ГЛАВА XIII.
Генри Шульте становится владельцем «Альтен Хаген». — Неожиданное увеличение богатства. — Воображаемое нападение на его жизнь. — Скупец решает отплыть в Америку.
Именно в это время проектируемая железная дорога между Дортмундом и Дюссельдорфом начала приобретать определенные размеры, и поскольку линия предполагаемой дороги проходила через деревню Хаген, это вызвало большое волнение.
Жители Дортмунда строили экстравагантные воздушные замки, и дикие и смутные были мечты, которые наполняли их оптимистичные умы, когда они размышляли о преимуществах, которые им предстояло получить по завершении этого предприятия.
Зараза быстро распространилась на Хагена и простодушных крестьян, видевших в этом движении быстрый рост своего городка; возможное увеличение стоимости их собственности и, как следствие, увеличение их теперь ограниченного состояния, с восторгом приветствовали известие о том, что вскоре будут начаты энергичные операции с целью успешного достижения желаемой цели.
Не так, однако, думал барон фон Линденталь, чье обширное поместье находилось в непосредственной близости от деревни, непосредственно примыкая к ферме, принадлежавшей и занятой Генрихом Шульте, и через чьи владения неизбежно должна была проходить дорога.
Для него мысль о посягательстве на родовые акры фон Линденталя была актом святотатства, с которым нельзя мириться. Тихое и мирное уединение, в котором жили он и его предшественники, и покой его преклонных лет должны были быть нарушены свистом паровоза и грохотом поезда. Шум, суматоха и торговая деятельность должны были быть доведены до самого его порога, и легкость и комфорт его аристократического уединения вскоре ушли в прошлое. Этого нельзя было и нельзя допустить, и кровь патриция кипела в его благородных жилах, когда он созерцал грозившее ему оскорбление, которое должно было привести к наложению нечестивых рук на его имущество. Все улучшения были хороши по-своему, но они не должны были носить такой характер, чтобы мешать удовольствиям и роскошной непринужденности барона фон Линденталя. Его комфорт и счастье были вещами, стоящими намного выше материального роста торгового города, и их нельзя было ставить в подчинение благополучию его честолюбивых жителей.
Но тогда, как и теперь, ход общественного благоустройства нельзя было задержать, и потому, видя невозможным успешное противостояние или предотвращение строительства неугодной железной дороги, разгневанный барон очень неохотно решил распорядиться своими баронскими поместьями и перебраться в более благоприятное место, где можно было не опасаться посягательств на торговлю и где в спокойном уединении и уединении он мог провести остаток своих дней.
У вспыльчивого и вспыльчивого барона формирование мнения привело к немедленным действиям, и как только он к удовлетворению своего ума решил распорядиться своими обширными акрами, он начал искать вокруг себя покупателя.
Когда Генрих Шульте узнал об этом намерении барона, он решил, если возможно, стать владельцем этого обширного владения. Его ум был достаточно чуток к важности этого железнодорожного движения, чтобы убедить его в том, что недвижимость вблизи линии дороги обязательно должна возрасти в цене, и он также осознал необходимость без промедления увидеть барона, чтобы опередить его. кто-нибудь из железнодорожных подрядчиков, которые, без сомнения, скоро появятся.
Поэтому на следующее утро он ждал разгневанного барона и, когда его привели к последнему из фон Линденталей, сразу же заговорил о своем желании купить землю.
Подагрический старый помещик с удивлением смотрел, как его бедно одетый гость протягивает свою просьбу. Он никогда не предполагал, что его ненавязчивый сосед обладает какими-либо деньгами, кроме своего хозяйства, и предложение стать покупателем «Альтен-Хагена» было для него полной неожиданностью.
Барон не знал ни о часах терпеливого тяжелого труда, ни о привычках к скупой экономии, которые позволили Генриху Шульте скопить такую большую сумму денег, что он оправдывал желание увеличить свое состояние; не знал он и того, что его экономный сосед мог заглянуть дальше в будущее и лучше оценить выгоды, которые он получит от обладания этой дополнительной собственностью, чем их нынешний аристократический владелец.
Однако барон не терял времени на праздные рассуждения о том, как разбогател его гость. Его земля была продана, перед ним стоял покупатель, и в скором времени богатый скряга стал владельцем земли барона по цене, совершенно не соответствующей той ценности, которую он получил. Когда несколько недель спустя встал вопрос о присвоении земли и уплате за нее ущерба, железнодорожная компания была обязана вести переговоры со скрягой из Хагена, а не с бароном фон Линденталем.
Мудрость и дальновидность, проявленные Генрихом Шульте, когда он стал покупателем этого поместья, очень скоро были ясно продемонстрированы, так как вскоре после этого он получил от железнодорожной компании в качестве возмещения убытков и за право проезда по своим владениям больше, чем сумму, которую он первоначально заплатил импульсивному барону в качестве платы за все поместье.
Через несколько лет после этого поблизости было открыто несколько угольных шахт, возведен металлургический завод, и по мере того, как Хаген становился процветающим городом, естественно, расширялась его промышленность. Затем недавно приобретенная собственность Генри Шульте стала доступной для возведения металлургических заводов и угольных дробилок, и благодаря этим средствам его состояние значительно увеличилось. Разделение части его земли на участки под застройку на главной дороге из Хердеке в Хаген также увеличило объем его растущих доходов. Казалось, что он внезапно попал на волну приближающейся удачи, так как вскоре после этого выяснилось, что некоторые участки земли пригодны для производства кирпича, он заключил соглашения с несколькими крупными промышленниками и получил крупную сумму за строительство. использование и занятие его земель для этой цели.
Таким образом, всего за несколько лет терпеливый, трудолюбивый, скупой фермер оказался одним из самых богатых людей в округе. Этот факт, однако, не произвел никаких изменений ни в его привычках, ни в его одежде, и его образ жизни не претерпел никакого улучшения вследствие изменившихся условий его обстоятельств. Это огромное накопление денег, казалось, только усилило его жадность, увеличило его подлость, и стремление к наживе сделалось господствующей страстью его сердца и ума. Он переехал в большой и внушительный особняк, который в последнее время занимал барон, но это было сделано только потому, что он не мог найти для него другого жильца; в то время как он мог легко найти арендатора для маленького коттеджа, где он раньше проживал.
Эффект от его присутствия тут же дал о себе знать, и только через короткое время эта красивая резиденция стала казаться небрежной, что, к сожалению, не соответствовало той бережливой аккуратности, которая была везде очевидна во время ее пребывания бароном и его семьей. Общий вид запущенности и убожества, окружавший его, свидетельствовал о том, что привычки скряги слишком укоренились, чтобы их можно было легко нарушить, и что человек оставался тем же самым, будь то в замке или в лачуге.
В самом деле, казалось, что его сдержанность и замкнутость стали более заметными, и он одевался так бедно, что почти никогда не появлялся в чем-либо другом, кроме грязной и оборванной одежды. Его сердце стало более цепким и жадным, и те немногие люди, которые знали его в молодости и были склонны к дружелюбию, вскоре отдалились от него, находя невозможным выносить его суровые манеры и его скудость.
Теперь его дом состоял из экономки и камердинера, первая из которых была пожилой женщиной, которая долгое время была объектом благотворительности жителей Хагена и чьи услуги он получал за чистую символическую плату, а вторая была молодой девушкой. , простодушный парень, который выполнял разнообразные обязанности человека на все руки за оговоренную сумму, которой едва хватало для его нужд, не считая дневной платы за проезд, которую он получал из рук своего экономного работодателя.
Его управление домашними делами полностью соответствовало его ограниченному и ограниченному сердцу, и слуги не находили утешения в его работе. Он сам брал на себя все домашние дела, а терпеливой и безропотной миссис Шеллер ежедневно снабжала его скудным набором бобов и картофеля, необходимых для дневного потребления. Остаток в магазине тогда будет религиозно храниться под замком, чтобы предотвратить любую склонность к расточительности со стороны тех, кто его обслуживает.
Помимо различных других вложений, которыми он владел, он обрабатывал большую часть земли, приобретенной у барона, и, будучи практичным фермером, хорошо понимавшим преимущества осушения, ему удалось выкупить большое количество земли, прежде считавшейся бесполезной. , и довел его до высокой степени культивирования.
Его сельскохозяйственная земля состояла из нескольких сотен акров, что требовало работы многих людей, а большие леса с их явно неисчерпаемой древесиной давали занятие нескольким лесорубам, все из которых находились под надзором хозяина. Здесь также проявлялась его скупость, и, хотя он не жалел усилий для улучшения качества земли и увеличения урожая, во всех других отношениях проявилась его скупая натура.
Лошади и крупный рогатый скот были тощими и плохо питались, постройки были ветхими, и в целом соблюдалась система строгой и щадящей экономии, что все это приводило к недовольству тех, кто работал у него, но никоим образом не влияло на твердое положение. - обоснованная алчность их хозяина, который с каждым днем становился все более суровым и бесчувственным.
Он стал жестким и безжалостным в своих отношениях с теми, кто был ему должен, требуя полной и своевременной выплаты всех причитающихся ему денег, не обращая внимания на стесненное положение своих должников или нужду, которая часто следовала за его суммарными средствами принудительного исполнения своих обязательств. коллекции.
Различные заботы и заботы, сопутствующие управлению его делами, были часто досадны и досадны, и с течением времени он становился чрезвычайно придирчивым и раздражительным. Его вспышки гнева, которые теперь стали довольно частыми, вымещались на невинных головах тех, кто трудился у него на службе, и вследствие этого возникало большое недовольство. Он стал подозрительным ко всем, кто его окружал, и вообразил, что все, с кем он был связан, хотят его ограбить, и, наконец, мысль овладела его умом, которая совершенно нарушила его покой и сделала его существование совершенно несчастным. Он вообразил, что его жизнь в опасности и что существует заговор с целью убить его из-за его денег.
Это убеждение так прочно закрепилось в нем, что он стал очень нервным и беспокойным и едва мог спать по ночам в своей постели. Он убегал и запирался в своей комнате так надежно, что было совершенно невозможно проникнуть внутрь, а затем, все еще сомневаясь, он бодрствовал и беспокоился в течение долгих, утомительных ночных часов, пока от полного изнеможения он засыпал беспокойным сном, который длился до позднего утра.
Ничего не произошло с персонажем, чтобы оправдать его подозрения или усилить его опасения, пока однажды утром он не был разбужен в очень ранний час от разбитого с громким треском одного из окон, выходивших в его комнату. Мгновенно он проснулся и, вскочив с постели, судорожно бросился к окну, несколько раз подряд разрядил свой пистолет, в то же время громко зовя на помощь.
Его крики встревожили его камердинера, который спал в комнате, примыкавшей к комнате его хозяина, и тотчас же поспешил к нему на помощь. Было слишком темно, чтобы узнать что-либо о причине разбития стекла, и, поскольку дальнейших демонстраций не последовало, ему удалось успокоить страхи своего хозяина и вернуть ему спокойствие. Как только рассвело, он произвел расследование причины этого кажущегося нападения, и осмотр помещения снаружи показал, что тревога была вызвана падением ветки старого дерева, стоявшего рядом. к дому, и на котором некоторые конечности были иссохшими и мертвыми.
Это открытие, однако, никоим образом не развеяло его опасений и не развеяло его подозрений, а, напротив, настолько укрепило его в безумной мысли, что его убьют, что жизнь в старом доме стала ему в тягость, и он жаждал смены обстановки, которая обеспечила бы легкость для его ума и безопасность для его тела.
Генри Шульте был в это время стариком — шестьдесят лет его жизни пролетели для него медленно, но богато событиями, и его седые волосы и морщинистое лицо свидетельствовали о том, что возраст оставил неизгладимый след в некогда крепком теле Генри Шульте. прошедших дней. Его голова обычно была склонена, как будто он глубоко задумался, будь то дома или за границей, а широкие плечи, казалось, поддались тяжести беды, обрушившейся на него в те ранние дни. Он никогда не видел, чтобы он улыбался, и твердые морщинки вокруг рта никогда не ослабевали, какой бы веселой ни была сцена перед ним, и как бы ни была приятна ассоциация, в которую он мог случайно попасть. Скрипка была его единственным спутником в долгие вечерние часы, и почти каждую ночь те, кто путешествовал по пустынной дороге, проходившей перед его домом, могли слышать гармоничные звуки музыки, которую он извлекал из этого инструмента.
Ранней осенью 1877 года произошло происшествие, из-за которого он в расстроенном душевном состоянии не мог больше оставаться в воображаемом покое и безопасности.
Однажды утром, на рассвете, группа артиллеристов в поисках дичи проходила мимо помещений, занятых Генрихом Шульте, когда один из них, племянник старика, сын его старшего брата, зная его слабость в из-за того, что его убили, и из подстрекавшего его озорного духа тщательно прицелился и выстрелил прямо в окно спальни своего дяди, а затем быстро и со смехом прошел дальше. Старый джентльмен, внезапно пробудившись ото сна, в испуге вскочил и громко закричал в избытке ужаса:
«Помогите! Помогите! Злодеи снова попытались убить меня!»
Старик в испуге вскочил с кровати,
громко зовя на помощь.
«Старик в испуге вскочил с кровати, громко зовя на помощь».
Франк Брюнер, его слуга, проснувшись таким образом, подбежал к окну и увидел, что компания быстро исчезает за поворотом дороги. Он узнал Бартольфа Шульте как одного из участников и сообщил об этом своему хозяину.
"Майн Готт! Майн Готт!" — воскликнул старик. «Сын моего родного брата пытается лишить меня жизни — это ужасно. Ему нужны мои деньги, и он пытается меня убить».
Прошло много времени, прежде чем его буйство утихло, но когда, наконец, Фрэнку удалось успокоить его волнение и привести его в чувство, одна мысль, казалось, овладела им, а именно, что он должен покинуть свой дом ради собственной безопасности. и что чем скорее это будет сделано, тем лучше будет для него и для его душевного спокойствия.
Никакое побуждение, которое можно было предложить, не могло поколебать его решимости по этому вопросу. Никаких аргументов, которые можно было бы предложить, кроме того, что было приведено против этого, казалось бы, безумного представления, но все напрасно. Его ум был полностью решен, и ничто не могло поколебать твердой решимости, к которой он пришел, немедленно удалиться из места, которое грозило такой большой опасностью для его личности и в котором он находился в постоянном страхе и страхе.
Поэтому он немедленно начал готовиться к отъезду и, передав свое имущество в руки заботливого поверенного в Хагене, не теряя времени обменял имеющиеся ценные бумаги на деньги, решил отправиться в Америку — страну, о которой он так слышал. много, и это обещало отдых его переутомленному уму.
Он отправился в Гамбург, а оттуда через несколько дней в сопровождении своего слуги сел на пароход и прибыл в Нью-Йорк, «странник в чужой стране», в августе того же года.
ГЛАВА XIV.
Прибытие в Нью-Йорк. — Фрэнк Брунер решает оставить службу у своего Учителя. — Встреча Фрэнка Брунера и Уильяма Бухольца.
Причуды человеческого ума при любых обстоятельствах часто непостижимы, но, быть может, ни под каким другим влиянием ум не так восприимчив к впечатлениям руководящего характера от незначительных причин, как когда он находится под влиянием страха за личную безопасность.
Легко представить себе, что Генрих Шульте, чей разум был полон смутных, но мучительных опасений за свою жизнь, мог найти убежище, безопасное и неприступное, на просторах своей родины и что он мог считать себя свободным от надвигающейся опасности, если бы он мог держать хотя бы небольшое расстояние между собой и теми, кого он считал своими смертельными врагами. Однако он счел это невозможным и остался доволен; поэтому, сопротивляясь всем доводам, выдвинутым его верным, но переутомленным слугой и компаньоном, и полагая, что его единственная безопасность заключается в том, чтобы он уехал из родной земли, он настойчиво ехал в Америку, где он был уверен, что будет свободен от преследований, и где в тишине и спокойствии деревенского уединения его душевный покой не будет нарушен.
В том, что эти страхи должны были быть глубоко укоренены, не может быть сомнения, ибо этот старик, покинув дом своего детства и многие сцены, которые были ему дороги благодаря тесной связи ранней дружбы и опыта, отвернулся от место, где он впервые увидел свет дня и где вырос из юности в зрелость. Здесь также пришли к нему радость и печаль его жизни, и на маленьком деревенском кладбище, под качающимися деревьями, покоилось все, что было смертным от одной великой любви его жизни.
Флегматичный и, по-видимому, равнодушный, насколько свидетельствовали внешние признаки, ко множеству нежных ассоциаций, окружавших его, он покинул родную деревню и отправился в долгое путешествие, которое должно было окончиться его смертью. Убегая от воображаемого убийцы, он направился прямо к присутствию и компании человека, который должен был убить его.
Сев на пароход, направлявшийся в Америку, они вскоре уже плыли по широкому лону Атлантики и после плавания без происшествий благополучно приземлились в Нью-Йорке.
Никто из многочисленных пассажиров парохода или среди толпы, стоявшей на пристани и наблюдавшей за их высадкой, ни на мгновение не подумал бы, что этот старик, чье лицо свидетельствовало о прожитых годах, чья одежда слишком явно демонстрировал следы долгого и тяжелого обращения, и чей общий вид напоминал нищего, был обладателем достаточного богатства, чтобы сделать любого из них независимым от мира. Не подумали бы они и о том, что под поношенным и часто залатанным пальто скрывалась сумма денег, равная почти ста тысячам долларов. Но таков был факт; ибо при себе он носил всю эту сумму денег, большую часть которой составляли банкноты немецких марок, легко конвертируемые в американские деньги; и этого, если бы этот факт стал известен, было бы достаточно, чтобы возбудить алчность многих из них, которые, не колеблясь, предприняли бы операцию по освобождению его от накопленного богатства и которые, возможно, вряд ли помышляли бы о жизни старика. достаточно важно, чтобы успешно помешать им завладеть его деньгами.
Он ревниво охранял свою тайну и свое сокровище, и, хотя его сон часто нарушали страшные видения грабежей и убийств, никто из многих, окружавших его, ни на мгновение не подозревал о богатстве, которым он обладал.
Со своим слугой он обычно был сдержан, но не слишком скрытен, так как Фрэнк Брунер был хорошо осведомлен о размерах сокровищ своего хозяина, хотя и не полностью осознавал сумму, которую он привез с собой.
Бедняга Фрэнк вел жалкое существование во время этого перехода в Нью-Йорк, и много раз после того, как он устраивался на своей койке для комфортного ночного сна, его грубо будил нервный и подозрительный хозяин, который то и дело воображал, что кто-то принуждает его вход в его каюту. Он вскакивал с испугом, и ничто не рассеивало его опасений, кроме строгого осмотра помещений, неизменно заканчивавшегося ничем подозрительным или внушающим страх.
Много раз, увещевая своего господина о беспочвенности своих опасений, он заставлял его чувствовать тяжесть руки, и наказания были наградой за его преданность так часто, что его обычно покорный дух начинал бунтовать, и Фрэнк решился оставить службу столь странного и столь неблагодарного господина при первой представившейся возможности.
Путешествие, как мы уже говорили, было проделано благополучно, и Генри Шульте со своим богатством прибыл в Нью-Йорк и, ища тихую, удобную гостиницу, был направлен в «Полумесяц», где вскоре остановился. путь, и к которому он приказал своему слуге, чтобы его чемоданы были доставлены без промедления.
Гостиница, которую он выбрал, представляла собой немецкий пансион скромных размеров и непритязательного вида. Над его дверями висел выцветший знак полумесяца, а над его судьбами распоряжался дородный, добродушный хозяин, который раздавал земные блага ограниченному числу гостей, поселившихся под его крышей.
Генри Шульте вошел в маленькую комнату отеля, которая использовалась как бар, и, не обращая внимания на других обитателей, сел за один из столиков, заказал бутылку вина, которую медленно выпил до тех пор, пока почти закончил, после чего подтолкнул бутылку и стакан к своему жаждущему и тоскующему слуге и велел ему выпить остаток.
Вокруг комнаты в различных позах сидели, но все были заняты курением и выпивкой, несколько мужчин, все обитатели отеля и все немцы, у которых появление старика, естественно, вызвало значительное любопытство.
Было предпринято несколько попыток завязать с ним знакомство и допросить о происшествиях, связанных с его переходом, но все безрезультатно. Он сохранял резерв, который было невозможно преодолеть; его ответы давались односложно, и, поскольку дружеская беседа почти не поощрялась, он, наконец, остался один, чтобы насладиться своими размышлениями.
Рано вечером он заявил о своем намерении удалиться, в сопровождении своего слуги вышел из комнаты и вскоре лег спать.
Выполнив требования старого джентльмена, Фрэнк Брунер вернулся в бар и присоединился к группе, сидящей вокруг стола. Его мысли были сосредоточены на том, чтобы оставить службу, которая была ему неприятна и на которой он слишком часто и слишком сильно чувствовал руку господина, чтобы выносить его дольше с покорностью или молчанием. Поэтому он стремился навести справки об изменении позиции тех, кто, как он полагал, был знаком с фактами, которые он желал узнать.
Пока они так разговаривали, вошел молодой человек и, небрежно и небрежно отсалютовав присутствовавшим, сел среди них. Это был высокий, широкоплечий молодой немец со светлыми волосами и гладко выбритым лицом; его глаза были большими и светло-голубого цвета. Скулы у него были довольно выдающиеся, и когда он смеялся, то обнажал зубы, которые, будучи несколько испорченными, придавали лицу довольно неприятное выражение, иначе он был бы тем, что обыкновенно можно было бы считать красивым малым.
Когда он сел, один из присутствующих шутливо спросил его о какой-то барышне, которая, очевидно, была им всем известна.
"Ах, Уильям, как ты нашел прелестную Клару сегодня вечером?" — спросил его друг по-немецки.
Вильям Бухольц, так звали вновь прибывшего, пожал плечами и с веселым выражением лица ответил: «
О, как обычно, и так же очаровательно».
А потом, заметив присутствие Фрэнка, вопросительно посмотрел на своих друзей и добавил: «Кто у нас здесь?»
«Молодой человек, только что прибывший из Германии», — был ответ.
Бухольц немедленно встал, сердечно пожал руку незнакомцу и завел с ним разговор.
ГЛАВА XV.
История Уильяма Бухольца. — Оскорбленная тетя, которая разочаровывает его надежды. — Перемена судьбы. — Солдат становится фермером. — Путешествие в Нью-Йорк.
Уильям Бухольц жил в отеле за несколько недель до этого, прибыв из Германии во второй половине июля. Он был в некотором роде любимцем людей, с которыми общался, и, будучи свободным и веселым нравом, за время своего ограниченного проживания в городе приобрел много друзей. Поскольку ему суждено сыграть интересную роль в последовательности этого повествования, несколько слов, возможно, будут уместны в отношении его прошлого.
Отец Бухольца, ветеринар, известный в Швейгерте, воспитал своих детей в относительном комфорте и дал им хорошее образование.
Ранние годы юного Бухольца прошли с дядей, который очень его любил и был рад видеть его рядом с собой. Этот дядя был братом своего отца и в очень позднем возрасте женился на даме с большим состоянием, но внешность которой вовсе не располагала к себе. Когда Уильям повзрослел, он поступил в армию и связался с «Брауншвейгскими гусарами».
Здесь он отличился главным образом тем, что вел распутную и расточительную жизнь, что сделало его объектом внимания в своем полку. Среди его товарищей было много буйных духов, но никто не проявлял такого неудержимого и безрассудного нрава, как Вильям Бухольц. Дядя, любивший его как сына и чей союз был благословлен бездетностью, безропотно прощал его глупости и оплатил долги, но часто с сомнением качал головой, когда до него доходили слухи о каком-то новом подвиге, в котором Уильям был ведущим духом или каким-то новым скандалом, в котором он был видным участником.
Семейство Бухольца с той слабостью, которая иногда характеризует родственника богача, вскоре начало проявлять прохладу и неприязнь к жене дяди, а так как у них не родилось детей, то они с уверенностью ожидали наследования огромного богатства своего бездетного родственника, не считаясь с правами или интересами жены, которая в Германии, как и в Америке, часто оказывает сильное влияние на управление делами своего мужа.
Легко себе представить, что такое поведение было неприятно женщине, принесшей в семью столько богатства, и, обладая достаточной храбростью, чтобы негодовать на нанесенные ей оскорбления, она не покорно согласилась, чтобы высокомерные родственники пренебрежительно относились к ней с таким пренебрежением. своего мужа, но полна решимости отомстить им способом, который, как она знала, будет полным и удовлетворительным для нее самой.
Среди ее многочисленных друзей была вдова гусарского ротмистра, служившего в одном полку с Бухольцем, но незадолго до этого умершего, оставив убитую горем жену без достаточных средств для ее содержания и на попечении единственный сын, родившийся у них за короткую супружескую жизнь. Этой даме тетя Уильяма немедленно предложила свой дом в качестве дома и пообещала позаботиться об образовании ее ребенка и обеспечить его будущее. Это предложение было с благодарностью принято обездоленной и бедной вдовой, которая вскоре вместе со своим ребенком поселилась под крышей дяди и социально оскорбленной тетушки.
По мере того, как мальчик подрастал, он проявлял столько черт благородного, мужественного характера, нежного и любящего нрава, что сердца престарелых пар инстинктивно согревались к нему неизменной привязанностью, а мать, умершая вскоре после этого, умерла. официально принят ими.
Дядя, однако, продолжал удовлетворять нужды своего блудного и выродившегося племянника, но они настолько увеличились, что он был вынужден упрекнуть молодого человека в безрассудстве его поведения. Его возражения были встречены с духом дерзости и неповиновения, что разозлило старого джентльмена до такой степени, что он сразу же отказался платить какие-либо дальнейшие долги по контракту своего племянника и ограничил свое пособие суммой, которая, хотя и была достаточно большой, чтобы обеспечить его действительные нужды не оставляли возможности для щедрых расходов или нескромных трат.
Этот поступок вызвал гнев Уильяма и его семьи, которые, не колеблясь, приписали это побуждениям жены, которую они так последовательно игнорировали и чувства которой они так часто оскорбляли.
Отношения между братьями перестали быть дружескими, и наступило отчуждение, которое усугублялось семейством Бухольца, везде отзывавшегося в самых неуважительных выражениях о жене брата.
Пока дело обстояло так, на дядю внезапно напала болезнь, которая привела к его смерти. После похорон завещание было вскрыто, и оказалось, к огорчению и разочарованию его родственников, что вместо того, чтобы оставить им большую часть своего большого состояния, он завещал большую часть своему приемному сыну и оставил только сумма в двадцать тысяч долларов должна быть разделена поровну между шестью детьми его брата.
Если бы вдова желала отомстить, она прекрасно исполнила свое желание, и торжественные лица разочарованных Бухольцев, направлявшихся домой после прочтения завещания, на которые они так надеялись, были бы совершенно иными. полное удовлетворение за годы обид, которые она была вынуждена терпеть от них при жизни своего мужа.
