Спасибо за грушу

(Сборник рассказов, за апрель – август 2022 года. Через весь сборник проходят красной линией рассказы о русской истории 20 века, но есть и другие...)    












Оглавление
Ваня идёт по Невскому проспекту – 25 октября 1917 года  (рассказ)..4
Человек, у которого не было Четверга (зарисовка)……………………11
А дочь каталась на роликах (зарисовка)…………………………………12
«Сканируем» мозг обычного «советского человека» – 1937 год  (зарисовка).13
А трава все равно будет расти (21 июня 1941 года)  (зарисовка)……….16
Пасхальное (размышление)…………………………………………………..20
Номер газеты «Правда» от 28 марта 1956 года (зарисовка)……………….21
И, может быть, вспомним (стихи в прозе)……………………………………26
Торшер (1977 год) (зарисовка)…………………………………………………..27
Горбачёв «в телевизоре» (1991 год) (зарисовка; продолжение зарисовки «Торшер», но ее можно читать и как самостоятельную)………………………………………….32
Хаос (1917 год)    (итоговое размышление-зарисовка по XX веку)………….37
«Организм» в праздники (зарисовка)………………………………………..41
Видеть Небо и видеть Людей (зарисовка-размышление)…………………..42
Зачем человеку нужны страхи (зарисовка-размышление)…………………44
Закопали (миниатюра)………………………………………………………….46
Слова в нашей жизни (размышление)……………………………………….48
Спасибо за грушу (историческая зарисовка)……………………………….50
А Потапов-то учудил (фантазия)…………………………………………….57
Жизнь сквозь экран ноутбука (размышление)……………………………..58
Иванов и вещи (зарисовка)……………………………………………………61
Какой он – завтрашний день человечества? (стихи)………………………62
Мир, который не будет видеть человек (зарисовка-фантазия)…………….63
2050 год: что увидят на Земле «инопланетные гости»?  (зарисовка)……64
Дышать (зарисовка)……………………………………………………………68
Космологическое (стихи)……………………………………………………..69
Человек, который выспался (зарисовка)…………………………………..70
Сталин купается в горной реке (1900 год) (зарисовка)……………………71
Это я? (зарисовка-воспоминание)……………………………………………..76
Шашлык, который закончился неожиданно (зарисовка)…………………77
Однажды Небо упадёт на землю (зарисовка)………………………………..82
Опьянение (зарисовка на тему персидской поэзии)………………………..83
Майское (зарисовка)…………………………………………………………..90
Земля после людей (зарисовка)……………………………………………..92
Люди ходят по Земле (зарисовка)……………………………………………96
Дыбенко: метро и человек  (зарисовка)……………………………………..97
Маяковский и Солнце  (зарисовка)………………………………………..100
А Пушкин все равно родился
(мой «лавровый венок» Пушкину) (зарисовка)…………………………………..105
Слова Сталина (март 1937 года) (зарисовка)……………………………….107
Петербург в моей голове (зарисовка)………………………………………..111
Преподаватель (миниатюра)…………………………………………………113
Аниматор «Пётр Великий» (зарисовка)  ……………………………………114
Я и Воздух (стихи в прозе)………………………………………………………120
Слово «Запад» (размышление, «крик души»)………………………………….121
Галечный пляж в Абхазии (зарисовка)………………………………………..122
Коля + Лена (зарисовка, в честь Дня семьи и любви…)……………….124
Нева (зарисовка, вдогонку к юбилею Петра I)…………………………………..128
На чаше весов  (зарисовка)……………………………………………………….131
Чем заканчивается информационная война? Информационным миром  (размышление)………………………………………………………………………………135
Телевизор и телефон  (зарисовка, в продолжение предыдущего поста)……….137
Станция метро «Звёздная»   (зарисовка)………………………………………….138
Плоть мира: собирать ягоды крыжовника (зарисовка)……………………….139
Живой философ (историческая зарисовка)………………………………………..140
Махина августа – кончается (зарисовка)………………………………………….145
Зритель (миниатюра)…………………………………………………………………146
Пусть останутся только живые (миниатюра)…………………………………….149
 Учитель Сковорода (историческая зарисовка)…………………………………..154
Выбор Нарцисса: смотреть на себя  (зарисовка)………………………………..159
Наташка (миниатюра)………………………………………………………………161




Ваня идёт по Невскому проспекту – 25 октября 1917 года 
(рассказ)

И вдруг, как только он вышел с Мойки на Невский, в районе Строгановского дворца, – который он не знал, как называется, огромное красивое здание, вызывающее то ли страх, то ли восхищение, – раздался мощный шум, слева и сзади – огромный, проникающий, «обнимающий» твои барабанные перепонки, – шум выстрела, направленный «вперёд», в сторону стоящего там где-то, невидимого отсюда Зимнего дворца. Он не мог быть ни чем иным, как шумом артиллерийского орудия. Наверное, стреляли от «Петропавловки», и ещё откуда-то. Мостовая чуть задрожала, и сильно затряслись окна во дворце. Люди на Невском, – их было не так уж много, но они были, - охали, крестились, и смотрели на него – простого солдата с красной повязкой на рукаве. Да, вот – дожили, думали они, сначала революция в феврале, стрельба, потом – стрельба с разгоном митингов, и вот – что-то ещё, и уже – новое, то, чего не было раньше в Петрограде никогда, артиллерия. Что вообще происходит? Неужели и правда – эти «Советы», эти большевики, – как и грозился в газетах и объявлениях Керенский – берут сегодня власть? Что это за хаос, в который мы летим? И где сам Керенский? Он же там должен быть, в Зимнем дворце?  Все? Их свергли? Свергают прямо сейчас? Все это они думали, глядя на него. Он, – солдат этой новой власти, – поставленный сюда, один из многих, по всему Невскому, – так вот, они молча  смотрели на него, Ваню. А он – так же молча в ответ, без какого-то пафоса, он – пусть и «сознательный сторонник», но всего лишь солдат. И он все ходил в районе Мойки и Строгановского, иногда доходя до Казанского собора, где был другой солдат с красной повязкой, а потом, снова с радостью уходил сюда, к Мойке, где прохожих с их «взглядами» было меньше.
Ване было тридцать лет, среднего роста, - с неказистой фигурой и немного рябым лицом, ещё и небритым, и видно было, что и мылся он давно. Одет он был в солдатские штаны и шинель, на плечах – винтовка. Мало кто знал, что патронов в специальной коробке для неё, висевшей на ремне, – не было. Так получилось. Вообще организовано в этот день все было хорошо – большевики же организовали, – но вот он просто в суматохе забыл «набить» коробку, знали бы это они, – «буржуи» – посмялись бы, но он ведь всегда мог если что – позвать соседнего дежурного, – у того все было исправно. 
Да, не выспался Ваня, последние сутки – все они на ногах. Дежурства по центру города, как вот здесь, на Невском, у мостов, у Смольного. Стрельба от юнкеров, защищавших Временное правительство, и стрельба по ним (он в ней, правда, мало участвовал). Со стороны могло показаться, что он бывалый солдат, ведь многие солдаты пришли из окопов в Петроград, – столицу, в которой вот здесь, на Невском, жили богатые люди, «жировали», -   с требованием прекратить войну. Он тоже за это, но он никакой не «бывалый». Его призвали недавно, полгода назад, и он даже до фронта не доехал, как царя свергли.  В начавшейся суматохе их часть осталась на месте, в одной деревне в Псковской губернии, служить солдаты перестали, кто-то бежал домой, но большая часть начали просто митинговать. Они «примыкали», в основном, к левым партиям, – к эсерам, кто-то и к анархистам, но, как правило, как и сам он, Ваня, – к большевикам (они не входили в партию, а были «сочувствующими»).  Да, в Петрограде он находился  два месяца, до этого был в своей части, а так – всю жизнь прожил там, где родился, – в одной деревне под Нижним Новгородом.
Когда он вспоминал сейчас свою жизнь дома, в деревне, с учтём того, что он  видел будучи в военной части, – какие он видел города – и вот особенно в это последнее время, – Петроград, – то у него все заходилось в сердце. Правда, его семья не была такой уж бедной (поэтому отец и смог заплатить чиновнику взятку, чтобы тот как можно дольше не отравлял его в армию), и земли у помещиков они давно выкупили, но жизнь его семьи была такой: безграмотные, пьющие люди, которые дрались друг с другом, дрались с односельчанами. А ведь многие крестьяне ещё и не всю землю после отмены крепостного права получили, и война с германцем – бессмысленная, - тоже людей измучила. Пока был царь, уж совсем не было ходу – им, крестьянам. Ты – крестьянин, вот и «сиди» на земле, не рыпайся, нам, господам, – помещикам, чиновникам, богатеям, – лучше известно, что тебе делать. «Сиди» – упрись в землю, не высовывайся.  А если и надо тебе высунуться, то лишь мы знаем, – куда. Вот – на войну. Когда он сейчас вспоминал свою жизнь на родине, в деревне, то ему казалось, что там – воздуха нету, дышать нечем.
Война… Она, с одной стороны, была злом, но ведь, поскольку он и не успел повоевать, – то для него, – и для всех, пусть и пострадавших от войны, – она была и невольным добром.  Царь хотел все держать в подчинении, но вышло наоборот. Первые годы войны были тяжёлыми, воевали и офицеры жёстко проводили дисциплину среди них, солдат. Но уже в 16-м году все стало «валиться», воевали меньше, много было дезертиров, а главное – появились «агитаторы».  Сам Ваня, – как и большая часть солдат, – был безграмотным. Но тем  сильнее он слушал разговоры тех немногих солдат, которые умели читать. Политические, полузапрещённые разговоры были чем-то таким важным, словно это была проповедь о Христе  в первые годы христианства, они были чем-то религиозным. И вот все они, когда читали в газетах речи кадетов -  Милюкова, и других, – то на их сознание совсем не «ложились» слова о «свободе», о «праве», о «демократии», о «парламенте». Но когда перед их глазами были  запрещённые листки эсеров, а особенно большевиков,  - то там все было другим  (может, их нелегальность тоже играла здесь свою роль?). «Социализм», «рабочие», «беднейшие слои крестьянства»…
– Что такое «социализм?»  – спрашивал Ваня у товарища-солдата, который разбирался в этих «политических словах» чуть больше, чем он.
– Социализм – это когда власть будет наша, народная. Не их – помещиков  и буржуев, а наша. Мы, – крестьяне – будем трудиться и получать за это не просто деньги, а – грамоту, и врачей, и школы, и дворцы. Так же – и рабочие.
– И дворцы? – уточнял Ваня, видевший дворцы помещиков в Нижнем Новгороде.
– И дворцы.
После этого разговора он две ночи не спал. Его командир-офицер, не знавший об этих разговорах или делавший вид, что не знает, все удивлялся.
– Ты что, Ваня, – выпил?
– Нет, Ваше благородие.
–  Или весть какую получил из дома?
– Нет, Ваше благородие, – отвечал тот и думал – не будет больше обращения «ваше благородие», вернее,  - мы все станем «вашими благородиями»?
«Социализм» стал для него святым словом, наряду с молитвами, которые он слушал, когда просыпался с утра в части и засыпал вечером. «Социализм» – это было слово внутри его сердца, «спрятанное», кодовое слово.
А потом вся эта стихия брожения, которую царь и офицеры-дворяне называли распадом, «разлилась» совсем и победила. Пришёл февраль этого, 17-го, года. Весна…  Не верилось, что какие-то митинги, «выросшие» из женских очередей за хлебом в столице, привели вот к такому, все читали газеты и не  верили, читали уже громко, бросив службу, назло офицерам. Царь Николай подписал отречение, вот слова из манифеста. Словно это Пасха пришла, словно это Бог, который да, испытывает человека, но вот, в конечном итоге, отвечает на его страдания, желания – ответил. Казалось, что это все журналисты придумали. А в Петрограде, между тем, сформировалось Временное правительство, и  одновременно везде появляются Советы – из рабочих, из крестьян,  и из них, солдат. Россия погрузилась в хаос, он был страшен тем, кто оказались «за бортом». Но – невольно возникало сравнение с библейским словами о начале творения и творением из ничто, из хаоса. От империи, вставшей на путь поиска, «отваливались» целые части – Финляндия, Польша. 
Итак, - помимо Временного правительства, везде были Советы. Был он создан и в их части, он входил в общий Совет всего фронта Псковской губернии. Да, это была полная эйфория, «Пасха». А вернее, это было похоже, – как он понял со временем, найдя, наконец,  в своей памяти сравнение, которое как бы «вертелось» у  него, безграмотного крестьянина-солдата «на языке», – это было похоже на Сошествие Святого духа на апостолов, заговоривших «разными языками», – был такой праздник. На праздники в храм он все время ходил, и, все-таки, стало ясно, что церковь  превратилась в привычку. А тут – все было живым, и вот – все эти говорившие на заседаниях Псковского Совета показались ему апостолами, на которых сошёл Святой дух. Хотя на церковь это было совсем не похоже. В помещении бывшей офицерской части полка – везде стоял дым от папирос, все голосили, иногда в хаосе, выбранный председатель призывал к порядку, уже и с ним были конфликты, выбрали другого, потом ещё одного. О чем говорили люди? Они тоже, в основном, были такие же, как он, безграмотные, простые (тем более – в провинции). Говорили о том, что царя сбросили, надо теперь – войну кончать, а этого Временное правительство ни в какую  не хочет, говорили о земле для крестьян.  Наконец,  больше всего, о «социализме», о том, что, – сбросив царя, к нему нужно переходить. «Социализм» – это справедливость ко всем, это уважение – к человеку труда, в поле и на заводе. На самом деле, главное было в другом, и они все это только смутно понимали, и не могли выразить, – в том, что они, собравшееся здесь, уже были властью. Да, наряду с Временным правительством, как с неким остатком прежнего режима, компромиссом, но – властью. То, что раньше делал император с его министрами, помещики, – теперь делают они. И по всей России такие вот Советы – создавались и принимали решения, это – пьянило. Реальность изменилась до головокружения. Раньше она была жёсткой, чужой, с прописанным веками правилами, а теперь, – как только свергли царя, – причём так легко, одним мановением, – она как будто  «проваливалась», становилась «пластичной», словно сам Бог дал им эту возможность, это была какая-то магия, и вот они завладели ее ключами. История в 17-м году – словно остановилась на миг, перед тем, как снова «набрать скорость», перед тем  как,  – выбрав определённой путь, – поездом понестись, покатить по нему, по новым рельсам. А сейчас – «лакуна», «остановка», у них еще в том 17-м году было «будущее». И этот новый путь, новый порядок можно было выбрать, и это они могли его выбрать, вчерашние крестьяне, безграмотные, верящие в свой «социализм». По большому счету, слово «социализм» – и было для них названием вот этой ситуации «свалившейся» на них власти, возможности выбора.
И вот, за два месяца до Октября Ваню вместе с другими солдатами и прислали сюда, в Петроград, – в качестве помощи здешнему, столичному Петроградскому совету, товарищу Троцкому. 
Петроград поразил его. Раньше он здесь никогда не был.  Дворцы, огромные соборы, особенно «запал в душу» Исаакий, в который он нередко ходил на службы (хотя многие солдаты здесь уже и не ходили в храмы вообще, это было уже можно по закону, в отличие от царских времён). Выставки картин. Вот она, жизнь  помещиков, – впрочем, многие из них уже бежали, – «буржуев», чужая красивая жизнь. А они, солдаты, особенно приехавшие из провинции,  ходили и лузгали здесь семечки, пили самогон из бутылок, играли  в «дурака», спали вповалку в тесных казармах, так что невозможно было перевести дух на утро.
Но, с другой стороны, Петроградский совет. Да, это тебе не твой Псковский, пусть и дорогой тем, что Ваня был одним из его основателей, но на Псковщине они все уже устали говорить одно и то же слово:  «социализм, социализм».  Здесь, в Петрограде, были люди грамотные, и даже среди солдат, и особенно рабочих. Это был целый мир, в который Ваня «погружался». Да, вот они читали книги Маркса, того самого, который все  для нас, для простых людей, написал. Образ Маркса – а его портрет висел в комнате у одного большевика, с которым  Ваня познакомился, – «вошёл» в его сознание. Эх, немецкий философ, учёный великий, немцы просто так не напишут. Другой его знакомый сказал:
– Маркс любил нас, рабочих, пролетариат, пролетариат всего мира, и тебя, Ваня, – тоже любил.
Ясно, что  образ этого «любящего Маркса» «лёг» в сознание Вани наравне со Христом, и, в то же время, как некий «обновлённый» Христос. Маркс умер, борясь с капиталистами, обличая их зло,  так и Христос умер на кресте за наши грехи. Такое отношение, такое  видение – разделяли все больше людей в Петроградском совете, ведь там увеличивалось присутствие большевиков.  В целом, о «социализме» говорили все советы в России,  иногда – об анархии, что почти то же самое. Меньшевики, подчёркивавшие свою «культурность», «цивилизованность», спорили:  какой там «социализм», не трогайте Маркса, мол – вы щи лаптями хлебаете, до «социализма» долгий путь. А Ленин в своих статьях отвечал: нет, именно мы, Россия, – и сможем начать мировую революцию, Ленин верил в русский народ. Этот момент избранничества – мысль, что вот мы, здесь, не умеющие читать, реализуем теорию Маркса, «последнее достижение науки», – всех ещё больше подхлёстывал. 
Большевиком было жалко, что Ленина нету в Петрограде, он приехал только вчера, накануне 25 октября, – и то тайком, ведь он был «под решением» Временного правительства об аресте. Без него настоящим их лидером в этот месяц был Троцкий: в очках, в кожаном пальто, с узкой бородкой.  Троцкий собирал огромные многотысячные митинги, на них был и Ваня.
Да, вот она, свобода. Люди стояли и слушали, передавая его слова дальше, в задние ряды, трамваи не могли ходить из-за толпы и пассажиры трамваев тоже бежали слушать Троцкого. Ваня – поскольку он был солдатом из военно-революционного комитета – вполне мог слушать слова Троцкого, не был далеко от него. Вот митинг у какого-то дворца, где была штаб-квартира партии большевиков (дворец Кшесинской), Троцкий кричит, голос его срывается, потом – снова «находит себя», эта какая-то невозможная энергия. Ваня подумал: так, наверное, Христос говорил свои проповеди перед людьми. Слова… Что значат для человека слова? Юнкера, их враги,  смеялись над этими словами, они и над Троцким смеялись, говорили, что он «жид» и «книгочей». А для них, для солдат, что его слушали,  это было что-то своё, живое. «Жид»? Но ведь и Христос был евреем. 
– Товарищи…  Временное правительство  снова заявляет, что война будет продолжена, нас опять обманывают, многие наши товарищи по борьбе, которые участвовали в митингах летом,  сидят в тюрьмах, земля так и не закреплена за крестьянами.  Товарищи, наша новая цель – как нам и говорит  в своих статьях наш лидер – он имел ввиду Ленина, но не хотел произносить его имя лишний раз, – Вся власть Советам, вся власть Советам, вся власть – вам. 
Конные казаки, всегда сопровождавшие митинги и слушавшие слова Троцкого, нет ли в них чего против власти, – начали тут же разводить всех по группам, рассеивать, если им не подчинялись, то могли достать свои плётки, а то и шашки.
Все начали расходиться. Ваня тогда впервые услышал этот лозунг: «вся власть Советам». «Вся власть им? Нам? Ну, не только  нам, но и им, большевикам, умным людям, которые читали Маркса и которые все знают, как нужно по науке. И, все-таки,  вся власть нам? Вот – мне, Ване, при том что я безграмотный? Всем – Советам по России, от Петрограда до Владивостока? Готовы ли мы?» Он вспомнил свою здешнюю казарму, в которой они  спали десятками в тесном помещении, дышали, курили махорку, матерились, играли в карты, но ведь, опять-таки, с ними партия большевиков, они  помогут, «выведут». «Мы – свежая кровь из народа – да, дикая, но живая, они – лучшие силы из прогрессивной части буржуазии». Да, «Вся власть Советам» – это что-то пьянящее, невозможное, из красивых снов, чудесное. Но ведь этот 17-й год – это и есть год чудес, год, когда Бог «валит» с неба на нас свои чудеса, начиная с отречения царя.
А потом были напряжённые недели борьбы большевиков и Советов против Временного правительства, кто кого, – как на фронте, но там с немцами воевали без смысла, а здесь он был, и чем больше Ваня включался в эту борьбу, тем сильнее верил.
И вот – 25 октября, пятый час вечера, Невский проспект, где-то на заднем плане раздаются орудийные выстрелы. На самом деле, победа уже была одержана,  и всем было понятно, что Временное правительство – слабо, и юнкера защищают его больше по инерции. Уже заняты мосты, телеграф и почта. Сейчас занимали Зимний дворец, чтобы довести дело до конца. Раздававшиеся орудийные выстрелы, – такие неожиданные для Петрограда, – были просто неким знаком для всех восставших, и ещё ими пугали юнкеров. Ваня ни в кого даже и не стрелял в этот день, так – бежал, реальных стычек  было мало. Бессонные ночи накануне, дежурства, холод, крохотная бутылка самогона, чтобы согреться. Так «одним  кадром» и «лег»  в его сознании этот  день.  Единственное что, приехал, наконец, Ленин, уже не скрываясь. Ваня никогда его не видел. Ленин был маленьким, неказистым, лысеющим, но все были так рады: Ленин на месте, значит, произошло очередное  чудо, значит, все будет хорошо.
Так что Ваня вышел на Невский с одной мыслью: скорее бы вернуться в казармы, – пусть они и грязные, и душные, – и завалиться спать.
Эх, Невский, вот он, их «буржуйский» квартал: дворцы, синематографы, театры, выставки, роскошно убранные магазины (не то что у них в  провинции), – и ведь все это работало. Хотя погода была плохая – пасмурно, иногда дождь, прохладно, но прохожие – ходили, несмотря на погоду и «революцию». Правда, здесь, у Мойки, чуть меньше.
Ваня ждал, когда время его дежурства кончится, но у него все равно оставались силы, чтобы чувствовать, – что в воздухе, несмотря на обычную жизнь проспекта, – было напряжение.
Вот идёт некая дама – с мужем и с дочерью, богато одетая, с украшениями, лет пятидесяти, она приближается к Ване и кричит:
– То, что вы с вашим Лениным и Троцким сделали сегодня, – это преступление!!!
Ваня молчит, пожимает плечами, и даже отходит в сторону. Семья уговаривает даму не приставать к нему, и слава Богу. Но – это было еще не все. Спустя минуту подошёл господин – в очках, в красивом пальто, за которым виделся чёрный фрак и конечно, с тростью в руках, – по моде их «буржуйской»:
– Происходящее… происходящее, знаете, что это такое? Вы убили в России путь свободы, путь настоящей демократии, истинного парламентаризма (парламентаризма? что это значит?) – ради ваших вонючих «советов».
Советы были вонючими в буквальном смысле слова, – немытые, курящие, жующие семечки «депутаты». Ваня снова молчал, а сам думал: «что же ты не пришёл к нам – такой чистенький, с тросточкой? Вот – товарищи Ленин и Троцкий – нами не брезгует, в отличие от тебя». 
Эти мысли-реакции «шли» в голове, в целом, все боле устающей. Ну все – уже чрез час его сменят. Ваня – хотя он понимает,  что опять может «нарваться» на кого-нибудь из таких же вот, как эти двое, – проходится дальше от Мойки – к Строгановскому дворцу, просто чтобы не стоять на месте и не мёрзнуть. После Строгановского – в стоящих там домах - были какие-то магазины с витринами. Ваня смотрит на них – по инерции, удивляясь «буржуйскому» благополучию. Сначала – магазины женской и мужской одежды, глядя на женское белье, он по-мужски улыбается. Потом – магазин – с драгоценностями. Ваню, впрочем, привлекает в нем не сам этот товар, а – огромная в глубину и высоту витрина, сделанная как некое белого цвета пространство, а внутри него – наряду с манекенами, рекламирующими драгоценности, – он вдруг видит – сделанную непонятно из чего (а, из гипса), ну, как это у них, у «буржуев» говорится, - «статую». Он раньше редко, но видел такие – в чужих учебниках или в альбомах, а… то «богиня нтичная»,  копия была довольно большой. «Богиня» стояла во весь рост, ее нижняя часть была прикрыта покрывалом, а кистей рук почему-то не было, хотя она была новой. Отбили их что ли, – когда ставили? Не верится. Что за дела? Или – так и должно быть? «Буржуи». Но это все «реагировал» поверхностный слой его сознания, а в душе, когда он увидел ее, что-то запело, как некая красивая мелодия, мелодия в сердце – это было похоже на то, как он в глубоком детстве ребёнком ходил на церковную службу, не вступив ещё во взрослую жизнь. Что-то словно святое было в  этой «богине», которой поклонились тёмные язычники, а особенно ему понравилось глядеть на ее голову, «богиня» смотрела немного в сторону, молодая голова, почти девушки. Во взгляде ее было что-то открытое. Да, если бы он был здесь вместе с его товарищами, то они бы, – и он тоже, – посмеялись бы, сказали бы: вот ведь какой срам у них здесь, на Невском, у «буржуев». Но для каждого их них это была бы ложь. Итак, запомнив ее образ, «считав» его в своё сердце, он пошёл дальше. 
Он знал, что когда будет засыпать, то в его памяти, помимо всех важных событий, будет ещё вот эта мелодия её образа в его душе, и мысль: «вырастут мои дети при социализме, и у них у всех будет такая вот красота».
 



