся бы сейчас к ним, налил бы всем чаю и не торопясь поведал бы им все.  Рассказал бы им, что и особняк сгорел дотла, да так быстро, что приехавшие было пожарные застали только гору пепла, бессмысленные и бессмертные колонны без портика, обгорелые остатки каменных стен да глубокую, нехорошо дымящую яму посреди, которую, пожав плечами, пожарные залили-таки водой и уехали, сверкая медью и весело звеня звонками. Но ничего им Петрович не сказал, да и сказать не мог, ибо не силен был ни в графике, ни в грамматике, ни в орфографии старика Антонио.
А вся компания, а именно: Шишлин, Александр Иванович, его Половина и хвост – тем временем уже выбегали из подъезда, пугая кошек, пробегали под аркой, и густая табачная струя стелилась за ними под луной. Так что со стороны было похоже, будто из тоннеля выкатывается на Свет Божий некрупный маневровый паровоз. А за ним тянутся: угольный тендер, два прицепных спальных вагона, да сцепщики впопыхах и впотьмах на станции еще и  цистерну с чаем-с-молоком зачем-то подцепили, хоть ей и не туда, этой цистерне, положено было ехать, а вовсе на Крайний Север, чтоб отогревать  там чаем уже смерзшихся совершенно в один неразгибаемый кулак полярников. Но перепутали, и покатила цистерна на станцию Сретенка.
Ветром пронеслись они по переулку, вылетели на улицу, пронеслись по ней, попали на другую, скверно отчего-то всегда освещенную, и тут уже Шишлин наконец  споткнулся и упал, и дальше они пошли тихо пешком.
И чем дальше продвигались они вперед по этому пахнущему отовсюду сиренью, липами, китайской яблоней и полусонными домами пространству, чем больше оранжевых занавесок, зеленых абажуров, герани и полночного чая под абажурами и за занавесками этими попадалось им навстречу, – словом, чем более город становился подробнее и яснее, тем меньше верилось обоим, что они спят и видят сны.
"Что-то тут не так! Во снах так не бывает, – думал Александр Иванович. – Вот ведь дом стоит. А я этот дом отлично знаю. Переулок Крапивенский. Не помню что, но что-то должно торчать у него из-за угла. Точно! Не успел подумать, а вот она уже, любезная. Водосточная труба. Нет, так во снах вовсе не бывает. Ни сиренью так во снах не пахнет, ни липами. И Шишлины во снах не такие подробные! Что-то тут не так!"
Что думал в этот момент Шишлин, неизвестно, был он, как тендер с углем, задумчив и мрачен.
Ближе к площади Трубной труб стало встречаться все больше и больше, и вот наконец и бульвар водосточный, Рожбуль, а там вверх, как известно. А наверху бульвар отчего-то делает странно: разделяется на две половинки, так что всегда есть выбор: можно идти направо, а можно идти налево, хотя некоторые тут ходят прямо сквозь стены. Но вот уже и огни станции Сретенка впереди. Огни пронеслись мимо, проскрежетали стрелки, паровоз съехал на запасной путь, выпустил пар и стал тормозить, наконец остановился и встал на конечной, в том самом темном тупике станции Рыба.
На платформу из темноты вышел начальник станции и осветил ее всю фонариком. Осветил и паровоз, осветил и себя. Мелькнули в пятне света и его портфельчик, и лысина, и очки.
—Неужели! Не может быть! Здравствуйте, Редактор! – радостно взревел паровоз.
—А какой ж я тебе, милок, радактор-то! – ласково сказал начальник станции Рыба и превратился в дворника с фонарем и метлой. – В радакторы не вышли, а вот зато дворники мы, – сказал дворник и даже метлой разок по платформе шуркнул. – Вот, дескать – дворники!
Сказать стало нечего. Шишлин и Александр Иванович, поняв, что ошиблись, замолчали. Непонятно вообще, что надо говорить в таких случаях.
Зато дворник перестал шуршать метлой, подошел к ним поближе, и неожиданно отчего-то взял и спросил шепотом:
—А вы-то, соколики, чай небось, апартаменты мои осмотреть желаете? – и глазом подмигнул.
— Какие такие апартаменты? – изумились Шишлин и Александр Иванович.
—А такие такие, которые все смотрят. Где двёрка есть, а за двёркой башня стоит каменна, в высоту длиннюшша? Ай не знаете? – и нехорошо так засмеялся и снял с носу пенсне, непонятно как там оказавшееся, уронил его прямо на асфальт, раздавил каблуком, замел осколки метлой в какой-то мусорный холмик, и опять предположил: – Аль ограду пришли посмотреть?
