Клавиши сознания

(Сборник рассказов за сентябрь 2021 – апрель 2022 гг. Это рассказы и посты, иногда "реагирующие" на текущие события, иногда выражающие мои поиски, часто - исторические.)    




















Оглавление

Творчество  (рассказ) ……………………………………………………...........5
Бисер перед свиньями (миниатюра) ……………………………………………8
Твой голос на выборах (зарисовка-размышление)…………………………….11
Иванушка-дурачок берет кредит (миниатюра)………………………………...13
Сказка кончилась (миниатюра)………………………………………………….17
Сказка о Календаре  (миниатюра)………………………………………………20
Сказка о Некрасивых (рассказ)………………………………………………….24
Клавиши сознания (историческая зарисовка)…………………………………..29
Сталин и памятник Сталину (историческая зарисовка)……………………….33
Бесплодие (зарисовка из возможного будущего)……………………………….35
Когда зарядки на телефоне стало меньше (рассказ)……………………………38
За что будут платить деньги в далёком будущем (зарисовка-фантазия)……….41
Ночь перед «концом света» (историческая зарисовка)………………………….42
Твой личный Хаос (зарисовка)……………………………………………………..45
Книга Экхарта Толле «Сила момента сейчас» валяется на помойке (зарисовка).48
Ленин на фоне соборов (историческая зарисовка)…………………………………50
Идущий в ноябрьской тьме  (стихи в прозе)………………………………………..52
Смерть Ирины (миниатюра)………………………………………………………….54
Быть деревом (стихи в прозе)…………………………………………………………56
Женские батальоны одиночества (зарисовка-размышление)………………………58
И его кот рядом с ним (зарисовка)…………………………………………………….60
Люди и Вода  (стихи в прозе)…………………………………………………………..61
Танец как порождение Ноября  (стихи в прозе)………………………………………63
Приложение «Яндекс-свобода»  (зарисовка-фантазия)………………………………64
Белый материал  (стихи в прозе, из разговоров со снежинками)…………………….67
Борода из ваты (рассказ)………………………………………………………………..68
Рекламный голос в телефоне (миниатюра)……………………………………………72
Революция слов  (миниатюра)………………………………………………………….74
«Кристмас» (миниатюра)……………………………………………………………….76
Брежнев слушает пластинку (новогодняя фантазия)………………………………..79
Кто ты – человек «по ту сторону» интернета? (новогодние размышления)………..80
Как же он отмечал «Новый год»?  (зарисовка)…………………………………..82
Оксана верит в мировой заговор (миниатюра)…………………………………..83
Что же это такое – человек? (зарисовка)…………………………………………85
«Несчастное настоящее»: почему россияне чувствуют себя плохо в современности? (новогодние размышления)……………………………………………..86
Учение Ницше (зарисовка)…………………………………………………………88
Вседневность (зарисовка)…………………………………………………………..90
Однажды все маски будут сброшены (видение будущего)………………………92
Соединение (зарисовка)………………………………………………………………93
Январское (стихи)…………………………………………………………………….94
Женщине (стихи)……………………………………………………………………..95
Мозг Вадима Ивановича (рассказ)…………………………………………………..96
Масон (историческая зарисовка)……………………………………………………100
Спящий (зарисовка)…………………………………………………………………..106
То, что происходит (миниатюра)……………………………………………………107
Как на самом деле умирал Сократ (историческая зарисовка)……………………..108
Чужой (миниатюра)…………………………………………………………………..110
Пушкин и Эвтерпа (зарисовка)……………………………………………………….113
Когда умирает зима (стихи)…………………………………………………………..115
Догматы (зарисовка из истории Византии)………………………………………….116
В поисках пустоты (притча)…………………………………………………………..121
И вот, наконец, Иванов не выдержал и... (зарисовка)………………………………123
Иноземец (зарисовка из истории Московской Руси)……………………………….125
Единорог пришёл...  (зарисовка)……………………………………………………...130
Гегель и горшок с цветами (миниатюра)……………………………………………131
Солнце есть, оно здесь... (стихи в прозе)……………………………………………..135
Комедийная хоромина, 1672 год (зарисовка)………………………………………..136
Этот конечный мир (стихи в прозе)………………………………………………….140
Весна для Ивана Грозного (историческая зарисовка)……………………………….142
Миниатюра в одну строку…………………………………………………………….146
Почему Хрущёв это сделал? (историческая зарисовка)……………………………..147
Его озеро (зарисовка)………………………………………………………………….150
Он во всем видел грязь этого мира (зарисовка)………………………………………153
Мысли рано утром в метро (зарисовка)………………………………………………154
Женщина рядом (зарисовка-размышление)…………………………………………155
Переживание (зарисовка из истории Византии)…………………………………….157
А он все равно летал (стихи в прозе)………………………………………………..161
Спасибо за тишину (стихи)……………………………………………………………162
Остановка жизни (миниатюра, действие происходит в 2000-м году)……………..163
Блок и Любовь (историческая зарисовка)……………………………………………167
Плейлист как матрица твоей жизни (зарисовка-размышление)…………………..172
Воскресенье – тень понедельника (зарисовка-размышление)…………………….174
Просто хожу (стих)…………………………………………………………………….175



























Творчество
(рассказ)

– Ну что? Не написал ничего?
– Нет, ну – или так, муть всякую. Зачем я вообще взялся за все это? Словно я больной человек. И знаешь, – без этой болезни – лучше, легче. 
– Быть обычным человеком  - легче?
– Да.
– Это все - из-за неё?
Максим кивнул головой. Год назад – от него, взяв их сына-подростка, ушла жена. Позднее они развелись. И вот Максим уже год жил один в своей квартире. Сейчас стояли последние дни августа, скоро Максим пойдёт на работу в школу. Так что это была «завершающая сезон» «летняя пьянка». Вечером накануне и ночью здесь было много его друзей и знакомых, женщины, но вот сейчас, под утро, они все ушли, кроме самого близкого его друга Кирилла. Они дружили со школы, – но жизнь у них была очень разная. Максим стал учителем – и известным некоторым кругам города поэтом. А еще вот – он женился и у него был сын, он любил их, хотя – наверное, какая-то инерция, усталость после двадцати лет брака, – конечно, была. И вот Ирина, его жена, посчитала, – что она не может больше «это все» «на себе нести». После ее ухода, – жизнь шла по инерции. А главное – Максим не чувствовал вдохновения. Все «развернулось» для него своей обратной стороной: и жизнь, и «творчество». Вдохновение… Что это такое? Это что-то неуловимое. Раньше он находил его и глядя на школьников и школьниц (впрочем, лишь глядя), – и приходя домой, обнимая – да, в чем-то по инерции, ну и что, – жену Ирину, и общаясь с сыном. Во всем этом была какая-то гармония, с трещинами, «шатающаяся», но тем не менее. 
Кирилл был совсем другим человеком. Он стал мелким бизнесменом, успешным, хотя и не супербогатым. Он даже выглядел по другому,  - если Максим был типичным толстеющим нелепо выглядящим бюджетником, то Кирилл  - с хорошей фигурой мужчиной, хотя они были ровесники. Жена у Кирилла была, – но он быстро с ней развёлся. Жил он один, и его квартира была намного лучше, чем у Максима. Кирилл считал, что «Макс» хороший человек и хороший поэт – и помогал ему, словами, а иногда и деньгами. 
И вот сейчас – он снова был рядом, и они оба понимали, – что так и должно быть, но что это не «спасёт» Максима.
- Ты должен ее отпустить, их отпустить.
- Да, должен. 
 - И начать новую жизнь,  может, – тебе со школьницей «замутить»?
- Чтобы меня выгнали? Посадили? Знаешь, – да мне даже чисто физиологически тяжело. Ладно – Ирина имеет право, она посчитала, – что все у нас кончилось. Но мне физиологически тяжело – перейти на кого-то другого. 
- Но это просто привычка, братан. 
- Она тоже так говорит. Я не хочу заморачиваться. Ведь – нужно предохраняться, ухаживать, а там, может быть, и какой-то уже есть человек – и он  даст мне по роже. 
- Ты расслабился, братан.
- И у меня – нереальное, огромное чувство вины перед Богом. Что вот – значит, это я довёл Ирину до такого, – что она ушла. Хотя я ничего особо и не делал.
- Ты ничего особо и не делал, и вот поэтому  она и ушла. 
- Да, и – когда я пытался ее вернуть - я словно был во сне – хочу ее поймать, и не могу, она убегает.
- Есть такая песня у Пугачёвой, хотя я эту Пугачёву не люблю, да неважно. Песня такая - Кирилл тихонько напел, - «знаешь, все еще будет».
Еще хорошо, что когда они это все говорили, оба были пьяными и Максим  - не заплакал, как было бы в трезвом состоянии.
- И еще – я все время  спрашиваю у жизни – почему я не могу – хотя бы писать, как раньше?
 Кирилл снова запел, уже совсем громко:
 – «Знаешь, все ещё будет». Ты должен верить, что жизнь все изменит. Ты должен верить в себя, это – классика. 
- Ирина, разводясь, тоже мне так говорила, но все это слова. 
Все это слова,  - а в жизни: быть одному каждый день, каждое утро, каждую ночь, каждый вечер. Копить эти «микроны» одиночества, необщения, голода, неприкосновения. 
– Ты, Кирилл, не так зависим от людей, ты гордый орёл. 
- Но, может быть, это и не так уж и хорошо.  Может, – мы с тобой поженимся?
Они засмеялись. Потом Кирилл, наконец, вызвал такси, и уехал домой. 
Ладно. Завтра Максим проспится, он знает, что каждая такая пьянка делала его немного сильнее, немного равнодушнее, «адаптированнее». И все же – он знает, что завтрашний день – воскресенье – последний перед понедельном, началом работы, – будет для него – вот таким. Он один будет стирать себе белье, он один будет есть, он один будет ходить в магазин. Этот мир отнял у него тех, кто был рядом, тех, с кем он дышал рядом, с кем он смотрел на все вокруг.
Как бы то ни было, но сейчас он заснул. А там, во сне, он увидел нечто такое, что потом, по пробуждении, он сохранил в душе, но никак не мог передать это словами. Это очень странно, – но он словно видел, как Бог творит этот мир. Сначала ничего не было. Было ничто. А потом все сразу – появилось, стало. Земля, горы, птицы, животные. И все они как будто пели, и это их пение было таким радостным, таким настоящим, таким неизбывно обращённым к нему. А затем он услышал: 
 – Ну так что – зря это я все создал? А?
– Не зря. 
– А тебя – зря?
– Не зря.
– А хочешь знать – как я это создал?
– Хочу.
– Как вы там пишете стихи, – словно вдыхая и не выдыхая, словно улетая куда-то, – так и я создал этот мир. Это  моя поэма. Но и – ваша тоже.  Но и – твоя тоже. 






5 сентября 2021 года,
Петербург 
























Бисер перед свиньями
(миниатюра) 

Эту фразу из Нового Завета Игорь всегда вспоминал: «не мечите бисер перед свиньями». Он работал в системе образования уже очень давно. Сначала в гуманитарных вузах – и вот, в  последние годы, – в техническом, где он вел философию, историю, обществознание. Если смотреть со стороны, – то это именно и было «метание бисера перед свиньями». И любой другой человек – и он сам, если смог быть таким наблюдателем, – именно так бы и решил. И каждый раз перед занятиями, он так и думал. А они могли проходить еще и в самую разную погоду, – когда за окном поздняя осень, когда пасмурно, или зима. И еще – студенты эти были,  - в отличие от его студентов в гуманитарном вузе, хотя и те ведь были неидеальными, – тоже те ещё. Он, по сути, – боялся смотреть на них, особенно перед началом. Что они там? Они спят? Пьют энергетики? Сморкаются? Ну и конечно  - смотрят в свои телефоны. В лучшем случае, – у них разложены конспекты по другим, «более важным», предметам -  и они их переписывают. Многие были просто гопниками и ругались друг с другом матом, просто если «препод» был рядом, то они «делали звук» своей ругани тише. Поскольку вуз технический, то, в основном, это, парни, а девушки, – есть, но их мало и они даже не особо следят за собой, «сливаются» с парнями. Вот она – эта «масса», «толпа», вот они – «свиньи»,  он физически чувствует их «плотность», эту Стену, в которую он «упирается». А он ведь, – по программе, – он должен рассказывать им о каком-нибудь типа Александре Македонском, и еще – о Канте.  Однажды некая студентка, – которая более или мене что-то читала, слушала, – спросила у него – будет ли он говорить им о Канте? Он ответил: «нет», но не сказал, почему – да потому что  он не хочет совсем «впадать в безумие». Кто он такой для них? Фрик, чудак, «чернорабочий  образования». И каждый раз, – начиная занятие, – он чувствовал эту Стену, ее плотность, их взгляды на него. И каждый раз он думал – не буду здесь, перед ними, «выкладывать душу», говорить им что-то увлечённо, веря во что-то, что в жизни есть смысл, что есть истинная реальность, Красота, что есть человек и его творчество, которые и проявляют себя в истории, в философии. И каждый раз – он «проваливался» в эту веру снова, потому что по-другому не мог, каждый раз он переставал смотреть на себя со стороны, и  просто «был».  Можно было бы подумать, что в этом вообще был какой-то глубокий эгоизм, «духовный эгоизм», что вот это ему нужна была эта вера, и он должен был ею делиться, если не будешь делится, – то в ней и смысла не будет.  На «уровне разума» он совсем не мог быть уверен, что все эти студенты  – люди, но вот на занятии он не мог по другому, и – «вливал» в них то, что у него было, по программе, так, как он ее понимал и знал, а он знал и понимал ее лучше большинства преподавателей, и доносил это с юмором – до студентов. Принимайте, он же не виноват, что вот так вот у него все внутри, что у него это есть. Совсем не факт, что вам от этого будет лучше в жизни, может быть, – кому-то и хуже, но это уже судьба. И каждый раз – после занятия – он был благодарен Богу, даже не думая об этом, не формулируя, вот – раздал «огонь» и все. И фраза – «не мечите бисер перед свиньями» - «повисала», и вспоминалась другая фраза, – что Христос пришёл спасти вообще всех (и кстати, не только православных). Хотя после занятия и оставалась мысль, – что вот ты снова летал там в какой-то своей реальности, пусть и пытался донести ее до них, но эта мысль была слабой, «констатирующей», потому что было ощущение, – что на занятии все равно что-то происходит. Или он, Игорь, – безумен, и его «шизофрения» растёт.   
Так он работал – уже много лет.  А сегодня его  вдруг вызвал к себе замдиректора по учёбой части. «Вот она, – подумал Игорь с улыбкой, – связь с внешним миром». На дворе стояла ранняя весна, апрель. Замдиректора был худой, пятидесятилетний замученный делами и отчётами мужчина. Отчётов он требовал и от них, преподавателей, и Игорь не всегда во время это делал, за что и «получал» иногда от него. Но Игорь знал – что последние отчёты им сданы, так в чем проблема?
– Проблема, – сразу перешёл тот к делу, – в том, Игорь Иванович, – что Вы говорите…
Таких вопросов у них с замдиректором почти никогда не было, они не обсуждались. Ну, казалась бы, – какая кому разница, – что он там этим «студентам», их даже так назвать сложно, - говорил в тесных аудиториях?
– Что Вы имеете ввиду, Алексей Сергеевич?
– Да все. У Вас есть привычка – качаться на столе и вертеть ручку в руках.
– Да, точно. 
– Я же Вам говорил, – что лучше, – чтобы Вы не крутили ручку и не сидели (это было пару лет назад). Но Вы, – в конечном  итоге, – не измелили ничего.
– Ну, я изменю.
– Еще – все на Вас жалуются, что Вы не вовремя сдаёте оценки по зачёту.
– Да, тоже учту. 
– Но это, – как выяснилось, – не самое главное. Вы просто… пугаете некоторых студентов своим каким-то безумием, что ли. То Вы начинаете читать какой-то стих, а то – и песню вдруг запоёте.
– Ну – не так уж часто такое бывает. 
Игорь подумал, что ему было «хорошо» и тут пришёл некий человек, – который взял и оценил это его «хорошо» со стороны, «подбил» сухой остаток. 
– Вы, Игорь Иванович, много знаете, но – зачем же превращать из-за этого занятия в балаган, в бардак, в карнавал. А Вы не думаете – какими они пойдут на другие занятия, к другим преподавателям, в том числе и ко мне. Как-то Вы сказали, что система образования это насилие, что это вообще значит?
– Ну – частично это ведь правда. 
– На другом сказали студентам, что если их совсем припрёт, то они могут временно не ходить. 
– Да, а  Вы что, не помните случаи, когда школьники и студенты убивали свих одноклассников?
– Вот Вы им сказали, как всегда с шуточками Вашими, – лучше пропустить, чем явиться и кого-то «замочить» здесь?
– Да, так и сказал. А Вы разве не чувствуете, – что вся это ваша, наша система – с ее обязаловкой и отчётами, – она все это и порождает? А Вы потом будете разводить руками – почему, отчего. Конечно, у них «заворот» происходит.
– Вы не преподаватель, – а шут гороховый, клоун. 
«Или – просто живой», – подумал Игорь. Затем – замдиректора уже подвёл к тому, зачем он его позвал.
– Все, Игорь Иванович, этот год дорабатываете, а со следующего – договор прекращаем. Но – оцените наше отношение, – Вы уходите по собственному, потому что – вы, всё-таки, много проработали у нас, и в какие-то моменты нам помогали, – брали часы, которые у нас «зависали» и их некому было читать.
Игорь – хотя по всем признаками к этому шел весь разговор, – удивился. Он смотрел на замдиректора – в его лицо, в его серые очки, пытался разглядеть глаза. 
– Вы что, серьёзно?
– Да, за весну и лето найдёте себе другое место.
Они попрощались. Первая мысль, – блин, что он скажет жене?  Опять – искать работу, опять он – «свободный», «оторванный», и все – опять по его вине. Он снова ощущал себя потерянным атомом в этом мире. Ну вот – отсюда его «отдубасили», ничего, «прибьёт» в какое-то другое место.
Прошёл месяц. И ведя как-то очередное занятие, он вдруг понял, – что он должен быть благодарен этому замдиректора. Да, – у него есть «огонь», но вся его жизнь в эти последние годы была просто бегством. Он прятался, за вот этих «тупых студентов», за семью, за свое безденежье. Прятался –  потому что боялся «выйти» в мир, к людям, с тем, что у него есть «внутри». Думал, – меня не очень ценят, но я-то себе цену знаю. И еще – здесь, в техническом вузе, – легко было «строить из себя» «интеллектуала». А «там» – лежал мир, где он мог найти себя, гуманитарные институты, куда сложно, но возможно было вернуться, написание кандидаткой диссертации по истории. Да и вообще – мало ли что еще? Политические партии.  Мир, который ждал его, чтобы он изменил его, мир, который он здесь «критиковал», за его пробки на дорогах и маршрутки, за его метро, за его «Путина».  Однако – ему уже сорок пять, и он не может обманывать себя.
Страшно? Да. 
 




17 сентября 2021 года,
Петербург










Твой голос на выборах
(зарисовка-размышление)

Вадим вышел из дома. Проголосовать, да и в магазин надо было сходить. Конечно, он сделал это в последний день выборов и в последний час выборов, был уже вечер. Хорошо было на улице. Начало сентября. Не холодно, и нету ветра, дождя. Вадим – «погрузился» в это молчание деревьев, между которыми он шел по дорожкам, в их тишину, в их зелёно-жёлтую листву. Небо без туч. Вадим подумал: «я голосую за небо».  Людей было чуть больше, чем в обычное воскресенье – все тоже голосовали. Люди ему не мешали, они смотрели на него, – трезвого, сорокалетнего, неплохо выглядящего.  Избирательный участок был как всегда в детском саду. Много лет назад его посещали дети Вадима. Когда он приходил за ними и нужно было их ждать – он сидел там и читал свои книги, кажется, он здесь однажды читал даже «Одиссею» (вот так вся жизнь, все ее «пространство» у него «помечено» тем, тем он читал, о чем думал в тот момент).  Дети сейчас  уже  и сами могли голосовать, но не голосовали,  потому что «не верили системе». Вадим тоже не особо ей верил, ну и что теперь? Так, он делает это ради «движа», ради «прикола». Большое здание детского сада. Домов у них здесь, где он живёт, много, так что у каждой части корпуса  –  свои адреса, написанные на плакатах. Вадим идёт от одной части к другой, мимо, – люди, проголосовавшие, или собирающиеся, как он, какой-то «алкаш», а вот  отец с ребёнком и коляской. 
Вадим, наконец, находит нужную ему часть корпуса. Внутри здесь пахнет медицинским спиртом. Нужно надеть маску и еще  – обработать руки «санитайзером», да блин. В самом помещении – один полицейский, и много членов комиссии, и их, голосующих, человека два. Вадим берет свои бюллетени. Смотря на уставших членов комиссии, – он думает – говорят, что все они подделывают бюллетени в пользу правящей партии, может быть, тем более, что мы живём не в городе, а в пригороде, здесь их меньше контролируют. Но он не испытывает никакой ненависти. Еще думает – во всем этом, в наш «цифровой» век, – есть что-то «архаичное», бумажные бюллетени, ручки. Наконец, он ставит «галочки» за две «либерально-оппозиционные» партии. Надежды на их прохождение в парламент почти никакой. Опускает четыре длинных листа в урну. Нету мыслей, что  сейчас уже скоро все закроют, и члены комиссии  начнут манипулировать бюллетенями. 
Надо идти в магазин, что там не забыть? Сахар вроде кончился.
Впрочем, – на улице так хорошо, и ясно, что скоро уже придут холода, так что Вадим полчаса гуляет по улицам, все так же погружаясь в молчание зелёно-жёлтой листвы, в наступающие, но еще не напустившие сумерки. И думает – к чему это все? Зачем? Мы здесь, а «они» там, и вот… – какой-то нелепый кусок бумаги, какие-то «выборы», о которых «звонили» по телевизору и спорили.  Причём здесь мы? Это какая-то «тень коммуникации», пародия на коммуникацию, пародия на то, что должно быть. Он не доверяет правящей партии, но оппозиция – просо «меньшее зло». Государство словно «почесало» им больное место этими выборами. Причём и на Западе, – был уверен Вадим, – не намного лучше, там просто более культурны, более гуманны по отношению к простым людям, а так, если присмотреться, – везде эта «тень», эта пародия, у нас она более издевательская, там  менее. А нам всем – нужна не «тень», не пародия,  а что-то другое. То, о чем мы могли бы сказать, – вот так должно быть, то, что сделало бы «политику» не театром,  а местом, где выражает себя человек.  Это вряд ли будет революция в старом смысле слова – но то чувство, которое было у нас в 17 году, – оно должно повториться, но уже совсем в новом, в нашем времени. 

21 сентября 2021 года,
Петербург































Иванушка-дурачок берет кредит
(миниатюра)

Вера смотрела  на него с интересом. Она работала на должности менеджера, который оформляет кредиты,  уже три года (и поскольку была успешной, то уже скоро ожидала повышения, от этой работы «на земле», с людьми). Банк был очень известным по всей России, – его без устали рекламировали, в «телевизоре», в сети, рекламировали очень известные актёры. Вера была тридцатилетней красивой женщиной, – конечно, эта ее внешность и возраст тоже учитывалась при ее назначении, – хотя нельзя сказать, что она была «моделью». Одетая в черные обтягивающее джинсы, в белой шедшей ей униформной рубашке с бейджиком на груди, с вечно звонящим телефоном в руке,– она ходила по небольшому офису. Она видела очень много клиентов, разные ей попадались люди – иногда это был кто-то не очень адекватный, а иногда вот такие, как этот, – вроде как интересный. Его звали Иван Семёнович Р., сорока лет. Забавно, что он был учителем. У него были дети, жена, она тоже сюда приходила один раз, для подписания согласия, замученная жизнью, но еще не постаревшая его ровесница. Получалось, что они, менеджеры, все знали про людей, – и где работают, и их семью. Сейчас, – в этот осенний вечер, – он пришёл в очередной раз, чтобы подписать на завершающем этапе получения кредита – договор. Вера распечатывала все на принтере, бумаг было много и нужно было подождать. Сумма его кредита была сравнительно не самой большой – пятьсот тысяч, указанной целью его была – реструктуризация долгов другим банкам (это была правда). И вот он сидел напротив нее за ее столом и смотрел в свой телефон, ждать нужно было еще с полминуты. Да, он был ей интересен, не как мужчина, – ведь Вера была в счастливом браке, у нее была маленькая дочь, – а просто как человек. Он не выглядел «нищим учителем», нет, и для своих сорока  – относительно молодо, в его глазах было что-то неуловимое для нее. 
– Ну, а что Вы ведёте в школе? Какой предмет? – она спросила это не потому, что молчание было неловким, она сделала это из интереса.
– Литературу.
– Оо, литературу. 
– Да.
– Ну  и как там дети? У меня у самой дочка скоро в школу пойдёт. 
– Плохо дети, – ответил он, впрочем, без сильного упрёка в голосе, – не хотят ничего читать… Сидят в своих телефонах, – а у него самого в руках был мобильник, из которого он – от нечего делать, в ожидании, – тоже не вылезал. 
– Но, всё-таки, – Вы пытаетесь что-то им привить?
– Да. Это как плотина, стена. И вот мы, учителя, ее держим, – он подумал: «держим словом, особенно на моей литературе».   
– Ну и, всё-таки, –получается?
– Получается, иногда, – «получается, если не думать особо ни о чем, например, о кредитах».
–  А кто Ваш любимый? Писатель? Или поэт?  – да, здесь, в офисе банка, о таком речь шла впервые, «да что ты пристала, женщина?» – без злобы подумал он, – Пушкин?
– Да, наверно. «Скупой рыцарь»,  который все собирал золото, собирал, в свои сундуки. А его сын был нищим, и ждал, пока тот умрёт. 
Вера засмеялась. Поняла ли она, что он говорил это с намёком,  – что их «долбаный банковский капитализм» это скупой рыцарь? Конечно, нет, над чем он в душе посмеялся. А что ему еще оставалось? Ведь он теперь был «повешен» на этот кредит. Конечно, их банк и правда был лучше других по своим условиям, – реклама не врала. Иван Семёнович и его жена и правда смогли «реструктурировать» предыдущие кредиты, так что все это было – «меньшее зло». И лично на нее он не злился, – он видел, что и она по своему доходу получала не намного больше его. И, всё-таки, – сколько жизни, энергии, силы – нервов – на все это уйдет. Сколько его дети не дополучат, сколько серых «высушенных» этим кредитом дней будет в его жизни, а ведь ему уже было сорок. Обо всем этом он старался не думать. Это решение было отчасти импульсивным, отчасти продуманным, словно ты входишь в болото, и не можешь выйти из него. И тем сильнее он «уходил» в свою преподавание в школе, в литературу, –  пусть дети и с трудом слушали материал. Он почему-то еще вспомнил, что тот самый Пушкин брал в долг, и даже умер полностью в кредитах, и это вроде как утешало. Некоторые политики говорили иногда, – что надо вообще списать россиянам все кредиты. Но это были маргиналы, популисты, они «чесали» такими идеями людей по больному месту, и не более, никаких рычагов влияния у них не было и не будет. Так что – так и будет он задыхаться в этом. Но ничего, сдюжит, будет лишняя мотивация жить на белом свете (жить ради кредита…). 
Все это пронеслось сейчас в его глазах, и она это, конечно, чувствовала. Бумаги распечатались, их было много. Иван Семёнович подписывал, приговаривая:
– Да сколько можно, сколько можно.
Вера улыбалась. Когда он через минуту закончил, сказала:
– Ну что, я Вас поздравляю.
Он кивнул головой. «Поздравляет она меня с новой кабалой, ну ладно, – Семеныч, – не мрачней, выдюжим». Он забрал бумаги – и попрощался. 
Уф, еще один рабочий день закончился. Вера села в машину и поехала домой. За окном виднелась прекрасная наступающая осень. Позвонил муж и сказал, что он все купил и в магазин ей идти не нужно. Но странно – этот Иван Семёнович все не шел у нее из головы. Опять-таки, – не как мужчина, а как человек. Почему? Она ведь выдала таких же кредитов уже более чем двустам человек, двести человек, это очень много. И тут она поняла, – что чувствует вину почему-то именно перед ним, перед этим простым учителем, перебивавшимся с кредита на кредит. Она все вспомнила его кивок головы на ее «поздравления». Вера говорила себе – ну что ты? Что ты маешься? Ты что – «паришь» людей? Нет, наш банк – лучше многих других, лучше тысяч всяких авантюрных банков, никаких срытых и полускрытых пунктов в договоре у нас нет, досрочное погашение присутствует. И все это было правдой, ее банк был настолько разрекламирован, настолько известен, что все было прозрачно, любой обман клиента тут же бы вскрылся и все бы обрушилось. Их банк был кристальным на фоне «мутных акул» других банков. Да, меньшее зло, зло, конечно, но все относительно.  И, тем не мене, – она была частью этого зла, пусть она и совсем не похожа была на образ циничного офисного работника, издевающегося над людьми, и она действительно  получала не так уж много (хотя уже скоро «уйдёт» на повышение, это было ясно). Не я, дорогой Иван Семёнович, придумала это все, не мы такие – жизнь такая. Но – он «ушёл» там в свою жизнь, с этим новым грузом, и груз этот повешен ею. Хотя – не было бы ее, был бы другой работник, или другой банк. 
Приехав домой, она немного успокоилась. Квартира была обычной, без какой-то супер богатой обстановки, две комнаты, в них – муж Виктор и пятилетняя дочка Леночка. Они ее ждали. «Вот ради кого я все это делаю». Вера с радостью прижалась к плечу мужа, и – сгребла в своих объятиях дочку. 
– Мам, – удивилась та, – мам, ну ты чего? Боно мне. 
Вера засмеялась. За ужином, на кухне, дочь все  рассказывала, – картавя, – что вот они здесь с папой читали книжку, сказку про Иванушку-дурачка. 
– Это очень смешно, мама, очень смешно, и не очень понятно, - родители улыбнулись ее очередному обороту речи, такие обороты они повторяли, цитировали. 
– Ну,  – сказала Вера,  – почему непонятно?
– Он странный какой-то, этот Иванушка-дурачок. Он делает все не так как надо, и у него все равно все получатся. Он получает деньги, клад, или – женится на царевне. А сам для этого ничего не делает.
– Да, это интересно.
Муж Виктор сделал «вывод»:
– Таков он – наш русский Иван-дурак, лежит на печи и все равно все к нему приходит.
– Точно. Но ты, Лена, читай давай дальше. Родная, тебе нужно читать. Я вот сегодня оформила кредит одному человеку, – он учитель литературы.
– Ага, – сказал Виктор с наигранной ревностью, – учитель литературы, значит?
– Да расслабься. И он вот сказал мне, что к нему приходят детки –– и он с ними мучается. И ты придёшь к нему через пару лет, и надо, чтобы хоть ты его не мучила, а, наоборот, обрадовала своими знаниями. Это нужно тебе самой, Леночка.
– Я пояла. 
Родители снова засмеялись. И вдруг Вера почему-то подумала: «Иван-дурак, Иванушка-дурачок, а ведь и он, этот учитель – тоже Иван, Иван Семёнович, вот совпадение». 
Все, она устала. Завтра – опять идти к клиентам, опять «продавать» им свои «самые лучшие в мире кредиты»,  опять чьи-то глаза, руки, подписывающие бумаги, опять чьи-то жизни, которые она «рассматривает», справки о доходах, паспорта, доверенности. Она как ассенизатор.  Ну ничего, у неё лучшие показатели в их офисе, уже скоро – повышение. 
А ночью, – когда она спала, прижавшись к Виктору (секса у них не было, но этого в течение недели было и не особо нужно), – и глубоко заснула – она опять – увидела его, Ивана Семёновича.   Да, знал бы это муж, посмеялся бы, сказал бы, что у нее эротические сны о сорокалетнем мужчине. Но сон был совсем не эротическим, она даже сама не до конца понимала, что снова видит его – и проснувшись, забыла об этом. А он – всю ночь так и «просмотрел» на нее, из своей жизни, из своей «кармы», которую она ему изменила. Пусть и виновата была, конечно, не она, а система. Или – все не так? (как бы рассуждала ее душа во сне, незримо для ее разума) Она была виновата, и каждый работник их банка был виноват, и, конечно, хозяин банка тоже. Они все были виноваты. Проснувшись, она ничего не вспомнила. Надо было собираться и ехать в офис, она уже чуть опаздывала. 
 И вдруг – ей позвонил ее начальник, сорокалетний мужчина, хорошо к ней относившийся, «продвигавший» ее выше, Павел Сергеевич. В его голосе было что-то странное. Вера поняла, – что-то случилось. Таких звонков у нее еще никогда не было. Ее что, – уволили, мать твою за ногу? Да не может быть.
–  Вера, если ты стоишь, – то сядь. 
– Что? Что случилось?
– Это какая-то нереальная жесть, трэш. 
– Что?
– Все наши кредиты, – ты слышишь, все, – в один момент погашаются, это одномоментное досрочное погашение.
– Что это за хрень?
– Не знаю, это, это, блин, –  чудо, такого не бывает.  И те кредиты, – которые только что взяты – тоже погашены. Мы здесь смотрим на цифры – и офигеваем, не верим. 
– Может, это ошибка программы?
– Мы проверили тысячу раз, нет, это реальные деньги, их можно обналичить. Это обвал. 
Вера садится в машину и едет, – иногда чуть ни не на красный, чуть ли не сбив однажды человека. Но в глубине души она понимает, что не удивлена. И еще – в голове вертится: «Иванушка-дурачок, Иванушка-дурачок». Она зарекается – работать в банке, зарекается играть с «живыми людьми». 





2 октября 2021 года,
Петербург












Сказка кончилась
(миниатюра)

– Сергей Иванович, расскажите нам сказку. 
– Что? Что это за развод такой новый?
 – Сергей Иванович, расскажите нам сказку.
 Они сидели перед ним – студенты техничного института, где он – как проклятый – читал свои гуманитарные предметы. На дворе стоял сентябрь, аудитория была старой и неотремонтированной, студентов в ней было много, так что их лица как бы «лезли» ему в глаза, в «сознание». У него было немало занятий вчера и будет еще сегодня, – после этого, – и завтра. Сентябрь  – это время, когда еще тепло, и занятия после лета только начались. Потом – придёт «ад» ноября и декабря, его нужно будет «пройти», в ожидании весны, которая неизменно придёт, обнаружится, «займет» собой все, «заполнит» место, хотя уже сейчас, в сентябре, в это не верилось.
     Такого вопроса – он еще никогда не слышал на занятии (да много чего он от них слышал…). Он был уверен, что они и правда хотят отвлечь его от новой темы. Это была тема: «эпоха Средневековья», и он уже собирался – «разойтись» в своём рассказе о ней, и уже знал, что они должны написать в конспекты, все было по программе. Эх, как ему будет интересно. А им? Ну – не всем, ничего, не умрут. Зато никто не сможет упрекнуть его – и он сам тоже.
– Какая ещё на фиг сказка?
– Ну, – расскажите.
Это говорили все студенты, – а особенно громко «взывали» двое молодых парней, сидевших рядом, и девушка – что была на парте за ними, – все они втроём до этого тихо шептались, и Сергей Иванович пытался их утихомирить. И вот – непонятно для него как, что это было – спонтанно или заранее продуманное решение – они втроём – не громко, но настойчиво заговорили о «сказке», а за ними и остальные. Он ведь никогда ничего такого не рассказывал.  Да, он был уверен, – что это классический студенческий «развод», – чтобы отлечь его, чтобы, – не пройти очередную тему,  чтобы – отступить от программы. Учиться по ней – не самое лучшее, и он не был таким уж ее «фанатом», но в целом-то он ее выполнял.
– Ну что Вы, Теренникова, – смотрите на меня своими глазами?
Так звали ту девушку, одну из трёх «взывавших». Та – улыбнулась. Она относилась к таким студенткам, которые лукаво смотрели на преподавателей, с такой вот  хитрой улыбкой, – типа они себе на уме, «обведут» они этого Сергея Ивановича своими разговорами, нелепыми просьбами – легко. Студенты, что были лучше ее – не отвлекали, слушали и записывали. При этом  – Теренникова была, всё-таки, симпатичной, и вроде как считала себя вправе на такую игру.
– Ну Сергей Иванович, – снова с такой же улыбкой повторила она, то же самое за ней снова повторили и двое парей с ней рядом. 
Он – прошёлся по аудитории, стараясь не наступать на ноги и на портфели студентов,  приблизился к окну, – старому, пыльному, – и глянул в него. На улице было пасмурно, по пустой утренней дороге ехали редкие машины, все было мокрым от дождя. Дождь уже прошёл, но, – по прогнозу, – он еще будет во второй половине дня. Глядя на все это, он ответил, наконец, «по сути вопроса»:
– Сказка кончилась. 
Хитрые студенты замотали головами.
 – Ну что это значит – сказка кончилась? А?
– То и значит.
Когда для него кончилась сказка? Когда он понял, что все его объяснения по истории  нужны только ему и максимум двум студентам в одной группе? Или – когда его дети выросли и раздражались каждый раз, если он отвлекал их от «сидения» в компьютере? Или когда жена Вера сказала, что их семья – какой-то заведённый механизм, частью которого она стала, и она задыхается, ей нечем здесь дышать (что впрочем, ни к чему еще не привело, она все равно была рядом, но, может быть, – пока?) Или, – когда он отпраздновал,  – если двухдневную пьянку с друзьями  можно так назвать  – свой сорокапятилетний день рождения? Или она кончилась вот еще  и сегодня утром – в этом пасмурном, «закрытом» дне, в котором ты едешь на работу, движешься – словно в вакууме – своих мыслей и  – чужих лиц?
 И вдруг, в тишине заговорила не эти хитрая Теренникова, а совсем другая студентка – если ту он называл по фамилии, то ее обычно по имени – «Анастасия», так он и «прикалывался» над ней, но и действительно к ней обращался. Да, она была лучше, чем они, она чаще слушала его объяснения по истории. Не такая «эффектная», – как Теренникова,  – по внешности, но выглядела она хорошо, особенно сейчас, в своём чёрном платье до колен. Анастасия слушала разговоры своих одногруппников с ним – поначалу без интереса, ей тоже было понятно, что они хотя просто его отвлечь, но сейчас она  – положив свою ручку рядом с тетрадью, посмотрела долгим взглядом на него:
– Сергей Иванович, мы ведь и правда  – устали от программы.
– Анастасия, от Вас я этого не ожидал, не ожидал.
– Ну, – расскажите. 
И она – уставилась на него своими глазами, в них был  – не «подначивающий», как и у Теренниковой, – а реальный интерес – к нему. 
– Ну, хорошо.   
Сидевшие обрадовались. Но, кроме Анастасии, – они радовались лишь тому, что смогли его отвлечь, «йес… йес… йес…» (у них было такое соревнование со всеми «преподами»), а кто-то – так и остался спать, положив голову на парту, «выбрав сон» с самого начала занятия.   
– В некотором царстве, в некотором государстве,  – начал он своим глухим подсевшим от занятий голосом, не глядя прямо в глаза Анастасии, но все время чувствуя их, –  жили были два студента – Иван и Мария (слушатели улыбнулись). Ехали они однажды на занятие, рано, пасмурно было за окном, и уже – прохладно, они были из одного вуза, и из одной группы, – но так, только знакомы были. Но в этот момент – они посмотрели друг на друга,  и увидели по-настоящему, и еще – они сразу же перестали «листать» что-то в телефонах, и вынули наушники из ушей. Вместо того чтобы касаться руками холодных экранов и слушать музыку – они коснулись другу друга и слушали друг друга. И они поняли, что – они ведь и раньше могли это сделать, что они моли сделать это в каждый из дней, что ехали на учёбу, или сидели в одной аудитории. И что словно злой колдун заколдовал их, «посадив» их в душную камеру телефона, в душный повтор саундртэка.  Их, – как и всех людей на планете.
Слушающие смотрели на него внимательными, «включёнными» глазами, и те из них, кто был «хитрым студентом», и Теренникова в том числе, даже те, кто спал, проснулись, – оторвав свою голову от парты. И, конечно, Анастасия. 

   


10 сентября 2021 года,
Петербург
























Сказка о Календаре 
(фантазия-зарисовка)

Календарный Инспектор шел по коридору. Вокруг все было тихо, никого. И вдруг навстречу – один из его секретарей. 
– Господин Инспектор.
– Ну? Что?
– С Вами опять хочет говорить какой-то человек.
– Опять находясь во сне?
– Да, во сне. 
– Кто? Как его зовут?
– Иван Думов.
– Ооо, снова эти русские! Хорошо, давайте его.
И вот Иван Думов – сорокалетний житель Петербурга, – стоит перед ним, при этом находясь во сне. 
– Ааа, Вы Календарный Инспектор?
– Я, я.
– Это Вы за все это отвечаете?
– Да, и что?
– За понедельник, и за другие дни?
– Да. 
– Знаете,  я здесь так устал от них, и, мне кажется, не только я. 
– Вот они – эти вечно недовольные всем русские. Я здесь стараюсь, поддерживаю Вселенский Порядок, а они… Вот скажите, – Инспектор при этом указал Ивану на одну из громадных стоящих в коридоре колонн – она была покрыта стеклом, в которой не ярко, но заметно сиял холодный зелёный оттенок, было понятно, что там, за стеклом, – много самой разной информации, Иван посмотрел на него  и поморщился, – итак, эта колонна – Понедельник. Что Вы имеете против Понедельника? – Иван, смущённый напоров Инспектора, молчал,  – Понедельник – это первый день рабочей недели, все нормальные люди – отдохнув на выходных, выходят в Понедельник на работу. Они думают – эх, сколько всего можно успеть за неделю, и,  полные сил, приступают к работе. А вот – он указал на соседнюю колонну, похожую, но уже не зелёного, а синего цвета, – Вторник, это второй день рабочей недели. Энтузиазма у людей еще хватает, они еще на «взводе». 
– А Среда?
– Вот и Среда, – указал Инспектор на колонну с красным цветом, – ну что Среда. Да, это середина. Люди по всей планете уже немного «запарились», у них уже выветрился энтузиазм Понедельника.   
– А в Четверг? – сказал Иван, и тут же увидел колонну с голубым цветом, – Они уже знают, что неделя подходит к концу, уже думают о нем. 
– Да, и что?
– А Пятница, – это была колонна с розовым цветом, – для них уже почти неотличима от выходных.
– Что ж, Иван, люди несовершенны. Но зато как они потом встречают Субботу, – и к ним «подъехала» колонна с ярким пурпурным светом внутри, – Суббота это начало отдыха. А его венец – Воскресенье, – это была последняя колонна, с таким же как в Субботу по яркости, но белым цветом, и все там внутри еще словно пульсировало, расцветало,  – ну и что, Иван? Что Вас  не устраивает?
– Мне кажется, не только меня.
– Только Вас. Ну хорошо, у меня до Вас было еще несколько таких недовольных. Ну так что Вас не устраивает?
– Я устал жить в этом  Вашем календаре. Я каждый день словно ворочаю огромные глыбы, блоки дней. И все это – «стянуто» во времени, в часах и днях недели. И каждый день нужно, – чтобы ты ел, ходил в туалет, и еще – работал, и говорил там на работе с людьми.
– Я уверен, что Вы один такой. То, что Вам нужно каждый день что-то делать с едой, с туалетом – Вы как бы  слишком умный для этого, да? Это оскорбляет Ваш ум, Вашу душу, да?
– Наверно. 
– Это не ум, а гордыня. Вы не можете смириться. 
– Может, Вы и правы. 
– А главное в другом. Мы все про Вас знаем, Иван Думов. Вы сейчас одиноки, не востребованы, и вот – каждый день и кажется Вам неподъёмной глыбой, которую нужно нести наверх, как Сизифу.  А вот если бы Вы все это изменили, то каждый день был бы не глыбой, а пушинкой, и Вы бы  говорили, – эй, Календарь, давай следующий день, побыстрее, мне мало. 
– Верно.
– Календарь – это форма, Иван. А вот чем Вы ее наполняете, это другой вопрос, это зависит от Вас. И поверьте – там – Инспектор указал на все колонны сразу, – не просто «время», «часы», «расписание», но – люди, которые жили раньше и сейчас живут. Они страдают  и радуются. Один говорит: «эх, в понедельник я не увижу Машу, а вот во вторник – увижу». А другие, супружеская пара думает: «на прошлой неделе в пятницу мы узнали, что она беременна, это же святой день… день, который мы запомним». А есть люди, которые проклинают Календарь, потому  им нечем его заполнить. 
– … Скажете, господин Инспектор – а ведь Календарь это же не только дни недели, но и сезоны?
– Да, конечно. Что, Вы и от них тоже устали?
– Немножко.
– Что? Вы же вроде как чувствительный человек, и вот – посреди этого жёсткого для Вас режима дней недели – сезоны как раз должны утешать. Разве они не утешают? – со злобой сказал Инспектор, – а??? 
– Утешают, – еле слышно ответил Иван. 
– Вот смотрите,  – колонны с днями недели исчезли, и на их месте появились четыре других, большего размера, несущих в себе  времена года. – сейчас на дворе Осень. Она же красивая?
- И правда красивая.
 – А сколько поэтов писали об этом свои стихи, причём по всему миру. от вашей России и до Японии. И сколько у поэтов и философов, – которых Вы, видимо, много ведь читали, – размышляли на тему Осени, распада, смерти. Осенью девушки расстаются с парнями и  слушают об этом песни, и плачут, ревут. Разве это не полно смысла?
– Полно.
– А потом будет Зима. И  в вашем мрачном грязном Петербурге выпадет белый чистый снег, все «заблокируется» белым цветом, словно без воздуха. И люди будут писать на картинах этот снег, и будут кататься на лыжах и санках, и будут греться чаем и алкоголем. Проклиная все на свете, но это ведь тоже часть жизни. И что Вы имеете против?
– Не знаю. 
– Эх, недовольные всем русские, с вашим этим Достоевским.  А потом, после Зимы, – от который все устанут, устанут прятаться в зимние крутки, смотреть на грязный снег. Явится  Весна. Весна, тепло, солнечные лучи на небе. Вы же сами, – я это знаю, – иногда переживаете Весну так, Вы думаете, – словно это Бог является к людям, поэтому они и празднуют Пасху Весной.   И сколько стихов пишутся Весной и о Весне, сколько люди благодарят за нее, и хотят остаться в ней, и Вы тоже.
– Верно.
– То есть, Вы благодарите меня, Календарного Инспектора.  А потом приходит Лето, и все уезжают на юг. Ну, только если вы не нищеброд какой-то. Уезжают на юг, радуются победе солнца, бегают по пляжу, купаются, лазают по горам. Вообщем, – Лето это глобальные Выходные в человеческом Календаре, после «будних» Осени, Зимы и Весны – воскресенье Лета. Все устроено мудро, все довольны. Кроме Вас, да и то частично. У Вас – болезненная, чувствительная, слишком рефлексирующая душа, с вечным «кукишем в кармане» для мирового порядка.
– Получается, что так.
– Вы не умеете смириться, стать мудрее, не делать вид, что Вам больше всех нужно.
Говоря все это, Инспектор успокоился, и перешёл от гнева к жалости. Да, ему жалко было этого Ивана, почти единственного из всех людей, который задавал ему такие вопросы. И ведь они чем-то были похожи – понимали другу друга. 
– А теперь Вы будете спать дальше, Иван. Потом проснётесь. Наш с Вами разговор Вы как бы забудете, но одновременно он останется в Вашей душе. Вам станет легче, и Вы – встанете на путь исправления.
…
Иван проснулся от звука будильника в своём телефоне. Ооо, 8-ноль ноль, Пора вставать и ехать на работу. Что за день сегодня? Среда. Странно, – он чувствовал, что во сне он словно что-то видел, и даже с кем-то разговаривал, с кем-то важным, и о чем-то важном, может быть, о чем-то самом  главном. Но – о чем? С  кем?
Эх, надо уже спешить, времени не хватало. Быстро выпив чай и заев его бутербродом, он вышел на улицу. Красно-жёлтые листья охапками висели на деревьях. «Октябрь», подумал он. И еще – сильный ветер срывал листья с вершин, словно у него было такое задание  – трясти деревья. Падающие листья осыпали прохожих, и Ивана в том числе. «Вот забавно, – душ из падающих листьев».  Смешавшись с толпой, – он, как и все, ехал в автобусе до метро, думая о том – опоздает он или нет, глядя на бегущие строки, сообщавшие о времени, по дороге. От нечего делать, он смотрел что-то в телефоне и  слушал музыку в наушниках. 
Потом Иван шел по станции метро, поворачивая, увиливая  в толпе, – чтобы двигаться побыстрее, и чтобы его не «перекрыли» люди своими перемещениями. Он думал о том, что раз сегодня среда, – то на работе надо будет сделать то то и то то, что он ещё не успел сделать в понедельник и вторник, и что он «стопудово» не будет делать в четверг и пятницу.
И вдруг, – переходя с одной станции на другую, в центре города, – чтобы потом «сесть» на другую линию и «фигачить» в толпе дальше, – Иван остановился и посмотрел на людей. Они тоже почему-то встали, словно это был какой-то флэш-моб. Они глядели друг на друга – молодые и старые, женщины и мужчины, бедные и одетые хорошо, – и понимали, что это утро перестало быть утром, что эта среда перестала быть средой, а эта осень перестала быть осенью.  В глубине души он подумал:  «неужели это я все сделал, сказав: «по щучьему веленью, по моему хотенью»?» Он был по-детски рад своему хулиганству. И он чувствовал внутри волну благодарности от миллиардов людей на планете, – за их освобождение.