 
       
 

 



   
 15 апреля 2022 года,
Петербург














Человек, у которого не было Четверга
(зарисовка)

Он и сам не знал, почему так произошло, но он был в этом уверен.
Каждый день его недели был плотно заполнен делами, мыслями, иногда проблемами.
А в четверг – ничего не было.
Четверг был «проёмом», «щелью», «остановкой».
В четверг не было его самого.





16 апреля 2022 года,
Петербург

















А дочь каталась на роликах
(зарисовка)

Ей было семь лет.
А ему, отцу, неужели тридцать?
Ей было важно, поскольку она только училась кататься, чтобы кто-то с ней был рядом.
И вот они «дрейфовали» по дворам, переходя от одной скамейки к другой. Он сидел, конечно, с книгой своей. Она была рада, что он может так долго ее ждать.
Ролики были куплены недавно, после долгого нытья и уговоров дочки, и после совместной всей семьёй поездки на машине в магазин «Спортмастер».
Отец, иногда отрываясь от книги, все посматривал на дочь, ведь с ней часто, помимо и до роликов, случались некоторые проблемы с падением, у нее заплетались ноги. Она все подъезжала к нему и вставала, опираясь на него, и он крепко держал ее за руки.
– Ну что? Ну как?
– Нормально. Хорошо.
И она снова ехала. Ролики были уже у всех ее подруг.
Ее катание отдавалось специфическим «роллерским» звуком во дворах, где они были: колеса стучали, «скрипели»; формировался некий цикл – начало поездки и ее конец, начало поездки и ее конец. И он, отец, слушая этот цикл, – одновременно читал и как бы контролировал, – есть он или нет? Все ли в порядке? Так он привык совмещать одно и другое, как вообще привыкаешь совмещать многое из своих занятий с чем-то «семейным».
А что чувствовала она? Эх, я крутая, эх, посмотрите на меня, ой, только бы не упасть, и папа у меня крутой – сидит и ждёт меня, видите?
Это она чувствовала? Наверное. 
Потом было много других роликов, и дочь уже каталась одна, и с подругами.
А со временем – вообще уехала словно так же, на роликах, во взрослую жизнь.
Те же первые ролики ещё долго валялись, – то в кладовке, то на балконе, пыльные, сломанные в каких-то детских домашних «перестрелках». Эти ролики как будто стеснялись того, что были «носителями» их прошлой жизни, когда отец и дочь «дрейфовали» по дворам, и она – ехала и боялась упасть.





17 апреля 2022 года,
Петербург


«Сканируем» мозг обычного «советского человека» – 1937 год 
(зарисовка)

Лето заканчивалось. Ночь. Рабочие, строившие мост, поскольку было тепло, спали кто где.  Лёша – лежал рядом со своим товарищем в шалаше, причём шалаш иногда, от сильных порывов ветра, – дрожал. Он вспомнил строки Маяковского, объявленного величайшим советским поэтом: «под старою телегою рабочие лежат,  и слышит шёпот гордый вода и под и над, – через четыре года здесь будет город-сад». Забавно, что ничего они не шепчут, потому что Колька – его товарищ, – спит, конечно. Да, Маяковский – пусть и был великим поэтом,  писал иногда слишком «мудрёные» стихи, так что язык и ум от них «заплетается». Как бы то ни было, Лёша их любил, пусть и в основном  слушал, а не читал их, читать он  умел, но делал это с трудом, он не был «книгочеем». Стихи, – это словно какая-то внутренняя музыка, словно кто-то добавляет тебе в твою жизнь нечто важное, глубокое, ритм, и она от этого тоже становится важнее и глубже, «танцующей» этот ритм.
Лёше было двадцать лет. Все удивлялись и хвалили: «ты  ровесник Великой Октябрьской революции!»  Что для него была  эта «революция»? Праздник, ритуал,  когда весь советский народ отдыхает, пьёт и ходит на демонстрацию? Да, но и что-то большее,  ведь он был ещё молод, и недавно окончил школу. Революция в его сердце была чем-то, связанным с Лениным, тем, кто «поднял» весь мировой пролетариат, и, словно не выдержав этой ноши, – умер. Так образ Ленина воспринимался в душе многих молодых советских людей. Лёша не произносил это слово, но Ленин казался ему отцом, особенно когда он был маленьким, потому что он жил с матерью, а отец – бросил их и не приходил к ним. Ясно, что так же воспринимали Ленина и многие его ровесники.
Вы рано умерли, Владимир Ильич. Но ничего, мы идём Вашей дорогой дальше. Вы видите, – в последние годы в нашей стране везде стройки, строятся новые заводы и фабрики, новые железные дороги, и  даже – метро.  Лёша и сам, – как только закончил школу и небольшой курс в училище, – стал «строить мосты». Сейчас это был мост через широкую бурную реку, – а его родной город, крупный город европейской России, был недалеко отсюда. Мосты возводились по всей стране  в большом количестве, в условиях «индустриализации». Он был помощником мастера, – мечтая  о том, что скоро и сам станет мастером. Почему мосты? Хотя в его родном городе заводов было уже немало, но он не хотел «сидеть» в душном жарком цеху и лить чугун, или сталь. В «мостах» и «реках» была – свобода,   небо, воздух, как и сейчас ночью – он все это ощущал. 
Да, в этом было что-то «романтичное». Строителей мостов нередко показывали в фильмах, а уж как о них писали в газетах! И здесь местные газеты тоже писали о них. Что вот, – во имя товарища Сталина, – возводится очередной мост. С другой стороны, он знал, что этот романтичный образ в чем-то был лишь образом. Что такое их бригада, – так, плохо высыпающиеся люди, ругаются  матом, пьют, – о чем не напишешь в газетах. И он сам уже таким становился, впрочем, ему было все равно, ведь он был молод. И ещё – об этом в газетах тоже писали редко, – «травматизм на производстве».  Страна была «поставлена на дыбы», все находились в состоянии «аврала»: это был мощный «поток» новых заводов или вот, мостов, железных дорог, научных открытий, полётов Чкалова, роста городов. Иногда возникала мысль: кто же это все контролирует? Конечно, Госплан и он, товарищ Сталин. Так вот – в этом «вечном аврале», конечно, были «жертвы на производстве», словно «слабые звенья», «провалы» в плотной массе рабочих,  которые потом быстро заполнялись новыми силами.      
Лёша помнит, как он впервые увидел такое на строительстве моста. Они делали железобетонную конструкцию, и один рабочий, – он был, правда, в возрасте, лет пятидесяти, что увеличивало риски, – из-за сильного ветра просто не удержался и упал на давно уже застывший бетон. Негромкий крик, унесённый ветром, и все. Лёша в этот момент все видел, находился в нескольких метрах.  Более опытные, чем Лёша, присвистнули, кто-то, по старинке, – забыв, что его могут высмеять и осудить за это, – перекрестился.  Лёша стоял на месте, не шевелясь, было лето, он инстинктивно поднял ворот своей грязной старой рубахи. Сильный ветер снова налетел на мост. Лёше казалось, что это не ветер, а какой-то жестокий капризный бог – требует себе жертв, ветер совсем не расстроился от того, что он сделал, может быть, даже наоборот. Почему все так? И ведь – как Лёша любил ветер – не думая об этом, конечно, –  и небо, и солнце,  вот из-за «них» он и не пошёл работать на завод. Кровавая жертва.  Вот такая же – и жизнь? Лёгкая, воздушная, такая, что о ней пишут свои стихи поэты, и сами от этого «воздушные», и одновременно жизнь, – убивающая? Так что даже крик твой не будет слышен. И от тебя останется буквально – мокрое место? (он вспомнил, что тот самый поэт Маяковский почему-то – в разгар «строительства социализма», – покончил с собой, а до него и Есенин). Работу на мосту их бригады остановили.  Для многих – тех, что был постарше, это было счастьем, они думали: слава богу, что тот человек разбился. Нашлись и такие, которые стали подбегать к краю моста и смотреть вниз – туда, где лежало тело. Лёша не делал этого. Он не знал упавшего рабочего – так, видел его лицо, но ему не хотелось, чтобы вот так же смотрели на него, если он тоже упадёт, если ветер «заберёт» и его.  Работу до конца дня остановили, все пошли есть, и – негласно – пить. Когда с бетона убирали тело погибшего, смывали его кровь и другие останки,  – то, на что многие тоже смотрели, уже с берега,  – Лёша тоже не смотрел. Уже вечером начальники смен собрали всех на собрания – каждая бригада на своё. Начальники, – уже бывалые в этом смысле люди, – говорили, что печально, что травмы на производстве все ещё сохраняются, и что нужно изменить условия труда, чтобы их избежать, о чем и приняты решения на съезде профсоюзов таком-то, за номером таким-то, и что их нужно выполнять.   
На следующий день рано утром, до начала смены, все строители моста, все бригады – хоронили погибшего. Было непривычно, что твой организм не на работе, не делает что-то, не крутит гайки, не подвешивает перила, а вот – стоит здесь, на кладбище (а оно – как заметил вдруг Лёша, – было заполнено многими погибшими на их стройке). А организм того, погибшего, – вообще в гробу,  в могиле.  Некоторые из рабочих плакали, и Лёша в том числе, впрочем, скрывая свои слезы, поворачиваясь в сторону. А потом снова все пошли на работу, да, страна ждёт, план никто тебе не отменит.  Возвращаться на работу, в то место, где «он»  упал,  было трудно. Хотя на бетоне уже все отмыли и осталось почти невидное бурое пятно. Но в голову Лёши «лезли» мысли: потом пройдут дожди, и оно смоется. Более опытные рабочие махали рукой на такие мысли – и брались за дело, а у Лёши – в этот день и в следующий – мысли все «шли» и «шли». И они «двигались» дальше: а ведь и с тобой это может произойти, все вы – «висите» здесь на ветру, и «болтаетесь»,  а у тебя даже семьи ещё нету.  У него была девочка в школе, на которую он смотрел, вроде бы он и сейчас ее вспоминал, – может, через какое-то время они поженятся? Но и эти неопределённые мечты о семье – не утешали.
И тогда он начал внутренне говорить с «ним», с товарищем Сталиным. Кем он был для Лёши? Ему строились памятники, о нем писали газеты, а ещё – весь этот и прошлый год шла жестокая борьба с «троцкистами», с «врагами народа». Лёша – будучи комсомольцем, – все это поддерживал, но так, как что-то внешнее. Он и не подозревал, что внутри он часто к «нему» обращался, как и многие люди в СССР, особенно молодые. Если бы ему кто-то со стороны сказал, что это чем-то похоже на молитву, а Сталин для них для всех – на Бога, – он бы засмеялся. И ещё – он был уверен, что именно он по-настоящему понимает Сталина и может с ним говорить, не их начальники – славословящие его, и даже не члены Политбюро, а он, Лёша.      
Иосиф Виссарионович, Вы же все знаете, все понимаете. Вы видите, что у нас здесь происходит, вот один человек снова погиб. И такое произойдёт здесь ещё не раз, надо что-то  изменить, товарищ Сталин, улучшить, «оптимизировать», чтобы такого больше не происходило.  Слышите, Иосиф Виссарионович? «Такого больше не происходило»: под этими словами он имел ввиду себя.
Да, вот они – мосты, вот они – балки, опоры, перила, высота, ветер. Он смотрел на это в тот день похорон уже по-другому – не по-юношески смеясь и куражась, а впервые со страхом, с остановкой дыхания. Протекающая внизу река – казалась ему коварной, ветер, – тем более, небо… – ух, оно это все допустило. «Иосиф Виссарионович, Иосиф Виссарионович…» – повторял он уже просто это имя, не добавляя ничего,  и так все понятно. 
И, все-таки, каждый раз, когда они заканчивали построенный мост, – приходила радость.  И даже, когда они закончили тот мост, где он впервые так явно увидел погибшего на строительстве – даже тот – по завершении оставил в его душе радость, пусть  и смешанную с грустью. 
Мост построен, его бригада ходит на собрания, слышит славословия  труду рабочих и Сталину, все потом снова пьют и поругиваются матом. А мост, – красавец, – стоит, замерев перед тем, как в ходе торжественной церемонии по нему запустят грузовые и легковые автомобили. Да, они – «бригада смертников», с ними все может произойти, ну и что… Они делают «пользу», делают «красоту». До революции люди сидели на лавках и лежали на печах, а вот сейчас вся страна – встала, пусть и с жертвами, строит мосты, которые, в отличие от их дореволюционного Бога, можно пощупать. Мосты, чтобы люди могли съездить в другой район, к новому заводу, съездить – просто к матери, к отцу, к жене и  к детям. Это и есть «социализм», а как мы его строим, когда, в какие сроки закончим – все это знает Госплан и «он», Иосиф Виссарионович.