Такое распоряжение имуществом дяди было тяжелым ударом для тех, кто так уверенно надеялся обогатиться от его смерти, и произвело заметное изменение в их образе жизни. Яркие, воздушные замки, которые они построили, исчезли, их надежды на будущее богатство были грубо рассеяны, и необходимость смотреть в глаза действительному положению дел смотрела им в лицо. Вильгельму больше нельзя было позволить вести праздную солдатскую жизнь, и все до одного были вынуждены работать на себя. Это было горькое пробуждение от светлого сна, но человек их надежд был мертв, и их сожаления были напрасны.
Таким образом, Бухольц получил продолжительный отпуск и в скором времени вступил в помолвку с крупным фермером, чтобы изучить сельскохозяйственные науки, и поселился под крышей своего работодателя и наставника. Скучная рутина фермерской жизни, однако, плохо соответствовала его импульсивному нраву, и, хотя у него не было ручного труда, он вскоре устал от однообразия своего существования и захотел перемен.
Он читал о чудесном успехе, который сопутствовал усилиям некоторых его соотечественников, эмигрировавших в Австралию, эту аркадию земледельцев, и, горя желанием искать счастья в новой земле обетованной, начал расспрашивать место, его продукты и возможности успешных операций там.
Вся информация, которую он почерпнул, была такого характера, что наполнила его ум честолюбивыми проектами и желанием разбогатеть в этой далекой стране, и он решил предпринять путешествие.
Его приготовления вскоре были закончены, и через несколько дней он уже плыл по бушующему океану, направляясь в Нью-Йорк, где, как ему сообщили, он может достать парусное судно прямо в Австралию по гораздо меньшей цене, чем при любом другом способе путешествовать.
Без происшествий прибыв в Нью-Йорк, он поселился в гостинице «Кресент» и стал наводить справки о продолжении своего путешествия.
Однако, к своему разочарованию, он обнаружил, что ни одно судно вряд ли отправится из Нью-Йорка прямо в Австралию, а ограниченных средств, которые он привез с собой, было недостаточно для покрытия расходов, необходимых для путешествия по суше к месту посадки. Поэтому он был вынужден отложить свое путешествие до тех пор, пока не получит достаточно средств, чтобы продолжить свое путешествие дальше. Он немедленно написал своей семье о требуемых деньгах, и именно в ожидании их ответа он встретил Фрэнка Брунера, слугу Генри Шульте, знакомству с которым было суждено произвести такое заметное и драматическое влияние на его будущую жизнь.
ГЛАВА XVI.
Фрэнк покидает службу своего хозяина. — Концертный салон в Бауэри. — Отъезд Генри Шульте. — Уильям Бухольц поступает на службу к старому джентльмену.
Мы оставили Уильяма Бухольца и Фрэнка Брунера беседовать в «Отеле Полумесяца». Молодой гусар, воспитанный в роскоши, чья жизнь до сих пор была полна удовольствий и веселья, приехавший в Америку в поисках счастья, — и слуга странного и молчаливого старика, переплывшего море. избежать воображаемых опасностей, угрожавших ему, и обрести покой и утешение на склоне лет.
— Насколько я понимаю, вы только что приехали из Германии, — сказал Бухольц, обращаясь к своему спутнику по-немецки.
"Только что прибыл сегодня," ответил Брюнер.
— Ты пришел один?
— О нет, я пришел с пожилым джентльменом, который только что лег спать.
— Ты давно с ним?
"Достаточно долго, чтобы хотеть уйти от него", был ответ.
"Какова причина?" — спросил Бухольц с некоторым выражением удивления и любопытства.
"Ну, он не использует меня должным образом, и я устал от его оскорблений," угрюмо ответил Франк.
После дальнейших расспросов Бухольц узнал историю эксцентричности старика, факт его больших владений и вероятность того, что он продлит свои путешествия на запад до Калифорнии.
"Я бы не оставил его," сказал Бухольц, после того как Франк закончил свой рассказ; "Он может не прожить очень долго, и он, без сомнения, сделает что-нибудь красивое для вас."
"Меня это не волнует," ответил Франк Брунер; «Я не продержался бы у него на службе еще много дней, даже если бы знал, что он оставит мне все свои деньги».
"Вот он идет!" — воскликнул Фрэнк. — И я должен пойти к нему, иначе я почувствую вес его палки. Спокойной ночи.
"Спокойной ночи!" -- сказал Бухольц, протягивая руку. -- Увидимся утром.
Молодой человек повернулся и вышел из комнаты, а Бухольц сел в стороне от остальной компании, явно погрузившись в глубокое раздумье. Вскоре после этого он очнулся, как бы с усилием, и, попрощавшись с товарищами, поднялся по лестнице в свою комнату.
Однако он не сразу удалился, а засиживался до позднего часа, обдумывая только что полученное известие и обсуждая с самим собой, что ему делать дальше.
Результат этой мысленной консультации показался ему удовлетворительным, он разделся и лег в постель. Он будет поощрять Фрэнка оставить его неприятную работу, и он предложит себя в качестве претендента на вакантное место. Он не боялся результата и не беспокоился о вероятности того, что он станет предметом бичевания старика. Если бы старый джентльмен собирался отправиться в Калифорнию, он был бы гораздо ближе к желанному месту своей честолюбивой мечты и мог бы очень легко смириться с временными неудобствами, чтобы получить практические выгоды, которых он так желал. С этим успокаивающим размышлением он закрыл глаза и вскоре крепко заснул.
Утром он снова встретился с Фрэнком Брунером, и вчерашний разговор был продолжен. Бухольц, не выказывая особого интереса к этому предмету, ловко подтолкнул ничего не подозревающего слугу к его неприязни к своему занятию, и ему это удалось настолько хорошо, что еще до истечения дня Франк твердо решил сообщить Генри Шульте о своих планах и о своих планах. намерен оставить службу.
Вечером, тотчас же после ужина, он сообщил о своем намерении своему господину, который принял его с бурными проявлениями разочарования и гнева, и почти тотчас же удалился в свою комнату, запер дверь, лишив тем самым приема Франка, готового служить. своего разгневанного хозяина, пока он не смог обеспечить себя другим слугой.
Оказавшись предоставленным самому себе, Франк радушно принял приглашение прогуляться со своим новообретенным компаньоном и, надев шляпу, взял под руку руку Бухольца, и они вместе вышли из отеля.
Медленно продвигаясь вперед, они вскоре вышли на ярко освещенную улицу Бауэри, известную как Чатем-стрит, и здесь их уши приветствовали звуки музыки, доносившиеся из освещенных салунов, которые с частыми промежутками тянулись вдоль тротуаров.
Фрэнк с любопытством вглядывался в эту фазу нью-йоркской жизни, столь новую и поразительную для того, чьи ранние годы прошли в сельской простоте немецкого крестьянина, и когда Бухольц остановился перед одним из таких мест и спросил его, не хочет ли он войти внутрь, он не сделал ни малейшего возражения. Спокойно следуя за его проводником, они оказались в стенах одного из тех золоченых дворцов греха, которые так часто оказывались путями, по которым многие ничего не подозревающие молодые люди вступали в позорную и бесчестную жизнь.
Однако для Фрэнка сцена была новой и захватывающей, музыка возбуждала, а «симпатичные девушки-официантки» вызывали любопытство и непритворное восхищение. Пробираясь сквозь многолюдное собрание, где мужчины и женщины пили и предавались громкому и неистовому смеху, они достигли места перед сценой, возведенной в дальнем конце зала, перед которой висела сцена. ярко раскрашенный занавес, который скрывал от зрителей тайны и, может быть, несчастья, лежащие за его пределами.
Бухольц, казалось, чувствовал себя как дома среди этой пестрой толпы и фамильярно кивал направо и налево, узнавая многочисленных друзей и знакомых. Вскоре пышногрудая немка, чьи румяные щеки и круглая фигура свидетельствовали о том, что ее жизнь в этом месте была недолгой, подошла к ним и, сев рядом с Бухольцем, пожелала ему доброго вечера фамильярным тоном. предвещало долгое или, по крайней мере, хорошо понятое знакомство.
Грудастая немка села рядом с
Бухольцем и пожелала ему доброго вечера.
«Пышногрудая немка села рядом с Бухольцем и пожелала ему доброго вечера».
Молодому человеку, сопровождавшему Бухольца, блеск нынешнего окружения казался зачарованным, и он инстинктивно начал испытывать зависть к своему более удачливому спутнику, который выглядел так непринужденно и чья близость с тевтонской сиреной казалась ему невыносимой. так много, чтобы восхищаться.
Во время последовавшего за этим смешанного развлечения, главными чертами которого были танцы и пение, игра на банджо и свободная демонстрация анатомии женщин-«художниц», они потягивали пиво и громко аплодировали усилиям тех, кто служил им. к их удовольствию.
По окончании спектакля они вернулись в свой отель, и мысли Фрэнка Брунера еще более укрепились в его решимости оставить службу у Генри Шульте и найти работу в городе, где такие удовольствия были бы открыты для него вообще. раз.
По дороге домой, в гостиницу, Фрэнк снова упомянул Бухольцу о своей решимости.
"Я думаю, что вы очень глупо," был ответ. «У старика много денег, и я бы на твоем месте поступил совсем иначе».
Однако Фрэнк был непоколебим, и слова его спутника не произвели на него никакого впечатления.
На следующее утро г-н Шульте тщетно пытался убедить Франка изменить свое решение, и, наконец, не находя, что это невозможно, он заплатил ему причитающуюся ему сумму и довольно неохотно отказался от своих дальнейших услуг.
Через несколько дней после этого, покончив с делами, задержавшими его в Нью-Йорке, старый джентльмен объявил о своем намерении уехать и, переложив свой багаж в карету, отправился в депо, оставив Фрэнка позади себя, который уже наполовину сожалел о том, что так внезапно разорвал отношения со своим эксцентричным работодателем.
Теперь представился удобный случай для Бухольца, и он, запрыгнув в карету, сел рядом со старым джентльменом, с которым завязал знакомство во время своего краткого пребывания в отеле.
— Вы уезжаете, мистер Шульте? — сказал Бухольц.
Старик утвердительно кивнул головой, но вслух ничего не ответил.
— Куда ты идешь? спросил Бухольц, не смущаясь манерой другого.
«Я еду в Саут-Норуолк, штат Коннектикут, чтобы купить ферму, которая была выставлена на продажу там, — ответил мистер Шульте.
— Где Фрэнк? — спросил Бухольц, словно не подозревая об их разлуке. — Он не пойдет с тобой?
«Фрэнк больше не работает у меня. Я уволил его, и теперь он должен заботиться о себе сам».
— Разве ты не хочешь, чтобы кто-нибудь занял его место? сказал Бухольц, нетерпеливо.
-- Да, но я, пожалуй, кого-нибудь позову, -- ответил старик, как будто не желая больше говорить о своих делах.
-- Вы не думаете, что я подойду вам, мистер Шульте? Мне нечего делать, и я был бы очень рад занять это место, -- настаивал Бухольц. Старый джентльмен удивленно взглянул на этот вопрос и сказал:
«Вы бы не пришли за такой платой, какую я плачу».
Он назвал смехотворно маленькую сумму, но Бухольц объявил о своей полной готовности принять эту должность за предложенное вознаграждение.
Пожилой джентльмен несколько мгновений обдумывал этот вопрос, несколько подозрительно глядя на молодого человека, и наконец сказал Бухольцу, с нетерпением ожидавшему его решения
: нравится. Если вам это не подходит, вы можете вернуться, а мы потом договоримся».
Таким образом, дело было улажено, и Уильям Бухольц отправился в Южный Норуолк со своим работодателем. Веселый солдат превратился в скромного слугу, будущий фермер превратился в подобострастного лакея.
Эти два человека путешествовали через моря, в далекие земли, и так странным образом встретились. Паутина судьбы сплелась вокруг их двух жизней, и договор, заключенный в этот день, был разорван только внезапной и загадочной смертью старшего из участников соглашения.
Кто мог предсказать, что не пройдет много месяцев, как этот старик будет зверски забит до смерти, а светлолицый молодой человек, просивший о его милости, будет сидеть в одинокой камере под страшным обвинением в совершении преступления? подлый поступок!
Может быть, если бы кто-то из них заглянул пророческим прозором в будущее, пути их, по обоюдному согласию, широко разошлись бы, и их близость навсегда прекратилась в тот августовский полдень.
ОБНАРУЖЕНИЕ.
ГЛАВА XVII.
Детектив. — Его опыт и практика. — Совершенный план расследования. — Работа начата.
Детектив занимает особое положение в обществе и является видным актером во многих сценах, о которых широкая публика может не знать. В его груди могут быть заперты тайны многих людей, которые гордо стоят перед публикой и пользуются уважением и восхищением за обладание добродетелями, которые являются лишь плащом, под которым они скрывают низменные черты своего характера.
Этот ханжеский лицемер, чей голос может звучать громче всего в часовне или молитвенном доме и чей ханжеский вид и торжественный вид скроют грехи его сердца перед обычным наблюдателем, хорошо известен сыщику, который видел то самое лицо, побледневшее от бледности. опасения и слышал тот самый голос, дрожащий от страха разоблачения.
Этот щеголеватый молодой джентльмен, который так весело вертит усами и размахивает тростью на прогулке, вызывает у многих восхищение; но человеку, знающему тайны своей внутренней жизни, открывается другая картина, и он помнит, как этот самый изысканный ходил по тюремной камере — каторжник, виновный в преступлении.
Сыщик прошел через все слои общества и заглянул в сердца людей, когда позор смотрел им в лицо и бесчестие надвигалось на них.
Его опыт сделал его почти неспособным ни к удивлению, ни к подвижности чувств. Он всегда бдительно следит за обманчивостью видимости, всегда готов все признать, все объяснить и ничему не верить, кроме того, что видит.
Судебный пристав с деликатностью и юридической проницательностью искусного юриста применяет технические тонкости закона к представленным ему показаниям, но сыщик с осторожностью наблюдает и с подозрением следит за всеми гнусными сочетаниями и обстоятельствами, которые закон со всей сила в его команде не может успешно достичь.
Его сделали невольным, но необходимым получателем постыдных подробностей; домашних преступлений и даже терпимых пороков, с которыми закон не может иметь дело.
Если, когда он вступал в должность, его разум кишел иллюзиями в отношении человечества, то годичный опыт рассеял их по ветру.
Если он в конце концов не станет скептически относиться ко всему человеческому роду, то это потому, что его опыт показал ему, что честь и порок могут идти бок о бок без загрязнения; что добродетель и преступление могут быть тесно связаны, и тем не менее на белом одеянии чистоты не остается пятна, и что, с одной стороны, он видит безнаказанно предаваемые мерзости, а с другой стороны, он становится свидетелем возвышенной щедрости, которую невозможно ослабить. или измельченный. Скромная фиалка может источать свой аромат сквозь заросли ядовитых сорняков — и человечество подтверждает это сравнение.
Он с презрением смотрит на гордую осанку наглых негодяев, несправедливо пользующихся общественным уважением, но он также с удовольствием видит многих героев скромных и темных слоев общества, заслуживающих богатых наград, которых они никогда не получают.
Он так часто проникал сквозь сияющую маску добродетели и обнаруживал искаженный лик порока, что почти достиг состояния всеобщего сомнения, пока результаты не продемонстрируют правильность его теорий. Он ни во что не верит, пока это не доказано, — не в абсолютное зло больше, чем в абсолютное добро, и результаты его учения привели его к заключению, что не люди, а одни лишь события заслуживают внимания.
Знание человеческой природы необходимо ему так же, как иметь глаза и уши, а это знание может дать только опыт.
В моей богатой событиями карьере детектива, растянувшейся на тридцатилетний период активной практики, мой опыт носил такой характер, что я не обращал внимания на внешний вид людей или вещей. Грабитель не совершает своих грабежей ни при свете дня, ни на глазах у зрителя. Убийца обычно не выбирает ярко освещенное шоссе, чтобы нанести смертельный удар. Тихо и тайно, со всеми воображаемыми предосторожностями против разоблачения, преступник действует, и добраться до него можно только столь же скрытными путями.
Могут пройти недели и месяцы, прежде чем его, наконец, поймают, но я никогда не видел, чтобы это подводило, по крайней мере, по моему опыту, что раскрытие следует за преступлением так же верно, как тень следует за движущимся телом в ярком солнечном свете.
Из фактов, собранных моими оперативниками, и из любого другого доступного источника, я теперь получил все сведения по делу об убийстве Генри Шульте, к которым можно было прийти, и мы были готовы определить план операции. , которая, если ее строго соблюдать, несла на себе отпечаток обещанного успеха.
Пожилой мужчина был зверски убит, а с его тела украли крупную сумму денег. Деньги, таким образом, были причиной убийства, и обнаружение и идентификация этого, несомненно, привели бы к обнаружению преступника.
Дело со всеми сопутствующими фактами было передано в руки мистеру Бэнгсу, моему главному суперинтенданту, и моему сыну Роберту А. Пинкертону, которые решили преуспеть в этом предприятии, если успех будет возможен.
Детали предлагаемой нами линии действий были представлены Генеральному консулу Германии и прокурору штата г-ну Олмстеду. Первый, выразив сомнение в целесообразности предложенного плана, решил в конце концов позволить нам следовать тому курсу, который, по нашему мнению, был целесообразен, в то время как последний джентльмен выражал свое сердечное одобрение, так как он во многих отношениях согласовывался с планом, который он ранее считал возможным именно в этом вопросе.
Наши отношения с этими господами носили несколько своеобразный характер. Немецкий консул действовал в двойном качестве и имел две интересы. Он представлял наследников убитого, и в этом отношении он желал вернуть украденные деньги, а также выяснить, кто был убийцей, и привлечь его к ответственности. В то же время от него ожидалось, что он окажет любую помощь, которая будет в его силах, несчастному человеку, обвиняемому в преступлении, к тому же уроженцу Германии, нуждающемуся в его защите. Немецкий консул также питал обоснованную веру в невиновность Бухольца и желал, чтобы все факты, подтверждающие это мнение, были обнаружены и использованы в его пользу.
Государственный прокурор, напротив, был твердо убежден в том, что убийство было совершено Бухольцем, а не кем-либо другим, и его желание состояло в том, чтобы эта версия была доказана вне всякого сомнения, с тем чтобы он, как государственный обвинитель, должен иметь возможность отстаивать достоинство нарушенного закона и привлекать виновного к правосудию, которое, по его мнению, было столь заслуженным.
Таким образом, после совещания с этими джентльменами было решено, что мои агенты должны продолжать расследование таким образом, который представляется наилучшим и который сулит наибольший возможный успех.
Вооружившись этой двойной властью, мы вскоре приняли меры и приступили к активным действиям. Привели ли наши усилия к победе или поражению, покажет продолжение.
ГЛАВА XVIII.
Детективное воспоминание.— Операция в Бриджпорте в 1866 году.— Ограбление Адамс-Экспресса.— Украдено полмиллиона долларов.— Поимка воров.— Один из директоров представляет показания штата.— Осуждение и наказание.
Когда совершается большое преступление, общественное сознание испытывает чувство ужаса. Люди с богатым воображением заняты формированием всевозможных фантазий в отношении преступников. Его вероятная внешность, гигантские размеры и ужасный вид должным образом комментируются, и преувеличение неизменно занимает место факта в таких оценках. В большинстве случаев, дошедших до моего сведения, личная внешность преступника опровергала возможность его вины.
Зеленый зритель часто поражается, обнаружив, что кажущийся джентльменом, одетым с точностью портного, с безупречным бельем и тонкой, а иногда и утонченной внешностью, обвиняют в грабеже или убийстве.
Много раз я видел нетерпеливого зрителя в зале суда, тщетно ищущего среди группы адвокатов перед адвокатской коллегией монстра, которого они вызвали в своем воображении, и, наконец, останавливающегося на каком-нибудь резком, но безупречном адвокате в качестве адвоката. Злоумышленник, предайтесь мудрым размышлениям о невозможности распознать мошенника по его внешности.
Я видел их удивление, когда настоящий преступник, благородный, хладнокровный и джентльменский, вставал со своего места и умолял обвинительное заключение, которое ему зачитывали, и их торжественное встряхивание головами, когда их мудрые размышления рассеялись по комнате. ветры.
Мое первое знакомство с городом Бриджпорт особенно наводило на эти размышления. Я занимался сыскной операцией, в которой пострадавшей оказалась компания «Адамс Экспресс», ограбленная на крупную сумму денег, и, поскольку ограбление произошло в окрестностях этого города, воры, которых мне удалось поймать, содержались там в тюрьме.
Дело произошло в первую неделю января 1866 года, и факты были следующими:
в ночь на шестое января только что упомянутого года общественность была потрясена сообщением о том, что компания «Адамс Экспресс» была ограблена. более чем на полмиллиона долларов, воры проникли в машину, в которой были помещены их ценности, взломали сейфы и похитили более шестисот тысяч долларов банкнотами, облигациями и другими ценными ценными бумагами.
Поезд, к которому был прицеплен вагон, отправился из Нью-Йорка в Бостон в восемь часов вечера, и только по прибытии в Нью-Хейвен было обнаружено ограбление.
Можно себе представить смятение сотрудников компании, когда при входе в машину на последнем месте их изумленным взглядам встретились разбитые сейфы. Пик марлина, три темных фонаря и кувалда, которые лежали рядом с ними, слишком ясно говорили о том, как была выполнена работа, но не давали ни малейшего намека на то, как, когда и кем.
Вагон был обычных размеров крытого товарного вагона, построенный на железной раме, обшитой толстыми пластинами из листового железа, сильно склепанными между собой и так тесно сколоченного, что при закрытых дверях нельзя было видеть помещенный внутрь свет. Этот вагон всегда сопровождал посыльный, но обычно он сидел в багажном вагоне поезда, а так как поезд не делал остановок между Нью-Йорком и Нью-Хейвеном, то только в это время кража была обнаружена у входа в мессенджер.
Далее выяснилось, что сейфы компании были взяты из депо в Нью-Йорке и помещены в железный вагон, который ждал на запасном пути и который сразу после этого был прицеплен к поезду.
Сейфы были помещены в вагон, дверь была надежно заперта, и, поскольку поезд был готов к отправлению, агент компании дал слово: «Хорошо!» Поезд тронулся и помчался дальше, и ничего не было известно до его прибытия в Нью-Хейвен и обнаружения кражи.
Я был немедленно уведомлен об этом, и после тщательного осмотра сейфов и исследования обстоятельств дела я подумал, что обнаружил дело рук группы молодых воров, с которыми я случайно столкнулся в другой операции, в которой я участвовал. был помолвлен несколько месяцев назад.
Оперативники были немедленно отправлены в разные стороны, а за передвижениями подозреваемых тщательно, но незаметно следили. Вскоре после этого мне удалось разыскать двух участников, которых звали Джон Тристрам и Томас Кларк, и после их ареста у каждого из них были золотые часы, оба из которых были идентифицированы как украденная собственность. Соответственно, они были доставлены в Бриджпорт и задержаны до суда.
Мистер Уэллс, приветливый и расторопный смотритель тюрьмы, с которым я познакомился ранее, принял заключенных и надежно закрепил их.
Через несколько дней после этого один из моих людей заметил пожилого жителя Норуолка, который также приходился дядей одному из арестованных, он нес необычайно тяжелый пакет из своего дома в дом сестры Тристрама в Нью-Йорк, и осмотр дома привел к обнаружению почти восьмидесяти семи тысяч долларов украденных сокровищ. Старик был арестован, но события слишком ясно показали, что он действовал только как простой слепой посланник для других сторон, и поэтому его уволили.
На суде над двумя мужчинами, который впоследствии состоялся в Бриджпорте, присутствовало множество нью-йоркских грабителей, магазинных воров и карманников — друзей преступников. За ними внимательно следили, так как опасались, что они намереваются попытаться спасти заключенных. Эта предосторожность оказалась не напрасной, так как во время судебного заседания была предпринята попытка украсть железный ящик, в котором хранилась большая часть показаний, предназначенных для использования в деле. К счастью, это было вовремя обнаружено, и многие лица, причастные к этому, немедленно покинули город.
На суде Тристрам признал себя виновным и был приговорен к тюремному заключению сроком на три года и шесть месяцев.
Из показаний со стороны компании выяснилось, что деньги в сейфах находились в четырех отдельных мешочках и состояли в основном из валюты, принадлежащей банковским учреждениям, и на всех из них отсутствовали подписи банковских служащих, чтобы придать им полный характер. как деньги.
Изъятые суммы были следующими:
из Washington Pouch, 278 000 долларов
, из Baltimore Pouch, 150 000,00
из Philadelphia Pouch, 100 000,00
из New York Pouch, 150 000,00
$ 678 000,00
. были задуманы как подарки и перевозились компанией для доставки друзьям дарителей в Бостоне.
Кларк предстал перед судом один и был признан виновным только по одному пункту обвинения в информации против него, а его адвокат добился приостановки судебного разбирательства.
Теперь я был полон решимости захватить других членов банды, и мои приготовления были сделаны соответственно. Я подозревал человека по имени Джеймс Уэллс в участии в ограблении и поэтому сделал его основным объектом нападения.
В то время Уэллс жил дома со своей матерью, и мне удалось ввести в дом одного из моих оперативников в качестве постояльца. Этот оперативник завел знакомство с Джеймсом и оказался очень приятным компаньоном, в то время как женщины-члены семьи считали его одним из самых приятных жильцов, которых только можно себе представить. Работа была выполнена превосходно, и он получил всю информацию, необходимую для того, чтобы я мог действовать разумно и активно в этом вопросе.
Последовали незамедлительные аресты, и Мартин Аллен, Джеймс Уэллс, Гилли МакГлойн, Эдди Уотсон и Джон Грейди были арестованы и доставлены в тюрьму.
До сих пор полученные доказательства имели характер, достаточный для ареста, но едва ли обладали убедительной силой, чтобы оправдать обвинительный приговор в суде присяжных.
Большая часть украденной собственности была возвращена, и я, наконец, решил нанести удар по слабым местам Кларка, человека, ранее арестованного и теперь ожидающего нового суда, который был назначен по его делу.
Соответственно, я посетил тюрьму и имел беседу с этим человеком, который сначала не выглядел в восторге от визита. Однако за короткое время я полностью овладел этим человеком, и он стал как воск в моих руках. Он полностью сознался в ограблении и заявил о готовности стать свидетелем обвинения. Достигнув своей цели, я объявил государственным служащим о своей готовности приступить к суду и о своих оптимистичных надеждах на полное осуждение причастных сторон.
Вскоре после этого в Данбери состоялся суд, и я не помню, чтобы когда-либо видел более джентльменского вида узников перед судом.
Все они были одеты самым изысканным образом и держались в манере, далекой от того, что обычно можно ожидать от мужчин, занимающихся профессиональными криминальными делами.
Во время суда здание суда было заполнено представительницами прекрасного пола Дэнбери, чьи сочувствующие сердца были глубоко тронуты видом этих джентльменски выглядящих негодяев. Присутствие еще увеличилось за счет появления многих их друзей, как мужчин, так и женщин, которые приехали из Нью-Йорка, чтобы стать свидетелями происходящего и предложить свои любовные утешения несчастным.