—Ка...
—А  из чигуна, милок, из чигуна, чижелую. С зоопарку нашего ограду. А к ограде той пузырь воздушный веревкой прикреплен и в высоте небесной летает. Ай не знаете?
И тут Шишлин сделал нечто странное. Он вдруг зарычал, прыгнул вперед, схватил дворника за бороду, прижал его к стене и зашипел:
—Слушай, ты, нечисть! Откуда ты такой взялся? Я ведь пенсне-то узнал, где Иероним? Говори лучше сейчас, потом не сможешь!
А с нечестью случилась странная штука. Во-первых, она вдруг стала отчего-то без бороды и оказалась почему-то бабушкой, старенькой, маленькой и седенькой, с авоськой, в которой лежало несколько крупных картофелин, бутылка кефира, а из авосечных дырок щедро торчала во все стороны морковка, была она в нестарушачьем совершенно пиджачке, сером в клетку и с красной гвоздикой в кармане. Старушка представилась: "Кикимовна"– и отчего-то засмеялась, да так хорошо, видать, это начала, что остановить ее не было никакой возможности. С ней начался припадок. В припадке она села на землю, откупорила бутылку кефира, и сказала, поясняя:
–Для здоровья мне, милок, полезно! – выпила ее всю залпом и осталась сидеть, сотрясаясь от смеха, да все указывала пальцем куда-то в темноту двора. Что там находилось, что она хотела этим сказать, было неясно, только это невидимое было, видно, смешно невероятно. И оно, невидимое, вдруг появилось из темноты, откуда-то сбоку, улыбнулось, огладило рыжую бороду и сказало:
—Да полно вам, Иероним, людей пугать. Пора и за дело приняться, Женя уже и кофе сварил турецкий. Кофе стынет, шар заждался! – и крикнул вдруг грозно: – Команда – на борт! Свистать всех наверх! – и, опять улыбнувшись, добавил: – Прошу всех в шар! Хоть у нас еще куча дел и без вашей компании нам опять не обойтись, но сделаем лучше для начала хороший дождь, пусть все как следует промоет! А сами поднимемся-ка повыше над ним да попьем там кофейку и все обсудим, а уж все дела – после дождя!

Глава 29
Ну вот, кажется, и добрались мы наконец до конца этой истории. Что там происходило дальше, толком никому доподлинно неизвестно. Известно лишь, что Александр Иванович, его Половина и Шишлин вернулись на свою маленькую уютную кухню только в середине лета. Где они были все это время и как провели его в обществе похитителей бегемотов, остается полнейшей загадкой.
Шишлин, вернувшись, недолго думая, заявил, что, пожалуй, поживет еще немного у Александра Ивановича, на что получил полное согласие, а в начале осени снова удрал с командой оранжевого воздушного шара в неизвестном направлении, сказав, что еще немного полетает.
Вернулся он через несколько месяцев, изрядно одичалый, уставший и с бородой, полной рассказов о самых невероятных и странных приключениях. Он заявил, что теперь наконец-то начнет жить оседло, начнет писать мемуары, побрился опять и поселился снова на своих антресолях.
Верно, лишним будет добавлять, что после Рождества он снова пропал и каким он появился только в начале мая…
Александр Иванович, будучи более домоседом, чем нежели еще как, остался в городе. И дело было не только в домоседстве: еще в конце довольно дождливого прошедшего лета он ушел работать сторожем в редакцию журнала «Финансы и Статистика» и теперь по ночам имел полную возможность неограниченно пользоваться чудесной пишущей редакционной машинкой и печатать на ней свои труды и невероятные шишлинские истории. Кроме всего, теперь это было единственной возможностью видеться с редактором. Тот каким-то чудесным образом мог появляться только в своей редакции и больше ни в какой.
Поэтому временами «Финансам и Статистике» приходилось тесниться, и Александр Иванович неожиданно для себя оказывался вдруг внутри «Науки и Слона», а там уже, оказывается, давно сидел редактор и что-то, как всегда, озабоченно и сосредоточенно делал. Как это происходило, Александр Иванович толком не знал, да и не интересовался. Все вдруг как-то незаметно менялось, даже вывеска на двери.