20 апреля 2022 года,
Петербург



А трава все равно будет расти (21 июня 1941 года)   
(зарисовка)

Суббота, и мать снова повела ее, свою пятилетнюю дочку, гулять, и снова – в городской парк. Людей в нем было много, хотя, поскольку он был большой, то в нем можно было «затеряться». Мама… Вера смотрит на неё, лицо у мамы все время чем-то озабоченное. 
– Ну что, Вера, – ты голодная?
– Нет.
Но мать знала, что она врёт, чтобы утешить ее, так что она достаёт из сумочки деньги, и они покупают мороженое. Вера радуется этому холоду в ее руках, кусочкам мороженого, обёрнутым в бумагу, как это хорошо в такой тёплый, пусть и нежаркий летний день. И кушает, при этом несколько капель, – всё-таки, несмотря на предупреждение матери, – падает на ее грудь, пачкает ее платьице.
Они долго идут дальше. Иногда – навстречу попадаются редкие знакомые, здороваются с мамой:
– Привет, Людмила.
Она улыбается и отвечает, часто видимый ими образ – Людмила со своей дочерью. Людмила – лет тридцати,  в изношенном сером платье, да, жизнь у них не сахар, а у кого – сахар? А ведь лицо у нее – красивое, особенно раньше было, еще до рождения дочери.
Они все здесь, в парке, знают. Сейчас проходят мимо скрытого за огромным тополем здания местного собора. Он – красивый, высокий, католический, ведь дело происходит в Западной Беларуси. Но собор закрыт, заколочен досками.   
– Мам, почему этот домик – забили?
Людмиле сложно отвечать на этот вопрос. Она, – как и многие жители города, – скорее, недовольна тем, что собор закрыт, пусть она и не была такой уж религиозной, но – службы были частью ее прежнего образа жизни, а особенно – всех ее предков, не больше, но и не меньше.
– Раньше здесь люди молились, Вера.
Больше она ничего не говорит. Что это значит – молиться? И кому молились? Все это остаётся загадкой в сознании Веры, они идут дальше, долго, не разговаривая. Вера забывает о своих этих вопросах и недоумениях, все равно – им хорошо, вот так вот идти вдвоём. Это лучше, чем дома. Дом это огромная, – как ее называют взрослые,  – «коммунальная квартира». Забавно, что Вера не может себе представить, что можно жить как-то по-другому. Дом – это тесно, душно – тем более сейчас, летом, это кухня, соседи, с их запахом из комнат, с их шумом, это туалет. Другого дома в ее детском сознании, в ее опыте, не было. И только Людмила знала, что в городе, – как и в любом советском городе, – возможна «другая жизнь», она – у партийных и советских чиновников,  или – у «крупных деятелей культуры».  У них и квартиры отдельные (отдельная квартира – это что? рай? – не верила иногда этому факту Людмила), и даже машины.  Вот так вот, – слова в нашей стране это одно, а жизнь другое, и все это знают и понимают. Расстояние между словами и жизнью – все больше увеличивается,  на словах мы все равны, а на деле… Больше того, они, представители «элиты», словно хотят подчеркнуть своё отличие от них, простых советских людей: машины, дорогие костюмы у мужчин и платья у женщин – все это некие знаки, которыми они себя окружают.  С другой стороны, становится понятно, почему они так борются, – объявляя друг друга «врагами народа», прогоняя соперников через партийные чистки, а то и арест, все это имеет не какой-то там возвышенный «идеологический» смысл, – а очень чёткий, конкретный. Людмила это понимала, но, конечно, делиться своими мыслями с кем-то не могла. У неё были пара не то что подруг, а знакомых, которые «удачно» вышли замуж. У неё же самой – вообще не было мужа, отец Веры – жил с ними, но оказался не приспособлен к семейной жизни (в целом к жизни?...), он не мог найти нормальную работу и «попивал». Людмила работала в очень мелком административном учреждении, переписывала там бумаги, и получала небольшую зарплату. Им много помогали родители Людмилы, у них она нередко ночевала вместе с дочерью. Дочь – она привязалась к ней очень сильно, а ведь были такие матери, которые бросали своих детей.
Жизнь у них была сложной. Людмиле казалось, что она… с чем это можно сравнить? Словно она пила какой-то напиток, каждый день: «коммуналка» и готовка еды на ее кухне, «войны» с соседями, работа, где она делает что-то однообразное, отсутствие мужа рядом, капризы Веры – иногда довольно сильные, или – что ещё страшнее – ее болезни, а они тоже имели место – особенно год назад.  Мутный каждодневный напиток, подъём  утром по первым звукам радио, завтрак себе и Вере, а вечером в десять часов – ужин и «отбой», подъём, отбой, подъём, отбой.   И, все же, в этом каждодневном «напитке» она сохраняла себя. Скажи ей кто, что это так, – и она засмеётся, и даже выругается,  скажи ей, что внутри нее «горит свеча» – выругается, скажет : «иди ты в одно место со своей свечой, товарищ». Но там – в «каждодневной тьме» её личности – было много «световых зацепок». Мать и отец, особенно мать. Вера. Еще – одна из соседок по «коммуналке», – женщина лет пятидесяти, – у неё оставалась Вера во время, когда Людмила уходила на работу, она была единственной подругой, среди остальных соседей, в лучшем случае, равнодушных к ней, к матери иногда шумного ребёнка. Что ещё было там внутри – в ее «ландшафте»?  Ещё – несколько книг, которые она читала – так, «для души». Это были почему-то Дюма и Купер – авторы, которыми зачитывались юноши-подростки Советского Союза, но с их героями она нередко себя ассоциировала – с Д’Артаньяном, с Чингачгуком, смешно, если посмотреть со стороны. И еще момент – в душе жил образ того, что она, всё-таки, – встретит некоего мужчину, который женится на ней, пусть она ничего для этого и не делала. Но схема была такая: им сейчас трудно, тот – ее бывший – ушёл,  она работает, ей нелегко, значит, – Бог увидит это и даст «его». Бог – и он тоже был в «ландшафте» ее души, потому что та «уходила корнями» в поколения людей, которые до революции ходили в костёл, вот в тот самый, что был сейчас заколочен. Ну, – заколочен и что? Они все уже живут светской жизнью, и что? Одно другому не мешает. «Заколоченный Бог», – тем сильнее оставался, «прорастал» внутри. Ведь до революции – с ним связывались обряды, а теперь он был как бы от них «свободен»,  и говорил:  сможете ли вы теперь – оставаться людьми? «Сможем ли?» – думала иногда Людмила, вспоминая не так давно закончившуюся мировую войну, и об арестах «врагов народа», о борьбе с «троцкистами». 
Как бы то ни было, она держалась, пусть и меньше всего хотела осознавать это. Держалась – близостью, разговорами с родителями и Верой, с подругой, словами из пары книг, которые она читала. Даже то, что они  с Верой приходила сюда, в городской парк, и гуляли, это ведь тоже значило, – что ты держишься, хотя знаешь, что – дома ты будешь есть не до конца, чтобы твоя дочь была сыта. 
Они шли дальше, гуляли. И на одной из дорожек встретили целую группу знакомых, тоже поздоровались с ними. Голоса у тех были почему-то тревожными, и даже такого вот обычного разговора – чёткого, ясного, – не было. Говорила одна – лет на десять старше Людмилы, – женщина, тоже с ребёнком, она говорила – таким осевшим голосом, и тихо, ее слушали – и не слушали, не реагировали.
– Мой муж, – (ее муж был военным), – сказал, что все боятся войны, что Гитлер на нас нападёт.
– Да когда нападёт-то?
– Завтра.
Людмила – поскольку она слышит это в первый раз, – улыбается:
– Да ты что, газет не читаешь? – она говорит это шутя, но никто не улыбается в ответ. Да, в Европе идёт война. Людмила была в своей каждодневной борьбе за существование, и что ей до всего этого? Для неё эти новости о Гитлере и о Германии – так, интересный сюжет.  И потом – она – от скуки, немного читая газеты, знает, что между Германией и СССР подписан пакт о ненападении.. товарищ Молотов часто говорил о нем, и все время подчёркивал, что слухи о якобы скором нападении Германии на СССР – это провокация врагов, цель которой – повредить этому пакту, повредить нашим отношениям с Германией. 
И вдруг она понимает, что то, что говорит эта женщина, – правда, а газетам, – впрочем, как и всегда, – доверия нету. Она вспомнила, что уже 18 июня, несколько дней назад, из отпусков были возвращены все офицеры их, приграничного района, каким-то чутьём (которое, опять-таки, «упирается» в Бога) она понимает, что – слова женщины не слух, не сплетни. 
И ведь все понимали, что сегодня будет самая короткая ночь в году, и если нападать, – то в это время.
Людмила, ведя дочь с собой, отошла от группы знакомых и – даже, – от растерянности, - села на траву. Вера удивилась, потому что вообще-то это было запрещено, хотя многие так делали, а мать никогда. 
– Что-то случилось, мама?
– Да нет, ничего, поиграй пока. 
Неужели? Вот по этому небу – завтра будут лететь «их» самолёты? Небо казалось Людмиле родным, своим, безопасным. Что может быть в небе? Ну, наши самолёты, ещё – огромные дирижабли. Неужели – это небо станет чужим? «Ополчится» на них? Вот – на неё и Веру? Она вспоминала кадры кинохроники, показывавшие, как Гитлер завоёвывал Францию, Бельгию, скандинавские страны, как его самолёты бомбили Лондон. Все это ведь просто фильмы? Не может к ним этот фильм «прийти», не может быть, – чтобы наши  там с ним не договорились?   
Или все это – бред? Слух, а у неё, – как у женщины, – сильное воображение?
Ее голова больше не могла об этом думать. Как и о том, что вот она, – вертясь как белка, – не уследила за этим, не спасла дочь и себя для дочери.   
Она прижала Веру к себе, худенькая, тельце-то, тельце-то – кости сплошные, надо снова добыть ей где-нибудь мясо. Она держала ее в своих руках, и они обе все больше опускались корпусами, и головами, своим «уровнем глаз» – до земли, до травы. Трава, вот к ней ты приходишь сюда, в парк, и приводишь свою Веру. Трава это что-то стабильное, листья стоят ровными рядами, чуть-чуть двигаются под ветром, словно кланяются кому-то, им, людям, или ему, Богу. Хотя июнь, – но трава уже немного пожелтевшая от солнца, словно – стёрлась от его слишком пристальной любви. Мы ходим по траве, это так просто. Зимой она исчезает, а весной появляется снова. Трава похожа на «расчёску», ровная, ласкает твой взгляд на неё. Она просто есть, как и ты просто есть в этом мире. 
А там, – под уровнем земли, – всегда невидимая, – корневая система. Никто корни не видит, а ведь это они «порождают» ваши листья там, наверху, которыми вы так любуетесь.
Здесь – среди этих корней, – хорошо, тихо, прохладно. Словно ты в какой-то комнате – а там, на поверхности, выход из неё, дверь. Здесь ползают червяки, по каким-то своим делам, все живёт своей жизнью. 
…
Через несколько часов – вся трава там, наверху, – вдруг почему-то стала чёрной и умерла. Все наполнилось дымом, так что некоторые корни даже умерли от него, задохнулись. Корни – не понимают, почему это произошло. Что там у них, – землетрясение? Или – коварное солнце так близко подошло? Но кем бы ни был враг, – он не знает, что корни – снова дадут траву, что трава все равно будет расти. 






22 апреля 2022 года,
Петербург









Пасхальное
(размышление)

Христос – за все живое и против всего мёртвого, в этом смысл Пасхи.
Религия «хоронит» его второй раз, в ней он «умирает» и не воскресает. «Умирает» – в бесконечных словах о нем, тем более сегодня уже многим не понятных.
Христос – за весну.
Христос – за тебя.



23 апреля 2022 года,
Петербург



















Номер газеты «Правда» от 28 марта 1956 года
(зарисовка)

