Про Пашу

Вот еще история. Паша Хамидулин рассказывал.

Стоит Паша в Ароматном мире. Выбирает себе компанию на вечер. Гречки пакет тоже взял, у них гречка сейчас семьдесят пять по акции.
Стоит в очереди. Карточку крутит в руках. По ней еще десять процентов в минус.

И тут бабка такая. Говорит: ты меня прости, что обращаюсь, да только дед мой помер, надо деда помянуть, а не хватает мальца. Сорока трех рублей нет.

Паша чувствует, что бабка ****ит. По лицу же видно сразу, когда честно горе, а когда давят на жалость. Но такой думает: бабка полтинник просит, не обеднею. Потом аукнется за щедрость. Дело святое, пятихатка минимум вернется.

Дал, короче, бабке полтос. Добавил, короче.

Бабка взяла литр белой, что подешевле. Стала в сумку на колёсиках пихать. Руки трясутся, не может одной рукой узелок какой-то там у себя развязать.

Паша думает: ща бабка пузырь приговорит об пол, вот тебе и все поминки.
Подошел, помог, смотрит — сумка-то весит тонну.

Чего у тебя там, мать, говорит. Золото партии?

А старушка ворчит себе под нос — того! Картохи там на всех шесть килограммов, больше тяжело было брать. И четыре кирпича силикатных. Для деда.

Пашка говорит: так он же померевши у тебя?  А бабка такая: вот вот.

Пашке-то всё теперь, интерес дороже денег. Зачем дубарю кирпич? Чувствует, чего-то тут бабка крутит, у него на такие дела нюх. 

Давай, говорит, мать, провожу тебя. Как сумку-то в подъезд затаскивать будешь? Крякнешь еще от натуги деду своему за компанию. Пойдем?

Пошли.

Пришли. Паша сумку втянул на второй этаж, чуть сам не кончился. Бабка говорит: зайдешь, что ли?  Помянем по обычаю, раз помогал. Не откажи.

Заходит Паша, смотрит — правда, гроб. Не зря полтинник давал.

Стоит на узком столе, вокруг люди на табуреточках. Только кто в гробу — не разглядеть, мрак кругом. Окошко простыней занавешено, в углу свечка в майонезной банке трещит.

Вот, говорит бабка, это мой Вильям и есть.

Шекспир штоли, говорит Пашка, чтобы что-то сказать. Не здороваться же со жмуром.

Зачем Шекспир, обижается бабка, Кулябякины мы. Вильям Кулябякин, раб божий, Прохора сын. Сто четыре годочка, один к одному. Ровно четверть века сегодня, как прибрал создатель.

Паша и не понял сначала. Но тут на шифоньере кукушка в часах закуковала.
А у Пашки с детства особенность — как только звук какой повторятся, он его про себя считать начинает. На автомате.
Барабанит кто-то пальцами по столу — Паша счет ведет. Чихать кто-то перестанет залпами, Паша уже всем чихам число знает.

Так и тут. Не успела кукушка рта закрыть, а Паша уже понял — не то. Ровно двадцать пять раз кукукнула. Не бывает такого с часами.

Вот, говорит бабка как бы в подтверждение. Ровно двадцать пять годков назад не стало Вильяма Прохоровича моего. Сегодня юбилей. А часы — это Лёшенька внучок так настроил, чтобы раз в год в этот день нужное количество раз куковали. Он у нас по часам мастер. Его даже Куранты консультировать вызывали.

Что ж у вас дед не на погосте, удивляется Паша. Не по-человечески как-то. Или у вас вера другая?

Тут встаёт во мраке хлопец из-за стола, такой   — два на два. Внучок Алеша. Ты, говорит, мил человек, когда сюда вошел, ноги о тряпицу вытер, я видел. Только мысли свои тоже нужно в чистоте держать, когда в незнакомый дом гостем входишь. Вера — она  на всех одна. А вот слова о вере и поступки в её защиту — у людей разные. Не ошибайся больше. А про погост тебе бабушка Актиния объяснит. Это её наука. Правда, ба? Она у нас по основам мировых религий курс читает. В «Лиге Плюща».

А вот дальше Паша пересказывал сбивчиво. Говорит, много слов непонятных бабушка Актиния говорила, хотя на круг всё выходило ясно.

Оказалось, что погостом раньше называли место такое, где люди, наоборот, жили.

А еще до этого, сильно раньше, русские люди своих в земле не хоронили. Большим грехом это считалось. Как сейчас старика отца на улицу выгнать или матери в жилье отказать. Даже хуже.