«Все эти коридоры, двери, переходы и колодцы времени всякие – да ну их совсем. Пусть научные фантазеры их объясняют. Ведь любому же ежу ясно, что редактор – это редактор, а не Петрович, сосед снизу. А его редакция так и называется, что же тут думать-то!» – не раз говаривал себе Александр Иванович.
Захаживал к ним и старичок букинист. Ну, тут уж, извините, начинался чай, так уж чай! Основательный чай, грамотный. Пивали чаёк и на кухне Александра Ивановича. А иногда, без всякого даже намека на предупреждение, огромный оранжевобрюхий воздушный шар швартовался прямо на крыше старого дома, стоящего странной буквой между тихой улицей и гаражами, гости спускались вниз, и тогда, на седьмом этаже этого дома даже с самим Временем начинали происходить странные штуки. Оно вдруг замедляло свой бег, рассеянно глядело сонным своим глазом на собравшихся, на налитую специально для него чашку, садилось в кресло, и тут же, усталое, мгновенно засыпало.
И тогда казалось всем, что никогда не кончатся ни этот разговор, этот чай, ни московские бублики, ни эта тихая ночь, когда большой белый лунный блин висит еще высоко. И сидеть так можно бесконечно и совершенно никуда не спешить.
А ближе к утру, когда от ночи почти и не осталось уже ничего и время наконец просыпается, в тот час, когда и рука не пишет, и душа невесть где парит и невесть что там вытворяет, можно было встать наконец прочно со стула, подойти не своими уже совершенно ногами к окну, открыть наконец все свои шторы и рамы и увидеть вдруг, что уже, собственно, рассвет и что уже удивительно светло.
И вот тогда, раскинув приветственно руки навстречу этой наползающей и никогда недоступной белой полосе с востока, закурить папиросу, найти в облаках пару-тройку новых, никем еще не открытых розовых небесных островов, махнуть на все хвостом и пойти спать.

Глава Самая Последняя
Александр Иванович проснулся. Видимо, он так и заснул тогда над рукописью, прямо за столом, сидя в кресле. Конечно же, все это был просто сон.
За окном медленно, медленно, выхваченный из темноты фонарным светом, падал снег. Он пролетал большими хлопьями мимо окна, мельком смотрел на Александра Ивановича и падал дальше вниз, ложился на скамейки, тополя и панели, покрывал сплошной белой краской пустынный  двор, изредка лишь, особой милостью, дозволяя какому-нибудь пятну недолго почернеться среди себя, а затем, раздумав, и его укрывал под собой.
В комнате же все встало на свои места. По-прежнему стоял письменный стол, по-прежнему на нем стояла чашка с холодным недопитым чаем, лишенная своего блюдца, ставшего посредством простого превращения пепельницей. Из-под блюдца же, старательно наполненного до краев папиросными гильзами, высовывали свои исписанные черными чернилами листы его рукописей. Один из них лежал прямо перед ним, придавленный сверху четой гирек от магазинных весов да подсвечником, содержащим в себе оплывшую изрядно свечу, а рядом стояло кресло, содержащее в себе самого Александра Ивановича.
Вглядевшись же хорошенько в темноту вокруг свечи, можно было заметить и шкаф, и полки с книгами и забитые всяким хламом гигантские антресоли.
Непонятно было совершенно, сколько же сейчас времени, а на кухню идти было лень. Но, странное дело, судя по восковым оплывам на свече – а он всегда писал при свече – проспал он с четверть часа, не более.
«Бывает же ведь такое! – подумал он и обмакнул перо в чернильницу. —Странный же это был сон. У меня там почему-то были лапы и хвост! И еще Половина! И еще много всего! Кому рассказать – не поверят. А ведь, пожалуй, у кого-нибудь получилась бы неплохая сказка! – сказал он громко вслух, глядя рассеянно на сползающую черную каплю. – Жаль только, что не бывает ничего этого на самом деле! И никаких чудес не бывает и никаких добрых волшебников не существует!»
Снег за окном тем временем неспеша заваливал город.
Он заглянул в свою рукопись и прочитал вслух последнюю строчку: «…Снег за окном неспеша заваливал город...»
Александр Иванович снова обмакнул перо в чернила. Дождавшись, когда капля скатится, он раскинул руки и откинулся в кресло. Но почти сразу же вскочил и предложил:
—Пойдем-ка лучше погуляем!
И так как в этот момент, в силу некоторых обстоятельств, в комнате никого, кроме самого Александра Ивановича, не было, то он допил чай, надел шарф, пальто и перчатки, загасил свечу и вышел из дому.