Десятиклассник Юра спешил в школу. В целом, по времени он успевал, но перед уроками часто бывали какие-то дела – он хотел пообщаться с друзьями, «списать» математику. Москва, Арбат. Юра любил этот город, эти улочки. Зима пока не ушла, и особенно сейчас, утром,  было еще совсем прохладно, так что он кутался в свою крутку, досадуя, что ему нужно носить шапку. 
Юра смотрел на идущих по улицам, от метро, людей. В фильмах показывали, что все советские люди, – и особенно москвичи, – выгладят «с иголочки», элегантно, на них «наша» одежда, – но она качественная, и хорошо смотрится, такой вот  наш советский социалистический мир – альтернатива капитализму, и все у нас получается, но – без «буржуев». На самом деле, люди – даже здесь, на одной из центральных улиц Москвы, – выглядели зачастую нелепо, все они были сонными, многие непричёсанными, немытыми, одежда, – если она советская, то была какой-то бесцветной, а вот обладатели западных «брендов» – в виде курток, брюк, пальто – все обращали на себя внимание, это был негласный «код». И даже он, Юра, – пусть и был типичным советским человеком и комсомольцем, – все равно это внутри себя признавал. У него, кстати, не было этих «вожделенных брендов», – в сущности, его семья могла это позволить, но он сам не думал об этом. И даже свою школьную форму серого цвета, – он носил без особого шика, «подачи», что делали многие в его классе. 
Хмурое утро. Оно хмурое ещё и потому, что три года назад, когда стоял такой же холодный март, умер Сталин. И все об этом помнили. Сталин… Кем он был  для него, подростка Юры? Парадокс был в том, что отец Юры, – работавший инженером на одном заводе («технический интеллигент»), относился к вождю сдержанно. Почему, он не отвечал на этот вопрос. А Юра – да и большая часть «советской молодёжи», – был «фанатом». Сталин, – везде были его портреты и памятники. И хотя,  «внешне говоря», Сталин был уже очень старым человеком, лицо у него было рябое, что, всё-таки, проскальзывало на некоторых фото, у него был грузинский акцент, но, несмотря на эти «ослабляющие моменты», – Сталин все равно воспринимался ими как родной человек. Он  смотрит на тебя с портретов, из Кремля. Сталин знает, куда вести страну, как строить социализм, и всеми подразумевалось, что он ещё и не умрёт. Хотя никто так это не высказывал, но это имелось ввиду. Уж если Сталин победил своих врагов и врагов социализма в партии, Троцкого и «троцкистов», победил кулаков и буржуазию, победил самого Гитлера, то и смерть он тоже должен победить.
И вот, 5 марта 53-го года он умирает. Отец Юры – расстроился, сходил со всеми на похороны, но затем спокойно  пошёл на работу. Юра же, – как и многие советские люди, – не просто расстроился, а «выпал». Он не понимал,  как так можно, почему Сталин не победил своего последнего врага. И все они, – толпы людей, хоронившие Сталина, – слушая и произнося речи, плача (а бабы – воя), все они, на самом деле, вопрошали одно и то  же: почему Сталин, этот «кремнёвый большевик», не победил?  Причём многие люди в той роковой толпе на похоронах погибли, – в давке. Но это ведь, конечно, «не важно»:  чего стоит жизнь обычного человека, по сравнению с «его» жизнью? Никто ведь не будет по ним устраивать такие похороны, да? Это так, – «сопутствующее жертвоприношение».
Тело Сталина поместили в Мавзолей рядом с Лениным, но – вся страна как бы «зависла» в этом недоумении по поводу поражения от смерти,  и «зависала» ещё долго, все эти три года после его смерти. Как они прошли? Юра жил, погруженный в свою жизнь взрослеющего человека, – и, все-таки, он заметил, что после «его» смерти – страна чувствовала горе и пустоту, хотя в этой пустоте была и свобода, и все – бессознательно ее ощущали.  В последние годы жизни Сталина в газетах много писали о «вредителях», о «космополитах», о «врачах-убийцах». Как только он умер, – все это прекратилось, кстати, Юра обратил на это внимание. В июне 53-го года был расстрелян Берия, что тоже очень многое изменило.   
Ладно, надо было идти уже в школу. Как бы то ни было, всем было грустно вспоминать тот март 53-го года. Чтобы немного утешиться, Юра встаёт в огромную очередь перед ларьком, там все получают газеты, словно это какой-то  «автомат». С другой стороны, – это ведь тоже показатель «современной цивилизации», у них там, на Западе, – люди читают газеты за завтраком, вот – и у нас тоже, но свои, советские. Забавно, что ведь во всех советских газетах сообщали дно и то же. Итак, – это был номер «Правды» за сегодняшнее число. «Правда», – главная газета Союза, главная газета Советской власти, в ней в октябре 1917-го года печатались указы и статьи Ленина. 
Газета – была важнейшим органом информации в то время, в середине XX века. 
Юра щупает газетные листки, ощущает запах типографской краски, как приятно и знакомо, вот – мы цивилизация, у нас все есть, и я – тоже к этому приобщён. Слова… Что они значат для людей? Есть слова,  которые ничего не значат, в которых исчезающе мало смысла от их повторения, но есть слова, которые в определённой обстановке, – могут «взорвать», остановить, развернуть в другую сторону.
И вот Юра даже не читает, а просматривает статью, посвящённую памяти Сталина, – казалось бы, рядовую. Сначала в ней пишется обычное, что ровно три года назад мы потеряли великого вождя, продолжателя дела Ленина, и вдруг, уже через два абзаца, – в его мозг «цепляется» следующее:
«Культ личности и сложившаяся под его влиянием в последний период жизни и деятельности И.В. Сталина практика руководства, нанесли большой ущерб… … В этих условиях многие искренние активисты КПСС, оппонировавшие в различных вопросах против Сталина, стали жертвами его гнёта. Позднее этот гнёт уже механически и слепо стал применятся все чаще и чаще против коммунистов и рядовых советских граждан, казавшихся подозрительными». 
Стоп. Что? «Я не понимаю». Юра, – идя с газетой в руках и читая ее, – хорошо, что снега в этот день не было, – остановился прямо на улице, и он заметил, – что и другие такие же, как он, читающие этот номер, – вставали. «Я не понимаю… Слова… слова… Что это за слова? Откуда они?» И он все перечитывал и перечитывал, так что даже – забыл о времени. Слова… Это вообще – главный печатный орган партии и страны, – или какой-нибудь западный «буржуазный» орган? Слова… В его душе вдруг сразу «заиграли» тысячи мыслей, образов, воспоминаний, словно активизировалась особая линия, все, что он пережил, думал, – но словно задвигал на второй план, вдруг высветилось по-другому. Отец… Почему его отец никогда не был «фанатом» Сталина? И ведь, по сути, – для Юры Сталин заместил отца в каком-то смысле. Потом – мозг «выдал» воспоминания о том, как многие его знакомые или товарищи по школе – были объявлены «врагами народа», или – их родители и они отказывались от них. Тогда он не придавал этому значения, он считал, – что все правильно, что все так и должно быть, и жил дальше, «суть» к этому не сводилась, а вот сейчас выяснилось, – что в этом и была суть. Он вспоминал их мрачные тяжёлые лица, но он – смотрел сквозь них, и вот сейчас они снова как бы глядели на него из прошлого. А как они – это пережили? И ведь многие и сами оказались арестованы и помещены в тюремные детдома, но они сгинули, и он их не вспоминал. Учителя призывали всех жить по «совести коммуниста», и вот – они все жили по этой совести. Эту мозаику дополняло и многое другое. Разоблачения – в последние годы жизни Сталина – «космополитов» и «врачей-убийц…» Хотя ведь все понимали, что это смешно, и Юра в глубине души – понимал. Ещё – разоблачение «низкопоклонства перед Западом».  Да о чем вообще речь, если Запад и правда сделал много важного, уж если на то пошло – Маркс и Энгельс, они что, были русскими? Всем также было ясно, что когда Сталин в последние годы был совсем уже стар, то он говорил тяжело, и правил с трудом, или не правил? Сидел там на своей даче в Кунцево, или – реже – в Кремле. Ну что разве не мог Юра сам об этом подумать за эти три года после «его» смерти, тем более что он взрослел и понимал уже многое? Почему ему нужна статья в «Правде»? И ещё – вопрос дальше, страшнее, – а если бы не было этой статьи, он бы не «прозрел»? (И – совсем в «подкорке», не на поверхности сознания, – так чем тогда отличается этот номер «Правды» от номеров,  которые выпускались при Сталине? Свобода, свобода от Сталина, но – ее «спустили» сверху.) Юра – дошёл до школы, и просто остановился  недалеко от ее входа, он достал из кармана папиросу (признак взрослого мужчины) – и закурил. Кстати, эти папиросы – тоже курил Сталин. Из глаз Юры текли слезы, и он их не скрывал, хотя обычно он следил за своим внешним видом, чтобы не подумали, что он «сентиментален».
А что эти слова в газете «Правда» – вызовут по всей стране? И по всему миру,  в том числе и в его социалистической части, а она была большой? Все это оставалось неизвестным.
Зайдя в школу, он даже не извинился на вахте за опоздание, впрочем, он видел, что сегодня многие опаздывают на работу и на занятия, из-за этой статьи в «Правде». Да, мигом все поменялось. Лица гардеробщиц, учителей, школьников – были другими, растерянными, у кого-то мрачными, у кого-то – радостными. Портреты Сталина – висели на стенах, но все вдруг поняли, – что вся страна уже давно превратились в морг Сталина. Парадокс – она была им уже при его жизни, и вот три года после его смерти тоже. Теперь все стало другим, в душе Юры и во внешней реальности.
Наконец, он дошёл до своего класса. Это был урок математики. Вот они – тридцать с лишним человек в серой школьной форме. Здесь его друзья, есть пару человек, с которыми он конфликтовал, но сейчас это забыто. Все, – видимо, –  уже в курсе, прочли, Юра видит, – что на столе учителя математики – номер «Правды», лежит – «бумажный взрыватель». Учитель был пятидесятилетним уверенным в себе человеком – раньше, до этого дня. 
– Извините, Пал Алексеич, за опоздание.
– Да, конечно.
Учитель не отчитывает его, мог бы, но ему не до этого. Юра садится. Он понимает, что учитель не может вести урок, ничего на доске не написано. Павел Алексеевич – напряжённо смотрит куда-то в одну точку, все молчат, в классе полная тишина. Затем он, наконец, говорит:
– У нас с вами математика, а не история. Но я не могу не сказать, что это,  – все понимают,  что он имеет в виду, – это – он берет в руки газету, словно не веря своим глазам, проверяя, – это конец. Вот сегодня – 28 марта 1956 года, – запомните это, – начало конца. Сталин был,  Сталин был, Сталин был,  – но он не может закончить.
Его было очень жалко. Да, такого раньше не было. Учитель – это определённая дистанция, уважение, а тут – человека словно вывернуло наизнанку. Наконец, он взял себя в руки и вернулся к математике. Он просто вызывал учеников к доске и давал им задания, ставил оценки в журнал.
У всех у них было чувство наступившего Хаоса, весь сложившийся прежний порядок – рухнул, вот так вот – от одного этой статьи в «Правде», от нескольких абзацев. С другой стороны, он рухнул на самом деле – три года назад после смерти Сталина, но статья – давала это осознать. Жизнь остановилась, и должна была пойти дальше, но в это иногда не верилось. Да куда она пойдёт? Без «него», пусть даже и мёртвого? Кто будет ее определять – мы, что ли? Кто будет источником нового порядка? Конечно, – партия и правительство, товарищи Хрущёв, Булганин, но теперь уже все понимали, – что так, как было раньше, при Сталине, – не будет. Что источник силы – власти, «выстраивания порядка» – теперь не там, – в Кремле, – он теперь «рассеян»…  Да и кто знает, может, прав наш учитель Павел Алексеевич, – и вообще все рухнет. Но они, все-таки,  верили, что этот порядок будет социалистическим, но не сталинским,  а ленинским, ленинским – и нашим.  Неужели? Неужели – вот эта умирающая за окном зима с ее грязным снегом, – она проходит?
Ото всех этих мыслей и чувств Юра не мог быть спокойным на уроках, да и  многие так же, как он. Нашёлся, правда, один «спокойный» среди одноклассников, – Иван. Он сказал (конечно, когда их не слышали взрослые):
– Да бросьте вы. Просто после его смерти  наследники борются за власть, дерутся. И вот, – в этой борьбе, – выходят такие статьи.
Юра не соглашался, качал головой, хотя, наверное, в чем-то Иван был прав. Но все к этому не сводилось. Не тронь нашу свободу, Иван – наш хаос, который родит новый порядок. 
Весна, капель, «солнце» за окном, и статья в «Правде» и ощущение хаоса – все вместе буквально делали Юру ненормальным. Как трудно было сидеть на уроках. Когда он, наконец, вышел на улицу, то закричал, просто так: «аааа…». И вместе с ним – многие одноклассники. Такое раньше тоже не могло происходить в стране-морге Сталина. Юра был даже не весёлым, а просто безумным, «поехавшим по фазе». Он хотел, – идя по дороге из школы домой, – взять всех птиц, которые так громко пели – и обнять, поцеловать их. Или –  запустить их всех на небо, или – самому стать птицей. В его глазах были слезы.
Когда он пришёл домой, – это была небольшая, но отдельная квартира, – он увидел на кухне отца, тоже пришедшего, после работы. А на столе перед ним лежал номер «Правды».  Отец… – худой, с узким лицом, в очках,  с прокуренными пальцами рук, – смотрел на Юру. Да, ты, папа, всегда хотел сказать мне это, но не мог, чтобы ничего с мной и с мамой не случилось, а я, а я…
– Прости.
Отце застеснялся, покраснел и начал готовить ужин.
Вечером, когда уже было темно, Юра вышел на улицу, –  у него была компания, с которой он иногда «хулиганил», раньше, когда он был совсем подростком, – особенно сильно. Здороваясь, пожимая друг другу руки, он понял по их глазам, что они уже тоже читали тот номер «Правды». Юра достал из кармана куртки, – как раз его.
– Зачем? – спросил его один из друзей, они ведь и так были в курсе.
Юра ничего не ответил, извлёк из другого кармана свои спички, – улыбнулся и… – и, закрывая номер газеты от небольшого ветра, поджёг ее. Газетные листы, немного отсыревшие, не сразу, но занялась. Вот он – номер «Правды», отпечатанный сегодня утром в типографии, один из миллионов экземпляров, фотографии, огромные буквы названия самой газеты, мелкие столбцы слов, – исчезали в пламени, превращаясь из белой бумаги в чёрный пепел. Затем он – уже совсем небольшим пятном – остался лежать на снегу, чёрное пятно – растопившее вокруг себя снег. 
Друзья сначала сильно удивились, не поняли, хотели спросить. А потом – засмеялись, и все вместе понеслись дальше, иногда тихо покрикивая, по темным заснувшим дворам.



23 апреля 2022 года,
Петербург















И, может быть, вспомним
(стихи в прозе)

Он заполнял один документ, где было перечисление неких фамилий, боясь, что что-нибудь не так оформит.
И подумал: а там, в том мире, я вспомню этот документ?
Этот список, этих людей?
В голове – задним фоном, – возникла песня Летова:
«Но мы проснемся на другом берегу и, может быть, вспомним»...
Вспомнит ли он?
Этот мир в его глазах, в его голове?
Этот мир с его спутанными, «огрызающимися» словами и мыслями?
Этот мир, где у него есть джинсы?
Этот мир, где у него есть пальцы?
Вспомнит ли он людей?
Мысли о людях, наверное, будут там как острова.
Люди как острова.







24 апреля 2022 года,
Петербург






Торшер (1977 год)
(зарисовка)

«Торшер»… Они его приобрели, и он, этот светильник, стоял теперь в гостиной их квартиры. Само это слово казалось приятым, приятно было произносить: «торшер», «торшер». А почему, собственно, «торшер»? Наверное, что-то французское, вот – в далёком недоступном им Париже – у людей тоже был «торшер», и какая-нибудь парижанка – в модной причёске и в модном платье – тоже включала и выключала его. Их торшер был полуметровым, с тонкой белой «ножкой» и «шапкой» – абажуром (ещё одно французское слово) темно-оранжевого цвета, так что торшер был очень похожим на мухомор. От основания шёл длинный белый провод с выключателем, и вот Дима – обычный советский человек двадцати с лишним лет, – сейчас включал и выключал его, как ребёнок. Галя – его жена, такого же возраста, – смялась: 
– Ну хватит уже! 
Дима был высоким, худым, Галя – низкой и полноватой.   
Торшер теперь будет стоять в их квартире. Для советского человека вещи имели большее значение и больший возраст, чем для «западных буржуев». Зимние и летние куртки – носились долго, и покупались редко. Что касается торшера, то он  будет светить, – для того, чтобы Дима рядом с ним читал, или чтобы Галя рядом с ним вязала. И так он и будет стоять в квартире, «навечно». Потом у них появятся дети и они – будут играть под его светом, а позднее его увезут на дачу. Вещь на даче имеет «пониженное» значение, но все равно «живёт», уже постепенно «умирая». Дача – это царство смерти вещей из городской квартиры, но все же торшер стоит на даче, уже в начале XXI века, и он будет вызывать воспоминания Гали о жизни, о своих детях и внуках, и слова о том, как хорошо в советское время делали вещи.
А пока, в этот осенний день 77-го года, он был новым, привезённым из магазина. Их  двухкомнатная квартира, в районе новостроек, и сама была чем-то новым в их жизни, – они переехали сюда год назад из коммуналки.  Отдельная квартира, чудо,  Дима, – по мере сил, ставил кладовку, приводил в нужный вид кухню и ванную.  И вот, к этому большому чуду,  добавился ещё один «элемент», – торшер. Советские люди относились к потреблению не как к чему-то текущему, повседневному, а как к чему-то магическому, религиозному. Западные люди, которых они видели иногда в западных же фильмах, – потребляли легко, иногда избыточно, вещи  у них появлялись и исчезали, иногда разрушались и часто выбрасывались на помойку, их отношения с вещами были как с любовницами, а советские – «вступали» с каждой вещью в «длительный брак». Здесь можно еще вспомнить, что и сами по себе браки между мужчиной и женщиной были в СССР стабильнее, чем на Западе. Советская система была тяжеловесной, но – она была колосом на глиняных ногах.
– Слушай, холодно, – поёжилась плечами Галя.
Да, потому что за окном был ноябрь, батареи – были уже давно включены, но в окна немного дуло, пусть они и были «заделаны» (приятно было это делать в почти новой квартире). 
– Ну, Дима,  что там по телеку?
Телевизор тоже стоял здесь же, в гостиной. Это ещё один важный «предмет советского потребления». Однажды они узнали, что на Западе какие-то люди выбрасывают свои телевизоры, советский журналист писал на эту тему: так происходит протест против «засилья капиталистической пропаганды». Галя и Дима улыбались и крутили пальцами у виска, они что – совсем сумасшедшие? Потратить деньги, купить вещь, и потом избавиться от неё? Да ещё ведь у них там, – в отличие от нашего телевизора, – много разных каналов? Буржуи… Итак, прежде чем покупать телевизор, Галя все узнала о самых разных моделях, и вот, они купили очень хороший вариант, «Горинот-206», огромный экран, в темно-коричневой коробке, с кнопками, на которые нужно нажимать. Каналов на нем было четыре. Центральный, который все, в основном, и смотрели, их местный, ленинградский, еще были – учебный, мало кем он в их семье включался, и что-то наподобие «культуры», но три последних вещали только вечером.
– Что по телевизору? – ответил Дима с улыбкой, – а ты что не помнишь, советская гражданка, – какой недавно был праздник?
– Да какой? – Галя поморщилась, – вот ты коммунист, ты и просвети.
– Ноябрьский праздник. 
– Да блин. 
Она на какое-то время забыла о нем, а ведь везде висели плакаты. Да, праздник «Великой Октябрьской социалистической революции», еще и «круглая дата» – шестьдесят лет.  Само 7-е число  уже прошло, в тот день  были бесконечные собрания и концерты. 7-е  уже прошло, но – «волна радости» шла дальше. Дима – ухмыльнулся, и включил телевизор, но предварительно «убрал» звук. На центральном канале были новости, диктор – правильно выглядящая с правильным голосом (пусть им и не слышным) что-то вещала, показывали сюжет – снова в каком-то собрании выступает Брежнев. В 77-м он был ещё не такой старый и ветхий, как позднее. Конечно, он говорит о том, как мы, советские люди и коммунисты,  провели эти шестьдесят лет, как много мы достигли, как мы строим «развитой социализм».   
Кто для них Брежнев? В Брежневе есть что-то стабильное. Это не Ленин с его энтузиазмом, не Сталин – с его «паранойей», и не Хрущёв с его слишком откровенным «легкомыслием» и наивностью. Брежнев – если о нем думать, что, правда, редко делал Дима, потому что  Брежнев для него был просто частью жизни, «лицом в газете», «голосом в телевизоре» – Брежнев был…  безликим, анонимным, но именно такой и был нужен партии и стране. За ним стояли какие-то более мощные силы. Суслов – по идеологии, Андропов – по госбезопасности. Брежнев был неким «перекрёстком». Но главное даже не это, а другое. Верил ли Брежнев – и все они, советские граждане, – в этот «развитой социализм»? В  социализм? В социализм верил Ленин, в социализм – по-своему, по-людоедски, – верил Сталин, в крови возводя советскую державу, в социализм верил Хрущёв, но Брежнев и они, советские граждане при нем, – верил и уже не верил. Это была инерция. Огромная страна, почти триста миллионов человек, – а, по сути, слова «социализм», «коммунизм», – значили все меньше. И поэтому и был нужен такой, как Брежнев, слова о «развитом социализме» – это компромисс между прошлым и будущим. Если не «социализм», то что? И ведь было понятно, что заменить их могут только «слова» – от «них», от «капиталистов». Слова «свобода и демократия», слова «свободный рынок».  Но мы же с ними почти всегда были на ножах,  мы иногда с ними – на грани ядерной войны. И тысячи сюжетов по телевизору и тысячи слов в газетах  и книгах о том, что все эти западные идеи – обман, ловушка, что негры в США угнетаются, что рабочие там живут бедно. Но все эти слова и целые книги о Западе – мёртвые, они лежат в магазинах и никто их не читает, а сюжеты «Междурядной панорамы» «о плохом Западе»  все смотрят, потому что это почти единственная возможность его увидеть. 
 Запад… Что это такое? Галя совсем не думала на эту тему, Дима – иногда задумывался. Запад – огромный, и пусть Москва заставила уважать свои интересы, «застолбила» свою «зону влияния», и вот совсем недавно было подавлено «антисоветское» восстание в Чехословакии, – все равно, Запад – огромный, и он сильнее. Человек, который покупал джинсы, американскую куртку, или что-то из Франции, – воспринимался здесь как особенный, как представитель элиты (да так оно часто и было – все эти вещи были у детей советских чиновников). И дело не только в «магазинах», в «вещах».  Зачем мы отгородились от него? Буквально недавно выслали Солженицына и Бродского. Дима читал, в самиздате, некоторые их тексты. Так зачем мы отгородились, зачем этот разрыв? Если ещё в 30-е годы рядом с нами был Гитлер, и мы с ним воевали, то теперь ничего этого нет, есть Запад и мы, и  мы здесь сидим за своим занавесом. Во имя чего? Во имя «социализма»? И ладно они, Дима с Галей, они,  в конечном итоге, были простыми советскими гражданами, работали на одном крупном предприятии (и проработают там всю жизнь), но вот такие, как Бродский или Солженицын, или – вообще все учёные, поэты, писатели, – они же особенно чувствительные, они – «тонкой настройки». Что такое слово? Что такое мысль? Для Суслова, заведующего по идеологии, для Брежнева, который все, что Суслов придумал, произносит, – вес слова и мысли небольшой, неглубокий, но поэты и писатели все это понимают, и они задыхаются в этих неглубоких словах, которые их заставляют произносить.
Да, наши предки в 17 –м году были искренними, они верили в «социализм», – и они очень многое построили во имя этого слова, и мы дальше строим, и пользуемся этим. Но сейчас это слово перестало нас выражать. Слово «социализм» за свою историю, у сменившихся советских поколений, «провернулось» репрессиями, «провернулось» – его самым разным пониманием. Хрущёв уже постановил в программе партии, что в 80-м году – будет вторая и последняя стадия «социализма» – «коммунизм», а потом Хрущёва «отстранили» – и «накачали» бедный «социализм» новым текущим смыслом, – так и родился «развитой социализм». И он, Дима, как член партии,  должен знать определение этого понятия. Государство как бы говорило: живи как обычный человек, не задумывайся о Смысле Всего, не «вдавайся», – потому что за Смысл Всего отвечаем мы, это «развитой социализм», эти слова и нужно повторять на собраниях, даже без большой веры. А так, живи свой жизнью – работай, покупай вещи, смотри наши советские фильмы. И ведь если подумать, самые популярные наши фильмы – Гайдая, Рязанова, – их комедии, мелодрамы, – ничего о «социализме» не говорят. В фильме «Ирония судьбы или с лёгким паром» герои даже не произносят слово «социализм», это – обычные москвичи и ленинградцы, жители большого города, с квартирой, с машиной, вот и все.  «Социализм» – запретная тема, ты должен говорить о нем на собрании, но в рамах, а так – живи себе и живи, никто как, при Сталине, тебя не посадит, если совсем не вышел из границ.      
Однако за всем этим скрывается огромный страх, что придут новые слова –  «западные», «буржуйские» слова – о «свободе». «Свобода», невозможная свобода. Неужели у них там, – ты не обязан вступать в партию? Неужели у них там – много партий? У них там – руководители быстро сменяются, даже самые заслуженные? Получалось, что у нас некие отголоски, тени их западного существования. Есть партия, но она превратилась в секту, есть выборы, но мы на них не выбираем, есть наука, – но, например, при Сталине учёные часто сидели и работали в тюрьме, есть потребление, но оно «чахоточное», не нацелено на самих потребителей. Иногда возникало ощущение, что СССР – странная пародия на Запад, как вот этот торшер – пародия на их настоящий торшер.
«Свобода», Запад. Великий соблазн, но ведь человек и состоит из соблазнов. Однако СССР – это огромная страна, и одно дело мы здесь, в Ленинграде, а другое – Узбекистан, или Таджикистан, для них все эти влияния совсем далёкие, хотя и у них они есть. Огромная инерция лжи о социализме во многом связана с громадностью СССР и всего соцлагеря. Ясно, что когда это все начнёт рушиться, – из-за соблазна свободы, – то многим будет тяжело, особенно поначалу.
Все эти подспудные мысли «шли» в голове Димы в этот ноябрьский вечер. 
Да, прохладно, и вообще – они не были большими «фанатами» 7 ноября, ух, холод, осень, почти зима, и эти слишком официальные демонстрации, и «лидеры страны» на трибунах Мавзолея. Но вот 1-е мая и 9-е мая, конечно, любили… В этом первомайском скоплении людей, – когда уже совсем пришла весна – было что-то религиозное, и ведь и правда – древние язычники отмечали приход Нового года весной,  да и в православии Пасха – тоже всегда весенний праздник. (Вот, кстати, – религия, пусть Дима и Галя и «не особо верующие», но зачем все это запрещать?) Эх, Первомай – до тебя ещё далеко, когда ты, наконец, придёшь,  – после демонстрации снова будем допоздна сидеть у друзей в гостях и «пить»…
Дима потушил в пепельнице сигарету. Чтобы как-то развлечься, – включил бабинный магнитофон, это тоже – «предмет советского потребления». Из колонки донёсся голос Высоцкого:
Протопи ты мне баньку по белому
Я от белого цвета отвык
Угорю я, и мне угорелому
Пар горячий развяжет язык
Дима,  конечно, часто слушал Высоцкого, и ещё Окуджаву. Вот Высоцкий – разве не о той же свободе он поёт? Пусть даже и не осознавая это, не проговаривая? И ещё ведь неизвестно, чем и когда он кончит. 
За окном стемнело. «Большой свет» в гостиной был потушен и остался гореть только торшер, и еще телевизор с выключенным звуком, показывали концерт – снова в честь годовщины революции. Пели Магомаев, Лещенко, сейчас их совсем не хотелось слушать. 
Галя ушла в спальню.  Диме было тоскливо сидеть – с поддувающим от окна ноябрьским ветром. Высоцкого он уже «выключил» и краем глаза смотрел газеты – все снова  о юбилее, о речи Брежнева. Раздался голос жены из спальни:
– Ну что, ты идёшь?
– Ага, иду.
– Торшер выключи.
Торшер… Вот, у них дома появилось ещё что-то новое, – что нужно выключать. Дима – дёрнул за ниточку-проводок, такая – забавная, новенькая, крохотная (потом она перестанет быть забавной – сотрётся, примелькается, с годами и вовсе оторвётся).  Щёлк – и свет погас.
…
Через год у них родится сын.