Тревога этих сочувствующих друзей достигла апогея, когда вместо него встал прокурор и объявил, что поставит перед судом одного из руководителей грабежа, который развернет заговор и его успешное исполнение. Каждый арестант смотрел на другого, и в глазах всех мелькали злые, подозрительные взгляды. Среди их друзей громко перешептывались угрозы, но никакой демонстрации не произошло, и тишина в зале суда стала мучительно гнетущей, когда прокурор штата, закончив свое обращение к присяжным, назвал имя Томаса Кларка.
Подсудимый встал и, не смущаясь брошенных на него гневных взглядов, рассказал историю ограбления в простой и прямолинейной манере, которая убедила и судью, и присяжных.
Показания, которые он дал, были следующими:
«Моя связь с этим ограблением началась примерно 20 декабря прошлого года (1865 г.), когда я встретил Мартина Аллена в салуне в Нью-Йорке. рассказал мне, что у его зятя Джеймса Уэллса, проживающего в Бруклине, была знакомая по имени Гилли МакГлойн, а у Джилли был зять по имени Грейди, который работал кондуктором в экспрессе Нью-Йоркского экспресса. и железная дорога Нью-Хейвена, которая отправлялась из Нью-Йорка в 8 часов вечера. Он также сказал, что Грэди хотел, чтобы Макглойн попросил кого-нибудь помочь выбросить сейфы из этого поезда. Макглойн специально отправился в Уэллс, чтобы сообщить ему, и Уэллс рассказал ему об этом, а Аллен рассказал мне.
«На следующий день Аллен, Уэллс, Макглойн и Грейди встретились со мной в Лафайет-холле на Бродвее примерно 21 декабря. В то время Грэди показал кусок мыла, на котором был отпечаток замочной скважины в замке автомобиля Адамс Экспресс. В ходе разговора, завязавшегося в то время, Грэди сказал, что есть два курьера, которые попеременно присматривают за вагонами Адамс Экспресс, по одному в каждую вторую ночь. Он сказал, что самого беспечного из двух посыльных звали Мур и что его вечера из Нью-Йорка приходятся на вторник, четверг и субботу. Грэди сказал, что, по его мнению, любой из этих вечеров будет лучшим выбором для совершения ограбления.
«Некоторое время спустя, в ночь, когда курьерским вагоном руководил Мур, я сел в поезд на Сорок второй улице и вошел в курящий вагон. Через несколько мгновений в машину вошел Грейди и, чтобы дать мне понять, кто такой Мур, хлопнул мужчину по спине, сказав: «Билли Мур, ты не умеешь разводить огонь».
«Место, которое я выбрал в качестве подходящей точки для сброса сейфов, было между Коскоб-Бридж и Стэмфорд. Я специально выбрал это место, потому что в тот момент расстояние между остановками было коротким, всего три мили от Коскоб-Бридж до Стэмфорда. Я вышел из поезда в Бриджпорте, где остановился на всю ночь в отеле «Атлантик», недалеко от депо. На следующее утро я вернулся в Нью-Йорк десятичасовым поездом. Я думаю, что это был тот самый день, когда стороны, которых я назвал, провели еще одну встречу в Лафайет-Холле.
«Именно в то время мы разработали план по вывозу сейфов на Сорок второй улице, где мы получили размер замка экспресс-вагона. На следующий день мы с Алленом посетили почти все хозяйственные магазины в Нью-Йорке с этой целью. о покупке замка, похожего на тот, что на машине.Ближайший к нему по внешнему виду был найден в магазине на Ховард-стрит, между Кросби-стрит и Бродвеем.Мы хотели, чтобы этот замок поставили на дверь автомобиля после того, как сломали другой. В тот же день Аллен и Уэллс пошли в тот же магазин и купили кувалду. Вечером того же дня Аллен отправился в ливрейную конюшню Кроу и нанял лошадь и тяжелый экспресс-фургон.
«Некоторое время назад мы с Алленом пошли в кузницу и приготовили кусок стали, чтобы оторвать замок от машины. Было предпринято не менее пяти попыток снять сейфы с машины в Сорок… Вторая улица, по ночам, когда Мур был посыльным. На следующий день после нашей последней попытки Аллен, Макглойн, Грейди и я встретились в Лафайет-холле и договорились отказаться от плана Сорок второй улицы. Тристрам, Хадсон и Макгуайр никогда не присутствовали на наших конференциях в Лафайет Холл. Я встречался с Макгуайром и рассказывал ему о том, что произошло, а он обычно передавал информацию Тристраму и Хадсону.
Новый план заключался в том, что трое из нас должны были спрятаться в экспресс-вагоне во время его краткого пребывания в Сороковом. -Вторая улица, а остальные пять должны были ехать на легковых автомобилях. Мы втроем должны были выбросить сейфы после того, как поезд переедет Гарлемский мост. Пятеро должны были выйти на мост. После того, как трое выбросили сейфы, они должны были позвонить в звонок, остановить поезд, выйти и идти назад, пока не встретятся с остальными. Затем они должны были отнести сейфы в какое-нибудь удобное место, взломать их, упаковать деньги и ценности в два чемодана, которые были у них при себе, и оставить там сейфы.
«В ночь на 6 января прошлого года мы, восемь человек, Аллен, Тристрам, Макгуайр, Хадсон, Уэллс, МакГлейн, Грейди и я, по предварительной договоренности, встретились около семи часов возле депо и Сорок второй улицы. Макгуайр принес с собой две сумки для ковров, шип для марлина и обычное долото. У остальных из нас был кусок стали, замок, кувалда и темный фонарь. Хадсон, Грейди, Макгуайр и я встали между ними. экспресса и товарного поезда, и нам удалось сломать замок шипом из марлина. Затем мы отодвинули дверь, и трое из нас, Грейди, Макгуайр и я, вошли внутрь. Затем Хадсон вставил замок в скобу снаружи, но не в засов, а затем закрыл дверь. Это было сделано для сохранения приличия.
«Мы сидели тихо, пока поезд не въехал в туннель между Нью-Йорком и Гарлемом. В машине мы нашли три сейфа. Мы перетащили один из них и попытались пробить дно кувалдой, но обнаружили, что это не сработает. Затем мы взяли шип марлина, вонзили его в дверь сейфа и взломали ее. Макгуайр держал шип, а мы с Грэди вбили его внутрь. Упаковав содержимое этого в саквояж, мы взломали другой сейф, содержимое которого также упаковали. Причина, по которой мы не вышли после проезда Гарлемского моста, заключалась в том, что, сев в машину, мы обнаружили, что веревка была в железной трубе, и это мешало нам остановить машину.
Мы взломали сейф.
«Мы взломали сейф».
На станции Коскоб мы вышли и спрятали один из мешков в куче бревен. Затем мы прошли по дороге милю в сторону Стэмфорда, где спрятали в каменной стене большой мешок для ковров. "Я пошел в Стэмфорд. Здесь жил Грейди, и он пожелал, чтобы мы пошли в сарай, и сказал, что принесет нам что-нибудь поесть, но Макгуайр и я решили, что лучше вернуться в Нью-Йорк как можно скорее, так что мы получили сели в товарный поезд до Норуолка и оттуда сели на полуночный поезд «Сова». Отправляясь в Нью-Йорк, мы сидели в разных частях вагона и не разговаривали. Поезд почему-то остановился на Сто двадцатой улице, и там Макгвайр и я вышли.
«Тогда мы были на пути к дому Тристрама, и там мы встретили Аллена, Хадсона и Тристрама. Они сказали нам, что сели в машину, как и договаривались, сошли на Гарлемском мосту и прошли пешком около шести миль, но, не найдя нас, почувствовали отвращение и вернулись домой. В тот вечер Тристрам, Макгуайр и я отправились в Норуолк пятичасовым поездом. Мы все сошли в Стэмфорде, а я отправился в конюшню, чтобы нанять лошадь и фургон, чтобы вывезти украденное. Я сказал конюшне, что еду в Норуолк, но было так холодно, что он не стал нанимать лошадей. В Стэмфорде у нас не было лошади, поэтому мы договорились сесть на ближайший поезд до Норуолка. На следующий день мы добрались до Норуолка и остановились в доме старого Иосии Тристрама до вечера вторника. В понедельник вечером к нам присоединился Хадсон. Он приехал в дом с Тристрамом в карете Rockaway. Затем мы отправились на Коскоб-Бридж, взяли спрятанные сумки и вернулись в дом Тристрама. Здесь мы распаковали и снова упаковали сумки, привязав к ним пару ремней для коньков, чтобы Джосайя Тристрам мог отнести их в Нью-Йорк на следующий день, 9 января. Мы остались здесь во вторник вечером, когда нас с Тристрамом арестовали. «
Эффект показаний Кларка был чрезвычайно захватывающим. История была слишком мощной для перекрестного допроса. Враг был сильно разбит и деморализован. Бывший судья Стюарт, адвокат заключенных, утверждал, что валюта не была деньгами, потому что она была неполной. без подписей банковских служащих, но суд отклонил его решение.
Затем было представлено множество свидетелей, чтобы доказать, что Аллен, Уэллс и некоторые другие заключенные находились где-то в ночь ограбления. Защита не выдержала перекрестного допроса, но, тем не менее, присяжные не согласились — результат, которого можно было
ожидать благодаря определенным связям одного из присяжных с друзьями некоторых заключенных. кружева в Дэнбери во второй половине года. В промежутке, прошедшем перед вторым судебным процессом, Макгуайр, отпущенный под залог, принял участие в дерзком ограблении банка Боудойнхэм в штате Мэн, за которое сейчас отбывает пятнадцатилетний срок в государственной тюрьме.
Хадсон успел сбежать до первого ареста заключенных и с десятью тысячами долларов украденных денег отправился в Европу, где и находится с тех пор.
Один из друзей Аллена, который гостил в Данбери со своей семьей во время первого судебного процесса и был в отношениях с одним из присяжных, заявил старому другу, который встретил его в отеле, что он «нашел Иисуса» и был « вести новую жизнь». Его поздравляли, но внимательно следили.
Одна из свидетельниц алиби, красивая брюнетка, сказала на перекрестном допросе, что она была портнихой, но редко шила платья, так как еженедельно получала двести долларов от нью-йоркского торговца, который восхищался ею. за ее красоту.
На втором судебном процессе четверо оставшихся заключенных, поскольку Макгуайр занялся бизнесом в штате Мэн, чувствовали себя не так хорошо. Их осудили и отправили в Уэтерсфилд, откуда некоторые из них могли стать более мудрыми и лучшими членами общества. Некоторые из них не смогли реформироваться. Почти все украденные деньги были возвращены, и компания Adams Express задолго до окончания судебного разбирательства возместила всем своим клиентам любые убытки, понесенные в результате ограбления.
ГЛАВА XIX.
Тюрьма в Бриджпорте. — Важный арест. — Бухольц находит друга. — Подозрительный персонаж, который наблюдает и слушает. — Бухольц рассказывает свою историю.
Прошло несколько дней после того, как я взялся за дело Уильяма Бухольца, когда официальные лица Бриджпорта произвели два ареста, один из которых обещал иметь важное значение для проводимого расследования.
Одним из них был проницательный молодой ирландец, чьи проницательные черные глаза и коротко остриженные черные волосы придавали ему проницательный вид, очевидный для самого случайного наблюдателя. Ему было предъявлено обвинение в ложном предлоге, когда он выдавал себя за агента издателя цветных изображений, и его практика заключалась в том, чтобы принимать заказы на картины, которые он выставлял, от своих ничего не подозревающих клиентов с тем, чтобы они были доставлены в какое-то время в будущем. Тогда он получит часть денег за покупку заранее и уйдет, а невиновный подписчик напрасно будет ждать выполнения своего контракта.
Другой арест был произведен в отношении красивого и джентльменского вида мужчины лет тридцати пяти. Его волосы, преждевременно поседевшие, изящно вились вокруг лба и висков, но тщательно подстриженные каштановые усы уменьшали приметы его возраста из-за цвета его волос. Он демонстрировал тихую сдержанность в манерах и общий вид респектабельности, едва согласующийся с его внешностью, ответственной за совершение преступления, и свидетели сделали много сочувственных замечаний по поводу его слушания.
Ему было предъявлено обвинение в подделке документов, и он был арестован при предъявлении поддельного ордера на денежный пакет в офисе компании «Адамс Экспресс» в Бриджпорте. Доказательства подделки были безошибочными, и агент компании, обнаруживший это, немедленно арестовал человека.
Эти два ареста почти совпали; слушание их на предварительном следствии состоялось в одном и том же судебном заседании, и, поскольку каждый из них отказался от слушания и не смог внести залог, они оба были отправлены в тюрьму в ожидании суда на следующем заседании общего суда. .
Как правило, во время заключения между заключенными существует своего рода общность интересов или братство чувств. В определенные часы дня во многих местах лишения свободы власти разрешают заключенным выходить из камер и прогуливаться в коридорах. В такие моменты они без разбора смешиваются друг с другом и предаются общей беседе, и из их рассказов о различных сценах, через которые они прошли в течение своей подставной жизни, можно было бы почерпнуть много интересных эпизодов, и рассказанный таким образом опыт имел бы тенденцию доказывать, вне всякого сомнения, что воображение романиста далеко не соответствует реальным реалиям жизни.
Рассказывают много диких и кажущихся экстравагантными историй, которые вызывают у слушателя недоверие, но которые при исследовании обычно оказываются лишь правдивыми отношениями к реальным событиям.
Но в этой тюрьме в Бриджпорте был один человек, который, очутившись в заключении, держался особняком от остальных, отказываясь заводить какие-либо знакомства или заводить дружеские отношения, и это был тот самый спокойный человек, которого арестовали. курьерской компанией, и было установлено, что его зовут Эдвард Соммерс. Он старательно избегал своих товарищей по заключению и сохранял определенную сдержанность, которая отражала их ухаживания и сразу вызывала их уважение.
Тем не менее Томас Браун, черноволосый самозванец, сразу же завел дружеские отношения со всеми, кто оказался в пределах досягаемости, и его веселые рассказы были полностью оценены обитателями исправительного учреждения, в котором они оказались вместе.
Но как жил Уильям Бухольц в дни, прошедшие после его заключения? Его разум, правда, стал спокойнее после того, как прошел первый пароксизм его горя, и он достаточно успокоился, чтобы с надеждой смотреть в лицо будущему. Проходя день за днем в уединении своей кельи, он до известной степени примирился с существующим положением дел, но все же с тревогой ожидал того дня, который должен был освободить его от ограждающих его стен, удерживавших его от его свобода.
Он был угрюм и молчалив, и его ум был сильно взволнован. Мысли его наяву всегда были заняты тяжелым и тягостным размышлением о своем положении и о судьбе, нависшей над ним, как покрывало. Час за часом он ходил по коридорам, не ища общения и не получая удовольствия ни от вызывающих смех действий тех, кто его окружал, ни от каких-либо событий, происходивших в тюрьме.
Машинально он ходил взад и вперед, по-видимому, в глубокой и унылой задумчивости, а когда приходило время смотрителям снова запереть его, он уступал охотно, но вяло повинуясь, и проводил остаток времени в чтении и глубоком размышлении.
Похоже, у него не было посетителей, кроме его адвоката и нескольких друзей из Южного Норуолка. Но его поверенные неизменно оказывали на него ободряющее влияние, и их визитов всегда ждали с удовольствием.
Под их покровительством Бухольц, казалось, вселил в себя определенную вполне обоснованную надежду на окончательное оправдание, и мысль о возможности осуждения, хотя она часто приходила ему в голову, никогда не находила твердого места в его уме.
Во время нечастых и неизменно коротких разговоров, которые происходили между ним и кем-либо из его сокамерников, он всегда с надеждой говорил о приближающемся суде и всегда с видом убеждения утверждал, что по его окончании он уйдет из суда... комната свободного человека. Его адвокат строго предупредил его, чтобы он не делал доверенным лицом кого-либо, с кем он разговаривал, и он всегда был очень осторожен в своих высказываниях, говоря о своей связи с убийством Генри Шульте.
Так тянулись дни, пока Эдвард Соммерс не попал в тюрьму, а затем, казалось, его склонность к сдержанности полностью покинула его. Казалось, что между Бухольцем и вновь прибывшим возникло какое-то чувство личного влечения, почти необъяснимое, ибо, поскольку они оба избегали общения с другими заключенными, они, как ни странно, вскоре тихо, почти незаметно подружились друг с другом, казалось бы. так глубоко, как это было демонстративно.
Оба были уроженцами Германии и разговаривали на языке фатерланда, а так как они были знакомы со многими местами, представляющими общий интерес, то стали весьма близкими, и многие часы провели в рассказе о своем прежнем опыте и в теплых воспоминаниях о минувшие дни.
В течение всего времени, пока им позволяли общаться друг с другом, эти двое сидели вместе, и вскоре их дружба стала предметом всеобщих разговоров. Томас Браун, однако, казался чрезвычайно обеспокоенным его проявлениями, и он часто подкрадывался к ним врасплох и пытался уловить какие-то мимолетные слова из их явно интересных разговоров.
Вдохновленные взаимным обменом мыслями, два друга горячо привязались друг к другу, особенно в том, что касается Бухольца. Они делили вместе свои припасы и деликатесы, которые им снабжали приезжие дамы или советник Бухольца, который часто навещал своего клиента и снабжал его необходимыми продуктами питания, которых тюремные власти не снабжали.
Так продолжалось, дружба Соммерса и Уильяма Бухольца, казалось, крепла с каждым днем, а бдительный Браун все еще ревностно следил за их передвижениями и пытался выслушать их откровения.
Однажды, вскоре после этого, они сидели вместе, когда Бухольц в шутливой форме, обращаясь к своему спутнику, сказал: «
Ах, мой дорогой Соммерс, я удивлен, обнаружив вас здесь, в тюрьме, и по такому обвинению, какое они выдвинули против ты."
-- Да, но мой дорогой Бухольц, примите во внимание мое удивление, когда я нашел вас здесь, да еще и по обвинению в убийстве. Вы должны помнить, что еще не ясно, -- ответил Соммерс с оттенком раздражения в голосе, но неужели это был ли его тон или используемый язык, которые придали цвет лицу обвиняемого, Соммерс тогда не знал.
-- Ах, не смейте шутить по такому серьезному делу, -- ответил он с некоторым смущением, которое не могло ускользнуть от внимания его друга.
"Неважно, мой друг," ответил Соммерс. — Все в конце концов выяснится, только ты не должен говорить с товарищами по заключению об их бедах и позволять им говорить с тобой о твоих.
"О, нет!" сказал Бухольц; «Мои адвокаты всегда говорят мне никому ничего не говорить».
«Это верно. Вы не можете сказать, кто будет вашим другом или врагом в таком месте».
На следующий день, когда они сидели вместе, распорядитель подал Зоммерсу две немецкие газеты, и, получив их, он тотчас же передал их своему спутнику. Бухольц небрежно развернул газету, но, пробежав глазами ее содержимое, остановился, вскочил на ноги, а затем, внезапно бросив бумагу на пол, закрыл лицо руками.
"Что случилось сейчас?" — спросил Соммерс, пораженный таким странным поведением, и поднял выброшенную бумагу.
"Искать там!" — воскликнул Бухольц, указывая на отрывок в газете. «Прочитайте это. Это первый раз, когда газета говорит, что я виновен».
Статья, на которую он ссылался, касалась заявления, которое Бухольц сделал во время своего ареста. Объясняя факт наличия у него нескольких крупных сумм денег, он заявил, что сестра прислала их ему из Германии. Только что выяснилось, что это заявление не соответствует действительности, и отрицание сестрой того факта, что она вообще посылала какие-либо деньги, легло в основу статьи, о которой идет речь.
"Это выглядит довольно плохо для вас, Уильям," печально сказал Соммерс.
«Выглядит нехорошо, — ответил он, — но я никогда не говорил, что получил деньги от сестры. Я никогда не говорил ничего подобного».
Черные глаза вездесущего Брауна были устремлены на двух мужчин, пока они стояли и разговаривали, но он был слишком далеко, чтобы слышать, что между ними происходит.
— Что они могут иметь против вас? — спросил Соммерс. «Конечно, должно быть какое-то основание для подозрения, на котором основывается их обвинение».
-- Ах, вы не знаете. После того, как убили старика, меня арестовали, меня тщательно допрашивали, и я сказал кое-что, чего не должен был говорить. Иллинг сделал против меня все, что мог. У меня вообще не было возможности объясниться».
"Это было очень плохо, на самом деле," добавил Соммерс; — Но это все можно показать прямо на суде, и тогда ты благополучно выйдешь.
— О да, я знаю, на суде все будет хорошо, потому что тогда меня будут защищать мои адвокаты.
— Но скажи мне, Уильям, как произошло это убийство?
Допрошенный таким образом, Бухольц без колебаний сразу же приступил к делу и рассказал своему другу об обстоятельствах дела, строго придерживаясь той же истории, которую он рассказал на дознании и которую с тех пор свято повторял.
Пока они так разговаривали, пришел тюремщик и запер их на ночь в камерах. Браун бесшумно удалился, и двое мужчин, столь странным образом сближенные, обменялись рукопожатием и удалились в свои отдельные покои, где и провели ночь в дремоте. Но ах, как приятен и как утомителен был этот сон!
ГЛАВА ХХ.
Бухольц проводит бессонную ночь. — Важное открытие. — Нахождение часов убитого. — Эдвард Соммерс утешает заключенного, попавшего в беду.
Наше повествование обязательно должно в большей степени касаться внутреннего устройства и переживаний в тюрьме. Зрелище, конечно, не очень приятное и обычно не рассчитанное на то, чтобы дать повод для многих событий приятного характера или для тех, которые приукрашены оттенками романтики или галантности.
Сколько нетронутых подушек, когда соболиные складки ночи собираются вокруг унылых тюремных стен. Сколько больных сердец и утомленных мозгов ждут и наблюдают зари дня — прихода ярких лучей утра, которые разгонят мрак и отчаяние их тесных комнат и озолотят золотой красотой темные уголки, где, в торжественные часы ночи крадутся мрачные призраки, порожденные их раскаянием или страхами.
Бухольц провел бессонную ночь после разговора со своим спутником Эдвардом Соммерсом; жизнерадостность его надежд поколебалась, и между прерывистым, беспокойным сном к нему явились мрачные сновидения и хмурые гости во всем грозном присутствии обличающих духов.
Утром он встал не отдохнувшим и не освеженным, и, приветствуя своего друга, тот заметил следы слез в его глазах, покрытых темными морщинками, свидетельствовавшими о недосыпании и сильном душевном расстройстве.
Обменявшись обычными утренними приветствиями, они молча принялись за завтрак. По наступлении часа приема посетителей было объявлено, что Пауль Гершер, давший показания относительно денег, которые дал ему Бухольц, желает видеть заключенного, и они вместе вошли в его камеру.
Сведения, которые он принес, оказались очень важными, хотя и ничуть не утешительными, и, по-видимому, подействовали на Бухольца далеко не умиротворяюще. Выяснилось, что в воскресенье днем после убийства обрушился сильный снежный буран, который оставался на земле в полях и лесах до этого времени, когда мартовские дожди и теплое солнце уничтожили все его следы. оставляя землю непокрытой под ярким солнечным светом весеннего утра.
Утром, предшествующим этому визиту, фермер, работавший на полях, прилегающих к ферме, ранее принадлежавшей Генри Шульте, обнаружил лежащие на земле часы, которые, очевидно, были скрыты от глаз снегом. Эти часы были немедленно идентифицированы как принадлежащие убитому.
Следует помнить, что на следствии было обнаружено, что часы, которые обычно носил Генри Шульте, были насильно сорваны с гарды на его шее, и с тех пор все их следы исчезли, до этого неожиданного воскресения из-под их покрытие снегом.
Еще большее значение этому открытию придавал тот факт, что часы были найдены недалеко от забора, окаймляющего дорогу, по которой, как известно, Бухольц ехал в ночь убийства, направляясь в деревню, чтобы поднять тревогу. Действительно, казалось, что в цепи улик, окружавших его, возникло еще одно звено, и Бухольц, поняв это, почувствовал, как у него замирало сердце, когда он слушал словоохотливого посетителя, который, казалось, был очень доволен тем, что что-то рассказать.
Однако, сохраняя самообладание, он слушал рассказ без каких-либо признаков волнения, и никто не мог предположить, что он произвел на него хоть какое-то впечатление, кроме любопытства, но после ухода Пауля Гершера он бросился на свою кровать и горько рыдала.
В таком состоянии он был найден Эдвардом Соммерсом несколько минут спустя, и почти сразу после этого за ним последовал крадущийся Браун, который, проходя мимо двери камеры, занятой Бухольцем, и заглядывая внутрь, обнаружил странные действия, которые имели место.
Встав снаружи у двери камеры, Браун попытался прислушаться к тому, что произошло между двумя мужчинами внутри, но, к своему сильному огорчению и разочарованию, обнаружил, что они говорят по-немецки, а он не понимает ни слова.
Соммерс сел на кровать рядом со своим спутником и, положив руку ему на плечо, попытался утешить его в его очевидном горе.
«Мой дорогой друг, — сказал он, после того как Бухольц объяснил ему причину своих слез, — не расстраивайся так».
«Ах, что я могу поделать, — ответил Бухольц, — когда все, кажется, оборачивается против меня?»
-- Ничего, Бухольц, у вас есть хорошие адвокаты, и они скажут вам, что делать, -- успокаивающе сказал его спутник. «Теперь скажите мне, мой друг, сколько людей когда-либо видели эти часы господина Шульте? Если бы он не завел друзей, он не мог бы показывать свои часы многим людям».
— Это так, — ответил Бухольц, жадно уловив это предположение, и лицо его тотчас просветлело. «Есть только один человек, который может его опознать — бывший слуга старика Фрэнк Брунер, и его нужно убрать с дороги».
Соммерс удивленно посмотрел на своего спутника. Преображение в нем было чудесное — уныние духа совершенно исчезло, и эффект этот произвело предложение избавиться от того, кто мог бы оказаться против него порочащим свидетелем. Довольно странное предложение исходить от человека, совершенно не виновного в преступлении!
— Вы отличный парень, Соммерс, — с ликованием продолжал Бухольц, — и после того, как мы выберемся из этого, мы хорошо проведем время вместе.
«Что мы будем делать, чтобы хорошо провести время?» спросил Соммерс, довольно сомнительно.
«Мы поедем в Австралию, — ответил другой в хорошем настроении, — и мы будем наслаждаться там, уверяю вас».
— Да, но это потребует больших денег, а откуда их взять?
— О деньгах не беспокойтесь, я все устрою. Я не собираюсь работать, и вам тоже незачем.
Соммерс взглянул на своего друга, который как-то странно улыбнулся, и собирался задать ему дальнейшие вопросы на эту тему, но в этот момент разговор на тот день был прерван сообщением о визите мистера Боллмана, одного из адвокат, которого Бухольц нанял для ведения своего дела, и который был единственным из адвокатов, которые часто навещали своего клиента.
Соммерс пожелал своему другу доброго утра и, выходя из камеры, набросился на подслушивающего Брауна, который устроился у двери. Двое мужчин на мгновение посмотрели друг на друга, а затем, не говоря ни слова, пошли каждый своей дорогой. Соммерс решил не спускать глаз с этого парня и самым решительным образом расправиться с ним, если он будет доставлять еще больше хлопот.