Отпустившего свой дух забирал мастеровой человек. Год грел его в лесной баньке без пара на известный ему тайный манер. А через год, день в день, возвращал: сухонького, с душистыми травами внутри, со смолкой кедровой.

Была у сухоньких всего рода в доме комната-горенка. Так и были-жили люди со старейшими своими. Говорили с ними, совета просили. По великим праздникам к столу сажали, проявляли уважение.

А земле только тех предавали, кто от дома далеко дух отпускал — в битве там, или в путешествии. Временно, больше от животных пряча. Выбирали место у леса, чтоб с ориентирами было, чтоб родня потом нашла и домой жить забрала. А на бересте срезанной пометку делали, как око со стороны лес видит в этом месте. Где деревце кривое рисовали, где камень приметный. Несли родне потом, передавали с объяснениями. Называлось — околесица.

Много еще чего бабка Актиния говорила.
Пока рассказывала, уже и картошку запекли в муке, и хлебца нарезали, и соли насыпали по коробкам спичечным.  Тут и кирпичей время настало.

Оказалось всё просто.

На кирпичи гроб на столе, приподняв, поставили, чтоб под ним у людей тарелки помещались. Стол-то один в комнате был.

Только Паша, когда поднимать помогал, успел лицо дедушкино разглядеть. Не страшное оно оказалось. Паша даже улыбнулся. Такой дедушка ему показался, как лесовичок из мультфильма — сухенький, морщинистый, но добрый. Только рот почему-то открыт. Но Паша уже перестал удивляться. Открыт — значит, так надо.

Только улыбка Пашиных губ коснулась, как все из-за стола повскакивали, и давай бабушку Актинию благодарить: скажет ему! Скажет! Откроется! Узнаем сегодня!

Новое дело оказалось. Сухенькие — даром, что пустые внутри, раз в двадцать пять лет могли слово сказать. Не сказать даже, не пошептать — выдохнуть. Не губами, не ртом, слово само изнутри выходило, словно как когда человек дух отпускает.

Слово важное было. Сухонький его четверть века промеж других слов выбирал, чтоб на белый свет людям науку передать.

И слово это только посторонний разобрать сможет. Свои-то и при жизни не всегда те слова слышат, какие им близкие говорят.

Там много чего произойти должно. Посторонний человек, которому слово откроется, первый раз в доме сухонького должен оказаться. А перед этим помощь родственнику должен оказать трижды. Один раз по просьбе, а два — по воле своей. У Паши это все совпало.

А самое главное — такого человека сам сухонький должен принять. Если не примет, ужаснется посторонний, увидев сухонькое лицо. А примет — улыбнется, обрадуется. Это добрый знак будет.

Получается, принял сухонький Пашу.

Налили Паше двести в высокий стакан, опрокинул он его, как минералочку. Поискал по привычке глазами, чем закусить, да не обожгла водка, не опьянила.

Тут бабушка Актиния кивнула незаметно, Паша понял: пора. А как понял, такая оторопь его взяла, такой страх от ответственности за дело произошёл, что он с места сдвинуться не смог, хоть и попробовал.

Подвели Пашу под руки к гробу. Нагнулся Паша, прислушался. К самому рту дедушки ухо поднес.

Дальше всё как во сне было — кисельно, медленно.

Услышал Паша слово заветное. Кивнул понимающе. Посмотрел на дедушку внимательно, еще раз кивнул.

А потом вышел на кухню, плеснул себе сто пятьдесят, сел на подоконник, выпил, закурил.

Не трогали Пашу, не торопили. Двадцать пять лет ждали, еще час готовы были подождать.

Паша на людей в коридоре посмотрел, не входили они, там стояли. Потом кухню взглядом обвёл. Смотрит, на холодильнике магнитик турецкий с листами для записи висит. Словно та самая берестяная околесица. И ручка рядом на пружинке.

Написал Паша печатными буквами слово на бумажке, да и пошел не прощаясь к выходу. Расступились перед ним люди. А потом бросились читать.

На бумажке аккуратно было написано:

М И Р И Т Е С Ь

Вот какое слово двадцать пять лет из других слов сухонький выбирал. Самое главное слово на сегодня.

А Паша вышел во двор, и опять к винному повернул. Взял литр белой и четыре пива. Спросил разрешения у продавца и тут же в магазине сделал пару глотков. Нужно ему было, нельзя было откладывать.

— Знаешь, что мне дед дохлый на самом деле сейчас сказал? — поинтересовался Паша. — Цой Жив, вот что. Только меня не поняли бы. Убили бы еще за издевательство. Алёша внучок бы и убил, точно говорю. Пришлось всех наебать.

— Витя Цой — отец родной, — хохотнул в ответ продавец. Иди проспись. Хэви метал, батя!