 

 
 


    Написано в чётко определённом  времени и пространстве, – 16 октября 2021 года, Петербург
 







Сказка о Некрасивых
(рассказ)

Издательство, в котором Игорь работал корректором, а иногда и редактором, – выпускало детскую и подростковую литературу, и называлось «Незнайка».  Он работал там уже почти десять лет. Получив высшее филологическое образование, он вообще-то искал что-то другое, уж, по крайней мере, аналогичную должность в обычном, «недетском» издательстве. К «детям» его занесло случайно. Что ему были дети как читатели и просто как дети? У него у самого их не было, как и семьи, хотя ему было уже почти сорок. Его интересы как филолога, когда он учился, да и просто как человека и учёного, были сосредоточены, скорее, на современной западной литераторе, которая – с этими Джойсами, Генри Миллерами и Чарльзами Буковски, – совсем не была детской. Но – вот так его занесло, и пробиться к какому-то другому месту он не смог. Да и зарплата, по петербургским меркам, была неплохой.  Здесь надо еще сказать, что в России, конечно, как и в любой сфере экономики, в книжном бизнесе правили монополии. В 90-е годы появилось много новых издательств, в том числе и их «Незнайка». Но уже очень скоро из всего этого множества растут и «вбирают» в себя «соседей по рынку»  гиганты «ЭКСМО» и «АСТ». Они  много издавали в том числе и детско-подростковой литературы. Так что «Незнайка» «затрепетал» в условиях постоянной «турбулентности». Он выжил, но паника у руководства была неизбывной. Здание в центре города, где располагалось издательство, – первоначало в нем находилось около ста сотрудников, сейчас уже восемьдесят, и сокращение, видимо, пойдёт дальше.  Тем не менее, Игоря ценили, потому что он был очень профессиональным корректором и редактором. Он выпустил в «Незнайке» сотни наименований. Это была не только детская литература, но и подростковая, и классика, – адаптированная для детей. Среди них были и сказки, русские и еще – Андерсена, братьев Гримм, а среди классики – буквально все, от «Божественной комедии» Данте до Сервантеса, Дюма, Конан-Дойла. Игорь часто думал – забавно, что в нашей цивилизации происходит такое – книги, со словами, и слова эти читают.  Что каждая эта книга становится частью жизни какого-нибудь ребёнка, живущего и в центре города, и на окраине, что их читают, и «уходят» в какой-то мир. Хотя в последнее время их всех – книгоиздателей,  – еще «теснит» интернет, так что и это тоже становилось «фактором нестабильности», особенно для их маленького «Незнайки».    
Да, его ценили как работника, – но иногда происходило следующее: выходит новая книга, очень популярная и ожидаемая, «бестселлер», – и сотрудники от их издательства вставали у рекламной бумажной конструкции в книжных магазинах, чтобы стимулировать продажи. Книга, которая выходила сейчас как бестселлер – это, конечно, был «Гарри Поттер», а именно его последняя часть – «Гарри Поттер и проклятое дитя». «Поттера» издавали в России, в основном, все те же гиганты, – но и таким, как «Незнайка», тоже немного тиража доставалось. Они, редактора и корректоры – ничего с ней не делали, она уже была в готовом виде. Игоря отправили на эту рекламу в магазине, – просто потому, что других работников привлечь не смогли, – они были либо заняты и их работа была неотменяемой, либо они были абсолютно не готовы – ничего толком сказать не могли, в отличие от него. Директор издательства, – женщина пятидесяти лет, – которую он ненавидел, но к которой он привык, уставшая, издёрганная, втайне уже мечтающая, когда же их «Незнайку» уже совсем «потопит», – Нина Сергеевна сказала ему:
– Надо, Игорь, надо, это «задание партии». И потом – всегда полезно выйти из своего кабинета к людям, к народу, и понять, для кого ты работаешь.
«Ладно, – подумал он, – не смертельно…» хотя внешне он возмущался. Его кабинет… – огромный, заваленный книгами, пахнущий свежей типографской краской, маленькое окно с форточкой (дом, в котором располагалось их издательство, был построен лет сто назад и это, видимо, была какая-нибудь людская, комната для слуг). За окном – то осень – как сейчас, то зима, то весна, то лето. На подоконнике – огромная пепельница с окурками, на столе, кроме книг, – кружка чая. Что это? Замок из слоновой кости, в который он «убегал»? Или – «бомжатник», как иногда называли это уборщицы?
Итак, – «Гарри Поттер». Его он прочёл, все книги. И он его не любил. Да, это было сделано качественно, но ведь явно с учётом детской и просто человеческой психологии, это было написано так, чтобы люди «вовлеклись», «подсели» и читали, и смотрели экранизации. Немного страшновато было осознавать, что вот он, – рекламируя этого «Поттера», – всего лишь винтик в огромном процессе продаж по всему миру. Да, в этих книгах говорилось о «добре», о «свете», но уж слишком формально, уж слишком «попсово» говорилось, так – словно и это часть «бизнес-стратегии».  А, между тем, – думал Игорь, – русские сказки, и еще – хорошая классика – типа Пушкина, Шекспира, Гете – продавалась все меньше, «подвисала», шла в «дополнение», в «навес». Все это было каким-то «искривлением», – и вот, – он был его частью. Толпа придёт сегодня за этим «Гарри Поттером», пошумит, потопчет, чтобы в следующий «цикл» прийти за чем-то, опять «модным».  И кто он, Игорь, во всем этом? Об этом он думал утром по дороге в тот самый магазин, где он должен был участвовать в рекламной акции. Хорошо хоть магазин не был в какой-то «жопе», на окраине, а тоже, как и его издательство,  – в центре города. В девятом часу утра он вышел из метро «Гостиный двор», и закурил, – глядя на перспективу Невского. Все здесь было чисто, по тротуару иногда попадались люди, одетые с «претензией», – и машины тоже «сновали» здесь неплохие. Игорь же на их фоне, -  сорока лет, упитанный, лицо со слишком широкими щеками, это была фигура и лицо человека, не очень за собой следящего, хотя в плане одежды – он был вполне.
С Невского он свернул, – и прошёл до канала Грибоедова, где и стоял огромный книжный магазин в три этажа. Здесь нужно еще сказать, что накануне, когда его отправляли сюда, то ему сказали, что он будет не один  – для рекламы нужно было, чтобы рядом с мужчиной была женщина, и что это будет Василиса. Василиса, – он ее знал, хотя и не так уж и хорошо. Она была немного младше его,  тридцати пяти лет, и пришла к ним недавно. Вообще – как в  их издательстве обстояла ситуация с  женщинами и девушками? Их – в детском издательстве – предсказуемо было большинство (как и во всей России), – начиная от самой директрисы Нины Сергеевны. Уверенные в себе мужчины издательства, – в то числе, конечно, и женатые, – уже «разобрали» себе  – если не для секса, то просто для близкого игрового «флиртообразного» общения (но был и секс), – наиболее красивых девушек и молодых женщин (тоже иногда и замужних). Игорь же – сидел в своём кабинете и работал,  иногда кто-то из «красивых» пытался с ним сблизиться, но он почему-то на это не отвечал. Здесь играли свою роль страх и привычка, а ещё – сами эти пытавшиеся с ним сблизиться, – может, и не всегда ему нравились. Василиса в этом негласном рейтинге среди мужчин издательства была на каком-то далёком месте. Среднего роста, в свитерах и джинсах, в очках, тёмные длинные волосы. Впрочем, все эти черты ведь могли бы быть и у очень хорошо выглядящего человека. Но вот она – не «следила» за собой, хотя ведь многие и сорокалетние женщины, – при данных еще и хуже, – за собой «следили», и шептали друг другу о ней: «да как она так может, нам бы ее возраст». Она не хотела себя «продавать», может, – и без какой-то осознанной цели, просто на уровне интуиции, так что и она «ушла» в работу, как Игорь. 
Войдя в магазин, – в это огромное пространство трёх этажей, изобилия книг, – Игорь сразу увидел на первом этаже – большое картонное изображение, а на нем – всем известный актёр из фильма, он улыбался, под ним надпись: «Гарри Поттер и проклятое дитя». Василисы еще не было – она опаздывала. К нему подошла директор магазина, – уверенная в себе сорокалетняя женщина, они знали друг друга.
– Ну что, Игорь? Опять пришли?
 – Да, опять. 
– Значит, смотрите, – Вам и девушке – нужно будет надеть…
Игорь подумал – что??? такого раньше не было.
– Что надеть?
– Да не страдайте, Игорь, всего лишь, – такие вот головные уборы.
Она указала на бумажные колпаки, лежавшие рядом с рекламной конструкцией, он их сразу и не заметил, на колпаках красовался все тот же весёлый, улыбающийся «Гарри Поттер». Ух, гребаный капитализм, гребаные продажи. Да, улыбка Гарри Поттера была какой-то каменной, универсальной, вездесущей, и – даже в Китае, в Индии – вот именно она тоже везде мелькает.
 – Надеваем, – преодолевая его снобистское возмущение, сказала директор, – надеваем. 
– Да это же смешно.
– Надеваем. 
Она не имела ввиду сделать это прямо сейчас, но чтобы он с Василисой в принципе это сделал. 
– Надеваем и – еще – громко говорим: «приобретайте последнюю книгу серии «Гарри Поттер», «Гарри Поттер и проклятое дитя». Ясно?
– Ясно.
Раньше в этих рекламных акциях он просто стоял и отвечал на вопросы о книге, о цене, и «бесовского колпака» не было. «Ясно… проклятые дети;». 
Магазин еще не открылся. Только за пять минут до этого пришла Василиса. Да, она словно была в трудных отношениях с внешним миром. Стесняющаяся его, Игоря, маститого работника издательства,  стесняющаяся того, что они будут участвовать в этой рекламе, с неплохой, но неухоженной фигурой, скрывающая своё лицо за очками. И только ее руки были хорошо ему видны за всем этим – и он обратил на них внимание, волнуясь и сам по поводу всех этих рекламных акций, – кожа на ее руках была чистой, ровной, руки были красивыми, словно жили независимо от вечно краснеющей хозяйки. Да, – подумали они оба, надев пресловутые проклятые колпаки, – а ведь, по идее, на такой рекламе должны стоять не сорокалетний полноватый мужик и женщина в очках, а два красивых молодых – парень и девушка, но ресурсов на это ни у магазина, ни у издательства – не было. Не было ли это не рекламой, а антирекламой? Если бы «Гарри Поттер» узнал о них, – то он бы сказал, – лучше никакой рекламы, чем такую. Продавцы и охранники магазина,  – увидев их в колпаках, и потом услышав их голоса, – поначалу заулыбались, но директор, – слава Богу,  – строго настрого запретила им, под угрозой штрафа (эх, они все ее боялись).
Когда в девять часов магазин открылся, и в него вошли первые очень немногие посетители, то вот – нужно было  «заголосить», быть рекламой,  в первый раз это было, конечно, совсем тяжело. Они стояли вдвоём у картонной конструкции , с колпаками на головах и краснели, хотя и народу-то было совсем мало. Они оба невольно приблизились друг к другу – и ему показалось, что он слышал, как у нее сильно забилось сердце. Они подумали – факинг, да щас брошу все на фиг и уйду, уволят и хрен с ним (ну, на самом деле, их бы не уволили, особенно его), но они стояли на месте. Она словно просила его дать голос первым, и он понял, что – да, должен, тем более что он уже участвовал в таких акциях. Он заговорил. Первые слова были негромкими, – потом он «нагнал звук».
– Приглашаем вас, уважаемые посетили, приобретать последнюю книгу серии о «Гарри Поттере».
Да, – о «Гарри Поттере» – прозвучало совсем уже уверенно. Из-за книжных стеллажей появилась директор, – и показала ему оттопыренный большой палец, мол, молодец. Так он и говорил дальше, повторяя и повторяя,  просто тренируя голос, единицы посетителей сонно поворачивали головы в их сторону.
– Гребаный «Гарри Поттер», – выдохнув, сказал он Василисе. Та засмеялась и ответила:
– Гребаный капитализм, гребаные продажи, гребаный материальный мир.
А потом она тоже «подала голос», тоже, словно пробуя свои силы,  сначала – почти неслышно, а к концу фразы достаточно громко: 
– Уважаемые посетители, предлагаем вам купить, последнюю книгу серии о Гарри Поттере.
Простояв так час, – народа было еще мало, и пробуя голоса, они все чаще смелись. И он даже смог рассмотреть ее глаза сквозь ее вечные очки. Потом он  сказал:
– Пойду покурю.
– Идите, Игорь. 
А потом – пришел народ, пришли люди, толпа, та самая толпа, – о которой он думал, которая приходила и в Китае, и в Индии, и в Америке, где-то беднее, где-то богаче. И их громкие голоса с Василисой – уже отзывались каждый раз – криками детей, или – любопытством мам и отцов без детей, но все, как бы то ни было, подходили, и – шли к огромным стеллажам с «Гарри Поттером», что стояли рядом с ними. Подростки – смеющееся над ними, шумные, часто плохо одетые, пахнущие, сидящие в телефонах, – не вызывали никакого сочувствия, они словно проходили через их души «напролом». Иногда Игорь и Василиса говорили им, что их издательство издаёт не только «Гарри Поттера», но и Пушкина, Шекспира, Дюма, подростки хватали с полок «Поттера» и «неслись»  по своей жизни дальше. А вот дети – лёгкие, лопочущие, – казались ангелами. Но тем больше и чаще возникала мысль, – вот этих ангелов мы эксплуатируем, им Игорь и Василиса говорили, – что их издательство выпускает в том числе и сказки – русские, братьев Грим, Андерсона, и их родители иногда реагировали на эту дополнительную информацию. А так – шел «поток», и они были – передаточным механизмом  этого потока, поток букв, образов, ярких внешних чувств, которые будил «Гарри Поттер», книга и фильм, и их с Василисой вечного «уважаемые посетители.. приобретайте последнюю книгу серии». 
Вся эта словесно-образная схема, машина – под вечер, –  стала для них живым бредом, кошмаром, особенно для него, ведь он был старше. И он все чаще убегал на улицу, во двор, – курить,  она, – улыбаясь, отпускала его.
Наконец, магазин закрылся. Директор подошла к кассиру в ожидании отчётов о выручке. Она была значительной, директор искренне радовалась и писала сообщения в их издательство. Игорь и Василиса снимают свои шутовские колпаки. Они оба чувствуют себя ассенизаторами. Голова болит, ладони рук, уставшие указывать на полки с книгами, –  тоже ломает.
– Да, – говорит Василиса, – это был смертельный номер, наше издательство – должно нам премию. 
– Будет премия, хотя неизвестно когда. 
Игорь подумал: а забавно, что она – Василиса, как-то в голову это не приходило. Василиса прекрасная? Была ли она прекрасная в этот момент? Да, уставшая, с умным и глубоким взглядом тридцатилетней женщины. А он для неё? Все время верно простоявший рядом, ругавшийся вместе с ней все новым и новым потокам? Да, был. 
И хотя они оба устали и им завтра нужно было идти на работу, они, не сговариваясь, как только вышли на улицу, – а там были сумерки, октябрьская вечерняя прохлада, канал Грибоедова и каменная набережная, – сразу же нашли в этом районе неплохое кафе, не страшное, хотя и не пафосное, и «завалились» в него, заказав кофе и бутерброды. Перед его глазами все мелькали ее руки – с такой же гладкой ровной кожей, словно некие поля, а чуть видные вены, – как реки, и на этих полях хотелось погулять, хотелось их Коснуться. 






22 октября 2021 года,
Петербург
















Клавиши сознания
(историческая зарисовка) 

Фёдор смотрел на них – на учеников и учениц этого всеми любимого в школе десятого класса, будущих выпускников текущего 1932 года. Юноши одеты в костюмах, иногда подлатанных, девушки – строго в платьях, тоже не самых новых. Все они – о чем-то думали, кто – о еде, кто – о том, что им говорили на последнем комсомольском собрании. Их сознания подобны клавишам, а слова, которые они, учителя, здесь говорят, – словно «играют» на них, не в смысле «подавления», а в каком-то высоком смысле. Тем более, – слова, которые говорит он, учитель, который вёл у них «историю» и вот – «марксизм-ленинизм». Как они должны были слушать это? Если, – об этом, о марксизме, – говорили им все, ссылалась на него все, начиная со Сталина, и Ленина, если их памятники, портреты были везде, в том числе и в этом кабинете. Они слушали это, – с одной стороны, как очередную «разнарядку», с другой, – и правда с интересом. Вот – гениальнее немецкие философы, они там жили в прошлом веке, и – создали такое вот великое учение, и мы здесь – слушая слова нашего любимого, доброго, – в отличие от других учителей, – Фёдора Сергеевича, – «приобщаемся», к этим мыслям, мы – и правда «клавиши», на которых он «играет». Все многообразие нашей жизни «сводится» к этим словам, которые все нам объяснят.            
Фёдор шел между партами – по своей привычке, иногда прося школьников записывать в свои тетради, – а главное, – следя, чтобы они уж, по крайней мере, – слушали, не отвлекались. 
– Материя. Это мир, в котором мы с вами живём. 
Десятки глаз смотрели в это время – кто куда, на свои тетради, на соседа перед ним, на портреты на стене – Ленина, Сталина, на огромный плакат о съезде партии. Но и так, рассеивая своё внимание, все равно слушали.
– Это огромный многообразный мир. Мы видим с вами в нем самые разные формы. И первая среди них – неодушевлённая материя.
Фёдор остановился перед партой, где сидел известный на всю школу хулиган Семенов. Вот уж он-то точно ничего не понимал, пусть и записывал. Хотя вроде бы ничего особенно непонятного пока не было, но его само слово «материя» – сразу пугало. 
– Ну что, Семенов, – Фёдор постучал ладонью по его парте, как и все в этой в школе, старой, изношенной, – скажи, – парта – неодушевлённая материя?
Тот молчал, – фраза «неодушевлённая материя», опять-таки, его пугала. Потом, – услышав подсказки от соседей, наконец, ответил: 
– Да, неодушевлённая.
– Ты сам, Семенов, – неодушевлённая материя.
Все громко засмеялись, и больше всего сам хулиган. «Вот она, – думал про него Фёдор, еще одна «клавиша сознания», – правда – немногого со скрипом она все «принимает», со скрипом «звучит»». И, всё-таки, он думал о нем без пренебрежения.
– Дальше – одушевлённая материя. Тоже пишите это. Ясно, что это такое, Мария?
Мария была – пусть и бедно одетой, но красивой девочкой этого класса, а еще, в отличие от Семенова, она была «отличницей», иногда правда, слишком занудной в плане того, что просто повторяла, – но очень хорошо повторяла – за учителями. «Вот, – думал Федор, – еще одна «клавиша сознания», и тоже со своими чертами».
Мария,– сидевшая в начале класса, при том что Федор отошёл в его конец, громко отвечала:
– Да, Фёдор Сергеевич.
Волшебный голос, он просто так ее спросил, чтобы лишний раз услышать его. «Звучащая клавиша». За ней здесь, в классе, и в школе вообще, – многие парни ухаживают, «увиваются». 
– А приведи пример, пожалуйста.
Мария, – глядя на него, одновременно указала на огромного чёрного кота, сидевшего на стуле, у стены, под портретами.
– Да, верно, – Федор подошёл к коту, – вот он – наша ходячая одушевлённая материя, – все опять засмеялись, –  и еще – вы знаете, у вас дома у многих есть не только коты,  собаки, но и куры, а у кого-то и корова.
Школьники еще несколько минут заговаривали с котом, чтобы он им ответил, к какому типу материи он принадлежит.
– Ну и наконец, что же является высшим типом материи, и как он называется?
Те из класса, – кто так или иначе – или где-то читал, или – слышал от других учителей, хором ответили ему:
– Человек, сознательная форма.
– Да, верно, так и пишите в своих тетрадях. 
И он снова думал – о клавишах. А потом продолжил:
– А я сегодня расскажу вам о таком моменте в нашем учении, – как единство и борьба противоположностей. Уверен, что вы о нем слышали, но – только слышали. Настало время  более подробного изложения. 
Фёдор увидел на лицах половины учеников – напряжение, испуг, ««клавиши» заскрипели», подумал он. Но были и ученики, у которых напряжение было от любопытства, от радости. И среди них – Иван. Если Семенов был хулиганом, Мария отличницей и занудой,  даже большей, чем некоторые учителя, то Иван – много читал, писал иногда в стенгазету школы стихи на политические темы (хотя и непостоянно, а по вдохновению), часто на уроках слишком много засматривался в окно, – или еще – на Марию. За невнимательность, рассеянность  многие учителя его ругали, но Федор никогда.  Сейчас, глядя на него, Фёдор подумал: «вот она, – ценная «клавиша сознания»». Иван слушал его с неподдельным интересом.
– Этот закон единства и борьбы противоположностей, – великий. Его разработал еще немецкий философ Гегель, но он это сделал в идеалистическом ключе (слова «Гегель» и «идеалистический», смутно знакомое, еще больше всех напугали, кроме Ивана.) А Маркс и Энгельс  его переработали. Да, это великий универсальный закон. Пишите, – все в мире материи пронизано борьбой и единством, те элементы, которые находятся в противоположности – одновременно не могут друг без друга. Вот – все приводили примеры с видами материи, а  вы можете привести здесь пример? А, Иван?
Все молчали, и Иван тоже, но он молчал, – замерев, слушая каждое слово, вот она, «избранная клавиша».
– Примеров, на самом деле, – продолжил Федор, наслаждаясь их испугом и интересом, – очень много. Ну – мужчина и женщина. Да-да. Мужчина и женщина борются друг с другом, но одновременно и не могут друг без друга, – он подумал, что он, правда, пусть ему уже и было тридцать с лишним,  пока смог, в том плане, что у него нет жены. 
Ученики облегчённо улыбнулись, вот, оказывается, как все просто, и даже хулиган Семенов сейчас радовался.  И все-таки, – «закон единства и борьбы», – словно «дразнил» их, да, им все объяснили, но в нем чувствовалось что-то непостижимое, и никогда для них непостижимое, – глубокое, великое, «чешущее» их мозг, их «клавиши». И лишь Иван не просто радовался, было видно, – что он обдумывал, искал, и тут же – он импульсивно высказал свои мысли: 
–  Федор Сергеевич, Федор Сергеевич?
– Да.
– А что если еще пример – капитализм и социализм?
Ученики замолчали, испугавшись, Иван – не сразу, но понял, что он ступил на скользкую почву, нахмурился. Фёдор знал, что это была ошибка, и что так у нас, в СССР, пример никто не приводит.   
– Да может быть такой пример, я думаю, – ученики выдохнули, – Уж по крайней мере, – многие элементы капитализма мы заимствовали, но – в нашем, социалистическом, ключе, в этом есть некое единство. И еще – наше единство с ними в том, что мы все все равно люди,  – ученики посмотрели на него,  думая, согласились ли бы с этим другие учителя? журналисты центральных газет? – Да, они наши враги, но – люди. 
Время урока подходило к концу. Фёдор заговорил – уже таким прощающимся «напутствывающим» тоном, потому что он и сам устал в этот день. 
– Еще раз обращаюсь к вам ко всем, – думайте о примерах закона единства и борьбы противоположностей. 
«Вот эти «клавиши», – снова без пренебрежения думал он, – теперь разойдутся по своим домам, по своим жизням, и будут «играть», – после его слов на уроке – немного по-другому». 
…
Когда в ноябре сорок второго года Иван и Семенов стояли в запруженном холодной водой и грязью окопе, под немецкими пролетающими минами, оглушённые, словно сомнамбулы, понимая, что – все – это конец, и уже через минуту, другую, мина прилетит, наконец, и в их окоп, а ноябрьское пасмурное небо было таким «плотным», таким беспощадным, то они... Семенов крестил себе лоб и грудь, хотя они были вроде как коммунисты, но Иван не возмущался, Иван все понимал. А что он? Что он успел – подумать-почувствовать, кроме почти желанной, спасительной смерти, которая сейчас придёт? Он успел «схватить» – их класс, Фёдора Сергеевича, объяснявшего им законы диалектики и материи,  Машу, все фанатично записывающую в тетрадь и – грызущую свой карандаш. 





27 октября 2021 года,
Петербург

 



























Сталин и памятник Сталину
(историческая зарисовка)

Пятидесятый год, через три года его не будет. Он шел в одном из помещений кремлёвских дворцов, и вдруг понял, что пришёл на заседание Политбюро очень рано, за час. И – остановился, сказал охраннику, чтобы он погулял, потому что он, Сталин, побудет здесь немного. Это помещение не было залой, так – что-то проходное, длинное, с картинами на стенах, из них – немногие написаны в XIX в., большинство – наши, советские. Сейчас он – закурив трубку, от которой пошёл задумчивый медленный дым, стряхивая пепел в пепельницу, которую ему сразу принесли и поставили на один из подоконников. Так вот он шел и смотрел на них. Да, подумал он – дореволюционные картины, конечно, качественнее, чем наши советские, какие пейзажи, какие портреты, а советские – очень часто лепили кто куда, лишь бы – «стройки», лишь бы – «рабочих». Среди картин есть и его портреты.   А еще – бюст ему самому. Посмотрев картины, довольно долго, он, наконец, – снова закурив трубку, подошёл к этому бюсту. Неплохая работа (есть уж и совсем страшноватые варианты). Бюст был из мрамора, словно он – какой-то Цезарь, Наполеон. Но ведь он и правда на них похож по своей роли. Наполеон пришёл как итог и конец революции, Цезарь – как конец гражданской. Неловко ему было смотреть на свой собственный бюст? Да что там, он привык уже. Изображён он там был таким же немного безликим, – как и везде, – в мундире, без особых кавказских, грузинских черт лица, скорее, – тем более, в бюсте это сделать легче, – просто русский, «советский» человек, с отрытым лицом вождя, смотрящим куда-то немного в сторону. Хорошо, – что не на тебя, на зрителя, вот такого он не очень любил. Если бы здесь была охрана или зашел бы кто-то из сподвижников, те, кто придут уже скоро и начнётся заседание, – Ворошилов, Молотов, Берия – и увидели бы его – перед его собственным бюстом, – что бы они подумали? Да и черт с ними, что приказал бы, – то и подумали  бы. А если серьёзно? Подумали бы, – что его пора уже менять? Это больная тема, тема его страхов и навязчивых мыслей, в нее он «уходить» не будет. 
За окном была видна часть улицы внутри Кремля – с дворцами, с булыжной мостовой. На дворе стоял конец октября. Народа на мостовой было мало – один-два  человека – не отсюда, не из Кремля, может быть, вообще иностранцы, какие-нибудь журналисты, а в остальном, – военные, один замер на посту с автоматом. Под ногами у прохожих – редкие жёлтые листья, уже давно упавшие и смешавшиеся с пылью, с грязью. Сталин снова посмотрел на свой бюст – на лицо, которое выражало «заботу», «любовь», как бы с неким вечным, застывшим «выходом», обращённостью к кому-то – к советскому народу, к мировом пролетариату. Но где он, этот советский народ? Где он, этот мировой пролетариат? Бюст стоял в одиночестве, не перед людьми, а перед ним самим.
Ну что? Построили державу? Построили. Отгрохали. И промышленность отгрохали, и города, и электростанции, и метро. И войну выиграли с фашистами. Вот только люди – ютятся в своих землянках и бараках, а кто-то – и в лагере, а кто-то – и в земле, так сказать, – переведён в «подземный режим». 
Он отлично знает, – что о нем, о его времени будут спорить. И еще – чувствует, что весь этот его нынешний культ обернётся для него оборотой стороной. Что его начнут критиковать, что вот в этих самых кремлёвских дворцах, где речь каждого была «стянута» в славословии ему, а его собственная речь – воспринималась как что-то самое важное, исходное, – что вот здесь же прозвучат другие слова, другая речь, что его обвинят в репрессиях, и все его портреты из Кремля и по стране уберут, и этот вот бюст, конечно, тоже. Сталин снова посмотрел на него. Эх, сейчас ты стоишь здесь и тебе хорошо, тепло, а где ты будешь через пять лет? во дворе, под дождём? Или вообще пойдёшь на слом?
Но будут и люди, которые будут его защищать и оправдывать, говорить, что он был жестоким, потому что «такова была ситуация».
А он себя оправдывает? Вот сейчас, – вышагивая от окна к окну, от картин к бюсту?
Нет. Ему душно, душно в этом помещении – в этой пустоте Кремля, и этого дворца, и этой залы, душно «разговаривать» с этим бюстом. Он сам создал эту пустоту. Да, он привык не показывать единомышленникам свои чувства, потому что иначе – ты проиграешь. Он мастер интриг, мастер стравливания одних групп вокруг него и других, все это он прошёл. У него такой «панцирь», что ему даже и самому страшно об этом думать. Но, тем не менее, – он не может, например, читать такую книгу, как «Ричард III» Шекспира, или «Бориса Годунова» Пушкина, или «Преступление и наказание», иногда – и Библию тоже не может (хотя вообще он любит в нее заглядывать). Он устроил здесь, в России, в Кремле такого «Макиавелли», что еще долго не «отогреешься».
И, всё-таки, – там, в Москве, и в других городах – люди, которые верят в него  и верят в коммунизм.  Они живые, они сейчас только проснулись, идут на свои заводы, в колхозы. Да, они поймут скоро, уже через несколько лет, – что он, Сталин, пустое место, они сделают эту революцию. И будут строит коммунизм уже дальше, без него, это ему сейчас ясно как день. И, тем не менее,  – он и они были вместе. Да, он был некоей глыбой, страшным великаном, «циклопом». Но без этого его «циклопства», возможно, ничего бы и не вышло. Его эра пустоты уходит, и то, что он сейчас так параноидально думает о том, кто хочет его свергнуть, – и сразу расстреливает заподозренных, – в этом, на самом деле, проявляется просто его нутряное понимание, что всё, он умирает. Против него в заговоре не «враги народа», не «врачи-убийцы», – а само время, история.
Живите дальше – без меня, советские люди, живите лучше, чем со мной, живите,  – забыв меня, проклянув меня. 
Сделайте из коммунизма такое, – чтобы люди, приезжающие в Кремль, в Москву – не испытывали страха, не оказывались  в пустоте,  которой я себя окружил.
Сохраните меня в своей памяти, в своих учебниках, как о чудовище, глыбе, – которая сыграла свою роль и «ушла» вовремя. 
И, всё-таки, – потомки, – несмотря на это, – помните, что я живой, что я не строчка в учебнике, не фото из книги, что я не предмет вечных споров сторонников и противников. Я живой, и вот – смотрю на вас. А вы на меня. Отвлекитесь немного от своих дел, подумайте обо мне. Я, мы все здесь действительно были, мы не придуманные существа.




31 октября 2021 года,
Петербург



Бесплодие 
(зарисовка из возможного будущего)

На самом деле, речь не шла о физическом бесплодии, с ним все было как обычно. Но люди вдруг поняли – к сороковым годам XXI в., – что их настигает «творческое бесплодие». Вдохновение – исчезло. Многие в России в этой связи вспоминали строчки Пушкина: «без божества, без вдохновенья». 
Как это произошло?
Люди вдруг поняли, что они слишком часто использовали его, Вдохновение. Это и правда – происходило везде. Рекламщики говорили о «креативности», создавали – «креативили» – все новые и новые «продукты». Целая индустрия, – конкурируя внутри, разрастаясь, – «выдавала» мощные образы и слоганы товаров. Из одной рекламы в другую «кочевали» образы красивых женщин и мужчин, моделей. И все это потребители смотрели, слушали, читали,  реализовывали в своей жизни. И никто не думал о том, что они используют Слово, что они, – пусть и совершенно внешне, ради рынка, рекламы, – используют Вдохновение, опускаются в то самое «озеро внутри», которое дано человеку, чтобы извлекать из него что-то, но что? Они извлекали из него то, что им было нужно. 
То же самое и в интернете, в расплодившихся  соцсетях, сколько миллиардов слов по всему миру – ежедневно писалось?  Но – сколько из них – по делу? Сколько их них – было продиктовано чем-то серьёзным, или высоким, тем самым Вдохновением?  Сколько в них было подросткового трёпа, снова той же рекламы, обсуждения пресловутых «лайфхаков», «челленджей», взаимных споров, оскорблений. 
А еще – Слово использовали в «информационных войнах». И это тоже превратилось в огромную с высокой внутренней конкуренцией индустрию, особенно у нас, в России, «расположившись» «в телевизоре» – и ещё в той же сети. Сколько раз вдохновение, слова – использовали – здесь, в России, – и там, на Западе, – чтобы создать образ врага – из США и Украины, а у них,  свою очередь, – из России и еще – из Китая, Ирана. И каждый раз по телевизору говорили, что вот все – не сегодня завтра – будет война с США. И те, кто это делал, знали, их учили этому в университетах,  – на какие «кнопки» в душе потребителя нужно нажимать, и, в итоге, – потребитель смотрел и читал в сети, и верил. 
Так же, как и создатели суперпопулярных по всему миру книг по «психологии», «эзотерике»,  или романов, которые писались в таком же ключе (типа в своё время Пауэло Коэльо), на самом деле, не имеющие авторов, написанных «креативным коллективом». И они знали, на что нужно «нажимать», сказать читателю, что сейчас ему в десяти пунктах изложат все главное о жизни, сказать ему о «позитивном мышлении», о «материализованности мысли», о «карме» и «реинкарнации». И все это покупалось миллиардными тиражами. И здесь тоже одни «творили», а другие читали – подспудно чувствуя, что они все что-то используют  – используют слово… вдохновение, что долго это продолжатся не может.
Да, была и «серьёзная литература» и авторское кино. И они – были честны со словом и вдохновением и не использовали его. Но – они был как-то слишком спокойны для вдохновения. Выпускались романы, фильмы, избранная публика их  читала, смотрела, но это был не более чем процесс.
А сколько научных и философских статей писалось в режиме полутворчества, полупустоты. Сколько пустых слов говорили учителя и преподаватели, ведущие в теле-передачах, политики, с отсылкой к «великим образцам», – когда слово и вдохновение имело другую цену.
А сколько в таком же режиме «творилось» песен в поп-музыке. И это тоже была мощная индустрия. Сменяемость моды, «стилей» была головокружительной. Планета «дрожала» от этих песен, все новых, неуловимо пустых, каждый раз в ожидании чего-то еще, еще, еще, и оно появлялось, и снова потом это «место» в мозгах людей освобождалось – для нового «заполнения».   

Наконец, в 2040-м г.  – пришла Ночь. Все в мире однажды поняли, – что все, они не могут больше использовать слово и вдохновение, даже частично, в целях манипуляции. Реклама остановилась, информационные войны тоже. Писатели перестали строчить книги о «позитивном мышлении». Люди могли только обмениваться немногими словами в своих бытовых нуждах, и была тревога, что и это тоже будет «отнято». Казалось, что нет кислорода, – на улицах отсутствовала  реклама, «в телевизоре» не было новых фильмов. Люди читали и просматривали классику, и повторяли, копировали ее, словно это импотент смотрел порно. Так они – пытались понять, что же это такое, – Вдохновение, ощутить его вкус, и понимали, что они прокляты.
…
Иван Еремеев жил в это время своей обычной жизнью. Он был простым жителем крупного российского города, тридцати лет, учитель литературы. Говоря о ней ученикам, он очень хорошо чувствовал, почему люди на планете утратили Вдохновение, и часто вспоминал слова Пушкина: «без божества, без вдохновенья». Он был женат и у него была дочь Верка. Их семья была довольно бедной. В этот вечер он шел с Веркой, забрав ее из шестого класса. Что там у них завтра? Очередной будний рабочий день. Надо побыстрее довести до дома Верку, проследить, чтобы она сделала уроки и уложить спать. Иван был голодным, но ничего, жена ждала их дома. Деньги есть, ну так, на этот месяц хватает. Верка шла рядом с ним и для нее словно и не было всей этой «бытовухи» в его голове, – она заглядывалась на желтеющую траву, на жёлтые листья деревьев, которые падали – и кружились, словно были отдельными существами, и некоторые даже оказывались у них с Веркой на плечах, на голове, и они смеялись. 
Но у подъезда Ивана ждали некие  люди. Их были двое – в темной униформе. Это  были сотрудники одного банка, не «качки», не охранники, так, служащие. Иван знал, что они скажут. Верка – по мере их с Иваном приближения к их подъеду, – тоже почувствовала что-то неладное.
– Добрый день, – почти вежливо сказал первый, – Вы Иван Еремеев?
– Я.
Верка смотрела на «дядей» снизу, с интересом.
– Вы знаете, что Ваш долг по кредиту на сегодня составляет двести тридцать четыре  тысячи рублей?
 – Да, знаю. 
 – Мы не хотим Вас лишний раз беспокоить, но у Вас есть какой-то план по платежам? Потому что просрочка идёт уже третий день?
– Есть.
– Вы должны помнить, что Ваша квартира взята в залог кредита.
– Да, помню.
  К его глазам подступили слезы. Почему все у них так? Почему этот их мир так обходится с людьми? Они не могут уже ничего творить, они даже рекламу не могут снимать, и могут лишь вот так вот вытягивать у людей деньги?
И вдруг Иван произнёс, почти простонал:
– Олллоэ сан. Нимма. Квирени.
Чей это был язык? Ничей. Это был его язык, это был новый язык. Работники банка, – не попрощавшись, – ушли, почти убежали. Они не поняли, – и он сам не сразу понял, – но они почувствовали, что вот здесь и сейчас – Слово вернулось, Вдохновение вернулось. Все люди на планете – заговорили в тот же вечер на этом новом, очищенном языке. Кредит, «висевший» на Иване Еремееве, – был аннулирован, как и на многих других таких же людях. На этом новом языке люди смогли потом писать стихи, прозу, создавать фильмы. И еще – он был единым. И люди при этом помнили о том, как они один раз уже потеряли Слово, Вдохновение, потеряли, – сделав из них «оружие массового поражения». 
После Ночи наступил Рассвет.



 
 

 
30 октября 2021 года,
Петербург













Когда зарядки на телефоне стало меньше
(рассказ)

Георгий снова ехал на работу, и снова – в переполненной маршрутке. Пассажиры, как всегда, посматривали на него – сорокалетнего, хорошо одетого, русского, да еще – вот удивительно –  с непохмельным лицом.  Георгий чувствовал этот взгляд и эту «дистанцию», она была ему нужна, и им, на самом деле, тоже. Глядя на его дорогую крутку и ботинки, они думали, что им «есть куда стремиться». А он втыкал в уши свои беспроводные белые наушники, – тоже недешёвые, – и слушал музыку. И делал вид, что ему все равно, что их маршрутка, – подъезжая к метро «Дыбенко», – снова застревала в пробках, и что всем им здесь опять тесно и душно. Хотя ему, в какой-то степени, и правда было все равно, потому что он очень рано выходил из дома, и как бы маршрутка ни застревала, он успеет, он не будет бежать,  как школьники и гастарбайтеры, по улицам, обгоняя «вставший» транспорт, а будет смотреть в окно,  слушать музыку и любоваться жёлтыми осенними листьями. 
Но сегодня во всей этой схеме, – почти ежедневно работавшей, «воспроизводившейся», – вдруг произошёл не сбой, а так, небольшое «смещение». Дело в том, что его телефон был в ней «слабым звеном». Это был недорогой «самсунг», и ему было просто лень, руки не дошли, купить новый. И вот, с зарядкой  у него были проблемы, ее не хватало.  При этом как раз сегодня ему по работе был нужен телефон, – а работал он учителем в школе, – руководство должно было прислать важные документы по «ватсапу». Так что ему было необходимо экономить зарядку. Казалось бы, ну и что здесь такого? Он что, – как эта молодёжь, его ученики, которых он ругает за «телефонозависимость»? Он что – такой же?
И вот выясняется, – что да, такой же, что каждый раз по дороге на работу, и обратно домой – он словно «уходил», – как и все люди на планете, – в «экран». В свои белые наушники, в мелькание соцсетей, где он был зарегистрирован. Все это тоже было частью его «показного» образа, который он «продавал». Интернет, – тоже часть комфорта, это был «момент приобщения» к «мировым тенденциям», ведь были в метро гастарбайтеры, у которых вообще кнопочные телефоны.
Он, как обычно, приехал на работу чуть раньше начала уроков. Его школа была очень неплохой, «продвинутой» (и это – тоже был элемент «отличия», «дистанции»), государственной, но с углублённым изучением гуманитарных дисциплин и английского языка, и имела очень сильных спонсоров. Находились она в центре города, у станции метро «Достоевская». Большая часть учеников была из семей с хорошим доходом, что называется, – «средний класс», и жили там же (в отличие от него). Среди них  были интересующиеся «знаниями», но таких было мало. Георгию просто нравилось, что вот он сейчас зайдёт в это здание, и все там вокруг будет приятным, комфортным, отремонтировано после лета. Чистые удобные аудитории, ученики, – хорошо одетые, а не в каких-то спортивных, с мутным оттенком, штанах, которые он видел на чужих школьниках по дороге на работу. А уж ученицы, лучше было не смотреть на них лишний раз ему, сорокалетнему и все еще неженатому мужчине… Одетые в обтягивающие джинсы или, – это уже совсем «удар», – в короткие юбки и платья, пахнущие духами. А по дороге на работу он видел «чужих» школьниц в обычных джинсах и с нелепо подкрашенными волосами. И вот, прогуливаясь сейчас перед уроком во дворе школы, он любовался ярко-жёлтыми осенними кустами. Эх, нужно было экономить зарядку, а так бы он мигом «запостил» фотографии в соцсетях. Он подумал, что и эта осень – тоже часть его образа жизни, «дистанции», и что «они» там, те, кто «ниже», как бы не «имеют право» на осень, на ее красоту. 
Заходя в школу, «погружаясь» в ее комфорт и благополучие, здороваясь с коллегами и учениками и с ученицами в обтягивающих джинсах, он впервые не «отдавался» ему целиком, и словно смотрел на себя со стороны. Надо же, и все из-за какого-то телефона,  он оказался «слабым местом» «системы». Ну, Георгий, что ты здесь делаешь? «Просвещаешь» народ? Да брось, ты просто «присосался» к этому месту, хочешь накопить здесь денег и купить себе хорошую машину, чтобы не ездить с  «быдлом» в маршрутках, в метро. Чтобы «выправить» свою жизнь, сейчас «перекошенную» из-за этих поездок, чтобы все стало «последовательно», «окончательно». И ещё, знаешь, ты работаешь здесь два года, но так и не «соблазнился» никакой школьницей... Да и  учительницы здесь, – в отличие от обычных школ, – тоже многие «ничего», уж, по крайней мере, с ними надо «замутить». Не стесняйся, хватит «уходить» в свою историю. Да, администрация довольна, что ты отличный учитель, много читаешь, но надо все же «сломать» это напряжение между тобой и коллегами, а здесь и правда есть с кем «ломать». 
Он снимает в гардеробе куртку, идёт в своём очень неплохом светло-коричневом свитере и в черных джинсах, по коридорам.  Вот, наконец, на телефон приходит сообщение от руководства с документами. Ну, не так уж много он и потерял из-за экономии заряда. Так, «жизнь», «реальность» – в виде слишком навязчивого присутствия рядом пассажиров, их тел и взглядов, – не «пробила» его обычную «нору», а лишь немного ее расшатала, словно «подуло» каким-то «ветром». Он ведёт уроки спокойно, с чувством своей власти над учениками. Испытывает ли он вдохновение? Его было меньше, чем много лет назад, когда он учился в институте. Ооо, выпускники исторического, куда нас всех занесло? Кто кому «продался»? Кто-то ушёл в «офис», кто-то – в частные школы, кто-то вообще стал дорогим репетиром английского. По сравнению с  ними, он разве «продался»?
…Пятым уроком был 10-А класс. Георгий очень устал, но все равно,по  инерции, не мог не любоваться им. Ребята, красивые и весёлые, вечно шумящие, пусть он и делал им замечания, девчонки – тоже «потрясные», «спрятавшие» свои юбки под парты. Он объяснял ученикам материал. Все  это было «тесное сосуществование», к которому он привык, привык жить в нем, дышать им.  Сегодняшняя тема «Октябрьская революция», и у парты стояла красивая ученица Вера, она даже в их классе была лучшей по внешнему виду. 
– Так, Вера, – хватит уже молчать, а вы, ребята, не подсказывайте, в том числе и знаками, вы достали уже, – все равно не строго, с улыбкой говорил он, показывая рукой на журнал, намекая, что он может поставить «двойку» за поведение, как же приятно было мучить ее вопросами, – ну, Вера?
–  Октябрьская революция произошла 25 октября. 
 – Да, правильно, вот посмотрите, – и сейчас за окном октябрь, очередная годовщина. Что это было? Ну давай, рожай уже, Вера.   
– К власти пришли большевики,  и Ленин. 
– Молодец, какая у них была программа?
Вера снова «зависла», но, всё-таки, – какие-то факты она знала, в отличие от многих учившихся в обычных школах, тем даже было непонятно, что написано в учебниках, для них это был «другой мир».
– Они были… я знаю, что они были против богатых.
– Ну да.
– Против буржуев, и за рабочий класс, за пролетариат. 
– Молодец.
– У них был такой лозунг: «пролетарии всех стран, соединяйтесь». В итоге, – порезали всех «буржуев», и что?
– Хорошо, хорошо, «тройка», а не «двойка» уже, как раньше. 
Вера была рада, будет чем похвастать родителям… 
Ну все, скоро он поедет домой, а завтра он снова будет жить в «дистанции» с  другими пассажирами метро и маршруток, ведь его «самсунг» будет хорошо заряжен, и сможет полноценно выполнять своё предназначение, схема – снова будет работать, «воспроизводиться».
…
На следующий день по телевизору передали новость, которая сразу на вылет «сбила» весь обычный информационный поток. Ее, конечно, долго не хотели передавать, но были вынуждены, ведь через интернет все уже было известно. Что это была за новость? Не встречи президента, не заявления министров, а что-то совсем другое. В Петербурге,  в районе станции метро «Дыбенко», – пассажиры, уставшие стоять в пробках, вышли из тесных маршруток и автобусов и начали митинговать, против «всего этого беспредела». Видео  с места событий заполняли интернет. Насилия не было, люди просто блокировали улицы, не давая дороги никакому транспорту вообще. Конечно, они не поехали на свои работы, так что метро, к удивлению и шоку его работников,  почти опустело. Начавшись здесь, в этом районе города, «вирус» затем быстро распространился на весь город, а потом и на всю страну. Среди митинговавших оказались не только совсем бедно выглядевшие, но иногда и неплохо одетые.
В этот день Георгия почему-то не дождались на работе. Ему звонили, но его телефон в принципе не отвечал. Они не знали, что его «самсунг» был брошен им в то утро прямо на мостовую, как и его белые дорогие беспроводные наушники. В тот момент, когда они ему звонили, – он носился как ошалелый, как пьяный, по улицам, подбегая то к школьникам в спортивных штанах, то к пенсионерам, то к гастарбайтерам,  и кричал: «вы имеете право, вы имеете право, мы имеем право, мы люди». А в голове «шли» строчки: «во имя неба, во имя осенних листьев, во имя неба, во имя осенних листьев».   








13 октября 2021 года,
Петербург 




За что будут платить деньги в далёком будущем
(зарисовка-фантазия)

Он только посмотрел на жёлтые листья на деревьях, только собрался что-то восхищённо сочинить о них, – а ему уже пришла эсэмеска о получении некоей суммы.   
Только подумал, что человек исходно в своём бытии ищет ответы на вопросы о себе и мире, – что человек это «вопросное существо» – и тут же новая эсэмеска.
Он только увидел девушку, с таким лицом, мимо которого нельзя было пройти, - и снова сумма. 
…
Да, такое будущее может «наступить» только в галлюцинации. 