27 апреля 2022 года,
Петербург





















Горбачёв «в телевизоре» (1991 год)
(зарисовка; продолжение зарисовки «Торшер», но ее можно читать и как самостоятельную) 

Это была обычная советская семья, проживавшая в Ленинграде. Обоим – мужу и жене – было лет по сорок. Оба работали – уже очень давно – на одном крупном техническом предприятии. Муж, Дмитрий Иванович, – худой, высокий, постоянно курил и нередко выпивал. Жена – Галина Сергеевна – была полной, низкого роста, любила «строить» мужа, так складывался «микроклимат» в их семье. С другой стороны, семья была счастливой. Квартира, полученная в далёких 70-х, уже становилась ветхой, и они провели в ней недавно ремонт. И еще, раньше в ней была гостиная и спальня, но в последние тринадцать  лет «назначение» изменилось – и это была уже комната для родителей и «детская». Сын Саша тоже был обычным советским ленинградским подростком? Да, если «ткнуть» пальцем в любой крупный советский город – в какого-нибудь подростка, то такой, – со своими особенностями, – и выйдет. Высокий, с красивым прямым лицом, с постоянно растущей копной черных волос, которую нужно было постригать (так что мать, Галина Сергеевна, – «загоняла» его в парикмахерскую). Чем он жил в то время? Восьмой класс… Он жил, кроме прочего, тем, что был влюблён в одноклассницу Наташу, с длинным черными волосами, и писал ей стихи по ночам, они как-то сами внутри рождались, он даже иногда был этим недоволен – ну вот, опять чего-то там «лезет». Правда, стихи он так и не показал ей, не «признался», хотя она, видимо, догадывалась в том, что он к ней «неравнодушен». Ещё он много читал со своими друзьями по классу – Дюма (книги были отцовскими, тот вообще приучил сына своим примером). Конечно, Дюма все читали из-за- советского фильма про мушкетёров, который был «засмотрен» до дыр, и даже записан на магнитофон. Ещё у него была компания «хулиганов», с которой они «лазили» по дворам. Что ещё? Сам магнитофон, это тоже была важная часть жизни. До этого у него был «бабинник», и вот, – прогресс, – у всех и у него тоже  появляется кассетный, «легенда 404» – он был чёрного цвета, размером с книгу. Кассеты нужно было иногда перематывать с помощью авторучки (о да, сейчас, когда любой трек можно найти и послушать в одно касание в компьютере или в телефоне, невозможно такое вспоминать). И вот этот магнитофон стоял на его столе, заваленном учебниками, тетрадями. Здесь же, в своей комнате, он иногда – тайком от родителей – курил в форточку (это тоже было от отца). И слушал магнитофон. Года с 89-го он слушал,  чаще всего, «Кино». Кем был для него Цой? В то время по телевизору показывали мало музыкальных клипов, и «Кино» в том числе, так что основное ощущение от этой группы было «звуковым». Но  у него была и «картинка»: вырезки из журналов, которые не то чтобы «висели» на стене,  а так, лежали на полке. Цой был «крутым»: корейского вида, похожий на «Брюса Ли», с жёстким или спокойным голосом. Музыка сильная, ориентированная на «новую волну», «врезалась» в сознание строчками: «Мы хотели пить, – не было воды / Мы хотели света, – не было звезды / Мы выходили  под дождь, и пили воду из луж».
Так он жил, входя, вступая в этот мир…
А мир, – между тем, – рушился. Саша не очень это все понимал, но чувствовал нарастающий хаос. По сути, он слушал отца и, наверное, был с ним согласен, при том, что он в отношении к происходящему в «политике»  был наблюдателем и для него было важнее в то время: увидит ли он завтра свою Наташу, или поставит ли ему «химик» «тройку» и не будет ли мучать его дальше. 
Да, он слушал отца. Дмитрий Иванович тоже был типичным, в данном случае, -  представителем советской «технической интеллигенции», особенно в таких крупных городах, как Ленинград. Что для него были Горбачёв и «перестройка»?  А ведь он в сознательном возрасте застал только одного правителя – Брежнева. Тот правил долго. Говорил по бумажке одни и те же слова о «развитом социализме», «написал» книгу «Малая земля», которую все они, коммунисты, – а Дмитрий Иванович был членом партии, – должны были «читать и изучать». Иногда он думал: значит, моя молодость и зрелость приходятся на его правление, вечный повтор одних и тех слов, вечный образ на плакатах, в газетах, в «телевизоре». Это было обидно. С другой стороны, Дмитрий Иванович все равно был частью этой системы: за это время они с женой купили машину, небольшой участок земли под дачу. После смерти Брежнева пришли еще два «старика», – Черненко и Андропов, и быстро умерли. Дмитрий Иванович мрачно думал про себя: наша система может порождать только смерть. А потом появляется он, Горбачёв.  Поначалу – весь 85- й год и даже немного дальше – он много говорит о «демократизации», «перестройке», о «новом мышлении». Но это не впечатляло, могло показаться, что это просто слова. Хотя хорошо, что Горбачёв был относительно молод, и еще  – легко и часто общался с народом. Почему Дмитрий Иванович сначала ему не доверял? Сколько правил Брежнев со своими словами – о нуждах людей и «социализме», которые были оторваны от реальности, они там – в Кремле, а мы здесь, и нам нужно не только чтобы в магазинах были продукты, да, они были, пусть и не так много, но ещё и свобода. Горбачёв – говоря о «демократизации» вроде на нее  и намекал. Наверное, многие в Политбюро еще этому сопротивлялись.
Но вот уже с 87-го года что-то очень сильно, и необратимо, меняется. Диссидента Сахарова вернули из ссылки. Телевизор – и газеты, которые раньше могли только повторять одно и то же, до «убоя мозга» читателей и зрителей, вдруг начали говорить – о Сталине, о массовых репрессиях, и даже называя это все «преступлениями партии большевиков». Главными «событиями» для Дмитрии Ивановича, – как и для многих рядовых советских людей, – были слова, образы. Раньше, при Брежневе, они были мёртвыми, повторяющимся, и «через них» нельзя было «пробиться» друг к другу, общаться и понимать друг друга, как пел Цой, которого слушал его сын Саша: «мы ждали завтрашний день, каждый день ждали завтрашний день». И вот – «прорвало», выходили книги, которые раньше были запрещены: «Котлован» Платонова, «Мастер и Маргарита» Булгакова, «Дети Арбата» Рыбакова (особенно ее полюбил читать Дмитрий Иванович). А затем эти слова и образы, которые и сами по себе были значимы, еще и выразились во внешней политике,  в полной «разрядке», в «сдаче» своих позиций  Западу по всему миру, но это было и правильно.
В том же «переломном» 89-м году проходят выборы на Съезд народных депутатов. Они впервые были во многом свободными и в них очень часто коммунисты проигрывали. Если раньше по Центральному каналу показывали партию и слова генсека, то теперь – их критику, самые разные точки зрения, правда вышла наружу, и это было похоже – на крушение старых богов, на «святотатство» (и разве может страна, которая верила в этих богов, пережить такое крушение?) Горбачёв спорил с консерваторами в партии, но и с более радикальными сторонниками реформ в лице Сахарова и Ельцина.
Дмитрий Иванович, вернувшись с работы, и смотря по телевизору очередную речь Горбачёва о том, что он верит в «ленинский социализм», верит, что «демократизация» принесёт свои плоды, смотря на его привычный образ, на его лысину, на его знаменитое родимое пятно, думал,  – что у него в голове? Кстати, насчёт родимого пятна, – тогда были газетки, где говорилось, что это печать антихриста и вот антихрист разваливает СССР,   ещё о нем писали, – что он  принят в «масоны». Между прочим,  ещё один момент его реформ: полное снятие гонений на церковь  и помощь в возвращении храмов. Так что Галина Сергеевна могла теперь спокойно ходить в свою Александро-Невскую  лавру, и Дмитрий Иванович, – пусть он и был «коммунист», но верил в Бога, – составлял ей компанию. 
Итак, что у Горбачёва в голове? Дмитрий Иванович даже выключил звук телевизора, чтобы временно не слушать генсека. Он поел и сделал себе кофе, сразу закурив, там,  – из соседней комнаты сына Саши, доносится довольно громко включённый магнитофон, Дмитрий Иванович – привычными движениями курит, пьёт кофе и открывает форточку. На улице весна 89 года…
Забавно, что Дмитрий Иванович даже не очень любил манеру генсека говорить: с украинским «оканием», и часто с обтекаемыми фразами, неспособностью ответить чётко на поставленный вопрос.  Да, Горбачёв – «функционер»,  в его сознании это заложено, но в его душе, – помимо вот этой «мёртвой зоны», – есть что-то наивное. Горбачёв верит в человека. Но он выражает это еще старым «канцелярским языком»: «новое мышление», «гуманизм». Да о «гуманизме» все, и Сталин тоже говорил, например. Горбачёв как бы ставит эксперимент: он хочет сделать так, чтобы советская система  приняла эту веру в человека, и он как бы и сам до конца не знает, сохранится она или нет, выживет она или нет. И всем понятно, что, если нужно будет выбирать между «человеком» и «системой», – то он ее разрушит. В Горбачёве есть что-то радикальное, русское, может  быть, никто так  в наше время, – и на Западе тоже из руководителей, – не верит в человека.    
Горбачёв говорит и о «социализме». Идею Хрущёва о том, что Сталин извратил «ленинские нормы социализма» Горбачёв довёл до предела, и Сталин был «отвергнут». И снова – эксперимент, без образа Сталина будет ли жить советская система?
О «социализме» говорили все руководители партии. Слова о «социализме» Ленина в его романтические революционные времена это одно, а слова Сталина с его людоедством это другое. Хрущёва с его попыткой «десталинизации» –  третье. Мёртвые слова о «социализме» Брежнева, – к которым до Горбачёва все и привыкли – это четвёртое. Горбачёв говорит о «социализме», но это тоже эксперимент. Да осталось ли от этого слова, от всего того, что с ним здесь, в СССР, сделали, - при Сталине и при Брежневе, – осталось ли от этого слова ещё что-то? Или – оно уже настолько «прокачено» в истории, что оно ничего уже не значит, только для консерваторов в партии, которые критикуют Горбачёва, и всю «перестройку».
Горбачёв – живой, хотя в его словах и в поведении, по инерции, есть и что-то мёртвое. Вот что Дмитрий Иванович думает.
Между тем, хаос нарастал, Союз разваливался.  Попытки в том же 89-м году стран Прибалтики выйти из СССР, – хотя  они имели на это право, – привели к вводу туда советских войск и к жертвам. Горбачёв не хотел брать на себя эту ответственность, но ясно, что это было его решение. Таким образом,  Союз не мог держаться без насилия, и ведь это он, Горбачёв, – дал людям эту свободу. В этой реакции Москвы – и было что-то «мёртвое», инерционное. Республики все равно выходили из Союза. Да, Дмитрий Иванович, как и все, понимал, что это тектонические изменения, что рушится стоявшее десятилетиями, что появляются новые государства – помимо России, – Белоруссия, Украина, Казахстан, Узбекистан и другие. Дмитрий Иванович  говорил:
–  Да я ведь никогда и не был в этих республиках, ну да, нам говорили о «дружбе народов». Максимум, где мы были, – Украина, Беларусь, Прибалтика.
В конфликте Ельцина, который стал руководителем России как бы внутри распадающегося Союза и Горбачёва, –  Дмитрий Иванович поддержал Ельцина.
После «августовского путча» и его провала все ускорилось. Ельцин критиковал Горбачёва за недостаточность рыночных реформ, за нехватку продуктов в магазинах, и был прав.
От Союза оставался какой-то остов. Власть переходила к новым государствам, к России, вот так – творится что-то новое. Дмитрий Иванович все это одобрял, был довольно радикален. И, все-таки, – в глубине души не верилось,  такое было ощущение, – не верится. Ведь он родился ещё при Сталине, пусть и чуть ни в его последний год.  Было ли ему жалко? Да, это была его жизнь, его работа на предприятии (впрочем, он продолжит на нем работать), его молодость, рождение сына Саши, фильмы, – которые он смотрел, книги, которые читал, его ненависть и привычка к Брежневу. То, что они, – Ельцин и все общество, – делают сейчас, похоже на Октябрьскую революцию, это такое же разрушение, и это снова очень по-русски. Да, но ведь по-русски и создавать сначала что-то живое, которое потом умирает, – и вот, его нужно «зачищать». А вы что хотите, чтобы все снова вернулось к словам Брежнева о «социализме»?
Да, жалко – своей прошлой жизни, утраченной стабильности. И страшно – перед будущим, пусть Ельцин и его команда уверены, но – все равно, сколько таких уверенных в нашей истории  было. Страшно, – шагнуть в это будущее, «упасть» в него.  Ясно, что будет нелегко сразу переходить к «рынку и демократии», об этом все говорят, и Ельцин тоже. Но этот шаг неизбежен, будем верить в человека, как верит в него Горбачёв и как верит в него Ельцин. Сейчас, – когда столько самых разных мнений, споров, криков, – эти  слова о человеке Горбачёва и Ельцина – и правда, не только слова. 
И вот – 25 декабря 91-го года Дмитрий Иванович снова на кухне перед телевизором, опять пришёл с работы (да, история меняется, а циклы повседневной жизни – нет). Декабрь в этом году – не очень холодный. Новости Центрального канала, – а вообще каналов стало много, и они были разными, – сообщили срочную новость: Горбачёв уходит в отставку. Конечно, Ельцин, Кравчук и другие уже подписали документ о конце СССР и создании Содружества. 
Сейчас покажут сюжет об отставке. Дмитрий Иванович криком зовёт на кухню жену и сына.  Галина Сергеевна, устроившись за столом рядом с мужем, – смотрит и охает, она понимает, что конец СССР неизбежен, но боится. Политику она не любит, не любит и Горбачёва, и Ельцина. Саша – поскольку кухня не очень большая, не хочет садится, а стоит у шкафа и плиты. «Ну зачем вы меня позвали?» – ворчит он, –  я там  только начал делать уроки…»  На самом деле, смотря в тетради, он снова слушал «своего» Цоя, который , как раз в прошлом году погиб в автокатастрофе.  Когда «рок-кумир» был жив, то и в это время он воспринимался как легенда, а теперь вот   – и умер как легенда. В голове Саши сейчас звучали строчки песни: «После красно-жёлтых дней\ Начнётся и кончится зима\  Горе ты мое от ума\ Не печалься, гляди веселей».
Ну что там папа – снова со своими новостями, со своими Горбачёвым и Ельциным? Быть взрослым – это значит смотреть что-то по «телеку» и голосовать за кого-то? Принимать чью-то  из сторон? Да пошло оно все, не хочу никого поддерживать. 
Дмитрий Иванович кричит:
– Тихо!
По новостям начинается сюжет про отставку Горбачёва. Тот сидит в своём кремлёвском кабинете. Саша – по внешнему восприятию, – не любил его: родимое пятно, речь с «оканьем», да и Ельцин тоже похож на какого-то рыбака.
Горбачёв говорит о своей отставке, о том, что он бы очень хотел сохранить Союз, но – новые государства – он намекала на Ельцина, Кравчука и Назарбаева – пошли своим путём. В его глазах и движениях –усталость. «С сегодняшнего дня я прекращаю полномочия президента СССР».
– СССР окончился, – сказал Дмитрий Иванович.
  – Ну все, папа? Ты рад? Ты доволен? – улыбнулся Саша. 
– Да.
Галина Сергеевна спросила: 
– Саша, ты есть будешь?
– Нет, я уроки делаю там, – соврал тот.
Далее показали, как с Кремля снимают красный советский флаг, и на его место – возносится новый, российский.  В глазах Дмитрия Ивановича – слезы. Саша заметив их, задержался на кухне:
– Ну, что же ты плачешь-то?
– Это была наша жизнь, с мамой. 
Та тоже плакала. 
– Ну так и что?
– Так бывает. Ленин и русский народ того времени – поверил в «социализм», и они что-то сделали, но и что-то сделали совсем не то. И это было частью нашей жизни. Горбачёв – не прав, ничего сохранить, реанимировать невозможно. Новое вино – в новые мехи, нужно – резать, рвать, если  у нас есть уважение к себе.
Саша, – наконец, – ушёл в свою комнату. Дмитрий Иванович, – делал себе кофе, курил, переключал на другие каналы – и все смотрел и смотрел сюжеты о Горбачёве. 
   