Таким образом, с каждым днем близость Бухольца и Соммерса крепла, а бдительность Брауна ничуть не уменьшалась. Казалось, он испытующе смотрел на эту пару, и едва ли было сделано какое-либо движение, которое ускользнуло бы от его внимания.
ГЛАВА XXI.
Романтическая теория рассеивается. — Прекрасная Клара становится общительной. — Интервью с барменом «Отеля Полумесяца».
Пока эти события происходили в тюрьме, я активно пытался отыскать улику в отношении двух подозрительных лиц, которые таинственным образом появились в Стэмфорде в ночь убийства Генри Шульте.
Следует помнить, что их действия привлекли всеобщее внимание и что, запросив поезд до Нью-Йорка, они сели на поезд, идущий в прямо противоположном направлении.
Тщательное расследование вскоре привело моих офицеров к личному контакту с несколькими сторонами, которые отчетливо помнили двух упомянутых выше странных лиц, и по их описаниям мы смогли проследить их места жительства.
Выяснилось, что это были два респектабельных и миролюбивых немца, проживавших в Нью-Хейвене и приехавших в тот вечер в Стэмфорд, чтобы порезвиться в доме немецкого фермера, жившего недалеко от этого места. Они весело провели вечер и вышли из дома с мыслью, что, ускорив шаги, они успеют на поезд, идущий домой. Следовательно, они пробежали большую часть расстояния до станции, которая находилась почти в миле от них, что объясняло их запыхавшееся состояние по прибытии туда. Затем они запросили поезд из Нью-Йорка, а не в этот город, и, узнав, что больше поездов с этого направления (как они это понимали) не прибудут этой ночью, они предались затяжной личной ссоре, каждый обвиняя другой - быть причиной их задержания. Когда поезд прибыл, вопреки их ожиданиям, их дурные чувства еще не улеглись, и они сидели угрюмые и одинокие в пути к своим местам жительства.
Эти факты, конечно, развеяли романтическую теорию о том, что родственники покойного наняли иностранных эмиссаров, чтобы убрать его с дороги, чтобы обеспечить его богатство; и так блестящее здание домыслов рухнуло.
С самого начала я не очень верил в эту историю, но у меня есть правило следовать каждому пункту расследования до определенного и удовлетворительного заключения, и это направление исследования усердно проводилось до упомянутых результатов. Поэтому я отклонил этот вопрос от дальнейшего рассмотрения.
Оперативникам также было поручено посетить салун «Полумесяц», где председательствовала белокурая и сладострастная Клара и удовлетворяла неумеренные аппетиты своих многочисленных друзей и поклонников.
Им удалось завести знакомство с молодой дамой и, обильно закупив выпивки, удалось настроить прекрасную, но хрупкую девицу на разговорный лад. Она рассказала о своем предыдущем опыте с Бухольцем и призналась, что одно время питала к нему решительное уважение, которое, однако, не было лишено страха. Она также рассказала о нескольких случаях, когда Бухольц после поездки в Южный Норуолк посетил салун и очень щедро тратил свои деньги.
«Он был здесь, — сказала девушка, — всего за несколько дней до убийства, и много пил. У него было много денег, и он потратил здесь больше пятидесяти долларов за один раз. , и говорил о старике в манере, которая меня пугала. Когда я услышал об убийстве от молодого слуги, который работал у г-на Шульте, я не мог не думать, что Бухольц имел к этому какое-то отношение. дикий, злой взгляд, когда он говорил о деньгах старика, и я был уверен, что он грабил его еще при жизни. Когда я узнал, что он умер и был убит, я ничего не мог с собой поделать, но сразу подумал, что это сделал Бухольц. Не знаю, почему я так подумал, но я не мог избавиться от этого впечатления».
Эти заявления, хотя и не давали никаких доказательств вины Бухольца, имели характер убедить меня в возможности того, что он совершил убийство. Он, очевидно, воровал у старика перед смертью, и было ли убийство совершено для того, чтобы скрыть свои предыдущие грабежи, или для того, чтобы завладеть большим богатством, которое он носил с собой, я решил выяснить.
Был также нанесён визит в гостиницу, где остановился Бухольц и где он познакомился с г-ном Шульте и служил ему. Хозяин с веселым лицом очень умалчивал об этом, и от него мало что узнали. Его бармен, однако, был более склонен к болтовне, и было установлено, что, когда Бухольц вышел из отеля, чтобы поступить на службу к мистеру Шульте, он оставил неоплаченным счет за питание, который накапливался в течение нескольких недель, и что его сундук вследствие этого был задержан. После убийства он посетил гостиницу в компании с офицерами, которые в то время руководили им, оплатил счет и забрал чемодан. Бармен пожал плечами и отказался что-либо сказать, когда его спросили о каких-либо подозрительных действиях со стороны Бухольца во время его проживания в доме или после его помолвки с г-ном Шульте.
От этого человека также было обнаружено, что в гостиницу была получена почтовая посылка, очевидно, с деньгами, адресованная Уильяму Бухольцу. Предполагалось, что он прибыл из Германии, но проверка печатей показала, что пакет был изготовлен в городе и что он был предназначен для того, чтобы придать красок рассказу Бухольца о том, что он получил деньги от своих родственников, которые проживал в Германии. Однако было слишком много обстоятельств, связанных с этим пакетом подозрительного характера, чтобы успешно обмануть кого-либо относительно того, что он прибыл по обычным каналам или вообще прибыл из Германии. Этот пакет был предметом обсуждения в немецкой газете, комментарии которой произвели такое заметное впечатление на заключенного, когда он его прочитал.
Эту информацию я был вынужден получить за то, что она стоила. Посылка была доставлена, и я мог полагаться только на воспоминания тех, кто ее видел в то время. Их заявления или мнения, безусловно, не будут приняты в качестве доказательств и не могут быть использованы каким-либо законным образом. Они только укрепили мою веру в причастность Уильяма Бухольца к убийству и побудили меня энергично и неустанно следовать моей нынешней системе расследования до успешного завершения.
ГЛАВА XXII.
Соммерс высказывает сомнение в невиновности Бухольца. — Он нанимает адвоката Бухольца, чтобы добиться его освобождения. — Визит государственного прокурора. — Трудность и отчуждение.
Вернемся теперь к тюрьме в Бриджпорте и к несчастному человеку, заточенному в ее стенах за убийство своего хозяина.
Близость и дружба между Соммерсом и Бухольц продолжали крепнуть с течением времени. Постепенно и в отрывочных беседах Соммерс узнал историю убийства от своего спутника. Он неоднократно советовал ему, как вести себя в тюрьме и как вести себя во время приближающегося суда. Он выказал глубокое сочувствие своему неблагоприятному положению и благодаря своевременным предложениям и разумным предупреждениям заставил обвиняемого в существенной степени полагаться на него в плане совета и утешения.
В течение всей этой долгой близости Бухольц никогда не колебался в своих заявлениях о невиновности или в своих последовательных утверждениях о том, что он знал об убийстве Генри Шульте.
Однажды они вместе сидели в камере Соммерса. Бухольц был в очень приятном расположении духа благодаря какому-то происшедшему событию — визиту деревенских дам — и, повернувшись к Соммерсу, со смехом сказал
: тюрьму, в то время как другие свободны и наслаждаются яркостью и удовольствиями свободы».
— Да, — ответил его спутник, — но если бы мы оба вели себя лучше, нас бы здесь не было.
Поведение Бухольца мгновенно изменилось. Лицо его побагровело, губы его задрожали, и, бросив испытующий взгляд на своего спутника, сказал:
«Но я не делал того, в чем меня обвиняют».
Тихо и спокойно его спутник ответил на него взглядом, а потом, смеясь, сказал:
«О, я все знаю об этом. Меня не обманешь».
Бухольц не ответил. Через несколько мгновений он отвернулся и вышел из камеры, и эта тема не упоминалась между ними несколько дней.
Вскоре после этого Соммерс пожаловался на продолжительность своего заключения и пожелал, чтобы ему уменьшили залог, чтобы осуществить его освобождение. Он также предположил, что, если ему удастся однажды выйти из тюрьмы, он сможет работать на своего друга, в чьем благополучии он очень заинтересован, что принесет ему большую пользу.
Бухольц, по-видимому, проигнорировав это предложение, казалось, стремился вернуться к их предыдущему разговору и начал с упоминания о своих дружеских отношениях с Генри Шульте при его жизни и жаловался на абсурдность помещения его в тюрьму по обвинению в его убийстве.
-- Да ведь, -- сказал он, -- он обещал взять меня с собой в Германию и сделать меня там инспектором его поместий, и я, вероятно, стал бы наследником многих тысяч долларов после его смерти. Разве я не был бы дураком, если бы убил ему?"
Соммерс терпеливо выслушал длинное изложение, в котором, как он знал, не было ни крупицы правды, и по его окончании заметил легким и небрежным тоном: «
Теперь, Уильям, между нами говоря, я действительно верю, что в вас что-то есть. иметь отношение к этому убийству».
Опять эта смертельная бледность покрыла его лицо; он сконфузился и едва мог говорить, — но, наконец, с усилием оправившись, заявил о своей невиновности и сказал, что не мог бы сидеть на постели, наслаждаясь здоровьем, если бы он совершил это дело или знал тех, кто это сделал.
-- Да ведь, -- продолжал он, -- я бы не пошел той ночью в Норуолк и не сообщил об убийстве, если бы я его совершил. Ах, мой дорогой Соммерс, когда вы сами поедете в Норуолк, вы узнаете от всех там, что все мои действия принадлежали невиновному человеку».
Соммерс с сомнением взглянул на своего друга и, закончив говорить, сказал:
«Ну, Бухольц, это не мое дело. нет, я сделаю все, что в моих силах, чтобы вытащить тебя из этого. Я переживаю из-за этого почти так же плохо, как и ты».
«Ах, Соммерс, я дрожу при мысли об обвинительном приговоре! Я думаю, что умру на месте, если услышу это слово».
Соммерс утешал его, как умел; обещал ему любую помощь, которую он мог ему оказать, и благодаря неоднократным заверениям ему удалось развеять его страхи и восстановить спокойствие.
В конце концов между ними было решено, что Соммерс должен приложить решительные усилия, чтобы его выпустили под залог, а затем, обеспечив себе свободу, он должен посвятить себя интересам своего друга Бухольца, но во время всех их последующих переговоров он ни разу не заявил Эдуарду о своей невиновности. снова Соммерс.
Вездесущий Браун не сидел без дела; он по-прежнему наблюдал за этими людьми с неустанной и ревнивой бдительностью, и всякий раз, когда они были вместе, он старался приблизиться к ним как можно ближе. Он видел много вещей, возбуждавших его любопытство, но их разговоров он не мог понять. Эти два человека были единственными заключенными, говорившими по-немецки, и поэтому они были в такой же безопасности от перебоев, как будто за ними не наблюдали посторонние глаза или не возникало никаких подозрений относительно их близости.
Однако однажды произошел инцидент, который угрожал омрачить безмятежность общения этих двух мужчин, столь странным образом сближенных, но который в конечном итоге привел к более тесному скреплению их союза.
Соммерс нанял г-на Боллмана, поверенного Бухольца, с целью уменьшения его залога, чтобы добиться его освобождения из заключения. Этот курс был сочтен необходимым по двум причинам — его здоровье было значительно подорвано длительным заключением, и, кроме того, было решено, что он мог бы более успешно работать в интересах Бухольца, если бы он был освобожден от ограничений тюрьмы. .
Мистер Боллман встретил мистера Олмстеда в поезде и рассказал ему об этом. Мистер Олмстед возражал против сокращения по причинам, которые казались достаточными для его действий, и сообщил мистеру Боллману, что он посетит тюрьму, побеседует с Соммерсом и выяснит все подробности своего дела.
В соответствии с этим предложением он позвонил в тюрьму, и Соммерс был уведомлен о желании прокурора штата увидеться с ним.
Он разговаривал с Бухольцем в их обычной дружелюбной манере, когда ему передали извещение, и когда Бухольц услышал имя посетителя и характер сообщения, он смутился и, по-видимому, сильно испугался. Он умоляюще посмотрел на Соммерса, когда тот повернулся, чтобы повиноваться призыву, и слезы выступили на его глазах, когда его друг вышел из камеры.
Сотни мыслей пронеслись в его голове, когда Соммерс ушел. С какой целью прокурор штата послал за своим другом? Могло ли случиться так, что их близость была замечена и донесена, и что мистер Олмстед попытается заставить его раскрыть их секреты? Предложит ли он Соммерсу такие соблазны, которые перевесят его предложенную дружбу и заставят его предать оказанное ему доверие? Он не мог сказать, и с горькими, тревожными и сомнительными мыслями, давившими на его разум, он вышел из своей камеры и пошел в направлении маленькой комнаты, где, как он знал, проходило совещание.
Никакой звук разговора не достигал его ушей, и с щемящим сердцем, с умом, полным смущенных и мучительных сомнений, он возвратился в свою келью и, бросившись на постель, предался ужасным мыслям, которые им владели.
Наконец он услышал, как открылась и закрылась дверь, и вскоре в коридоре послышались возвращающиеся шаги Соммерса.
Бухольц поспешил к выходу и тотчас же сообщил другу о своих опасениях, что тот предал его.
Соммерс встретил эту вспышку с достойным спокойствием и, наконец, повернувшись к своему собеседнику с выражением гнева, сказал: «Я
не думал, что вы были такого низкого мнения обо мне. Я был вам другом все время, и маловероятно, чтобы я изменил свое отношение к вам сейчас, но если вы так думаете, я ничего не могу с собой поделать».
С этими словами Соммерс с обиженным видом оставил своего друга и, сразу же отправившись в свою камеру, с силой закрыл за собой дверь.
Ссора между Уильямом Бухольцем и Эдвардом
Соммерсом.
Ссора между Уильямом Бухольцем и Эдвардом Соммерсом.
Это было началом отчуждения, которое длилось несколько дней. Эти два человека, прежде такие близкие и дружелюбные, избегали друг друга так подчеркнуто, что это заметили все обитатели тюрьмы, и никому это не доставляло большего удовольствия, чем любопытному и подозрительному Брауну, чьи черные глаза теперь блестели злое удовлетворение, когда он заметил прохладу, существовавшую между двумя мужчинами, чье прежнее дружелюбие вызвало у него столько беспокойства.
Он немедленно начал заигрывать с Бухольцем, однако без особого успеха. Вильгельм отверг его попытки проявить дружелюбие и казался печальным и унылым. Он скучал по компании Соммерса. Он был убежден, что обвинил его несправедливо, и единственный человек, который был ему дорог среди многих, кто его окружал, держался от него в стороне, и он не был расположен заводить новых друзей.
Прошло три дня, в течение которых между ними не было никакого общения, и это продолжительное молчание оказалось слишком тяжелым для Уильяма Бухольца. Он скучал по компании, которая коротала так много утомительных часов, и не в силах больше терпеть гнев своего друга, он сел и написал письмо Соммерсу, извиняясь за свой поступок и предлагая возобновить свою дружбу.
Это сообщение было должным образом воспринято Соммерсом, который, вдобавок к их отчуждению, по-видимому, был озабочен собственными делами, но который, тем не менее, приветствовал раскаявшегося Бухольца со всей сердечностью своего расположения и холодностью последних дней. был забыт в этом возобновлении их дружбы.
ГЛАВА XXIII.
Примирение. — Бухольц делает важное откровение. — Соммерс получает свободу и покидает тюрьму.
Это трюизм почти такой же старый, как само время, что истинная любовь никогда полностью не познается до тех пор, пока влюбленные однажды не поссорятся и не помирятся. Поцелуй примирения после временного отчуждения часто бывает сильнее, чем первое признание в любви.
Это правило не было опровергнуто и в данном случае, и когда двое мужчин пожали друг другу руки при возобновлении их кажущейся дружбы, наступил кризис их общения. Разлука последних нескольких дней показала Бухольцу необходимость дружеского голоса и дружеской руки. Виновная тайна, которую он так долго хранил в своем сердце, должна была получить огласку — это стало тяжело выносить. С этого дня все утаивание, которое он практиковал в отношении Соммерса, должно было быть сметено волной этого примиряющего влияния. После этого они должны были стоять лицом к лицу, признанные преступники, чей общий интерес состоял в том, чтобы обеспечить себе свободу; единственная цель которых состояла в том, чтобы вырваться из сети закона, который они нарушили и который теперь, казалось, полностью окутывал их.
Не было необходимости ни в заявлениях о невиновности, ни в признании вины — основа неявного и инстинктивного взаимопонимания была достигнута, и каждый смотрел на другого как на товарища по заключению, который должен был пострадать за свои проступки, если для их сохранения не вмешалась какая-то могущественная сила.
Судя по характеру их полового акта, предшествовавшего этому событию, Соммерс не питал ни малейшего сомнения в виновности Уильяма Бухольца. Его уклонение от темы во время разговора; замешательство, которое было отмечено в его поведении, когда Соммерс косвенно или каким-либо иным образом сообщал ему о своей уверенности в том, что он знает об убийстве больше, чем он до сих пор признавал, и его слабые отрицания - все это зашло очень далеко, чтобы утвердить его в убеждении, что Уильям Бухольц и он один был тесно и активно связан с трагедией.
Во время беседы, последовавшей за их примирением, Соммерс казался очень подавленным и дал понять своему спутнику, что все его надежды на освобождение под залог не оправдались из-за отказа его адвоката, который также представлял Бухольца. на уменьшение суммы и на неспособность друзей, на которых он полагался, предоставить требуемую большую сумму.
Он также жаловался, что тюремщик вскрыл одно из его писем и обнаружил, что его родственники были уважаемыми людьми, вращались в хорошем обществе и еще не знали о его опасном и унизительном положении. Он боялся, что они узнают о его истинном состоянии, если ему вскоре не удастся добиться своего освобождения. Он особенно сожалел об этом факте, потому что он мешал ему помочь своему другу, который так нуждался в чьих-то услугах, чтобы действовать от его имени, услуги которых, несмотря на прежние сомнения, которые он питал к нему, он все еще желал, но не мог. рендерить.
Разочарование Бухольца было не менее острым, чем у его спутника. Он так твердо рассчитывал на освобождение Соммерса, чтобы заручиться его услугами ради собственной безопасности, что было больно наблюдать за действием этой неприятной информации.
Наконец, не в силах больше контролировать себя, он обнял Соммерса и закричал:
«О, если бы я мог выбраться только на одну ночь, на одну-единственную ночь, тогда я мог бы дать вам пятьсот долларов, и все было бы в порядке. !"
-- Это легко сказать, -- уныло ответил Соммерс, -- но если бы вы ушли, откуда бы вы взяли деньги?
-- Я говорю правду, -- сказал Бухольц. - Если бы ты хотел пять тысяч, я мог бы дать их тебе, если бы меня не было всего одну ночь. Я мог бы рассказать тебе секрет, который открыл бы тебе глаза, но пока ты здесь, я не могу тебе помочь, и ты не может мне помочь».
Соммерс, который полулежал на кровати, приподнялся на руке и, глядя Бухольцу в лицо с многозначительной улыбкой, сказал: «Я полагаю,
вы поднимете сокровище старого Шульте!»
Бухольц слегка вздрогнул, но зашел слишком далеко, чтобы отступить, и тотчас же признался, что если бы ему удалось выбраться, то он знал бы, где спрятаны деньги убитого, и что никто, кроме него, не обладал бы этими знаниями.
Когда эта информация была доведена до него, в глазах Соммерса мгновенно блеснуло удовлетворение, и он решил во что бы то ни стало добиться своего освобождения. Казалось, что в него влилась новая жизнь, и на его обычно бледном лице отразилось волнение, говорившее о волнении его ума.
Он вскочил с кровати и, глядя на своего спутника, сказал:
«Я выберусь из этого, если это будет в силах человеческих усилий сделать это. пытаться."
Эта перемена в его поведении вскоре сообщилась Бухольцу, и вскоре, под влиянием этой зародившейся надежды, их беседа приняла более веселый оттенок, и предавались светлым картинам будущего
. началось, друзья Соммерса были написаны; была проведена еще одна беседа с прокурором штата, и были представлены достаточные причины для уменьшения суммы залога, под которым он содержался под стражей.
Мистер Олмстед, выслушав сделанные ему заявления, согласился на запрошенное сокращение, и через несколько дней необходимые формы были оформлены. Необходимая сумма денег была внесена в суд, и все было готово к освобождению Эдварда Соммерса из места заключения.
Информация была передана Бухольцу и Соммерсу, когда они ходили взад и вперед по коридору в те часы, когда их выпускали из камер, и эффект был заметен на лицах обоих. Бухольц, радуясь достигнутому результату, который оказался бы для него неисчислимой пользой, тем не менее неохотно расставался по мере приближения времени с другом, который скрасил многие мрачные часы и чье общение произвело такую благотворную перемену. на его настроение и характер.
Он, казалось, не хотел теперь, когда они должны были расстаться, произносить прощальное слово, но, подумав о пользе, которую принесет ему это освобождение, он принял веселое выражение лица и, казалось, обрадовался своему скорому избавлению.
Их прощание носило самый дружеский характер, и, отдав Бухольцу различные предметы, находившиеся в его камере, и многие деликатесы, полученные во время его заключения, Соммерс приготовился покинуть тюрьму.
Сжав руку Бухольца, он прошептал:
«Мужайтесь, Вильгельм. Я буду видеть вас часто, и между нами мы еще добьемся успеха в нашем предприятии».
С этими словами и после сердечного прощального приветствия добродушного и приятного тюремщика мистера Уэллса двери тюрьмы были отперты, и Эдвард Соммерс вышел на яркое солнце и вдохнул сладкий аромат прекрасного весеннего утра — свободного мужчина.
ГЛАВА XXIV.
Соммерс возвращается в Бриджпорт. — Интервью с мистером Боллманом. — Соммерс развеивает подозрения адвоката Бухольца и нанимает его в качестве собственного адвоката.
Холодные, суровые мартовские ветры уступили место теплым и бодрящим апрельским ливням, которые принесли с собой яркие цветы и ароматные травы, которые росли и цвели в это прекрасное майское утро, когда Эдвард Соммерс покинул ограничивающие стены тюрьмы в Бриджпорт. Прошло более двух месяцев с тех пор, как он вошел в его хмурые порталы, чтобы начать изолированную жизнь заключенного, и вздох благодарного облегчения вырвался у него, когда он оглядел яркость и красоту картины, раскинувшейся перед ним.
У него было мало времени, чтобы предаться этим успокаивающим и приятным мечтам. Ему предстояла работа, и он должен собрать всю свою энергию для стоящей перед ним задачи. Его освобождение было совершено, и через несколько дней ему будет дано обещанное откровение о Бухольце, но он должен посетить тех, кто заинтересован в его благополучии и перед кем он несет ответственность за свои действия. Он также получит возможность в течение нескольких дней отдыха укрепить свои расшатанные нервы и подготовиться к важным обязанностям, которые вскоре будут возложены на него. Поэтому он сел на поезд до Нью-Йорка и прибыл туда в назначенное время.
Для Вильяма Бухольца отсутствие его друга и доверенного лица было тяжелым ударом, но когда он осознал, какую услугу он обещал ему оказать, и перспективу спасения, которая открывалась перед его отчаявшимся умом, он смирился со своей одинокой участью и терпеливо ждал возвращения человека, который должен был посвятить себя его интересам.
Подозрительные действия Брауна, заключенного, который так усердно следил за их передвижениями, не ускользнули от внимания и Соммерса, и Бухольца, и, уходя, первый предостерег своего спутника особенно и неоднократно от того, чтобы он ничего не говорил ни ему, ни кому бы то ни было. еще о делах, связанных с его делом.
Через три дня Эдвард Соммерс вернулся в Бриджпорт и, выбрав частный пансион, поселился там и приготовился осуществить планы, которые должны были быть согласованы между ним и Уильямом Бухольцем.
Он счел чрезвычайно важным с самого начала избавить адвокатов Бухольца от всякого подозрения относительно существующих между ними отношений, и с этой целью он посетил город Нью-Хейвен и нашел г-на Боллман, адвокат, действовавший от имени их обоих, в своем кабинете, нанял его для ведения своего собственного дела, когда дело должно было дойти до суда.
В ходе последовавшего разговора мистер Боллман внезапно повернулся к Соммерсу и сказал:
«Знаете ли вы, мистер Соммерс, что я серьезно и неоднократно предостерегал против вас своего клиента? У меня были основания полагать, что обвинитель посадил кого-то в тюрьму, чтобы поддерживать дружбу с Уильямом Бухольцем, в попытке добиться от него признания, и я думал, что это вы. дело не в вас, но я сказал ему, что он не должен доверять никому, с кем он был связан, и не делать доверенным лицом кого-либо в тюрьме. Человек в его положении, вы знаете, не может быть слишком осторожным.
Соммерс внимательно и добродушно выслушал эти замечания и, наконец, сообщил мистеру Боллману, что он знает, что Бухольц был предупрежден против него, поскольку он сам ему об этом сказал.
— Но, мистер Боллман, — продолжал он, — вам нечего бояться меня, потому что я сам дал ему тот же совет.
— Вам известны какие-нибудь подозрительные лица в тюрьме? — спросил мистер Боллман.
"Я не могу сказать с уверенностью," ответил другой; -- Но мне не нравится вид ни одного из надзирателей, ни этого вероломного Брауна, который всегда следит за действиями заключенных в тюрьме. Я сам предостерегал Бухольца от этих людей и не думаю, что он дал им какую-либо информацию".
После продолжительной беседы, во время которой Соммерс усердно и успешно старался вытравить из головы поверенного любые скрытые подозрения, мистер Боллман наконец сказал: «
Ну, мистер Соммерс, если быть с вами откровенным, мои подозрения были самыми решительными». Когда я допросил мистера Олмстеда, прокурора штата, по поводу вашего залога, он выказал нежелание уменьшить сумму и выразил убеждение, что вы знали Бухольца до того, как попали в тюрьму. Его манера говорить привела меня думать, что он знает о вас больше, чем нужно моему клиенту, и я был уверен, что именно он посадил вас в тюрьму, чтобы вы наблюдали за ним».
"Я совершенно согласен с вами, мистер Боллман, это действительно выглядело подозрительно," сказал Соммерс; — Но мистер Олмстед задавал мне те же вопросы, когда я с ним разговаривал. Я полагаю, исходя из нашей близости, он решил, что я должен был быть знаком с ним до того, как он был арестован.
После этого объяснения и той наивной манеры, в которой оно было дано, мысли мистера Боллмана, казалось, успокоились по этому поводу, и их дальнейший разговор касался дела, в котором сам Соммерс предстанет в качестве ответчика и в котором мистер Боллман должен был выступать в качестве его советника.
Соммерс сообщил ему, что он видел джентльмена, чье имя было подделано, и что, принимая во внимание семейные связи обвиняемых, он согласился не выступать против него и что опасность осуждения преступление, в котором его обвиняют.
Это оказалось очень приятной информацией для г-на Боллмана, который, таким образом, не предвидел особых проблем с расчетом своего клиента и получением гонорара.
Кроме того, между ними было решено послать письмо родственникам Бухольца в Германии, которые еще не проявили никакого сочувствия к несчастному и не предложили ему никакой помощи в час суда над ним.
