Трамвай зеркал

Фрагмент из истории "Книга Завтра":

В беседу к настоящим мужикам затесалось сомнительное нечто.
Хихикало смайликами и междометиями, давало чрезмерные эмо-комменты, раздражало своей экзальтированностью. Как оказалось впоследствии, его по доброте душевной пригласил Петя, прежде чем отбыть в свадебное путешествие.

Суровые мужики чесали тыквы и тяжко вздыхали, они не любили женщин. Да, только любовь к себе подобным делает мужчину мужчиной.

— Да он баба, говорю тебе! — воскликнул композитор Евлампий. Разумеется, не в общей беседе, а в новой, которую они быстренько создали, чтобы сплетничать об этом сомнительном субъекте.



— Проклятые бабы везде лезут! Хотят быть мужиками, но куда им до нас! — поддержал его учёный Альберт, которого было сложно заподозрить в такой гордыне. Но Шнобелевская премия она такая — простака делает византийским императором. А Альберт двадцать лет подряд был лауреатом этой премии.

— Можно попросить его прислать фото руки, — задумчиво заметил Фетид, поэт-квадратист.

— Ага, что мешает ему прислать фото руки соседа? — Альберт отличался безупречной логикой.

— За ночь вьюнок обвился
вкруг бадьи моего колодца.
У соседа воды возьму. — процитировал Фетид, — Андо Хиросиге или Басё или Буссон или Иссё, точно не помню.

Так как цитата исходила от Фетида, все поняли, что речь об этих хокку или хайку или танка.

— Увидеть бы его своими глазами, — мечтательно сказал Артемид, поэт-***ст.

— Видели всё на свете мои глаза
И вернулись к вам,
Белые хризантемы. — новая цитата от Фетида, — автор кто-то из вышеуказанных.

Все закатили глаза.

— Можно пригласить его на встречу в реале, — Евлампий был реалистом во всём, что не касалось его музыки.

— Да, и придёт какая-нибудь хихикающая баба! — кто бы мог подумать, что Альберт такой бабофоб.

— Приглашайте, а я пойду приму ванну, — Артемид уже думал о композиции новой картины.

— Некуда воду из ванны
Выплеснуть мне теперь,
Всюду поют цикады. — встречайте, ещё одна цитата от Фетида, автор кто-то из упомянутых выше.

В итоге самый дерзкий из компании — а это учёный Альберт — пригласил субъекта на встречу в реале, то есть в кафе. На кафе сошлись не сразу. Артемид настаивал на Третьяковской галерее, Фетид был за Дом Литераторов, Евлампий двумя руками ратовал за консерваторию, которую он в своё время, кстати, окончил, а планетарий являлся предложением Альберта.

Однако, когда субъекту предложили на выбор эти варианты, он захихикал смайликами, покраснел тоже ими и, простой, как пять копеек, предложил кафе. Люди искусства шокировались, — Как можно?! Это же так низменно! Там же едят!

Но сомнительное нечто показало характер и настояло на кафе, присовокупив, что угощает. Это послужило решающим аргументом.

Вместо хихикающей девушки в розовом на встречу пришёл амбал с таким мрачным выражением на еблете, что хотелось выразить ему сочувствие.

Когда первый шок прошёл, люди искусства и науки вежливо — а как иначе, когда у собеседника кулачищи с арбуз — поинтересовались, мол, как так, в сети девочка-припевочка, скромная хохотушка, которая то и дело краснеет, а тут, прости господи, даже не знаешь, как сформулировать правильно, ярко выраженный маскулинный самец.

Амбал, которого, кстати, звали Дормидонт, покраснел натурально и, опустив глаза, красивые, между прочим, признался, что только в сети может побыть собой.

Все покраснели и пошире развесили уши, а что, пикантные подробности интересуют не только извращенцев, но и людей искусства и науки.

— У меня внутри живёт маленькая девочка, которая любит розовые платьица, как для принцесс, розовые бантики и туфельки со стразами, — поведал амбал со слезами на глазах.

Всем стало неловко. Вроде как плачет девушка, ну, которая внутри амбала, но как её утешать, если снаружи под два метра, широченные плечи и чудовищные банки? Да ещё каменный фейс, которым вмятину на столе можно оставить.

— Я давеча был в филармонии, — откашлявшись, произнёс мелодичным голосом Фетид, дабы начать светскую беседу, а то неловкая пауза затянулась.

Услышав про филармонию Евлампий сел на любимого конька и вскоре слёзы амбала высохли от скуки. Впрочем, филармонию никто не любил, кроме Евлампия. Потому все вздохнули с облегчением, когда Дормидонт предложил покататься на трамвае зеркал.

Это был такой трамвай, весь зеркальный изнутри, со скамьями красного дерева, обитыми пурпурным бархатом, с вишнёвыми тяжёлыми портьерами на окнах, закреплёнными витыми шёлковыми шнурами. Там ходил официант и предлагал чарку водки на серебряном подносе и сёмгу на закусь. Трамвай имитировал вагон поезда времён царской России. И билет на него стоил сущие копейки — двадцать пять копеекъ, которые нужно было купить в кассе за двадцать пять тысяч современных денег.

Так как люди искусства не носят с собой бабла, а Альберт свою Шнобелевскую премию за двадцать лет недавно пропил на Петиной свадьбе, то билеты купил Дормидонт.

Они всласть покатались по Москве, ну собственно только там, где проложены трамвайные пути, наелись сёмги, напились водки, и, развесёлые, вернулись домой, решив принять нового знакомого в свой почётный круг настоящих суровых мужчин.