Октябрь 2021 года,
Петербург




   













Ночь перед «концом света»
(историческая зарисовка)

Позднее, в воспоминаниях, Хрущёв напишет об этих горячих днях Карибского кризиса 62 года – что вот, мол, когда весь мир стоял на грани самоуничтожения, от взаимных ядерных ударов США и СССР, – то американцы сильно запаниковали (в разговорах с соратниками он употреблял конечно, другое слово, и произнеся его, громко смеялся): строили убежища, ходили не то что каждый день, а чуть ни ли каждый час в свои церкви. А вот мы, советские люди, и в частности,   руководство, – мол, были спокойны, ведь мы – советские. И даже в самый жёсткие дни – дни лобового противостояния – все Политбюро отправилось в театр, слушать оперу, это имело демонстративный характер. Конечно, это был «троллинг» с его стороны. Да, советские люди меньше боялись, – но они и вообще, – по сравнению с американцами, – меньше дорожили своей жизнью. И потом – советская пресса давала сообщения о противостоянии – редко, дозированно, а американская и западная целом – «волнами» нагоняла панику. Здесь проявилась оборотная, слабая сторона западной прессы. 
И правда, простой советский человек меньше думал на эту тему, наверняка были и такие, которые вообще не очень обращали внимание. Однако они – руководство – и он, который был и первым секретарём и главой правительства, – паниковали очень сильно. Этот октябрь 62-го года, – проведённый им в одном из кремлёвских кабинетов, – войдёт в его жизнь как самый тяжёлый (и когда он будет вспоминать и свою отставку, то невольно подумает – не связана ли она была с этим Карибским кризисом?). В целом, его жизнь, сначала как одного из высших членов партии, потом как главы государства – была стабильной, и, как бы это сказать, – он все время стоял на некоем ровном месте, у него была почва под ногами,  – на месте своего положения, и это отражалось и в его отношениях с людьми, в его отношении к себе. Он любил и умел бороться за власть. И, в то же время, – он считал, что он, – в отличие от того же Сталина, у которого они все в руководстве  всего этому делу научились, – не впал в полный «маразм» и паранойю заговора, борьбу с «врагами народа», – нет, он, борясь за власть, – всегда чувствовал за собой народ, и знал, что ему нужно, что нужно изменить в его жизни. Так, как он, Хрущёв, это понимал. Поэтому он и занялся развенчанием культа личности Сталина, реабилитацией, остановил репрессии, начал программу по переселению из бараков  и коммуналок в маленькие, но отдельные квартиры. Эта же логика продолжалось и во внешней политике. Этот народ,  – построивший себе социализм, строй для простых людей, – он же победил и фашистов, и на этом основании подчинил себе Восточную Европу. А капиталисты, – конечно, были против него, и возможностей у них было больше, потому что их экономика, – что он  признавал, особенно в своих воспоминаниях, – была более развитой, чем «наша». Это противостояние с капитализмом – привело к тому, что США разместили свои ядерные ракеты в Турции, нацеленные на нас, а мы – в ответ – свои ядерные ракеты на Кубе. Что и привело сейчас – к блокаде Кубы, и поставило мир на грань ядерной войны.
Так вот эти дни в октября 62-го года – это редкие дне в его жизни и правлении, когда он не чувствовал почву под ногами. Может быть, это чем-то напоминало – первые месяцы войны, 41 год, когда советские войска отступали, а фашисты шли и шли. Словно – какая-то абсолютно внешняя сила выбрасывала тебя из колеи. Вот такое тогда было ощущение, и сейчас оно – в другой ситуации, когда уже не было фашистов, – повторялось.
Его кабинет в Кремле был местом, где вокруг его стола, и за длинным столом постоянно приходили люди из Политбюро, из правительства, и что-то говорили, звонил телефон. Микоян и некоторые другие – настаивали на том, чтобы мирно разрешить ситуацию. Однако сильнее всех «кричали» за жёсткий ответ на блокаду Кубы – министр иностранных дел Громыко и министр обороны Малиновский. Малиновский – огромный, высокий, в мундире и орденах – вышагивал по кабинету и твердил:
– Никита Сергеевич, мы не должны отступать, не должны.
Все эти дни он, конечно, почти не спал, хотя здесь имелась небольшая комната рядом с кабинетом. Многие их приходивших курили, и дым висел в воздухе. Хрущёву казалось, что все это сон, кошмар, и что все их слова, и реакции, – и его самого, и других, – словно это реакции каких-то роботов, они были как сомнамбулы. Иногда он был уверен,  что все это неправда – нет никаких ракет на Кубе, нету президента Кеннеди, все это – забавные учебные курсы, или розыгрыш – его, Хрущёва и СССР, в отношении США.
И вот во всем этом звенящем напряжении – однажды вошёл один из помощников и сказал:  посол Добрынин сообщил, что им получено письмо от президента Кеннеди – через его брата Роберта, и что американцы предлагают следующее, – мы, Советы, убираем ракеты с Кубы, они же  официально заявляют о том, что они не будут ее завоёвывать, и уберут свои ракеты из Турции. 
Но все это не прозвучало как «выход», словно «плотность» этого сообщения – не доходила до Хрущёва, так – еще одна информация, которой было очень много в те дни, еще одни слова в потоке.
Малиновский заговорил, снова, – как показалось Хрущёву,  – словно он был роботом с некоей стандартной реакцией:
– Не отвечайте на это, Никита Сергеевич, они нас обманывают. Поймите – Америка всегда будут штурмовать Кубу, это невозможно – отказаться для них от этого. Нельзя им верить. 
Другие тут же заспорили:
– И что теперь делать, а? наступать? И получить в ответ?
Хрущёв следил за их спором, словно это были спорящие стороны внутри него, а не реальные люди. Он по инерции опустил глаза и посмотрел на свои широкие штаны серого цвета. Эх, как он любил красоваться в этом костюме – здесь,  в Кремле и в поездках по стране, костюм тоже был связан для него со стабильностью.  И как же он был жалок с этим костюмом.
Времени было – пять утра. И вдруг – в кабинет вошла его жена Нина Петровна. Низкого роста не очень красивая женщина, родившая ему много детей. Он любил брать ее в своих поездки по миру и специально знакомил ее, например, – с женой того же Кеннеди, Жаклин – пусть эти буржуи знают свое место, знают, что здесь, в СССР, мы все вышли из народа. Надо сказать, что Нина Петровна очень редко приходила к нему сюда, в кремлёвский кабинет, и он даже мог бы подумать, – что и она тоже не очень реальна. Но, всё-таки, он чувствовал, что это и правда она. Она посмотрела на него и тихо сказала:
– Поспать бы Вам нужно, Никита Сергеевич.
Все, кто был в этом момент в кабинете, и он сам тоже,  – согласились. Посетители  вышли, а он переместился в соседнюю комнату. Нина Петровна  – вместе с ним. Там была книжная полка с огромными фолиантами законов, и небольшой диван, на котором он мог поместиться. 
– Поспи, Никита, – уже по-домашнему сказала она.
Хрущёв растянулся на диванчике. Подумал, – небось и тот, буржуй Кеннеди, – тоже сейчас спит после суток напряжения. Он уже «отключался», но странно, Нина Петровна, – хотя и привела его, чтобы он заснул, но тихо произнесла, и это тоже казалось не очень реальным, и всё-таки было взаправду:
– Бога-то побойся, Никита, мир не гробь.
Он ухмыльнулся:
– А тебе-то что, – ты же не как те буржуи, что не вылезают из своих храмов? А? Нина? Ты же советский человек?
Но она не ответила…   
Что ему в этом сне приснилось? Никто этого не знает.
Но, проснувшись,  он испытал обычное чувство отдохнувшего человека. Его тело «вошло» в этом мир, «вернулось» в него, с благодарностью, словно он получил во сне что-то, что было крепче, сильнее, – чем любое ядерное оружие. Он встал с диванчика,  Нины Петровны уже не было, – подошёл к окну,  которое выходило в один из кремлёвских дворов. За окном был октябрь, яркие жёлтые листья висели на деревьях. Октябрь предъявлял себя ему, и  от этого нельзя было «укрыться», «уйти», он был этим утром, этим октябрём.   
Предложения американцев о мирном разрешении кризиса были приняты.




2 ноября 2021 года,
Петербург














Твой личный Хаос 
(зарисовка)

А ты снова не уступила место «бабушке», Вера. Вот – едешь после работы в метро, и сидишь. А ведь тебе всего лишь тридцать лет, у тебя «вся жизнь впереди». В вагоне было много пассажиров, и вот вошла старушка – и правда довольно старая, и седая. Надо отдать ей должное, – не встала вот так прямо рядом с тобой, как многие делают, встают и смотрят на тебя. Нет, – встала так немного в сторонке и смотрит куда-то наверх. Но все сидящие и стоящие глядели на Веру, потому что она была моложе. А ты, Вера, – так и не поднялась. «Обнаглела». И «бабушке» место уступил кто-то другой, ты ведь эгоистка, Вера. Как читать или думать что-то  там «высокое», так она горазда… Вскрылась вся твоя сущность, Вера. Она и правда устала, - мыщцы ног болели. Ехала после работы в офисе. Где она работал переводчицей с немецкого и итальянского. Получала там очень неплохие деньги. Правда, это были  переводы – разного рода деловой литературы. А ведь как все начиналась, – когда она училась в институте на филологическом, то как же она любила читать итальянскую и немецкую классику, особенно последнюю. Она и сейчас читала. Но тогда – будучи наивной, она считала, что вот что-то такое она и будет переводить – для «народа». А оказалось, что «народу» это ни фига не нужно, и что зарплата в таких издательствах мизерная, и люди, которые  там работают, –  похожи на каких-то кротов – прозябали там в убогих помещениях. Да, она и сейчас читает классику на немецком. Но уже с  другим чувством. Вчера читала Шиллера, «Оду к радости». Да, хорошо было. Словно она перевела дыхание после всей этой работы – и ее гонки, сроков, дедлайнов, после езды в метро и автобусе. А еще до этого читала «Фауста». И вот – ты Вера, значит, все читаешь – и сидишь, когда надо уступать место. Вот она твоя эгоистичная «интеллигентская» двуличная натура. Не унимался внутренний голос Веры, ну и хорошо, ну и пусть, давай, жги.
Жила она на окраине большого горда – и поэтому ей нужно было еще «отстоять» в автобусе в пробках. Ну – почему эти пробки? Что это такое? Налог на то, что ты горожанин? На улице уже стемнело и вокруг – стояли машины, и горели их огни,  как и их автобус тоже горел огнями. Она, кстати, тоже сидела здесь, потому что зашла заранее. И тоже – не уступит своё место.
А еще – среди  пассажиров, конечно, не только местные, но и «приезжие». Сейчас – рядом с ней стояли двое из Азии, а чуть дальше  – сразу несколько с Кавказа. На самом деле, – как к ним относиться? Есть радикалы, которые ловят и бьют их. Это ужасно, и Вера, конечно, никогда такого не потерпит. Слава Богу, – она такого и не застала, не была свидетелем. Она, конечно, как «интеллигентный человек» – за терпимость. А, с другой стороны, – «они» и правда другие. Часто от них пахнет. Все это растёт как снежный ком, как проблема. А там, «наверху», – говорят о «терпимости» и в чем-то они правы. Но они – «сидят» «там», а мы здесь, «внизу», в «реальной жизни». И, кажется, – все коренные жители – в метро и в автобусе просто «убегают» в свои книги, смартфоны, наушники. Даже «переглядывание» красивых парней и девушек – тоже из-за этого всего «подвисло», «отодвинулось». Все убегают – от реальности. Не хотят обернуться к ней, признать ее. И она, Вера, – такая же, как и все. В чем могло бы быть «признание» и «решение»? Возможно, в резком сокращении «потока мигрантов».
Пробку, наконец, проехали. Вера вышла на совей остановке. Эх, первое ноября. Пасмурно, листьев на деревьях уже нет. Все, начинается сезонная «жесть», «вползание» в зиму, ноябрьская пустота. А в сети еще вчера писали о каком-то «хэллоуине». Да какой тут «хэллоуин», очередной треп людей, которые живут вот в такой жизни – стоя в пробках, загнанные на работах, очередной способ «убежать» – дешёвый способ, схватиться за что-то – вот, типа и мы отмечаем «хэллоуин», как и они там, на Западе. Ну и бегите, ну и делайте свои «мемы».
А ей надо было в магазин. И помимо обычных продуктов – она еще зашла в «Овощную лавку». Эх, «оторвётся» сегодня.  Покупая помидоры и огурцы – она приценивалась, смотрела… выбирала. И думала – вот блин, я же купила тут недавно где-то, – но не здесь, не в этом хорошем магазине, я его еще не нашла, – помидоры за двести рублей, и огурцы – за двести пятьдесят, и они все равно оказались какие-то странные, «накаченные». Совесть есть у этих магазинов?
Огурцы и помидоры, видимо, играли для нее такую же примерно роль, какую для других девушек или молодых женщин играет шоколад. Она с радостью доставала из пакета огромные розовые помидоры, короткоствольные огурцы, держала их в руках, тщательно мыла, и потом – резала их в салатницу, добавив туда немного соли и масла. В ее средне обставленной однокомнатной квартире никого не было. Правда, – именно в этот вечер она не очень страдала на эту тему, так, привычная часть «душевного ландшафта».
Это была пятница, так что, доедая салат, и берясь за кружку чая, она по инерции поглядывала в окно – ну все, народ расслабился, сейчас начнут что-то там кричать, бить в дверь магазина ночью, требуя продать им алкоголь, бить друг друга. 
Ноябрь – с его пасмурным небом, – которое завтра утром снова покажется, с его оголёнными деревьями, казался строгим отцом, который наказывает всех нас. 
Вера, насытившись, и выключив звук телевизора, принесла из комнаты лист бумаги А4 и ручку. Принесла – словно тайком от себя самой, словно это не она сегодня «горела» на работе, ехала в метро и автобусе, не уступала место, думала плохо о мигрантах, и пробках и правительстве (и, в то же время, именно она), – и начала выводить какие-то слова на бумаге. Лист был таким белым, таким чистым, и словно знал, что именно эти слова она напишет, напишет своим очень непонятным – на грани дислексии – почерком. 

Твой личный Хаос 
Нарисовался
Твой личный Хаос
Горит в окне 
Твой личный Хаос
Откуда взялся?
Твой личный Хаос
Сидит  в тебе. 





 
 1 ноября 2021 года,
Петербург































Книга Экхарта Толле «Сила момента сейчас» валяется на помойке
(зарисовка)

Туда ей и дорога.
Что с ней еще делать?
Да, когда я выносил мусор, – то увидел ее там – в мягкой обложке, светло-коричневого цвета.
Не хватало еще, чтобы ее прочел здесь какой-нибудь «бомж». 
Ноябрьское пасмурное небо «смотрело» на все это «сверху».   
В воздухе влажно, только что закончило моросить, и, наверное, – сейчас снова пойдет дождь.
Редкие прохожие закрывают свои головы кто шапкой, кто капюшоном. У меня – капюшон, он огромный, как у какого-нибудь «покорителя севера», я как в танке.   
Смотря на людей и зная, что они смотрят на меня, я думаю о  том, что каждое лицо человека, идущего по улице,– похоже на мутное светлое пятно, мы все – ходящее по земле мутные светлые пятна. 
Ну что этот Толле? Что эта его книга? Она была популярна – в разделе «психологии-эзотерики» - несколько лет назад. Много этих модных авторов «эзотерики», «саморазвития»  – сменилось, имя им легион. Кто там сейчас? «Трансферинг реальности»? И какая-нибудь девушка  в провинциальном русском городе читает это и думает: «вот умная книга, умное западное слово, и она к нему «приобщается», занимается «саморазвитием»».  А раньше Толле был еще какой-то «Секрет». 
Они там сидят на своём Западе – и посылают нам здесь вот такие сигналы. Эта книга – «Сила момента сейчас» – была издана, наверное, – миллионными тиражами. Она переводилась и читалась везде, в Индии, в Китае, в арабских странах. «Богатенькие» спускают к нам сверху инструкции, – как жить в их мире. Ну конечно –  у них-то Сейчас все хорошо. Им-то что жаловаться. Это мы – держим их «Сейчас» своими жизнями, своей энергией. И они нам говорят, чтобы нам было хорошо. 
Каков статус его слова, его послания? Все это написано – не мифическим автором, Толле, а группой авторов, хорошо знающих, – как и что нужно писать, использующих слово в своих целях. А еще – это, кроме всего прочего, и переведено на русский, то есть,  – выведено из их «контекста» и насильственно помещено в наш. Но люди все равно это читали, покупали, потому что, у них, конечно, есть некая потребность, как и сейчас читают книги о «позитивном мышлении».
Я опять смотрел на людей на улице, и думал – и эти «что-то» читают, в книгах или в сети. Когда я допрашиваю своих студентов, читают ли они что-нибудь, – хотя они как упёртые, не хотят отвечать, но, все-таки, признаются, – что читают тоже что-то по «самопознанию».
Что я мог сказать им?
Что все это, «сброшенное» с «парашюта» глобального книжного рынка – «духовные свиные рожки», манипулятивные слова о «позитивном мышлении», коряво переведённые на русский, токсичные информационные отходы? Да. 
Но – что же можем мы сами?
Мы можем – сами сказать своё слово, а не вычитывать его в дешёвых изданиях по «самопознанию». Слово, которое изменит нашу жизнь, слово,  которое поможет понять – себя и Другого. Слово, которое не «заржавеет» от дешёвого самоповторения, от глобального массового воспроизводства, не будет «коверкать» мозги миллионам, наоборот, оно вернётся к своему исконному смыслу. 
Это может быть любое слово. 
Например, – слово «Ноябрь». 
Или – слово «Я».
Или – слово «Ты».
Экхарт Толле и все «эзотерики», – не могут произнести эти слова, они утратили силу слова, они потерялись в своих растиражированных подобиях слов. 
Да, это не так уж и мало:
Ноябрь.
Я.
Ты.







4 ноября 2021 года,
Петербург









Ленин на фоне соборов
(историческая зарисовка)

Был тёплый октябрьский вечер. Уже скоро  – годовщина революции. Он шел, одетый в свое черное пальто, на голове – кепка, в руках, – большая папка с бумагами. Закончилось заседание представителей Коминтерна. Оно длилось много часов, так что все устали слушать и говорить, и он тоже. Никаких больше дел на  сегодня у них, у него не будет. Зиновьев, Бухарин, Крупская и еще пара человек из его ближайшего окружения  – шли за ним чуть поодаль. Они понимали, что Ленина нужно оставить в покое. Заседание Коминтерна проводилось в одном из пышных зданий на Красной площади, а сейчас –они шли обратно, внутрь Кремля, домой. Но этот октябрьский вечер был так  хорош, так тих, так спокоен, что Ленин не смог удержаться – и, когда они прошли Кремлёвские ворота, начал гулять, прохаживаться. Не верилось, что на дворе стоял 18-й год, и где-то уже шла война. 
Правительство переехало из Петрограда в Москву полгода назад. И было так естественно обосноваться в Кремле. Хотя он, – как и вся Москва, – был таким «русским». И в нем – были огромные соборы. Соборы были и в Петрограде, – например, рядом с их «штабом», Смольный собор. Но там, – поскольку это уже было время империи, – была разорвана тесная связь веры и государства. Рядом с Зимним дворцом никакого храма не было. «Исаакий» казался, скорее, амбиционным проектом  империи, чем собором. А здесь – в Кремле – всего этого было много. Ленин сейчас вышагивал по небольшому пространству газона с желтеющий травой, а его взгляд невольно – упирался то Архангельский собор, то в Успенский, то в Благовещенский.  А какая за ними история, и он ее хорошо знал, – в Успенском, построенном Фиораванти,  – венчались русские цари, в Архангельском – их хоронили. Вот и сейчас, вечером, – в Архангельском еще были огни, и шла служба.  Конечно, в правительстве и в партии были люди, которые требовали полного закрытия соборов, иногда – и их слома. Но Ленин был против. В итоге, некоторые из церквей закрыли, но вот эти крупнейшие – остались. Хотя и правда, – патриарх Тихон, – который часто в них служил,  – был их врагом. 
Как бы то ни было, – но он нередко думал – забавно, что мы теперь, переехав в Москву, – будем жить и работать – вот посреди «этого». Что мы будем фотографироваться на фоне соборов, что нас будут писать художники на фоне соборов. На фасадах многих из них можно увидеть иконы, или – барельефы с изображениями святых, или крылатых ангелов. И вот – товарищ Бухарин – наш всеобщий любимец – при этом будет, конечно, ворчать (и так оно и было потом) – мол, почему мы должны так делать, скажет, что нужно снести это все и построить новое, «наше». А он, Ленин, – как разумный, «равновесный» коммунист, он часто выступал в такой роли, – ответит: «а что Вас смущает? это ведь делали простые русские рабочие люди, это делал народ». А Бухарин будет махать рукой.
Насколько он сам верил в такое оправдание? Ведь их пребывание здесь, в Кремле – среди дворцов и соборов – было похоже вот на что: словно они –люди какой-то совсем другой формации, других «слов», других мыслей, других образов. Они «перекочевали» из Петрограда в Москву, – и  остановились здесь «табором». Они делают «мировую революцию», они этим озабочены, как победить в России и как победить потом в Европе, и во всем мире. А соборы – «дышали», «говорили», «показывали» что-то совсем другое. 
И, в то же время, – у них, и у него было и иное ощущение. И сейчас, когда он стоял или прогуливался, в голове шумело после долгого заседания Коминтерна, он был голоден и скоро пойдёт домой, но все же у него возникло это чувство. Соборы – белого цвета, с барельефами или с раскрашенными стенами, – словно «благословляли» их, большевиков, и казалось, что вот за этим «благословением» они и переехали сюда, в Москву. Что они будут фотографироваться на фоне соборов, – не случайно. Что вся их красота будет «стоять» за них. 
В этот момент служба в Архангельском, видимо, закончилась, и оттуда стали выходить люди, их было немного, человек десять. Выходя, – они увидели его, скорее всего, не узнали, подумали – так,  очередной «этот», большевик. Ленин отлично знал, как их воспринимают и что о них говорят верующие люди. Что все они – «пришлые», «завоеватели», «германские шпионы», и еще, – конечно, евреи, «пархатые коммунисты», безбожники. И как им не совестно устраивать гнездо своей «мировой революции» здесь, – где венчался на царство Иван Грозный? Где правили великие Романовы?
«Безбожники», и он – «безбожник». Но что вообще означает это слово? Любое слово – существует в своем контексте. Он – считая себя философом, отлично зная Маркса, и очень неплохо – Гегеля (штудировал его в эмиграции), понимал это. Они были «безбожниками» в том смысле, что не хотели принимать их «тяжёлое православие», в котором – да, были и вот эти высокие белые соборы, так легко вознёсшиеся к небу, но было и другое,  вот этот дикий антисемитизм, вот этот Распутин, – да, он-то не был безбожником, – правда, он был верующим, православным? Это абсолютное нежелание принимать из науки хоть что-то, ведь как эта русская церковь боролась с Дарвиным, как боролась – еще в XVIII веке, – с Коперником! Да, когда Ленин думал о Христе и первых христианах, – особенно вспоминая их изображения в европейской живописи, или книгу о нем Ренана,  – то у него иногда возникала мысль, – что Христос был таким «легким», и что он обращался к нищим, к бедным, и что своей «лёгкостью» он «обрушил» и римское язычество, и еврейский монотеизм. Но эта «лёгкость» ушла, и явились монахи, которые верили и верят, что если ты за день произнесёшь имя Христа тысячи раз, то вот ты и спасёшься.  Пришла «тяжесть». Может быть, – они, большевики, – были чем-то похожи на этого раннего Христа, и они тоже легко «сбросили» все наработанное, все «тяжёлое».  На это среди  большевиков указывал Горький, хотя Ленин с ним не соглашался, но в глубине души иногда так думал.
Ленин вспомнил лица людей, что вышли из собора, большая часть – женщины, хотя есть и мужчины, и не только старики. И подумал – никто из наших врагов, из этих защитников религии, не хочет понять, что  вот эти русские люди – просто в других, в новых условиях, – «скажут» то же самое, что они уже «сказали» в христианстве. Они будут так же верить в Истину, Добро, Красоту. Религия в ее нынешнем виде все это воспитывала, – и одновременно убивала, своей ненавистью, недоверием. А теперь – все то, о чем говорилось, будет высказано – в новых условиях, в наших условиях. Бог никуда не денется, он просто будет другим, – и в то же время, – тем же самым. Русские снова будут «петь» ему «песнь», но на другом языке, другим «временем». Ленин опять глянул на соборы вокруг, на их Молчание, на их Высоту. Высоту изгнать невозможно, Молчание изгнать невозможно. 


 

19 ноября 2021 года,
Петербург 


Идущий в ноябрьской тьме
(стихи в прозе)

Странно, но он почему-то не боялся погружаться в эту тьму, – выйдя поздно вечером, почти ночью, – из дома. Правда, – и тьма была не тьмой, а полутьмой – все было подсвечено редкими фонарями, что висели  на домах. Он помнил, что в детстве и юности – побаивался и темноты, и людей, которые в ней «обитают». Сидел дома и почитывал свои книжки. А что там – на улице? Там «страшные» люди. А что было здесь на улице, во дворе – поздно вечером? Да ненамного лучше, чем в его детстве. Мужики, которые пили. Мигранты, которые строили очередной дом в их и так уже тесном микрорайоне. Подростки, которые что-то «курили». («Обычные люди» – сейчас уже сидели дома.) Но все это не было страшным ему. Хотя ведь «обитатели» этой реальности позднего вечера, переходящего в ночь, могли с ним «что-то» сделать: отобрать куртку, карточку, телефон, он не выглядел как человек с дорогими вещами, но – что-то у него было. 
Почему он не боялся? В свои сорок? Да потому. Потому что жизнь уже настолько «вошла» в него как инерция, как привычка, да еще и жизнь в России. Это, наверное, была такая мысль – произойдёт что-то и ладно, даже забавно будет. Он считал всех этих «обитателей» ночной реальности, – слово играющими некую роль, «куклами», и если они еще проявят себя как что-то настоящее, действующее на него, – это будет удивительно. 
Ну и потом, главное сейчас было в другом. В Ноябре. В этом «плотно» наступившем месяце, «накрывшем» всех, и «обитателей ночи» – тоже. Небо днём было пасмурным. По вечерам и ночью – как сейчас  – сходил небольшой туман. Деревья – уже давно оголились. Температура – плавно, но сходила к зимней, было +4, 5 градусов. А на все это накладывалось ещё, – что денег у людей в стране было все меньше. Ноябрь с его ночным туманом, с его снующими редкими «алкашами» и мигрантами, с подростками, – летом их было больше, – был безысходным, он казался «трубой», которая открыта.
И именно по этой причине он и вышел сейчас ночью из дома. Он должен быть здесь, в этой тьме, он – должен ее «измерить», «прикоснуться» к ней, «погрузится» в нее, «утонуть» в ней, «съехать» на нее. 
При этом – в его руке что-то было. Это не был пакет продуктов из магазина, это была какая-то  – насколько можно было видеть в свете редких фонарей, когда он попадал в их обзор – палка, предмет. Редкие обитатели ночного ноябрьского мира недоумевали – что это? Оружие, что ли? Нож? Но на нож это непохоже – слишком длинный и более толстый предмет. 
И вдруг, когда он встал у одного из домов, этот «предмет» – загорелся, начал буквально испускать огонь. Всем стало понятно, – что это просто купленная им в магазине специально – огромная предназначенная для праздников свеча бенгальского огня. Но ведь до праздников еще оставалось очень много времени. Когда придёт Новый год и Рождество,  люди будут «бухать» и делать фейерверки, шуметь. А сейчас? Что за праздники? Да этот мужчина – просто «крэзи» какой-то, тупой.
Он стоял и смотрел на огонь, на его пунктирные линии, – что причудливо расходились от его палки бенгальского огня. Они освещали полутьму у одного из домов, у которого он встал. Огонь казался таким хрупким, таким живым. Да, все, наверное, думают, что вот, праздники еще не пришли, к чему это все? И если бы он был еще пьяным или с пьяной или с накурившейся компанией – то еще ладно, его бы «простили». Но всем было видно, что он нарочито, назло всем им трезвый и не обкуренный, он один – с появившимся, «родившимся» вдруг в его руке – могло показаться, что это не палка, а просто его рука это «источает»,  – огнём. К чему это все? Что это за демонстрация? Однако наступившая ночь и принимаемый алкоголь, – все больше уводили эту «демонстрацию» для ее зрителей в разряд чего-то непонятного, и, в конечном итоге, – привидевшегося. 
Наконец, его палка перестала искрить, огонь погас. Мужчина бросил ее на асфальт, поверхность которого уже была невидна, пора было идти домой. 
Не бойтесь ноябрьской тьмы. Не бойтесь любой тьмы. Свет, который есть у нас, внутри – не погасит вообще ничего, даже если мы сами захотим его погасить, этот свет «непогасаем». 










13 ноября 2021 года,
Петербург















Смерть Ирины
(миниатюра)

Только громкий звук ее каблуков раздавался – в пустом  коридоре. Эх, вот она, Иришка – шествует во всей красе, – подумала она радостно. Шеф ждал ее с бумагами, с отчётом, но несколько минут у нее еще было. Так что она немного задержалась, любуясь на себя в одно из зеркал. Сорока лет, высокая и нетолстая, внушительная грудь, широкое лицо, которое она буквально несколько раз «подправила» у косметолога. А главное – высокие черные сапоги на каблуках, которые она купила,  – потому что уже наступил ноябрь – совсем недавно. И вот она, – выходя из машины, идя по торговым центрам, или как сейчас – в офисе, все слушала и слушала их «звон». Да, она не замужем, но все еще впереди, и здесь, на работе – есть еще какие-то варианты. Каблуки, их звук, ее глаза и улыбка – «выведут» ее на того, кого нужно. Оторвавшись от зеркала, она мельком глянула и в окно, которые было в конце коридора – а  там «прогрессирующий ноябрь» со своей «пустотой», жёлтые листья уже  исчезли, а снега ещё не было, небо – пасмурно. Ирина отвернулась и зашагала, победно «зазвучала» своими каблуками.   
Она почему-то вспомнила, что когда была маленькой, они с папой и мамой отдыхали на каком-то озере в пригороде. Особенно в память «лез» отец – ведь именно он потом ушел от них и они остались с мамой одни. Отец был молодым, красивым, сильным. Иногда она думала: может, поэтому она не может найти кого-то в плане брака, не может «успокоиться» – потому что образ отца слишком «отпечатался»?
Она уже видела перед собой дверь в кабинет шефа. Как же она привыкла к этой двери – как она все знает. Дверь – белая, весь офис недавно и очень хорош отремонтирован, «прокачен». А за дверью – шеф, хорошо выглядящий, тоже «прокаченный» мужчина лет пятидесяти, с его несмешными штуками, с его пустыми комплементами, с его руганью, когда что-то у них, у работников, не получалось.
И вдруг Ирина почувствовала внутри – в душе, в сердце – такую Свободу, какой она никогда не чувствовала, у нее такого никогда не было и ее душа оказалась такой «маленькой», такой «невместительной» для нее. Эта Свобода – росла, росла, росла. Так что она уже не могла отождествлять себя – с этими звучащим каблуками, с этим ее отлично «сделанным» видом в зеркале, с ее словами себе и подругам, что она еще кого-то найдёт в своей жизни. Все это – не просто «снялось», – а исчезло.
Ее рука – протянувшаяся к ручке двери – замерла, повисла, опустилась. Листы отчётов, их было немного, – с тихим шелестом – падали.
И она увидела в зеркале,  как ее тело – так оберегаемое, чтобы его кому-нибудь «продать», хоть кому-то, кто еще его сможет «взять», «купить», – ее большое тело неуклюже повалилось на пол. Смешно было ощущать свои бедра, закрытые очень красивым и довольно дорогим черным платьем и черным же колготками,  – как они ощущают под собой прохладные плитки пола, словно она была девочкой и играла, или словно она так «нажралась» на «корпоративе» (хотя она никогда до не доводила себя до такого состояния, чтобы упасть) или словно это было кино, или весёлый клип какой-то певицы. 
Последнее, что она пережила, находясь в сознании, а ее тело странно подёргивалось, дрожало,  – она посмотрела в то же самое зеркало – в свои глаза. Сколько же раз дома или здесь, на работе, – она глядела них, чтобы понять – насколько хорошо они выглядят, и в целом ее лицо,  подкрашивала его тенями. Но сейчас ей так было нужно найти в них что-то другое, да – есть ли в них что-то другое? Помимо привычки смотреть на мужчин, на конкуренток-женщин, на бесконечные ряды товаров в магазинах косметики и одежды? Есть ли в них – она? И всё-таки, – есть. Потом пришла Свобода.
А для уставшего ждать ее с отчётами, вышедшего, наконец, из кабинета шефа – это было просто тело Ирины, почему-то не в привычном вертикальном состоянии, – а в горизонтальном. Да екарный бабай, что же с ней такое? В глаза бросились дорогие черные сапоги на каблуках, которые сразу «уперлись» в носки его ботинок. Он почему-то вспомнил,  как он хвалил их, как говорил ей очередной пустой комплемент, когда она их купила, и как они – по инерции, бессмысленно –улыбались друг другу. 
Лицо Ирины. Остановившееся лицо человека, который освободился. Она словно отправила ему какое-то послание, отчёт, но не о работе,  а о чем-то другом.
В коридоре появлялись другие сотрудники, громко ахавшие, бежавшие к «телу» Ирины. 






10 ноября 2021 года,
Петербург
















Быть деревом
(стихи в прозе)

Все из своих окон видели эту группу деревьев во дворе, в очередном районе многоэтажек. Видели, как – пока была ранняя осень – они «светили» своей ярко-жёлтой листвой, и как потом, – с наступлением ноября, – оголились. 
Ряд этих деревьев был стандартным – молодые, несколько лет назад посаженные берёзы и тополя, а среди последних, – был и этот, не «выделяющийся» в ряду. 
Все их  видели, по утрам, собираясь на работу, по вечерам, усталые ложась спать. Видели курильщики через форточки и с  балконов, видели домохозяйки с кастрюлями в руках, видели подростки с их вечными телефонами. 
А что видели и чувствовали они, деревья? И, в частности, – этот молодой тополь? Да все, – как описано в человеческих учебниках по биологии.
Быть деревом, быть молодым тополем в ряду других деревьев во дворе.
Это значит наблюдать вокруг дома и людей, которые утром уходят на работу, а вечером возвращаются, – словно они автоматы, а еще они ходят в магазины и что-то оттуда себе несут. А еще с ними рядом – их собаки. Люди кажутся тополю существами, владеющими светом, который то зажигается, то отключается в их домах. Сами дома кажутся ему – тоже, как и он, деревьями, но очень большими. 
Еще быть тополем – значит, стоять на месте, «уйти» стволом в землю, и «держаться» в ней корнем, получать от нее питание. 
Стоять на месте, никуда не ходить. 
У тебя одна тонкая нога, – в отличие от людей и собак.
И тебе кажется, что ничего тебя не сдвинет. Хотя иногда приходит сильный ветер. Ветер –  страшное воющее существо, которое как будто специально сделали, чтобы мучить тебя. Все деревья в их ряду – днём и ночью, – гнутся, гнутся под ветром, словно это и есть их работа. И еще – это похоже на какой-то вечный танец, траектория которого повторяется, повторяется. А когда ветер иногда стихает, то все они с облегчением выгибаются, «возвращают» свой обычный рост. 
И еще тополь видит, что страна, в которую он попал, прохладная, нередко – с тяжёлым висящим над тобой облачным небом, словно это не небо, а нахмуренные брови какого-то злобного существа. 
И, все же, – несмотря на ветер, на облака, на холод, – тополь стоит, своей тонкой ногой, даже и  не думая о том, что его вырвет ветер, ведь ему помогают земля и воздух. 
И ещё – быть деревом, означает, что ты знаешь,  что лето, – когда тебе в твоей плотной коре было даже жарко, и когда ты был зелёным, – прошло. И осень тоже – с ее плодоношением, с ее жёлтыми листьями, что так долго, к радости людей, смотрящих из окон, – украшали тебя, и ветер все пригибал и пригибал тебя с этой охапкой, словно показывая «товар осени» лицом.  Приходит зима. Уже сегодня в их мире падает снег, первые, еще «неуверенные» снежинки. Тебе холодно, впрочем, – ты уже готов, твои ветки темнеют, «съёживаются». 
И ты знаешь, что умрёшь, этой зимой, под их снегом, а люди будут там отмечать свой «Новый год». 
А потом, пройдёт время, – и все вокруг «забродит», «закипит», ветер снова будет сильным,  но уже тёплым. Солнце будет все радостнее глядеть на землю. И на твоих ветках появятся зелёные листочки, словно это твоё «подношение» весне, твоя «песнь» ей, твой «голос» в общем хоре, твоя «форма связи» с ней.      
Весна. Когда тополь думает об этом сейчас, – стоя, как и все деревья в их ряду, под первым снегом, – она кажется безумием, невозможной мечтой, утешительной фантазией умирающего живого существа. 






20 ноября 2021 года,
Петербург







 







   



Женские батальоны одиночества
(зарисовка-размышление)

Перед Вадимом снова был экран ноутбука. Страница в одной из сетей о «знакомствах» – была рекламой, попалась «случайно» (хотя, насколько мы знаем, не так уж и случайно это происходит). Уровень «обнажённости» фотографий на этой странице не был большим.  Женщины тридцати лет  сообщали о себе, помещали фото, они были в одежде, но, при этом, конечно, подавали себя «соблазнительно», но не более того. Вадим подумал, что  современные люди – это люди, «сидящие» перед экраном, он по эту сторону, а они по другую, они там – в своих городах, деревнях. Что такое экран? Стена, отделяющая меня от мира или соединяющая с ним?
Однако эти «философские» вопросы перестали его волновать, чем больше он, – увлекаясь, – листал дальше и дальше страницу. Блин, как их много. 89% – женщины, мужчины попадалось мало. Нередко там  были девушки «южного плана», но они смотрелись хорошо, наверное, потому что они были смешанного происхождения, метиски.
А надписи? «Познакомлюсь для серьёзных отношений», «познакомлюсь для серьёзных отношений». Очень часто женщины писали: «у меня все есть, квартира, машина, работа, – но мне одиноко». Слово «одинока» встречалось чаще всего. «Плохо одной»,  «одиноко без мужа и детей». Забавно, что попадались и девушки, работавшие в каких-то государственных органах – врачи, медсестры, полиция, МЧС (одиночество государства?).
«Хочу семью», «хочу семью». И на фоне женских силуэтов – города, деревни. 
Кто-то  даже писал, – что они, конечно, не очень красивые (кстати, с его точки зрения, это было не так), но все равно надеются «найти своего человека». Или, как вариант, – да, внешние данные это не мое, но зато я душевная. Вообще часто были такие надписи – внешность и деньги в мужчине мне не важны, важно чтобы он меня понимал и любил.   
Вадим все мотал и мотал страницу вниз.
Бедные, они смотрят на тебя из «своей жизни» – и ждут. 
Они боятся пустоты, ведь они знают, что в России мужчин меньше, чем женщин. И вот они – словно пытаются поймать воздух,  «одиноко без семьи» «одиноко без семьи». 
Слушай, девушка, молодая женщина, не уходи от этой пустоты, не убегай от нее. Ты ведь и сама видишь, что браки в России – рекордны по количеству разводов. Да ты  и сама наверняка выросла в неполной семье, и видишь, чем это кончается. Обернись на свою жизнь, – от которой ты убегаешь в свой образ «семьи и детей», и сразу теряешься в нем, словно в трех соснах – муж, ты, дети. А муж потом все равно уйдёт, или ты сама все равно уйдёшь.
Нет, ты должна изменить свою жизнь, и жизнь вокруг тебя. Ты видишь – «засрана» твоя улица? Твой город? Твоя страна? Твоя планета? А ты все твердишь – одиноко, без мужчины и семьи. Сделай так, чтобы твоя улица, твой город, твоя страна, твоя планета – не были пустотой, и тогда и ты, и твоя жизнь не будут пустотой. И ты не будешь тогда «натягивать» «семейный идеал», о которым ты прочла в книгах, посмотрела в фильмах, увидела на примере родителей. А вот когда пустота вокруг тебя изменится, то и семья будет другой, она не станет «последней надеждой утопающего», а будет частью твоей новой непустой жизни. 
Ты похоронила себя в словах – «красота», «женщина», «одиночество», так что тебе и самой уже жутко. Тебе нужно придумать другое слово,  своё слово, которое изменит твою жизнь, слово, которым ты станешь. 
А кто ты сейчас в этом мире? Один их миллионов постов в виртуальной очереди, человек, который фотографирует себя на смартфон.







24 ноября 2021 года,
Петербург





















И его кот рядом с ним
(зарисовка)

Чёрный, с вечными какими-то пылинками на шерсти, толстый,  уже лет четырнадцати.
Раньше он был моложе, и с ним приходилось «бороться».
А сейчас он успокоился, так что и хозяин, и другие члены семьи были рады, что им не нужно особенно «жертвовать» ради него своим образом жизни.
Хозяин думал, глядя на него рядом: «вот она, моя «соборность», вот она, моя «коммуникация с миром»». 
А что думал кот?
Да ничего.
Он просто присутствовал.
Там, где надо, мяукнет.
Там, где надо, развалится в кресле.
Там, где надо, глянет на хозяина своими жёлтыми глазами.
И, все-таки, он есть.



21 ноября 2021 года,
Петербург












Люди и Вода
(стихи в прозе)

Это – город Воды. 
И Пётр был «человеком Воды».
И заграницей ему больше всего понравились морские города и морские страны – Англия, Голландия.
Таким вот морским городом он и основал Петербург. 
Забавно – что, по легенде – он ведь и умер, спасая матросов в бурю, то есть, тоже от воды. 
Я выхожу на улицу, снова идёт дождь. 
А люди – прячутся от него. 
И я, будучи человеком, – тоже прячусь.
Зонты – бесшумно раскрываются. Если смотреть на них сверху, они похожи на какие-то коробки. 
Куртки, капюшоны, джинсы, – становятся влажными, как и волосы на голове.
Ты думаешь о том, как бы поскорее спрятаться от дождя, от этой Воды с неба. 
Как бы не заболеть?
Как бы не простудиться?
Ты думаешь – как же это так, дождь в ноябре, это что – глобальное потепление? Или – глобальный дождь? 
И вспоминаешь какие-то песни о дожде, об осени. 
Если ты человек, – то ты прячешься от Воды с неба.
Тысячи мелких капель несутся в воздухе. 
Сохраняя свою форму. 
Танец капель. 
Мы здесь, по эту сторону «плотного», пасмурного неба, «неба-кирпича» – и мы не знаем, зачем нам Вода, зачем нам Капли. 
Мы не в курсе.
А может, – не закрываться?
Не убегать?
Стоять под дождём без зонтов? 
Сбросить капюшоны?
Стоять и мокнуть?
Стоять и болеть?
Стоять и превращаться – в Человека Воды. 




5 ноября 2021 года,
Петербург


























Танец как порождение Ноября 
(стихи в прозе)


Посреди бела дня в этот наступивший холодный ноябрь, когда другие прохожие – гуляли, ходили в магазины, подростки глядели на мир мутными глазами и  слушали что-то там в наушниках. Какой-то мужчина, который вот только что шёл так же, как и все, по тротуару – вдруг затанцевал, задвигался. Он выглядел обычно, никакого «модного выпендрежа», – лет тридцати, худой, в куртке.  И вот – он затанцевал. В основном, не руками, а корпусом тела. Словно он услышал музыку внутри. Может, – у него в ушах были пресловутые беспроводные наушники, почти невидимые? 
Нет.
Был ли он сумасшедшим?
Возможно.
И все стали на него глазеть. 
Глазели старушки-пенсионерки со своих скамеек, – и думали – да он стопудово сумасшедший. 
Глазели «алкаши». Что они о нем думали, не очень понятно. Один из них даже, шатаясь, подошёл к этому человеку  и спросил:
– Ты зачем танцуешь?
– Ни за чем, – ответил тот и продолжил, не желая отвлекаться.
Так вот – глазели на него и мамаши с колясками, которых в этот редкий непасмурный день было особенно много. Им было любопытно и страшно, любопытно и страшно. Вот она – жизнь, в которой будут жить их дети, что сейчас лежат в колясках, а потом вырастут и встанут из них.
Глазели на него и подстроки. И некоторые из них, самые оторванные, даже хотели  к нему подойти,  и сказать что-то обидное, послать  его матом, чтобы он шел отсюда подальше, – не мешал их блаженной жизни здесь, во дворе. Прохожие бы их в этом поддержали. Но и подросткам, – даже самым оторванным, – почему-то стало страшно, и они ушли. 
Глазела на этого мужчину и ты, из своего окна. Прячась в своём доме от мира, от жизни. И только ты понимала, что он не сумасшедший, что он не «выпивший» и не «наркоман», и что у него нету наушников, что они ему не нужны, и что его музыка – это твой взгляд. 








3 ноября 2021 года,
Петербург





Приложение «Яндекс-свобода»   
(зарисовка-фантазия)

Игорь работал в офисе торговой компании уже давно. Тридцатилетний, не очень заметный человек. Сотрудники отождествляли  его с его обычным образом – почти низкого роста, с усами, в очках. На дворе стоял конец ноября, было холодно, и улицы покрылись первым – не снегом, а льдом. До Нового года оставалось еще немало дней, но он, в то же время, был соблазнительно близок. Было время, – когда нужно было ждать, ждать, и работать, «преодолевая» пасмурное ноябрьское небо, и вид шатающихся по улицам некоторых мужчин, которые явно не дождались. 
Сегодня был обычный день, четверг, даже не пятница. В обед многие в офисе уходили в рестораны, что были рядом. А многие – заказывали себе еду. Фирм-конкурентов по доставке было много – «Додопица», «Достоевский», «Король-суши», и вот – «Яндекс-еда». Игорь слонялся по офису. Их компании принадлежали два этажа в одном бизнес-центре недалеко от метро «Садовая», все кабинеты были сделаны стандартно и относительно дорого. Во многих коридорах стены были прозрачными,  – так что Игорь видел, как оставшиеся сотрудники звонят со своих телефонов для заказа, а чьи-то курьеры уже входят в двери. Игорь вдруг почувствовал себя чужим в этом ландшафте офисной мебели, говорящих людей, запахов еды. Он вспомнил, что, когда он учился в школе, – то тоже слушал «гул» людей, и «отключался» от него. Одноклассники замечали это и смеялись над ним, увеличивая «гул». Игорь подумал: забавно, что, возможно, все его отношения с миром, с людьми – были «заданы» тогда, в этом «ушедшем под воду» прошлом? В школе он либо «отключался», под насмешливые взоры одноклассников, либо начинал им говорить, о чем он думал, о чем он фантазировал. Классе в восьмом, – вспомнил он вдруг дальше, – он однажды напридумывал целые страны, описал их, нанёс на карту. И одноклассники,  – узнав и «заразившись» этими выдумками, – начали «воевать» друг с другом, конфликтуя из-за этих карт. Неужели это и правда было? Не может быть, но Игорь понял, что да, было, он не преувеличивает. 
Через час все курьеры уже доставили еду, и по офису, – несмотря на всю его видимую «деловитость», – начали «расходиться» запах картошки, курицы, рыбы. Игорь все слонялся, сотрудники спрашивали его, – почему он не ест. Он совсем не хотел, зашёл в кабинет, где было его рабочее место, два человека, что были здесь вместе с ним, –  сейчас пошли есть в свою компанию друзей, они звали его, но он и здесь отказался. Игорь ходил от рабочего стола к окну. Хотя обычно у него с аппетитом все нормально, но сегодня он не хочет быть еще одним сотрудником с запахом еды. Он вдруг почему-то представил, как выглядит их здание бизнес-центра – сбоку, в разрезе. Бетон, стены, и снующие по этажам люди, они, их компания, и еще несколько таких же, снующие по этажам люди, и он – среди них. 
Игорь инстинктивно начал рыться в своём смартфоне. Ему нужно такое приложение, другое приложение, какого ни у кого не было. И вот он – заметил, что, оказывается, есть еще, кроме «Яндекс-еды», «Яндекс-свобода». Курьеры «еды» появлялись на улицах в своих огромных фирменных костюмах, похожие на героев из фильмов о будущем, так что это каждый раз казалось чем-то не очень реальным. Так вот, если «Яндекс-еда» в телефоне обозначена неким кругом, то – что было на приложении «Свобода»? Ничего, только – ровный светло-зеленый фон. И еще – никакой рекламы «свободы» не было, никакого слогана, никаких скидок, словно это был код, который понятен посвящённым.  Игорь решительно коснулся виртуальной клавиши вызова, подтвердив уже появившуюся в приложении «локацию» – адрес их бизнес-центра.   
Интересно, что это будет? И вообще – будет ли что-нибудь? Или это просто – его фантазия от скуки, как и тогда, в школе, когда он был маленьким. Прошло полчаса. Игорь, все так же сидя в своём кабинете, тем не менее, должен был вслушиваться в  то, что происходило в коридорах, чтобы быть на чеку,  если курьер, все-таки, приедет. В коридорах же было обычное в это обеденное время, все уже поели свои курицы, суши, попили кофе или «кока-колу». Изредка раздавались мужские и женские голоса, по какой-то неведомой траектории, то возникая, то исчезая, кто-то задавал вопрос, на него отвечали, но не сразу.  Одна подруга спрашивала у другой: «у тебя осталось от суши немного, дашь?» – «фиг тебе, а что мне за это будет?» – «завтра дам тебе печеньку», и они начинали лениво, шутя, торговаться. 
И вдруг – от двери раздался совсем другой голос. Игорь, – все так же сидя в кабинете, – услышал его, как и все работники. Это был голос какой-то девушки, наверняка это был заказанный им курьер, потому что обычно курьерами были мужчины, им ведь легче носить контейнер с едой, а здесь – таскать, видимо, было нечего. Девушка громко на весь офис – так что и мёртвого бы разбудила,  –  сказала:   
– Здравствуйте, свободу заказывали?
Все остальные голоса в коридоре затихли. Игорь тоже замер, потому что не мог поверить в это. Но он почти застал себя выйти из кабинета. Его лицо покраснело от стеснения, но потом оно прошло.
Вот она – доставленная ему свобода. Девушка и правда стояла на пороге. И ничего с ней не было, – кроме нее самой и вот – прозвучавшего так громко ее голоса. Она была «юной», – возможно, – студенткой. И выглядела она примерно так же, неброско, тем более что, – сказав свои слова и дождавшись его появления, она – немного развернулась в сторону, чтобы многочисленные взгляды других сотрудников не «мешали им» с Игорем сейчас. И действительно, – все, кто был в офисе, словно заколдованные, перестали на них смотреть, удивляться. 
Игорь подошёл к ней вплотную. Взгляд девушки, – то уходил в сторону, то «возвращался» снова к нему, с каким-то вечным, неизбывным вниманием. Игорь сказал, не сразу поняв, что это был бессмысленный вопрос, но он произнёс это на «автомате», как произносил тысячу раз, – получая от курьеров еду, или деловые бумаги: 
– Сколько я Вам должен?
Девушка улыбнулась:
– Свобода бесплатна. Свобода валяется на улицах, но она никому не нужна, никто ее не берет, кроме тебя. Никто ее не берет, кроме тебя.
И тут она протянула руку, – причём Игорь заметил какой-то забавный стёршийся татуаж на ее запястье, – и коснулась его. 
С этого момента они начали летать над планетой Земля, и смотреть на людей. Люди казались сверху смешными, их хотелось пожалеть. Ветер резал им глаза, до слез, и они смеялись от этого. Игоря в буквальном смысле слова распирало от счастья, распирало. И он предложил: «а давай разберём наши тела и забросим их части, где только можно?» Она засмеялась в ответ, и они так и сделали. Так что их головы пугали, – впрочем несильно, так, для забавы, – прохожих на улицах, их руки – обнимали все тех же прохожих, а ноги «забросились» вообще непонятно куда, и так и лежали – может, на льду, может, в метро, может, у кого-то дома.  Вы случайно не видели этих ног? Если видели, – пожалуйста, верните их владельцам. 