28 апреля 2022 года,
Петербург

Хаос (1917 год)   
(итоговое размышление-зарисовка по XX веку)

1917 год – был годом Хаоса. Сначала в Феврале свергли царя – и довольно легко, словно он там, сидя в своей Ставке главкома, просто устал бороться за себя, что-то почувствовав. И вот сейчас – было двоевластие Временного правительства и Советов. Правительство – и некоторая часть интеллигенции, а также «буржуазия» (не вкладывая в это слово чего-то осуждающего) – ожидали выборов и проведения Учредительного собрания, которое создало бы новый строй. Советы – существовали как бы параллельно, но они – поначалу тоже говорили об ожидании Учредительного собрания. Однако вернувшийся в апреле из эмиграции Ленин выдвинул лозунг о том, что нужно совершить ещё одну революцию – «рабоче-крестьянскую», шагнуть в «социализм», и сделать это нужно через полный переход всей власти к Советам.         
Советы. Что это было такое? Если бы мы, люди XXI в., оказались в том Хаосе 1917 года, то мы бы, наверное, разделились. Временное правительство – в нем были либералы в лице партии кадетов, или либеральные социал-демократы – в лице меньшевиков и эсеров, за ними стояла некая политическая культура, и культура диалога, выработанная ещё в дореволюционной государственной Думе. Но – министры Временного правительства «сидели» в занятом ими после революции Зимнем дворце, а там, – за окном, – митинги, демонстрации, иногда выстрелы. Сразу после Февральской революции в Петрограде были зверски убиты многие офицеры, потому что офицерство издевалось до революции над солдатами и вообще было связано с войной, от бессмысленности которой солдаты страдали. Масса… Солдаты, рабочие, просто представители нижних классов – ходившие по улицам день и ночь, пившие самогон, лузгающие  семечки, редко моющееся, ругающиеся матом, подстреливающие иногда кого-то подозрительного, иногда – ругающиеся друг с другом, тоже до смерти, до выстрелов.  Писатель И. Бунин, – застав этот Петроград 17-го года, – выразил свои «сильные впечатления» от происходящего в своей книге «Окаянные дни», после чего и ухал навсегда за границу.
Советы – и были собранием депутатов вот этой вечно бурлящей в центре города толпы, - от рабочих, беднейших крестьян, от солдат. Сейчас, читая протоколы этих заседаний, мы, люди  XXI в., – не можем до конца «включиться» в их слова, в их переживания, часто – если говорит не представитель какой-либо партии, – то есть, как правило, неграмотный человек – то он вообще выражает свои чувства, мысли очень трудно. Мы сегодня привыкли к тому, чтобы выражать себя в текстовой информации – к тому, чтобы читать и писать (книги, сообщения, посты), это значимая часть нашей жизни, нашего самосознания. А те люди в Советах жили «нетекстовой»  или «слаботекстовой» жизнью,  их поколения веками жили, – слушая слова грамотных священников и слова Библии в храме, вот что у них было связано с «текстовым словом», оно было как бы над ними, и помимо них. И поэтому парадокс: мы, современные, люди – отстоим от них всего на несколько поколений, это, грубо говоря, наши пра-пра-пра-пра деды, но – читая их выступления, или лидеров Советов, которые были вынуждены приспосабливаться к этой аудитории, мы все понимаем, но  не можем эмоционально «включиться» в это. Они говорили о земле, которая должна перейти к ним от помещиков, о том, что война должна закончиться, о «социализме», – идею которого и  представляли большевики, левые эсеры и анархисты – и мы как бы не можем «пробиться» в их слова. Они кажутся нам понятными, и, в то же время, непонятными. К чему это все? – спрашиваем мы, почему это все для них было важно?
И ещё одна причина «отчуждения», помимо слабой грамотности Советов, – нам кажется, что все это связано с СССР, и это тоже вызывает «аллергию». Хотя мы говорим о 1917 годе, Октябрьская революция еще не пришла, он ею завершится, но вот – все их слова как бы «закладываются» в «переплёт времени», в некую страницу под названием «17-й год», и она, эта страница, хотя и не очень от нас далеко, но уже «пролистана», мы не можем понять, что это были живые люди. 
Итак, – что было делать с этой толпой? Временное правительство – «знало», что делать, хотя оно и боялось ее, ее надо в крайних проявлениях пресечь, подавить, а в целом  воспитывать, от поколения к поколению. Сидевшие в правительстве к лету 17-го г. меньшевики и эсеры – так и считали, и они были уверены, что на выборах в Учредительное собрание тоже победит эта их линия. Да, они вместе с этой толпой свергли царя, но они не подозревали, что все обернётся этим хаосом. Создать чёткую структуру демократии, рынка, свободы – и внутри нее – воспитывать эту толпу, вот был их план. Толпа кричала на улицах о «социализме» – но, хотя меньшевики и допускали его, но только в очень далёкой перспективе, всё и все должны в будущем «дорасти» до него.
Слово, идея «социализма» – вот ещё одна причина, почему мы сегодня не «включаемся» «эмоционально» в то поколение, которое жило и творило историю в 17-м году. Для нас «социализм» – это Ленин, Сталин с его репрессиями, наконец, – Брежнев с его уже мёртвой идеологией. Еще немного времени прошло от 80-х годов прошлого века, и тому поколению «социализм» набил оскомину. Если мы читаем о 17-м годе – речь Троцкого или какого-то радикального левого эсера («крестьянский социализм»), или анархиста, и мы слышим, как депутаты Советов и толпа, слушающая  их, – кричит от восторга, то мы хотим вмешаться и сказать: «да нет, не надо, не идите по этому пути, он приведёт в тупик». И в чем-то это такая наша реакция верна, но в чем-то и нет.
Мы должны понять, что для этой толпы – и для Советов, где она нашла себе «институциональное выражение», – слова о свободе, о западного типа демократии, о рынке  – значили очень мало, и эта ситуация была по всей России, во всех Советах. Об этих ценностях Советам говорило Временное правительство, но оно же, – противореча идее свободы, – настаивало на продолжении войны, как бы говоря: вы здесь по столице ходите, рушите все, митингуете, а революция уже произошла, царя свергли, мы здесь будем все контролировать, идите на фронт, у нас ответственность перед союзниками за войну против Германии.  Поэтому и возникал и увеличивался разрыв, который выразится в Октябре 17-го года.   
Вот как все сложно было с либеральными ценностями. А вот если вы скажите на заседании Совета, или уличной толпе того времени о «социализме», – то реакция будет другой, о «социализме» и говорили – большевики, левые эсеры и анархисты. По сути, это была новая религия русского человека. Но еще не показавшая себя на момент 17-го  г. как что-то кровавое. Так получилось, что  «социализм» оказался Верой вот этих неграмотных людей, которые ходили по улицам и постреливали в «подозрительных», грабили, пили самогон, курили махорку. 
Так что нам сегодня  нужно – иногда преодолевая брезгливость, «залезть» в эту «матрицу», в «сознание» этих людей, потому что именно вот это их отношение, их Вера и сотворила всю нашу историю России XX века, из неё вышло его добро и зло, из этих глаз – наивных, готовых убить за свою новую Веру, из этого шёпота, из этого крика на митингах. Не помня об этом, мы не поймём – ни диких преступлений советского периода – его невежества и подавления свободы во имя «социализма», ни его плодов – в виде поднятия социального статуса рабочих, крестьян, роста городов и промышленности, образования и медицины. Не помня об этой «матричной Вере», – толпы на Невском, Советов, мы не поймём взлётов и падений СССР.
Конечно, это было великое невежество по отношению к Марксу, потому что его философия была порождением высокой европейской философской культуры, и вот – Ленин и др. большевики – истолковал марксизм во что-то – для этой толпы. 
Для неё тема «социализма» была святой, то, что раньше поколениями было связано с православием, которое, кстати вошло в жёсткий кризис до революции, в исчерпание, – теперь перенеслось в новых условиях на «социализм». Русская церковь очень давно – играла роль развития культуры, грамотности, связи с Византией, с античностью, но все это уже пару веков как заглохло, застопорилось, и требовало изменений. И вот этот вчерашний христианин, – ставший более грамотным, хотя все равно невежда – в новых условиях «переключился» на новое, правда, оно  было связано и с новым содержанием, с современностью.
Конечно, в этом образе «социализма» у них  было очень много утопии, наивности. Простые люди – рабочие, беднейшие крестьяне, люди труда, построят свой рай, в нем все будут равны, дальнейшее развитие техники позволит вообще не работать, не будет денег, в конечном итоге, и государства. Самое главное: все то, что есть у «буржуев», – будет и у них. Однако то, что это в таком виде не реализовалось, и мы это сегодня знаем, опять-таки, мешает нам эмоционально «прочитать» людей того времени. Да, богатых совсем необязательно прогонять и уничтожать, можно и в рамках капитализма «проводить» социальную программу. И мы сегодня как бы хотим сказать им, людям из 17-го года: ну, зачем вы там погнали нас по этому ложному пути, и мы, в итоге, оказались на той же точке.
И, всё-таки, это был неизбежно. В вере этих людей была своя чистота, своя наивность, своя поэзия, так что «социализм» оказался для них новой Верой, а Ленин и Троцкий, в конечном итоге, – новыми апостолами. 
Вот с чем столкнулось Временное правительство, не понимая этого, с новой поднимающейся религией, с «сектой», чем-то похожей на русские секты раскольников, староверов, жёстких по своему характеру, но с сильным убеждением.
Если Временное правительство восприняло эту толпу как что-то «незаконное», что нужно «прогнать» через долгий труд политического воспитания, то Ленин и Троцкий – восприняли ее как – нечто живое, как тот самый русский народ, как «точку сборки». И они – дали этому низовому дикому народу то, что он ожидал в тот момент (при этом, опираясь на века своей истории), –  справедливость, равенство, духовное и материальное благополучие для них, для низов, то есть, идею социализма. Ленин дал этому «низовому народу» его словесное выражение. 
Другой вопрос, что в далёкой вековой перспективе, – многое что построив и создав, и пережив, вера в «социализм» испарилась. Однако пережито было очень много ценного: индустриализация и урбанизация, война с фашистами и победа над ними, осуждение сталинизма при Хрущёве, прозрения о «конце социализма», о его «смерти» при Горбачёве. Мы должны видеть во всем этом – формирование нового исторического субъекта. Низшие сословия рабочих и крестьян начинали свою революцию в 17-м году с наивной религиозной верой. Но их потомки – творили дальше, ошибались, заходили в тупик,  росли.   
И мы с вами – и есть наследники этого формующегося субъекта российского народа XX в., всех его насыщенных, противоречивых  десятилетий, с их провалами и победами.   
Нам иногда хочется проклясть их, этих слишком наивных людей 17-го года, сказать им, что они слепые и их вожди Ленин и Троцкий тоже были слепыми,  а иногда – хочется благословить их. 
В любом случае, мы не должны «сбрасывать» их, «уходить» в равнодушие, в «параллельность», «сводить» их до понятных и одновременно совершенно непонятых для нас строчек в учебниках. 
…
И вот, в какую-нибудь августовскую ночь 17-го года, какие-нибудь два рабочих – от военно-революционного комитета – сидят у костра, рядом с дворцом Кшесинской, на «Петроградке», потому что там – ЦК партии большевиков. Они – в одном из колец охраны, не самом главном, далёком от дворца. Костер летом разводили не потому, что холодно, а из-за темноты. Ленин,  - поскольку Временное правительство издало приказ о  его аресте – в бегах, в Разливе. У дворца – все время небольшой  шум от приходящих туда по делам людей, от подъезжающих машин. А здесь – тихо, они оба устали и хотят спать, временами сплёвывают вокруг себя и – для забавы – в костёр. С Невы дует прохладный освежающий ветер. Нева, какая она там, недалеко от них, в темноте,   «стоит» большая, широкая.
– Ну что, Петя, – говорит один другому, – построим социализму?
– Построим, Егорий, сдюжим. 
На самом деле, их охватывает сейчас то, что они не могут выразить: невозможное чувство власти над историей, ее пластичности, словно у них, – и у их вождей Ленина и Троцкого, – есть от нее магические ключи, они будут творить то, что у них в голове, вот эту «социализму».
И ещё – они смотрят на нас, своих потомков, в ожидании нашей оценки, нашего суда, нашего отношения. Сдюжили, спасибо вам, Петя и Егорий, а мы, – уже со своими «словами в голове», в чем-то опираясь на то, что вы построили, в чем-то отвергая, – пойдём дальше.    




30 апреля 2022 года,
Петербург



«Организм» в праздники
(зарисовка)

То, что «записано» в памяти тела на будний день,
– вдруг меняется.
Тысячи мускулов, нейронов в удивлении «отматывают назад».
Не нужно?
Задний ход?
Не нужно – ехать, видеть и быть видимым, говорить, делать, одним словом, быть «социальным автоматом»?
А эта команда, поступившая от мозга, верна?
Повторите команду!
Верна.
Не нужно.
Праздник похож на конец света.
Или – на смерть.
Репетиция «обратной стороны», «остановки».
И еще: праздники, как и каникулы, как и отпуск, это всегда похоже на «Портрет Дориана Грея»: работая, «суетясь», говоря,
мы не видим во что, в какую «мочалку», в какой «необитаемый остров» превращается наша душа, наш подлинный, а не показной образ, наш лик.
Страх перед ним – важная часть праздников, поэтому люди и пьют.
Не бойся своей реальной «скукоженной души». Если ты преодолеешь первый страх, ужас, обморок, если устоишь, то вот уже и примешь ее.