Выходя из подьезда, он заметил некое движение в середине двора  и, угадав его смысл, повременил с выходом. Тихо, стараясь не заскрипеть снегом и не хлопнуть дверью, чтобы не спугнуть, бесшумно вернулся обратно в подъезд и встал там за замерзшие подъездные стекла. Монеткой в пять копеек протаял себе вид на двор и проверил, угадал или нет? Угадал.
А злосчастный скульптор Гришвин, что ни разу в жизни, никогда никуда из Москвы не уезжал, замшевой своей мягкой перчаткой осторожно смахивал навалившийся снег и с ее гипсовой головы, и с ее гипсовых плеч.
Позже, когда скульптор скрылся в своем подъезде, и Александр Иванович вышел во двор. И прошел, скрипя снегом уже без всякого стеснения через него, в арку и на улицу.
Было уже поздно, прохожие попадались редко, и он шел по улице почти один, отбрасывая на разноцветный снег неровные, то забегающие вперед, то остающиеся позади, как того желали уличные фонари, длинные и короткие, серые и черные тени.
Ветра не было совсем, и сверху падали теплые пушистые хлопья снега и оседали сугробами на плечах.
Миновав вывеску магазина с нарисованным хлебным калачом, аптеку со змеей и парикмахерскую с изящно завитыми женскими головками, он вышел на небольшую, зажатую меж высоких домов площадь, ярко освещенную, с множеством горящих витрин и фонарей и отходящими от нее засыпанными снегом и оттого потерявшими всякие углы улочками.
Через площадь, мимо него, исполняя рэгги, катил, блестя стеклянным светом, поздний, очень поздний, неизвестно откуда и каким ветром сюда занесенный трамвай.
И был тот трамвай окрасом солнечно-желт и чрезвычайно стар. Все его трамвайные суставы, мышцы и огромное трамвайное сердце болели. Поминутно останавливаясь, с трудом и скрипом пел он сквозь снежную вату что-то про теплое приветливое море, пел о странных цветах, о пальмах и морском песке, о неизвестных здесь красках заката, о том, как пахнет кофе в открытой мансарде, пел о ленивой реке и маленьком колесном пароходе, о мальчике и собаке, о снах пестрых рыбок и о том, что делает ветер с камнем.
Александр Иванович сидел и смотрел в трамвайное окно. Мимо двигались дома-сугробы, рельсы длинной, глухо стучащей серебряной лентой, оставались позади.
Свет-тень, снова свет, снова тень. Трамвай подъехал к Заставе.
Михаил Афанасьевич чуть притормозил на остановке, но совсем не остановился, видя, что пассажир всего один и что пассажир этот и так спрыгнет. И в зеркальце увидев, что спрыгнул, махнул ему рукой,  и в последний раз мелькнули пальмы. Трамвай, прощально звякнув,  укатил дальше. А Александр Иванович отчего-то задержался и, сняв перчатку, остался стоять на серебряном трамвайном полотне, провожая взглядом четыре красных огонька, уходящих все дальше и дальше, и неизвестно куда по этому полотну, и махал им вслед рукой.
И вдруг загадал совершенно невероятное и крикнул:
— Солнце в небе!
А  Михаил Афанасьевич, стуча колесами и уплывая в снежную пустоту, тоже отчего-то все смотрел и смотрел в зеркальце и не сводил глаз с этой странной и нелепой черной фигурки на рельсах, смотрел долго, смотрел до тех пор, пока зеркало постепенно не стало совершенно бесполезным и не перестало показывать ему что-либо, кроме белого пуха, летящего и летящего с неба. И вот тогда сердце стукнуло, и он вдруг понял, что сегодня, и именно сегодня, это должно случиться, и случится непременно.
И это было правдой. Трамвай вдруг весь как-то осветился изнутри неожиданным светом, его качнуло, качнуло еще раз, мерный и привычный стук колес вдруг исчез вовсе, и вместо него зародился и стал сильнее звук странный, не трамвайный совершенно, необыкновенно и радостно останавливающий сердце звук.
Это шумел ветер, обтекая со всех сторон несущийся, поднимая облака снежной пыли, приподнявшийся над стальной лентой и не касаясь ее ничем, абсолютно сумасшедший трамвай.
—Ну вот и славно! – засмеялся тогда Михаил Афанасьевич и, прозвонив напоследок, поднялся высоко над городом...