27 ноября 2021 года,
Петербург























Белый материал 
(стихи в прозе, из разговоров со снежинками)
 
И вот он пришёл – белый, покрывший все и всех, «пушистый настил». 
Вадим смотрел на него из окна, ходил по нему, – когда нужно было ехать на работу. 
«Белая простыня», «белое пространство», «белый друг», «белый брат». 
Земля как будто готовится  к чему-то, словно должен был прилететь откуда-то важный человек, и вот – она все почистила и посыпала «белым материалом». 
Нередко, – слыша, как под его и чужими ногами скрипит снег, или глядя из окна, как его заметает метелью вечером, – он вспоминал, как встречали «снег» он и его дети, ещё лет десять назад. Они ведь облазили все горки на большом поле, что было рядом с их домом. Сколько раз он толкал «катательную» ватрушку вниз, – с сыном или дочерью. Толкать ватрушку – это зимняя работа, работа зимы. Иногда – катился в ней и сам, хотя было страшновато помещать в неё своё большое тело взрослого человека, и возникала мысль – доедет ли оно вниз в целости, не развалится ли? Сколько раз они покупали детям по дороге на горку или с горки – их вечные «сухарики», или  «чипсы», и маленькие кусочки коричневыми пятнами лежали на белом покрове снега. 
А сейчас дети выросли, и он тоже как бы «вырос». 
Он остался один перед лицом этого огромного снежного полотна. И он хочет лечь на него – и лежать. 
И думать – забавно, что это все вода, и если бы она мигом растаяла, – то было бы много воды, озеро рядом с домами. 
«Белая подушка», «белая загадка», «белая смерть», «белая жизнь». 
О чем ты хочешь нам сказать? К чему приготовить? «Белый тоннель», «белый флаг», «белая гвардия» снежинок.  «Я принимаю твой парад».




 


1 декабря 2021 года,
Петербург 



Борода из ваты
(рассказ)

На самом деле, не из ваты, а из поролона.  Зачем Иван согласился быть «дедом морозом» в этот день – а вернее даже не день, а несколько часов вечером? У него просто был близкий друг, который подрабатывал «дедом морозом» регулярно, а в тот декабрьский день он заболел. И позвонил ему, попросил, сказал, что очень надо, чтобы не подводить, и не терять этот заработок. «Ты думаешь, мне это нужно?» – сказал ему Иван, подумав: «мне, сорокалетнему, с хорошей стабильной работой». Сам этот друг был много его младше, и стабильного места ещё не имел, он часто подрабатывал вот в таких «актёрских» сферах – в массовках, потому что собирался стать актёром в будущем. «Ладно», – согласился Иван.
Потом выяснилось, что «заказ» на этот вечер был такой – огромный дом, одна из многоэтажек на окраине города. В нем –  несколько квартир, ну хоть – оплата было очень неплохой. Выйдя из метро в этом районе, Иван шел к нужному адресу мимо таких же многоэтажек. Небо пасмурное, холодно, часто попадаются выпившие люди. И вот во всем этом, внутри всего этого – ещё и заказные «деды морозы» и «снегурочки» (его тоже ждала «снегурочка», напарница его друга). Зачем «это» все? Выросшее из деревенской жизни, и ещё – из мультфильмов, ставшее частью рынка, рекламы, из необходимо снимающихся на каждый «новый год» фильмов – откровенно эксплуатирующих?  И он будет частью этого мутного потока, один из «дедов морозов», идущих сейчас по городам?  Иван закурил, дым от сигареты быстро уносился сильным порывом ветра, словно дым хотел унести его куда-то. Сверяясь с адресом в телефоне, – он, наконец, нашел нужный дом. Были уже сумерки, громадина дома стояла, погружаясь в свет загорающихся фонарей. У нужного ему подъезда – он и увидел «снегурочку», уже одетую в свой костюм, и намазанную густым гримом. Он ее знал – она была хорошей знакомой его друга, Наташей, тридцатилетней, высокой, немного полноватой. Прохожие смотрели на нее, если они были пьяны, то что-то кричали ей, она в ответ привычно улыбалась. 
– Ну что, Ваня, пришёл?
– Да.
Они, не зная, как поздороваться из-за холода, – с улыбкой пожали друг другу руки. 
– Спасибо тебе. 
Иван разглядывал ее костюм: помимо него, на ней был парик с огромной белой косой. 
– Что, смешно?
– Да как-то непривычно. 
Он подумал: сотни лет их предки одевалась во что-то – это называлось ряженые, – и играли некие роли «деда мороза» и «снегурочки». Зачем? Сложно понять, осталось ли что-то сегодня в этом во всем?
– Сейчас пойдём, Ваня, я тебя увидела с сигаретой, и я тоже хочу.
Прохожие, увидев курящую «снегурочку», смеялись еще больше   и снимали ее на видео.
– Где мне переодеваться? – сказал он, указывая на ее сумку, которая лежала рядом с ними на скамейке, было понятно, что его костюм там. 
– Ну, не на улице же, переоденешься в подъезде. Не боись, Ванек, все будет нормик. 
Она докурила, и они, – позвонив в домофон, – зашли. В подъезде было не так уж чтобы совсем грязно. Стоя у почтовых ящиков, Иван снимал с себя крутку и шапку – их они положили в сумку, а на свой тёплый свитер – надел поданный Наташей огромный красного цвета халат «деда мороза», мало того, – он, конечно, надел и красную шапку, и бороду из поролона – приделав ее завязкой к шее. Иван брезгливо поморщился – все это носил его друг, впрочем, – от того, что вещи находились в сумке на морозе, никакого запаха не оставалось. 
– Не парься, Ваня, – зашептала ему Наташа.    
Мимо прошла жительница дома – какая-то пенсионерка – и широко улыбнулась. 
– Не парься, привыкнешь.
«Привыкну, привыкну», – говорил он себе. 
Пенсионерка, между тем, замерла и смотрела на них, – «деда мороза»  и «снегурочку»:
– А где же, где же…
– Что?  – нетерпеливо спросила Наташа.
– А где же посох-то у него?
– Блин, про посох-то я забыла. И, ты, Иван, тоже.
Она благодарно кивнула пенсионерке и извлекла из сумки – нечто складное, из лёгкого пластика, это и был посох. Пенсионерка торжественно произнесла:
– Мороз-воевода дозором обходит владенья свои.
Что это были за стихи? Стихи из детства, из школы, то, что им и сейчас будут читать дети. Иван и Наташа засмеялись. Он подумал: «ну какой я «мороз воевода»? какие «мои владенья»?» И глянул – на полусоженные почтовые ящики, на грязное окно с не отмываемыми надписями. Вот он, – подъезд, – «владенья» его? И костюм на нем с чужого плеча. Однако в глубине души мелькнуло, – что он и правда «воевода». 
– Ну что? Идём? – Наташа старалась подбодрить его. 
– Идём. 
Заказ был не очень большим. Три квартиры в этом подъезде – и две в следующем. В конечном итоге, решил Иван – и деньги он получит какие-то, и сделает что-то полезное для людей. А то что в его жизни? Работа, жены у него не было, и будет ли,  неизвестно. Ему уже нравилось – сжимать этот бутафорский посох в руке и стучать им. 
Три квартиры в этом подъезде они прошли с хорошим темпом, – еще и потому, что это было начало. На каждую квартиру – час. Перед тем как заходить, они побаивались –встретить что-то «страшное», - но заказ «деда мороза» был недешёвым удовольствием, так что это служило  страховкой. Кроме этого, – до «нового года» оставалась еще неделя, так что мужчины в семьях  были грустно сосредоточенно трезвы. Дверь в квартиру открывалась,  все в ней было прибрано, взрослые выставляли вперёд детей, маленькие – сразу кричали, подростки, скорее, стеснялись, жались к стенам.
Иван поначалу боялся, что он не сможет – он ведь только успел по дороге сюда прочесть сценарий, «сброшенный» ему на телефон, и что ему будет неловко.  Но нет, – его красная шапка, наклеенная поролоновая борода – все это скрывало его, и, в то же время, раскрывало. Так что он иногда даже исправляя «снегурочку», если она нарушала сценарий. Наташа в этот момент смелась и толкала его рукой, мол, не «пали» меня перед людьми. Подарки, – заготовленные заранее родителями, – они клали тайком в мешок и дарили детям. Особенно во все это, конечно, были «вовлечены» маленькие. Их глаза, когда они читали стихи, казались такими наивными, чистыми. Так что Ивану становилось страшно: какое же это чудо,  но – это чудо вырастет, и его ждёт вот тот мир за окном – многоэтажки, шатающиеся между ними «сомнамбулы», пьяные или трезвые. И этот ребёнок – тоже таким станет?
Последний в этом подъезде третий заказ вообще шел быстро, на одном дыхании. Там просто попались еще и родители с юмором, и они все вместе долго «ржали» – папа, мама, «дед мороз» и «снегурочка», так что и заплатили им даже больше, чем положено по договору. «По договору, - думал Иван, когда они спускались с Наташей в лифте,-  договор с «дедом морозом» и «снегурочкой». Тем не менее, – на их лицах были улыбки.
– Вот видишь, а ты парился! – с мягким упрёком сказала она.
Хорошая эта Наташа, хотя забавно,  он ведь видит ее сегодня в густом «снегурочном» гриме, с нарочито намазанными щеками, но и в нем она тоже хороша. 
Однако, видимо, за то, что они «расслабились» и смеясь вошли в следующий подъезд, – он кармически наказал их, «опустил» их на «землю». В нем не было лифта. Ну это еще ладно, – ведь первый заказ – на втором этаже. Но, зайдя в квартиру, они поразились, – все в ней было мрачным и натянутым. И сразу поняли, что жена здесь настолько «построила» и мужа, и детей – в плане приборки перед их приходим, – что даже  трёхлетняя дочка говорила им стихи с трудом, а муж почти не говорил – ясно, что они поругались. Так что представление они «скомкали», вручив подарки, они покинули квартиру. 
– Ух, – грустно улыбнулась Наташа, – вот так вот, женись, Иван, заводи семью. 
Они стояли и выдыхали после этой «тяжёлой квартиры». Каким будет последний заказ? Что он им принесёт?
– Мать твою за ногу, – начала она ругаться, посмотрев в телефоне информацию, – да это же девятый этаж!
– Бабай. 
А ему было сорок лет, и тело у него уже начинало полнеть, и ещё он курил, как и она…   
– Ну что уже делать, – снова принялась утешать его Наташа, – зато, последний заказ.
Они стали подниматься, в полной тишине, стены были измазаны граффити, матом, или  -погашенными о них окурками. Иногда они вставали на месте и громко выруливались на местное ТСЖ, потом шли дальше. Однажды, наоборот, засмеялись, представив себя со стороны. Но в целом они оба думали, что этот подъезд «плохой», и что там их тоже «что-то» ждёт. 
Но вот дверь открылась. Если раньше одни из заказчиков были весёлыми, другие мрачными, – то здесь им сразу показалось, – что атмосфера какая-то светлая. Или – это была иллюзия, потому что они так много проделали усилий, чтобы дойти сюда и потому что заказ был последним? Неизвестно. Квартира была прибрана, но без «фанатизма». Муж и жена стояли, обнявшись. Их сын-подросток, правда, был довольно обычным – они ему подарили смартфон. А вот второй сын был совсем маленьким, пяти лет, Саша,  одетый в костюм, в котором он выглядел забавно. Разговаривал он громко, уверенно, зная, что отец и мать его слышат, отвечают, так он «осваивал» мир через слово, через голос. Немного страшновато было заглядывать в его глаза, можно было «утонуть» в перспективе его взгляда. Он, как и положено,  прочёл им стихотворение, за что и получил в подарок большую радиоуправляемую машину. Он улыбался машине, но сам их приход радовал его еще больше. 
Так что он все смотрел на них, не веря, что они пришли. Папа,  – мужчина лет тридцати, - сказал ему, наконец, когда им подошло время уходить:
– Ну что, Сашенька? Что ты все не отпускаешь?
– Отпускаю, – с трудом повторил тот. 
– Ты что,  хочешь еще что-то сказать Деду Морозу и Снегурочке?
– Да, хочу.
– Что-то пожелать?
– Я хочу, чтобы они что-то сделали для всех людей. 
– Ну, так что? – все посмотрели на него  с ожиданием, даже брат-подросток. 
– Хочу, чтобы они, сделали всех людей, радостными.      
У Наташи за густо намазанными гримом выступили слезы. Иван подумал: вот он, маленькое хрупкое существо в маленькой квартире, хочет, чтобы все были «радостными». 
…Иван и Наташа получили деньги, еще и с немалыми чаевыми. Когда за ними закрылась  дверь этой квартиры, то они оба, не сговариваясь, вышли на внешнюю лестницу, которая была «на улице», и,  так же не сговариваясь,  закурили. Дым уносился ветром. Под ними, с высоты девятого этажа,  «сверкал» ночной город.  Через минуту они зайдут в тёплый подъезд, и будут переодеваться, он сложит свой посох, а она снимет грим на лице. Но они были уверены, – что вот сейчас они вполне могли бы сделать всех людей «радостными».





4 декабря 2021 года,
Петербург






Рекламный голос в телефоне
(миниатюра)

Перед тем как идти в магазины, он вышел пройтись на большой пустырь между домами. С его стороны были дома, в одном их которых жил он сам. С противоположной стороны, – тоже были дома. И даже на самом пустыре – уже строились две небольшие группы домов, и, все-таки, – какое-то место пока оставалось. Люди были везде… Правда, именно в этот момент, утром, их было не так много,  но по вечерам все они оказывались на улице. Он вспомнил, что когда недавно заходил в магазин, то встретил сразу двух «алкашей», что объяснимо, ведь это было воскресенье. Причём в одном случае это была женщина и она в шутку потребовала у него купить ей «похмелиться», а когда он сказал продавщице, что хочет купит шампунь, то она засмеялась. Недавно в магазине снова стояли «они», с бутылками в руках, ожидая, когда он все скажет и оплатит, они даже не торопили его, улыбались, смотрели на него с таким видом,  – вот он типа человек, покупает себе продукты.
Зачем такая скученность людей? Он представил себе всех жильцов их «микрорайона» вместе – вдруг почему-то собранных. Что можно им такого сказать? Что бы они услышали? Что это могут быть за слова? Ну, когда их собирают как родителей в школе, говорят об успеваемости, еще – о недопустимости «насилия в семье», формально, чтобы поставить галочку. Еще – они все виртуально «собираются» перед телевизором и в сети, ну – здесь уже полное разнообразие. 
Зачем этот муравейник? Все «свалены» в «кучу» магазинов, автобусов, метро. А самое невероятное, что и он в этой «куче».
Но вот сейчас на днях хотя бы пришёл Снег, и все это закрыл, забелил, покрыл своим белым покровом майи, поэтому он и вышел немного пройтись по пустырю. Снег приятно хрустел под ногами, было видно, что снег прямо радуется тому, что пришёл и сделал «скученных» людей немного счастливее, чище, белее, пусть это и иллюзия.   
  Итак, он ходил по пустырю, наступая на покров снега. Он не хотел надевать наушники, но, всё-таки, сделал это, «воткнул» эти беспроводные «затычки». Ему просто не очень нравилось, что они совсем  «блокируют» его от внешнего мира, но захотелось что-то послушать, может быть, Цоя, что-то ностальгическое, что-то сильно «просевшее» в душе, это подошло бы сейчас.  Но тут ему вдруг позвонили. Да кто это может быть? По работе? Или – дети просят перевести им денег? Но нет, это был третий возможный вариант, – опять какая-то реклама. Это был голос совсем молодой девушки.  Он не стал выключать наушники, и так и слушал дальше, хотя говорить с кем-то через наушники, а не через телефон, который лежал у него в кармане, он еще только привыкал, но это и правда было удобно. Девушка представилась сотрудницей банка, который был важным для него, его картой он всегда пользовался, вот и сегодня, когда он пойдёт после пустыря в магазины – он вынет ее, серебристую, и будет везде «прикладывать».
– Добрый день, Игорь Петрович, это Вы?
– Да, я.
– Меня зовут Елизавета. Наш банк хочет познакомить Вас с условиями выдачи новой карты. В период Рождества и Нового года мы выдаём карту с очень выгодными условиями, со льготами. У Вас есть время?
Он, «Игорь Петрович», представил себе эту «Елизавету». Сидит там в своём отделении банка. В Москве, или здесь, в Петербурге? А рядом с ней – еще очень много таких вот «елизавет», чтобы звонить всем «игорям петровичам». И над ними – куратор. Сейчас первая половина дня, какой это у тебя по счету звонок? Сотый? А будет еще несколько сотен. Как ты, «Елизавета», относишься к нам, к людям? После каждодневных звонков сотням человек? Что ты чувствуешь,  слыша голос нового клиента? Что думаешь? Что никто из этих тварей не хочет тебя слушать до конца? И что куратор с его требованиями, с его советами, какая у тебя должна быть интонация в разговоре, тоже тварь?
Он обычно очень не любил рекламу, даже от банка, который был ему «родным». Но тут он произнёс:
– Хорошо, я слушаю Вас. 
«Елизавета» удивилась:
– Да? Правда?
– Да. 
А он в этот момент остановился и смотрел на пустырь, на покрывший его снег, на редкие остатки тёмно-жёлтой умершей травы под белым покровом. 
В голосе девушки зазвучала радость.  Она – спеша, что-то иногда забывая, за что ей, конечно, достанется от куратора, но, все-таки, в целом он ее похвалит, – рассказывала, какие именно скидки даются по новой карте банка, в каких магазинах их можно реализовать. Он думал, – что еще можно делать с нами, здесь, со «скученными» людьми в муравейниках, как не звонить нам из банков? А с другой стороны, и сама эта «Елизавета» тоже наверняка живёт в таком же «скученном» месте, такой же «скученной» жизнью, - в магазинах, в автобусах, в метро. 
Ее молодой голос раздавался в его наушниках в полной тишине белого снежного пустыря. Казалось, что это кто-то живой, – играя с ним, – «щекочет» ему барабанные перепонки. 





3 декабря 2021 года,
Петербург







Революция слов 
(миниатюра)

Зачем он в этот день шел по улице, – не очень заметный, среди других прохожих, тридцатилетний мужчина? Максим подумал: «я иду за тем же, зачем и все вы, ну – есть какие-то дела, зайти в магазин, еще, может быть, отдельно в другой магазин – посмотреть, какие там есть  утюги». Так, – мысли в голове. А вокруг – все было то же, что и всегда. Высокие тесно стоящие многоэтажки светло-коричневого цвета, в одной из которых жил и он. Там, через дорогу, – «парк», с детскими площадками и храмом. На дворе стоял декабрь с уже выпавшим снегом внизу и пасмурными небесами вверху. Сегодня был выходной, время, когда люди сидели по домам, у телевизоров, «в телефонах», ходили, – как и он, – в магазин – и еще – выпивали. Микрорайон отдыхает. А в каждый будний день он словно напрягается «нехорошей энергией»: все – сидя в машинах, в автобусах, в маршрутках, – «штурмуют» станцию метро, что находится за переездом, не так  уж и далеко,   если идти до нее пешком, а не ехать,  что и делают многие пассажиры, когда все их «транспортные средства» встают в шесть утра в пробке. 
Максим шел по тротуару, глядя на грязный снег и лёд, в «обозрении» его взгляда были и редкие прохожие, – что шли метров  в трёх перед ним.  «Все мы как будто  во сне, и «плаваем» в нем, повторяя одни и те же действия, мысли, реакции, мы знаем, что думать и говорить, – когда наш автобус стоит в понедельник в пробке, или когда, как сегодня, в выходной, идём в магазин, радуясь, что купим еду… и что будем «отсыпаться»». И тут он остановился, словно среди всех этих двигающихся точек на схеме – одна точка «зависла», ну – «зависла», и что? Редкие прохожие посматривали на него с любопытством, может быть, он пьян или «курил» что-то, хотя вроде как не похоже. Максим замер на месте, он чувствовал, как воздух был словно «сдавлен», «спёрт» – и пасмурным небом, и грязным снегом, и повторяющимися движениями и реакциями людей. И вот в этом вакууме раздались его слова, обращённые к прохожим. Казалось, что он сумасшедший, что говорит сам с собой, и всё-таки – нет, он говорил им, его речь – громкая, но и спокойная, – зазвучала в этом вакууме, игнорируя его, как будто его и нету. 
– Ну что, люди?    
Рядом с ним как раз проходили две девушки позднешкольного возраста, они с любопытством посмотрели на него и невольно приостановились, пусть и краснея.   
– Ну что? Так вот и будем мы жить?
Девушки не шли дальше, но молчали, они не хотели отвечать этому «сумасшедшему», ведь это значит признать его несумасшедшим.   
– Да как? – ответила, наконец, одна, она была длинноволосой брюнеткой, ее подружка глянула на нее с осуждением, мол, что ты поддерживаешь своей реакцией этого «фрика». Впрочем, та произнесла слова с такой интонацией, что вот, она вынуждена, что все это разговоры на улице в один их выходных дней, «статус» ответа был невысоким, и, всё-таки, он прозвучал. 
– А вот так,  ездить каждый день в город, стоя в пробках, на свои работы, на которых и зарплата-то небольшая. А еще брать кредиты, и сейчас, по выходным, – типа отдыхать, покупать там что-то в магазине. 
– И что? – отреагировала заговорившая девушка,  ей было просто интересно, что это разговор с молодым мужчиной. 
– А я с Вами согласна, – прозвучал еще чей-то голос, это уже была другая прохожая, женщина лет сорока, – все так и есть. Нас «засунули» во все это – в работу, в кредиты, в многоэтажки, в супермаркеты, – как в «капсулу», и нам – тесно, мы задыхаемся, наша жизнь – как переполненная маршрутка в час пик.
Девушки-старшеклассницы закивали головами, жуя свои жвачки, и не отходили. Итак, – их стояло вокруг него уже три человека, их разговор – иногда прерываясь, иногда продолжаясь, – шел. Потом рядом остановилась пара, молодые муж и жена, с коляской. Муж, – который, видимо,  был более активен у них в семье, чем жена, – тоже подал голос:
– И мы согласны, и нас – словно «засунули» в одно место. Не буду здесь при моем сыне его называть. Ну что эти – детские площадки? – он указал рукой на парк напротив, через дорогу, – это же убогость какая-то. Так, – подачка. 
И тут снова заговорили старшеклассницы:
– Ну и что? И что мы можем изменить? Кроме того, как болтать об этом?
Максим пожал плечами, но все они – стоявшие там, «обраставшие» все большим числом прохожих, чувствовали, что они не просто болтают. Что они, вступив в разговор друг с другом, перейдя границу «стены», «вакуума», – вошли в некий круг, который сразу же все изменил: и эти многоэтажки вокруг, и супермаркеты с их скидками, и даже, – как ни странно, – грязный снег и лёд на тротуаре и пасмурное небо вверху. Все это они как будто «проткнули» своими словами, эти слова начали что-то другое. Вот здесь, от того, что один из прохожих, – Максим, – рискуя своим «эго», рискуя показаться сумасшедшим, – заговорил. Они знали, что они уже не будут «агентами вакуума». И даже старшеклассницы это чувствовали, пусть и очень смутно.   
Когда наступил понедельник, то все, кто разговаривал в тот выходной – и еще присоединившиеся к ним за это время, – вышли из своих застрявших в пробках автобусов, маршруток, машин, и обратились к тем, кто был еще не в курсе:
– Ну что? Так вот и будем жить?
…Губернатор города и начальник полиции, смотря по телевизору и в сети кадры о происходящем, реагировали так:
– Что они там делают? А?
– Они разговаривают. 
– Что? Они – совсем охренели, что ли?



11 декабря 2021 года,
Петербург



«Кристмас»
(миниатюра)
 
«Ну что там с этим «Хэппи кристмас», с этим Рождеством?  – думал Вадим, – все будут кричать и шуметь, телевизор – показывать рекламу Рождества и Нового года. «Кока-кола» заголосит: «праздник к нам приходит, праздник к нам приходит». И даже то, что в рекламных роликах будут демонстрировать типа что-то про добро, про любовь к людям, даже это ведь все равно «эксплуатация». И десятки фильмов по «телеку» – голливудских, с красивыми мужчинами и красивыми девушками, и даже злодеи у них красивые. Есть ещё, конечно, наша православная церковь, но кто в неё ходит, кроме вот – праздника, а реальность – она вот в чем…» В том, что он, Вадим, – сидит накануне западного Рождества на работе. Их офис был обычным, в здании бизнес-центра, это была небольшая компания по информационному сопровождению энергетики и энергетических компаний в Северо-западном регионе. Поскольку декабрь уже скоро кончался, как и год вообще, то в эти дни все «стояли на ушах», отчёты по проблемам энергетики, последние новости – нужно было делать быстрее, пока не начнутся каникулы. Вот он ваш «кристмас». Вадим сидел в своём кабинете за большим столом, на котором было несколько стульев и компьютеров, обычно рядом с ним были еще два человека, но сейчас они отсутствовали, выполняя задание начальника. 
У вас там – в телевизоре, в интернете, у вас там в Америке, на Западе – ваш картонный «кристмас», а у нас… мороз в минус десть. Он смотрел в окно и невольно отвлекался от своей работы, она заключалась  в том, чтобы редактировать и сводить воедино все отчёты, которые потом будут выпускаться, а их начальник презентовать их компаниям, с которыми они работали. И он так же редактировал и сводил вчера, и будет завтра. Так что было естественно, что его мозг легко «уходил в строну». За окном он видел, что вся улица была в снегу, пусть и расчищенном. Казалось, что снег это враг, с которым ведут войну дворники. Снег обложил все, особенно его глаза «рыскали» – по тем маленьким частям в целом чистых окон, которые было покрыты коркой «мороза», льда. Через нее это страшное существо, «снег», – словно шагнул к ним в здание, и занёс над ними свою «лапу», но вот – был остановлен искусственным, созданным человеком  теплом. А какой-нибудь житель деревни был почти полностью во власти снега, декабря, зимы. Вадим любил снег, и, всё-таки, – ощущение полой «закупоренности» не покидало, как будто и уши заложило. 
Между тем, день заканчивался,  пришли сумерки. Вечером это ощущение  «закупоренности» было сильнее. Голова Вадима уже совсем не работала, он «сохранил»   просмотренный им файл, а потом – направил его в печать. Огромный принтер, стоявший на середине стола, заработал, словно он был чудовищем, получившим магический приказ. 
Вадим был голоден, пора было идти домой. В мусорном ведре валялись обёртки от фруктов и бутерброда, которые он съел днём. Он мельком глянул на них, и почему-то подумал, что им, брошенным, использованным – будет особенно одиноко вот в такой зимний вечер. За дверью раздались громкие радостные крики, это продолжалось уже второй день. Начальник был не против, чтобы, – строго после рабочего дня, – сотрудники собирались за одним столом, и поздравляли друг друга с наступающими праздниками. «Корпоратив» будет потом, отдельно, начальник понимал, что если он не разрешит это, то «они» сами начнут собираться, он был мудр. И вот – Вадим глядел в  окно, в «закупоренную» реальность зимы, и слушал, как сотрудники  галдели, поглощая шампанское, вино (крепкие напитки были запрещены). Ну что ты, вечно в отрыве от «людей»? С другой стороны, он вчера, уходя их офиса, посидел с ними немного, и сегодня сделает так же. Что ты, – как плохой герой рождественского мультика? Да, но что это за разговоры: вечные шутки, про алкоголь, про секс, про «гомиков», игра слов. А  после посиделок, – люди расходятся, и живут своей жизнью. Вся эта «социальность» нужна ему, но она же и довольно «мутная», и найти в ней что-то «чистое» – сложно, иногда – и не веришь в это. Ну и сиди, уставившись глазами в окно, слушая печатающий принтер, сочувствуя обёрткам еды в мусорном ведре. 
И вдруг – он не то чтобы увидел, но просто почувствовал кого-то рядом, сложно сказать, что он был видимым.  Вадим понял, что это был «он» – тот, кто родился, тот, чье рождество все отмечали, тот, кто был «схвачен», словно пленён, в  тысяче иконных образов, и по поводу рождества кого «Кока-кола» пела в своей рекламе: «праздник к нам приходит, праздник к нам приходит». 
– Зачем ты здесь? – Вадим хотел сказать, зачем ты здесь, в нашем северном городе, погруженном в закупоренную зиму. 
– Хочу, и пришёл. 
– Зачем ты вообще родился на этой земле, родился человеком?
– Я верю в землю, и верю в человека. 
– И в меня веришь?
– И в тебя, Вадим.
– Со всеми моими тараканами в голове?
– Да, со всеми твоими тараканами в голове. 
– И что мне теперь делать? – Вадим слегка улыбнулся, - Уйти в монастырь, что ли? Или – поставить свечку в церкви? 
– Ничего не делай. Ты уже есть. Просто живи. 
Принтер перестал работать и наступила тишина. Только за дверью раздавались голоса отмечающих – правда, уже не так громко, как в начале, потому что многие уже ушли по домам. Какая-то сотрудница все спрашивала у коллеги пьяным голосом, что он имел в виду своей шуткой, они смеялись, шутка была неприличной, но и ничего не значащей, так, пьяный трёп уставших людей, «разговорный шлак».   
–  И в них, в этих тупых, веришь?
– И в них. 
Потом «он» исчез. Но «след» от «его» слов остался. Вадиму казалось, что в этой «закупоренной» реальности зимы – словно кто-то «пробил» дырку, «прорубь», и принёс воздух. 
Собрав свои вещи в портфель, Вадим вышел и сел «тусить» к сотрудникам, не как вчера, – с брезгливостью, думая о «биомассе», – а по-человечески. Пил и шутил, чему многие удивились. И одна из его коллег, – симпатичная женщина лет тридцати, его ровесница, которая раньше его не замечала, и он ее тоже, – начала говорить с ним все больше и больше.  О «нем» он в каком-то смысле не вспоминал, на поверхности памяти «его» приход иногда казался фантазией голодного офисного работника. 




8 декабря 2021 года,
Петербург






























Брежнев слушает пластинку
(новогодняя фантазия)

Леонид Ильич закуривает сигарету и опускается в кресле, все ниже и ниже, глубоко выдыхает. На столе – огромный многостраничный доклад, который принёс ему Суслов, этот зануда будет зачитывать его завтра и он «просил», то есть, настоял, чтобы он, Леонид Ильич, «ознакомился».
За окном декабрьская зима, холодно, но здесь, в его квартире на Кутузовском – тепло, чисто. Брежнев устал от суеты, от мелких интриг, на дворе стоял ещё только 68-й год.
И чтобы отвлечься, он все чаще ставил себе на проигрыватель, – огромный, заграничный, о таком многие в СССР мечтали, – пластинку под названием «The Doors» (так же называлась и вся группа). Конечно, у нас она запрещена.
Уу, эти буржуи, со свой «загнивающей» буржуазной культурой. И вот перед ним – Леонид Ильич смотрит на обложку, где портретно изображены все члены группы, и на первом плане Моррисон, – перед ним один из последних «писков» их моды. Бесстыжие, глядят на тебя, зеньки вылупили, особенно этот Моррисон. Нет, у нас такого никогда не будет.
И все же, Брежнев раз за разом слушает их пластинку. Как правило, последнюю композицию «The End». Она кажется ему совсем странной, медленная и очень долгая. Окончательно они там извратились. О чем вообще поёт эта группа? В чем смысл названия группы? «The Doors». Двери… Двери открылись. К чему это? Какие это двери? Куда они ведут? Двери, от них, американцев, к нам, что ли? Но нет, эти двери будут закрыты. Но тогда – какие?
Как бы то ни было, Брежнев снова закуривает и снова слушает. Доклад Суслова так и лежит на столе непрочитанным.





28 декабря 2021 года,
Петербург 







Кто ты – человек «по ту сторону» интернета?
(новогодние размышления)

Ты житель Турции? Или США? Или Южной Америки? Или Европы? Или Индии, Китая? Или - Африки? Ты подросток? Мужчина или женщина? Бедный или обеспеченный?
Людей на планете много. Очень трудно представить себе все их число и многообразие их культур, религий, их положений, их «географий». Невозможно представить себе все их жизненные ситуации.
А так, каждый из нас живёт своей жизнью, в «ландшафте» своих привычек, своего эгоизма.
Насколько нам могут помочь в представлении о других те «инструменты», которые у нас есть? Лишь отчасти. Помогает статистика, – данные по демографии, по экономике. Но, в конечном итоге, это просто «цифры».
Есть еще философские теории и научные концепции. Например, споры сторонников «рыночной экономики» и «левых». Да, эти теории тоже что-то «несут». 
Наверное, больше дают литература или кино, потому что они, все-таки, стремятся передать «переживания», мир личности. Есть, например, фильм «Вавилон» 2006 г., где сильно показана всеобщая взаимосвязь, эта мысль передаётся в судьбах его героев, жителей очень разных стран. И потом надо помнить, что «открывать» человека другой страны и культуры необязательно именно через такие «направленные» фильмы. По сути, фильм о гражданине любой страны, – например, тех же США, – во многом говорит обо всех людях.
В целом в этой теме возникает проблема единого и многого, и она - очень сложная. У нас у всех своя национальная культура и язык, а, с другой стороны, мы понимаем, что происходит объединение, «глобализация». Насколько возможно полное объединение, вплоть до единой культуры и языка? Вот, – болезненный вопрос. Насколько мы готовы к такому объединению? Насколько оно необходимо?
И еще, если говорить о нас, о России. Как известно, на нашем телевидении идут вечные разговоры о «коллективном Западе», который с нами «борется», и для многих россиян это и есть их «картина мира». Конечно, это нам сильно мешает понять, что происходит на самом деле, мешает понять, что есть и отнестись к тому, что есть. Веря телевидению, мы как бы «скользим» на этой упрощённой картине мира, на этих «словах-стереотипах» (и у каждого народа есть такие «слова-стереотипы»), не можем «добраться» до «реальности».
Что я хочу сказать в итоге? Что если мы хоть на миг выглянем из своей «скорлупы» и представим себе все эти восемь миллиардов, – с их жизнью, с их проблемами, с их языками и культурами,  – представим себе всех этих Других, то мы немного по-хорошему «сойдём с ума», нас «переклинит», так что наше сознание и понятия, которые мы используем, – обновятся.




31 декабря 2021 года,
Петербург




















 











Как же он отмечал «Новый год»?
(зарисовка)

Нет, он не напивался под бой курантов.
Он не прибирался, словно перед концом света, в квартире.
Нет, он не смотрел телевизор с его одними и теми же фильмами, а потом – новогодними «огоньками».
Он не носился по заснеженным улицам с фейерверком, не кричал «ура».
Он не звонил и не писал родственникам и друзьям.
Не думал о том, что в прошедшем году ему было одиноко, а в наступившим будет еще более одиноко.
Не ездил на такси в центр города и обратно.
Он отмечал «Новый год» – там, в своей «голове».
Глядя на снежный наст за окном, он чувствовал, «слышал», как Земля почти незаметно «шагнула», – от зимы к весне, от тьмы к свету, от луны к солнцу, от «женского» к «мужскому».   
И он был благодарен вам, люди, что вы не мешали ему, ну, – почти не мешали.
Вы боитесь пустоты и себя, в этом переходе от первого января ко второму, от второго к третьему, от третьего к четвёртому.
Не бойтесь, вы нужны ему, хотя бы как декорация. А может, и больше.






2 января 2022 года,
Петербург















Оксана верит в мировой заговор
(миниатюра)


Она снова ехала после работы в автобусе. Ей было сорок с лишним, крупная женщина с полнеющим лицом. За  окном – декабрьский снег. Думать о том, что приближающийся Новый год «ударит по кошельку» не хотелось, и, все-таки, праздник уже скоро… С другой стороны, – она ведь будет встречать его в «одиночестве», с мамой и подругами, так что радость была специфической.
Автобус встал в пробку. Оксана сидела у окна, в ушах – беспроводные наушники, перед глазами – экран смартфона, на котором она смотрит очередное видео. Сколько автобус простоит в пробке? Ведь если она заснёт, то  может проехать.
Что это было за видео? Вообще она часто смотрела что-то о кулинарии. Но еще, – в последнее время, –  она нередко выбирала и такое: видео о том, что все, творящееся сегодня, то есть, пресловутая «пандемия», – результат заговора. Ей почему-то было это интересно. Авторами таких роликов были люди, называющиеся себя политологами, историками. И вот, это видео было про того самого Билла Гейтса, основателя Microsoft, богатейшего человека планеты. В ролике показывались его фото, на которых можно было увидеть его – стареющего, худого, с узким лицом, улыбающегося.  Авторы утверждали,  что Билл Гейтс  и еще несколько таких же, как он, – «мировой правительство», – хотят резко сократить число людей на планете, и именно поэтому и началась пандемия. Такие ролики давали ей что-то, она словно приобщалась к «тайнам», к миру «мировой элиты», к ее «истинной мотивации», «снимали» огромную стену, выросшую между внешней реальностью и ее, Оксаны,  жизнью. То, что «элита» хочет всем зла, – как бы подразумевалось само собой. И вот она, как и миллионы  подписчиков, – в курсе этих «тайных замыслов». От этого она чувствовала себя более умной, и смотрела на молодёжь, «сидящую» в своём «тик-токе», – с  презрением. Просмотр таких видео был для нее так же необходим, как и пирожные, или «телевизор», это полностью «выводило» ее от проблем, было «стандартной реакцией». 
Но сейчас она, все-таки, – заснула. Сон тоже был удовольствием, под такие вот видео и засыпаешь, конечно.
Во сне она увидела что-то странное… Огромный высокий дом, очень богато отделанный, в несколько этажей, все застеклено, а за стеклом – небо, лужайка, и кое-где мокрый снег. Она находилась на первом этаже, в просторной даже не комнате, а зале. А рядом с ней на диване сидел «он», «Билл Гейтс», вот такой, каким он и показан в роликах, – пожилой, но неплохо выглядящий, в очках, в костюме, с галстуком. Он улыбался, но в целом в его глазах была усталость. В зале он был один, ну и еще она, смотревшая на него. Ей почему-то стало очень страшно, она поняла, что в своём сне она действительно оказалась в его доме. Да блин, как это может быть? И вдруг он сказал, громко, по-русски, но с сильным акцентом:
– Ну  и дура же ты, Оксана. 
– Почему это я дура?
– Зачем ты смотришь это все в своём смартфоне?
– Хочу и смотрю, что, правда глаза колет, да? 
– Да, эту правду знаешь только ты и ещё миллиарды людей, которые смотрят аналогичные видео по всему миру. И все они верят, что я хочу их уничтожить. Заметь, Оксана, что смотрите вы это, пользуясь сетью и смартфонами, которые в том числе и я изобрёл. 
– И что?
– Бедные, вы там в каком-то своём мире, в своём «информационном болоте», и не хотите, чтобы кто-то вас оттуда вытаскивал, из вашей грязной «информационной лужи». Кто я для тебя? И для миллионов таких же, как ты? Я же не реальное лицо, я как чудище из сказки, злой волшебник, – вот кто я. А ты можешь вообще представить, что я реальный человек, а не фото? не видео? И ещё, можешь ты понять, что когда человек находится здесь, «наверху», среди самых богатых и влиятельных, это далеко не только возможности, но и огромная ответственность. 
– Да вы все так говорите, это слова. 
– Нет, это не слова. Когда ты принимаешь какие-то решения, и, например, помогаешь детям в Африке, или еще кому-то. Как вы там можете судить меня? Да и вы судите-то не меня, – а мою  копию, какого-то идола с экрана… Да и вообще, даже если все это правда, что мы, «элита», хотим сократить человечество, –  дальше-то что? Что вы все сделали по этому поводу, если вас это так сильно волнует? Что ты сделала, кроме того, чтобы смотреть видео и засыпать под него в автобусе?
Оксана несогласно качала головой, и, все-таки, – слушала. А потом он перестал говорить, в разочаровании взмахнув  рукой. И так они и сидели дальше, – молча, без слов. Она поняла, что «Бил Гейтс» совсем уже устал, у него, наверное, был загруженный день, а тут еще она. Он сидел и смотрел уже не на неё, понимая, что эту русскую фиг переубедишь, – а вперёд и вниз перед собой. Через полчаса тишина прервалась, кто-то позвонил на его мобильный, лежавший на маленьком столе. Он ответил и стал говорить с кем-то по-английски. Он спорил с позвонившим ему человеком, о чем, Оксана, – не понимавшая этого языка, – не знала. Но ей стало жалко его. Почему он здесь один? Где все его близкие? А, – вроде писали в сети, что он недавно развёлся, значит, он такой же одинокий, как и она.
Он прав, такие, как он, для нас,  – не более чем лицо с экрана, в которое все бросают свои «копья», благо тебе за это ничего не будет, но зато свой мозг ты «почешешь». А то, что это реальный человек, – со своим уставшим взглядом, со своим одиночеством в этом огромном доме, – мы забыли. А сколько таких образов с экрана мы знаем? Оксана заплакала, ей было жаль, что это – всего лишь странный сон в новогоднем стиле. Ей хотелось стать полноценным участником того, что она видела, взять и приготовить ему что-нибудь, он же наверняка голодный.   
Наконец,  она проснулась. Эх, ещё и остановку свою проспала. Но это расстроило ее не так сильно, как то, что ее странная связь с «ним» – оборвалась.  Ругаясь на себя шёпотом, Оксана стала переходить дорогу на противоположную сторону, чтобы сесть в автобус и вернуться к своей остановке. Снег, до отказа заполнивший улицы, казался в наступающих сумерках причудой какого-то художника, который хотел заставить нас любоваться своей работой...    
«Видео» про мировой заговор она больше не смотрела. А когда ей, всё-таки, – в сети или в «телевизоре», – попадался «его» образ, то она вспоминала сидящего рядом с ней пожилого американца, уставшего, отчаявшегося в попытках убедить её, и весь мир.   
Иногда она думала: «что я в своей жизни могу не посмотреть, а сделать?»









5 января 2022 года,
Петербург





Что же это такое – человек?
(зарисовка)

Вот я, например, хожу в два небольших магазина, которые расположены внизу огромного соседнего дома. Продавщица в одном из них, – лет сорока, кстати, у нее все время глаза немного  красноватые. Другая заперта в совсем небольшом помещении, все заставленное овощами и фруктами. Ей лет пятьдесят, лицо у нее полное, типичная «продавщица».
Что мы все знаем о человеке? Кто я для них? Ну так, неплохо выглядящий относительно других покупатель, не старый еще мужчина. Кроме этого, я покупаю много, и в обычном продуктовом, и в «овощном». Я так делаю, потому что мне лень ходить часто. При этом у нас у всех есть какой то еще свой «идеал» «человека рядом»: у них, может, какой-нибудь актёр из фильма, у меня, – молодая девушка (актриса из фильма?). 
А так, мы все в «водовороте» регулярности. Они каждый день принимают товар и работают с покупателями. Я говорю им, что мне нужно:
– Мандарины у Вас свежие? Взвесьте мне килограмм. А помидоры, – вот те, что подороже, – полкило.
Мне все упаковывают, я прикладываю банковскую карточку к терминалу, радуясь, что это удобно, и «грустя», что денег на ней меньше, а жить до конца месяца еще долго. 
Вот во всем этом, как мы можем понять, что такое человек?
Быть может, придёт время и пятидесятилетняя продавщица с полным лицом будет снова сидеть в своей тесной каморке, заставленной овощами  и фруктами, и вдруг задумается, что же такое человек. И потом она перестанет принимать товар, закроет дверь от покупателей, ее весы перестанут взвешивать, терминал для карт перестанет «пикать». Она выйдет, наконец, на улицу и, глядя на пасмурное небо, на грязный снег, вздохнёт и  заплачет. Прохожие будут показывать на неё пальцем. Это будет восстание человека.      




4 января 2022 года,
Петербург












«Несчастное настоящее»: почему россияне чувствуют себя плохо в современности?
(новогодние размышления)


Мне кажется, что России нужны изменения, и они могли бы происходить в форме резкого роста общественной коммуникации. Коммуникация, совместная рефлексия, диалог, – это огромная тема в современной философии, и это неслучайно.
Но, конечно, многое препятствует этой общественной коммуникации, словно некие «запруды». Немаловажный фактор, например, бедность. Какой уж там диалог, не до жиру. Хотя ведь и сама бедность может быть темой диалога, и, в какой-то степени, это происходит, но в недостаточной.
Другое препятствие, – о котором я и хотел здесь поговорить, – в разных «стереотипах», в, так сказать, ментальном самочувствии россиян.
Выясняется, если об этом подумать, что мы вообще некомфортно чувствуем себя в настоящем, в современности. Причём это могут быть довольно разные системы убеждений, но итог один: не вполне осознаваемая, но явная «нелюбовь» к современности.
Например, на этих новогодних каникулах канал «Россия 24»,  в связи с 30-летием конца СССР,  запустил целую серию передач на эту тему «распада»,  и конечно, – при том, что иногда приводились разные точки зрения, но в целом картина одна, – что вот, «мы проиграли Западу», ушел наш «великий СССР». Ясно, что  да, он был  важной  частью истории и прочее, – но его конец был неизбежен. Между тем, «уровень ненависти» к Горбачёву и Ельцину «зашкаливает». И, в итоге, где же мы живём в рамках этих «просоветских» настроений? Мы живём в разбитом корыте, на обломках СССР, в распавшейся реальности, мы живём после «Эдема», мы из него изгнаны, и сами виноваты. Продали своё  первородство за чечевичную похлебку. Все, кто сегодня отвечает на вопрос, который задаётся им в передачах на телевидении, – можно ли было сохранить СССР, – уверенно отвечают, что да. Словно они «волшебники», они знают, что такое Время, История, они владеют «тайной силой», неким «ключом». Но ведь это совсем не так. Никто из нас, людей, им не владеет. За всеми эти передачами, за «тоской» по СССР я вижу огромный страх, перед самими собой, перед современностью, перед настоящим.   
А ведь заметьте, что эта тоска мало того, что есть у старшего поколения, – у бабушки во Владивостоке, как я это называю, – она есть и у сорокалетних, и у тридцатилетних иногда тоже.
Мы – «изгнали» себя из настоящего, из современности. Она кажется нам чем-то внешним, «травмирующим»,  она отняла у нас «Эдем» СССР.
Интересно, что в другой сфере, – религии, – тоже это можно увидеть. Конечно, православие, – важнейшая часть нашей культуры, и я это говорю не для красного словца. Но вот нередко со стороны церкви раздаются слова о том, что человечество движется к апокалипсису, и они тоже - звучали в эти последние недели, месяцы, в связи с возможной ядерной войной. За этими словами есть озабоченность «моральный деградацией» людей на планете, и это, в чем-то, верно. Но, мне кажется, в них есть и нечто другое: тот же самый страх людей перед самими собой, перед настоящим, перед современностью , с ее новыми реалиями, сближением народов, ростом Востока. Кстати, именно мы, россияне, в своей истории очень часто ждали конца света, можно вспомнить, например, раскольников. 
Как я вижу  нас, жителей России, в свете той темы, о которой я говорю? Мы ходим по улицам, на работу, сидим дома, и чувствуем сильную потребность в том, чтобы однажды произошла  вот эта мощная общественная коммуникация. Но мы словно в «шлемах» стереотипов, и немаловажный из них – это стереотип о современности. Мы должны понять,  что современность, настоящее, – есть. Мы лишили себя в нем субъектности, оно кажется нам чужим, мы чувствуем себя его жертвами. Кто-то тоскует по СССР, кто-то воспринимает все в слишком жёстком религиозном ключе отторжения «греховности» современного человека.
В итоге, мы как бы «плаваем» в этом «ментальном болоте» и не можем «выйти» к реальному человеку, к Другому, к Другим. Мы не можем их понять, потому что слишком «погружены» в свои стереотипы, нам не хватает «свободного» от них места внутри. 
Мы должны осознать, что мы и есть современные люди, мы и есть «настоящее». Мы должны «зачистить» его в нашем сознании и тогда проще будет начать общественный диалог, а за ним последуют  и политические, и социальные изменения. И вот тогда «современность» станет нашей в полном смысле этого слова,  потому что мы, – отбросив препятствующий информационный фон, – сможем преобразовать ее совместно.