1 мая 2022 года,
Петербург




Видеть Небо и видеть Людей
(зарисовка-размышление)

Мы все время куда-нибудь смотрим, «визуально располагаем» объекты.
Человек – это смотрящее существо.
Особенно это касается – неба.
Проснувшись, мы смотрим на него.
Как будто боимся, что его не будет.
Каким бы человек не был, когда бы он ни жил в своей истории, во что бы он не верил, – он каждый день, проснувшись, смотрел и смотрит, и будет смотреть на небо.
На месте ли оно?
Не пропало ли?
Это наш человеческий инстинкт.
Или смотрим на то, пасмурно оно или нет.
Пасмурное небо.
Мы называем это «сегодня нет солнца», пасмурное небо кажется «закупоренным», «закрытым», недышащим. «Пасмурное небо» – это наказание, и вот его надо пережидать, иногда очень долго. Когда придёт, «вернётся» чистое небо – мы снова почувствуем себя дышащими, живыми, благодарными «кому-то». 
Кстати, у китайцев верховный бог так и назывался – просто Небо, «Шан-ди».
Что еще мы видим? Что еще для нас важно?
В целом мы существуем в некоем структурированном мире – Небо, Земля и ходящие по ней Люди, то есть, мы.
Когда-нибудь, в очень далёком будущем, этот мир из неба, земли и людей «завалится», «опрокинется», «перестанет».
Но пока мы здесь, и вот мы смотрим-существуем в нем, нам важно в нем небо, но и он весь в целом, и мы как бы проверяем его наличие.
Нам важно также, помимо общего существования этого мира, – видеть людей, без них мы его не представляем. Они ходят по земле. Они не такие по размеру, как небо, – они, то есть мы, на его фоне «букашки».
Забавно, что люди часто нас «достают» своим существованием, – например, в транспорте, – тем не менее, если однажды людей вообще не станет, то нам будет, в конечном итоге, невыносимо.
Люди нам нужны.
И снова возникает тема глаз, видения. Базовый момент, связанный с людьми, в том, что они на нас смотрят. И знают, что мы смотрим на них. Это тоже нечто исходное, как и наши глаза, смотрящие на небо.
Люди – это Сообщество Глаз. Когда мы «выходим на улицу», мы попадаем в него. Если мы давно не выходили, то мы скучаем по нему.
Видеть других людей и быть видимым другими людьми. Это один из базовых наших инстинктов.
В романе Г. Уэллса «Невидимка» у этого учёного-экспериментатора пропадал второй элемент, он видел, но не был видимым. Уэллс это не написал, но, скорее всего, это психологически тяжело для человека, он становится неадекватным, нечеловеком.
Сколько мы, видя людей, «считываем» таким образом информацию, на протяжении всей своей жизни?
Важный момент, который возникает в этой теме людей как «сообщества глаз»  – это желание «произвести впечатление», «выпендриться». Это, кстати, тоже древнейший инстинкт человека.  В Древнем Риме знатные люди «выпендривались» посредством дорогой одежды, колец, «модных колесниц».
Если ты хочешь произвести впечатление, то это очень по-человечески, и, в то же время, это слишком «по-животному». Инстинкт альфа-самца или женщины, которая с ним рядом.
Мы понимаем, что это убивает человека внутри нас, что мы, заполняя «выпендрежем» всю нашу коммуникацию с людьми, наше с ними общее видение друг друга – «закупориваем ее, остаёмся «запертыми» в одиночестве. «Выпендривающийся» человек – одинокий человек. И ещё: если бы не было людей, то не перед кем было бы «выпендриваться», перед небом и землёй? Желание «выпендриться» «паразитирует» на «сообществе глаз», на нашем взаимном видении Друг Друга, на этой нашей уникальной особенности людей. Мы таким образом как бы «святотатствуем»  по отношению к Взгляду Других.
И в то же время, если мы постараемся избежать этого соблазна, то сколько мы получим от этого Взгляда Других. Видеть Других и быть видимым Другими – это и значит быть человеком.
Сколько художники написали нам портретов за всю историю, в которых главное, – при том, что это могут быть люди, жившие еще в XV веке, – это их Взгляд на нас, выражение их глаз. За этим, – в разных стилях, в разные эпохи, – и «гонялись» все художники.
Потому что, – если уже переходить от искусства к жизни, – за этим Взглядом Других мы видим душу, так же как и мы обнажаем свою. Но и тем более нам важно не впасть во «внешнее впечатление» и в другие «отвлекающие» моменты. Например, «скученность» людей в большом городе. Душа Другого, видимая через глаза и как бы подтверждение существования твоей души, видимой Другим, – это всегда что-то, что ты теряешь и у тебя больше ничего не остаётся, и что-то, что ты находишь, из чего ты «выпадаешь» и что обретаешь снова.




2 мая 2022 года,
Петербург



Зачем человеку нужны страхи
(зарисовка-размышление)

Страхи... Сергей часто думал, что «там», после смерти, если бы он мог там вспоминать, «оборачиваться» сюда, то он бы, наверное , со смехом и слезами понял, сколько же на страхи уходит жизни.
Можно было бы составить список его страхов, и он бы более или менее совпадал с любым человеком.
Он думал: какое же сложное существо человек. Какое место в его жизни занимают страхи?
Иногда кажется, что страх это твоё постоянное состояние, что ты все время в нем «плаваешь».
Страхи, – связывают нас с жизнью, это «канаты» между нами и миром. Но только это связь нашего тела. Она сильна, но имеет не очень глубокий характер. Страхи, – это часть «луковицы тела», это «болото», в котором мы плаваем.
Страхи пронизывают наше повседневное существование, «прошивают» его своими нитками. Страх перед завтрашним днём, страх перед людьми и их оценкой, страх заразится какой-то инфекцией, страх перед смертью, пускай он и не так уж силен, но в качестве фона, он присутствует, потому что, опять-таки, страхи связаны с существованием нашего тела. Страхи – это «телесная матрица», вечный «счётчик» мыслей-переживаний, который «тикает», «тикает», и как только мы просыпаемся, то он сразу «включается».
Если представить себе всех людей, то это некие единицы тел, которые «пульсируют» страхом. И мы очень часто не можем понять, что вот идёт человек по улице, или едет в транспорте  – и у него так же «пульсирует» матрица страха, как и у тебя. Все человечество – это отделённые друг от друга тела людей, между которыми пустота, и, возможно, что страхи это и есть сложившиеся «заполнители» этой пустоты, «нервные щупальца» между телами людей. Страх это всегда чувство твоей отделённости от сущности жизни, недоверия к ней, и твоей отделённости от людей, недоверия к ним.
Но если подумать, вся цивилизация и культура – это борьбы со страхом, страх «обрабатывается», и, в итоге, творится культура. Пирамиды как борьба со страхом смерти и пр..
И ещё: в «культуре» мы преодолеваем недоверие, страхи между людьми, с помощью языка, и создаваемых на его основе – религиозных текстов, поэзии, науки и философии. Мы как бы забываем о том, что мы отделённые друг от друга тела, которые находятся в «матрице» повседневных страхов. Если бы этого не было, мы бы вообще как люди не могли бы существовать. Однако это сегодня такой человек, сегодня нам нужны язык и культура, пусть даже для кого-то в примитивном виде, а сформировалось это в истории.
Есть такой белорусский футуролог А. Мищенко, который в книге с забавным названием «Цивилизация после людей» пишет, что современному человеку вообще не нужно тело, что в будущем мы перенесём наши сознания на другие «носители». Он пишет, что тело для современного человека – это «тюрьма» телесных ощущений, которые ему мешают.  Это интересные мысли, но, все-таки, немного искусственные.
Можно еше вспомнить, что христианство учит о будущем небесном Иерусалиме, в котором люди будут пребывать с воскрешёнными телами, то есть, их тела не будут связаны с «тяжёлой телесностью», с «сексом и страхами». Это  идеал, который выработала наша культура, и о нем важно помнить, даже если ты нерелигиозный человек.
Можно ещё вспомнить индуизм и буддизм, в которых тело человека вообще воспринимается «жёстко», как искушение, которое нужно преодолеть, в этом  смысл их медитативной практики.
Как бы то ни было, здесь и сейчас мы существуем – и как люди в «культуре», в языке, в словах и понятиях, и как «тела со страхами». И это хорошо.
Страх – всегда немного похож на головокружение, на падение в пропасть. Ты как бы вступаешь в него, каждый раз переживая пустоту и каждый раз сомневаясь, что твоя «внутренняя сила» победит, «вывезет тебя», и каждый раз поражаясь ее присутствию. Вот зачем нужны страхи.
И нередко, в этот момент потери и обретения себя, человек, – если он не совсем тупой, – может и что-то создать, «сотворить» на эту тему, и это тоже важнейшая практика, смысл которой в том, чтобы поделиться с другими. Например, написать пост о том, зачем нам нужны страхи.





3 мая 2022 года,
Петербург
















Закопали
(миниатюра)

Закопали в землю, а, вернее, это был песок, потому что дело происходило на одном из кладбищ на Северо-Западе, недалеко от Карелии. Красиво все выглядело со стороны, как пейзаж для художника, или отличный кадр для фильма. Лето, дождя нет (хотя он был вчера, но вот сегодня, в день похорон, его не было и это все отметили).
Это было километрах в ста от Петербурга, «Ленобласть», кладбище, на котором хоронили жителей многих окрестных поселков, но немало из похороненных было связано и с Петербургом, и вот было видно, что и они тоже.
Похоронили мужчину лет шестидесяти. Родственники: его жена, сыновья, внуки, их двоюродные братья и сестры. Среди них и сын Иван – сорокалетний, были и его два сына, соответственно, это внуки усопшего. Одет Иван был, как и все, в чёрное, вернее, в черные джинсы и темно-синий пиджак. Он часто отходил к другим могилам и курил, не от волнения, а по привычке. «Да, – думал Иван, – здесь и правда очень красиво, высоко поднятая почва, холмистая, сосны огромные, «присутствующие», устремлены в даль неба, небольшие озера». 
Родственники все говорили:
– Хорошо, что похоронили не в городе, а здесь.
– Да, – отвечал Иван, – ну что там в городе, все тесно, дорого.
В его голову закралась мысль: по сути, как пробки на дорогах, или как скопление пассажиров в метро, так и на кладбище в мегаполисе тоже тесно. «Пробки из мёртвых», папа бы оценил эту шутку…
И вот – закопали. Могильщики аккуратно «довели» холм до его вершины. Потом по комку бросили все они. Песок, опять-таки, это лучше, чем сырая болотистая почва в Петербурге. 
Закопали, гора песка. Все – «он» там, под землёй. Надёжно отделен от живых.
Затем, по обычаю, тут же, рядом с могилой,  начали поминать. Иван подумал, что поминки – это древнейший обычай, самый первый религиозный обычный вообще в истории. Все выпивали, предлагая иногда и подросткам, сыновьям Ивана, но те отказывались, не привыкли делать это в такой взрослой компании. Хвалили могильщиков, что те все сделали «профессионально», и относительно немного взяли по цене, сравнивали с ценами в городе, охая, что там взяли бы в разы больше. 
Иван спрашивал у мамы, когда и как они познакомились с папой, чтобы ее и всех отвлечь. Та отвечала, в какой-то момент они все даже смелись.
– Прости нас, Саша, – говорила она при этом деревянному кресту, под которым лежал только что закопанный отец.
Наконец, стали с ним прощаться. Мать и другие родственники, – крестились и целовали крест. Правда, сыновья Ивана стеснялись и стояли в стороне. 
Собрали весь мусор и выбросили в бак. Уже идя по алее с кладбища, все озаботились сходить «по маленькому», и Иван тоже.
Мозг, под воздействием коньяка, был лёгким и, в то же время,  тяжёлым. Почему люди поминают? Для снятия стресса, хотя – папа уже давно болел и его смерть не была неожиданностью.
Выходя из-под сосны, где он сделал «это», и снова, в который раз, закуривая, Иван все смотрел на сосны, на чистое небо, на озеро, что было рядом.
Странно, что мы закапываем людей. Сколько же в мире закопанных, тем более сейчас, когда человечество такое большое на планете. Это какие-то «мегаполисы кладбищ».
Мы все будем лежать там, под землёй. А пока – ходим по ней, над ней.
Это и называется словом «смерть».







5 мая 2022 года,
Петербург



















Слова в нашей жизни
(размышление)

В нашей жизни – очень много слов.
Устных, печатных, на электронных носителях.
Нашему воображению, сознанию очень трудно представить себе все эти слова, их огромное «производство».
Каждый день мы читаем – мировые и национальные новости,
рекламу, книги. И ведь все это кто-то каждый день,  особенно новости,  пишет. Да ещё и так, чтобы нам было интересно, или – интересно в разных профессиональных сферах.
И еще мы и сами каждый день произносим и пишем в сообщениях или в постах слова.
Но вот мы все понимаем разные «регистры слов», речи, разные контексты. Слова могут произноситься учителем в школе, который устал работать, для учеников, которые устали учится, и записывают его слова, потому что должны.
А могут произносится учителем, которому интересно и его слушают и записывают не потому что должны.
И все это тоже – слова.
Еще мы слышим по телевизору «слова пропаганды» и это все понимают, даже те, кто их говорит. Изначальный ее посыл прохладный, но он искусственно возрастает, образ врага  преувеличивается. И все зрители тоже осознают этот регистр.
А еще – слова в метро из объявлений.
А еще – глупые слова попсовой песни, но если она нравится, то и ладно.
Слушаем слова, когда государство объясняет свои законы.
Слова какого-то текста или названия для одних могут быть святыми, а для других ничего не значащими, и они добавляют к этому тексту или названию свои слова насмешки.
Какие разные во всем этом «миры» – контексты, регистры, какое разнообразие во всем этом.
Или слова, когда близкие люди говорят или переписываются друг с другом, и вот здесь мы, «наевшись» мёртвых слов и регистров, – возвращаемся к изначальному смыслу слова и коммуникации, здесь мы «искупаем» ту профанацию слова, в которой мы присутствуем в других контекстах.
Слова спасают и губят нас, они могут быть мёртвыми и живыми.
И вот я, написав о словах,  тоже использовал слова.
…
То, что наиболее «очевидно» для нас, что нам наиболее необходимо,  – то мы меньше всего осознаем, потому что для этого нужно посмотреть «со стороны».



6 мая 2022 года,
Петербург




























Спасибо за грушу
(историческая зарисовка)