Заметной чертой их разговора было явное избегание обоими обсуждения вероятной виновности или невиновности подсудимого, и ни один из них не заявил о своей вере в его невиновность.
Мистер Боллман выразился очень осторожно: «Я проследил за теорией его вины, и она не согласуется ни с его собственными утверждениями, ни с утверждениями других людей. Затем я снова взялся за теорию его невиновности, и это не согласуется и с его рассказом. Это самый исключительный случай, и иногда мне кажется, что и не может быть иначе, как виноватым является Вильгельм Бухольц, и потом, опять же, есть некоторые его действия, которые положительно тяготеют к показать, что он этого не делал. Я сам затрудняюсь, что сказать об этом».
Соммерс дал понять мистеру Боллману, что верит в виновность обвиняемого, но, несмотря на это, готов помочь ему в меру своих сил.
Так они расстались, и Эдвард Соммерс вернулся в Бриджпорт, чтобы быть рядом со своим сокамерником и осуществить план, который должен был быть ему поручен.
Сойдя с поезда на платформу, он с удивлением увидел фигуру Томаса Брауна, стоящую в дверях вокзала и явно ожидающую, пока поезд увезет его на время. Наведя справки, он выяснил, что его отпустили под залог и что он нашел друзей, которые ему помогли. Больше он его никогда не видел. Был ли этот человек зачаточным сыщиком, жаждущим раскрыть тайну убийства Шульте, или же он просто стал жертвой сильного любопытства, так и не было выяснено.
Он исчез, и, что касается его отношения к этому повествованию, о нем больше ничего не было слышно.
ГЛАВА ХХV.
Визит Соммерса в Южный Норуолк. — Он знакомится с Сэди Уоринг. — Удачная уловка. — Бухольц сообщает своему другу тайник с деньгами убитого.
По возвращении Эдварда Соммерса в тюрьму в Бриджпорте его тепло приветствовал его друг, для которого прошедшие дни тянулись медленно и утомительно.
Его приветствие было сердечным и дружелюбным, и, когда Соммерс рассказывал о своих переживаниях во время его отсутствия, глаза Уильяма загорались от удовольствия. Никто, взглянув на него теперь, ни на минуту не подумал бы, что лицо, ныне окутанное улыбками, было когда-то искажено убийственной страстью или побледнело от страха перед последствиями его поступка.
Их разговор был долгим и казался интересным, и, когда Соммерс изложил свои планы по освобождению заключенного, все сомнения в их успехе рассеялись из его разума, и видения возможной безопасности стали густыми и быстрыми. Он все еще, казалось, сомневался в том, что сможет сообщить своему спутнику обещанный секрет тайника денег старика. Он избегал этой темы, задавая вопросы на другие темы, и когда пришло время отъезда Соммерса, ему все еще не доверяли, и местонахождение украденных денег было известно только тому, кто положил их туда.
Соммерс сообщил ему о своем визите к мистеру Боллману и о состоявшемся между ними разговоре относительно подозрений, питаемых им в отношении Соммерса, которые Бухольц слушал с сосредоточенным вниманием, и когда его снова торжественно предупредили его совету об отношениях, существующих между ними, или о том, что они владеют каким-либо богатством убитого, со своеобразным блеском в глазах он пообещал строгое послушание.
Найдя невозможным получить от него что-либо во время этого визита, Соммерс ушел.
Соммерс начал терять терпение из-за этого продолжающегося откладывания и уклонения и решил принять такие меры, которые помогут достичь желаемой цели. Во время общения с Бухольцем он обнаружил, что не имеет ни малейшего отношения к истине. Он делал самые поразительные утверждения, беззастенчиво настаивая на их правдивости, и даже при столкновении с фактами, противоречащими его заявлениям, упорно отказывался быть убежденным или признать свою ошибку или ложь. На протяжении всего их общения он проявлял эту склонность к преувеличениям и лжи, и Соммерс стал очень скептически относиться к любому заявлению, которое он делал.
Он пообещал Уильяму посетить ферму, где жил Генри Шульте, и навестить семью Уорингов, которые все еще продолжали жить там, и передать сообщение Сэди. Соответственно, однажды утром он отправился в Южный Норуолк и, благополучно добравшись туда, пошел по главной дороге и, войдя в ворота перед домом, постучал в дверь.
Вся семья отсутствовала, кроме Сейди, которая дружелюбно приветствовала новоприбывшего. Он объявил себя другом Уильяма и передал ей нежные послания, которые ему доверили. Сэди, похоже, обрадовалась информации, которую он принес, и вскоре стала довольно общительной с молодым человеком. Она рассказала ему об инцидентах убийства и выразила свою веру в невиновность Бухольца и свои надежды на его оправдание.
Соммерс, благодаря небольшому добродушию и такту, обычно приобретаемому светским человеком, сумел снискать расположение молодой леди, и когда, проведя некоторое время в ее обществе, он поднялся, чтобы попрощавшись, она вызвалась сопровождать его в пути и указать ему место, где произошло убийство.
Ее предложение было радостно принято Соммерсом, и вскоре они мило болтали по дороге через поля. Дойдя до полосы леса, они пошли по узкой тропинке, и Сэди указал ему место, где было найдено тело.
Совершенно иной теперь была представленная сцена. Деревья, чьи ветви тогда были голыми, теперь покрылись своей яркой и густой зеленью; земля, тогда твердая и мерзлая, теперь была покрыта роскошной травой; птицы весело пели над головой, и теплое солнце освещало лес совсем не так, как в ту холодную зимнюю ночь, когда Генри Шульте встретил свою смерть на том месте, где они сейчас стояли.
Затем они вместе пошли вверх по железной дороге, и, встретив возвращающихся домой мать и сестру, Соммерс приятно попрощался с ними и пообещал нанести им еще один визит, как только представится возможность.
Он решил сделать этот визит основой решительной атаки на скрытность Уильяма Бухольца. На следующее утро, отправившись в тюрьму, он сообщил Уильяму о своем визите в Южный Норуолк и о встрече с Сэди Уоринг. Рассказав о различных происшествиях, происшедших во время его визита и выслушанных с живым интересом, он вдруг повернулся к Бухольцу и небрежно сказал: «Кстати
, Бухольц, Варинги собираются переезжать».
Бухольц вдруг вздрогнул, как будто информация преподнесла ему неприятный сюрприз.
"Вы не должны позволить им двигаться, Соммерс," воскликнул он быстро, и с признаками страха в его голосе. "Это никогда не будет делать."
"Я не могу предотвратить их движение," ответил Соммерс. — Я думаю, они будут делать с этим все, что захотят. Кроме того, какое отношение их переезд имеет к нам?
"О, все, все," воскликнул Бухольц.
"Ну, они собираются на все мероприятия."
— Тогда нужно достать деньги. О, Соммерс, не выдавай меня, но один из бумажников лежит в сарае.
"Где в сарае?" — спросил Соммерс, почти не в силах скрыть своего удовлетворения от успеха своей уловки.
«Я покажу вам, как его достать. Я нарисую набросок амбара и покажу, где его можно найти», — поспешно воскликнул Уильям. «О, мой дорогой Соммерс, вы не представляете, как я волновался. Сначала я бросил деньги под солому в сарае, а в воскресенье утром, после того как был убит старый Шульте, я пошел в сарай, чтобы получить их, и положить ее в надежное место, когда я обнаружил, что солома убрана, я стоял там, как будто я окаменел, но я посмотрел дальше, и там, под рыхлой соломой на земле, я увидел бумажник, лежащий Все в порядке. Человек, унесший соломинку, не был достаточно умен, чтобы увидеть ее. Я почувствовал, как будто яркий солнечный свет осветил меня, и я поднял его и спрятал в надежном месте. Боже мой. Боже мой! Какой я был дурак.
"Я должен так думать," ответил Соммерс.
Затем Бухольц нарисовал набросок амбара и обозначил место, где спрятаны деньги, находящееся под полом первого стойла, которое вы встретили при входе.
Получив эту информацию, Саммерс с большим трудом сохранял самообладание, но ему удалось совладать со своими эмоциями, и он взял бумагу из рук своего спутника со спокойствием, которое свидетельствовало о прекрасном контроле над собой.
-- На этих банкнотах есть какие-то пометки, -- со смехом сказал Бухольц, -- и если бы мистер Олмстед увидел их, он бы понял, что они означают.
"Ах, да," ответил Соммерс. «Это цифры, которые поставил на них г-н Шульте, но, — добавил он уверенно, — я скоро это исправлю, немного кислоты уничтожит все это, и никто ничего об этом не узнает».
Пленник радостно засмеялся и, хлопнув своего товарища по спине, воскликнул:
«Ах, Соммерс, ты дьявол! И я могу положиться на твое умение во всем».
Затем он сообщил Соммерсу, что не знает, сколько денег в бумажнике; что он взял из нее около пятидесяти и стодолларовых банкнот, но, опасаясь иметь при себе так много денег, заменил большую часть того, что он взял раньше.
Приближалось время, когда посетители должны были покинуть тюрьму, и Соммерс встал, чтобы уйти. Бухольц тоже встал, как будто ему пришла в голову какая-то новая идея или он принял какое-то новое решение; он сказал:
"Пока вы там, вы можете также получить..." Затем он резко остановился и, передумав, добавил: "Но ничего, это слишком... высоко".
Соммерс был уверен, что его товарищ что-то утаивает от него, и решил, что, не закончив, он доберется до всей тайны, но он получил достаточно для одного дня и был вынужден удовлетвориться.
Прежде чем покинуть Бухольца на этот день, он сообщил ему, что отвезет деньги в Нью-Йорк и постарается снять отметки со счетов; что он потом бросит пустой бумажник в какое-нибудь место, где его найдут, и это будет ему на пользу на суде.
Бухольц с жадностью ухватился за это предложение и громко расхохотался, представив себе перспективу ослепить глаза правосудия с помощью этой ловкой уловки.
Оставив его в прекрасном настроении, Соммерс покинул тюрьму и в ликующем настроении вернулся в город.
***
CHAPTER XIII.
Henry Schulte becomes the Owner of "Alten Hagen."—Surprising Increase in Wealth.—An Imagined Attack upon His Life.—The Miser Determines to Sail for America.
It was at this time that the projected railroad between Dortmund and Dusseldorf began to assume definite proportions, and as the line of the contemplated road lay through the village of Hagen, much excitement was engendered in consequence.
The people of Dortmund were building extravagant castles in the air, and wild and vague were the dreams which filled their sanguine minds as they contemplated the advantages that were to accrue to them upon the completion of this enterprise.
The contagion spread rapidly to Hagen, and the simple-minded villagers, who saw in this movement the rapid growth of their little town; the possible increase in the value of their property and the consequent augmenting of their now limited fortunes, hailed with delight the information that energetic operations would soon be begun, with the view of successfully accomplishing the desired object.
Not so, however, thought the Baron von Lindenthal, whose vast estate lay in close proximity to the village, immediately adjoining the farm owned and occupied by Henry Schulte, and through whose domain the road must necessarily pass.
To him the idea of encroaching upon the ancestral acres of a von Lindenthal, was an act of sacrilege not to be complacently submitted to. The quiet and peaceful seclusion in which he and those who had preceded him had lived, and the repose of his declining years was to be disturbed by the whistling of the locomotive and the rattle of the train. The din, and bustle and activity of trade was to be brought to his very threshold, and the ease and comfort of his aristocratic retirement would soon become a thing of the past. This must not and could not be permitted, and the blood of the patrician boiled within his noble veins as he contemplated the outrage that thus threatened him, and which was to result in laying profane hands upon his possessions. Improvements were all very well in their way, but then they must not be of such a character as to interfere with the pleasure or the luxurious ease of the Baron von Lindenthal. His comfort and happiness were things to be considered far above the material growth of a commercial town, and were not to be subordinated to the welfare of its ambitious inhabitants.
But then, as now, the march of public improvement was not to be retarded, and so, finding it impossible to successfully oppose or to prevent the building of the objectionable railroad, the incensed Baron very reluctantly determined to dispose of his baronial estates and to remove to a more congenial locality, where the encroachments of trade were not to be feared, and where, in undisturbed seclusion and retirement, he might pass the remainder of his days.
With the irascible and impetuous Baron, the formation of an opinion led to immediate action, and no sooner had he resolved to the satisfaction of his own mind to dispose of his broad acres, than he began to look about him for a purchaser.
When Henry Schulte heard of this intention of the Baron, he determined, if possible, to become the owner of this extensive demesne. His mind was sufficiently alive to the importance of this railroad movement to convince him that the real estate in proximity to the line of the road must necessarily increase in value, and he also realized the necessity of seeing the Baron without delay, in order to precede any of the railroad contractors, who would no doubt present themselves ere long.
He consequently waited upon the irate Baron on the morning following, and upon being ushered into the presence of the last of the von Lindenthals, at once broached the subject of his desire to purchase the land.
The gouty old land-owner looked with astonishment as his shabbily-dressed visitor proffered his request. He had never imagined that his unobtrusive neighbor was possessed of any money besides his farm, and the proposition to become the purchaser of "Alten-Hagen" was a complete surprise to him.
The Baron did not know of the hours of patient toil, nor of the habits of miserly economy which had enabled Henry Schulte to accumulate so large a sum of money as to warrant him in entertaining the desire to increase his estate; nor did he know that his economical neighbor could see further into the future, and better appreciate the advantages which would accrue to him from the possession of this additional property, than could their present aristocratic owner.
However, the Baron lost no time in idle speculations as to the means by which his visitor had grown wealthy. His land was for sale, a purchaser stood before him, and in a short time the wealthy miser became the owner of the Baron's land for a price entirely inadequate to the value which he received. When, a few weeks later, the question of appropriating the land and allowing the damage therefor came to be considered, the railroad company were required to treat with the miser of Hagen instead of the Baron von Lindenthal.
The wisdom and foresight displayed by Henry Schulte in becoming the purchaser of this estate was very soon clearly demonstrated, for in a very short time afterwards he received from the railroad company, as damages and for the right of way through his grounds, more than the sum he had originally paid to the impulsive Baron for the fee of the entire estate.
A few years after this several coal mines were opened in the vicinity, iron works were erected, and as Hagen became a thriving, flourishing city it naturally extended its industries. Henry Schulte's newly acquired property then became available for the erection of iron works and coal breakers, and his wealth was considerably increased by these means. A division of a part of his land into building lots, on the main road from Herdecke to Hagen, also swelled the volume of his increasing revenue. It seemed that he had suddenly fallen upon the wave of advancing fortune, for soon after this some parts of the soil being found to be of excellent quality for brick-making, he entered into arrangements with some extensive manufacturers and received a large sum for the use and occupation of his grounds for that purpose.
Thus, in a very few years, the patient, plodding, avaricious farmer found himself one of the wealthiest men in the locality. This fact, however, produced no change in his habits or his dress, nor did his mode of living undergo any improvement consequent upon the changed condition of his circumstances. This vast accumulation of money only seemed to intensify his avarice, to increase his meanness, and the desire for gain became the ruling passion of his heart and mind. He removed to the large and imposing mansion lately occupied by the Baron, but this was done simply because he could find no other occupant for it; while he could readily procure a tenant for the little cottage where he had previously resided.
The effect of his presence there was soon made manifest, and only a short time elapsed before this beautiful residence presented an appearance of negligence sadly at variance with the thrifty neatness that was everywhere apparent during the time of its occupancy by the Baron and his family. The general air of neglect and squalor surrounding it proclaimed that the habits of the miser had been too firmly grounded to be easily disturbed, and that the man remained the same, whether in the castle or the hovel.
Indeed, it seemed that his reserve and isolation became more marked, and he dressed so shabbily that he scarcely ever appeared in other than soiled and ragged garments. His heart became harder and more grasping, and the few people who had known him in his younger days, and were disposed to be friendly, soon dropped away from him, finding it impossible to endure his harshness of manner and his penurious ways.
His household now consisted of a housekeeper and a valet, the former an elderly woman, who had long been an object of charity to the people of Hagen, and whose services were procured by him at a mere nominal price, and the latter was a young, simple-minded fellow, who performed the multifarious duties of a man-of-all-work, for a stipulated sum that barely sufficed for his needs, exclusive of the daily fare which he received from the hands of his economical employer.
His administration of domestic affairs was in entire accord with his narrow-minded and contracted heart, and the servants found but little comfort while in his employ. He took sole charge of his domestic arrangements himself, and to the patient and uncomplaining Mrs. Scheller would daily furnish the meager complement of beans and potatoes which were required for the day's consumption. The balance of the store would then be religiously kept under lock and key to prevent any tendency towards extravagance on the part of those who served him.
In addition to the various other investments possessed by him, he cultivated a large portion of the land acquired from the Baron, and, being a practical farmer, thoroughly understanding the advantage of drainage, he succeeded in redeeming a great amount of land heretofore deemed worthless, and brought it to a high state of cultivation.
His farming land consisted of several hundred acres, which required the employment of many men, and the large forests, with their apparently inexhaustible timber, furnished occupation for a number of woodmen, all of whom were under the supervision of the master. Here, too, his parsimony extended, and, while no efforts were spared to improve the quality of the land, and to increase the crops that were gathered, in every other respect his miserly nature exerted itself.
The horses and cattle were lean and poorly fed, the buildings were out of repair, and a general system of rigorous and pinching economy was observed, all of which tended to the dissatisfaction of those employed by him, but which in no wise affected the firmly-grounded avarice of their employer, who every day appeared to grow more harsh and unfeeling.
He became grinding and pitiless in his dealings with those who were indebted to him, exacting full and prompt payment of all moneys due to him, without regard to the straitened circumstances of his debtors, or the destitution which frequently followed his summary means of enforcing his collections.
The various cares and anxieties attendant upon the management of his affairs were often vexatious and annoying, and as time wore on he became exceedingly captious and irritable. His ebullitions of temper, which now became quite frequent, were vented upon the innocent heads of those who labored in his service, and much dissatisfaction was engendered in consequence. He became suspicious of all who surrounded him, and imagined that every one with whom he was connected were seeking to rob him, and finally an idea took possession of his mind, which completely destroyed his peace and made his existence perfectly miserable. He imagined that his life was in danger, and that there was a conspiracy formed to murder him for his money.
So firmly did this conviction cling to him that he became intensely nervous and restless, and was scarcely able to sleep in his bed at nights. He would bolt and bar himself in his chamber so securely that it was a matter of perfect impossibility to effect an entrance, and then, still doubtful, he would be wakeful and uneasy during the long, weary hours of the night, until from sheer exhaustion he would fall into a troubled sleep, which lasted late into the morning.
Nothing occurred of a character to justify his suspicions or to increase his fears, until one morning he was awakened at a very early hour by the breaking with a loud crash of one of the windows that opened into his room. Instantly he was awake, and, springing from his bed, he rushed frantically to the window, discharged his pistol several times in succession, at the same time calling loudly for help.
His cries alarmed his valet, who slept in a room communicating with that of his master, and who hastened at once to his assistance. It was too dark to discover anything of the cause of the breaking of the glass, and as no further demonstration occurred, he succeeded in quieting the fears of his master, and restoring him to tranquillity. As soon as it was daylight, he made an investigation into the cause of this seeming attack, and an examination of the outside of the premises disclosed the fact that the alarm had been occasioned by the falling of the branch of an old tree that stood near to the house, and on which some of the limbs were withered and dead.
This discovery, however, by no means allayed his fears or dissipated his suspicions, but, on the contrary, he became so fixed in the insane idea that he would be assassinated, that his life in the old home became a burden to him, and he longed for a change of scene that would ensure ease for his mind, and safety for his body.
Henry Schulte was at this time an old man—the sixty years of his life had passed away slowly, but eventfully to him, and his whitened hair and wrinkled face betokened that age had left its indelible mark upon the once stalwart form of the Henry Schulte of days gone by. His head was generally bowed as though in deep thought, whether at home or abroad, and the broad shoulders seemed to have yielded to the weight of trouble which had come upon him in those early days. He was never seen to smile, and the hard, set lines about the mouth never relaxed, however mirthful was the scene before him, or however pleasurable the association in which he might accidentally find himself placed. His violin was his only companion during the long evening hours, and almost every night the harmonious strains of the music which he evoked from that instrument could be heard by those who journeyed upon the lonely road which passed in front of his house.
In the early fall of 1877, an incident occurred, which, in the disordered state of his mind, rendered it impossible for him to remain any longer in fancied peace and security.
One morning about daybreak a party of gunners, who were in search of game, were passing the premises occupied by Henry Schulte, when one of their number, a nephew of the old man, being the son of his elder brother, knowing his weakness in regard to being assassinated, and from a spirit of mischief which prompted him, took careful aim and fired directly through the window of the sleeping apartment of his uncle, and then quickly and laughingly passed on. The old gentleman, suddenly aroused from his slumbers, jumped up in affright, calling loudly in the excess of his terror:
"Help! Help! The villains have attempted to murder me again!"
The old man jumped from his bed in affright,
calling loudly for help.
"The old man jumped from his bed in affright, calling loudly for help."
Frank Bruner, his servant, being thus awakened, ran to the window and saw the party rapidly disappearing around a bend in the road. He recognized Bartolf Schulte as being one of the party, and informed his master of the fact.
"Mein Gott! Mein Gott!" exclaimed the old man. "My own brother's son try to take my life—this is horrible. He wants my money and he tries to kill me."
It was a long time before his violence subsided, but when at length Frank succeeded in calming his excitement and restoring him to reason, one idea seemed to have taken possession of him, and that was that he must leave his home for his own safety, and that the sooner this was accomplished the better it would be for him and for his peace of mind.
No inducement that could be offered was sufficient to disturb his resolution upon this point. No argument that could be suggested, but what was urged against this seemingly insane notion, but all to no avail. His mind was fully made up, and nothing could overcome the settled determination which he had arrived at, to get away at once from the place which threatened so much danger to his person, and in which he was in constant dread and fear.
He therefore immediately began his preparations for departure, and placing his property in the hands of a careful attorney at Hagen, he lost no time in converting his available securities into money and decided to take passage for America—a land of which he had heard so much, and which promised a rest for his over-wrought mind.
He journeyed to Hamburg, and from thence in a few days, accompanied by his servant, he took passage in a steamer, arriving in New York City, "a stranger in a strange land," in the month of August in the same year.
CHAPTER XIV.
The Arrival in New York.—Frank Bruner determines to leave the Service of his Master.—The meeting of Frank Bruner and William Bucholz.
The vagaries of the human mind under all circumstances are frequently inscrutable, but under no other influence, perhaps, is the mind so susceptible of impressions of a governing character from unimportant causes as it is when controlled by the fear of personal safety.
It would readily be imagined that Henry Schulte, whose mind was filled with vague but distressing apprehensions for his life, could have found refuge, safe and unassailable, within the broad domain of his own native land, and that he might have considered himself free from impending danger if he could have placed even a short distance between himself and those whom he believed to be his mortal enemies. This, however, he found it impossible to do and rest contented; so, resisting all the arguments that were urged by his faithful but overtaxed servant and companion, and believing that his only safety lay in his getting away from his native land, he persisted in coming to America, where he felt assured he would be free from persecution, and where, in the quiet and repose of rural retirement, his peace of mind would be undisturbed.
That these fears must have been deeply-grounded there can be no doubt, for this old man, in leaving the home of his childhood and the many scenes which were endeared to him by the close association of early friendship and experience, turned his back upon the spot where he had first seen the light of day, and where he had grown from youth to manhood. Here, too, the joy and sorrow of his life had come to him, and in the little churchyard of the village, beneath the waving trees, reposed all that was mortal of the one great love of his life.
Stolid and seemingly indifferent, so far as outward evidence gave any demonstration, of the many tender associations surrounding him, he left his native village and set off upon the long journey that was to end in his death. Speeding away from the imagined assassin, he journeyed directly to the presence and companionship of the man who was to slay him.
Taking passage upon a steamer bound for America, they were soon riding upon the broad bosom of the Atlantic, and after an uneventful voyage landed safely in New York.
Not one of the many passengers of the vessel, or among the crowd that stood upon the pier and watched their disembarking, would for a moment have supposed that this old man, whose face gave evidence of the years through which he had passed, whose clothing showed too plainly the marks of long and hard usage, and whose general appearance resembled that of a beggar, was the possessor of wealth enough to render any of them independent of the world. Nor would they have thought that the worn and frequently-patched coat he wore concealed a sum of money equalling nearly a hundred thousand dollars. Yet such was the fact; for upon his person he carried fully this amount of money, most of which was in German mark bills, easily convertible into American money; and which, should the fact become known, would have been sufficient to excite the cupidity of many of them, who would not hesitate to attempt the operation of relieving him of his hoarded wealth, and who might, perhaps, scarcely consider an old man's life of sufficient importance to successfully interfere with their possessing themselves of his money.
He had jealously guarded his secret and his treasure, and although his sleep was frequently disturbed by startling visions of robbery and murder, not one of the many who surrounded him suspected for an instant the wealth that he possessed.
To his servant he was generally reticent, but not so excessively secretive, for Frank Bruner was well-informed of the extent of his master's treasures, although he was not fully aware of the amount he had brought with him.
Poor Frank led a miserable existence on that passage to New York, and many times after he had settled himself in his berth for a comfortable night's sleep he would be rudely awakened by his nervous and suspicious master, who was continually imagining that somebody was forcing an entrance into his state-room. He would start up with affright, and nothing would allay his fears but a rigid examination of the premises, which invariably resulted in finding nothing of a suspicious or fear-inspiring nature.
Many times, upon remonstrating with his master about the groundlessness of his fears, he would be made to feel the heaviness of his hand, and chastisements were the reward of his devotion so frequently that his usually submissive spirit began to rebel, and Frank resolved to leave the service of so peculiar and so thankless a master upon the first favorable opportunity that presented itself.
The journey, as we have said, was made in safety, and Henry Schulte, with his wealth intact, arrived in New York, and, seeking a quiet, comfortable hotel, he was directed to "The Crescent," where he soon wended his way, and to which he directed his servant to have his trunks conveyed without delay.
The hotel which he had selected was a German boarding-house, of modest dimensions and of unpretentious appearance. Over its doorway swung the faded sign of the Crescent, and over its destinies presided the portly, good-natured landlord, who dispensed the creature comforts to the limited number of guests who lodged beneath his roof.
Henry Schulte entered the little room of the hotel which was used as a bar-room, and, paying no attention to the other occupants, he seated himself at one of the tables, ordered a bottle of wine, which he proceeded to drink slowly until nearly finished, after which he pushed the bottle and glass towards his thirsty and longing servant and bade him consume the balance.
Seated around the room in various attitudes, but all engaged in the occupation of smoking and drinking, were a number of men, all inmates of the hotel, and all Germans, to whom the old man's appearance naturally gave occasion for considerable curiosity.
Several attempts were made to cultivate his acquaintance and to interrogate him upon the incidents of his passage over, but all of no avail. He maintained a reserve that was impossible to overcome; his answers were given in monosyllables, and, as but little encouragement was given to friendly converse, he was finally left alone to enjoy his musings.
At an early hour of the evening he signified his intention of retiring, and, accompanied by his servant, he left the room and shortly afterwards went to bed.