8 января 2022 года,
Петербург





















Учение Ницше
(зарисовка)

Один из очень немногих моих почитателей написал мне: «в чем состоит Ваше учение, господин Ницше?» Смешной.
«Может быть, в Вашей идее о сверхчеловеке? Или в идее о вечном возвращении?»
Идеи, идеи, смешной.
Вот оно, моё учение: что я сейчас сижу один в этом доме в Генуе, и глаза у меня так болят уже который день, что я даже читать, не то что писать, не могу. И ещё, снова на меня «напал» мой желудок и я должен не есть мясо, а только молоко и сыр.
Благо, хозяева этого дома давно меня знают, я часто к ним приезжаю. И у них здесь же, на первом этаже, маленький магазин, где можно все купить. А мне больше и не нужно. У хозяина, кстати, – дочка, маленькая Агата. Когда я приезжаю, она всегда так радуется, и я тоже. 
Этот дом, конечно, не в городе, а ближе к его границе. В самом городе слишком много людей, и я этого не люблю.
Из всего «этого» я и пишу свои книги, свои «идеи».
И, например, из того, что с тех пор как я порвал с философией Шопенгауэра и с Вагнером, никто из моих друзей меня до конца не понимает. Я понял, что нужно идти своей дорогой, и пошёл ею. Пусть даже это приведёт меня к психиатрической лечебнице, чем и угрожают мне в письмах сестра и мать.
Эх, дорогие европейцы, на дворе 1885-й год. Я смотрю на вас, здесь, в Генуе, да и везде, и понимаю, что вы еще не готовы к свободе, к свободе от всего, что вас ограничивает. Вы еще недостаточно универсальны. Сможете ли вы быть людьми? Не соблазнит ли вас ненависть к другим народам и друг к другу? Или не станете ли вы людьми толпы, что я здесь, в Генуе, и вижу, – все больше туристов, а души, ума и вкуса все меньше? Какой путь вы пройдёте?
Вот в чем моё учение, – быть свободным и быть собой. Это не так уж и мало. Я на этом пути остался совсем один, а ведь мне ещё только сорок один год.
Есть, правда, ещё один важный момент моего учения, передать его  очень сложно, хотя я и пишу о нем в своих книгах. Вот, я с трудом, опираясь на палку, выхожу из своей комнаты. Редкие обители дома смотрят на меня и не удивляются, они знают, – идёт этот больной немец, «профессор в отставке» Ницше, хромающий, усатый. Я киваю им и выхожу из дома.
И смотрю вокруг, а на дворе апрель, почти май. Это моя наступившая весна. Море, берег – совсем рядом, а позади небольшие горы. Раньше, когда тело ещё было в норме, в других местах, я гулял по горам часто.
Сейчас утро, и небо кажется таким близким, как хорошо, что сегодня нету дождя. Вот они – мои «источники», моё «учение». Мой разговор с «ним», с тем, кого я опровергаю, но и... прославляю тоже? Это уже наше с «ним» «высокогорное» дело.




9 января 2022 года,
Петербург






























Вседневность
(зарисовка)

Володя приходил в этот ресторан каждый раз перед тем, как идти на работу, к девяти утра. 
Это была сеть пекарен, расположенная по всему городу. Выглядели они очень прилично.  Внутри – огромная украшенная витрина с тортами, пирожками, высвеченная,  «зовущая». Официантка, поскольку было утро, фотографировала выложенные кейки и отсылала фото по телефону, – сначала, если не думать об этом, не совсем понятно, кому, потом становилось ясно – хозяину, для отчётности. Это было «модное место», но и не в самой большой степени, потому что данный район города не был центральным, а вот там – таких мест было больше и конкуренция между ними сильнее. Володя, тем не менее, любил этот район, ведь он, пусть и не был центральным, но не был и окраинным, а чем-то между, он не был застроен панельными домами. Напротив, вдоль главной улицы здесь стояли построенные сто лет назад малоэтажные дома, поражающие сознание Володи, жившего в «новостройках». Выходил парадокс: этот район был окраиной сто лет назад, а теперь он кажется более «душевным», более «нагруженным» историей,  – и так оно и было, – чем «голые окраины». И ещё ему здесь нравилось, что, поскольку их город стоял на берегу моря, то вот этот район как раз и был рядом с ним, так что до берега шли маршрутки и автобусы. 
Обо всем этом он не думал по утрам, но это хранилось в его памяти. Днём в эту пекарню часто ходили «представители среднего класса»  и «продвинутая молодёжь». Однако сейчас утро,  и он был здесь один. Володя привык после того, как он ехал через весь город, на автобусе и на метро, заходить перед работой вот сюда, и «делать паузу». Выпивать чай и съедать большой бутерброд. Официантка всегда спросит его, не хочет ли он какой-нибудь торт, и он ответит: «нет… положите, пожалуйста, сахар и дайте салфеток побольше». Ещё официантка спросит, есть ли у него «приложение» их пекарни, а он скажет, что нет, и заплатит по карте. После пекарни он выйдет на улицу и покурит, а потом поедет на трамвае последний остаток пути до офиса. А пока он сидит, – пьёт чай, доев бутерброд,  смотрит на улицу, в огромное окно. Утреннюю тьму разрезают огни уличных фонарей, огни машин, светофоров, люди ходят туда и сюда по заснеженным тротуарам. Володя думает о том, что сейчас зима, и что горячий чай в этой пекарне – очень хорошее дело, а потом – придёт весна, и он будет заказывать здесь что-то холодное. Володя «на автомате» смотрит, как официантка выставляет еще что-то на витрине, а уборщица моет пол, обе привычно одетые в ресторанную униформу светло-коричневого цвета. Володя ни о чем сейчас, с утра, проехав через весь город, перед работой, не может думать, в голове звенит, но если  до чая это был «тяжёлый» звон, то теперь – приятный.
И вдруг, спустя минуту, он понял, что обе работницы – и официантка, и уборщица, – стоят буквально «над ним», рядом с его столом. Если бы это происходило днём, он бы испугался, подумав: «блин, я  что-то сделал не то?» Но сейчас нервная система реагировала на все просто, так что страх не возник, кроме этого, он видел, что обе они – улыбаются, к чему это? Никогда такого не было. Все было «механизировано» – заказ, оплата, эсэмеска на телефон, «спасибо», «пожалуйста», а тут… Здесь надо ещё немного описать их: официантка была молодой, наверняка студентка, уборщица – азиатка, с довольно красивым лицом, средних лет женщина. Итак, они улыбались, и, видимо, что-то хотели ему сказать, но так и не говорили. 
– Что? Что? – спросил Володя.
– Зачем? – отозвались они в один голос. 
– Что зачем?
– Зачем ты запускаешь это все каждый день?
– Да что?
– Нас, и наш ресторан, и эту улицу за окном, и эти автобусы, и этих людей там?
Володя несколько мгновений молчал, потом ответил:
– Не знаю. 
– Он ещё и не знает, – они громко засмеялись, – тебе это все нравится?
– Да, наверное, ещё не решил.
Ему пора было идти. Он с привычным наслаждением покурил, стоя на улице, у выхода из пекарни. И думал – надо ведь еще проехать на трамвае, а они, как всегда, будут задержаны на своём пути «наглыми машинами», так что нужно спешить. 
«И действительно, – зачем я все это каждый день запускаю?»





20 января 2022 года,
Петербург















Однажды все маски будут сброшены
(видение будущего)

Сбросят маску красивые парни и девушки, слишком увлечённые своими играми.
Сбросит маску и старшее поколение, – пенсионеры, вечно недовольные своей нищетой, ругающие «капитализм» и «олигархов».
Мигранты перестанут быть мигрантами.
И даже я, Павел Клевцов, перестану быть «Павлом Клевцовым».
Все эти социальные роли, «навязшие» в голове и в словах, повторяющиеся, все эти «костыли», заменяющие настоящую коммуникацию, – будут отброшены.
И тогда даже зима перестанет быть зимой, и сбросит свою белую маску.


22 января 2022 года,
Петербург








 










Соединение
(зарисовка)


Он часто мысленно произносил это слово – «соединение». Что же оно означало? Он меньше всего хотел бы дать себе этот ответ. Он  очень боялся потерять «соединение». Хотя как можно бояться потерять то, что не можешь определить?
Соединение – это когда он словно «подключался» к чему-то, к «океану», через какую-то мысль, образ, чувство,  и он мог выразить это в словах, когда хаос его впечатлений, чужих и своих слов, – выражался в чем-то, что он «придумывал». 
Конечно, он боялся, что что-то или кто-то помешает ему «соединиться» в очередной раз. И он каждый раз говорил себе: ну все, вот сейчас, из-за такого-то обстоятельства или такого-то человека, он не сможет «соединиться», не сможет «полететь», «быть свободным». Но нет...   
Нужно было какое-то неуловимое равновесие жизни, чтобы все это продолжалось. Чтобы трудности в жизни были, но чтобы их было не так уж и много, чтобы люди рядом были, но и не «наседали».
Хотя иногда ему казалось, что он сможет «соединиться» и в полном «жизненном трэше». 




23 января 2022 года,
Петербург















Январское
(стихи)

Похаваю немного –
Я тишины,
И пустоты,
И темноты январской.
А ты мне не мешай. 


27 января 2022 года,
Петербург





















Женщине
(стихи)

Тебе нужна Определённость,
А я такого не произвожу,
Я сам от этого страдаю,
Потом от этого умру.
Но небо неопределённо,
Без плана птицы в нем поют,
Без плана люди умирают,
Без плана любят и живут,
Без плана смотрят эти сосны,
Без плана думают они,
И Бог – весёлый и надзвёздный,
Не знает, чем мы кончим тут.



28 января 2022 года,
Петербург











 

Мозг Вадима Ивановича
(рассказ)

Ну, что там по их телевизору показывают. Его пальцы одинокого семидесятилетнего мужчины нажимали на кнопки пульта. Щёлк, щёлк… Молоко кончилось, придётся сходить за ним сегодня. А на экране подаренного дочкой телевизора он видел, как менялись каналы. Где-то – пресловутые ток-шоу с разными уродами, эх, в наши советские времена такого не было. Хотя его жена Аня, умершая два года назад, такое, все-таки, смотрела. А что ещё показывают? Политика, таких шоу сейчас стало много. Вадим Иванович со скептической улыбкой на губах слушал, смотрел. Ведущие и эксперты «заливались» о том, что Россия это великая страна, и что Запад нам враг, что все мы «предали СССР». Все это было верно, но – дико мало, недостаточно. Во-первых, эти самые ведущие и эксперты уже завтра бы говорили другое, если бы настроение там, в Кремле, изменилось. Во-вторых, сожаление о том, что мы предали «наш Союз» – просто слова. Вадим Иванович в советское время лет десять работал в одном филологическим ВУЗе, так что он очень хорошо знал «марксистко-ленинскую теорию». Эх, это было время, когда ему было тридцать, и его жена Аня тоже была молодой и красивой, а их дочь  Люба, – маленькой. Так вот, в «марксистко-ленинской теории» все было чётко расписано.  Мы победили  эксплуататорские классы буржуазии и дворянства, построили государство рабочих и крестьян.  Он и сам в это верил, он и сам это пережил, – его родители были крестьянами, приехавшими в большой город (где он и сейчас живёт).  Он, правда, постоянно задавался вопросом, – что же пошло не так? И почему капитализм победил в конечном итоге? Почему он оказался сильнее, и по благополучию, и по ценности человека? Это – вопрос теории, сложный вопрос. А для ведущих и экспертов в «телевизоре» – «социализм», «СССР» – просто слова. Россия сегодня – это тоже капитализм, да еще и грубый, бесчеловечный, капитализм олигархов. В советское время  слово «капитализм», и все, с ним связанное, казались пропагандой, чем-то далёким, и не всегда в это даже верилось, но вот – все это стало реальным, пришло, победило. И единственное, что может государство сейчас для них, пожилых людей, это некие «удочки» в виде пенсий, на этих «удочках» их и держат. У него пенсия была не такой уж плохой, потому что он был ветераном труда, так что он получал двадцать тысяч… 
Вадим Иванович сидел перед телевизором,  и не заметил, как заснул.   В его однокомнатной квартире, – обставленной довольно неплохо,  – он больше всего проводил время здесь, на кухне – ел, смотрел телевизор, и тут же вот спал на небольшом диване. Проснувшись, он увидел за огромным кухонным окном сумерки. «Эх, забыл я про молоко-то». Да, на улицу – в декабрьский  снег, в минус семь – уходить не хотелось, завтра уже. 
И вдруг – в дверь позвонили. Только в этот момент он понял, как у него здесь тихо, только негромко работает телевизор, и – все. Неужели это дочь Люба? Но почему тогда не позвонила по телефону, как обычно? Его грудь мигом наполнилась чем-то весомым, радостным, и показалось, – что сердце не выдержит. «Эх, если умру сейчас». Да это было бы и хорошо, умереть, вдруг услышав ее звонок. На миг почудилось, что это во сне она пришла.
Он открыл дверь, и правда, там стояла Люба. Сорокапятилетняя женщина – высокая, красивая, с длинными черными волосами.   
– Ну, привет, – улыбнулась она.
– Привет, дочка. 
Они обнялись, от нее пахло духами, от него – потом. Но она привыкла к этому запаху, она видела, – что он улыбается, радуясь неожиданности ее прихода. Она просто недалеко проезжала на своей машине и поняла, что вот, может заехать.
– Ну как ты здесь?
– Ничего, нормально. 
– Продукты тебе привезла, и молоко тоже.
– Отлично, у меня оно кончилось. 
Он включил везде свет, Люба помыла руки, и они расположились здесь же – в его «лежбище», на кухне.
– Что у тебя здесь – немытая посуда?
Она встала к мойке. 
– Да не надо. 
– Я быстро, пап. 
– Давай лучше чай выпьем?
– Сейчас, сейчас. 
Она стояла спиной к нему – одетая в джинсы и кофту, настоящая, неприснившаяся Люба. Она «нырнула» к нему сюда, в его логово, – из своей жизни, наполненной разговорами, звонками, смехом, усталостью (а он даже устать не мог).
– Ну как там внучок Серёжа?
– Да хорошо, в 7 класс скоро пойдёт. 
– А Игорь? – это был ее муж.
– Тоже ничего.
Они на время замолчали, Игорь был для нее сложной темой. Она иногда жаловалась на него, что зарабатывает хорошо (но ведь и она работает), однако – уж слишком формально, по долгу, относится к ним, к семье. Иногда Люба здесь же, у отца на кухне, плакала,  она даже не говорила,  почему, но было ясно, что из-за  Игоря. Тот ни в коем случае не бил ее, но ей просто становилось тяжело. Как Вадиму Ивановичу в такие дни было жалко и страшно за неё. Однако сегодня на ее лице не было слез, даже подавленных.   
Они, наконец, сели пить чай. Вадим Иванович заворожённо, с улыбкой, все еще не веря, что она здесь, смотрел в ее лицо. После чая она сразу закурила. Это было забавно, – потому что ни его жена, ни он, ее родители,  – не  курили. Но ему даже нравилась эта ее привычка. И вот Люба, аккуратно пуская дым в сторону, произнесла:
– Знаешь, мы поговорили с Игорем. 
– Ммм.
– Он сказал, что он виноват, и что хочет теперь все изменить, что он на самом деле любит нас. 
– Ну, я рад. 
– Ты думаешь, что это просто слова?
– Не знаю. 
Да, он сомневался в способности Игоря. Возможно, она просто ухватилась за эти слова, чтобы не видеть – будущего развода, избежать его. 
– Бедная моя Люба. Ну что – поедешь? Тебе ведь завтра на работу?
– Да нет. Завтра у меня выходной. Так что посижу еще какое-то время.
– Посиди. 
Как жаль, что матери уже нет. Она бы лучше поняла Любу. А он, что он во всем этом понимает? Так хотелось обнять ее, прижать к себе, но – этого слишком хотелось, так что лучше не надо. А мать сделала бы это проще. 
– Не мучайся, папа. Ты и так помогаешь мне. 
– Да чем?
– Тем, что ты слушаешь меня. 
Она подумала: неужели придётся разводиться? Нежели она еще не нашла того, кого Бог ей судил? А как же  сын Серёжа… Она закурила вторую сигарету. Потом взяла пульт телевизора и включила звук. Шло какое-то модное развлекательное шоу, Вадим Иванович его не любил, но Люба – смотрела и громко смеялась. Он не понял ни одной шутки, но он искренне улыбался вместе с ней. 
– Ну а как ты, – все с капитализмом воюешь? – похлопала она его по плечу.
Потом она уехала, в его сознании звучали ее слова: «ну  давай, не грусти здесь».
Он остался один, словно приговорённый, или – на каком-то посту. Экран телевизора мерцал, там снова шло политическое ток-шоу, но Вадим Иванович не включал звук. Люба привезла с собой свою жизнь, и он бы был рад оказаться самой ничтожной частью этой жизни, –  ее зажигалкой, ее сигаретами, ее  телефоном, полкой в ее квартире. Он даже Игорю завидовал, – что тот рядом с ней. Люба страдала, и еще неизвестно, чем у нее кончится этот неизбежный будущий развод,  – может, она никого потом и не встретит, такое тоже возможно, все возможно в этой слишком нелинейной жизни.  Но у нее была эта жизнь. А они, – пенсионеры, – словно какие-то боги, знали жизнь раньше, а теперь – «вышли из обоймы».
Ночью ему приснился его мозг. Он был «начинён» некими «жёсткими» панелями. И еще: раздавался голос и смех Любы: «все с капитализмом воюешь?» 
На следующий день Вадим Иванович пошёл в местный  клуб пожилых людей. Он ходил туда когда-то давно, а потом перестал. Да, все это были старики, так что иногда возникало чувство отвращения, от них, от понимания того, что и он такой же. Но это была первая «рвотная» реакция, и ее просто надо было преодолеть. В этом им всем помогала ведущая – пятидесятилетняя нестаро выглядящая  женщина, чем-то напоминавшая ему Любу. Она делала это за деньги, но и «за совесть» тоже. Когда он слушал ее громкие обращения к ним, просьбы, рассказы о чем-то интересном, – то он словно отвечал на свой вечный вопрос внутри – стоит ли жизнь, есть ли жизнь? Да, стоит. Да, есть. 


 


 
26 января 2022 года,
Петербург





























Масон
(историческая зарисовка)

Вихнивицкий познакомился с ним случайно. Государыня Екатерина Великая уже несколько лет правила Россией, свергнув своего мужа Петра. Вихнивицкий тоже в этом участвовал, – не на первых ролях, но в гвардейской толпе тогда, в день переворота, он был. И тоже получил награду, пусть и не самую большую.  Если самые ближайшие люди Екатерины получали по тысячам душ крепостных, то такие, как он, – сто душ. Но для него и это было хорошо, ведь он был не самым богатым. Сейчас, в 70-м году, ему было тридцать пять, он был типичным человеком того времени, и вполне мог «затеряться» в этой «толпе». Средний дворянин, живший то в своём небольшом имении, то в Москве (где у него были родственники), то здесь, в столице. И ещё – он участвовал  в войне с турками, которая началась два года назад. Первый год войны его кавалерийский полк  вообще был на «передовой». Война казалась Вихнивицкому чем-то страшным, но и настоящим. Вот едешь по мирной России, южнее, южнее, и вдруг – все друг друга убивают. Это было что-то не до конца осмысленное, прочувствованное, какой-то «водоворот», – смерти и ранения своих, убийства и ранения чужих. Турки – «басурмане». Ненавидел ли он их? Да, ведь они, – действуя вместе с крымскими татарами, – постоянно «бегали» на наши южные рубежи, уводили в плен русских людей, продавали их в рабство. Но этим словом «ненависть» все не исчерпывалось. «Басурмане» казались ему какими-то страшными существами – тёмные, в своих ярких цветных одеждах, громко кричащие что-то про «аллаха». В то же время, было чувство и некоего старшого «сродства» – турок это человек, который убивает тебя и ты убиваешь его. Все это нераспутанным комом, грузом вины «лежало» в его душе.
Как бы то ни было, – последние полгода их кавалерийский полк вывели из активных «действий», хотя могли и вернуть. Им, офицерам, разрешили – после того, как они «надавили» на своих командиров, – «отъехать». Кто направился в имение, кто, – как Вихнивицкий, – в Москву или Петербург.  Здесь, в Петербурге, у него появились новые, – по полку, – друзья, с которыми он и проводил время. Их  чествовали как героев этой войны, угощали, дарили подарки.  Еще вокруг них постоянно были какие-то «весёлые» дамы. Женат Вихнивицкий не был, так что ничто не мешало ему с ними «веселиться». 
Так вот, – Вихнивицкий познакомился с ним, с «масоном», – после очередной встречи друзей, происходившей у одного  богатого  однополчанина, у которого была собственная квартира в центре города, недалеко от Екатерининского канала (а сам Вихнивицкий жил вместе с другим своим товарищем, в квартире и районе победнее). «Масон» был и на самой этой встрече, но там Вихнивицкий просто был ему представлен, а так – они почти не разговаривали. Их представили – его, молодого средней руки пьяного офицера, и «масона». «Масон» был другим,  и даже возникал вопрос, как он сюда попал. Лет пятидесяти, одет бедно, в форме невысокого уровня чиновника, из-под парика выглядывали начавшие седеть волосы, и еще на его лице были очки. «Очкарик», – подумали все офицеры с улыбкой и Вихнивицкий тоже. Представили его так: «коллежский асессор Иван Сергеев». Конечно, ни слова, что он масон, но все вокруг него шептались, что вот это довольно известный масон Сергеев. 
Масоны были чем-то скандальным в те годы. Вихнивицкий, не так уж глубоко «вовлечённый» в жизнь столицы, слышал о них, как и многие другие «обыватели» империи. О масонах ходили разные слухи. Что это тайная  организация,  что у них там какие-то «ритуалы», связанные с символикой строителей и одновременно смерти, что они говорят о «самосовершенствовании». Кто-то при этом утверждал, что масоны – атеисты, безбожники (это казалось Вихнивицкому невозможным, и, с другой стороны, ещё больше интриговало). Кто-то, что они называют себя «внутренними христианами», а не обрядовыми, как все русские православные люди. Правительство – иногда притесняло «масонские ложи», иногда оставляло их в покое. Правительство при этом утверждало, что масоны «подрывают» основы веры и монархии,  и что они шпионят на враждебные империи государства. Одним словом, Вихнивицкий, когда ему представили этого масона Сергеева,  был удивлён. Ну и где же – «враги веры и монархии»? Где же – «подрыватели» «основ»? Этот Сергеев, что ли, который, если бы о нем не было этих слухов, – вообще не привлёк бы внимания на их вечере?  Все они внутренне этому противоречию удивились. Кто-то стал говорить с «масоном». Но Вихнивицкому было не до того. Он, как и многие другие, был занят, – картами. Играл он часто, ведь именно так он мог иногда увеличить своё состояние. И он молился Христу и Богородице, и Николе-чудотворцу  – о выигрыше. Однако в этот раз ничего не вышло. Правда, – в отличие от горячих голов других таких же дворян, у него не бывало такого, что он все проигрывал. Он остановился, поняв, что фортуна сегодня не с ним.  Тем не менее, от огорчения он стал пить больше, и потом, когда уже пришла ночь и надо было расходиться по домам, он оказался одним из последних, вместе с этим Сергеевым. Позднее он вспоминал, – что вот так судьба их сблизила. Сергеев же остался до ночи не потому, что был сильно пьян, а потому что с кем-то очень долго говорил. «Болтун», – по инерции подумал тогда Вихнивицкий. Как бы то ни было, но они вышли вдвоём из этого тёплого дома на улицу, а на дворе был январь, правда, – не очень холодно. Вокруг лежал снег, по своим постам стояли городовые. Вихнивицкий и Сергеев могли взять извозчика, карету,  но из разговора поняли, что им в одну сторону, да и идти было не так уж и далеко.  Канал с деревянной набережной представал  очень красивым, небо было чистым, светила луна. Оба подумали, – вот куда нас всех забросил государь Пётр Великий. Они шли по набережной не спеша. Вихнивицкому, после вина, было бы тяжело идти быстрее, а Сергеев был не против такого ритма.
– Ну так что, государь мой. Вы – масон? – сказал  Вихнивицкий, и они громко засмеялись. 
– Масон, масон.   
– Вы, наверное, – плетёте антиправительственный заговор?
– Плету. 
  Сергеев все улыбался и поправлял свою шубку, она, видимо, не до конца удобно «сидела» в районе груди,  она была явно не новой, в отличие от шубы Вихнивицкого, тот – несмотря на то, что тоже не был богат, – но следил за своим гардеробом, это движение с шубкой было у Сергеева неким тиком.   
– А кем Вы работаете? Кем работают масоны?   
– Я учитель в Екатерининском училище. Его создали другие брать-масоны, для просвещения людей из бедных дворян, из купцов, из мещан. Вот такой у нас «антиправительственный заговор».
– А как правительство к этому относится?
– Спокойно. Не помогает. Но и не мешает. Пока что. Может, – потом помешает. Это очень даже неудивительно будет- с. Государыня наша, – дай ей Бог многая лета, – часто говорит о том, чтобы россияне становились более деятельными. Но нередко эта деятельность ее пугает. 
– Как там в училище? Как ученики?
– Невежество процветает. Но нам надо бороться. 
Они оба подумали, что и сам Вихнивицкий был не так уж и образован. 
– Откуда у Вас берутся силы – бороться?
Сергеев пожал плечами:
– Я верю в Бога, и в человека. В то, что люди должны пользоваться разумом. И – менять свою жизнь, и жизнь всего общества. Но – только не оружием менять, а – добродетелью. 
– В Бога и я верую.
– То есть, Вы имеете ввиду, что Вы крещёный и ходите в церковь.
– Да.
– А как насчёт того, чтобы искать Бога не только в храме, но – и в самом человеке? И – в любви?
– Наш священник отец Илия, – там, где я родился и вырос, – да, говорил нам об этом. 
– Говорил, а Вы – слушали. 
– Да, он говорил, а я слушал, как  и все.
– И при этом  у Вас, конечно, есть и души крестьянские.   
– Есть. Да у меня их всего-то кот наплакал,  не то что у других, – Сергеев наступил на больную мозоль Вихнивицкого, исходившего от зависти ко многим жителям столицы.
– А они ведь наши братья, господин Вихнивицкий, ваши братья. 
– Да, конечно. Я целуюсь с ними на Пасху. И еще – оказываю им милости. 
Милостей, на самом деле, было не так уж и много.  Вихнивицкий просто все делал по закону, а ведь он знал, что многие помещики выходят за его рамки, издеваются над своими крестьянами, правда, у них и возможностей больше. 
– Целуетесь на Пасху…  Но Вы должны понимать, что они живут своей жизнью. Вы для них все равно чужой. А, между тем, Вы могли бы – понять ту жизнь, «выйти», так сказать, из себя. Они же и правда Вам братья. 
Вихнивицкий был так удивлён, что вот не священник в церкви, который за это получает деньги, говорит ему о «братьях», а какой-то асессор, учитель (вот – до чего они дошли здесь, в столице…), что он остановился и Сергеев остановился рядом с ним. Вихнивицкий достал из кармана свой маленький чубук, тоже недешёвый, новенький, набил его табаком, предложил и «масону», но тот помотал головой. Вихнивицкий произнёс:
–  Тоже мне братья. Они же воняют. А Ваши ученики, господин Сергеев, – воняют-с?
– Некоторые да. 
Да он – мученик, святой.   
– Да так можно сказать, что и басурмане, – с которыми мы сейчас боремся и я тоже в этом участвовал,  – что и басурмане братья. 
– Да, братья. 
– Нет, ну нам полковые отцы, батюшки говорили,  что, конечно, все мы создания Божии, и басурмане тоже. Но – поелику они басурмане, и враги нам, то – Государыня наша права в гневе своём. Боле того, – Господь обязует ее и нас воевать, за Него. 
Вихнивицкий при этом вспомнил,  что многие из этих полковых священников, говоря такие речи, – потом уже не вылезали из своих прифронтовых квартир, пили со скуки, не всегда были рядом, когда нужно было отпевать людей, и даже не из-за страха погибнуть самим, а просто – от нежелания.
– Да, и басурмане – братья. Вот они – чужие, враги, нелепо для нас одетые, кричащие все время «аллах» на своём страшном для нас языке, убивающие наших воинов, и ими убиваемые. 
 Вихнивицкий даже в трубку перестал дымить, и перешёл на «ты»:
– А ты видел ли их? Был ли на войне?
– Был. Правда, – год, но мне хватило. 
– А ты убивал их?
– Убивал-с, ходил в атаку. Я служил в инфантерии.  А знаешь, Вихнивицкий, – он тоже перешёл на «ты», – ты не поверишь, но именно там, в окопе, я и понял все это. Я не был тогда масоном. Мы сидели внизу одного холма-с, окружённые басурманами, которые радовались, что они нас сейчас оделяют-с, победят. И это и правда казалось неизбежным. Я – ревел от ужаса и страха, многие  мои товарищи были убиты. Я стрелял в этих бешеных басурман, а они там уже все предвкушали, вопили, это был ад-с. И вот в этот момент я понял, что и они тоже люди.  Да, другие, но люди… Что они живут своей жизнью, что они любят кого-то, что у них есть жены и дети, что они и сами были детьми. И я почему-то стал спокойней, и перестал стрелять. Потерял надежду, и от этого было так хорошо. И именно в этот момент, – пришла помощь. Басурман – отогнали, или убили, а нас вдвоём с моим выжившим товарищем, спасли. И вот, вернувшись домой в Петербург, я и стал масоном. Вот что такое для меня масонство. 
Они ненадолго замолчали. К этому времени они уже достаточно  прошли, и дом, где жил Вихнивицкий, показался вдалеке. На улицах – почти никого не было, только редкие городовые.
– Знаешь, пройдёт немного лет, – лет триста и, по крайней мере, в Европе, – перестанут воевать. И все страны Европы – станут едиными. 
– И Англия с Францией? И Пруссия?
– Да. А потом, пройдёт еще какое-то время, – и вообще воевать не будут. Все станут соседями, такими близкими, так знающими друг друга, что все, что накопилось, – их ненависть, их память, – исчезнут, станут яко небывшее, как страшный сон. Войны станут не то что невозможны, а просто смешны, нелепы, ребячеством покажутся. И даже чем-то скучным, недостойным человека-творца. Ведь война, мой друг Вихнивицкий, как я это понял тогда, – это самая глупая невежественная форма общения народного-с. Ненависть – очень простой и глупый ход, он идёт не от жизни, а от смерти. И – сколько скрывается возможной жизни от приятия народов, а не от неприятия? Ненависть к другим народам – от слепоты, от тьмы сердца происходят.  Вот в чем, – наш всемирный масонский заговор состоит.
Вихнивицкий слушал и не верил, он улыбался, его хмель прошёл. Он хотел обнять Сергеева, но это было бы слишком.  Эх, знал бы Пётр Великий, – что мы здесь, на Неве, в городе его, будем думать и говорить. Одобрил бы он такое? Наверное, нет, а, может, и одобрил бы в конечном итоге. С другой стороны, – все это казалось слишком чудным, чтобы быть правдой.   
Они попрощались. Сергеев все поправлял в районе груди свою недорогую  шубку.  Вихнивицкий подумал: «ну вот, – он заразил меня своей «масонской идеей», бросил в меня «семя», вот меня и «вовлекли»». Но все это было «на поверхности» сознания, а внутри он чувствовал, что нашёл в этих словах, в этом человеке что-то ключевое, поворотное.
В то же время, поскольку он был относительно молод, внешне он не изменил своей жизни. Те же гулянки, карты, женщины. Но в глубине души был образ этого Сергеева. И как только кто-нибудь в его обществе произносил слово «масон», «масоны», – то этот образ сразу возникал. А потом, – через полгода, – их полк снова отправили на войну. Все были рады, уже отупев от праздной жизни. Был бы рад и он, Вихнивицкий, если бы это произошло раньше. А так, – «масонская идея»,  при том что он не вошёл в ложу, ему это было и не нужно,  – «масонская идея» словно «отрезала» его, провела какую-то «нить».  Он не мог воспринимать басурман как врагов, в какой-то момент он даже испугался, что не сможет их убивать, и отдавать такие приказы. И, всё-таки, – смог, и его не «обнаружили». Однако и война уже потом быстро закончилась, причём не на время, а совсем, заключался мир. Все искренне радовались, что остались живы и победили, славили государыню, Румянцева и Суворова, этих героев.  А  Вихнивицкий радовался другому.
Вернувшись в столицу, он узнал, что правительство снова начало притеснять масонов. Знакомые передали новости и о  Сергееве:  училище, открытое на масонские деньги, – закрыли, все учителя были отставлены. Не исключено, что, как и многие «попавшиеся на глаза» правительству  масоны, Сергеев скрывался. Возможно, уехал в Москву, – делать что-то другое, ждать изменения общей обстановки.
Вихнивицкий подал в отставку и стал жить в своём имении, женился. Года через два он вспомнил слова Сергеева о том, что его крестьяне – живут своей жизнью, отдельной от него. И он начал сближаться с этим «миром». Это было нелегко, помещики-соседи смеялись над ним, его собственные крестьяне – поначалу не доверяли ему. Он же хотел помочь им, дать им лучшие орудия для труда, и хотя бы низшую грамотность. Во всех этих перипетиях ему очень помогала, поддерживала  жена – молодая и красивая, умная. Некоторым из крестьян он давал вольную, но всем не мог, потому что не был богатым.
Здесь же, в имении, он вспомнил еще одни слова Сергеева, ведь они тогда о многом говорили,  – что человек образованный себя познавать должен. И вот он – сидел в своём кабинете, или выходил в сад, иногда заговаривал со слугами, смеялся с ними, или с женой. Ни к каким особенным мыслям он не приходил, но это было и не нужно, он просто испытывал все более глубокое чувство, – своей укорененности  в мире. Библиотека в его кабинете росла. 
Потом, когда у него родился и рос сын, – тот часто слышал от него: не забудь, что все люди братья есть, создания Божии, и что везде, – и в Турции, и в Индии, и в Китае даже, – везде люди, и у нас  в деревнях наши крестьяне, тоже люди, тем более. 
Его сын был молодым человеком, когда восемнадцатый век кончился, и начался девятнадцатый. 

 




29 января 2022 года,
Петербург






























Спящий
(зарисовка)

Он спал везде.
Утром в метро по дороге на работу.
На работе, боясь, что его «спалят».
Он спал «на завтрак» и спал «на обед».
Сон был его «ответом этому миру».
Он спал даже перед тем, как написать это.
Когда засыпаешь, то в твоей голове как бы «звенят шарики».
Когда засыпаешь, то переживаешь из-за «завтра», за следующую неделю, переживаешь, пока не почувствуешь, что это переживание и есть наступающий сон.
Когда засыпаешь, то ты словно в «великом раздвоении».
А потом приходит пробуждение.
На что оно похоже?
На «великое единство».
Или на то, что ты долго плавал в океане и вот – выходишь из воды.
Пробуждение похоже – на воскресение.
Похоже на весну.
Пока человек будет засыпать и просыпаться, он будет жить, он будет «черпать из источника», из своего «океана».
Эй, люди на планете Земля, –
спите и пробуждайтесь, спите и пробуждайтесь.






30 января 2022 года,
Петербург



То, что происходит
(миниатюра)

Они сидели за столом, два работника «органов», – перед компьютерами. День уже подходил к концу. Тот, что слева, ругаясь шёпотом, заканчивал огромный отчёт, включая в него статистку по разным сферам, и боясь, не забыл ли он то или другое,  а тот, что справа, – уже давно все закончил, и он заинтересованно смотрел на что-то в своём экране. «Левый» раздражённо сказал ему:
– Ну и на хрена? Вот скажи, Серёга, какой оперативный смысл это смотреть?
«Серёга» пожал плечами. Действительно, никакого «оперативного смысла» не было. На экране была в режиме онлайн картинка с одной из улиц их огромного города. На ней привычный пейзаж: конец января, снег, автобусная остановка у какого-то торгового центра, людей вокруг было не так уж много. А на первом плане – она, совершено не примечательная, не яркая, не такая уж и красивая, девушка лет девятнадцати. Обычно выглядит: в длинной зимней куртке, видно, что не такой уж и новой, на плече большая женская сумка, в ушах белые наушники, в руке  телефон. И вот она, ожидая, пока придёт  автобус, «парилась» с тем, что достаивала из сумки бутылку воды, стараясь при этом не уронить телефон и чтобы наушники не выпали. Так что она поругивалась и улыбалась из-за этого. Наконец, она все сделала, глотнула воды и убрала бутылку обратно.
– Я бы ещё понял, – продолжал тот, что слева, – если бы это был какой-то бабец нормальный, с красивой грудью и ногами, – они часто здесь смотрели такое, находили среди огромного количества картинок по всему городу, возбуждаясь и смеясь, – но здесь-то что?
Между тем, приехал, наконец, автобус, и эта «девушка с водой» села в него. Остановка осталась пустой, до следующего автобуса. 
– Скажи, здесь-то что?
– Ничего…   
«Серёга» и правда не собирался искать ее, он не влюбился, тем более что у него была жена и сын. 
– Ничего.  То, что происходит. 




5 февраля 2022 года,
Петербург 




Как на самом деле умирал Сократ
(историческая зарисовка)

Хорошо известно описание  того, как умирал Сократ,  – у Платона, который был его учеником. В одном из диалогов  он говорит, что Сократ, – в отличие от них, учеников, – был предельно спокоен, отослал жену и детей, чтобы они не мешали ему своими криками, выпил яд, по приговору суда, и очень долго рассуждал с ними, доказывал, что бояться смерти неразумно, ведь очевидно, что душа существует после смерти.
  Но мне кажется, что все было по-другому… Когда я читаю Платона,  то мне почему-то не вериться, что этот «семинар накануне смерти», – имел место. Платон хочет показать нам, что Сократ вот этими словами как бы одержал победу над смертью.
А все было по-другому. 
Сократ, – в окружении учеников, – принял от палача яд. Его тело начало тяжелеть, сознание мутилось. Ученики сидели вокруг его ложа. Там, из-за окон тюрьмы, виднелся Пирей – афинская гавань. Афины, его родной город, море было спокойным, а небо чистым. Но оценить все это Сократ  не мог. Он задыхался, голова кружилась, его мутило. И он понимал, что среди всех людей в Афинах у него одного это происходит, что все люди живут, а он умирает, что он один среди всех афинян и их живых тел оказался «мёртвой точкой». 
– Мне страшно, – сказал Сократ, не веря, что его слышат, потому что в ушах звенело. 
– Мужайся, Сократ, – ответил один их учеников, – ты ведь нам всегда доказывал, что  душа бессмертна, и что там, за гробом, философа, – прожившего  жизнь так, как нужно, – ждёт благая участь, Элизиум.   
– Мне страшно, – повторил он. А потом – заревел, словно он был телком, которого вели на бойню. Ученики никогда не видели его таким. 
Да что они понимают, ведь только он – идёт по дороге смерти. Да, он тысячи раз говорил с ними о ней, тысячи  раз доказывал себе и другим,  что бояться ее не нужно.  Но смерть оказалась чем-то совсем другим, – не «смертью», не этим философским понятием, а тем, что он, – всем своим телом, – проваливался в пустоту, в бездну, тем, что его «спихивали» туда, – жизнь, приговорившей его суд, палач. 
Сократ вцепился пальцами в ложе, в ткани его одеяла, так что у него костяшки побелели на пальцах. Зря он отпустил жену и детей, они бы были сейчас рядом. Дурак…   
– Помогите, помогите, – все громче мычал он. Так что многие из учеников отбежали в другую часть помещения. Он словно рожал, и он вспомнил, как говорил как-то о том, что смерть похожа на рождение. Но что ему сейчас  от этих слов, – помогите, помогите. 
Ближе других стоявший к нему  ученик – Федон, – опомнился быстрее,  чем остальные, он приблизился к Сократу, – и, недолго думая, крепко обнял руками  его голову. Он никогда так не делал с Сократом. Сократ для него – учитель. Максимум,  что могло быть, что они иногда выпивали вместе на пирах, да и тогда Сократ мягко, но сохранял дистанцию между ними, учениками, и им.  А тут – он должен был сжать его голову в своих ладонях. Сократ продолжал мычать, изо рта у него текла слюна, а из носа – сопли. 
– Я здесь, я здесь, учитель,  я здесь. 
И вот только в этот момент он стал немного успокаиваться. Только вот от такого «сообщения», – крепко сжатых ладоней его ученика и его голоса рядом. Остальные, – разбежавшись по углам, – смотрели и не верили, что вот он – их великий учитель Сократ, что он боязливее любого раба, что он не философствует  накануне смерти, сообщая им «умные мысли» в назидание. Сократ мычал, хотя и слабее:
– Ыыы… ыы… ы-ы…
В этом было его «философское завещание»? 
А, смерть, между тем, все больше наступала на него. «Тоннель смерти», который открылся ему  и который так сначала, – до дикости, – напугал его, теперь «вводил» его в себя все больше, больше. Уже не было Сократа, а была смерть. Но передать им, ученикам, рассказать им об этом, – невозможно.  И так и должно быть, не нужно им пока знать. Спасибо этому Федону,  что он помог Сократу «родиться», помог «проводить» его.
Где-то в его организме, – на уровне мозга, слуха, обоняния, – ещё  мелькнул один раз живой человек. Он вдохнул, – остатками обоняния, – донёсшийся на ветру запах моря. Прощай, мать Земля. Я любил тебя. Я был твоим. Здравствуй, небо. Здравствуйте, светлые боги. Я родился. Я тут. 






6 февраля 2022 года,
Петербург
   
 
 


   








Чужой
(миниатюра) 

Летом Ольга довольно часто ходила в церковь. Это было связано еще и с тем, что вот так она, – и не только она в России, – проводила отпуск: ходила в музеи, в храм, ещё на даче у мамы. А потом снова придёт работа, и снова она будет ездить на нее далеко от места, где жила, – в недавно построенном микрорайоне, в пригороде. Все в нем  было: кроме самих домов, «Макдоналдс», фитнес-клуб, довольно просторный парк и в нем – вот эта церковь. Она была построена стандартно, в стилизации под древнерусскую. Народу ходило немного, – тем более сейчас, летом. На лето пришлось несколько праздников: Троица, «Петра и Павла», «яблочный Спас». Все ее в храме видели и более или менее запомнили: одинокая женщина лет сорока,  худая, с глазами, словно о чем-то вечно спрашивающими, по современным городским меркам, – за внешностью она не следила, хотя и не была «страшной». Ни в каких таинствах – исповеди, причастия – она не участвовала, но вот – каждое воскресенье летом ходила. Она часто крестилась, ставила свечи, смотрела в линолеумный пол. Слушая хор, или – возгласы на службе священников или проповеди после службы, – она верила, что получает некое «послание». Она знала, что каждое воскресенье ее это ждёт, – полузнакомые люди, смотрящие на нее, священник, боящийся ошибиться по ходу службы.   
Однажды и было такое вот обычное воскресенье. Погода была не очень жаркой, так что и в парке, и в храме было чуть больше народу. Огромная детская площадка, – метрах в пятидесяти от храма, – была полна и оттуда доносилась крики. Служба кончилась, все выходили и Ольга тоже. Покидая забор, что окружал храм, – она покрестила себя, и чуть склонилась. И вдруг услышала, позади:
– Не понимаю, зачем это все… 
Это был чей-то мужской голос. Ольга усмехнулась. Мужчина прошёл дальше, и она его увидела – так, обычный человек, лет сорока с лишним, то есть, немного старше ее. Как бы это сказать, эти слова не были враждебными, скорее, – констатирующими. Ольга не сразу поняла их смысл, но спустя минуту до неё «дошло». «Не понимаю, зачем это все» – это относилось к церкви, к ним, выходящим из неё, крестящимся, как она. «Ну и вражина», – подумала она. Еще   и говорить так незнакомым людям, это ведь «неадекватно». Ну вот – сказал. 
Ладно, она хотела ещё пройтись немного по парку, «поймать» этот хороший летний день и потом – в магазин. Она зашагала, мимо детской площадки, и дальше, ей навстречу шли люди, иногда попадались «бегуны». Ольга немного стеснялась своей не самой новой одежды, – джинсов и летней курки. Да, надо новую купить уже на следующее лето. И вдруг, – идя по дорожкам, она наткнулась на этого «вражину», поточу что сначала он, тоже прогуливаясь, шел чуть быстрее ее, а потом медленно-медленно. Он был среднего роста, полноватый, одет тоже – на таком же «уровне», что и она, может, даже хуже, просто потому что меньше за собой следил (он тоже один «по жизни»?). И ещё: в его лице был некий небольшой тик, он часто моргал, и это бросалось в глаза. Хотя, наверное, если бы ты жил с ним вместе, был его родственником, то, может,  и не особо. Но и то, что он вот так незнакомым людям сказал эти слова – тоже накладывало на него  отпечаток. Ольга подумала: вот они мы, люди, и у каждого-то есть свои «тараканы».  Обгоняя его, она могла пройти мимо, потому что у него со зрением тоже, видимо, было не очень, и он не понял бы, что это она. Да, могла. Но она вдруг почувствовала, что слова, сказанные им, – «зачем это все» – сразу убили в ней эту, пусть и небольшую, часть жизни, «вынули» из нее этот «кусок». И вот она, – робея, стесняясь, – все-таки, остановилась рядом.
– Ну и что это значит? То, что Вы сказали?
Да, на его неадекватность ты ответила своей… Он – и правда удивившийся, что это она, «женщина из храма», улыбнулся. На самом деле, у него не было такой цели, чтобы она, или кто-то ещё из верующих,  говорили с ним, у него просто был «импульс». 
– Ааа, это Вы. Нашли меня, да?
– Да не искала я...
Они, – медленно, пропуская людей и особенно лихих «бегунов», – пошли по дорожке дальше.
– Что это значит, – что Вы этого не понимаете?
– Ну как… Вот – какая у нас администрация нашего района. Все нам дали, да? И «Макдональдс», и огромные супермаркеты, и парк, и детские площадки. И вот – храм. 
– Да, и что?
– Все это как будто – берите и подавитесь, для галочки. Да и работает по одному принципу – есть потребитель, есть покупатель.       
Ольга улыбнулась:
– Вы что «храмоборец», Вы против храма?
– Да нет, тем более что парк, все-таки, большой. Но просто. Главное, знаете, в чем?
– В чем?
– Храм – это здание и забор вокруг него. 
– Ну как бы да («капитан-очевидность, блин…»).      
– От кого он закрывает? Что он защищает? Он защищает таких вот, как Вы, – тех, кто туда ходит, крестящихся на него. Но их, вас – не так-то и много. А что остальные? Они что – незащищённые? Они, мы – просто живём на земле, ходим под небом, разве само небо  не защита? 
Какие странные слова, словно он и правда «крэзи», но не в плохом, а уже в хорошем смысле. Иногда на работе Ольга сталкивалась с атеизмом, и не отступала в споре, но здесь было что-то другое.  И ведь, – когда она читала изредка Новый завет, и слушала слова на проповедях о Христе, то она что-то такое чувствовала, хотя и не могла себе сказать, чувствовала, что Христос не ходил бы в храмы, не прятался бы, не защищался бы.  «Сыну человеческому негде главу преклонить».   
– Слишком узкая линия, понимаете? Молодёжь – к вам не ходит. Многие пенсионеры, воспитанные в советском атеизме, тоже. Ещё есть мигранты, – которые вообще мусульмане. И зачем тогда городить все? Что обозначает это здание и этот забор? Что большая часть людей – вам чужая? Думаю, что Вы ходите туда из страха.   
«Да, верно…» 
– И что же тогда делать?
– Не знаю, будем погибать, а вы там спасётесь (они засмеялись). На самом деле, я вот сейчас говорил Вам это все и понял, что делать. Нужно, – чтобы в каждом таком вот микрорайоне, – наряду со всем остальным, и с храмом тоже, – делать еще какой-то общественный центр. 
– Общественный центр?
– Да. Там и кружки по интересам, и просто – что-то, чтобы люди говорили друг с другом. У нас же этого нету. Где люди встречаются? В автобусах, в метро, в супермаркете. Все это не то. А такой центр дал бы многим общение. Другой вопрос – не испугается ли администрация общения? Мы же и о ней тоже будем говорить, о ее ошибках? И – разве Богу тоже не нужно, чтобы мы общались? Или он – ждёт от нас только церкви по воскресеньям, – с непонятыми словами службы и полузнакомыми людьми?
Так они ходили по парку, беседовали. Небо казалось близким, люди, – все без исключения, – родными. Ольга забыла про свой магазин. Да, Богу нужно, чтобы люди разговаривали. 