After attending to the requirements of the old gentleman, Frank Bruner returned to the bar-room and joined the group sitting around the table. His mind was fixed upon leaving a service that was distasteful to him, and in which he was made to feel the hand of the master too frequently and too heavily to be borne longer with submission or silence. He was anxious, therefore, to make some inquiries in regard to a change of position from those whom he supposed would be acquainted with the facts he was desirous of learning.
While they were thus conversing, a young man entered, and after saluting those present in a careless, off-hand manner, he seated himself among them. He was a tall, broad-shouldered young German, with blonde hair and smoothly-shaven face; his eyes were large and of a light blue color. His cheek-bones were rather prominent, and when he laughed he displayed his teeth, which, being somewhat decayed, gave a rather unpleasant expression to the countenance, otherwise he was what might have ordinarily been considered a good-looking fellow.
Upon seating himself, he was jocularly questioned by one of the number, in reference to some young lady, who was evidently known to them all.
"Ah, William, how did you find the lovely Clara this evening?" inquired his friend, in German.
William Bucholz, for that was the name of the new-comer, shrugged his shoulders, and with an amused expression upon his face, answered:
"Oh, as well as usual, and quite as charming."
And then, perceiving the presence of Frank, he looked inquiringly at his friends, and added: "Whom have we here?"
"A young man who has just arrived from Germany," was the reply.
Bucholz immediately arose, cordially shook hands with the stranger, and engaged him in conversation.
CHAPTER XV.
The History of William Bucholz.—An Abused Aunt who Disappoints His Hopes.—A Change of Fortune.—The Soldier becomes a Farmer.—The Voyage to New York.
William Bucholz had been an inmate of the hotel for several weeks prior to this time, having arrived from Germany in the latter part of July. He was somewhat of a favorite with the people with whom he associated, and being of a free and jovial disposition had made many friends during his limited residence in the city. As he is to bear an interesting part in the sequence of this narrative a few words may not be out of place in regard to his antecedents.
The father of Bucholz, who was a veterinary surgeon of some prominence in Schweigert, had reared his children in comparative comfort, and had provided them with a liberal education.
The early years of young Bucholz had been spent with an uncle, who was very fond of him, and delighted to have him near his person. This uncle was a brother of his father, and very late in life had married a lady of large fortune, but whose appearance was not at all prepossessing. As William grew into manhood he entered the army and became connected with the "Brunswick Hussars."
Here he distinguished himself principally by leading a life of dissipation and extravagance, which made him an object of remark in his regiment. There were many wild spirits among his comrades, but none who displayed such an irrepressible and reckless disposition as William Bucholz. His uncle, loving him as a son, and whose union had been blessed with no children, forgave his follies and liquidated his debts without a murmur, but shook his head frequently in a doubtful manner, as rumors reached him of some new exploit in which William had been a leading spirit, or some fresh scandal in which he was a prominent participant.
The family of Bucholz, with that weakness which sometimes characterizes the relative of the wealthy, soon began to display a coolness and dislike toward the wife of the uncle, and as no children were born to them, they looked forward with certainty to inheriting the vast wealth of their childless relative, without seeming to regard the rights or interests of the wife, who, in Germany as well as in America, frequently exercises a potent influence in the disposition of her husband's affairs.
That this conduct was displeasing to the woman who had brought so much wealth into the family may readily be imagined, and being possessed of sufficient spirit to resent the affronts put upon her, she did not tamely submit to be thus ignored by the supercilious relatives of her husband, but determined to be revenged upon them in a manner which she knew would be complete and satisfactory to herself.
Among her numerous friends was the widow of a captain of hussars, who had been in the same regiment with Bucholz, but who had died a short time before, leaving his sorrow-stricken wife without sufficient income for her support, and with the care of an only son who had been born to them in their brief married life. To this lady William's aunt immediately offered her house as a home, and promised to take care of her child's education and provide for its future. This offer was gratefully accepted by the bereaved and impecunious widow, who, with her child, soon became domiciled beneath the roof of the uncle and the socially abused aunt.
As the boy grew into years he displayed so many traits of a noble, manly character and of a fond and loving disposition, that the hearts of the aged couple instinctively warmed towards him with an abiding affection, and the mother dying soon after, he was formally adopted by them.
The uncle continued, however, to supply the wants of his prodigal and degenerate nephew, but they increased so enormously that he was forced to remonstrate with the young man upon the recklessness of his conduct. His remonstrances were met with a spirit of impertinence and defiance that angered the old gentleman to such an extent that he declined at once to pay any further debts of his nephew's contracting, and limited his allowance to a sum which, while sufficiently large to provide for his actual needs, afforded no opportunities for lavish outlays or indiscreet dissipations.
This action excited the ire of William and his family, who did not hesitate to ascribe it to the promptings of the wife, whom they had so consistently ignored, and whose feelings they had so frequently outraged.
The relations between the brothers ceased to be friendly, and an estrangement took place which was increased by the family of Bucholz, who spoke every where in the most disrespectful terms of the wife of the brother.
While matters were in this position the uncle was suddenly attacked with a malady which resulted in his death. After the funeral the will was opened, and it was found, to the mortification and disappointment of his relatives, that instead of leaving to them the bulk of his large fortune, he had bequeathed the major portion to his adopted son, and had only left the sum of twenty thousand dollars to be divided equally among the six children of his brother.
If the widow had desired to be revenged, she had succeeded admirably in her wishes, and the solemn countenances of the disappointed Bucholzes, as they wended their way homeward after the reading of the will, from which they had hoped so much, would have been full satisfaction for the years of insult she had been compelled to endure from them during the life of her husband.
This disposition of the estate of the uncle was a severe blow to those who had so confidently expected to have been enriched by his death, and produced a marked change in their manner of living. The bright, airy castles which they had builded, faded away—their hopes of prospective wealth were rudely dissipated, and the necessity for facing the actual position of affairs stared them in the face. William could no longer be permitted to lead the idle life of a soldier, and one and all would be compelled to labor for themselves. It was a bitter awakening from a bright dream, but the man of their hopes was dead, and their regrets were unavailing.
Bucholz, therefore, obtained an extended leave of absence, and in a short time entered into an engagement with an extensive farmer to learn the science of agriculture, and became domiciled beneath the roof of his employer and instructor. The dull routine of a farmer's life was, however, illy suited to his impulsive disposition, and although he had no manual labor to perform, he soon grew tired of the monotony of his existence and longed for a change.
He had read of the wonderful success which attended the efforts of some of his countrymen who had emigrated to Australia, that arcadia of the agriculturist, and burning with a desire to seek his fortune in the new land of promise, he began to make inquiries of the place, its products, and of the possibilities of successful operations while there.
All the information which he gleaned was of such a character as to fill his mind with ambitious projects, and a desire to make his fortune in that far-off country, and he resolved to undertake the journey.
His preparations were soon made, and ere many days he was afloat upon the heaving ocean, bound for New York, where he was informed he could procure a sailing vessel direct to Australia, at a cost much less than he could by any other process of travel.
Arriving without accident in New York, he had taken up his quarters at "The Crescent Hotel," and proceeded to make inquiries concerning the continuance of his journey.
To his disappointment, however, he discovered that no vessels were likely to sail from New York directly to Australia, and the limited means he had brought with him were insufficient for the expense necessary to travel overland to a point of embarkation. He was therefore compelled to delay his journey until he could receive sufficient funds to enable him to continue farther. He immediately wrote to his family for the money he required, and it was while awaiting their reply that he met Frank Bruner, the servant of Henry Schulte, whose acquaintance was destined to produce such a marked and dramatic effect upon his future life.
CHAPTER XVI.
Frank leaves the Service of his Master.—A Bowery Concert Saloon.—The departure of Henry Schulte.—William Bucholz enters the employ of the old gentleman.
We left William Bucholz and Frank Bruner in conversation at "The Crescent Hotel." The young Hussar who had been reared in luxury, whose life until this time had been a round of pleasure and gayety, and who had come to America to seek his fortune—and the servant of the strange and silent old man who had crossed the sea to escape the imagined dangers which threatened him and to find peace and comfort in his declining years.
"You have just come over from Germany, I understand," said Bucholz, addressing his companion in German.
"Just arrived to-day," replied Bruner.
"Did you come alone?"
"Oh, no; I came with the old gentleman who has just gone to bed."
"Have you been long with him?"
"Long enough to want to get away from him," was the reply.
"What is the reason?" inquired Bucholz, with some indication of surprise and curiosity.
"Well, he does not use me properly, and I have grown tired of his abuse," answered Frank, sullenly.
After further questioning him, Bucholz learned the story of the old man's eccentricities, the fact of his large possessions, and the probability of his extending his travels as far West as California.
"I would not leave him," said Bucholz, after Frank had finished his narrative; "he may not live very long, and he will no doubt do something handsome for you."
"I don't care for that," replied Frank Bruner; "I would not continue many days longer in his service even if I knew that he would leave me all his money."
At that moment the sound of a cane struck angrily upon the floor above them admonished Frank that his master desired his services, and also that he was in no pleasant humor.
"There he goes!" cried Frank, "and I must go to him or I shall feel the weight of his stick. Good-night."
"Good-night!" said Bucholz, extending his hand, "I will see you again in the morning."
The young man turned and left the room, and Bucholz seated himself apart from the rest of the company, apparently lost in profound meditation. Shortly after, he roused himself, as with an effort, and bidding his comrades good-night he went up stairs to his room.
He did not immediately retire, however, but sat up until a late hour, revolving in his mind the information which he had just received and debating with himself as to his future course of action.
The result of this mental consultation appeared satisfactory to him, and he undressed himself and went to bed. He would encourage Frank to leave his distasteful employment, and he would offer himself as an applicant for the vacant position. He had no fears of the result, and felt no anxiety about the probabilities of his being made the subject of the old man's castigations. If the old gentleman designed going to California he would be so much nearer to the coveted place of his ambitious dreams, and he could very easily submit to temporary discomforts in order to secure the practical benefits which he so much desired. With this comforting reflection he closed his eyes and was soon fast asleep.
In the morning he again met Frank Bruner, and the conversation of the night before was continued. Bucholz, without seeming to be anxious upon the subject, adroitly led the unsuspecting servant on in his dislike for his occupation, and he succeeded so well that before the day was passed, Frank had firmly resolved to inform Henry Schulte of his plans and of his intention to leave his service.
In the evening, immediately after supper, he communicated his intention to his master, who received it with violent manifestations of disappointment and anger, and almost instantly retired to his room, locked his door, thereby denying admission to Frank, who was prepared to serve his irate master until he could provide himself with another servant.
Finding himself left to his own resources, Frank cordially accepted an invitation to take a stroll with his newly-found associate, and putting on his hat he linked his arm in that of Bucholz, and they left the hotel together.
Walking slowly on they soon came to the brilliantly-lighted thoroughfare in the Bowery, known as Chatham Street, and here their ears were saluted with the sounds of music, which emanated from the illuminated saloons, which lined the sidewalks at frequent intervals.
Frank gazed with curious eyes at this phase of New York life, so new and startling to one whose early years had been passed in the rural simplicity of a German peasant, and as Bucholz stopped before one of these places and asked him if he would like to go inside, he made not the slightest objection. Quietly following his guide they found themselves within the walls of one of those gilded palaces of sin, that have so often proved the avenues through which many unsuspecting young men have entered upon a life of shame and dishonor.
To Frank, however, the scene was novel and exciting, the music was exhilarating, and the "pretty waiter girls" were objects of curiosity and unfeigned admiration. Pushing their way through the crowded assembly, where men and women were engaged in drinking and indulging in loud and boisterous laughter, they reached a position in front of a stage that had been erected in the rear end of the hall, and before which hung a gaudily-painted curtain, which hid from the spectators the mysteries and perhaps the miseries that lay beyond.
Bucholz appeared to be perfectly at home among this mixed assemblage, and nodded familiarly to right and left in recognition of numerous friends and acquaintances. Presently a buxom-looking German girl, whose rosy cheeks and rotund figure gave evidence that her life in this place had been of short duration, advanced towards them, and, seating herself beside Bucholz, bade him good evening, in a tone of familiarity which betokened a long, or, at least, a well-understood acquaintance.
A buxom looking german girl sat down beside
Bucholz, and bade him Good Evening.
"A buxom looking german girl sat down beside Bucholz, and bade him Good Evening."
To the young man who accompanied Bucholz there seemed to be a fascination in the glitter of his present surroundings, and he instinctively began to feel envious of his more fortunate companion, who appeared so much at his ease, and whose intimacy with the Teutonic siren was so much to be admired.
During the progress of the mixed entertainment that followed, in which dancing and singing, banjo playing, and a liberal display of the anatomy of the female "artists" formed the principal features, they sipped their beer and applauded loudly the efforts of those who ministered to their enjoyment.
Upon the conclusion of the performance, they returned to their hotel, and Frank Bruner's mind was more firmly settled in his determination to leave the service of Henry Schulte, and to find employment in the city, where such pleasures would be open to him at all times.
On their walk homeward to the hotel Frank again mentioned his resolve to Bucholz.
"I think you are very foolish," was the reply. "The old man has lots of money, and if I was in your place I would do very different."
Frank was immovable, however, and the words of his companion produced no effect upon his mind.
The next morning Mr. Schulte endeavored in vain to induce Frank to change his determination, and at last, finding it impossible to do so, he paid him the amount that was due to him and dispensed, rather reluctantly, with his further services.
A few days after this, having completed the business which detained him in New York, the old gentleman announced his intention of departing, and, having his baggage transferred to the coach, he started for the depot, leaving Frank behind him, who now half regretted having so suddenly sundered his relations with his eccentric employer.
Bucholz's opportunity had now arrived, and jumping into the coach, he took his seat beside the old gentleman, whose acquaintance he had cultivated during his brief sojourn at the hotel.
"You are going away, Mr. Schulte?" said Bucholz.
The old man nodded his head affirmatively, but made no audible reply.
"Which way are you going?" asked Bucholz, unabashed by the manner of the other.
"I am going down to South Norwalk, in Connecticut, to buy a farm which was advertised for sale there," answered Mr. Schulte.
"Where is Frank?" asked Bucholz, as though in ignorance of their separation. "Is he not going with you?"
"Frank is no longer in my employ. I have discharged him, and he must now look out for himself."
"Don't you want somebody to take his place?" said Bucholz, eagerly.
"Yes, but I will get some one down there, I guess," replied the old man, as though he did not desire to talk any further about his affairs.
"Don't you think I would suit you, Mr. Schulte? I have nothing to do, and would be very glad to take the place," urged Bucholz. The old gentleman looked up in surprise at this question, and said:
"You would not come for such wages as I would pay."
He named a sum ridiculously small, but Bucholz announced his perfect willingness to accept the position at the remuneration offered.
The old gentleman revolved the question in his mind for a few moments, gazing somewhat suspiciously at the young man the while, and at length said to Bucholz, who was anxiously awaiting his decision:
"Well, you may come along and see how you will like it. If it does not suit you, you can return, and we can make our arrangements afterward."
The matter was thus disposed of, and William Bucholz journeyed to South Norwalk with his employer. The gay soldier had become the humble servant, the prospective farmer had been transformed into the obsequious valet.
These two men had journeyed across the seas, for a far-off land, and thus had strangely met. The web of fate had woven itself around their two lives, and the compact this day made was only to be severed by the death, sudden and mysterious, of the eldest party to the agreement.
Who could have told that before many months had rolled away, that old man would have been brutally beaten to death, and that the bright-faced young man who sued for his favor would be sitting in a lonely cell under the dreadful charge of committing the foul deed!
Perhaps could either have glanced with prophetic vision into the future, their paths, by mutual consent, would have widely diverged, and their intimacy have ceased forever on that August afternoon.
THE DETECTION.
CHAPTER XVII.
The Detective.—His Experience and His Practice.—A Plan of Detection Perfected.—The Work is Begun.
The detective occupies a peculiar position in society, and is a prominent actor in many scenes of which the general public can have no knowledge. In his breast may be locked the secrets of many men who stand in proud pre-eminence before the public, and who are admired and respected for the possession of virtues that are but the cloak with which they hide the baser elements of their dispositions.
The canting hypocrite, whose voice may be loudest in chapel or meeting-house, and whose sanctimonious air and solemn visage will cover the sins of his heart to the general observer, is well known to the detective, who has seen that same face pale with apprehension, and has heard that same voice trembling with the fear of exposure.
That dapper young gentleman, who twirls his moustache and swings his cane so jauntily upon the promenade, is an object of admiration to many; but to the man who knows the secrets of his inner life another scene is opened, and he remembers when this same exquisite walked the cell of a prison—a convict guilty of a crime.
Through all the various grades of society the detective has wended his way, and he has looked into men's hearts when infamy stared them in the face and dishonor impended over them.
His experience has rendered him almost incapable of surprise, or mobility of feeling. He is ever watchful for the deceptiveness of appearances, ever prepared to admit everything, to explain everything, and to believe nothing—but what he sees.
The judicial officer, with the nicety and legal acumen of a thorough jurist, applies the technicalities of the law to the testimony submitted to him, but the detective observes with caution, and watches with suspicion all the odious combinations and circumstances which the law with all the power at its command cannot successfully reach.
He is made the unwilling, but necessary recipient of disgraceful details; of domestic crimes, and even of tolerated vices with which the law cannot deal.
If, when he entered upon his office, his mind teemed with illusions in regard to humanity, the experience of a year has dissipated them to the winds.
If he does not eventually become skeptical of the whole human race, it is because his experience has shown him that honor and vice may walk side by side without contamination; that virtue and crime may be closely connected, and yet no stain be left upon the white robe of purity, and that while upon the one hand he sees abominations indulged in with impunity, upon the other, he witnesses a sublime generosity which cannot be weakened or crushed. The modest violet may exhale its fragrance through an overgrowth of noxious weeds—and humanity bears out the simile.
He sees with contempt the proud bearing of the impudent scoundrels who are unjustly receiving public respect, but he sees also with pleasure many heroes in the modest and obscure walks of life, who deserve the rich rewards which they never receive.
He has so often pierced beneath the shining mask of virtue and discovered the distorted visage of vice, that he has almost reached a state of general doubtfulness until results shall demonstrate the correctness of his theories. He believes in nothing until it is proven—not in absolute evil more than in absolute good, and the results of his teachings have brought him to the conclusion that not men but events alone are worthy of consideration.
A knowledge of human nature is as necessary to him as that he shall have eyes and ears, and this knowledge experience alone can give.
In my eventful career as a detective, extending over a period of thirty years of active practice, my experience has been of such a character as to lead me to pay no attention to the outward appearance of men or things. The burglar does not commit his depredations in the open light of day, nor in the full view of the spectator. Nor does the murderer usually select the brilliantly-lighted highway to strike the fatal blow. Quietly and secretly, and with every imagined precaution against detection, the criminal acts, and it is only by equally secretive ways that he can be reached.
Weeks and months may elapse before he is finally brought to bay, but I have never known it to fail, at least in my experience, that detection will follow crime as surely as the shadow will follow a moving body in the glare of sunlight.
From the facts collected by my operatives, and from every other available source, I was now put into possession of every point in the case of the murder of Henry Schulte, that could be arrived at, and we were prepared to define a plan of operation, which, if strictly adhered to, bore the impress of promised success.
An old man had been foully murdered, and his body had been robbed of a large sum of money. Money, therefore, was the cause of the murder, and the recovery and identification of this would undoubtedly lead to the discovery of the criminal.
The matter, with all its attendant facts, was placed in the hands of Mr. Bangs, my general superintendent, and of my son, Robert A. Pinkerton, who resolved to succeed in the undertaking if success were possible.
The details of our proposed line of action were submitted to the German Consul-General and to the State's attorney, Mr. Olmstead. The former, while expressing doubts of the expediency of the plan proposed, determined finally to allow us to pursue such course as in our judgment was advisable, while the latter gentleman signified his hearty approval, as it accorded in many respects with a plan which he had previously thought feasible in this very matter.
Our relations with these gentlemen were of a nature somewhat peculiar. The German Consul was acting in a double capacity, and had two interests to serve. He represented the heirs of the murdered man, and in that relation he was desirous of recovering the money that had been stolen, as well as discovering who the murderer was and bringing him to justice. At the same time, he was expected to render whatever assistance that was in his power to the unfortunate man who stood accused of the crime, and who was also a native of Germany, requiring his protection. The German Consul also entertained a well-grounded faith in the innocence of Bucholz, and desired that every fact that would substantiate this opinion should be discovered and used for his benefit.
The State's attorney, on the contrary, was firmly established in his belief that the murder had been committed by Bucholz, and none other, and his desire was that this theory should be proved beyond the possibility of doubt, in order that he, as the prosecuting officer of the State, should be enabled to uphold the dignity of outraged law, and to bring the guilty man to the justice which he believed was so richly merited.
It was determined, therefore, after a conference with these gentlemen, that my agents should pursue the investigation in such a manner as seemed best, and which gave greatest promise of eventual success.
Armed with this double authority, our arrangements were soon made, and active operations were instituted. Whether our efforts resulted in victory or defeat, the sequel will prove.
CHAPTER XVIII.
A Detective Reminiscence.—An Operation in Bridgeport in 1866.—The Adams Express Robbery.—A Half Million of Dollars Stolen.—Capture of the Thieves.—One of the Principals Turns State's Evidence.—Conviction and Punishment.
When a great crime has been committed the public mind experiences a sensation of horror. Imaginative persons are busy in the formation of all sorts of fancies with regard to the perpetrators. His probable appearance, gigantic proportions and horrible aspect are duly commented upon, and exaggeration invariably takes the place of fact in such estimations. In the majority of cases that have come under my notice the personal appearance of the criminal belied the possibility of his guilt.
The verdant spectator is frequently amazed to find the apparent gentleman, attired with the precision of the tailor's art, with immaculate linen, and of delicate, and sometimes refined appearance arraigned for the crime of robbery or murder.
Many times I have seen the eager spectator in a court-room, looking vainly among the group of lawyers before the bar, for the monster they have conjured up in their imaginations, and finally settling upon some sharp-featured, but unimpeachable attorney as the malefactor, indulge in wise reflections as to the impossibility of mistaking a rogue from his appearance.
I have seen their start of surprise as the real criminal, genteel, cool and gentlemanly, would rise from his seat and plead to the indictment that would be read to him, and their solemn shake of the head as their wise reflections were scattered to the winds.
My first experience with the town of Bridgeport was particularly suggestive of these reflections. I was engaged in a detective operation in which the Adams Express Company were the sufferers, having been robbed of a large amount of money, and, as the robbery took place in the vicinity of that city, the thieves, whom I succeeded in capturing, were confined in the jail there.
The affair occurred during the first week of January, 1866, and the facts were as follows:
On the night of the sixth of January, in the year just mentioned, the public mind was startled by the announcement that the Adams Express Company had been robbed of over a half million of dollars, by the thieves breaking into the car in which their valuables were placed, prying open the safes, and abstracting over six hundred thousand dollars, in notes, bonds and other valuable securities.
The train to which the car was attached had left New York for Boston at eight o' clock in the evening, and it was not until arriving at New Haven that the depredation was discovered.
The dismay of the company's officials may be imagined when, on entering the car at the latter place, the fractured safes met their astonished gaze. A marlin spike, three dark lanterns and a sledge hammer which lay beside them, told too plainly how the work had been accomplished, but it furnished no clue as to how, or when, or by whom.
The car was of the ordinary size of a box freight car, built with an iron frame, sheathed over with thick sheet iron plates, rivetted strongly together, and so closely made that a light placed inside could not be seen when the doors were closed. A messenger always accompanied this car, but he usually sat in the baggage car of the train, and as the train did not make any stoppages between New York and New Haven, it was only at this time that the theft was discovered by the entrance of the messenger.
It further appeared that the company's safes were taken from the depot in New York and placed in the iron car, which was waiting upon a side-track, and which was immediately afterwards attached to the train.
The safes having been placed in the car, the door was securely locked, and, as the train was then ready to start, the agent of the company gave the word "All right!" The train started and sped upon its journey, and nothing further was known until its arrival at New Haven and the discovery of the theft.
I was immediately notified of the matter, and after a careful observation of the safes and an investigation into the facts of the case, I thought I detected the handiwork of a party of young thieves whom I had accidentally encountered in another operation in which I had been engaged some months previously.
Operatives were immediately despatched in various directions, and the movements of the suspected parties were carefully but unobservedly watched. Very soon after, I succeeded in running down two of the parties, named John Tristram and Thomas Clark, and upon arresting them each one had in his possession a gold watch, both of which were identified as stolen property. They were accordingly conveyed to Bridgeport and held to await their trial.
Mr. Wells, the genial and efficient keeper of the prison, whose acquaintance I had previously made, received the prisoners and securely fastened them up.
A few days following this, an old resident of Norwalk, who was also an uncle of one of the men arrested, was observed by one of my men, carrying a package of unusual weight from his residence to the house of a sister of Tristram in New York City, and an examination of the house resulted in finding nearly eighty seven thousand dollars of the stolen treasure. The old man was arrested, but developments proved too plainly that he was only acting as a mere blind messenger for the other parties, and he was accordingly discharged.
The trial of the two men, which subsequently took place at Bridgeport, was attended by a large array of New York burglars, shoplifters and pick-pockets—all friends of the criminals. They were closely watched, as it was feared that they intended making some attempt to rescue the prisoners. This precaution proved not to have been in vain, for during the sitting of the court an attempt was made to purloin an iron box in which most of the testimony intended for use in the case, was kept. This was fortunately discovered in time, and many of the individuals concerned in it left town immediately.
On the trial Tristram pleaded guilty and was sentenced to a term of imprisonment of three years and six months.
From the evidence upon the part of the company, it appeared that the money in the safes was in four separate pouches, and consisted mainly of currency belonging to banking institutions, and all of which lacked the signatures of the bank officers to give it full character as money.
The amounts taken were as follows:
From the Washington Pouch, $278,000.00
From the Baltimore Pouch, 150,000.00
From the Philadelphia Pouch, 100,000.00
From the New York Pouch, 150,000.00
$678,000.00
The two watches that were found upon the prisoners and identified as stolen from the safes, were designed as gifts, and were being carried by the company for delivery to the friends of the givers in Boston.
Clark stood trial alone and was found guilty of only one count of the information against him, and his counsel obtained a stay of proceedings.
I was now determined to capture the other members of the gang, and my arrangements were made accordingly. I suspected an individual named James Wells as being a participant in the robbery, and therefore made him the principal object of attack.
Wells was living at home with his mother at that time, and I succeeded in introducing one of my operatives into the house as a boarder. This operative cultivated the acquaintance of James, and proved a very agreeable companion indeed, while by the female members of the family he was regarded as one of the most pleasant boarders imaginable. The work was admirably accomplished, and he obtained all the information that was necessary to enable me to act intelligently and actively in the matter.
Prompt arrests followed, and Martin Allen, James Wells, Gilly McGloyn, Eddy Watson and John Grady were pounced upon and conveyed to prison.
Thus far the evidence obtained had been of a character sufficient to warrant an arrest, but hardly of convincing force to justify a conviction upon a trial by jury.
Most of the stolen property had been recovered, and I finally decided to make an onslaught upon the weak points of Clark, the man previously arrested, and now awaiting the new trial which had been granted in his case.
Accordingly I visited the jail and had an interview with this individual, who did not, at first, appear at all delighted with the visit. In a short time, however, I had gained entire control of the man, and he became like wax in my hands. He made a full confession of the robbery, and declared his readiness to become a witness for the prosecution. Having accomplished my purpose, I announced to the officers of the State my readiness to proceed to trial, and my sanguine hopes of a full conviction of the parties implicated.
The trial took place shortly afterwards in Danbury, and I do not remember ever to have seen a more gentlemanly-looking array of prisoners before a bar of justice.
They were all dressed in the most exquisite style, and deported themselves in a manner far from what would ordinarily be expected from men engaged in professional criminal pursuits.
During the trial the Court House was thronged by the fair sex of Danbury, whose sympathetic hearts were profoundly touched at the sight of these gentlemanly-appearing rascals. The attendance was further augmented by the appearance of many of their friends, both male and female, who came from New York to witness the proceedings and offer their loving consolations to the unfortunates.
The alarm of these sympathetic friends reached a culminating point when the prosecuting attorney arose in his place and announced that he would place upon the stand one of the principals in the robbery, who would unfold the plot and its successful execution. Each prisoner looked at the other, and angry, suspicious glances flashed from the eyes of them all. Threats were whispered audibly among their friends, but no demonstration took place, and the silence in the court-room became painfully oppressive as the State's attorney, after finishing his address to the jury, called the name of Thomas Clark.
The prisoner took the stand, and, unabashed by the angry glances that were directed towards him, he told the story of the robbery in a plain, straightforward manner, that carried conviction to the minds of both judge and jury.
The testimony which he gave was as follows:
"My connection with this robbery commenced on or about the 20th of December last (1865), at which time I met Martin Allen at a saloon in New York City. It was on that occasion that he told me that his brother-in-law, James Wells, who resided in Brooklyn, had an acquaintance named Gilly McGloyn, and that Gilly had a brother-in-law named Grady, who was a brakeman on the express train of the New York and New Haven Railroad, which left New York at 8 o'clock in the evening. He also said that Grady wanted McGloyn to get somebody to help throw the safes out of that train. McGloyn went to Wells on purpose to inform him, and Wells told him of it, and Allen told me.
"The next day Allen, Wells, McGloyn and Grady met me at Lafayette Hall, on Broadway, about the 21st of December. At that time Grady exhibited a piece of soap which contained an impression of a key-hole in the lock of the Adams Express car. In the course of the conversation which ensued at that time, Grady said that there were two messengers who looked after the Adams Express cars alternately, one on each alternate night. He said that the most careless of the two messengers was named Moore, and that his evenings from New York were Tuesdays, Thursdays and Saturdays. Grady said he thought any one of those evenings would be the best to select for the purpose of committing the robbery.
"Some time afterward, on a night when Moore had charge of the express car, I got on the train at Forty-second street, and went into the smoking car. There was a man there busy making a fire in the stove, and in a few moments Grady came into the car, and in order to signalize to me who Moore was, slapped the man on the back, saying, 'Billy Moore, you don't know how to make a fire.'
"The place which I selected as the proper point for throwing off the safes was between Coscob Bridge and Stamford. I hit upon that spot for the purpose, because at that point the distance between stoppages was short, being only three miles from Coscob Bridge to Stamford. I left the train at Bridgeport, where I stopped at the Atlantic Hotel, near the depot, all night. I returned to New York by the 10 o'clock train next morning. I think it was the same day that the parties I have named had another meeting at Lafayette Hall.
"It was at that time we arranged a plan for getting the safes out at Forty-second street, where we got the size of the lock of the express car. Next day Allen and myself visited nearly every hardware store in New York for the purpose of purchasing a lock similar to that on the car. The nearest to it in appearance was found in a store on Howard street, between Crosby street and Broadway. We wanted this lock to put on the door of the car after breaking the other off. That same day Allen and Wells went to the same store and bought a sledge hammer. On the evening of the same day Allen went to Crowe's livery stable and hired a horse and a heavy express wagon.
"Some time before this Allen and I went to a blacksmith shop and had a piece of steel made into shape for the purpose of prying the lock off the car. No less than five efforts were made to take the safes off the car at Forty-second street, on nights when Moore was messenger. Next day after our last attempt Allen, McGloyn, Grady and myself met at Lafayette Hall and arranged to abandon the Forty-second street plan. Tristram, Hudson and McGuire were never present at our conferences at Lafayette Hall. I used to meet McGuire and tell him what had transpired, and he used to convey the intelligence to Tristram and Hudson.
"The new plan was that three of us were to secrete ourselves in the express car during its brief stay at Forty-second street, and the other five were to go in the passenger cars. We three were to throw off the safes after the train got over the Harlem Bridge. The five were to get out at the bridge. After the three had thrown off the safes they were to ring the bell, stop the train, get off and walk back till they met the others. They were then to take the safes to some convenient place, break them open, and pack the money and valuables in two valises which they had with them, and leave the safes there.
"On the night of the 6th of January last, the eight of us, Allen, Tristram, McGuire, Hudson, Wells, McGloyn, Grady and myself met by previous agreement, about seven o'clock, near the depot and Forty-second street. McGuire brought with him two carpet-bags, a marlin spike and a common mortising chisel. The others of us had a piece of steel, a lock, a sledge hammer and a dark lantern. Hudson, Grady, McGuire and myself got in between the express car and the freight train, and managed to break the lock with the marlin spike. We then drew back the door and three of us, Grady, McGuire and myself, got in. Hudson then placed the lock in the staple outside, but not in the hasp, and then closed the door. This was to save appearances.
"We sat quietly until the train got in the tunnel, between New York and Harlem. We found three safes in the car. We got one of them over and tried to break in the bottom with the sledge hammer, but we found this would not work. We then took the marlin spike, drove it into the door of the safe and pried it open. McGuire held the spike and Grady and I knocked it in. Having packed the contents of this in a carpet-bag, we broke open another safe, the contents of which we also packed away. The reason we did not get out after passing Harlem Bridge was because we discovered, after getting into the car, that the rope was in an iron tube, and that prevented our stopping the car.
We pried the safe open.
"We pried the safe open."
"At Coscob Station we got out and hid one of the bags in a pile of lumber. We then walked up the track a mile toward Stamford, where we hid in a stone wall the large carpet-bag. The three of us then, unincumbered, walked to Stamford. Here Grady lived, and he wished us to go to a barn, and said he would bring us something to eat; but McGuire and I thought it best to go back to New York as soon as possible; so we got aboard a freight train for Norwalk and took the Owl, a midnight train, from there. Going to New York we sat in different parts of the car and did not speak. The train stopped for some reason or other at One Hundred and Twentieth street, and there McGuire and I got out.
"We were then on our way to Tristram's house, and there we met Allen, Hudson and Tristram. They told us they had got on the car as agreed upon, and had got off at Harlem Bridge, and walked up the track about six miles, but, failing to find us, had become disgusted and returned home. That evening Tristram, McGuire and I started for Norwalk in the five o'clock train. We all got off at Stamford, and I went to a livery stable, for the purpose of hiring a horse and wagon in order to remove the stolen property. I told the stable keeper I was going to Norwalk, but it was so cold he would not hire his horses. We could not get a horse at Stamford, so we arranged to take the next train to Norwalk. We reached Norwalk the next day, and stopped at the house of old Josiah Tristram till Tuesday evening. On Monday evening we were joined by Hudson. He came to the house with Tristram in a Rockaway carriage. We then went to Coscob Bridge, got the hidden bags, and returned to Tristram's house. We here unpacked and repacked the bags, tying a couple of skate straps about them, so as to be handy for Josiah Tristram to carry them to New York next day, January 9. We remained here Tuesday evening, when Tristram and I were arrested."
The effect of Clark's evidence was thrilling in the extreme. The story was too potent for cross-examination. The enemy was badly shattered and demoralized. Ex-Judge Stuart, counsel for the prisoners, maintained the currency was not money because it was incomplete without the bank officers' signatures, but he was overruled by the court.
A host of witnesses were then produced to prove that Allen, Wells and some of the other prisoners were elsewhere on the night of the robbery. The characters of the witnesses for the defense broke down under cross-examination; but no matter, the jury disagreed—a result which had been anticipated owing to certain associations of one of the jurors with friends of some of the prisoners.
A second trial was ordered, and took place in Danbury during the latter part of the year. During the interval that elapsed before the second trial, McGuire, who was out on bail, took part in the bold robbery of the Bowdoinham Bank, in Maine, for which he is now serving out a fifteen years' sentence in State Prison.
Hudson managed to escape before the first arrest of the prisoners, and with ten thousand dollars of the stolen money went to Europe, where he has been ever since.
One of Allen's friends, who was visiting Danbury with his family during the first trial, and who was on visiting terms with one of the jurors, represented to an old friend who met him in the hotel that he "had found Jesus" and was "leading a new life." He was congratulated, but carefully watched.
One of the female witnesses for the alibi, a handsome brunette, said, on cross examination, that she was a dressmaker, but seldom made dresses, as she was the recipient of two hundred dollars every week from a New York merchant, who admired her for her beauty.
At the second trial the four remaining prisoners, McGuire having gone into business in Maine, fared not so well. They were convicted and sent to Wethersfield, from whence some of them may have emerged wiser and better members of society. Some of them could not reform. The stolen money was nearly all recovered, and the Adams Express Company had, long previous to the end of the trial, indemnified all their customers for any loss sustained by the robbery.
CHAPTER XIX.
The Jail at Bridgeport.—An Important Arrest.—Bucholz Finds a Friend.—A Suspicious Character who Watches and Listens.—Bucholz Relates His Story.
A few days had elapsed after my taking charge of the case of William Bucholz, when two arrests were made by the officials of Bridgeport, one of which promised to have an important bearing upon the investigation in hand.
One was that of a shrewdly-educated young Irishman, whose sharp, piercing black eyes, and closely-cut black hair, gave him a look of acuteness that was apparent to the most casual observer. He had been charged with false pretense in assuming to be the agent of a publisher of chromos, and his practice was to take orders for the pictures which he exhibited, from his unsuspecting customers, the same to be delivered at some future time. He would then receive a part of the purchase money in advance, and take his departure, while the innocent subscriber would look in vain for the fulfillment of his contract.
The other arrest was that of a handsome and gentlemanly-looking man of about thirty-five years of age. His hair, which was prematurely gray, curled gracefully about his brow and temples, but his moustache, which was of a brownish color and carefully trimmed, lessened the indication of greater age on account of the color of his hair. He evinced a quiet reserve of manner, and a general air of respectability scarcely in accord with his appearing to answer for the commission of a crime, and many sympathetic remarks were made by the bystanders on the occasion of his hearing.
He was charged with forgery, and had been arrested in the act of presenting a forged order for a money package, at the office of the Adams Express Company at Bridgeport. The evidence of the forgery was unmistakable, and the agent of the company detecting it, at once had the man arrested.
These two arrests were almost coincident; their hearing at the preliminary examination took place at the same session of the court, and as each of them waived a hearing and were unable to procure bail, they were both consigned to the jail to await their trial at the next sitting of the general court.
As a general thing there seems to be a sort of community of interest or fraternity of feeling existing between prisoners during their confinement. At certain hours in the day, in many places of imprisonment, the authorities permit the prisoners to leave their cells and to take exercise in the corridors. At such times they mingle together indiscriminately and indulge in general conversation, and many interesting episodes could be gathered from their recitals of the various scenes through which they have passed during their vicarious life, and the experiences thus related would tend to prove, beyond question, that the imagination of the romancer falls far short of the actual realities of life.
Many wild and seemingly extravagant stories are related, which fill the listener with incredulity, but which, upon inquiry, are usually found to be but truthful relations of actual occurrences.
But in this jail at Bridgeport there was one person, who, upon finding himself a prisoner, held himself aloof from the rest, declining to make any acquaintances or to engender any friendships, and this person was the quiet-looking man who had been arrested by the express company, and whose name was ascertained to be Edward Sommers. He studiously avoided his fellow-prisoners and maintained a degree of reserve which repelled their advances and at once induced their respect.
Thomas Brown, the black-haired, false pretender, however, immediately placed himself on friendly terms with every one within reach, and his merry stories were fully appreciated by the residents of the correctional institution in which they found themselves thrown together.
But how fared William Bucholz during the days that had intervened since his incarceration? His mind, it is true, had grown calmer since the first paroxysm of his grief had spent itself, and he had composed himself sufficiently to look the future hopefully in the face. As day after day was passed in the seclusion of his cell, he had grown reconciled to a certain extent to the existing state of affairs, but he still looked forward anxiously to the day which was to deliver him from the enclosing walls that restrained him of his liberty.
He was moody and silent, and his mind was much disturbed. His waking thoughts were ever busy with the weighty and depressing consideration of his position and of the fate that hung over him like a pall. Hour after hour he would pace the corridors, seeking no companionship and taking no pleasure in the mirth-provoking actions of those who surrounded him, or in any of the events that transpired within the jail.
Mechanically he would walk backward and forward, apparently in deep and dejected thoughtfulness, and when the time came for the keepers to lock him up again he would yield a ready but listless obedience, and spend the remainder of the time in reading and profound meditation.
He appeared to have no visitors except his counsel and a few friends from South Norwalk. But his attorneys would invariably exercise a cheering influence upon him, and their visits were always looked forward to with pleasure.
Under their ministrations Bucholz seemed to have buoyed himself up with a certain well-grounded hope of ultimate acquittal, and the thought of the possibility of conviction, while it would frequently occur to him, never found a firm place in his mind.
During the infrequent and invariably short conversations that took place between himself and any of his fellow prisoners, he always spoke hopefully of his approaching trial, and ever asserted, with an air of conviction, that upon its completion he would walk out of the court-room a free man. His counsel had solemnly warned him against making a confidant of any one with whom he conversed, and he was always very careful in his utterances when speaking about his connection with the murder of Henry Schulte.
Thus the days sped on until Edward Sommers entered the jail, and then it seemed as though his disposition for reserve entirely left him. There appeared to be some feeling of personal attraction between Bucholz and the newcomer almost unaccountable, for as they both had avoided the companionship of the other inmates, they, strange to say, soon quietly, almost imperceptibly, drifted into a friendship for each other seemingly as profound as it was demonstrative.
Both being natives of Germany, they conversed in the language of the Fatherland, and as they were familiar with many localities of joint interest, they became quite intimate, and many hours were whiled away in the relation of their earlier experiences and in fond recollections of bygone days.
During the entire time in which they were allowed to mingle with each other, these two would sit together, and their friendship soon became the topic of general conversation. Thomas Brown, however, seemed to be exceedingly uneasy under its manifestations, and he would oftentimes steal upon them unawares and endeavor to catch some fleeting words of their apparently interesting conversations.
Under the inspiration of a mutual interchange of thoughts the two friends became warmly attached to each other, particularly so far as Bucholz was concerned. They shared together their stores and the delicacies which would be furnished them by visiting ladies or by the counsel of Bucholz, who frequently visited his client and supplied him with needed articles of diet, which were not furnished by the authorities of the prison.
Thus matters went on, the friendship of Sommers and William Bucholz seeming to increase with every recurring day, and the watchful Brown still jealously watching their movements and attempting to listen to their confidences.
They were sitting together one day shortly after this, when Bucholz, in a jocular manner, addressing his companion, said:
"Ah, my dear Sommers, I am surprised to find you here in jail and upon such a charge as they have brought against you."
"Yes, but my dear Bucholz, consider my surprise to find you here, and upon the charge of murder, too. You must remember you are not clear yet," answered Sommers, with a tinge of annoyance in his voice, but whether it was his tone or the language used that brought the color to the face of the accused man, Sommers did not then know.
"Ah, you should not joke upon such a serious matter," he answered, with a degree of confusion that could not have escaped the attention of his friend.
"Never mind, my friend," replied Sommers. "It will all come out right in the end, only you must not talk to your fellow-prisoners about their troubles, nor allow them to talk to you about yours."
"Oh, no!" said Bucholz; "my lawyers always tell me to say nothing to anybody."
"That is right. You cannot tell who would be your friend or who your enemy, in a place of this kind."
The next day, as they were sitting together, two German newspapers were handed to Sommers by the hall-man, and upon receiving them he handed them at once to his companion. Bucholz opened the paper carelessly, but as his eyes glanced over its contents, he stopped, started to his feet, and then throwing the paper suddenly down upon the floor, he buried his face in his hands.
"What is the matter now?" asked Sommers, astonished at this strange behavior, and picking up the discarded paper.
"Look there!" exclaimed Bucholz, pointing to a passage in the paper. "Read that. That is the first time that paper ever said I was guilty."
The article to which he alluded was in regard to a statement which Bucholz had made at the time of his arrest. In explaining the fact of his having several large sums of money in his possession, he had declared that his sister had sent them to him from Germany. This statement had just been discovered to be untrue, and the denial of the sister of the fact of her having sent any money at all, was the basis of the article in question.
"This looks rather bad for you, William," said Sommers, sorrowfully.
"It does look bad," he replied, "but I never did say that I received any money from my sister. I never did say anything of that kind."
The black eyes of the ubiquitous Brown were upon the two men as they stood talking, but he was too far away to hear what was transpiring between them.
"What can they have against you any how?" inquired Sommers. "Surely there must be some ground of suspicion upon which to base their charge."
"Ah, you do not know. After the old man was murdered; I was arrested; I was closely questioned, and I did say some things that I should not have said. I had no lawyer, and a white-haired fox whose name was Illing did every thing he could against me. I did not have an opportunity to explain myself at all."
"That was too bad, indeed," added Sommers; "but it can all be shown right upon the trial, and then you will come out safely."
"Oh, yes, it will come out all right on the trial, I know, for then I will have my lawyers to defend me."
"But, tell me, William, how did this murder occur?"
Thus questioned, Bucholz, without hesitation, at once commenced and related to his friend the circumstances of the affair, adhering strictly to the same story which he had told at the inquest, and which he had religiously repeated ever since.
While they were thus conversing, the jailer came to lock them in their cells for the night. Brown slipped quietly away, and the two men, thus so strangely thrown together, shook hands and retired to their separate apartments, where they spent the night in slumber. But ah, how pleasant or how fatiguing was that slumber!
CHAPTER XX.
Bucholz passes a Sleepless Night.—An Important Discovery.—The Finding of the Watch of the Murdered Man.—Edward Sommers consoles the Distressed Prisoner.
Our narrative must necessarily deal somewhat largely with the interior arrangements and experiences of a prison. Not a very gratifying spectacle certainly, nor one ordinarily calculated to give occasion for many incidents of a pleasurable character, or for those glossed with the tints of romance or gallantry.
How many untouched pillows there are as the sable folds of night gather around the dreary walls of the prison. How many aching hearts and weary brains are waiting and watching for the dawning of the day—the coming of the bright rays of the morning, which shall dispel the gloom and despair of their narrow chamber, and gild with golden beauty the darkened corners where, in the solemn hours of the night, lurk the grim specters that were born of their remorse or their fears.
Bucholz passed a sleepless night after the conversation just had with his companion, Edward Sommers; the buoyancy of his hopes was shaken, and between the fitful, restless slumbers, dark dreaming and frowning visitants came to him in all the forbidding presence of accusing spirits.
In the morning he arose unrested and unrefreshed, and as he greeted his friend, the latter detected traces of tears in his eyes, which were shrouded with the dark lines that gave token of a lack of sleep and of intense mental distress.
After the usual morning salutations were exchanged, they partook of their breakfast in silence. Upon the arrival of the hour for the admission of visitors, Paul Herscher, who had testified in regard to the money which Bucholz had given him, was announced as desiring to see the prisoner, and together they went into his cell.
The information which he brought proved to be very important, though not in the least consoling, and appeared to have an effect upon Bucholz far from assuring. It appeared that a severe storm of snow had fallen on the Sunday afternoon following the murder, and which had remained upon the ground in the fields and woods until this time, when the March rains and warm sunshine had caused all traces of it to disappear, leaving the ground uncovered to the bright sunlight of a Spring morning.
On the morning previous to this visit, a farmer engaged in the fields adjoining the farm formerly occupied by Henry Schulte, had discovered a watch lying upon the ground, which had evidently been hidden from view by the snow. This watch had been immediately identified as belonging to the murdered man.
It will be remembered that at the inquest it had been discovered that the watch usually worn by Henry Schulte, had been torn forcibly from the guard around his neck, and from that time all traces of it had disappeared, until this unexpected resurrection from under its covering of snow.
What made this discovery of more importance was the fact that the watch was found, not far from a fence bordering a road along which Bucholz was known to have traveled on the night of the murder while on his way to the village to give the alarm. It verily seemed as though another link had been forged in the chain of evidence that was being drawn around him, and Bucholz realizing this felt his heart sink within him, as he listened to the loquacious visitor who seemed to be very well pleased in having something to tell.
Maintaining his composure, however, he listened to the recital without any evidence of emotion, and not one would have imagined that it had the slightest effect upon him other than that of curiosity, but after Paul Herscher had departed he threw himself upon his bed and sobbed bitterly.
In this condition he was found by Edward Sommers a few minutes afterwards, and almost immediately thereafter he was followed by the stealthy-moving Brown, who, passing the door of the cell occupied by Bucholz, and looking in, had discovered the strange proceedings that were taking place.
Posting himself upon the outside of the cell door Brown endeavored to listen to what ensued between the two men inside, but to his intense chagrin and disappointment he discovered that they were talking in German and he could not understand a word.
Sommers seated himself upon the bed beside his companion, and placing his hand upon his shoulder endeavored to solace him in his apparent distress.
"My dear fellow," said he, after Bucholz had told him the cause of his tears, "do not be so discouraged."
"Ah, how can I help it," replied Bucholz, "when everything seems to be turning against me?"
"Never mind, Bucholz; you have good lawyers, and they will tell you what to do," said his companion, soothingly. "Now, tell me, my friend, how many people ever saw this watch of Mr. Schulte? If he made no friends, he could not have shown his watch to many people."
"That is so," replied Bucholz, eagerly catching at the suggestion, and his face brightened at once. "There is only one person who can identify it—the old man's former servant, Frank Bruner, and he must be got out of the way."
Sommers gazed at his companion in astonishment. The change in him was wonderful—the depression of spirits had disappeared entirely, and this effect had been produced by a proposition to dispose of one who might prove a damaging witness against him. Rather a strange suggestion to come from one who was entirely guiltless of crime!
"You are a great fellow, Sommers," continued Bucholz, with glee, "and after we get out of this we will have a good time together."
"What will we do to have a good time?" asked Sommers, rather doubtfully.
"We will go to Australia," replied the other, in great good humor, "and we will enjoy ourselves there, I can tell you."
"Yes, but that will take a great deal of money, and where is that to come from?"
"Never you mind about the money; I will fix that all right. I do not intend to work, and you need not do so either."
Sommers looked up at his friend, who smiled in a peculiar manner, and was about to question him further upon the subject, but at that moment the conversation for that day was interrupted by the announcement of a visit from Mr. Bollman, one of the counsel Bucholz had employed to conduct his case, and who was the only one of the attorneys who made frequent visits to their client.
Sommers bade his friend good morning, and, as he left the cell, he ran forcibly against the listening Brown, who had ensconced himself near the door. The two men glared at each other for a moment, and then, without speaking, each went their separate ways. Sommers determined to keep his eye on this fellow, and dispose of him in a very decisive way should he prove further troublesome.
Thus day by day did the intimacy between Bucholz and Sommers increase, while the watchfulness of Brown had not diminished in the least. He seemed to keep his searching eyes upon the pair, and scarcely any movement was made that escaped his notice.
CHAPTER XXI.
A Romantic Theory Dissipated.—The Fair Clara becomes communicative.—An Interview with the Barkeeper of "The Crescent Hotel."
While these events were transpiring within the jail, I was actively engaged in the attempt to follow the clue in relation to the two suspicious individuals who had made their mysterious appearance at Stamford on the night of the murder of Henry Schulte.
It will be remembered that their actions attracted universal attention, and that, after inquiring for a train to New York, they had taken one going in a directly opposite direction.
Judicious inquiries soon brought my officers in personal contact with several parties who distinctly recollected the two strange persons above mentioned, and from their descriptions we were enabled to trace them to their places of residence.
It was ascertained that they were two respectable and peaceably-disposed Germans who resided at New Haven, and who had come to Stamford on that evening to attend a frolic at the house of a German farmer who lived near to that place. They had spent the evening in a jovial manner, and had left the house under the impression that by hastening their steps they would be in time to catch the train for their homes. They had consequently run the greater part of the distance to the station, which being nearly a mile away, accounted for their breathless condition upon reaching there. They had then inquired for a train from New York, and not to that city, and upon being informed that no further trains from that direction (as they understood it) would arrive that night, they had indulged in an extended personal altercation, each accusing the other of being the cause of their detention. When the train did arrive, contrary to their expectations, their ill feelings had not sufficiently subsided, and they sat sullen and apart upon their journey to their places of abode.
These facts, of course, dissipated the romantic theory that foreign emissaries had been employed by the relatives of the deceased to put him out of the way in order to secure his wealth; and so that glittering edifice of speculation fell to the ground.
I did not have much faith in this story from the outset, but it is a rule with me to follow every point in an investigation to a definite and satisfactory conclusion, and this line of inquiry was diligently pursued to the results mentioned. I therefore dismissed the matter from further consideration.
Operatives were also detailed to visit the Crescent Saloon, where the fair and voluptuous Clara presided and ministered to the bibulous appetites of her numerous friends and admirers.
They succeeded in making the acquaintance of the young lady, and by a liberal purchase of drinks, were successful in getting the fair but frail damsel in a communicative mood. She related her previous experience with Bucholz and confessed to entertaining at one time a decided regard for him, which regard was, however, not unmixed with fear. She also related several incidents, in which Bucholz, after having gone to South Norwalk, had visited the saloon and had been very lavish in spending his money.
"He was here," said the girl, "only a few days before the murder, and he drank a great deal. He appeared to have plenty of money, and spent more than fifty dollars here at one time. He seemed wild and excited, and talked about the old man in a manner that frightened me. When I heard about the murder from the young servant that used to work for Mr. Schulte, I could not help thinking that Bucholz had something to do with it. His eyes had a wild, wicked look when he spoke about the old man's money, and I felt sure that he was robbing him during his lifetime. When I heard that he was dead and had been murdered, I could not help it, but I thought at once that Bucholz had done it. I do not know why I thought so, but I could not get rid of that impression."
These statements, although furnishing no proofs of Bucholz's guilt, were of a character to convince me of the possibility of his having committed the murder. He had evidently been stealing from the old man before his death, and whether the murder had been committed to hide his previous robberies or to obtain possession of the great wealth which he carried about him, was the question I was resolved to determine.
A visit was also paid to the hotel where Bucholz had boarded and where he had met Mr. Schulte and engaged in his service. The cheery-faced landlord was very reticent upon the subject, and but little was learned from him. His barkeeper, however, was more disposed to talk, and it was ascertained that when Bucholz had left the hotel to enter the employ of Mr. Schulte he had left unpaid a bill for board which had been accumulating for some weeks, and that his trunk had been detained in consequence. After the murder he had visited the hotel in company with the officers who had him then in charge, and had paid his bill and taken his trunk away. The barkeeper shrugged his shoulders and declined to have anything to say when asked about any suspicious actions on the part of Bucholz during his residence in the house or since his engagement with Mr. Schulte.