 


9 февраля 2022 года,
Петербург
















Пушкин и Эвтерпа
(зарисовка)

Она летела… Над этим городом – не очень высоко, чуть выше уровня второго этажа.  Скоро придут сумерки. Город казался ей нелепым, фальшиво-помпезным, хоть он и был столицей. И еще, – пусть она и была музой, бессмертной богиней, но ей все время было здесь как будто холодно.  Да, это тебе не Греция, где известный философ Диоген мог жить в бочке. На дворе была зима, но дело было не только в холоде, но и в вечной пасмурности. Сам этот поэт, к которому она сейчас летела, писал:  «но вреден север для меня…» И пусть основатель Пётр Великий сделал хорошо, что создал здесь, кроме прочего, Летний сад – с памятниками им, музам и другим богам, и все же – зачем именно здесь было делать столицу? Но и тем более – она была нужна здесь ему, поэту. 
В окнах домов, над которыми она пролетала, словно некими выхваченными картинками мелькала жизнь обитателей, иногда – какой-то небогатый дворянин, часто – чиновники. На улицах грелись у костров солдаты и нищие. Забавно, что все они смотрели на нее, – но не видели. Эта жизнь города и горожан казалась Эвтерпе тесной, пахнущей телами «крепостных»,  и ещё – везде были солдаты или офицеры, особенно утром и днём. Такова была их империя. Да, а в Греции почитались науки и искусства, а не военное дело.
  Но вот, наконец, его дом. Поэт и его семья уже поужинали. Он ждёт ее в своём кабинете. Неужели сегодня не прилетит? Замёрзнет? Не выдержит нашего пасмурного неба? И каждый раз он говорил себе, – да что ей-то выдерживать, если она из бессмертных, и каждый раз не верил в это оправдание. В его кабинете топится печь, она приятно «ухает», поэт сделал это для себя, но и для неё тоже. А сам – нетерпеливо сосёт «трубку». И вот – прилетела, она здесь, есть чем дышать. Пусть у него трудности с женой, и долги, и многие при  дворе его не любят, и сам царь этот тоже? Кто его знает, так уже надоело думать об этом.   
Он пишет, перо скрипит по бумаге, все у него «идёт». Она – воздушная, обнажённая, в прозрачном хитоне, – стоит не рядом с ним, а чуть дальше, в углу, у огромных часов. В какой-то момент у него даже кончается перо, он ругается, досадует, что нужно будет звать слугу, но она даёт ему новое перо. Он пишет дальше, на дворе,  – декабрь 36-го года, вся жизнь впереди. 
– А знаешь? – говорит она, – то, что ты написал – будут потом читать и учить наизусть все россияне. Они даже будут сердиться на тебя, что их заставляют.
– Да? Вот это? – он указывает рукой на лежащий на столе номер журнала, среди других номеров и книг, – «Я памятник себе воздвиг нерукотворный»? 
  – Это, и многое  другое.
  – Да, школяров мне жалко.
Они немого помолчали. Эвтерпа снова заговорила  (причём он спокойно мог, беседуя с ней, одновременно писать):
– Слова… Что такое слова? В них отражается жизнь и смерть. Слова – это огромные «каналы», или мощные «трубы». Слово поэта, – если он настоящий, – это магия.  И не понимают все эти твои недруги, они же покровители, и царь твой тоже, что это не они тебе позволили жить, а ты им – в своих стихах.  Люди будут помнить их по твоим стихам, и кто знает, – может быть, эта империя  появилась не для того, чтобы «завоёвывать», и стоять на плечах миллионов рабов, – а чтобы настоящими поэтами писались слова. Вы, поэты, – искупаете ее, их, они – ненастоящие, а ты – настоящий.  Твои слова будут учить все поколения в школах, и они будут «воспринимать жизнь» через твои слова, не через слова, написанные графом Уваровым, твоим врагом, министром просвещения, и не через слова императора, у тех  слова – это слабая магия, «слабое поле», их унесёт время.  Школьник в следующем веке, – пусть и будет ругаться на тебя, что его мучают твоими стихами, все равно будет их помнить. Как можно представить, – как твои слова будут читать, и думать о них, и смеяться, и плакать, – если речь идёт о тысячах? О  миллионах? Это какая-то «радуга», «волны», расходящиеся  «взрывы», а эпицентр – ты. Слова… Ты пишешь их пером на бумаге, и читают их в твоей империи немногие, а потом их будут печатать и читать в тысячу раз больше. Вот что такое – Слово… А поэты после тебя будут нести это Слово, «факел», «взрывы»  дальше.
– Неужели это все правда, Эвтерпа?
Она улыбнулась:
– Ты что, мне не веришь? 
– Верю-верю, не уходи только. 







12 февраля 2022 года, в годовщину памяти Пушкина,
Петербург












Когда умирает зима 
(стихи)


Когда умирает зима, –
Снег отступает.   
Когда умирает зима –
Снежинки бессмысленно крутятся в воздухе, заметая следы. 
Когда умирает зима – 
Люди выбрасывают мусор своей жизни
И просыпаются.
Когда умирает зима, –
Ты видишь таяние «ледника» за окном,
Как он твердеет, как он становится меньше.
Снежинки идут «обратно»,
Люди идут «обратно»,
И помнят, что завтра «день всех влюблённых».   
Когда умирает зима, –
В твоей голове, 
Отпусти себя, – когда умирает зима, когда зима себя отпустила.   
…
Весны ещё нет,
Но зима уже труп,
И люди, смеясь, копаются в нем.





13 февраля 2022 года,
Петербург


 












Догматы
(зарисовка из истории Византии)

После собора в Константинополе прошло уже две недели. За это время он, Григорий,  вернулся в свой город Нисс, где он был епископом. Места вокруг были равнинные, изредка встречались горы. Христиан здесь было много, особенно, уже славились своими подвижниками, монастыри в горах, в пещерах, – так что язычники в его епархии были слабы. Благо, – на дворе уже стоял 381 год, правил император Феодосий, вообще запретивший языческие культы. Сейчас внимание всей церкви было сосредоточено уже не столько на борьбе с язычеством, сколько на внутренних проблемах церкви, а именно – на еретиках. Ариане говорили, что Христос не был Сыном Бога-Отца в непосредственном, в настоящем смысле, но что он был ему подобен. Первый собор, в Никее, осудил их, наша, православная позиция – в том, что Христос не подобен Богу, а полностью им является. Это было шестьдесят лет назад, но арианская точка зрения, – в самых разных ещё вариантах, – все равно оставалась популярной. Кроме того, многие начинали сомневаться, что третье лицо Троицы – Святой Дух – тоже Бог. И вот – на соборе , созванном по всем этим вопросам,  Григорий и участвовал. Император Феодосий все это организовал и его посланники, не всегда, но присутствовали на заседаниях. Григория  все «наши» хвалили за ортодоксию, он не был на соборе главным, однако играл значимую роль. 
Ну и хорошо, что он вернулся в свою Ниссу, в свою Каппадокию. Ехать в епископской  колеснице по дорогам, вспоминать удачные и неудачные моменты собора, запавшие в память, – было приятно. Молиться, останавливаться по дороге, слушать приветствия, служить  литургии в местных церквях, смеяться над своим слугой Мамесом, толстым стариком, вечно спящем, кушающим и всегда нерасторопным (даже отцы собора смелись над ним вместе с Григорием). 
Итак, он уже две недели в Ниссе. Это небольшой город, и вообще эта область не очень населённая – деревни, редкие города, крепости. Но в его епархию просто входит много территории. Его дом в городе, – как и у всех знатных и епископов, – это римского стиля вилла с атриумом. Моря здесь нет, но есть  огромные реки, красные от глины, они не казались кровавыми, нет, цвета заката. Текущие дела епископа – смотреть за всеми храмами и за их имуществом, за их землями, и крестьянами, которые на них работают (Григорий, кстати, относился к ним очень хорошо). Что ещё? Вести службы, и, – как в его случае, – писать. Он писал толкования на Библию, и трактат «Об устроении человека». Таким образом, съездив в столицу, поучаствовав в соборе, – он вернулся к своей обычной жизни не самого крупного, – как в Александрии или тем  более в Константинополе, – но не «последнего» в империи митрополита.       
 Так вот, через две недели к нему неожиданно приехал некий гость. Григорий был ему не рад. Это был одних из высших чиновников императора – Палладий. В сопровождении легионеров и многих слуг, на блестящей колеснице, и не одной. Палладий был пятидесяти лет, высокий, седой, с узким  лицом и сверлящими глазами. Он был главным интриганом, «темной стороной» императора, он был в курсе всех церковных дел, но – ясно было, что ему вообще все равно, он с таким же успехом занимался бы религией не христианской, а языческой.  А сам Палладий, видя опять Григория, думал: «э-эх, этот епископ в чёрной ризе, какой же он «не от мира сего», но ведь таким и должен быть епископ? да, но есть совсем  другие примеры, особенно у них в столице». Григорий был ровесником Палладия, низкого роста, чуть полноватый,  он все время был окружён книгами, ещё и в очках. 
Григорий поморщился от того, что ему пришлось отвлечься от своей обычной жизни – молитвы, чтения и написания книг,   и вот, принимать по всем придворным протоколам  этого чиновника.  Вроде бы – все это уже было в Константинополе, откуда он недавно приехал, вроде он уже «отдал дань» «миру сему», но все возвращалось. 
Усадив Палладия за богато убранный для него стол, и сам сев напротив, позаботившись о его лошадях  и слугах, он с радостью услышал, что тот не останется в Ниссе, а поедет дальше. 
– Просто, досточтимый Григорий, наш император поручил мне одно дело, которое касается соседних с твоей епархией городов. А поэтому он наказал мне заехать к тебе, и выразить ещё раз благодарность за все. (Григорий пожал плечами.) Более того, я вручаю тебе награды от императора. 
Они оба поднялись.
– Наш басилевс Феодосий очень ценит то, что ты участвовал в соборе. И дарит тебе осыпанную жемчугами панагию,  – в этот момент его слуги, наученные таким вещам, мигом извлекли из сундуков этот предмет торжественного епископского облачения, – и золото, – оно тоже было вручено, – на твою епархию и на твои личные нужды.
Палладий ещё долго говорил о щедрости императора. Ясно, что во всей этой смуте, – когда многие части империи были за еретиков ариан, – каждый крупный епископ, верный ортодоксии, был очень ценен.  Многое можно было попросить в этой ситуации, но Григорий не просил.
Они все еще стояли, не возвращаясь за стол. Палладий – сытый и немного хмельной от вина, – снова заголосил:
– И ещё раз – благодарность тебе, епископ Григорий, от нашего императора. Позволь мне также напомнить тебе те священные слова символа нашей веры, – которые были приняты в Никее ранее, и дополнены на этом, новом соборе. Это и было великое деяние вашего собора. Этим символом, этими словами – мы будем разить еретиков в самое сердце. И они – будут подчиняться нам, они поймут, что заблуждаются. А если не поймут…
Палладий начал читать символ веры, крестясь, крестился, – слушая его торжественное чтение, – и Григорий.   
– «Верую во единого Бога-Отца Вседержителя, творца неба и земли… … и в Господа Иисуса Христа – Сына Божия, единородного, от отца рождённого, прежде всех век…»
Вот они – догматы,  вот он – символ веры, – думал Григорий (Палладий ни о чем не думал, для него это был указ императора). Неужели наша церковь всегда будет петь его на литургии? Пройдут века… Может, даже ромейской империи не будет, – а он останется? И через тысячелетие? И дальше? Сложно было в это поверить. 
Слова – «Сына Божия, единородного, от отца рождённого, прежде всех век» – это и был «меч», направленный против еретиков ариан. Они считали, что он не «единородный», а «подобный». Одно слово – и все… Когда это принимали в Никее шестьдесят  лет назад, то вся страна была разделена как гражданской войной, – ты за «единородность» или за «подобность»? И даже на столичном рынке люди из-за этих слов спорили, дрались.      
Наконец, Палладий закончил официальную часть. Он останется ещё на несколько часов и потом поедет дальше по  своим делам, которые, видимо, были серьёзными, важными.  Это было заметно по его в целом хмурому лицу. 
– Какие же это дела, Палладий?
– Я мог бы не отвечать на твой вопрос, епископ, но – учитывая благоволение к тебе и ко всем отцам собора нашего басилевса, – я отвечу. У тебя, в твоей епархии, – ариан мало, а вот в соседней и чуть дальше, – много. 
«Много, – понял Григорий, – это значит, все». Понятно, как будет бороться  с ними Палладий, именно его, – свою «тёмную сторону», – и поставил на это император. 
– А что, досточтимый Григорий? Тебе ведь не жалко их? Ты-то ведь понимаешь, – что они заблуждаются?
– Понимаю. Но мне их жалко. Я думаю, что даже там, в Царствии Божием, Бог примет, в конечном итоге, не только праведных, но и грешников, и заблуждающихся. Думаю, что они пройдут свой путь к Богу, к его свету, – Григорий намекал, что Бог в своём царстве милосерднее, чем император в своём. 
– А разве Господь не оправит грешников и еретиков в геенну?
– Это будет временное состояние, – такую точку зрения разделяли не все, но были среди православных епископов думавшие так же, это был открытый вопрос (за это не казнили).
– Тебе виднее, ты у нас богослов. А насчёт ариан, – ты должен еще понимать, что басилевс заботится о единстве империи. Ещё великий император Константин был этим озабочен, и вот наш, – тоже. Разве это не обосновано?
– Да.
– Разве ты сам, – участвуя в соборе, – не сделал то же самое в своей, церковной, области? Разве среди всей этой борьбы – ты не встал очень чётко на место – ортодоксии, на сторону императора?
Да, да. Но на то были разные причины, – помимо успокоения церкви, ещё, – его место епископа к этому обязывало, и  – просьба об этом его родного брата, намного более значимого иерарха церкви, – Василия Кесарийского. Однако когда до его епархии доносятся «отголоски» этих гонений, приходят пострадавшие люди, то что ему делать? Хорошо, что их не так уж и много. И ладно бы это были какие-то «сознательные еретики», но часто – жены, или дочери, или сыновья-подростки,  – у которых родители погибли, а они просто были воспитаны родителями в арианской вере. Человек пятьдесят таких Григорий тайно укрыл в одном доме в Ниссе, огромный  многоэтажный дом. Вот так он поступил, а после их нового собора, – гонимых станет больше. Знали ли имперские чиновники, что он это сделал? Может, и знали. Но поскольку императору очень нужен Григорий и его поддержка,  – то вряд ли его накажут. Думая об этом, Григорий вспомнил лицо одной из арианок, она и была типичной дочерью, воспитанной в ереси, совсем юная, красивая. Она «запала» в память, и вот сейчас «всплыла». Что с ней будет? Сможет ли она прийти в себя и выйти замуж, а ведь ее родители были богатыми когда-то, пока их не убили. 
Григорий не пил вина, а Палладий выпил, но епископу казалось, что Палладий, с его громким, наученным при дворе голосом, привиделся ему в каком-то пьяном видении. Слава Богу, – что вот, он, наконец, уезжает. Его слуги и легионеры тоже громко кричали, – собирая его в путь, выполняя все церемонии по протоколу. Итак, весь их поезд из колесниц и повозок, уехал – уже в опускавшиеся сумерки. Раз он так спешит, значит, сопротивление ариан и правда серьёзное. 
В опустевших покоях его дома – стало тихо. Григорий вошёл в свой кабинет. Рядом был только слуга Мамес, полный старик,  от которого он ничего не скрывал. Мамес стоял, в ожидании приказаний. И вдруг он увидел, как его хозяин плачет, сняв очки и бросив их на свой большой рабочий стол. Такое иногда бывало. Мамес даже не спрашивал сейчас (да и никогда раньше), почему – он не разбирался во всей этой церковной политике, но он не удивился, что после разговора с каким-то чиновником  императора, – пусть тот и хвалил Григория и дарил ему подарки, – вот такая была реакция. 
– Мамес, почитай, – нетвёрдым голосом попросил-приказал Григорий.
Мамес знал, что читать – вечернее епископское молитвенное правило. Отчего он плакал? От всего сразу, он плакал от этого мира. 
Слова, слова. Что они такое? Вот сейчас он слушает слова молитвы, – и утешается, «соединяется». А Палладий завтра будет спрашивать словами у священников и мирян: «разделяешь ли ты – наш символ веры?» И если они будут говорить ему слово «не разделяю», – то их будут убивать. Почему все так? Господи? И будет ли когда-нибудь время, когда ответ о твоей вере не будет влечь за собой смерть?
Слова, слова. Вот, мы приехали в Константинополь, чтобы спорить о словах, об одном слове, – «единородный» или «подобный». И  мы установили несколько предложений, несколько десятков слов, – в спорах за каждое слово, за каждую формулировку, – чтобы дать церкви символ веры, в который будут верить веками, и повторять на каждой службе, ради которого будут убивать и умирать. Слова, что они значат для человека? А ведь есть ещё и безграмотные люди, которые даже читать не умеют, но – все равно, и для них «разница слов» важна. Слово, – это вопрос жизни и  смерти, вопрос жизни и смерти империи, вопрос жизни и смерти каждого подданного.   
 Троица, Бог-Отец, Бог-Сын, Бог-Дух святой… Это тоже слова, и все мы, богословы, признаем, что они несовершенны, как и любое наше слово. И все же – и они для нас очень много значат. 
Троица, призываю тебя, единосущная, делимая на лица, – Отца, Сына, и Духа.
Троица – ты полнота, ты – проявление Бога любви (да, скажи это, – вдруг отреагировал кто-то внутри него, – тем еретикам, которых ты укрываешь). Ты повсюду, ты все наполняешь, и разве плохо, – что мы на соборе смогли в словах наших высказать тебя, – невысказываемую, неизреченную. Ты как будто  «выплыла» из нашего сознания, ты словно огромный кит, огромное чудное  животное, ты поднялась от изначальности,  – и заполнила все. Ты – везде и нигде. Ты – в моих слабых молитвах, ты – в символе веры, но ты – и в еретиках арианах, но ты – и в этом Феодосии, и в этом Палладии? Невозможно, невозможно. Мы – тварные существа, и вдруг ты вошла в наше сознание, в наши слова, «накрыла» нас. Мы – всё считаем, все превращаем во что-то стабильное. И даже – тебя, Бог, Троица. Но разве можно остановить тебя, Троица? Ты посмеёшься над нашими символами веры, посмеёшься над нашими словами. Все это будет разрушено, ты освободишь нас от себя самих, освободишь для тебя. Придёт что-то новое, потому что приход чего-то нового, –  это всегда и есть Бог, как приход новой любви для человека, как приход весны.
Бог, Троица – это совсем другой режим. Это режим мгновенной радости, встречи, а мы здесь творим из своей жизни что-то тоскливое, страдающее,  и из Бога тоже. Троица – и в красивом лице той юной еретички-арианки.   
Ночью он спал долго и сладко, так что на утро должен был с улыбкой покаяться в слишком удобном сне. Но он хорошо помнил, – что ему снилось, хотя он никогда не скажет об этом в проповедях и не напишет в трактатах. Бог говорил ему, что есть такое слово, которое выразит его, Бога, полностью, совсем. Однако что это за слово, – так и не сказал. 
Потом, – успокоившись окончательно, – Григорий вернулся к прерванной Палладием своей обычной жизни епископа Нисскогго.   







17 февраля 2022 года,
Петербург


























В поисках пустоты
(притча)

И вот минует примерно сто лет и произойдёт следующее. Люди по всей планете будут искать пустоту. Потому что и самих людей будет много. Все спросят, – где же это число «ноль», и не смогут его найти. 
Будет слишком много товаров в магазинах, слишком много слов и образов по телевизору и в интернете. Но во всем этом будет все меньше смысла. Это будет претендовать на смысл, на «заполнение», но никогда не «заполнит». Не «заполнит» реклама, не «заполнят» бесконечные тренинги по успеху и «саморазвитию», не «заполнят» политические новости, в которых одни страны будут «вешать» свои стереотипы о других странах, очерняя их и обеляя себя. «Не заполнит» даже великое культурное наследие человечества. Все это будет слишком тяжёлым, слишком существующим, всему этому будет недоставать лёгкости, пустоты, паузы. Все будет слишком присутствующим, «торчащим» из каждого утюга, и из сознания каждого человека.
И люди будут искать, – его. Того, кто будет этой паузой, этой пустотой. Вспоминая, что древний китайский трактат «Дао дэ цзин» говорит о том, что никакая вещь невозможна без пустоты,  что невозможно все постоянно заполнять, и что даже колесо у телеги со спицами невозможно без пустоты.
Особенно страдать и искать, до маньяческого безумия, – будут богатые, переполненные товарами и словами. И однажды они его найдут. И они поймут, что вот этот невзрачный сорокалетний мужчина, живущий где-то там в не самом «продвинутом» квартале одного мегаполиса, – что у него есть пустота, что ее у него много, что он – «остановка» в ряду перечисления, что он – число «ноль». Они пойдут к нему и скажут:
– Продай нам пустоту.
– Нет, это невозможно.
– Продай. Мы так устали быть заполненными, так устали покупать товары без смысла и произносить слова без смысла. У нас смысл на нуле.
Приставали к нему и другие люди, и их становилось все больше. Но он – был напуган, и закрылся от них, ведь они нарушали его образ жизни, в котором он и вырабатывал, – не особенно это понимая, – пустоту. С другой стороны, он чувствовал,  что, если у них пустоты было слишком мало, то у него – слишком много. Так что он боялся того, что его пустота все время росла и росла, становилась бездной, пропастью, и хотя он знал, что это пустота, дающая смысл, но он понимал, что однажды она поглотит его целиком, и вспоминал Ницше, который и «ушёл», в конце концов, в свою пустоту без оглядки.
Но однажды он встретил некую девушку. Она не пришла к нему, как другие, в поисках пустоты, и вообще не говорила с ним. Просто попалась на его пути от работы домой. Они ни о чем не говорили. Она посмотрела на него, и он понял, что в ней, – в отличие от всех людей, – тоже есть немного пустоты, «незаполненности». Тогда он понял, что через неё он и будет «подавать» свою пустоту людям. И его растущая бездна не поглотила его, а вся, – через неё, через них обоих, – ушла «туда», к людям.
Люди смогли проснуться однажды, – и свободно вздохнуть,  посмотреть на небо, и сложить ему стих и спеть ему песню, посмотреть на другого и увидеть в нем что-то. Потому что у них появилась пустота, смысл, «незаполненность». Нечто неуловимое, что принадлежит только тебе.




(написано 19 февраля 2022 года в Пустобурге)



























И вот, наконец, Иванов не выдержал и...
(зарисовка)

Он снова ехал в маршрутке.
Снова – с утра. И она опять неслась, а там, где были пробки, – вставала.
На «лежачих полицейских», где, по задумке ГИБДД, машины должны были ехать медленнее, маршрутка наоборот лихо, с какой-то нечеловеческой радостью, мчалась.
Иванов мог, как и многие, «уйти» в телефон и беспроводные наушники, ведь когда ты смотришь на экран и слушаешь музыку, то ты как бы «отделяешься» от всего и от всех. Это словно некая «прокладка», «прошивка»: есть реальность и есть ты, ты «примиряешься» с «действительностью», настраиваешь себя: «ну вот, скоро эта маршрутка для тебя кончится, она доедет». Но в этот раз Иванов почему-то не захотел «убегать», а когда ты сидишь в маршрутке, которая все больше переполняется пассажирами, не прибегая к «наркотику» наушников и телефона, – то ты видишь и слышишь этих людей, которые иногда кричат друг на друга. Эта реальность кажется тебе безысходной, липкой, она «виснет» на твоей душе.
Маршрутка, наконец,  приехала, и все побежали к метро.
А Иванов – нет, да и на работу ему ещё не надо было так спешить, как этим людям  в толпе.  Иванов, не веря, что это происходит, что он это делает, – выйдя из общей двери, протянул свою руку, – и открыл ту дверь, что была правой в кабине самого водителя. Водитель сразу же почувствовал, – что-то не так, и по другому и не могло быть, ведь эта остановка была конечной. Водитель не был мигрантом,  русский, лет сорока, маленький, низкого роста, но с цепким взглядом и  – накачанными плечами, так что если надо было «разобраться» с конкурентами или пьяными пассажирами, то он это, очевидно, легко делал. Да, он был здесь на своём месте. И ещё, – у него были очень усталые глаза, и мешки под ними. Дверь скрипнула, водитель озабоченно покосился на Иванова. Чего он хочет? Пьяный? Наркоман? Да нет, внешний вид Иванова, который одевался чуть лучше, чем средний пассажир маршрутки, – отметал эти варианты. Ну тогда чего? Иванов почувствовал, что в салоне пахло сигаретами, слабо играло радио, а так в целом – тишина.
– Чувак, – сказал Иванов и удивился, что он может говорить так грубо, словно он «убивал» этого человека,  – ты берёшь у нас семьдесят рублей за то, что везёшь нас, блин, как дрова? Как е…ный скот, да? Это такая твоя дополнительная услуга? Пенсионеры, конечно, тебе особенно благодарны.
Именно это приходило ему в голову каждый раз, когда он здесь ехал, наверняка, и другим тоже. Именно это он каждый раз хотел сказать водителю. Но только в этот раз он это и правда сказал, «вынес» из головы в реальность, словно давно уснувшую для него, существующую для него по своим законам, «параллельно».
Лицо водителя заострилось. Иванов прямо чувствовал, как за микросекунды «сработала» система лицевых мускулов, «заскрипели» нейроны, чтобы «сострить» жёсткую гримасу и ответить ему, этому «неблагодарному» пассажиру (между прочим, были люди, которые говорили ему «спасибо» за то, что он ловко провёз их сквозь пробки). «Сейчас, – подумал Иванов, – начнёт матюгаться, ещё и ударит, дружков позовёт, ну и по хрен, идите вы все в жопень». 
Но вместо этого он услышал и увидел совсем другое. Водитель перестал хмуриться, и ничего не сказал. Вся реальность вокруг, – полутёмное утро, улицы, переполненные бегущими к метро людьми, и бесконечные автобусы, маршрутки, трамваи, – все это вдруг остановилось, замерло и осветилось огромным ярким светом. Водитель, глядя на Иванова, широко улыбнулся. А сверху, – с неба – раздался голос какой-то девушки:
– Поздравляю, господин Иванов. Вы прошли первый уровень. Этот первый уровень Вы больше никогда не увидите. Молодец, Пашка, эх, расцеловать бы тебя.







20 февраля 2022 года,
Петербург






















Иноземец
(зарисовка из истории Московской Руси)

Сеять – самое простое в их крестьянском труде. Это не пахать плугом, не боронить эту вспаханную землю, а вот – кидать в уже образовавшиеся борозды зерна. Хорошо ещё было, что если ты сеешь, это значит, что уже весна, май. И вот они вдвоём – отец, Василий, и сын, Феофан, шли в этот сухой майский день (в дождь сеять, конечно, было нельзя), по их полю, и вынимая из лукошек зерна ржи, кидали их. Хотя это был лёгкий труд, но – в его начале  Василий довольно громко прочёл молитву, и заключил ее: «во имя Отца, и Сына, и Святого духа».  Несмотря на лёгкость работы, Василий волновался о том, взойдёт рожь или нет, как она будет колоситься, какой будет урожай, – от этого их семья, – а дома была его жена и еще двое детей, – могла зависеть их жизнь и смерть. При этом им, черным людям,  было проще, ведь они жили недалеко от стольного града Москвы и принадлежали не боярину, который мог содрать с них три шкуры, а самому великому князю. Таких земель по всему царству было немало, и вот здесь, –  на востоке от Москвы, – их было особенно много.  Но и он боялся за урожай, хотя его сын Феофан не замечал этого волнения. Сын был рад, что вот они вместе с отцом, и что это почти отдых, почти забава. Отцу тридцать с лишком годов,  ему, сыну – четырнадцать. Одеты они оба по простому, в льняные штаны и рубахи. На лице Василия длинная борода, а у Феофана она ещё только пробивается. Василий был добрым, бил Феофана меньше, чем  другие отцы в их деревне, иногда говорил: «не хочу тебя бити». Возможно, это было связано ещё с тем, что Василий, тоже в отличие от всех мужиков их деревни, мог читать.  Так что односельчане часто приходили к нему и с большим почтением просили: почитай нам что-то из Святого Писания, почитай Псалтырь,  или – те грамоты, что им давали на базаре. Он читал, а они его чем-то дарили. 
За несколько часов этой нетяжкой работы на поле, ещё и под солнцем, пусть и не таким палящим, как летом, они, все-таки, устали, и сели в тень огромного тополя, – обедать. Василий подумал: «засеивать рожью поле – как это просто и глубоко, чем-то это похоже на то, что мы делаем с женой, священно и глубоко, а потом будут всходы, как и со всходами детей».   
Тополь, под которым они сидели, рос на границе поля и дороги. Дорог в округе было много, но это была особая, она была великокняжеской, то есть, – за ней ухаживали князевы слуги, и она была широкой, утрамбованной, а не просто возникшей случайно. Такая дорога, – это всегда хорошо для крестьян, потому что на ней часто ездили к князю и от князя бояре и его тиуны, иногда, – хотя и редко, скрываясь от лишних взглядов, – ездили здесь и иноземцы. Бывал здесь, конечно, и сам князь – почитал их деревни своим присутствием. Это было связано с тем, что дальше по этой дороге была отличная охота. Все это поднимало крестьян этих деревень в их глазах, и ещё – можно было что-то выгодное продать или купить у бояр, или тиунов. И вот, Василий и Феофан лежали под тополем, глядя на эту дорогу, по ней, правда, никто ещё сегодня не проехал. Они ели хлеб и сваренные в огромном количестве яйца.
– Тятя?
– Да?
Они оба глядели на небо, которое казалось таким же полем, что и здесь,  на земле, их поле, но только чистым, и если здесь люди сеют и жнут, то там – ангелы.
– Тятя? А что это значит – мы все время произносим «во имя Отца, и Сына, и Святого духа»?
Феофан спрашивал это с некоторой долей страха, ведь за непочтение к святыне – или за непочтение в матери, чем он иногда грешил, как подросток, – можно было схлопотать.
– Да не бойся, паря. Хорошо, что спросил. Вот – и я это произношу, и мой отец это тоже произносил. И ты будешь. Понимаешь?
– Ага. 
– И все наши предки, все русские православные люди верили и верят в Троицу, – они оба перекрестились, – в Бога-Отца, в Бога-Сына и в Бога-Духа святого. И будут верить и дальше, ещё многое поколения.
Что Василий знал о «Троице»? Хотя он разбирался в этом больше, чем все их односельчане, кроме настоятеля их церкви, но и он понимал, что это вопрос сложный. Но он, живя своей крестьянской жизнью, любясь с женой и «поднимая»  детей, нет нет да и думал иногда, – по утрам или ночью, – об этом, на основе того ,что прочёл и что им говорил настоятель. Вот оно, – небо (он перестал жевать, потому что насытился, и снова, уже спокойно, уставился на него), как оно было близко, словно рядом, и вот оно жило своей жизнью, не человеческой, но и не чуждой нам, людям, совсем. Мы здесь – людишки, грешим, встаём и поднимаемся в своей борьбе со страстями, а оно – словно раскрыло нам объятия свои, и каждый миг нас ждёт. Тут он вспомнил, что однажды вот это самое небо «украло» их годовалую дочь, и в его душе что-то «просело», и, все-таки, – он снова улыбнулся, да, оно рядом, оно рядом. Он вдруг понял, что Феофан ждёт его ответа, впрочем, без какого-то упрёка. 
– Троица, трое, – он вспомнил слова в книгах, где об этом упоминалось,– Трое – едины в сущности и различны по лицам, один Бог и три лица. 
– Как же так?
– Вот так, тайна великая, Феофан, я и сам не до конца ее понимаю. И все же, – смотри, – вот мы здесь собираемся по двое, по трое, и так же, – только не в человеческом мире, а в своём, божественном, – так же собираются и они, совет свой творят, и лишь в христианстве это открыто. Басурмане говорят нам, что Бог один и что заблуждаем мы, и иудеи говорят то же, но они не понимают, (впрочем, он говорил это без особой ненависти), – что Христос пришёл к нам, христианам,  и открыл это. Троица это полнота. Через Троицу мы знаем,  что в Боге есть разные лица, что они различаются. Но если у нас здесь различия  приводят к войне, то там – нет. У каждого Лица – своя жизнь, и, в то же время, – они едины.
Он ненадолго замолчал и Феофан теперь тоже смотрел на небо по другому: вот она там, за ангелами – сидит эта «Троица», три Лица, как и мы здесь, –  с отцом, или как он с товарищами, но они – божественны. Улыбка неба казалась и ему теперь более глубокой и даже весёлой, и главное – неизмеримо лёгкой, полнота движения и полнота покоя. Василий снова заговорил, потому что вспомнил ещё один момент, который не пришёл в голову поначалу:
– В стольном нашем граде Москве есть храм, где писана аллегория – образ Троицы.  Этот образ есть и у нас в церкви, – на стенах, правда не очень виден хорошо. О чем та аллегория есть? Дело в том, что наш праотец Авраам однажды встретил трёх странников… и он почуял, – что это ангелы, посланные от Бога, и поклонился им, и предложил им еду и отдых.  Авраам что-то такое сильно почуял, а мы уже знаем, что это – и была Троица. 
– Три ангела?
– Да, но и это – образ, аллегория, конечно. Троицу этим не описать. 
Ещё ему в голову пришло и своё сравнение, но такого, правда, не было ни в Писании, ни в книгах отцов, и священник не говорил им так, так что Василий немного сомневался, – благолепно ли будет так говорить.
 – Знаешь, ещё Троица – чем-то напоминает мне кита. Кит, морской зверь такой, у меня в книгах ты видал его. Троица, мне кажется, похожа на него. Огромный, чёрный, красивый, он плывёт по всем водам и улыбается, пьёт воду и пускает свой фонтан, дарит нам что-то.
– Кит? – Феофан улыбнулся.
– Да, только, отрок, не говори сие в церкви.
«Еретики мы с ним оба, – подумал Василий, – еретики».
 – Ну, пора и работать уже.   
Феофан был рад, что вызвал своим вопросом не гнев отца, а, наоборот, желание рассказать, хотя это и трудно было – «рассказывать небо». И вот, в его подростковом уме и душе все эти слова и мысли тоже «заработали», начали «расти». 
Однако, – им была не судьба сразу вернуться на ждавшее их поле. На дороге, – по которой сегодня ещё никто не проезжал, – появился человек. И сразу было видно, что это иноземец. Иноземцы здесь появлялись, хотя и довольно редко, и всегда они ездили закрыто, группами, или вообще в каретах. Здесь в деревне, а не в Москве, – они, как правило, даже не торговали с русскими, это делали их русские посредники. Итак, по дороге ехал иноземец-всадник, совсем один, с ним явно что-то случилось. Василий понял сразу, что он просто потерялся. Феофан жадными газами смотрел на него, он впервые понял (раньше, будучи совсем маленьким, не обращал на это внимание), – что иноземцы совсем другие. К ним ехал мужчина лет тридцати с лишним,  как и   его отец, но все остальное было другим. Стройный,  высокий, с большой, немного вытянутой головой, одет он был тоже по своему, – красивые голубого цвета штаны и камзол – бледно-оранжевого цвета, скорее всего, он был воин, – но сейчас, конечно, не в латах. «Наверное, – подумал Василий,  – он сопровождает какого-нибудь посла или купца». Что еще поразило Феофана – на лице иноземца не было бороды, а лишь красивые ухоженные усы, а на голове – длинные вьющиеся  волосы. Вид этого лица был нелепым, невозможным в русском городе и деревне. «Нелепым, или, наоборот, красивым, лепым?» – думал Феофан.  Борода… Если у тебя нет бороды, – то ты не христианин, не образ Божий, быть без бороды – невозможно ни крестьянину, ни любому «московиту», вплоть до великого князя, без бороды ты будешь осуждён на страшном суде. 
Как быто ни было, это «чудо на коне» медленно к ним приближалось. На его лице, когда он, наконец, остановился рядом, была некоторая потерянность. Василий иногда встречался с такими ситуациями. Феофан, за свою сознательную жизнь, никогда. 
Иноземец собрался заговорить  с Василием, тот напрягся. Конечно, ничего он им не сделает, тем более безоружный, но такая тревога была инстинктом. Иноземцы находятся в Москве по приглашению князя, под особой охраной, под особыми привилегиями,  нужно быть осторожным. Наконец, они услышали его голос, иноземец говорил  с сильным акцентом, наверное, год он уже здесь жил и какой-то навык у него имелся.
– Скажи, ради Господь, скажи,  туда есть ехать на Вини-ве-нку? – и он указал рукой в ту сторону, в которую он и двигался, но очень неуверенно, сомневаясь.
Василий, – на всякий случай, – снял шапку.
– На Винивенку? Туда, туда. 
Иноземец улыбнулся и Василий с сыном тоже – от того, что напряжение разрешилось.
– Спаси тебя Господь, спаси тебя Господь. 
В таких случаях иноземцы могли что-то дать: полкопейки или какой-нибудь «аксессуар», платок, например. Но этот застеснялся, потому что он ещё никогда вот так напрямую не просил о чем-то «московитов». Василий это понял и махнул ему рукой, а тот кивнул, тронул своего коня и поехал. Феофан смотрел на него, на его диковинный вид и одежду. Кстати, когда иноземец был ещё рядом, то от него ведь ещё  и пахло какими-то  ароматами, то, чего не было не то что у мужчин в их деревне, но и у многих русских бояр. Взгляд иноземца запал ему в душу, словно он приехал сюда из какой-то чудной страны, где все счастливы, где среди людей ходят единороги, и где все время тёплое солнце и нету дождей.
Феофан спросил:
– Тятя, кто он есть? И почему без бороды? И почему вообще выглядит так?
– Иноземец, немец, я думаю. Из Священной Римской империи, из города Вены. К нам такие приезжают, к великому князю. 
– Значит, – обрадовался Феофан, – он  нашей веры?
– Да ты что, какой нашей, папёжник он, оттого и выглядит он так. Они себя христианами называют. Но истые христиане – это мы, русские, да вот греки ещё были. А они – антихристы, папе своему поклоняются вместо Христа. Уу, ты видел какой вид  у него? Бороды нету, волосья длинные, они же выгладят, как бабы, пахнет каким-то зельем от него. Они еретики суть, они давно пошли этим путём, и дальше пойдут, век за веком. И от Христа нашего отступят. А то, что они к нашему князю ездят, – то ему видней, торгуем мы с ними. И ещё – заимствуем из их искусств что-то, чего нам не хватает, ну, пушкарское дело, например.   
Говорить больше не было времени, их уже совсем «заждалось» поле. Бросая крохотные зерна, Феофан шёл и думал, вспоминая слова отца об иноземце-«еретике», «двигал», «сопоставлял» своим подростковым сознанием. «А как же отец говорил, – что Троица это когда люди разные, но они при этом не творят распрю? И как же – Авраам, встретивший странников, – и поклонившийся им?» Василий отеческим нутром чувствовал, что Феофан размышляет об этом. Но никогда не решится спросить, ведь это означало бы прямое несогласие с ним, означало бы «бунт». А как он сам это понимал? Он не видел здесь противоречия. Одно дело – небо, другое дело земля. Там – Троица, Отец, Сын и Дух святой, живущие свободно, полноценно, жизнь их в беспредельности и гармонии пребывает. А здесь – великий князь и митрополит  всея Руси, им лучше знать, кто есть наши враги.  А ты, Феофан, – мысленно отвечая на мысленный вопрос-недоумение сына и как бы благодаря, что он его не озвучил, не «перевёл» его в слова, – а ты, Феофан, привыкай. 







23 февраля 2022 года,
Петербург   




































Единорог пришёл... 
(зарисовка)

Он явился  – белый конь с длинным спиралевидным рогом.
Среди вашей кончающейся, но не кончившейся зимы. 
В ваш пасмурный закупоренный облаками день.
Медленно шёл, стучал копытами, – по вашим грязным, посыпанным песком, с льдинами, улицам. 
Он шёл, и смотрел своими большими глазами, – на вас.
Идущих куда-то в магазин, на работу, очищающих от снега машины.
И вы думали, – ну глупый, зачем ты сюда явился?
Тебе, наверное, холодно?
Зачем ты сюда явился?
В мир, где мы все чем-то заняты? 
В мир, который мы не смогли отогреть для тебя?
Подростки смелись над ним, говоря, что таких животных не существует в природе, и что им в школе про единорогов не говорили; снимали видео и выкладывали  его в сети.
И лишь некая мигрантка, которая даже по-русски не говорила, полная, в возрасте, – обняла его и накрыла принесённым из дома одеялом.
Она гладила его по голове и думала: «Какой ты молодец, что пришёл. Твоя красота погубит этот мир, и так ему и надо».   






25 февраля 2022 года,
Петербург











Гегель и горшок с цветами
(миниатюра)

– Что же это такое – «абсолютный дух»?
Вопрос задал студент, озабоченной не столько философией, сколько сдачей экзамена у этого доцента,  как раз – «настоящего философа» и ещё – настоящего гегельянца. Андрей Николаевич, чувствуя это, но особенно в то же время не осознавая, потому что ему было без разницы, ответил:
– Это важнейшее понятие в философии Гегеля. 
Андрей Николаевич прошёлся вокруг кафедры. Он был сорока лет, среднего роста, в очках и с усами. Все это происходило  в одном из гуманитарных вузов Петербурга, со всеми его «атрибутами»: аудитория была давно не отремонтированной (хотя в вузе были и лучше, но таких было мало), студентов – человек десять. Все они с неопределённой мотивацией: парни нередко шли сюда из-за армии, девушки, – чтобы получить диплом и «стать умнее», сюда их пристроили обеспеченные родители. А он – Андрей Николаевич, – во всем этом сложном ландшафте давно уже нашёл для себя нишу: быть гегельянцем. Гегеля он читал на немецком. Он был убеждён, что и Европа, и Россия переживают проблемы потому, что они не воспринимают всерьёз философию Гегеля, в том числе и сами философы, считая его отжившей, хотя и «повлиявшей на что-то» классикой. Андрей Николаевич верил, что именно Гегель, – как тот и сам говорил, – пришёл к полному  «самораскрытию истины». Жил Андрей Николаевич один, с мамой. На конференциях, и вот, на лекциях, – он говорил очень уверенно, хотя не мог не видеть, что далеко не все студенты его понимают.
– Итак, «абсолютный дух» – это важнейшее понятие философии Гегеля, в каком-то смысле, – это то, что в средневековом богословии называлось «Богом» (студенты записывали, думая о том, как они это потом будут воспроизводить). Если говорить более грубо, то все бытие – это и есть проявление «абсолютного духа», в бытии нету ничего, кроме него. Другой вопрос, что «абсолютный дух» проявляется как бы в разных формах, и это не просто обычная разница, – а качественная разница (студенты записывали с ещё большей тревогой). Сначала это природа – грубо говоря, первое проявление «абсолютного духа»  (он подошёл к очень старой доске и написал там своим не очень понятным почерком – «природа»). Конечно, у неё нету сознания, и, все-таки, она – величественна.   
Он приблизился к окну – тоже старому, с полуразбитым подоконником, и посмотрел на улицу, – на остатки снега позднего февраля ложились первые робкие лучи солнца, «освобождённые» от туч.
– Вот он – «абсолютный дух», - улыбнулся Андрей Николаевич, - И, все-таки, – второй и более высокий уровень проявления – это, конечно, мы с вами, – человек, государство, культура, и особенно – наука и философия. Потому что все, что происходит в нашей с вами в человеческой истории – все войны, разные народы, разные государства, научные открытия, а главное философская рефлексия, которая все это осмысляет, – все это делается ради самопознания «абсолютного духа». Мы с вами – его мыслящие органы.  Все трагедии, что происходят с народами, и контрено лично с вами, все это – мучительный, долгий процесс рождения единой личности – единого субъекта, осознающего самого себя «абсолютного духа». Каждый из вас в своей жизни может выбирать два пути. Либо – отказаться от мышления, и тогда за вас будут мыслить другие: религии, авторитеты, журналисты. Либо – отвоевать, «присвоить» себе мышление о своей жизни и о своих желаниях, о своём месте и роли в этом мире, говорит нам Гегель. Вот тогда – если вы присваиваете себя в мышлении, – то вы и участвуете в работе «абсолютного духа», вы находитесь не на «периферии», а в глубине. То же самое, кстати, относится ещё к обществу в целом, к человечеству в целом. Чем больше оно будет рефлексировать, тем быстрее поймёт, что оно едино. Эти выводы уже в XX веке сделал великий русский философ-гегельянец, живший в эмиграции, – Кожев, который писал, что, по Гегелю,  после Французской революции и ее идей, после торжества идеи свободы, – история человечества кончилась, и все, что остаётся – распространять эту идею свободы по миру. Да, Гегель так и думал. Свобода – это и есть полное самопознание «абсолютного духа». Поэтому Кожев, – придя к этому выводу, – ушёл работать в ООН. Но более важно, чтобы вы сами, лично для себя стали свободнее, погрузились в мышление, мышление это и есть свобода. 
Так он говорил. Словно все вокруг – было против философии и мышления, ленивые студенты и студентки, грязный снег за окном, грязь на самом окне. Но рассказывая о Гегеле, о разных интерпретациях его философии, –  Андрей Николаевич все больше уходил «туда», он словно, – уже сам не желая этого, – открывал некий «шлюз», «волну», и она – «выходила», «окатывала». Он как будто говорил:  «я не знаю, как вы, а я не могу не окунуться в неё, не могу не очиститься в этих Словах» и все – словно разрешалось в них, хотя он всего лишь произносил их.
И вдруг он услышал голос некоей студентки:
– Скажите, а вот этот горшок с цветком – тоже проявление «абсолютного духа»?
Она была полноватой, симпатичной, и очень неплохо одетой. И ещё – она получала второе высшее, так что она была старше своих одногруппников, лет двадцати семи. Задавая с улыбкой свой вопрос, она указывала рукой на один из горшков на том подоконнике, что был ближе к его кафедре. Группа засмеялась, к тому же, – время лекции подходило к концу. Многие думали – ух, наворотил он нам тут философии. Горшок с цветком,  – на который все глядели, а кто-то даже стал снимать его на телефон,– был таким же «убитым», как и все в этой аудитории.   
Он ответил, улыбнувшись:
– Да, это тоже «абсолютный дух», – потом он вспомнил ее имя, – да, Вероника. Ну что ж, будем заканчивать.
Все поднялись со своих мест и пошли к выходу. Вероника задержалась. Они вместе подошли к окну и смотрели, – морщась от отвращения, – на горшок с цветком ближе.
– Да, это же природа, – снова пояснил Андрей Николаевич. 
– Но вообще это не дело – доводить все до такого состояния. 
Ему нравилось, что рядом с ним стоит девушка, озабоченная какой-то неполадкой,  сокрушается. Потом она посмотрела на него и тоже попрощалась. Он остался один. Через десять минут придёт новая группа и он снова будет говорить об «абсолютном духе». Что это такое? Профанация? Сизифов труд? Бросание зёрен на глинистую почву? Он стоял и смотрел на горшок с цветами…  Да, вот такие горшки – штампуют миллионами, для миллионов таких же безликих мест в «образовательных учреждениях» России. Горшок был из твёрдого пластика, темно-коричневого цвета, весь в трещинах и пыли, а цветок – это было что-то «ползущее», на полметра, темно-зелёного цвета. Андрей Николаевич даже не знал, как «это» называлось. Земля в горшке, – питающая это растение, – была затвердевшей, и тоже пыльной, как и горшок, и сам цветок. Он стал думать не о Гегеле, а вот об этом горшке (эх, зря, вот так и сходят с ума, наверное). Сколько раз его переносили из одной аудитории в другую. Сколько пыли на нем оседлало. Сколько он слушал вот эти лекции по философии. Сколько он  перевидал студентов, глупых и умных. Сколько раз он был свидетелем взлётов и падений – какого-нибудь очередного философа, поклонника Гегеля, или Канта, или модного Хайдеггера. А что если его, Андрея Николаевича, – жизнь, – это и  есть такой вот поставленный в «убитой» аудитории горшок с цветами (в холодной огромной России)? Задвинутый, пыльный, стандартный и даже в  грязи тоже стандартный.  Никто не жалеет этот горшок с цветами, никто его не поливает, анонимная единица.
Слава Богу, что потом пришли студенты, и он должен был в них «уходить».
На следующий день  снова были занятия. Привычное воодушевление у него было, но – слабее. Словно он чего-то ждал и при этом не мог понять – чего. Среди групп этого дня –  была и та самая «вчерашняя» группа. Перед началом занятия, ещё до других студентов, – вошла она, Вероника. Причём он сразу «считал», что она выглядела лучше, чем обычно – белая блузка («блузка» – он что, знает такое слово?), и лицо было незаметно, но больше накрашено. Она чуть краснела от стеснения, потому что в ее правой руке был – горшок с цветами, новый, светло-коричневого цвета, и земля в нем была свежая, и цветок тоже, конечно, новый, – это была светло-зелёная «горка» какого-то растения. А как от него пахло – лугом. 
– Вы что? Зачем?
– Ничего-ничего, Андрей Николаевич. А с учебной частью я договорилась, они разрешили.
Вероника взяла старый горшок и переставила его далеко, на другой подоконник, а на этот – ближайший   к его  кафедре – водрузила новый. 
 – Спасибо, спасибо. 
Он был рад, словно это не горшок с цветами заменили на что-то новое и свежее, а его самого. Теперь, ведя лекции, он все обращался глазами к этому цветку – было за что в этой аудитории «зацепиться глазами». 
Однако он вдруг понял, что, кроме радости, у него возник ещё и страх. Эта Вероника, – которая теперь смотрела на него по-другому, хотя и ничего больше не делала, и не говорила, «вторглась» в его жизнь. Все в этой его жизни было «пригнано», «заезжено»: слова о Гегеле, не очень большая зарплата, еда, книги, мама, и тут вдруг появилось что-то новое.
Но в какой-то момент на лекции у вечерников, – снова говоря группе о том, что «абсолютный дух» – это всегда что-то твоё, что мы всегда должны быть свободны и познавать этот дух в себе самих, – он понял, что он-то как раз его и отказался «познавать». На следующий день на занятии с ее группой, он, волнуясь, тихо, почти неслышно,  сказал ей:
– Останьтесь на минуту. 
Она тоже заволновалась. Когда ее группа ушла, она, обычно так много говорившая, молчала. И услышала его голос:
– Ну что, готовы Вы к экзамену? Понимаете Вы Гегеля?
– Да ни фига я не понимаю… 