From this person it was also discovered that a mail package, evidently containing some money, had been received at the hotel, addressed to William Bucholz. It purported to come from Germany, but an examination of the seals disclosed the fact that the package had been manufactured in the city, and that it had been designed to give color to the story of Bucholz's, of his having received money from his relatives who resided in Germany. There were, however, too many circumstances surrounding this package of a suspicious character to successfully deceive any one about its having come through the regular channels, or, in fact, having come from Germany at all. This package was the subject of discussion in the German paper, whose comments had produced such a marked effect upon the prisoner when he read it.
This information I was compelled to receive for what it was worth. The package had been delivered, and I could only depend upon the recollections of those who had seen it at the time. Their statements or opinions would certainly not be received as evidence, nor could they be used in any legal manner. They only served to strengthen my belief in William Bucholz's guilty participation in the murder, and determined me to pursue my present system of investigation vigorously and unremittingly to a successful conclusion.
CHAPTER XXII.
Sommers suggests a doubt of Bucholz's Innocence.—He employs Bucholz's Counsel to effect his Release.—A Visit from the State's Attorney.—A Difficulty and an Estrangement.
We will now return to the prison at Bridgeport and to the unfortunate man confined within its walls for the murder of his master.
The intimacy and friendship existing between Sommers and Bucholz continued to increase as the days passed slowly on. By degrees and in fragmentary conversations Sommers had learned the story of the murder from his companion. He had advised him repeatedly about his deportment in the prison, and as to his manner of conducting himself upon his approaching trial. He had evinced a deep sympathy for his unfortunate position, and, by timely suggestions and judicious warnings, had led the accused man to rely upon him, in a material degree, for advice and comfort.
During all this long intimacy Bucholz never wavered in his protestations of innocence, or in his consistent statement of the knowledge which he professed to have of the murder of Henry Schulte.
One day they were sitting together in the cell of Sommers. Bucholz was in a very pleasant humor, owing to some event that had occurred—a visit from some ladies of the village—and turning to Sommers, he laughingly said:
"Ah, Sommers, it seems very strange that you and I should be in prison, while others are free and enjoying the brightness and pleasures of liberty."
"Yes," replied his companion, "but if we had both behaved ourselves better, we would not be here."
Bucholz's manner changed instantly. He became livid in the face, his lips trembled, and casting a searching look at his companion, he said:
"But I did not do this thing that I am accused of."
Quietly and calmly his companion returned his glance, and then he laughingly said:
"Oh, I know all about that. You can't fool me."
Bucholz did not reply. In a few moments he turned away and left the cell, and the subject was not mentioned between them for several days.
A short time after this, Sommers complained of the length of his confinement, and wished that he might have his bail reduced, in order to effect his deliverance. He also suggested that if he could once get out of the jail he could work for his friend—in whose welfare he was warmly interested—in a manner that would greatly benefit him.
Bucholz, apparently ignoring this proposition, seemed anxious to revert to their previous conversation, and began by referring to his friendly relations with Henry Schulte during his lifetime, and complained of the absurdity of placing him in jail upon the charge of murdering him.
"Why," said he, "he promised to take me with him to Germany and make me inspector of his estates there, and I should probably have been heir to many thousands of dollars at his death. Would I not be a fool to kill him?"
Sommers listened patiently to the long recital, which he knew did not contain a particle of truth, and upon its conclusion he remarked, in a light, careless way:
"Now, William, between you and I, I actually believe that you had something to do with this murder."
Again that deathly pallor overspread his face; he became confused and scarcely able to speak—but at length, recovering himself with an effort, he declared his innocence, and said that he could not sit upon the bed enjoying health if he had done this deed, or knew the parties who had.
"Why," continued he, "I would not have gone to Norwalk that night and reported the murder if I had done it. Ah, my dear Sommers, you will learn when you go to Norwalk yourself from everybody there that all my actions have been those of an innocent man."
Sommers looked doubtfully at his friend, and when he had finished speaking, he said:
"Well, Bucholz, it is none of my business. I hate to see you in this difficulty, and no matter whether you had anything to do with it or not, I will do all that I can to get you out of it. I feel almost as badly about it as you do."
"Ah, Sommers, I tremble at the thought of a verdict of guilty! I think I should die upon the spot if I should hear that word."
Sommers comforted him as well as he was able to do; promised him whatever assistance that was in his power to render him, and by repeated assurances, he succeeded in quieting his fears and restoring his tranquillity.
It was finally agreed between them that Sommers should make a decided effort to be admitted to bail, and then securing his liberty, he should devote himself to the interests of his friend Bucholz, but during all their after conferences he never asserted his innocence to Edward Sommers again.
The ubiquitous Brown had not been idle; he still watched these men with ceaseless and jealous vigilance, and whenever they were together he would endeavor to approach them as closely as possible. He saw many things that excited his curiosity, but their conversations he could not understand. These two men were the only prisoners who spoke German, and on that account they were as secure from interruption as though no prying eyes were watching them or no suspicions were entertained in regard to their intimacy.
One day an incident occurred, however, which threatened to mar the serenity of the intercourse of these two men, who had been so strangely thrown together, but which eventually resulted in cementing their union more closely.
Sommers had retained Mr. Bollman, the attorney for Bucholz, for the purpose of having his bail reduced in order to effect his release from imprisonment. This course was deemed necessary for two reasons—his health had been considerably impaired by his long confinement, and, besides that, it was decided that he could work more successfully in the interests of Bucholz, could he be freed from the restraint of the prison.
Mr. Bollman had met Mr. Olmstead upon the train and had broached the matter to him. Mr. Olmstead had demurred to the reduction, for reasons which seemed sufficient for his action, and had informed Mr. Bollman that he would visit the jail, have an interview with Sommers, and ascertain the full particulars of his case.
In accordance with that suggestion, he had called at the jail, and Sommers had been notified of the desire of the State's attorney to see him.
He was conversing with Bucholz in their usual friendly manner when the notice was conveyed to him, and as Bucholz heard the name of the visitor and the nature of the communication, he became confused and apparently much frightened. He looked beseechingly at Sommers as he turned to obey the summons, and tears came into his eyes as his friend left the cell.
A hundred thoughts came crowding through his brain as Sommers departed. What object could the State's attorney have in sending for his friend? Could it be that their intimacy had been noticed and reported, and that Mr. Olmstead would attempt to force him to divulge their secrets? Would he offer such inducements to Sommers as would outweigh his proffered friendship and induce him to betray the confidence that had been reposed in him? He could not tell, and with bitter, anxious and doubtful thoughts pressing upon his mind, he left his cell and walked in the direction of the little room where he knew the conference was being held.
No sound of the conversation reached his ears, and with aching heart, his mind filled with perplexing and agonizing doubts, he returned to his cell, and throwing himself upon the bed, he gave himself up to the dreadful thoughts that possessed him.
At length he heard the opening and closing of the door, and soon the returning footsteps of Sommers sounded along the passage.
Bucholz hastened out, and at once communicated his fears to his friend—that he had betrayed him.
Sommers received this outburst with dignified calmness of demeanor, and finally turning upon his companion with a show of anger, he said:
"I did not think that you had such a small opinion of me. I have been a friend to you all along, and it is not probable that I should change my position towards you now, but if you think so, I cannot help it."
Saying which, and with an injured air, Sommers left his friend, and going at once to his own cell he shut the door forcibly behind him.
The quarrel between William Bucholz and Edward
Sommers.
The quarrel between William Bucholz and Edward Sommers.
This was the commencement of an estrangement which lasted several days. These two men, formerly so intimate and friendly, avoided each other so pointedly that it was observed by all the inmates of the prison, and to none did it afford more gratification than to the curious and suspicious Brown, whose black eyes now glittered with a wicked satisfaction as he noticed the coolness that existed between the two men whose previous friendliness had occasioned him so much concern.
He immediately began to make advances toward Bucholz, with, however, but little success. William repelled his attempts at friendliness, and seemed to be sorrowful and despondent. He missed the companionship of Sommers. He felt convinced that he had accused him unjustly, and the only man he cared for among the many by whom he was surrounded held himself aloof from him, and he had no disposition to make new friends.
Three days elapsed, during which no communication took place between them, and this continued silence proved too much for William Bucholz. He missed the companionship that had whiled away so many weary hours, and unable to endure any longer the anger of his friend, he sat down and indited a letter to Sommers, apologizing for his actions and proffering a renewal of his friendship.
This message was duly received by Sommers, who, in addition to their estrangement, appeared to be distressed about his own affairs, but who, nevertheless, welcomed the repentant Bucholz with all the cordiality of his disposition, and the coldness of the past few days was forgotten in this renewal of their friendship.
CHAPTER XXIII.
The Reconciliation.—Bucholz makes an Important Revelation.—Sommers obtains His Liberty and leaves the Jail.
It is a truism almost as old as Time itself, that true love is never fully known until after the lovers have once quarreled and made their peace. The kiss of reconciliation after a temporary estrangement is frequently more potent than the first declaration of affection.
Nor was the rule disproved in the present case, and as the two men clasped hands upon the renewal of their seeming friendship, the crisis of their intercourse was reached. The separation of the past few days had shown Bucholz the necessity of a friendly voice and a friendly hand. The guilty secret which he had been keeping so long in his heart must find utterance—it had become heavy to bear. From this day forth all the concealment which he had practiced upon Sommers were to be swept away before the tide of this reconciling influence. Hereafter they were to stand face to face, acknowledged criminals, whose joint interest was to secure their liberty; whose only object was to effect their escape from the meshes of the law they had outraged, and which now seemed to envelop them so completely.
No protestations of innocence or acknowledgments of guilt were necessary—the bedrock of an implicit and instinctive understanding had been reached, and each looked upon the other as fellow prisoners who were to suffer for their misdeeds, unless some potent agency intervened for their preservation.
From the nature of their intercourse preceding this event, Sommers did not entertain a single doubt of the guilt of William Bucholz. His avoidance of the matter while in conversation; the confusion which marked his demeanor as Sommers conveyed to him indirectly or otherwise his belief that he knew more of the murder than he had as yet admitted, and his weak denials—all went very far to confirm him in the belief that William Bucholz, and him alone, was connected intimately and actively with the tragedy.
At the interview which followed their reconciliation, Sommers appeared to be very much depressed, and gave his companion to understand that all his hopes of being admitted to bail had been disappointed on account of the failure of his attorney—who was also acting for Bucholz—to have the amount reduced, and of the inability of the friends upon whom he relied to furnish the large sum required.
He also complained that the jailer had opened one of his letters and had discovered the fact that his relations were respectable people, who moved in good society, and who were as yet ignorant of his perilous and degrading situation. He was fearful that they would learn of his true condition unless he was enabled soon to effect his release. He regretted this fact particularly, because it prevented him from assisting his friend, who needed so much the services of some one to act in his behalf, which service, despite the previous doubts that had been entertained of him, he was still willing but unable to render.
The disappointment of Bucholz was no less acute than that of his companion. He had counted so securely upon the release of Sommers, in order to enlist his services for his own safety, that the effect of this unpleasant information was painful to witness.
At length, unable further to control himself, he threw his arms around Sommers, crying out:
"Oh, I wish I could only get out one night, one single night, then I could give you five hundred dollars, and all would be right!"
"That is easily said," replied Sommers, despondingly, "but if you did get out, where could you get the money?"
"I am speaking the truth," said Bucholz. "If you wanted five thousand, I could give it to you, if I was only out one night. I could tell you a secret that would open your eyes, but as long as you are here I can do you no good, and you cannot help me."
Sommers, who was reclining upon the bed, raised himself upon his hand, and looking Bucholz in the face with a knowing smile, said:
"I suppose you would lift old Schulte's treasure!"
Bucholz started slightly, but he had gone too far to retreat, and he admitted at once that if he could get out, he knew where the money of the murdered man was hid, and that no one beside himself possessed the knowledge.
There was an instantaneous gleam of satisfaction in the eyes of Sommers as this information was conveyed to him, and he determined to secure his release at all hazards. New life seemed to be infused into him, and there was a glow of excitement in his ordinarily pallid face that told of the agitation of his mind.
He jumped from the bed, and facing his companion, said:
"I will get out of this if it is in the power of human effort to accomplish it. I will write to my friend at once, and no time shall be lost in the attempt."
This change in his manner soon communicated itself to Bucholz, and in a short time, under the influence of this new-born hope, their conversation assumed a more cheerful strain, and bright pictures of the future were indulged in.
Active measures were at once begun, the friends of Sommers were written to; another interview was had with the State's attorney, and sufficient reasons were offered for a reduction in the amount of the bail under which he was held.
Mr. Olmstead, after listening to the statements made to him, agreed to the reduction asked for, and in a few days the necessary forms were gone through with. The requisite amount of money was deposited with the Court, and everything was in readiness for the release of Edward Sommers from his place of confinement.
The information was conveyed to Bucholz and Sommers, while they were walking up and down the corridor during the hours in which they were released from their cells, and the effect was observable upon the faces of both. Bucholz, while rejoicing in the accomplishment of a result that would prove of incalculable benefit to himself, was none the less reluctant as the time approached, to part with the friend who had brightened many gloomy hours, and whose intercourse had produced such a beneficial change upon his spirits and disposition.
He seemed loth, now that they were about to be separated, to utter the parting word, but as he thought of the advantage which this release would be to him, he assumed a cheerful demeanor, and appeared rejoiced at his speedy deliverance.
Their leave-taking was of the most friendly character, and after bestowing upon Bucholz the various articles which his cell contained, and many delicacies which had been received during his imprisonment, Sommers prepared to leave the prison.
Clasping the hand of Bucholz, he whispered:
"Courage, William. I will see you often, and between us we will succeed in our undertaking yet."
Saying which, and after a cordial parting salutation from the genial and pleasant jailer, Mr. Wells, the doors of the prison were unlocked, and Edward Sommers walked out into the bright sunshine and inhaled the sweet fragrance of a beautiful spring morning—a free man.
CHAPTER XXIV.
Sommers returns to Bridgeport.—An Interview with Mr. Bollman.—Sommers allays the Suspicions of Bucholz's Attorney, and engages him as his own Counsel.
The cold, bleak winds of March had yielded to the warm and invigorating showers of April, and these had brought forth the bright flowers and fragrant grasses that grew and blossomed on this beautiful May morning, when Edward Sommers left the confining walls of the prison at Bridgeport. More than two months had elapsed since he entered its frowning portals to commence the isolated life of a prisoner, and a sigh of grateful relief escaped him as he gazed around upon the brightness and beauty of the scene that was spread before him.
There was but little time given him for indulgence in these soothing and agreeable reveries. There was work for him to do, and he must summon up all his energies for the task before him. His release had been accomplished, and the promised revelation of Bucholz would be made to him in a few days, but he must visit those who had an interest in his welfare, and to whom he was responsible for his actions. He would also be enabled during the few days of rest to strengthen his shattered nerves and prepare himself for the important duties which would soon devolve upon him. He therefore took the train for New York and arrived there in due time.
To William Bucholz the absence of his friend and confidant was a severe blow, but as he realized the service he promised to perform for him, and the prospect of safety that was opening before his despairing mind, he became reconciled to his lonely fate, and waited patiently for the return of the man who was expected to devote himself to his interests.
The suspicious actions of Brown, the prisoner who had watched their movements so zealously, had not escaped the notice of both Sommers and Bucholz, and, on leaving, the former had cautioned his companion particularly and repeatedly against saying anything to him or to any one else about matters connected with his case.
At the end of three days Edward Sommers returned to Bridgeport, and, selecting a private boarding-house, he took up his abode there and prepared to carry out the plans that were to be arranged between himself and William Bucholz.
He considered it of paramount importance at the outset to disabuse the minds of the attorneys for Bucholz of any suspicion in regard to the relations existing between them, and with that end in view he paid a visit to the city of New Haven, and finding Mr. Bollman, the counsel who had acted for both of them, at his office, he engaged him for the conduct of his own case when it should come to trial.
In the course of the conversation which ensued, Mr. Bollman turned suddenly to Sommers, and said:
"Do you know, Mr. Sommers, that I have earnestly and repeatedly warned my client against you? I had reason to believe that the prosecuting attorney had placed some one in the jail to cultivate the friendship of William Bucholz, in the attempt to obtain a confession from him, and I thought you were the man. William would not listen to this, however, and I myself believe now that such is not the case as regards yourself, but I told him that he must not trust any one with whom he was associated, nor make a confidant of any one in the prison. A man in his position, you know cannot be too careful."
Sommers listened attentively and good-humoredly to these remarks, and finally informed Mr. Bollman that he knew Bucholz had been warned against him, for he had told him so.
"But, Mr. Bollman," continued he, "you need not be afraid of me, for I have given him the same advice myself."
"Do you know of any suspicious persons in the jail?" asked Mr. Bollman.
"I cannot tell with any certainty," replied the other; "but I do not like the looks of one of the hall men, nor of that treacherous-looking Brown, who is always spying upon the actions of the inmates of the prison. I have warned Bucholz against these men myself, and I do not think he has given them any information whatever."
After a protracted conversation, during which Sommers labored diligently and successfully to erase any latent suspicions from the mind of the attorney, Mr. Bollman at length said:
"Well, Mr. Sommers, to be candid with you, my suspicions were the most decidedly aroused when I had my interview with Mr. Olmstead, the State's attorney, about your bail. He evinced an unwillingness to reduce the amount, and expressed a belief that you had known Bucholz before you came to the jail. His manner of speaking led me to think that he knew more about you than was good for my client, and I felt sure that he had been the means of placing you in the jail to watch him."
"I quite agree with you, Mr. Bollman; it did look suspicious," said Sommers; "but Mr. Olmstead asked me the same questions when I spoke to him. I suppose he thought from our intimacy that I must have been acquainted with him before he was arrested."
With this explanation, and the ingenuous manner in which it was given, the mind of Mr. Bollman seemed to be at rest upon this subject, and their further conversation related to the case in which Sommers himself would appear as defendant, and in which Mr. Bollman was to act as his counsel.
Sommers informed him that he had seen the gentleman whose name had been forged, and that, in consideration of the family connections of the accused, he had agreed not to appear against him, and that there would be very little danger of his conviction of the crime of which he was charged.
This appeared to be very gratifying information for Mr. Bollman, who therefore anticipated very little trouble in clearing his client and earning his fee.
It was further arranged between them that a letter should be sent to the relations of Bucholz in Germany, who had not as yet displayed any sympathy for the unfortunate man or made any offer of assistance to him, during the hour of his trial.
One noticeable feature of their conversation was the evident avoidance by both of them of a discussion of the probable guilt or innocence of the accused man, nor did either declare his belief in his innocence.
Mr. Bollman expressed himself very carefully: "I have followed up the theory of his guilt, and it does not agree with his own statements or those of other people. Then, again, I have taken up the theory of his innocence, and this does not agree with his story either. It is a most extraordinary case, and sometimes it seems to me that it cannot be otherwise but that William Bucholz is the guilty party; and then, again, there are some of his actions that tend positively to show that he did not do it. I am at a loss what to say about it myself."
Sommers gave Mr. Bollman to understand that he believed in the guilt of the accused man, but that, in despite of that fact, he was willing to help him to the extent of his power.
And so they parted, and Edward Sommers returned to Bridgeport to be near his fellow-prisoner, and to carry out the plan which was to be entrusted to him.
As he stepped from the train upon the platform, he was surprised to see the figure of Thomas Brown standing in the doorway of the station, evidently waiting for the train to bear him away for the time. Upon making inquiries he ascertained that he had been released on bail, and that he had found friends to assist him. He never saw him again. Whether this individual was an embryo detective, who was desirous of discovering the mystery of the Schulte murder, or whether he was simply a victim of intense curiosity, was never learned.
He disappeared, and, so far as his relation to this narrative is concerned, was never heard of again.
CHAPTER XXV.
Sommers' Visit to South Norwalk.—He makes the Acquaintance of Sadie Waring.—A Successful Ruse.—Bucholz Confides to His Friend the Hiding Place of the Murdered Man's Money.
Upon the return of Edward Sommers to the jail at Bridgeport he was warmly welcomed by his friend, to whom the intervening days had passed slowly and wearily.
His greeting was cordial and friendly, and as Sommers related his experiences during his absence, the eyes of William would light up with pleasure. No one to have looked at him now would have imagined for a moment that the face now wreathed with smiles had once been distorted by a murderous passion, or grown ashen pale with the fear of the consequences of his action.
Their conversation was long and seemingly interesting, and as Sommers unfolded his plans for the relief of the imprisoned man, all doubt of their success was dissipated from his mind, and visions of prospective safety came thick and fast. He still appeared doubtful of communicating the promised secret of the hiding-place of the old man's money to his companion. He avoided the subject by eager questions upon other topics, and when the time arrived for the departure of Sommers, the confidence was still withheld, and the position of the stolen money was known only to the man who had placed it there.
Sommers had informed him of his visit to Mr. Bollman and of the conversation which had taken place between them relating to the suspicions entertained by him of Sommers, to all of which Bucholz listened with wrapt attention, and when he was again solemnly cautioned about informing his counsel of the relations existing between them, or of their possession of any of the wealth of the murdered man, with a peculiar twinkle in his eye he promised a strict obedience.
Finding it impossible to extract anything from him upon this visit, Sommers took his leave, promising to return upon the next day that visitors were admitted, and also agreeing to furnish him with some delicacies for which he had expressed a desire.
Sommers began to grow impatient under this continued procrastination and evasion, and he resolved to take such measures as would accomplish the object desired. He had found, during his connection with Bucholz, that he had not the slightest regard for the truth. He would make the most astounding assertions, unblushingly insisting upon their truthfulness, and even when brought face to face with facts which contradicted his statements, he would stubbornly decline to be convinced or to admit his error or falsehood. All through their intercourse he had evinced this tendency to exaggeration and untruthfulness, and Sommers had grown to be very skeptical with regard to any statement which he would make.
He had promised William to visit the farmhouse where Henry Schulte had resided, and to call upon the family of the Warings, who still continued to reside there, and to carry a message to Sadie. Accordingly, one morning he started for South Norwalk, and, arriving there in safety, he walked up the main road, and, entering through the gate in front of the house, he knocked at the door.
The family were all absent except Sadie, who greeted the new-comer in a friendly manner. He announced himself as a friend of William's, and conveyed to her the affectionate messages which he had been entrusted with. Sadie appeared to be rejoiced at the information which he brought, and soon became quite communicative to the young man. She related to him the incidents of the murder, and expressed her belief in the innocence of Bucholz, and her hopes of his acquittal.
Sommers, by the exercise of a little good nature and that tact which is generally acquired by a man of the world, succeeded in ingratiating himself into the favor of the young lady, and when, after spending some time in her company, he arose to take his leave, she volunteered to accompany him a short distance upon his journey, and to point out to him the spot where the murder had taken place.
Her offer was cheerfully accepted by Sommers, and they were soon chatting pleasantly on their way through the fields. Arriving at the strip of woods, they walked along the narrow path and Sadie designated to him the place where the body had been found.
Very different now was the scene presented. The trees, whose branches were then bare, were now covered with their bright and heavy verdure; the ground, that then was hard and frozen, was now carpeted with the luxurious grass; the birds sang merrily overhead, and the warm sunshine lighted up the wood with a beauty far different than was apparent upon that bleak winter night when Henry Schulte met his death upon the spot where they now were standing.
They then walked together up the railroad, and meeting the mother and sister returning home, Sommers bade them a pleasant good-bye and promised to pay them another visit as soon as practicable.
He determined to make this visit the groundwork of a definite attack upon the reticence of William Bucholz. The next morning, upon going to the jail, he informed William of his visit to South Norwalk, and of his meeting with Sadie Waring. After relating the various incidents that had occurred during his visit, and which were listened to with lively interest, he turned suddenly to Bucholz, and lightly said:
"By the way, Bucholz, the Warings are going to move."
Bucholz started suddenly, as though the information conveyed an unpleasant surprise.
"You must not let them move, Sommers," he exclaimed quickly, and with an evidence of fear in his voice. "That will never do."
"I can not prevent their moving," replied Sommers. "They will do as they please about that, I guess. Besides, what has their moving got to do with us?"
"Oh, everything, everything," exclaimed Bucholz.
"Well, they are going at all events."
"Then the money must be got. Oh, Sommers, do not betray me, but one of the pocket-books is in the barn."
"Whereabouts in the barn?" inquired Sommers, almost unable to conceal his satisfaction at the success of his ruse.
"I will show you how to get it. I will draw a sketch of the barn, and show you just where it is to be found," exclaimed William, hurriedly. "Oh, my dear Sommers, you do not know how worried I have been. I first threw the money under the straw in the barn, and on the Sunday morning after old Schulte was killed I went out in the barn to get it, and put it in a safe place, when I found that the straw had been taken away. I stood there as if I was petrified, but I looked further, and there, under the loose straw upon the ground, I saw the pocket-book lying all safe. The man who had taken the straw away had not been smart enough to see it. I felt as though a bright gleam of sunshine had come over me, and I picked it up and hid it away in a safe place. My God! My God! What a fool I was."
"I should think so," replied Sommers.
Bucholz then drew a sketch of the barn, and designated the hiding-place of the money as being under the flooring of the first stall that you met on entering.
It was with great difficulty that Summers retained his composure as he received this information, but he succeeded in controlling his emotions, and took the paper from the hands of his companion with a calmness which displayed the wonderful control which he exercised over himself.
"There are some marks upon these bills," said Bucholz with a laugh, "and if Mr. Olmstead was to see them he would know what they mean."
"Ah, yes," replied Sommers. "They are the numbers which Mr. Schulte put upon them, but," he added, confidently, "I will soon fix that, a little acid will take that all out and nobody will know anything about it."
The prisoner laughed, gleefully, and slapping his companion upon the back, exclaimed:
"Ah, Sommers, you are a devil of a fellow! and I can trust your skill in anything."
He then informed Sommers that he did not know how much money was in the pocketbook; that he had taken some fifty and one-hundred-dollar bills out of it, but that fearing to have so much money about him he had replaced a large portion of what he had previously taken.
The time was now approaching for visitors to leave the prison, and Sommers arose to go. Bucholz arose also, as if some new idea had occurred to him, or he had formed some new resolve; he said:
"While you are there you may as well get—" then he stopped abruptly, and changing his mind, he added: "But never mind, that is too—high up."
Sommers felt confident that his companion was withholding something from him, and he was resolved that before he had finished, he would arrive at the whole of the mystery, but he had gained enough for one day and he was compelled to be satisfied.
Before leaving Bucholz for that day he informed him that he would take the money to New York and endeavor to get the marks out of the bills; that he would then throw the empty pocket-book in some place, where it would be found, and that would be a good thing for him upon the trial.
Bucholz caught greedily at this suggestion, and laughed loudly at the prospect of blinding the eyes of justice by the operation of this clever trick.
Leaving him in this excellent good humor, Sommers took his departure from the jail, and, in a jubilant frame of mind, returned to the town.
Пинкертон... Кто убийца? глава 13-25
© Copyright: Вячеслав Толстов, 2023
Свидетельство о публикации №223021101070
Свидетельство о публикации №223021101070
Рецензии