26 февраля 2022 года,
Петербург






























Солнце есть, оно здесь...
(стихи в прозе)

Я все как-то не верил, – смотрел в окно, неужели сегодня уже солнце раздают?
Вышел на улицу – и правда, раздают.
Так что, не проблема было придумать себе, ради чего выходить. Типа вынести мусор, сходить в магазин – типа я голодный, помру без сосисок.
Лишь бы – убедиться, потрогать.
Не проблема ходить по грязи и льду, спотыкаться, падать.
Не проблема – видеть людей, «расслабившихся» в выходные.
Не проблема даже – «зафиксироваться», быть «сфотографированным» самому в их глазах.
Лишь бы – мне никто не мешал «слизывать» солнце с грязного асфальта.
И думать – Солнце есть, оно здесь… 





27 февраля 2022 года,
Петербург













Комедийная хоромина, 1672 год 
(зарисовка)

Да, это было что-то совсем новое – здесь, в Москве. Царь и великий князь Московский Алексей Михайлович вообще-то был очень набожным, особенно таким он себя показывал своим подданным. Но Запад – был рядом, и он был сильнее, и в культурном, и в военном отношении… Так что Алексей Михайлович вынужден был приглашать оттуда воинов, лекарей, нередко это были итальянцы, но особенно часто  немцы, так что в Москве уже давно возникла Немецкая слобода. Да, патриарх и епископы сопротивлялись, ну и что… (в целом, возникал вопрос, не ждёт ли Русь «обвальное заимствование» у этих самых немцев, не сделает ли так уже его сын – Феодор, или Пётр? но это уже – не его, Алексея, проблемы). И, вот, наконец – их «феатр», «комедия». Этому особенно сопротивлялась церковь, указывая, что «комедия» та есть «сатанинская насмешка» над службою божественною. Но уж больно царь хотел это видеть, завести у себя при дворе.  Вся Европа, все дворы европейские  – в комедиях и в «феатрах», а мы, русские, – хуже, что ли? И опять они правы будут, когда пишут о нас в своих книгах, – мол, варвары они, схизматики, то есть, раскольники.
Помимо этой мысли было и ещё что-то, хотя Алексей Михайлович не мог сам себе это оформить в виде чёткого вопроса, – или боялся? В «феатре» было что-то,  человеческое,  да, именно так. Они здесь, в православной Москве, уж слишком все «ушли» от него, от этого Человеческого. «Ушли» в попытку стать ангелами, «ушли» в посты, в молитвы, в службы, и ведь он сам, Алексей Михайлович,  – в отличие от многих русских царей, – очень часто постился и ездил по монастырям и подолгу в них гостил. И в итоге, он же и затосковал по Человеческому. В «феатре» показывали человека с его страстями, и пусть все это, – как правило, – было по темам из Святого писания, но даже и в них «комедия» открывала что-то человеческое. Кстати, – в том числе, – и женское, потому что первой комедией было «Артаксерксово действо» – рассказ о еврейке Эсфири. Поэтому немаловажной причиной устроения «комедии» было то, что его дочери, царевны, а их было много, – давно устали сидеть в своих покоях и ездить молиться, ведь и выйти замуж они не могли, потому что все иностранные женихи – иноверцы,  такова была их судьба. 
Скажем ещё, – как  все это происходило.  В огромной палате Кремля – высокие потолки, горят свечи. Слева сидения для них, для царя и его семьи и ближних бояр. Справа – сцена, но без кулис. Сделал это все, по его царскому поручению, – немец, пастор Грегори. «Скоморохов», – актёров, – было много. Почти все они тоже были немцы (но обучали этому и русских). И вот они в разных сценах представляли действо, Грегори же «вёл» его своими пояснениями. Говорили они все по-своему, – а толмач стоял рядом и переводил. Ещё, конечно, -пели, и играли на инструментах.
Ни Алексей Михайлович, ни его семья не знали, что любой западный придворный, побывав при такой «комедии», поморщился бы: у них «феатры» уже ушли дальше, но русским было все равно. Важно другое. Ты вот сидишь и смотришь на «скоморохов» этих, актёров – и слушаешь их, и внимаешь им, и веришь. Хотя вроде ты же знаешь, что это обычный немец, или русский, и он сегодня тебе кланялся перед «комедией», но ты понимаешь, что сейчас он не «скоморох», не актёр, – а вот еврей Мардохей, который борется против Артаксеркса, или вот эта немка – юница красивая,  – Эсфирь. И ты чувствуешь, что  что-то здесь происходит, и что ты «перенёсся» туда, в ту древность, в которую особо и не верил. Поэтому ясно, почему патриарх их всех здесь ругает. 
Так воспринимал это он, Алексей Михайлович, – царь, сорокатрёхлетний мужчина, а уж как это делали они – его жена царица Нарышкина и все его дочери. Они, конечно, сидели сзади, никогда спереди, но царь буквально чувствовал, – что как только начинается «комедия», – так  его женщины перестают дышать, они полностью «уходят» «туда». Они смотрят на представление как на что-то такое, чего у них давно не было, что им запрещали и вот – почему-то дали, и они удивляются,  почему. 
Какие ещё были представления? «Олофернова комедия»  про Юдифь (снова для жен).  «Баязет и Тамерлан» (сие напротив, для нас, для рода мужеского).  «Малая прохладная комедия об Иосифе» (в ней соблазняет героя сего зело красивая девица). «О Бахусе и Венусе» (сие про богов греческих, редко, но такое бывает).   
А что же сегодня будет? Все зрители снова в сборе. И Алексей Михайлович, и царица, и царевны, и избранные бояре, тоже с семьями. Тем более,  все понимают, что  идёт сырная седмица, «масленица», скоро Великий пост. Уж, конечно, в Великий никакой «комедии» не будет, это всем даже и без запрета патриарха ясно. Эх, «масленица», конец зимы и начало весны, все уже тает и капает. Как же премудро устроен мир Божий: после  зимнего солнца, оно на глазах становится другим, приближается, греет, и буквально, – есть такое наше слово – «ласкает» тебя. И все – от царя до холопа, до раба крепостного, – равны в этом. И здесь тоже – премудрость Божия.   
Итак, что же сегодня? Пастор Грегори – этот старый плотный невысокий немец, такой уже привычный для них, что он всегда открывал что-то новое, – царицам он верно казался неким волшебником, чародеем, но даже в его глазах сегодня было что-то необычное. Между тем, – остальных актёров ещё не было, он стоял на сцене один. И вот он заговорил – на своём немецком, а русский толмач – молодой русский парень с умными глазами, – громким, но все же спокойным  голосом, – переводил всем.
– Сего дни поведаем вам, высочайшая публика – комедию о герое греческом Орфеусе. Сочинил об оном великий сочинитель итальянский Монтеверди.   
Вышли актёры, музыканты.  «Орфеуса»  представлял молодой красивый немец,  он, кстати, был немного самовлюблённый, особенно в других спектаклях. Эвридику – действие с ней еще не началось, но она вышла для представления, – играла уже русская девушка («вот – думал о ней иногда Алексей, –  за чью душу я дам ответ на Страшном суде»). Была она очень глупой и смешливой. И все это про них обоих знали. Но вот здесь и сейчас – перед их взглядами, «в их глазах», и, значит, – и не только в их, а и вообще, – они становились другими. «Комедия» началась, на сцене остался один «Орфеус». Грегори отошёл в заднюю часть сцены, но не далеко, и принялся рассказывать о происходящем, толмач переводил, музыканты играли и пели.
– Орефус был сыном великого греческого бога Аполлона. От бога того он был зело искусен в игрании на лире, ибо она у него была златая.  (В этот момент «Орфеус» на сцене делал «загадочное» лицо и перебирал струнами лиры, музыканты за него играли.) Лирой тою он мог – усмирять тварей,  двигать деревья и камения громадные. Все они не могли устоять перед лирою его златою (среди актёров были такие, что изобразили эти «камения» и этих «тварей»). 
– А однажды встретил Орфеус прекрасную Эвридику, деву великой красоты и грации (тут и выскочила на сцену та русская «скороморошка», было видно, что она даже и не очень понимает, – что к чему), –  Они поженились.  И жили в радости. (Снова много музыки.) Но во время оно Эвридика гуляла, веселилась, – и тут укусил ее змий. 
Царица, сидевшая позади Алексея Михайловича, громко охнула:
– Ойй, Господи помилуй.
А царевны, – поскольку не могли себе это позволить – просто издали звук, который еле смогли подавить. Но и сам Алексей – и его бояре, те, что сопровождали его в битвах, - тоже, разиня рот, – смотрели на бедную Эвридику. А та, – падая на пол, словно мёртвая, между тем, смущённая таким вниманием, – покраснела, но  держалась как могла, чтобы не сбиться, не отвлечься, да и не засмеяться по глупости.
Дальше все летело с какой-то скоростью, на одном дыхании – зрителей, и – вошедших из-за их внимания в раж актёров. Грегори рассказал, что Орфеус сделал невозможное для Эвридики, – спустился за ней к мёртвым, в царство Аида. И сыграл там  для Аида и Персефоны – свою самую лучшую песню (музыканты, – играя эту песню, – видели слезы зрителей). Аид отпускает Эвридику, но Орфеус, обещавший не смотреть на нее здесь, в царстве смерти, не выдерживает и поворачивается. Эвридика остаётся здесь навсегда.
Актриса, что ее играла, увлёкшись,  уже и правда ревела, словно у неё корову украли. Так же плакали и зрители, и царь в том числе, думая при этом: «о чем я плачу? дурак… завтра пожалею об этом…» Но он смотрел и плакал, стараясь только, чтобы сидящие рядом не видели его слез, – падающих в его полуседую бороду.
– Как же заканчивается сия комедия наша прохладная? («Орфеус» снова был один на сцене.) Герой наш пел свои песни, но они были полны тоски по Эвридике. Раньше он пел о жизни и радости, а теперь – о смерти. Так что,  явились дикие звери и растерзали Орфеуса (актёры, представлявшие зверей, те, что раньше улыбались ему и его песням, – теперь осклабились и «пожрали» его). Так он и встретился уже навечно с Эвридикою. 
«Умершая» Эвридика показалась на сцене, и обняла «Орфеуса». В музыке, которая это сопровождала, было что-то победное, но и грустное одновременно. Кажется, что оба актёра, – и самовлюблённый красивый юноша немец «Орфеус», и глупая девка Эвридика – оба на глазах помудрели,  словно прошли сквозь царство Аида. 
– А музы – дал последнюю реплику Грегори, вышедший теперь к ним вперёд сцены, заповедали нам славить Орфеуса, и лиру его, и любовь его. Лира наша поёт, когда нам радостно, и поёт, когда нам тяжело. 
Алексей Михайлович, его семья и бояре, – и все сидевшие зрители – вдруг захлопали. Такое не было здесь уж совсем впервые, но этот обычай был ещё нов, часто люди стеснялись. Но не теперь. 
Царица подбежала к супругу, одетая по всей церемонии, но – в противоречии этой ее царской одежде, – на ее лице были слезы и радость. Она не могла ничего сказать, взяла мужа за руку и пожала ее. По протоколу она не могла на людях так делать.
Все царевны  тоже подошли. Особенно волновалась София, с немного полным лицом, – но живым. Она целовала руки отца. «Вот, она делает это от сердца, – подумал он, – разве не стоит такое того, что патриарх его ругает за «комедию»?
– Батюшка, батюшка. 
– Ну, чего?
– Благодарю Вас, батюшка.
– Да понял, внял я.
Он увидел в ее глазах что-то бесконечно живое, полное чувств, ведь излить их было им, царевнам, некому. 
– Батюшка, это что-то новое? Да?
– Да.
– Что-то совсем новое? – она попыталась выразить словами, но словно боялась оступиться, – и любовь, и пение чудесное, и смерть. 
– Да. Да успокойся, отроковица. 
И вдруг они крепко обнялись. Это тоже было совсем не по протоколу. А ведь и правда, – что он  знает о ее мире, об их мире? Сидят там в своих палатах, «стянутые» правилами, – и как русские и тем более как царевны, – и вот к этому ее, их миру – женскому, девическому, – он вдруг прикоснулся.
Немец Грегори смотрел и мудро улыбался.
….
Царевна София войдёт в историю не только как регент при царях Иване и Петре, но и будет известна своим очень «головокружительным» романом с  князем Василием Голицыным, с которым они будут активно обмениваться любовными письмами. А когда она в монастырском заточении будет тянуть последние годы жизни, кто знает, не вспоминала ли она о пребывании «Орфеуса» в Аиде? 
Царь Пётр, – сын  Алексея Михайловича, – «обвалит» Запад на Московию, так что она станет империей с новой, европейской, столицей. И ещё, – он откроет первый в России публичный, а не закрытый «феатр», который будет называться – «Комедиальная храмина». 





6 марта 2022 года,
Петербург













Этот конечный мир 
(стихи в прозе)

Однажды в августе – он ехал в электричке. День был хороший, светлый, и народу в вагонах – немного. Вагон был не самым новым, и, всё-таки, «относительно» комфортным. Все «складывалось» в его сознании, в его восприятии, и в восприятии всех людей, как будто это было кино. 
Стук вагонных колёс по рельсам, словно убаюкивающая музыка.
Полностью открытые верхние части окон, в которые влетает ветер, хотя все равно было душновато.
Стекла окон – в целом чистые, хотя иногда со следами скопившейся пыли.
Движение, видное за этими стёклами – сосен, травы, редких холмов, частых болот, машины, стоящие на переезде с поднятым шлагбаумом, люди, – уменьшенного размера, – попадающие иногда в твой обзор на шоссе, или во дворах своих домов. Среди этих людей – иногда подростки, дико выглядящие и бегающие, или – «алкаши» с темными лицами.   
А здесь, в вагоне, – распределённые по сиденьям человек тридцать. Кто-то – из молодёжи – в «телефоне» и наушниках, пенсионеры, возвращающие с дач. Да, их больше. Кто-то из них разговаривает, кто-то молчит, и, кажется, недовольно, уставшими глазами смотрит на всех. 
И в этом качании вагона, в мелькании сосен – чистое небо с редкими облаками, небо как свидетель, небо как перспектива.
А он – сидел на своём месте, и был носителем всего этого «субъективного мира»,  так же, как и все здесь сидящие.
Но он при этом, конечно, – читал в ридере книгу, видимо, какого-то русского классика.
И вдруг, – он словно услышал его голос: «Хватит уже, хватит уже читать, мы здесь завидуем вам, мы все здесь смотрим на вас и завидуем, – хотя и не чёрной, а белой завистью. У вас там – конечный мир,  вы – живые, вы – дышите, и вы умрёте, а ещё у вас есть зима и приход весеннего солнца. Вы можете ошибаться, испытывать страх, можете ощущать пустоту и бессмысленность, а у нас всего этого нет. Вы едите и ходите в туалет и мучаетесь, боясь, что вас «припрёт» в туалет вот в таком общественном месте или – наоборот, – что у вас будет запор, и вы думаете, – чего же стоит жизнь, если она сводится вот к такому? Но это и есть жизнь, это и есть ваш конечный мир, ваша незаполненность, ваша великая пустота». 
Он отложил ридер в сторону. И, не привлекая внимания, – глянул вокруг себя на другие сидения. «А ещё, – услышал он снова «их» голос, – у вас есть глаза, вот такие, которые на тебя сейчас смотрят, когда ты вот так оборачиваешься вокруг. Большие и узкие, выразительные и усталые, заинтересованные и полусонные. И в каждом – тоннель взгляда,  в каждом жизнь пульсирующая. Куда ты можешь «деть» их глаза? Их жизнь? В какую книгу ты можешь это «засунуть»? На что ты можешь их променять? Живи – вашей конечной жизнью, вашим конечным миром, пока ты не стал бесконечным». 






8 марта 2022 года,
Петербург



























Весна для Ивана Грозного
(историческая зарисовка)

Он просыпался, и не хотел просыпаться. Его царская опочивальня здесь, во дворце, – была такой привычной для него: небольшое помещение с низкими крутыми каменными потолками.  Над его царским ложем, – занимавшем почти все, кроме небольшого столика и «шкафа» для одежды, – высились связанные в узел красивые ткани.
Да, тяжело просыпаться, когда тебе уже пятьдесят с лишним лет. Его узкое длинное тело – с огромными глазами на лице, и большим носом, было одето в исподнее. Эх, может, позвать слугу, – который ночью, по его повелению, – вышел в свою клеть? А ладно, потом распечёт его. 
И, все-таки, слава Господу Иисусу Христу, что оставляет его, окаянного, жить, хотя уже ясно, что заберёт его не сегодня-завтра.  На дворе уже 7084 год (1583), он правит уже пятьдесят лет, ну или, начиная с подросткового возраста, – сорок. Как они здесь – его бояре, люди его двора – Бельский, Годуновы и другие, – как они «скачут» вокруг него,  думают, что будет дальше. А он ведь всю жизнь казнил бояр – за то, что они плели заговоры против него. И вот, он понимает, что Москва будет ПОСЛЕ НЕГО. Когда-то он, в малых летах, торопил боярский совет, чтобы занять их место. А теперь его будут «торопить». Невозможно, невозможно. А тут ещё – болезни, как проявление и предвестие этого его ухода. Болит спина, ноги, так что он большую часть дня не может передвигаться сам, его передвигают на носилках (сегодня, правда, – слава Богу, – получше).   
Страшно просыпаться, и видеть этот низкий крутой потолок. Потому что  каждый раз он словно задыхался, он как будто хотел опереться на что-то и не мог, «падал». Он не способен был сказать, что это за выросшая пустота, и, наконец, однажды признался себе – и это этого стало ещё хуже, ещё «безднее», – что это власть, за которую он все время боролся. Боролся с реальными заговорщиками, но и с нереальными, выдуманными тоже. По сути, все его царствование, – это был огромный, безостановочный бег, на невозможной скорости, огромный механизм, как играющая шарманка. И так получилось, что и он сам, и люди при дворе, и вообще все подданные, –  привыкли к тому, что он, царь Иван, – это безостановочная «машина» смерти.  Что значит править, сидеть в Кремле, или здесь, в ещё одной его резиденции – Александровой слободе? Это значит убивать, «производить» смерть.  Сначала, двадцать лет назад, – когда он заподозрил бояр в том, что они «извели», отравили его первую жену Анастасию, – убивала бояр созданная им гвардия опричников, потом – убивали самих опричников, в конце, – то есть, сейчас – снова бояр и снова опричников. «Температура» террора ранее была выше, сейчас меньше, но – он никуда не делся. Как будто Иван выпустил какого-то демона из ада, но сделал это во имя обоснованной цели – и правда, нужно было бороться с этими боярами. Иван думал, что он может этого демона приручить, и ведь действительно  – казней стало меньше в последнее десятилетие. Да, а с другой стороны, – это просто значит, что бояр уже убито достаточно и  что люди и он сам  устали от казней. Чувствует ли он себя как человек, который в здравом уме начал террор, выпустил демона, а затем с трезвой головой сказал себе «стоп», и все остановилось? Эта мысль – насмешка. Он чувствует себя совсем другим  человеком, – изнасилованным, опустошённым этим выпушенным им демоном, и всю своё царство – тоже – изнасилованным и опустошённым. Он чувствует себя человеком, заигравшимся с демоном, человеком, который выпустил его и теперь – не владеет им, пусть даже казней меньше, все равно – он полностью в его власти. 
Что будут писать о нем летописцы будущих времён? Что он сделал многое? Да, присоединил Казань, Астрахань, Сибирь, создал войско стрелецкое. А ещё, что каждый месяц, – даже и вот сейчас, когда он уже болен и при смерти сам, – казни все равно продолжаются. Одна группировка у власти, – вроде бы закрепившаяся, – вдруг «падает», как и десятки до неё. Вот есть люди, обуянные страстями, – то есть, чревоугодники, прелюбодеи, винопийцы (он, кстати, тоже к этому причастен, но он за это не переживает), а он – обуян страстью к убийствам. И словно он хочет сказать своим приближенным, и народу – ну ладно уже, потерпите, ведь, когда я был моложе, в начале, больше терпели. Можно ли было – бороться с боярами по-другому? Кто его знает. С другой стороны, – Москва всегда ведёт войну, и как ты будешь бороться с боярами в таких условиях без казней? Но уж по крайней мере, можно было не творить их в таком количестве. Все эти вопросы – слишком важные для него, чтобы он о них думал.
В этот ранний час к нему уже приходила жена. И вот она появилась – одна, без слуг. Молодая женщина, тридцати лет, – одетая тоже в исподнее, в шёлковую серого цвета рубашку, но она в ней, – в отличие от него, старика в своём нижнем белье, – конечно, выглядела отлично, «ласкала взор». Мария Нагая была его седьмой женой. Она представала для него в двух, что ли, «видах»: там, в официальной обстановке двора, среди его приближенных, она вела себя как «царица», но здесь, в его покоях – была другой, была женщиной и человеком, и он за это ее ценил и даже доверял ей. Вот и сейчас в ее улыбке было что-то поддерживающее.  Хорошо, что она пришла, что она здесь.
А, с другой стороны, он сразу начинал вспоминать, что у него было с жёнами и с детьми, все это сразу вставало комом в горле. Мария это понимала, но ничего не говорила на эту тему.          
Та, первая жена – Анастасия, – может, она казалась ему первой и единственной, «настоящей», а то, что у него было потом, – семь жён, все это на так уж и важно? Он лихорадочно искал ее? Да, когда Анастасия была жива, он был молод, и казнил мало, и удачно воевал, и делал преобразования в царстве, и доверял советникам, – они с ней словно жили в раю? А потом Господь изгнал его из рая,  и он сошёл с ума? Как ещё объяснить, что три года назад он, разгневавшись на нарушение правил, забил своим посохом беременную невестку, и сына Ивана, принявшегося защищать ее? Ивана, которого он воспитывал, «холил и лелеял», тем более что он был от неё, Анастасии, наследника, ведь другой сын Феодор был слаб здоровьем и на эту роль не подходил? Это называется – настолько сильно берег, что сам прибил. В глубине души  он понимал, что то, что он сделал с сыном и невесткой, – не просто его известная всем «гневливость». Нет, это другое. Та машина смерти, бесперебойный «станок», который он сам уже не может остановить, и как заворожённый смотрит на него, – словно испытывая, можно ли дальше, можно ли ещё, – та машина и поглотила его сына Ивана. Смерть всегда казалась Грозному  чем-то безличным. Но лик Ивана, – все время стоял у него перед глазами. Как это можно было взять и живого Ивана – «остановить»? «Остановить» его жизнь, его пульс, его дыхание? Он сейчас был уверен, что он, царь, – мёртвый, а Иван живой.
Тем не менее, – он жил, и женился, и жены рожали ему других детей, и вот эта Мария Нагая тоже родила Димитрия. Может, Бог даст хотя бы ему долгую и мирную жизнь? И все же, для него все эти его жены и дети – после Анастасии и после Ивана, – были словно в «пелене», словно это не его жизнь, они были «заменой».
Сейчас Мария села в ногах его постели, потёрла своими ладонями под одеялом его ноги – его больное место:
– Ну как, Иван Васильевич, почивали?
– Слава Богу. Эээх, вы-то все молодые,  вам оставаться здесь. 
– Ну хватит тобе.
– А мне – «туда» уже скоро, представать перед Отцом небесным и господом нашим Иисусом Христом.
Мария перекрестилась и зевнула, она бы ещё немного поспала, но вставала с петухами ради него. 
– Знаю, что ты готовишься. Да рано ещё, – батюшка наш. (на самое деле, все понимали, что не рано, что этот «ураган»  должен, наконец, «затихнуть», и хотя она лично с его смертью очень многим рисковала, потому что партии при дворе ее «задвинут», так вот даже она понимала, что всем будет спокойнее без него) Знаю, – готовишься. 
Она, конечно, была в курсе, что в последние годы, кроме того, чтобы заниматься своими царскими делами, – переговорами с английским послом, ожиданием войны со Швецией и пр., – Иван делал то, чего он не делал никогда: рассылал по всем монастырям «синодики», в которых его писари указывали имена казённых им людей, причём за все своё правление. Он делал это «волнами», сначала одни списки, потом ещё другие, он все время к этому возвращался. При этом и казни тоже не остановились. И ещё – он давал на этот «помин» в монастырях огромные деньги, золото, украшения,  при  том что страна была нищей после опричнины и многолетней Ливонской войны.  Некоторые бояре – возмущались такими тратами (тоже заговор готовили?).
– Не бойся, батюшка наш, Господь милостив.
– Да, знаю. 
Чем эти слова были для неё, дочери боярина, ещё и ставшей царицей? Просто словами. А для него? А для него это были слова, в которые он… не верил. Поразительно, что Грозный вроде как был самым религиозным московским царём, он знал писание, труды святых отцов, знал службы и посещал их постоянно. Он даже опричников превратил в какой-то «монашеский орден», сочинял церковные каноны, – в том числе и «канон Ангелу Грозному». А как он любил спорить с инославными, с этими лютеранами, и латинянами, спорить, защищая православие. Он постоянно молился, и постоянно упоминал в своих письмах «Бога». Но вот теперь он «уперся» в смерть, и решил, что Бог не может быть другим, – кроме такого, каким он, Иван, – был человеком и царём. Надо его «задобрить», «умилостивить». За этими лихорадочными навязчивыми приказами монастырям «молиться» – и богатствами, которые он давал на это, – мы видим человека, который, – словно «тычется» в совершенно незнакомую ему «землю». А? Что там?  Там так же, как в его душе? Там так же, как он относился к людям здесь, в этой жизни? Да, значит, – там ад. Хотя его разум говорил ему: я делал это не ради себя, а ради царства, ради великой Руси, и он, кстати, – много лет назад – действительно в это верил, он считал, что другого объяснения и нету. А сейчас – это была насмешка разума. Ну и давай, двигай «туда» с этим оправданием, вперёд. Было страшно, и он чувствовал, что если бы он в жизни вёл себя по-другому, – то у него в душе было бы место для чего-то другого, – кроме жуткого страха и «разумного» оправдания. Он не понимал, как «взаимодействовать» с этим Богом, – о котором он всю жизнь говорил, писал, которого защищал.
Все эти переживания сейчас захватили его. Да, день начался. Мария, как и всегда в таких случаях, перестала его «утешать словами» и, – робко, боясь, не навлечёт ли она его гнева, – пересела к нему в голову. Иван приподнялся на подушках. Мария обхватила его затылок и лоб ладонями. Сейчас он… заплачет. И действительно, по его лицу – старому, немытому, в пёрышках, выпавших из подушек, – потекли слезы. Сказать кому, что вот, царь Иван Грозный, – а он уже тогда был так прозван народом, – плачет на руках жены – не поверит. Она знала, что если она хоть словом заикнётся о том, что он вот так часто по утрам плачет, – даже своему отцу, даже самому ближнему кругу, – то ей не жить. Но даже и слезы не утешали его до конца. Потому что он вдруг подумал: а ведь это могла бы быть не седьмая незаконная жена, а первая, Анастасия, и рядом был бы их сын Иван, и он бы, – а на «болезный» Фёдор и малолетний Димитрий, – здоровый, взрослый, наследовал бы  сейчас ему, и не было бы всей этой пустоты, этих «дырок», оставшихся от людей. А так, реальность казалась ему игрой скоморохов. И он сам – скоморох, кровавый скоморох, кровавый юродивый. Обнимающие его руки Марии, – все равно были чем-то ненастоящим, «параллельным» той жизни, которая должна была быть.   
И вдруг он понял, что за окном, – оно было небольшим, в середине стены, – что-то происходит. А это ведь весна. Солнечные лучи уверенно проникали через стекло, ложились на пол, и пели птицы. Все это – пришло, и сразу заняло место, в природе и в душе. В этот момент он – только на один миг, но ему и этого хватило, – понял, что Бог, к которому он скоро придёт, совсем другой, что Бог не будет ему мстить, что Бог неуловимый, и что он его не знает и никогда не знал в своей жизни. И это хорошо. 






12 марта 2022 года,
Петербург
















Миниатюра в одну строку

Сталин бросил окурок на землю.





13 марта 2022 года,
Петербург























Почему Хрущёв это сделал?   
(историческая зарисовка)

Накануне этого последнего и секретного заседания XX съезда, на котором готовился его доклад о Сталине, то есть, «о культе личности и его последствиях» – он, конечно, плохо спал. В его дворце-резиденции, куда он переехал после смерти того самого Сталина – поддерживали тепло, но стоял конец февраля, так что иногда он кутался в одеяло.  Жена Нина спокойно спала рядом. 
Вообще у него редко бывали бессонные ночи. Крепкий малороссийский крестьянин и рабочий, высоко поднявшийся по партийной линии, строивший «социализм» во время пятилеток вместе с другими высшими членами партии, приспособившийся к его, Сталина, руководству, проведший на фронте войну, выживший и на фронте, и в борьбе за власть. Сейчас ему было шестьдесят два года, он был не таким чтобы позволить себе не спать.  Активный, почти агрессивный, часто огрызающийся.      
Но вот сегодня – не спалось. Он поднялся с кровати и подошёл к окну, – длинному, уходящему к высокому потолку, отодвинул прозрачные тюли – и посмотрел в него. И Москва-река, и весь город открывались отсюда, с небольшой высоты, своим видом (где-то ходят невидимые ему часовые вокруг дворца). Вот она – Москва, горящая огнями улиц, надписями  «метро».  Он любил и хорошо знал Москву. Ведь, «отруководив» на Украине,  он был  переведён сюда и  долгие годы возглавляя московскую парторганизацию, как бы сказали на Западе, – он был «мэром» Москвы. В это время и строилось метро, и трамвайные линии, строились заводы, в Москве становилось все больше жителей. Только Сталин,  который поддерживал его и которого он  поддерживал, – года с 34-го становится совсем другим человеком. Он «сидел» здесь недалеко, в Кремле – и «тянул» свои нити, щупальца. Он все чаще вместо заседаний Политбюро, членом которого был и Хрущёв, пил и заставлял их пить вместе с ним, и – начал бороться с «врагами». Если раньше с ними спорили, и называли «оппонентами», то теперь «выявляли» и уничтожали. Это была какая-то страшная «свистопляска», карнавал, искажённая реальность,  в которую Сталин погрузил партию и страну.  Хрущёв был атеистом, но он видел, что Сталин вдруг открыл им какой-то ад, словно это была фантасмагория, сон-кошмар. Люди из руководства партии и советских органов, или – из Красной армии,  – люди, которые работали здесь, в Москве и на местах, которых все знали, и все им доверяли – вдруг словно «проваливались». Газеты, вчера восхвалявшие их,  писали о них на следующее утро как о врагах или вообще не писали – они  «исчезали» из общего поля зрения и от них оставались слухи, о том, когда их арестовали, куда отправили в лагеря или как их расстреляли. И при этом все они, руководители, – славили «великого творящая Сталина». Иногда возникало ощущение, что вся эта машина работает сама по себе, даже без воли Сталина, хотя это было не так.
Он сам, Хрущёв, – участвовал в этом, и боялся, за себя и свою семью. После работы здесь, в Москве, его вернули на высший руководящий прост в Украине – и скольких там местное НКВД – при его, конечно, участии, – «обновило» из руководящего состава, да, это на его совести. Ну и он тем более ещё верил тогда Сталину, как и все советские люди. 
Верил и боялся. Он был тогда, – в тридцатые годы, – молодым руководителем, сорока лет, – и уже к этому времени сложилась система: вокруг Сталина были разные группы влияния, и они конкурировали между собой. В разное время в этой борьбе проиграли, «провалились» в аресты и расстрелы очень многие: Ягода, Ежов, Жданов (не расстрелян, но умер странной смертью), Воскресенский. Стабильны были только – Берия, Микоян, Молотов (путь он и «ходил по грани» в последние годы жизни Сталина), Ворошилов, и вот он – Хрущёв. В то время он, помимо государственных дел, был озабочен одним вот этим своим «кровавым групповым выживанием».
А потом – пришла война. Словно это Бог, – хотя Хрущёв в него не верил, – наказал Сталина и СССР: за бесконечные пьянки, за бесчисленные памятники во всех городах, за общую самоуверенность в том, что наша армия легко перейдёт в наступление на врага и займёт  Берлин. И вот, чуть ли ни их армия заняла Москву.
Война очень многое изменила. При этом он, Хрущёв, – был на фронте, – а Сталин «сидел» в Кремле и «руководил» оттуда, со всеми последствиями этого «руководства». И, все-таки, Хрущёв чувствовал эти изменения. Как советские люди – и руководители – становились сильнее, живее, переставали витать в облаках культа личности, да и сам Хрущёв был одним из таких руководителей. Война сначала чуть не угробила их всех и страну, а потом – вырастила, подняла, они все уже по-другому смотрели друг на друга. 
Но Сталин после войны на несколько лет отчаянно, – будучи уже очень старым человеком, – пытался все вернуть. Началась борьба с «космополитами», то есть, с евреями (и это при том, что мы победили фашизм!), провели «дело врачей (тоже – евреев), и ещё – все должны были читать теоретические произведения Сталина об «экономике социализма». Однако сам Сталин даже в Кремле перестал жить,  и, по сути, переехал на дачу, в резиденцию Кунцево. Страна замерла – в ожидании. Новых репрессий? Нового безумия? Да нет, на самом деле, – хотя советские граждане верили в Сталина, но в глубине души – в ожидании его смерти. В голове Хрущёва, когда он вспоминал все это сейчас, – глядя в окно на ночую Москву, «дышащую» огнями, – вдруг всплыл один эпизод. Году в 50-м Министерство госбезопасности  доложило им всем, и Сталину тоже, что в Кунцево, где была вот эта дача вождя, в местном посёлке была школа и в ней – несколько старшеклассников, которые, это поразительно,  собирались его убить, по дороге из Кунцево в Москву. Да, МГБ часто выдумывало такие дела, но это была правда, это чувствовалось по материалам, и потом позднее Хрущёв это проверил. А МГБ дождалось,  когда они закончили школу, стали студентами, – и всех расстреляло. Бедные ребята. Они задумали его убить, потому что он «предал идеи Ленина, идеи коммунизма».
Да, Сталин  всех нас поимел, и его, Хрущёва, тоже, и он – несёт это в себе.
Почему так произошло? Ведь когда великий Ленин крушил старую Россию, и начинал строить новую – все так хорошо начиналась? Все советские люди, – и он, уж тогда совсем  молодой, – верили, что мы, – в отличие от капиталистов, – сможем построить что-то новое, что-то – для человека? Для равенства? А построили – казарму? Так нас называют на Западе, и Хрущёв иногда с этим соглашается. При Сталине, – казарму. Хотя сталиниты оправдывают его, вот, мол, такие были условия, и в будущем наверняка найдутся люди,  которые такими же словами будут его оправдывать. Почему – казарма? Мы строили социализм и забыли про человека, человека задавили. 
Мы дали советскому человеку многое. Вот, огромные города, в которые он приехал из деревни, заводы, на которых он работает,  газеты, – которые сообщают ему новости и в которые он сам пишет и что-то сообщает, радио и телевидение. И этот новый человек – уже сейчас, после смерти Сталина, – должен ещё понять, почувствовать, что, в конечном итоге, за всеми цифрами, графиками, схемами, «пятилетками», – о которых он, генсек, говорит на докладах, – за всем этим он должен почувствовать, что он есть, что он ценен, что его жизнь чего-то стоит. Она стоит больше, чем пьяный каприз Сталина и Берии. Когда Хрущёв, – тайно, не афишируя, – ходит по улицам Москвы, то он видит и слышит этих людей. Молодых мам, молодых парней-рабочих, или – старых, которые помнят войну и участвовали в ней, в их разговорах после смерти Сталина и расстрела Берии,  – что-то совсем новое  (иногда они, кстати, ругают их с Маленковым, ну и пусть). Они – уверенные в себе люди. Они знают, что никто их не заберёт из-за того, что они услышали анекдот про Сталина, у них теперь есть будущее. И пусть при этом, – когда он завтра сделает свой доклад по разоблачению культа личности – многие из них, даже молодёжь, сначала возмутятся, но в глубине души они будут рады, он это знает. У него растут внуки: Никита, Иван, им по семь-восемь лет. Когда он смотрит на них и радуется, то понимает, что и они – поддерживают его.
Да, многие коммунисты во всем мире – по-разному отнесутся. Ясно, что Мао Цзэдун в Китае и Ходжа в Албании будут против, и начнут борьбу ним, объявят «ревизионистом».  И уж конечно, здесь, в КПСС, в ЦК, – тоже многие будут бороться и уже это делают, поэтому и решили, что это будет закрытый доклад. Многие скажут ему, или за его спиной:  Никита целил в Сталина, а попал в социализм, в СССР. СССР рухнет после его доклада – не сразу, так через пару поколений.
Нет, это невозможно.
А даже если и так, чего же стоит ваш СССР, ваш социализм, если он не может выдержать такого решения, которого требует совесть? Которое требует Человек. Вот эти люди, – жмущиеся сейчас там, в общежитиях, коммуналках и даже в земляниках? Они этого требуют, даже и не до конца осознавая. Мы должны очиститься, должны пройти эту черту. Он верит этим людям, и их детям и внукам. 



 


   
17 марта 2022 года,
Петербург   












Его озеро
(зарисовка)

Это было самое обычное озеро, «водоём», затерянное среди подлесков и дорог северо-запада России.
И вот – в августе он снова там побывал.
Было очень тепло, но, все-таки, не жарко. Небо огромным полотном простиралось над лесами и дорогами, облака своими огромными конструкциями медленно плыли по нему, словно корабли на параде, неспешно сменяя друг друга. 
Все подходили к озеру с разных сторон, по протоптанным, утрамбованным тропинкам. Люди шли с семьями, или парами, кричали дети. Он шёл сюда один, и все смотрел на потемневшую землю тропинок. Иногда казалось, что это какое-то живое существо и что это его руки или ладони – и вот – босые ступни нашего героя касались этого существа. Оно было, – на фоне очень тёплого воздуха – прохладным, хотелось постоять на его «теле» ещё. Но – люди, пусть они и были не в самом большом количество, – мешали.
Наконец, он вышел к берегу. Это было такое озеро, – как и многие озера в России, – без «внятного» подхода. Местная администрация не утруждала себя этим. Сразу во многих местах береговой линии – полустихийные подходы, более или менее удобные. И вот – он вышел на одном из таких полустихийных и более или менее удобных. Берег был песочным, но заросшим осокой, впрочем, она была явно помятой «отдыхающими».
Он подстелил себе небольшое принесённое одеяло и, раздевшись до плавок, лёг на него. Снова – приятная прохлада земли. Если чистое небо и солнце «палят», то земля – охлаждает. Закрывая глаза, он думал о том, что люди, – которых на его месте «пляжа» было в тот момент несколько человек – эти кричащие дети, или – бегающие друг за другом подростки (это было опасно…) – что все это будет ему мешать. 
Вот так всегда на озере летом: крик детей и их мам, и ещё, как вариант, кричат уже выпившие родители друг на друга.    
И, все-таки, он ненадолго, легко, но «отключился». Как будто у него была такая задача, сможет ли его мозг «свести» все эти свои восприятия и переживания в «точку» сна, в блаженный «тоннель» сна,  и он смог. А задремав, он словно «вошёл» в это место, в этот берег на озере.   
И когда он очнулся, то и людей было уже меньше. Две семьи с маленькими детьми и молодая пара, вернее, – юная, парень и девушка. И даже то, что дети снова кричали, – уже не «напрягало», словно и он тоже сейчас закричит.
Ну что ты не идёшь купаться-то? – спросил у него внутренний голос, или, как обычно говорила мама: «что у тебя все не как у людей?» Словно она сомневалась, является ли он представителем человеческого вида.
Да, пора уже «окунуться». Он поднялся и подошёл к одной из двух мам. Она была полной, с широким лицом, весёлой, лет тридцати, держала в руках пятилетнего ребёнка и говорила, «сюсюкала» с ним (звуки их «сюсюкания» несколько минут назад тоже были частью его «засыпания»):
– Вы не посмотрите за моими вещами?
Она покраснела:
– Да, посмотрю. 
Если бы он не заснул  здесь, то вряд ли бы ему было так легко кого-то просить. Но сейчас все они – пять-шесть человек, «случайные россияне», – были братья. И ещё, – он заметил в ее взгляде, в том, как она покраснела,  – возможно, тоску по другой жизни, по другому человеку рядом, пусть он и не выглядел как достойный кандидат и, все же, он был трезв, обратился к ней на «Вы» и без мата (вот и все что им нужно…). «Тоннель» её взгляда, её жизни. Нет, он не будет «заглядывать» в этот «тоннель», «погружаться» в него, он пройдёт мимо. 
И ещё он подумал: вот, ты один, и даже вещи тебе не с кем оставить. Так, наверное, люди ходят одни в кино. Наверное, с одиночным купанием люди как-то справляются, убирают свои вещи в непромокаемый пакет, но у него нет такого. Ладно, его ждёт вода.      
Высокий и полноватый, он начал заходить в воду. Вот, ради воды люди делают очень многое, в пустыне воды вообще нет и она на вес золота, а здесь – мы целыми семьями съезжаемся к воде, ищем места с водой лучше. Иногда это не озера или моря, а вообще океаны. Вода… Вспомнились языческие культы воды. Нептун, Посейдон. Для нас это какие-то чуть ли не рекламные названия, а для древних это были «реальные боги».
Вода… Но поначалу его перегретой коже она показалась холодной. «Дискомфорт, дискомфорт», сигналила кожа отчаянно, но он, – не желая растягивать, – заходил все и дальше и дальше.  И вот, наконец, – окунулся целиком. Встреча произошла. Он поплыл сначала кролем, на миг открыв под водой глаза, и увидев привычную картину, сверху –зеленоватый  свет, «уходящий» во тьму «низ».  Когда он ещё заходил, то в его мозгу и теле мигала мысль: да стопудово нечищеная вода-то, ведь  здесь даже официально написано, что «купание запрещено» (впрочем, это везде написано). Его мозг колебался между функцией «отвращения» и «принятия», а на самом деле он просто боялся, что не сможет «спокойно покупаться». Как и со всеми удовольствиями человека, перед тем как что-то сделать, появляется страх, что нечто помешает. Но конечно, страх был напрасным, да и вода оказалась более или менее чистой. «Мозг» ещё сказал: если люди здесь купаются, значит, «норм».
А тело уже отдавалось воде, оно было благодарно. Тут и правда вспомнишь, что у многих народов древности погружение в воду считается очищением от скверны. Да, и это ведь чем-то было похоже на сон, в который он погрузился лёжа на берегу. Вода давала не просто очищение тела, а очищение от мыслей, от накопившейся инерции жизни, от этих поездок на работу в метро и маршрутке, от этих тяжёлых зимних дней. Словно все это скопилось, и вот – было отпущено, «отошло».
Вода – ощущаемая всем корпусом тела, видимая глазами, слышимая ушами. В глазах она была почти геометрической плоскостью поверхности озера, так что могло показаться, что она разрежет тебе глазные яблоки, в ушах – она была журчанием, во всем корпусе тела – матерью или женщиной, что тебя обнимает. Он вспомнил, как отдыхал с мамой на юге, когда ему было лет тринадцать,  – это было показываемое сейчас в сериалах советское прошлое, начало 80-х, – да, все как в фильмах, так вот тогда он, – держась на поверхности воды, словно молился, произносил некую формулу, причём это была какая-то абракадабра. И вот он произносил ее, запомнив, каждый раз в море. Может ли он вспомнить сейчас эту «абракадабру»? Нет, но это и не важно. 
Вода была существом, которое «принимало» и прощало его, обновляло, делало готовым к дальнейшей жизни.
Поплавав кролем, он очень быстро перешёл на «лежание». Забавно, что он в своей жизни «грешил» лежанием  на диване и даже на матраце, – и вот как бы получалось, что озеро – это его огромный диван, и все немногие купавшиеся в тот момент тоже «лежали» на воде. Это очень забавно выглядит, наверное, – люди-ленивцы. Если прилетят инопланетяне и спросят: «зачем вы это делаете?», то мы не сможем объяснить. Зачем? Просто так, как и все наиболее важное в жизни. 
На самом деле, в этом «лежании» есть какой-то поиск равновесия, равновесия  твоего тела на воде. Иногда оно забавно «уходит» под воду, и ты потом возвращаешь «уплывшее» бедро, руку. Поиск равновесия на воде, и – вселенского равновесия? Словно мы все знаем, что если не «полежать» вот так на воде летом, то мир закончится?
Иногда вода попадает тебе в нос, и ты стараешься обезопасить себя от этого. Когда дети учатся плавать, то попадание воздуха – самый болезненный момент, он сильно раздражает. Но ты, взрослый, уже знаешь, что нужно просто «заблокировать»  гортань изнутри, и все будет хорошо. Угроза попадания воды в «дыхательный орган»,  – как символ мирового зла? Над которым одерживается победа? 
Спасибо тебе, вода, спасибо тебе, озеро, спасибо вам, люди,  что не помешали, что вас было ровно столько, сколько нужно, – чтобы, с одной стороны, он не был  совсем один, а с другой – вы словно оставались неким фоном, как и он для вас. 
Он вышел из воды, поблагодарил маму с ребёнком за то, что приглядела за его вещами, вызвав ее ответ: «пожалуйста» (и снова она покраснела от волнения, да успокойся уже, мать с ребёнком, живи дальше). Вытерся крохотным для его большого тела полотенцем. Женщины ещё и причёсываются после купания, но у него, конечно, не было расчёски с собой, да и фиг с ним. Вот так и будут  его волосы высыхающим клубком на голове, непричёсанным, неровным, так он и поедет в электричке, и люди будут смотреть  с улыбкой и думать: «искупался человек, надо и нам тоже».
Он достаёт из кармана сигарету и зажигалку. Ещё влажные, не высохшие до конца пальцы оставляют на бумажном теле сигареты крохотные исчезающие пятнышки. Зажигалка, – тоже из-за того, что пальцы мокрые, – не загорается сразу.
Это – лето.





19 марта 2022 года,
Петербург






Он во всем видел грязь этого мира
(зарисовка)

Боялся испачкаться.
Боялся заразиться.
Намывался, думая: «забавно, а ведь я моюсь для того, чтобы снова принять на своё тело грязь...»
Но однажды он встретил человека, от которого он захотел испачкаться, захотел заразиться. Потому что он понял, что грязь это и есть жизнь, это и есть форма проявления «другого»...



20 марта 2022 года,
Петербург



















Мысли рано утром в метро
(зарисовка)

Разложенный на бегущие цифры времени.
На ленту эскалатора.
На глаза людей.
На свои слабо проявленные мысли, переживания.
Я так и не собрал себя из этих частей...



22 марта 2022 года,
Петербург

 
















 

Женщина рядом
(зарисовка-размышление)

Сергей прогуливался по тротуару, думая, что он – ярый сторонник «мартовской религии» высыхающего асфальта. 
И ещё, когда он глядел на выбоины, на остатки грязного снега, то все время возникала мысль: «женщина рядом… женщина рядом». Раньше она у него была. 
Женщина рядом. Много лет. Сколько всего сказано и сделано. Сколько сказано слов в потоке повседневной жизни, сколько текущих дел – сделано в связи с этим и вокруг этого. 
Но ты как-то и не задумываешься об этом, и только сейчас, – когда у тебя нет женщины рядом, – как-то пытаешься на это посмотреть со стороны, насколько это возможно. 
Почему – эта вечная исходная «сдвоенность» человека? Сначала – с родителями, и потом уже взрослым, – с женщиной рядом? Почему эта парность? И вот мы присутствуем рядом, – что-то говорим, делаем, думаем, смотрим друг на друга, касаемся друг друга. Сначала в этом совместном пребывании больше энергии, потом – она исчезает, и остаётся «форма». И вот ты ходишь по высыхающему весеннему асфальту, и думаешь о том, что было, когда была женщина рядом.
Почему? Почему эта «сдвоенность»? Мы везде ее видим, начиная с наших родителей, пусть они часто и ругаются? Мы видим ее в тысячах образов, слов, отражений, в том, что нас окружает: в рекламе и в фильмах, в хороших и плохих, умных, глубоких и  тупых, и даже Библия начинается – с этой «сдвоенности», с Адама и Евы.   
Да никто и не знает, почему. «Сдвоенность» – это как день и ночь, как смена – вот как сейчас – зимы весной, как небо и солнце, это просто «выросло», и оно есть, и мы в этом есть. 
Очень сложно – описать это «присутствие вдвоём». В нем может быть глубина, истина, и может быть ложь, оно может спасать и может сводить с ума, оно может быть великим рабством и великой свободой.
Сложно «поймать» эту женщину рядом, которая была раньше, – в «слова», сложно «развернуться» к тому, что было,  – и увидеть это, опознать.
Женщина рядом – это было, и вот оно прошло, неуловимое, «неустанавливаемое». 
 Теперь у него остался только «мозг», память, фантазия.
А кто займёт это место «женщины рядом»? Существа, с которым ты вместе думаешь, вместе говоришь, вместе спишь. Сколько фильмов и тупых голливудских комедий сняты на эту тему поиска девушками мужчины рядом и мужчинами женщины рядом. Сколько шуток про это – в «стендапах», сколько раз людьми просмотрено порно в интернете, – тоже в качестве одного из вариантов ответа на этот вопрос.
А ещё он вспоминает, что «женщины рядом» это значит, что вы проводите вместе ночь, и занимаетесь «этим», и в этом «ночном деле», – вы вдвоём словно «спускаетесь» вниз, под землю, к каким-то истокам, сплетаясь в прикосновениях, в мыслях, во взглядах, в своих фантазиях, которые вам помогают, и вы словно становитесь одним целым со всеми людьми, которые делает сейчас то же самое этой ночью на планете. «Ночное дело» – это то,  о котором запрещено говорить детям, но без которого эти дети не могут появится на свет. И вот все это и есть – «женщина рядом». Да, когда она былая рядом не как память – его пальцы касались ее рук, а сейчас они касаются только телефона, перил в метро и в автобусе. 
Найдёт ли он кого-то? На самом деле, он  думает, что современный человек много на эту тему «сдвоенности» говорит, шутит, «рекламирует», делает  на этом деньги, – но видно, что он становится все более одиноким. Когда ты молод, то у тебя как бы сам организм существует в «сдвоенности» и ее вечных поисках, это происходит легко и без потерь, мозг не нужно «уговаривать», и даже если ты замкнутый человек, но молод, то – все это придёт, «опрокинется» на тебя. 
А вот когда ты среднего возраста, то мозг нужно «уговаривать», организм сам уже не «падает» в сдвоенность.  У Сергея были уже знакомые, у которых не было постоянной «женщины рядом». Все это становится неопределённым, и он уверен, что шутки «самостоятельных женщин» среднего возраста про то, что они легко находят себе кого-то – просто шутки и не более.  Современный человек среднего возраста – это человек, который чаще смотрит порно, чем в состоит реальных «отношениях».
И ещё, такой возраст это время, когда у некоторых людей организм вообще «выходит» на другое. Кто-то – создаёт красивые фильмы о любви,   кто-то, – как наши русские классики, –  пишет о ней романы, типа «Анны Каренины». 
Думая об этом, Сергей ещё вспоминает, что английская королева Елизавета, та, что правила в XVI  в. – после долгих и мучительных попыток согласовать «сердце» и «брак» – «забила» на это и сказала, что она будет «замужем за Англией». А кто-то может сказать: «я женат на науке, на искусстве».   
Сергей снова смотрел на совсем побеждённый весной грязный снег, так что этих остатков было жалко. Все же, когда женщина была рядом, – то он как бы стоял на земле, а теперь он «оторвался», стал лёгким, и мог в любой момент улететь в небо.
Но ему ещё рано было улетать.





23 марта 2022 года,
Петербург








Переживание
(зарисовка из истории Византии)

На дворе стояла осень 1357 года. Все греки любили осень, и он, Григорий, тоже – особенно сейчас, когда он был уже довольно старым человеком. Лето прошло с его палящим солнцем, можно было чаще бывать на улице, что он и делал, – выходя из своего епископского дворца в Фессалониках.  Да, если другие знатные люди империи были чиновниками при императорах, или военными стратегами, то он был – монахом и епископом.
Итак, он ездил в своей карете, в сопровождении немногих слуг, по городу, по его центральной площади, или по набережной, занимаясь своими делами, – связанными с монастырями и церквями, с их службой и содержанием, но внутри себя он все чаще просто созерцал жизнь этого города, и его жителей, города, в котором он не родился, но к которому за много лет привык, и в котором, он чувствовал, скоро умрёт, обретёт покой. Ему нравилось смотреть, слышать эту суету, чувствовать рядом этих людей – расступающихся перед ним как перед главным епископом, испрашивающих его благословения. Горожане видели перед собой высокого ростом старца, с седыми волосами, одетого в монашескую ризу, и в некоторые знаки отличия его сана. Они любили его, он произносил вслух молитвы за них к Богу, и они крестились. Но больше он любил даже не это, а просто – быть среди них, слышать их шумные голоса. Видеть крестьян, которые приходили из деревень, – конечно, именно сейчас, осенью, – со своими плодами, это были и пшеница, и рожь, и виноград, и оливки. В далёкой Греции времён Перикла, – когда она была языческой, – был огромный праздник осеннего урожая, посвящённый богам, в сущности, и сейчас был праздник урожая, посвящённый святым, в том числе Богородице и Николаю Чудотворцу. И вот эти пришедшие в город крестьяне – дополнительно к обычным жителям, – наполняли улицы, кричали, напивались, продав свой товар, смотрели – представления мимов, или вообще шли к проституткам, что не было запрещено властями империи, хотя и осуждалось церковью. Были в этой толпе и красивые молодые гречанки – девушки или молодые жены, на которых все смотрели, и Григорий тоже, пусть он и был монахом и епископом.
Наблюдать всех этих людей, слышать и видеть их суету, в чем-то даже участвуя в ней, – было ему приятно, тем более, что он понимал, что «смерть не за горами».  А какое было осеннее солнце – особенно вечерами, его свет – матово ложился на гладь моря, и на это нужно было смотреть, смотреть.   
Но вот однажды этой осенью к нему в город приехали некие гости – несколько молодых богословов, учившихся в Константинополе и посланных сюда императором  и патриархом. Им сказали, что они должны познакомиться с «великим Григорием», ведь он «сыграл такую роль для нашей церкви».  Такого рода визиты были нередкими, хотя Григорий от них уже устал.
Ясным осенним днём в Софийском соборе Фессалоник, в этом большом полутёмном  помещении, построенном из каменных плит очень давно, в соборе, где можно было увидеть везде – иконы Богородицы и Господа, а также – великолепные мозаики, где горечи свечи, – после службы – остались они: Григорий, его гости, и его помощник Николай.  Николай был сорокалетним монахом-секретарём, по большому счету, он часто выступал как его представитель на тех или иных собраниях, у императора или у патриарха, и ещё – как человек, который как бы отвечал за «прославление» Григория и его учения. Молодые богословы, их было человек пять, стоя рядом с  «живым» «Григорием Фессалоникийским»,  совсем оробели. Григорий подумал, – а ведь и я тоже был таким когда-то.
Под сводами собора раздавался голос Николая, говорил, в основном, он – потому что епископ уже был ослабевшим (да, а раньше его голос, его сила – был огромным, и на службах, и на заседаниях соборов, и при дворе). Итак, Николай говорил чётко, но сдержанно, чтобы не нарушать покой собора.
– Главное, – что сделал отец наш – Николай хотел назвать его великим, но епископ привычно остановил его от этого слова, – это борьба с Варлаамом.   
Гости закивали. Они слышали об этой борьбе, сотрясавшей церковь несколько лет назад, но ее отлогости ещё раздавались. Надо сказать, что Григорий больше тяготел к тому, чтобы жить на Афоне, в одном из монастырей, где братья занимались великим Божьим делом – творили «Иисусову» молитву, веря, что так они соединяются непосредственно с самим Христом, с его «фаворским светом», и что они становятся с ним одним целым. Да, Григорий, – ещё будучи молодым став таким «практиком», – хотел так и прожить дальше, а потом – уже здесь как бы «поместившись на небо», – органично «перейти» «туда», как и огромное количество «практиков» до него.  У них у всех был очень сильный опыт переживания Бога.  Однако у многих в церкви эта практика и эти убеждения вызывали тревогу и вопросы, как что-то относительно новое и необычное. И вот, некий Варлаам, который был учёным монахом, – а таких в империи было много, – начал спорить с идеями этих «практиков», как они еще себя называли – «практиков  священного безмолвия». Он говорил, что Бог, известный нам из трудов богословов и философов, – не подразумевает такого вот странного с ним соединения, о котором твердили эти монахи на Афоне. Такое соединение невозможно, потому Бог непознаваем в своей сущности. Нам надо опираться на обычное богословие и даже на науку, через познание природы познаётся Бог, а не через «странные тайны».      
Это и излагал сейчас Николай молодым гостям, которые уже меньше робели, и все больше увлекались «сюжетом». 
– Ведь главное, с нашей точки зрения,  – это не учёные слова о Боге, а – переживание. Ты можешь много знать «обозначений» Бога, – что и повторял все время Варлаам, – что Бог есть жизнь, и сущность, и бытие, но – ты можешь при этом вообще его не чувствовать,  не чувствовать великого единения с ним, не чувствовать – как ты словно «падаешь» в его «океан», и «погружаешься» в него, и ты знаешь, что ты един с ним, что ты «обоживаешься».
Николай говорил  далее. Итак, споры с Варлаамом смутили церковь, вообще – диспуты возникали и раньше, но это было очень давно,  и там шли вопросы более значимые, – о природе Христа, и другом, – и все они окончились ещё лет пятьсот назад. И вот – пришло новое «смущение». Правда, сегодня империя была значительно меньше по размерам, по сравнению со временами Константина или Юстиниана, так что и спор решился относительно быстро. Варлаам и Григорий, и их сторонники обменивались трактатами, инвективами, оскорблениями. И действительно, – они были совсем разные люди. Варлаам – слишком учёный и интеллектуал, и за ним стояли такие же, как он, а за Григорием был весь Афон, «почва», молитвенная практика. Григорий чувствовал свою силу. 
Сначала один собравшийся собор епископов принял сторону Григория, потом – Варлаама, а затем  снова Григория и уже окончательно. Все это продолжалось много лет и сопровождалось интригами, столкновениями, зависело от меняющихся патриархов и меняющихся императоров. Но вот уже несколько лет постановление собора о победе Григория  не менялось, и всем было понятно, что это так уже и останется. На возражения Варлаама о том, что Бог не познаваем в своей сущности – и что, следовательно, практика на Афоне не имела обоснования, – Григорий ответил, что у Бога есть не только сущность, но и «энергия», которая исходит от него, и она как бы «направлена» на мир, на человека. И вот, – занимаясь «Иисусовой» молитвой, «безмолвием», – мы соединяемся с Богом, но не с его сущностью, а с его «энергией». Это учение и было закреплено в постановлении собора.
– Итак, – заканчивал свой рассказ Николай, – мы победили. Еретики, которые слишком много думают и говорят о Боге и о природе как месте, где мы его познаем,  вместо того, чтобы соединятся с ним, вместо того, чтобы переживать его, – осуждены, – Николай перекрестил свою грудь, то же сделали и слушавшие его гости.
Да, они были осуждены и сочинения их – «преданы огню». Конечно, это не были такие гонения на еретиков, как раньше, при Юстиниане, когда целые области опустошались (да и многих областей уже не было, везде уже к империи подступали турки). Так – кого-то заключили по монастырям, сам Варлаам, – как и многие его сторонники, – принёс перед собором покаяние. Такова была традиция, хотя все понимали, чего оно стоит.
–   Но самое главное, – продолжил радостным голосом Николай, – что сей Варлаам, – вроде как защищавший православие от нас, называвший нас еретиками, потом сбежал в Италию, к папе римскому, и принял их латинскую веру! 
Молодые богословы уже совсем перестали робеть, и – тоже прославили Господа, благодаря его за его мудрые пути. Потом они удалились, взяв у Григория благословение. Николай остался в соборе и они ещё долго обсуждали текущие дела, Григорий должен был исправить для переписывания, – то есть, для «издания» по всей империи,  – свои труды. При этом он все глядел на мозаику Богородицы Одигитрии – с какой любовью она смотрела на своего сына, и – на наш мир. 
Затем он ушёл к себе в свою келью-кабинет, где слуги приготовили ему небольшой ужин. 
А из головы все не шли слова Николая: «да, мы победили». Он смотрел на огромный двор своего дома, – где были козы, куры, и ухаживавшие за ними люди – и думал об этом. Сумерки ещё не пришли. Мы победили... Забавно получается, что у практикующих «иисусову» молитву было некое переживание Бога, и вот церковь поставила его, Григория, «защищать» это переживание, этот высокий опыт, и он совсем не был чужим этому опыту, он у него тоже был.  Но вот чего он не скажет Николаю, и никому вообще, – что, защищая этот богоугодный опыт, ругаясь с «нечистым» Варлаамом, – он уже совсем не был уверен, что он у него сохранился. А может, как только ты высказываешь и определяешь все в словах и идеях – так ты сразу это теряешь? Одно дело говорить об этом просто так, когда ты чувствуешь себя в том «океане», когда ты даже не очень понимаешь, говоришь ты эти слова внутри себя или другому человеку, своему брату по молитве, ты говоришь-думаешь, ты поешь – от  избытка. И другое дело, когда ты словно выходишь из своего «океана», и защищаешь его, «строишь стены». Он – «построил стены». Да, он, как и раньше, молился «иисусовой» молитвой, – он даже количественно делал это больше, но – поразительно – ушла та лёгкость, которая была раньше. Может быть, дело в том, что раньше он был моложе? Чем больше он писал об ЭТОМ, тем труднее ему было ЭТО переживать.
Вдохновенное переживание – Бога, жизни, мира, что это такое? Не нелепо ли определять такие переживания на соборах епископов, в виде определений, как они это сделали? Может, это все равно что объявить, что любой, кто не переживает чистое небо и солнце на нем весной как чудо, – еретик? И разве они не то же ли самое сделали с Варлаамом? Эх, переживание – вдохновение, – как же они неуловимы, и ведь ещё древние греки говорили о вдохновении и  о том, что оно не каждому даётся, и не у каждого сохраняется. Самое обидное, что он был уверен, что он прав в отношении Варлаама и его сторонников. Прав, но ни о чем другом, кроме сомнений в том, что он с ним сделал, – он думать теперь не мог. Его ум был связан, а раньше – он был «плавильней» для Бога, на котором тот помещался по одному его слову, раньше он, – сказав только начальные слова молитвы, – мог тут же «уходить» в Бога, теперь же, – все наоборот. 
После всех этих мыслей, он надолго встал на молитву, после чего – заснул. И лишь проснувшись после этого короткого сна, на грани, – слушая, как просыпался его любимый город, – в этом шуме он получил небольшое утешение, некоторую свободу, след которого остался у него и потом, хотя это было лишь смутное чувство, а не сознательная мысль. Нелепы вы, люди. Да вы все имеете своё чувство, своё переживание.  И вы – открывшие «практику», и – эти еретики латиняне,  западные люди, Варлаам, – познающие Бога через природу и разум, и какая-нибудь юная горожанка, несущая сейчас по заказу огромный кувшин с молоком, и у неё тоже чувство Бога. И даже – «бесчинные» турки, мусульмане, которых ненавидят и боятся все, и греки, и Запад, – даже они – как молодой горячий воинственный народ – имеют своё «переживание».

…
Через два года Григорий умрёт, его учение так и останется в догматах православной церкви, он войдёт в историю как «Григорий Палама».
Варлаам, – как и многие уехавшие из Византии греки, – много сделает для «продвижения» византийской культуры и античного наследия в Италии, в зарождающемся Новом времени. Он будет преподавать греческий язык юному Петрарке, будущему великому поэту.
Турки через сто лет возьмут Константинополь, это будет последней точкой в долгом процессе распада и завоевания Византийской империи. 

 
       



25 марта 2022 года,
Петербург










А он все равно летал
(стихи в прозе)

Это был какой-то самодельный убогий радиоуправляемый самолётик.
Громко жужжащий своим слабым двигателем.
Летал в тумане и в ясную погоду.
Летал среди шарахающихся от него птиц.
Летал, раздражая своим шумом.
Летал, – потому что хотел «выпрямить» свои мысли небом.
А свой взгляд – безупречно прямой перспективой горизонта.
…
Но однажды он упадёт, и будет лежать в грязи.
Так что даже Земля пожалеет, что притянула его к себе.





27 марта 2022 года,
Петербург













Спасибо за тишину
(стихи)

Спасибо за тишину, –
За то, что тебе наплевать –
Молюсь я тебе или нет,
Верю я в тебя или нет,   
С большой ли я буквы имя твоё пишу,
За твою параллельность –
Всем и всему.

Спасибо за тишину,
За то, что не в церкви сидишь,
С теми, кто о тебе говорит,
С теми, кто говорит о любви, 
А – парнем или девчонкой по улице грязной весенней бежишь.
Спасибо за тишину.   






30 марта 2022 года,
Петербург


















Остановка жизни
(миниатюра, действие происходит в 2000-м году)

Как Андрей здесь оказался? Опьяневшее тело, – пусть хмель за последнее время и прошёл немного, – с трудом его слушалось. Реальность вокруг была какой-то трудно считываемой, требовалось усилие, ноги заплетались, грудь дышала неровно, часто. 
Эх, а ведь уже час ночи. Но было светло, потому что на дворе стоял май, в Петербурге белые ночи. Белые ночи, – на автомате подумал он, – это что-то романтичное, недавно прошёл День города, в историческом центре сейчас толпы гуляют по Невскому, веселятся, вот и он – довеселился. 
Но он был совсем не в центре, а в «глубокой окраине». Это был далёкий юго-восток мегаполиса. Он вышел из здешнего метро, и пошёл, пересекая кварталы. Метро, конечно, было сейчас уже закрыто, а такси – очень дорого.
Зачем он здесь оказался? Только сейчас, когда он начал немного трезветь, он понял, что в пьяном угаре у него возникла спонтанная мысль дойти пешком до одного своего друга, который жил где-то в этом районе, – в котором он бывал несколько раз, и сейчас с трудом в нем ориентировался.
Да, лучше бы этого света белых ночей не было, лучше бы была тьма. Названия проспектов – ничем не отличали для него один от другого, вот блин. Панельные дома, – которые стояли на одной и на другой улицах – шли бесконечными рядами. Единственное отличие – и то, для него почти неуловимое – в том, что одни дома были построены чуть раньше, годах в 80-х, другие  в наше время. Воздух был спёрт, душно. И надо всем этим – бессолнечное освещение белой ночи, ещё немного добавлялся туман. Люди? Да, они тут были. Но если в центре города это были иностранцы, или – местная хорошо выглядящая петербургская молодёжь, то здесь это были какие-то тени людей. Пьяные бомжи сидели на лавках и разговаривали другу с другом, приезжие с юга – стояли вокруг своих «девяток», слушая громко доносящуюся из салонов музыку, молодые русские,  – гопнического вида, – пили из бутылок пиво, а ещё от них пахло чем-то вроде бы знакомым для Андрея, но он не сразу сообразил, чем, а, это трава. Вот так… 
  Что они видели? Какой-то парень лет двадцати «по пьяни» забрёл в их края, неплохо выглядит, хотя и не богач какой-то, такой бы смог вызвать себе такси. На нем черные джинсы, лёгкий синий свитер, лицо – немного полноватое, но милое. Маленькая чёрная сумочка через плечо, – что в ней? Сколько в ней денег? Много или мало? Такие люди иногда здесь появляются, тем более в белые ночи. На эту его чёрную сумочку,  – многие поглядывали.
Андрей шёл дальше, мимо домов и мимо людей. Он уже совсем определённо  вспомнил адрес приятеля, к которому направлялся, но идти нужно было ещё где-то час. «Ну что вы смотрите на меня, люди? люди ли? да, я здесь оказался, как вы все и понимаете – «по пьяни» и случайно». Если бы они знали всю правду, они бы ещё больше засмеялись. Он недавно закончил один из крупнейших ВУЗов города, он историк, и сейчас поступил в аспирантуру, чтобы писать кандидатскую диссертацию. Аспирант… Специализируется на русской монархии, потому что он «монархист», и друг, к которому  он шёл, был его «старым единомышленником». У Андрея даже была готова для печати книга, его первая монография. Посвящена она была «детальности великого князя Кирилла Владимировича», того самого потомка Романовых, что объявил себя в эмиграции в 1924 году императором России, хотя многие другие монархисты не признавали его. Но вот Андрей был «кирилловцем», и, кроме прочего, «боролся» и за эту «идею». Сейчас он вспомнил это, и на его губах мелькнула улыбка. Вот, расскажи этим бомжам, радующимся еде в помойке, этим молодым пацанам с такими запредельно цепкими взглядами никогда не останавливающихся «наркоманских» глаз, этим «южанам» – про своего «великого князя Кирилла». Что это все было? Увлечение? Борьба за «правое дело», – против «либералов», «красных» и даже «неправильных» монархистов? Да, политическая борьба, в которой он распространял монархические газеты среди однокурсников, ходил на собрания, на важные мероприятия – типа панихид за самых разных русских императоров и  членов их семей, в Петропавловском соборе (а таких дат было много), – и в науке он тоже «боролся». Каков же был его образ будущей России? Она раскаивается в своём грехе цареубийства и революции, в безбожии, отвергает западную форму «демократки», – тем более что она и не очень прижилась, – и призывает «наследника престола», правнука Кирилла Георгия, но поскольку тот ещё юн, то при нем будет править его мать. Насколько это было реально? Или это был – его фетиш? Предмет вечных пьяных споров со своими друзьями, которые были, как правило, «пассивными» либералами? В советское время были учёные историки, которые «уходили» в «средневековье»,  а он вот «ушёл» – в «Российскую империю»? Как когда-то «уходили» – в античность? Почему мы всегда оторваны? Вот от этих людей? Да – люди ли это? Или это «шлак»? Морлоки? Зомби, порождённые вот этими панельными домами? А в мозгах у них, – если «капнуть», – у пенсионеров – дикий «советизм», а у молодёжи – «жвачки», «тряпки», «машины», пусть у кого-то их и нету, «машины» как мечта. Да, Андрей ходил в церковь, и считал, что в будущей монархической России люди опять станут православными, и он слушал на проповедях слова о том, что надо любить ближнего, и что? Эти что ли, – ближние? Их, что ли, надо любить?
А внутри все раздавался голос мамы: «Андрюша, – куда же ты пришёл? ну что ты – ребёнок, что ли? что ты снова напился и тебя вот сюда принесло? город это не твой двор, не твоя площадка для игр».
   Он шёл дальше, трезвея. Туман и облака на небе иногда затемняли ему обзор вокруг. Дома стояли все такими же рядами. Странно было думать, что там сейчас лежат на кроватях, спят, или кто-то даже – «занимается сексом». Тысячи людей, и им что-то сниться, если бы сейчас все они вдруг проснулись и вышли на улицу, – то все бы для него изменилось. Но они спят – в своих квартирах, в своих «камерах».
Он почему-то вспомнил, что недавно прошла Пасха. Церковность для него была больше связана с его верой в монархию, одно от другого было неотделимо. Он ходил в  церковь, потому что знал, что так делали все русские монархи и члены их «августейших фамилий». Церковные службы были чем-то красивым, хотя иногда  и скучным для него. Великий пост, который вот прошёл перед Пасхой, – был для него тяжёлым, и он жаловался, говорил своим друзьям в шутку: «у меня сейчас критические постные дни». На Пасху он, стоя на ночной службе, и слушая священника о том, что Христос три дня был в аду, но  адовы силы не удержали его, он победил их, и что это великая победа Христа над смертью, – слушая это, он думал: ну все, пост кончается, эх, он «оторвётся» – будет есть мясо, мама ему приготовит, и пить вино и водку,  – все это тоже по русскому обычаю. Собственно, то, что он сейчас, в конце мая, попал сюда, в эту «жопу», напившись, тоже  было далёким отголоском «пасхального отрыва», и его друг, к которому он шёл, – понял бы это и они бы начали снова пить, поднимая тосты за «Георгия», и за всех здравствующих королей и императоров – вплоть до Саудовской Аравии и Эфиопии. Эх, круто бы было, но не бывать этому сегодня.
И вот сейчас он понял, что вот эти полусумеречные улицы вокруг, эти люди на них – это и есть дыхание ада. Почему же мы так живём? Ад – это не слова священников, не красивые иконы с изображением карикатурных бесов – он здесь, вот оно, его дыхание. И Христос, значит – тоже не изображение на иконе, – а что-то большее, если он вообще есть, если он тоже не «картинка».
Одна из улиц, которую он проходил была особенно затенённой из-за облаков на небе, это было небольшое пространство между домами, снова одинаковыми, снова с одинаковыми людьми. 
– Эй, пидор. 
Голос был цепким, громким. Андрей обернулся в сторону от дороги, туда, к детской площадке, откуда он доносился (днём тут играли дети и на следующий день тоже будут). Он мог не оборачиваться и идти дальше, мог побежать, но – «они» все равно бы его догнали. И потом здесь у Андрея «сработало», пусть инерционное, но мужество, о котором он много читал и писал в своих статьях о русских монархах и их «верноподданных», что боролись с врагом, внешним и внутренним. Четверо парней мигом приблизились к нему, обступили, кто-то из них встал и сзади. Им было лет по семнадцать, они и правда чем-то напоминали демонов. Дышали часто, и их глаза – смотрели на него мутными шатающимися зрачками, впереди был тот, что заговорил.
«Беги, беги» – сказал голос матери, «беги, беги» – сказали голоса друзей, которые тоже – вот так, напившись, могли оказаться в подобных ситуациях и рассказывали о них ему, что неизменно вызывало  их общий хохот и снова желание выпить.
В висках Андрея стучало: беги, беги, увернись, изловчись  и беги.  Да что я – не в своей стране что ли, – чтобы бежать? Что я – не в своём городе, что ли, чтобы бежать?
Тот, что был впереди, снова заговорил:
– Ну что, пидор, а? Пи…ол, бл…дь… а?
Андрей почувствовал, как что-то вошло в его спину, было необычно думать, что его тело, которое он мыл вчера в душе, его лёгкий синий свитер, который он надел сегодня перед зеркалом, смотря на себя и говоря: «ну красавец парень», – что его тело приминает в себя что-то совсем чужое, непривычное, и – очень холодное, нож. Было ясно, что удар нанёс тот, кто стоял сзади.  «Нож» – слово из какой-то другой жизни, или из криминальной хроники. Андрей сильно развернулся и отпрял в сторону, но  «нож» был всажен глубоко, по рукоятку, «нож всажен по рукоятку» – снова что-то из другой жизни – из жизни времён опасности, частых войн, о которых он писал в своих статьях, – о Российской империи, что-нибудь из разряда дуэлей. Андрей громко закричал.
– Молчать, бля…ь, – произнёс все тот же, всегда говоривший, – и на всякий случай – ударил Андрея по лицу, хотя он и так перестал кричать и – начал падать. Да, не знал он, что сегодня ночью будет лежать не дома, и не у своего друга, а здесь, на песке. Андрей почему-то «на автомате» – последним движением – притянул к себе свою чёрную сумочку, «абсурд какой», – подумал он довольно ещё ясным мышлением. Да, всегда бережёшь сумку – там деньги, организм сам приученно сработал. «Они», снова выругавшись на него,  выхватили из его ещё не «отключившихся» пальцев – пресловутую сумку. Потом, активно двигая  ногами, отодвинули его тело в сторону от дороги, ближе к детской площадке, параллельно извлекая нож из его спины. «Экономят, он им пригодится ещё», – снова спокойно «подумал» его мозг. Нож был нужен, чтобы забрать у него что-то, забрать что-то важное.    
– Надо пи…ь отсюда.
И «они» исчезли. Позднее, открыв сумку, эти подростки-наркоманы обнаружат там пятьдесят рублей и карточку на проезд, они ожидали большего, но они и из-за этого подерутся. 
Андрей лежал на спине, слыша, как «они» убежали.  Но облегчения это не принесло. Кровь чавкала под его спиной, руками, пачкала, впитывалась в песок, ему хотелось собрать ее, но он не мог.  Неужели это и называется «смерть»? Вот так вот – от этих дебилов? Вот здесь, а ведь ему ещё только двадцать четыре года. Мозг почему-то ещё чётко мог «выдать» эту дату. Да, в ноябре был день рождения, на котором он снова пил несколько дней, с «соратниками» по монархическим делам, и просто с друзьями, и снова о чем-то спорили,  а ещё – слушали музыку на магнитофоне и танцевали. Ведь у него ещё была девушка, и вот,  – мозг «выдал» и её. Она была его однокурсницей, и встречались они уже года два, могли бы потом и пожениться, некоторые его друзья уже это сделали. И хотя он понимал, что он «не подарок» в плане характера, – вспыльчивый, горделивый, занудный, – но он знал, что она его любит. Могли бы быть и дети? Ну, хотя он вроде был за «традиционные ценности», но реально он, эгоист, сподобился бы даже на одного ребёнка ещё очень нескоро.
Эти инерционные мысли, «плёнки» возникали в его сознании и исчезали, «лопались». А перед глазами, – пока они были открыты, – стояла огромная глухая без окон стена многоэтажного дома. Она была чёрной, грязной, пыльной, наверное, – помыли последний раз в апреле и все. Сколько же эта стена знала людей, что жили в этом доме. Что ходили здесь с работы и на работу, что рожали здесь детей и выгуливали их на детской площадке. Все это – стена «поглотила», «всосала». 

   
    









2 апреля 2022 года, 
Петербург








Блок и Любовь
(историческая зарисовка)

Это и правда было забавно, что ее звали Любовь. Любовь Дмитриевна… Но значит, в ее имени, конечно, был некий знак. В этот январский день 1902 года Блок снова был тут, на Гагаринской, так – по виду, молодой человек лет двадцати с большими глазами, одетый в форменную чёрную шинель студента Петербургского университета. Он ждал уже два часа, иногда заходя в местные рестораны, которые уже знал наизусть. Он был такой не один, многие приходили к этому дому на Гагаринской, здесь располагались известные в столице курсы актёрского мастерства, которые посещала в том числе и она – Любовь Дмитриевна. Иногда он даже не заставал ее или пропускал ее уход. Тогда он пил в ресторане коньяк, курил и смотрел на постояльцев ресторана: офицеров, чиновников, на их замкнутую в себе самодовольную жизнь.
Но вот сегодня ему повезло. В четыре часа, когда ещё был день, хотя сумерки придут очень скоро, – она вышла, скрипнула «мутная» дверь подъезда. Она была с подругами, но, увидев его, попрощалась с ними. Блок – особенно вот так, в начале их встречи, изголодавшись по общению с ней, по ее образу – все «считывал», запоминал. Потому что потом они будут разговаривать, идти, он будет «вовлечён» и вроде как будет не до этого. Так что его сердце «пило», «запоминало» все. Она – высокого роста, на небольших каблуках, в длинной чёрной суконной юбке (купленной в Париже, куда она ездила и о котором много говорила, Париже, пропитанном духом  Бодлера и Модильяни). Вот она – идёт к нему… полушубок, муфта,  черные волосы – вся их «копна», к великому сожалению, из-за холода, убрана в платок. Лицо? Глаза немного раскосые, губы – пухловаты. Да, она красивая, в это Блок верит, хотя многие знакомые и друзья говорят, что это совсем не «классическая красота».
– Ну, здравствуйте, Саша, – она вынимает руку, одетую в лайковую печатку, из муфты и протягивает ему.
– Здравствуйте.
Ее пожатие спасает его в этот длинный зимний день, и вообще у неё сегодня хорошее настроение, потому что иногда она могла приветствовать его прохладно. 
– Ну что, пойдём гулять, Люба?
– Пойдём.
На это она тоже не всегда соглашалась.
– Вам не холодно, Люба?
– Терпимо.
Их «отношениям» было уже два года. Сблизились они на даче в Шахматово, где Блок жил летом со своей мамой и отчимом, и где по соседству жила с родителями она. Они сыграли в домашней постановке по Шекспиру, он – «Гамлета», она «Офелию». С этого момента они «запали» друг другу в сердце. Шахматово – это всегда «лето» и что-то домашнее, летнее, без «внешних ролей», но здесь, в Петербурге, – в этом холодном городе, и сейчас и правда холодном, – они, все-таки, жили какой-то другой жизнью. Он – студент и  ещё никому особо не известный поэт,  она – «курсистка», и дочь своих родителей. Его место в ее душе было странным, неопределённым. Его стихи ей нравились, да, это совсем не Некрасов, не все поколение их отцов с «думой о народе». Это, скорее, – Верлен и Бодлер на русской почве. И ее отец, – кстати, тот самый известный великий учёный, химик Менделеев – говорил, прочтя как-то стихи Блока, что они красивы, но он не понимает, о чем они. О чем они? О закате? О воздухе? И что? О каких-то «тенях»?  О чем-то «чудесном», «волшебном»? И ещё – о какой-то «прекрасной даме»? Что это за дама? Но когда Блок читал Любе эти стихи о «прекрасной даме» – читал в гостиной их дома, когда из нее все уходили, оставляя их ненадолго одних, его лицо даже не было до конца освещено, так как лампочка была тусклой, и нужны были свечи, а для этого надо  было звать слуг, но этого совсем не хотелось, читал ей эти стихи – глядя на неё и, в то же время, не гладя, своим глуховатым голосом, словно ему было все равно – услышат его или нет, а, на самом  деле, – он был уверен, что она услышит, словно, он мог  и не читать их – хотя они были только написаны и их знал только он, читал, словно она и так  их знала, – из своей жизни, жизни обычной девушки девятнадцати лет в доме своих родителей, обычной горожанки,  и – из своей прошлой жизни. Что такое его стихи? Папа мог бы спросить, о чем они? Что они такое? И она бы ответила: его стихи это свобода, так же как картина Ренуара – это свобода.  Жизнь может измениться, обрушиться, все может погибнуть. И ведь и правда – империя – огромная, и, казалось бы, сильная, – «качалась» и все они это чувствовали. Все может обрушиться, император, его сановники, его гвардия, но не его глаза и не его голос, не его стихи, не его свобода. Они почему-то казались самыми прочными.
В сущности, в совсем «донной глубине» души она уже знала, что они будут вместе, но – он часто ее пугал. Хотя в «непонимании» его стихов старшим поколением – не только ее родителями, но и многими другими, в том числе и маститыми поэтами, – они были вместе, она как бы «защищала» и «прикрывала» его. Но – примерно полгода назад он сказал, что «прекрасная дама» – это она, Люба. Она? Вот – Любовь Дмитриевна Менделеева? Родившаяся в таком-то году? Жительница Петербурга по такому-то адресу? Можно было найти ее адрес в адресном бюро и встретиться с ней – с «прекрасной дамой»? И это ещё ладно.  А что это такое – «прекрасная дама»? Тут он долго рассказывал ей о религиозном философе и поэте, умершем недавно, в 900-м году, – Владимире Соловьёве, который учил в своих книгах о том, что  есть София, премудрость Божия, что слово «София» означает не просто название, одно из имён Бога, – а некое существо, женское проявление божественного, «вечная женственность». Что следы её можно найти во многих культурах и культах, и в Европе тоже, что Данте увидел в своей Беатриче – именно эту Софию,  и в культе Мадонны и в нашем русском культе Богородицы – проявление все того же. Но конечно – образ этой Софии, этой «вечной женственности» меняется, обновляется. Ну ладно она, – Любовь Дмитриевна Менделеева, курсистка, – «прекрасная дама», но – она – София? «Вечная женственность»? Мадонна? Это льстило ей, но больше пугало. Если бы ее родители увидели, что он писал ей в письмах, хотя – именно чтение его писем и стало для нее в этот год главным делом, так вот, если бы родители их увидели, то сочли бы его сумасшедшим, и в чем-то были бы правы. Сумасшедший дом, – вот что его ждёт? Не поэт, а «еретик», безумный, и хотя она не была такой уж набожной, но обвинение «еретик» и ее пугало, хотя бы чисто из соображений цензуры. Вот что он ей писал: «Твоё Имя здешнее – великолепное, широкое, непостижимое… Но Тебе нет имени… Ты – звенящая,  великая, полная, Осанна сердца моего бедного, жалкого, ничтожного… Мне дано видеть Тебя неизреченную… Все проникнуто Тобой… и моему счастью нет границы и меры… Один оглушающий звон… благовест…» И тут же прилагал стихи, извиняясь, что они ее недостойны:
«… Мой голос глух, мой волос сед
Черты до ужаса недвижны…
Со мной всю жизнь – один Завет
Завет Служенью Непостижной…»
От него шла – Волна. Волна безумия? Или гениальности? И она уже, по сути, – «купалась» в этой Волне, «поддавалась» ей, но и сопротивлялась.  Блок и сам понимал, что это Волна, ураган, и что таков закон, так все создано Богом. Но где они окажутся после этой Волны? Да, возможно, что его стихи останутся «в веках» как окаменевшее в словах, в знаках свидетельство Волны, как знаки на дне высохшей реки, океана. Но – где будет его и ее личная жизнь? Личное счастье? То, которое есть у ее родителей, которое есть у всех обычных людей? После Волны придёт «разбитое корыто»? А они оба будут несчастны, превратятся в нелепую строчку в биографии, в «пояснительное приложение» к его стихам? Будут ли у них дети? У неё дети? Об этом он не думал.
– Ну что? – спросил он, – пойдём к Исаакию?
– Пойдём.
Они любили такие вечерние прогулки, хотя было  прохладно, январь, но они, не осознавая этого, согревались тем, что они были рядом, согревались Волной. Тем, чего не было у спящих в своих роскошных домах чиновников, епископов – этим нужно было много тепла, чтобы согреться. Сумеречный Петербург, Фонтанка, Мойка, замерзающие городовые на своих постах, пьяные люди, – выходящие из ресторанов, впрочем, их немного, потому что холодно. И – свет от редких костров и слабых по мощности электрических фонарей. Родители в их жизни, – это свет  и день, контроль и учёба, таблицы, схемы, а они сейчас – все обратное, они сейчас – это наступающая ночь.
Она заговорила, по форме это был упрёк, но интонация была спокойной:
– Вы, Саша – не знаете меня, и даже не хотите узнать. Вот почему я, – она хотела сказать, вот почему она сомневается насчёт брака с ним, который уже «наклёвывался» на глазах их родителей, из-за его «ухаживания», – Вы больше любите свою философию Соловьёва, и его категории, чем меня. 
Она скорее высказала мысль, как бы это все восприняли со стороны, если бы прочли  его письма, как бы «разум» это все оценил. 
– Между Вашей муфтой, Люба, и философией Соловьёва – я выбираю Вашу муфту, тем более что он не видел ее, к великому сожалению. 
Они шли  дальше, уже подходя к Исаакию. Тот уже показался своей тёмно-коричневой громадной вершиной, словно тень готического замка, и, – оба увидев эти очертания, – сразу стали серьёзнее и стали больше верить в произносимые и слушаемые слова (хотя если бы кто-то их подслушал, он бы подумал – серьёзно? они что, пьяные?). Блок заговорил: 
– Вся наша Россия это страна без любви, холодная страна, вся наша история – история без любви, и что она ещё потом даст в этом плане,  от этой своей «беблюбовности», – неизвестно. Нету любви – к себе, к близким (они оба вспомнили, что он рос без отца, с отчимом), нету любви к земле. Любовь рассеивается в холодном воздухе огромных расстояний, в России нужно, чтобы все люди обняли друг друга и долго так стояли – стояли, стояли, чтобы вечность так стояли  (да и во всем мире это нужно). У нас даже любви к Богу не хватает, хотя – сколько у нас поставлено храмов и сколько монастырей есть, но все это «уходит» в обряды или в древние какие-то книги, а не в живой поиск Бога и – его образа в другом человеке. Формально любят Бога, поэтому и человека тоже – формально. Нету любви – между сословиями, нету любви императора к народу, хотя он о ней и говорит, но в нем больше страха перед народом. Дворяне презирают «подлый народ», тот – завидует и презирает дворян. Того и гляди грянет революция, которая вообще все это разрушит, но – и она, скорее всего, любви не принесёт. Если мы с Вами… – он сделал паузу, имея ввиду, поженимся, будем вместе, – вот тогда все это изменится. Я верю, что Бог даст это нам с Вами, и даст нашей стране, – и всему человечеству, – жить совсем по-другому,  жить, как Адам и Ева в раю до грехопадения. Я это помню, как они там  жили, и Вы, на самом деле, тоже помните. Мы остановим маховик нелюбви, все пойдёт назад, назад и вперёд одновременно. Мы все шагнём куда-то в сторону,  из круга борьбы – в другой круг, потому что я нашёл этот другой круг, он – даже не во мне и в не в Вас, – а Между. Когда я ждал Вас сегодня и когда увидел Вас, мы оба его почувствовали. 
Она слушала его, механически скрывая лицо, губы под высоко понятым воротом шубы. Безумный, ну какие там Адам и Ева? Ну какой там  – другой круг?
Наконец, они вошли в Исаакий. Все-таки, замёрзли, конечно. Здесь было тепло, тела согревались, а взгляды сразу – «уходили» в невозможную высоту купола, «приобщались» к ней, привыкшие к низкому пасмурному небу на улицах, привыкшие жить в квартирах, пусть и просторных. Исаакий как бы говорил, что Высота – есть, что она «легальна». В соборе заканчивалась служба. Слова священника, диаконов, пение хора – отдавались эхом все в той же Высоте, превращались в «благодатный гул». После службы они ещё долго сидели на скамейке, усталые, радостные, облегчённые.
– Знаете, Люба, у нас очень много храмов, посвящённых Богородице, – и Казанский (туда они тоже иногда ходили), и Владимирский, этим разным ее иконам. Народ любит это проявление вечной женственности. Поэтому – совсем неудивительно, если когда-нибудь будет воздвигнут храм и в честь Вас, Вас и нашей любви.  И вообще – просто любви между мужчиной и женщиной, в христианстве, в православии этого не хватает. Так он и будет называться – Храм Любви, и народ – с годами – будет его почитать.
Она засмеялась, снова «безумие говорит». Но ей казалось, что лики Богородицы, – смотрящие на них с икон на стенах, – улыбаются его «безумию». Да, это что-то совсем новое, но, кто знает,  может, оно и должно уже давно было прийти. 
Потом он проводил ее домой. Засыпая, она думала: «я Любовь Дмитриевна Менделеева, или «прекрасная дама», «вечная женственность», София? Реальность – это то, к чему я привыкла, или – его слова, его мысли, его бред?» 

Через год, в 1903-м году, они обвенчались. По всей видимости, ни Россия, ни человечество после этого не перешли на «другой круг», не стали «жить по любви». «Разбилась», как известно, и их личная жизнь: Блок не хотел «спать» с «прекрасной дамой». В итоге, – и она ему, и он ей – изменяли. Да, «нашествие реальности» было беспощадным. И, все-таки, когда пришла Революция и Гражданская война, Любовь Дмитриевна была рядом с ним, до его ранней смерти в 1921-м году, ранней потому, что слишком много «нелюбви» было и в новом строящемся мире. Она, – читая его  стихи солдатам и матросам,  все пыталась передать им ту атмосферу, в которой они создавались, и в чем был смысл «прекрасной дамы» и «вечной женственности», и все вспоминала – ту их январскую встречу 2-го года, когда им обоим казалось, что «царство любви» было рядом, надо просто шагнуть в него и все. И так оно и было. 
Ее слушали. На многих лицах этих часто безграмотных, или читающих только газету «Правда» людей было непонимание, насмешка, желание крикнуть: «долой буржуазию и ее поэтов!» Но – не на всех. 




 

6 апреля 2022 года,
Петербург   




























Плейлист как матрица твоей жизни
(зарисовка-размышление)

Сергей все чаще думал о том, что это такое – плейлист в телефоне человека. Сколько плейлистов у людей на планете? И – насколько они разные? И, в то же время, единые. У каких-нибудь турок  будут своя, турецкая, музыка, но одновременно, конечно, и то, что слушают все, – что-то западное.
Можно вывести целую «социологию плейлиста». Он зависит от страны, от континента, конечно, очень сильно, – от возраста и пола.
Плейлист – это всегда сочетание чего-то очень личного, важного для человека, и при этом чего-то «текущего», «попсовой» музыки. Потому что такое сочетание текущего, поверхностного и глубокого – это и есть сама жизнь человека. Сергей часто думал, что когда человека хоронят, то надо бы «ставить» там весь его плейлист, такой, какой он есть, и тогда – выйдет вся правда о нем. У кого-нибудь это будут «гопнические» «матюгальные» песни, вот получатся тогда похороны… 
Только представьте себе, как работают миллиарды сознаний людей на планете, когда они слушают свои плейлисты, как «горят» их нейронные сети, это можно представить и визуально, как пульсирующие очаги сознаний.
Человек слушает свой плейлист, когда он едет на работу, на работе, слушает, когда он плачет, когда радуется, когда он «выпендривается». Все это – базовые эмоциональные проявления его жизни. Все это у нас у всех есть, меняется только содержание по поколениям и по годам, очень быстро, меняется мода, хотя что-то остаётся и навсегда.
А начинается это «путешествие треков» в голове автора, как правило – это Британия или США. И вот от этого небольшого «нейронного огонька» в Лондоне или в Калифорнии, – все потом «разгорается» в огромное пламя, по сознаниям миллиардов людей.
И что бы было, если бы все люди по каждому треку в их плейлисте вспомнили и описали: с чем у них это связано? Почему они это слушают?
Плейлист – это «залежи» личности человека, в нем «наслаивается» старое и новое, наиболее слушаемое и наименее слушаемое, то, что он когда-то слушал очень часто и потом перестал, но трек все равно сохранился, и то, что, наоборот, раньше слушал мало, а теперь часто.
Мы не осознаем нашу огромную зависимость от плейлиста, от музыки, легко кочующей в соцсетях, передаваемой, «скачиваемой»,  «кочующей» как рыба в океанах, от человека к человеку.
У нас ведь их еще и много, этих плейлистов, – в телефоне, в той и в другой соцсети. Наиболее часто мы включаем плейлист не из за сильной радости или грусти, а вообще «на автомате», от нечего делать, от ожидания текущих событий, того, когда оно начнётся или чего-то, что должно скоро закончиться. Включаем, потому что это стало частью нашего нейронно-повседневного существования. Мы даже представить себе не можем силу этой привычки. Так что появляется вопрос: а что мы будем слушать на том свете...
Да, в матрице плейлисте много повторения, «темной стороны», зависимости, когда мы «продаём» свою непродаваемую на самом деле душу, личность.
Но в ней есть и что-то светлое, предельно личное, глубокое, твоё.
И вот Сергей отыскал недавно себе новую «зависимость». Красивый женский кавер на песню «Creep» группы «Radiohead». В 90-е он часто слушал эту песню, смотрел клип на МТВ, в то время он был студентом. А сейчас, отыскав этот кавер, он знает, когда будет его слушать. Не по дороге на работу, когда время для «жесткача» или «выпендрежа», а наоборот, домой  (вот она – суточная закономерность плейлиста). Когда он сможет только «выдыхать», и смотреть на людей. 





8 апреля 2022 года,
Петербург
























Воскресенье – тень понедельника
(зарисовка-размышление)

И все мы его боимся. Это день, когда мы «концентрированно» готовимся к наступающей рабочей неделе. Рабочая неделя, ууу, как страшно. У кого-то, правда, «подготовка» выражается в «алкоголе», но это неправильные граждане, конечно. А так,  – люди ходят в магазин, стирают, «чистятся», моются, думают, что завтра надеть из одежды.
Все эти циклы: рабочая неделя/выходные («культ пятницы»), рабочие месяцы в году/отпуск в летний месяц – принадлежность поздней формации истории, современной индустриальной цивилизации. Эй, человек индустриальной цивилизации, ну ты не парься-то уж совсем в воскресенье…
Да, мы все не очень хотим рефлексировать на эту тему. И даже образованные, читающие люди, и они нередко просто «убегают» в свои книги (или в музеи), лишь бы не думать.
Потому что в этих индустриальных циклах  мы по большому счету чувствуем себя потерянными.
Мы боимся вопросов. Приносит ли пользу наша работа, даже если она не такая уж и «отчуждённая», то есть, если это, например, работа управленца,  и она в целом по душе? Есть ли глубокая обратная связь? В лучшем случае, мы чувствуем ее иногда, а кто-то вообще не чувствует и просто зарабатывает деньги.
Нам страшно подумать, – за этим циклом, за этим маховиком, – а какова вообще наша польза, наша обратная связь с людьми, с человеком, с Другим, с жизнью, с реальностью? 
В молодости мы адаптировались к этому «маховику», натыкаясь на разные неудачи, и вот сейчас мы в целом «вошли» в него, это и называется «социализацией» и «зрелостью».  Но мы все время оказываемся перед вопросом: в этих ускользающих, повторяющихся ритуалах выходных и рабочих дней, – что осталось от нас? Жизнь проходит, и что будет после неё, вот так проведённой в этом «маховике»?
Хорошо уже то, что мы хоть иногда задумываемся об этом.
Осознание «маховика», «лагун», чего-то фальшиво-цикличного в нашем существовании в этом мире, заставляет нас острее чувствовать все Настоящее,  – другого человека, которого мы иногда, все-таки, можем «вывести» из цикла повседневности, вдохновение, небо, воздух, апрель.





10 апреля 2022 года, воскресенье, 
Петербург


Просто хожу
(стих)

Просто хожу,
Просто живу,
Просто думаю… 
Но ведь это запрещено –
Просто ходить,
Просто жить,
Просто думать.   



12 апреля 2022 года,
Петербург