(Средиземное море, 405 г. н.э.)
Августин, епископ Гиппонийский, в сопровождении своих немногочленных служителей – снова плыл назад, на родину, в северную Африку. Две их галеры отчалили вчера из итальянского Медиолана, тогдашней реальной столицы империи. Все боялись, что опять будет «жарилка» - потому что стоял конец мая, почти лето, и все «умирали» от жары, словно ты – на жаровне, но если на земле ты можешь спрятаться в тени портика, или у фонтана, для чего их  и строили, то находясь в море, эта возможность становится слабее. Можно укрыться под навесом, но он небольшой. Море, – в такое время спокойное, – кажется как раз такой жаровней,  а галера – словно уж на ней. Именно так было, когда они плыли сюда, в Италию. И вот – как же все были рады, что в этот раз солнце не палило так сильно, более того, на беспощадную синь неба находили иногда облака, и временами поддувал ветер. Так что их галеры даже покачивало, и довольно сильно, на волнах, поэтому гребцам была дана команда отдыхать, галеры шли «на парусах». Хотя это, конечно, могло создать обратную проблему: если жара убивала солнцем, но была безопасна для корабля, то ветер и облака живили влагой, но были «чреваты» бурей.  Буря  могла произойти завтра, и все – особенно центурион, военный руководитель судна, – думали об этом с тревогой.  Завра они уже пришли бы в Африку. Придут ли? И тем не менее, – все  был рады не париться сегодня, боги словно давали им от себя возможность не умирать от жары. Бог моря Нептун и бог ветра Зефир… Так об этом думали простые гребцы, и центурион тоже, но ведь в последние десятилетия Рим уже окончательно стал христианским, а не языческим. При этом все смотрели на него, на одного из их главных путешественников, епископа Августина,  а он чувствовал мысль, с которой они на него смотрели. Они думали, глядя на него и его служителей: вот они, эти новые жрецы, чем-то похожие на прежних? Люди, отвечающие за наши отношения с небом. Только если те были в большом количестве и служили многим богам, то этих – было меньше, и служили они одному. Христиане все время это подчёркивали: «один Бог», и опирались в этом на некие еврейские писания, хотя они же  говорили и о сыне Бога – Христе, что вызывало недоумение. Как бы то ни было, – «один Бог», хорошо это или плохо? Так хотели императоры, возможно, что и сам римский народ в глубине души уже к этому «шёл», трудно понять. Так или иначе, вот он, новый «жрец» – Августин, и они все в империи были христианами, хотя приняли крещение потому, что быть язычником уже нельзя. Конечно, в империи есть партия сторонников «старой веры»,  она есть и в самом Риме, и в Медиолане. Они говорят, что нашествие многих варваров, – которые еше не прекратились и неизвестно пока, к чему они приведут, чем кончаться для Рима, – это наказание истинных римских богов, а новый Бог христиан не защитит нас. 
Августин был мужчиной лет пятидесяти, выглядящий не очень старым, с бородой, лысый, в простом – поскольку они находились в пути, – одеянии монаха-епископа, с большим крестом на груди. Сейчас он лежал под небольшим хрупким навесом, в отдалении от него сидели на палубе три его молодых служителя, а рядом с ним лежал и беседовал тоже один из важных путников на этих галерах – чиновник и богатый человек из Гиппона,  – Публий. Ему тоже, как и Августину, было под пятьдесят, но по фигуре он был выше и плотнее, однако сейчас, когда он лежал рядом с ним, это было не очень заметно. Они оба находились в «горизонтальном положении», потому что качка от ветра усиливалась. Римляне могли лежать во время трапез, а так, – тем более, что это были важные люди, – они бы стояли, или ходили бы по палубе. И служители Августина, – пусть и не лежали, но сидели на корточках, что вызывало их смех и улыбки.  Матросы галеры, смотря на всех них, думали: эк как наш Нептун и Зефир забавляются с ними, никогда такого не забудешь. Сам Августин поначалу краснел от такого «позора», но потом понял, что это Господь его смиряет… пусть эти вчерашние язычники смеются. Публий же, привыкший к почтению, – хотя тоже был христианином, как и все в империи, тем более такие чиновники и богатые люди, как он, – не смог так же, как Августин, смириться, и ругался про себя на все. 
И вот уже через некоторое время качка и ветер так увеличились, что солёная вода – словно это была капризная молодая девушка, какая-нибудь нимфа, как это называлось у них, в их умершем языческом мире, – окатывала их брызгами, как из фонтана, от чего Августин улыбался. Порой галера так сильно наклонялась, что вода заполняла часть палубы, а потом «отходила», оставляя мокрый след. Казалось, что вода — это живое существо, опять-таки, в сознании тех же язычников, это все ещё бог Нептун. Эх, как же  противоречива вода, если подумать (поэтому она и напоминает каприз нимфы), с одной стороны, она даёт свежесть, и ее «приход» сюда связан с доставляющим эту свежесть ветром, а с другой, если слишком «заигрывать» с ней, то она может «прийти» и «завоевать» галеру целиком. Так что матросы и  центурион уже с тревогой глядели на «пришествие» воды на палубу.  Сколько галер с чиновниками, с товарами, курсирующими в том и числе и по этому пути, – от Рима к Африке и обратно, – «залегли», к Нептуну, или уже это «по новому ведомству» – Христа?
Августин, держась за борт, и испытывая все чаще «приход» освежающих брызгав, – все равно веселился. Публий предложил ему сойти, всё-таки, вниз, в трюме было их помещение – с кушаньями, водой и вином, украшенное тканями, умащенное для запаха маслами, – но Августин почему-то не хотел уходить. Ему казалось, что эта ситуация на палубе слишком хороша, чтобы покидать ее, чтобы перестать быть ее «участником», как будто Господь, – улыбается им, оттуда, с неба, шлёт им привет.  Августин, – помимо того, что был епископом и христианским ритором, был еще и богословом, известным в западной части империи, то есть, у себя в Африке и в Риме. Но он все время писал о том, что Бог строг в своём суде, он считал, что и его самого он будет судить строго. Однако  вот здесь получалось, что Господь словно шутит с ними, с ним, и что-то ему подсказывало, что не надо уходить, игнорировать ее. Может ли эта шутка превратиться в шторм, с гибелью для них? Этот страх он читал в глазах Публия и матросов, да, может, ну и что, это тоже будет «его» шутка. Вот так вот, с этими ещё вчерашними язычниками, с этой палубой корабля – и предстанет он перед очами Господа.  Да, он готов – «махнуть» отсюда «туда».       
Так он, все больше улыбаясь, думал, а вода окатывала их с Публием все чаще, так что его епископское одеяние  становилось мокрым, так  же, как  богатая туника Публия. Тот  не уходил вниз из почтения к епископу, и из какого-то странного любопытства к нему. Так они сидели, и оба ели порезанные на части плоды груши, единственная еда, которая была здесь, наверху (внизу, в их помещении, ее было больше). Груша… Ее вкус тоже придавал всей этой картине, в которой Августин «участвовал» – еще что-то своё. Он был монахом, и не мог есть мясо, был строгим, воздержанным в этом плане, но груша… как же хорошо иногда ею «согрешить».  Это как раз очень подходило этому «действу» – находящих порывов ветра и приходящих вместе с ними «окатов» брызгами. Груша, плод Господень… Действительно,  согрешить можно и вкушая грушу, а не только мясо или «упиваясь вином». Августин писал об этом в своих книгах о воздержании, но сейчас думалось о другом: Господь все сотворил, «Господня земля и что наполняет ее», и как же славно это все сделано, продумано, что человеку – нужна еда, и вот, плоды, тоже. При этом – человеку необязательно есть мясо. Ведь у Адама и Евы его не было, убийство животных приходит после грехопадения. Августину показалось, что они здесь словно в раю: вкушают грушу и радуются тому, что делает Бог. Вкусно. Человек всегда нуждается в чем-то другом, и – в ком-то другом, и в Боге, и в ближнем. Человек – это «незавершённое», открытое существо, и это хорошо, нельзя «запираться» в себе.  И пусть там, в будущей жизни, в следующем эоне, после Второго пришествия, – наше тело будет уже другим, но и оно будет существовать, а не только душа, и оно будет нуждаться – в пище, просто это будет уже пища в виде самого Бога. Но вот груша или другие плоды напоминают,  – и это неудивительно, – невинность человека в его прошлом раю, и в будущей жизни. Ровные, ловко нарезанным служителями ломтики груши, с почти отпавшей кожей, – отправлялись им в рот. Так и представала  в уме картина, что где-нибудь в Греции или в Египте с любовью выращивали эту грушу, и как ее, тоже морем, доставляли в Рим. Получая сочную плоть груши, его желудок, – привыкший к существованию в режиме полу-голода – благодарно ее поглощал,  спасибо тебе, хозяин, после такого продержимся еще денёк на воде и хлебе. Впрочем, поскольку он был не просто монахом, а епископом, то совсем голодать он не мог. 
Вообще он любил фрукты и овощи, и если хвалёнее римские поэты нередко «вдохновлялись» вином, да и все жители империи тоже, – то он, перед тем, как диктовать служителям свои мысли – «вкушал» именно их.  Он считал, что его ум работает свежее и чище после них, по крайней мере, у него была такая привычка, а вот вино – он пил редко и мало. Священники и миряне Гиппона восхваляли его в этом смысле за воздержанность, а на самом деле, – его организм после сорока просто не принимал вино, тем более в большом количестве. От вина у него «мутился разум», что не положено философу и богослову.    
Благодарю тебя, Господи – за грушу, за эту галеру, за воду и ветер, за этого все еще злящегося Публия. Публий улыбался, – скрывая своё недовольство, но из почтения и из-за того, что ему будет скучно одному там, внизу, – не покидал епископа.
Увлёкшись своей радостью, Августин вдруг вспомнил, что в трюме, помимо прочего, – лежат его книги. Это был его новый трактат «О Троице». Если много веков спустя книгу будут издавать на станке и в огромном количестве, то во времена Августина их «печатали» по-другому: переписывали. Это делал огромный штат писцов, – позднее, в эпоху Средневековья, это будут монахи, а пока просто служители. На самом деле,  переписать можно было и у них в Гиппоне, но там было меньше людей, и потом – это был такой подарок от Папы римского. Папа прочёл рукопись Августина, одобрил ее, что было почти предсказуемо, и в качестве подарка отдал приказ быстро и в большом количестве переписать. Там же, в Италии, ее начали распространять,  в основном, среди людей читающих: риторов, философов, священников и особенно епископов. И вот, полсотни экземпляров лежали в трюме. Они были хорошо прикрыты прочной тканью, и вообще – книга состоит из деревянных дощечек, на которых приклеен лист пергамента.  То есть, вода не могла так уж легко повредить книгу, но, все-таки, при большой качке нужно было быть острожным. Ведь книга – это нечто очень ценное, дорогое во всех смыслах.
Августин позвал одного из служителей, что, как и другие, сидел недалеко от навеса на корточках и смеялся брызгам воды, и попросил его лучше укрыть и отодвинуть книги так, чтобы было совсем безопасно. 
– Ты за это отвечаешь, Юлиус.
 – Хорошо, владыка.
Книги, его книги, которые все читают и молва о которых делают его мудрецом в глазах людей, особенно неграмотных. Конечно, как монах, он осознавал и этот грех гордыни, может быть, еще более тонкий, чем искушение от еды и вина, – бороться с которыми он давно привык.  И вообще иногда ему в голову приходила мысль, что раньше, до обращения ко Христу, он, например, «блудил», но что если, жестко порвав со всем этим, став не только христианином, но и монахом, – он «ушёл» в другие грехи, более тонкие, вот, в гордыню, и не скажет ли ему Господь на Страшном суде: ты мнил себя учителем истины. Августин в этом смысле много каялся, и каждый раз, когда писал, или распространял свои мысли в проповедях, которые были главной формой его общения с паствой, – молился, чтобы он был всего лишь орудием в руках Божиих.
И, всё-таки,  сейчас у него – из-за этой пресловутой груши, будь она неладна, и из-за такого очевидного «действа на корабле», так сказать, «послания» для твари от Творца, – настроение  было другим. Забавно, что эта капризная вода слегка смочит его книги. Книги, а в них – буквы, большие, красивые буквы, латынь, они наносились  писцами с помощью стило. Сам Августин был по происхождению не римлянином, он принадлежал к африканскому народу берберов (но они внешне выглядели, как европейцы), однако, в любом случае, в 5-м веке было уже не важно – какого ты народа. Он очень хорошо знал латынь. И какая же радость была, учитывая, что ты в детстве читал Тацита и Вергилия,  великих латинских авторов – вдруг самому оказаться способным писать что-то  важное на латыни. Так что, конечно, это был язык, ставший ему родным. Так же как и для какого-нибудь грека, родившегося в Афинах или в Александрии. Империя была огромным единством, хотя уже и разваливающимся.
Капризные капли воды на пергаменте, на буквах латыни, его книги, его слова, – что с ними будет? Вода-то – не такая уж большая неприятность, а будут ли их читать – дальше?  Не только льстивые священники Гиппона, которые просто «продвигают» его как местного, их, африканского богослова, мудреца, борца с еретиками? Будут ли написанные под его диктовку слова, строки  – читать потом? В веках? Если он станет великим учителем и отцом, то будут, и учащиеся в богословских школах будут учить написанные им латинские формулы. Их ум будет наполняться этими словами, они войдут в его «глубину» как что-то повторяющееся. Августин станет «учебником» мысли и жизни,  и потом наверняка  кто-то захочет – восстать против него и вообще против заученных латинских формул? Сложно было во все поверить, – кода ты просто знаешь, что там, в трюме, лежат твои книги, – и не более того. 
И, все-таки, он верил, что пишет не зря, и что все не сводится к заученной хвале учеников. Каждый раз, когда он диктовал, тем более если это было что-то важное,  то он чувствовал – волнение, чудо Господне – он словно внутри себя «выходил» на какие-то такие вопросы, – о которых в обычном состоянии было страшно подумать. Он должен был «приходить» к каким-то «предельным» понятиям, «предельным» словам. И вот – та его книга, экземпляры которых сейчас забрызгивало немного солёной водой,  по воле капризного ветра и моря, – как раз и была о таких вопросах, о Троице. То есть, это вопрос о том, как «устроен» Бог. Да как он смел вообще писать об этом? Но об этом нужно было писать, потому что многие богословы неверно понимают этот вопрос, искажают традицию, правда, эта традиция тоже не высказана до конца определённо, что и вызывает соблазны и споры, и ереси.
Какое-то время они с Публием почти молчали, но потом тот, наконец, задал ему вопрос:
– Скажи, владыка, все хвалят твоё новое творение – «о Троице».  Я тоже его прочитал, но понял – не до конца.
Августин усмехнулся: ясно, что он вообще мало что понял, скорее всего, просто  поленился понять, ведь Публий был в целом умный и начитанный человек, но его христианство, как и у многих римлян, было слишком недавним, «вынужденным». 
– И ведь получается, владыка, что язычники могут нас упрекнуть, – мол, как же так – единый Бог – и при этом Троица?
– Да,  а особенно нас могут упрекнуть иудеи.
– Расскажи, владыка. 
Тот  стал говорить. Но снова это странно и забавно выглядело со стороны: епископ вещает об учении – не в школе для богословов и не в храме, а омываемый брызгами воды. Ну и что, сам Бог, сама Троица – хочет этого, он произнёс про себя молитвенную латинскую формулу Троицы – «ин номена  патрис эт фили эт спиритус санкти».   
– Вот такой он наш Бог, вот так он «устроен», и слава ему, что он отрыл нам это в своём писании, и  что мы можем  познавать это нашим человеческим умом. Да, наш Бог троичен, у него – одна единая субстанция и три лица. Поэтому мы  и отвергаем мнения язычников и иудеев о том, что мы, христиане – нарушили веру в единого Бога. У него одна субстанция, одна сущность – и три лица. Отец вечно рождает  Сына, который недавно пришёл на землю и совершил наше спасение. И послал, – от Отца и от Себя самого, – нам в утешение Святого духа (Августин верил, что и его книги – внушены Святым духом).   
В этот момент коварная вода из-за борта не просто обрызгала их обоих, а окатила – так что их лица и бороды стали окончательно мокрыми, они засмеялись, сдались.
– Эх, хорошо, – закричал Августин, и действительно, нужно уже было говорить громче, потому что  ветер крепчал, и, всё-таки, Публий хорошо его слышал, так как он почтительно, но приблизился к лицу епископа, – и ведь и правда, – продолжил тот, – везде мы видим эту троичность, везде в нашем мире ее примеры, ее аналогии, отсылающие к изначальной Троичности. Вот есть – солнце – само по себе, потом есть его свет, и, наконец, – его тепло, все это едино, но и различно.  Или же вспомни ручей, у него есть исток, русло и, – устье. Или – трилистник клевера, или фигура геометрии – треугольник. А главное – сам человек. 
– Что сам человек?
– Чувствую, что ты не так-то прочитал мою книгу, Публий. Сам человек – троичен. Наш ум – напоминает образ Бога-Отца, наша словесная потребность – Бога-Сына, а наша жизненная  энергия, – Святой дух.
Это было сильно, вот так вот – познавать, «забираться» в Бога, в его «устройство», и то,  что сейчас начинался все более сильный ветер и корабль трясло сильнее – придавало беседе остроты. На границе между жизнью и смертью, – а риск того, что галера пойдёт ко дну и правда возрастал, – эти два человека говорили о богословских вопросах.   
Августин подумал: хорошо «там», наверху, и «уходить» туда «умом» – как это важнее, интереснее,  сильнее, чем «копаться» «здесь». Подсознательно он иногда представлял себе  Троицу, – вот эти немного бездушно звучащие «субстанции» и «лица» в его книге – как огромный цветок с тремя лепестками, и этот огромный невидимый цветок как бы «покрывал» наш мир, этих людей с их жизнью, которую они сделали такой скучной, такой затягивающей. Образ и идея Троицы были для него  поэзией, как римские поэты восхищались своими богами или чем-то совсем земным, – так он восхищался Троицей. Его мозг, когда он думал и говорил об этом, «загорался», и Публий это чувствовал.
И еще Августин подумал: учитывая, что христианство принято как единая вера – и даже если Рим падёт, то второй Рим, Константинополь, останется, и ясно, что он крестит всех этих варваров, – сколько же будет поколений, которые будут каждый день молиться: «во имя Отца и Сына и Святого духа»? На  латыни, на греческом, на других языках. Даже если эти поколения будут неграмотными, они будут слушать своих священников во время крещения и венчания, во время отпевания. Эта «троичность» «войдёт», даже по инерции, и даже если потом вызовет отказ от неё (впрочем, возможно, внешний) – все равно это будет в душах и умах людей. И там, в душе, у них все будут связано с «троичностью»: Бога, человека, самого хода жизни.
– Я не сказал тебе еще всего, Публий.
Тот, кажется, уже совсем забыл о своём недовольстве погодой, и улыбался находящей воде, как  и Августин.
– Да, Владыко? – с готовностью спросил он.
– Троица едина, и, в то же время, у неё три лица, и эти три лица – при том, что они самостоятельны как лица, – любят друг друга. И в ней нет никакой вражды, представляешь?
Публий кивал головой, и, всё-таки, им обоим было очень трудно это представить. Да как же это так – без вражды? Без войны – какая тогда жизнь? Чем она тогда там у «них» «наполеона»? Скукотища,  наверное. Вот – Рим всегда воевал, и каждый человек – с кем-то воюет, и даже наша церковь – воюет с еретиками, и он, – Августин, – как епископ – очень активно пишет против них,  и книга «О Троице» в том числе и против них направлена.
Они вдруг оба почувствовали, какая же там, в Троице, жизнь, если она божественна, абсолютна, – и не связана с борьбой… И ветер, и брызги от поднимающихся волн, – словно и отсылали их к этой жизни. Она выше – нашего «покоя» и «движения», она выше – «нашего Бога». И в то же время, она здесь, в тебе, она – это ты, твой последний по времени взгляд, твоя последняя по времени мысль.
…

Начинавшаяся буря, всё-таки, не началась, и на следующий день их галеры  добрались до Гиппона.
Публий, – жил дальше своей жизнью, но его «переживание» Бога изменилось, стало глубже.
Августина после смерти канонизировали, он стал важнейшим богословом христианства, особенно – западной церкви; появится даже орден августинцев, его книги на латыни будут учить наизусть студенты средневековых университетов. 

 




8 мая 2022 года,
Петербург






















А Потапов-то учудил
(фантазия)

Шла обычная конференция по истории.
Все как всегда: доклады на открытии, доклады на секциях.
Все чётко, по времени записано в расписании, тесты докладов напечатаны.
Потапов – это неприметно выглядящий историк, худой, в очках.
Так вот, когда пришло время его доклада, он вышел на кафедру и...
Достал из своего портфеля несколько сделанных из бумаги «самолётиков», как у учеников в школе.
И вот полетели эти «самолётики», причём разноцветные, –
в профессоров, в красивых студенток, одетых в короткие платья,
и даже в одного академика.
Люди реагировали по-разному.
Кто-то от неожиданности громко засмеялся.
Но, в основном, публика густо покраснела.
Потапов же объявил: «я закончил», и вышел из зала.
«Трэшевый» поступок Потапова все обсуждали, даже спустя месяц после конференции.
Женщины говорили, что ему надо жениться.
Профессора и академики, что ему надо лечиться.
И все недоумевали – ну что же он хотел этим сказать?
...
И только сам Потапов это знал,
для него это было очевидно.
Своими разноцветными «самолетиками» он хотел сказать – разноцветные «самолетики».




9 мая 2022 года,
Петербург

Жизнь сквозь экран ноутбука
(размышление)

Интересно, что наши далёкие потомки могли бы судить по нам о тех словах, которые мы говорим и пишем в книгах, или о тех образах, которые мы создаём в фильмах или музыке, но, возможно, что это исказит картину. Реальный человек начала XXI в. – это человек, который сидит (лежит…) перед ноутбуком. Вот эта схема, – наряду, конечно, с мобильником в руке, – является исходной. Как исходной была в XX в. – человек, сидящий перед телевизором, или едущий в поезде, или в XIX в. – человек, читающий газету.
Миллионы людей в России сидят перед экраном, так же, как в целом, миллиарды людей в мире. Если бы прилетели инопланетяне и увидели бы это повсеместное явление, то удивились бы:  на что они там смотрят?
Эта схема, – человек перед экраном, – изначальна. Люди в соцсетях могут спорить на самые разные темы, они могут быть религиозными или атеистами, «либералами» или «консерваторами», - но прежде всего они смотрят на экран ноутбука. Кстати, я думаю, что то, что у нас в России совсем старшее поколение делает посты о том, как отлично жилось в СССР – вот эта возрастная «виртуальная база» – оказалась очень важной для нашей российской власти.
Человек перед экраном... Да, он может быть очень разным: старшее поколение, среднее поколение, мужчины и женщины (мужчины, конечно, «зависают» перед ноутбуком с сигаретами и пивом, это еще более типичный образ). Наконец, подростки с их видео и играми, они совсем замкнулись там в своём мире, и те же, например, политические споры более старших кажутся им, в конечном итоге, чем-то непонятным, ненужным, хотя, конечно, они в этих спорах на стороне «либералов».
Человек перед экраном... Да, здесь у него вся жизнь, в зависимости от его интересов, от его «настроек»: новости, соцсети. Особенно это характерно для России из-за нашего невысокого уровня жизни, в этих условиях ноутбук для многих остаётся доступным развлечением. Так что для многих россиян ноутбук, его экран – это часть семьи, а у кого ее нету, то и вся она.
«Здоровье» ноутбука тревожит нас зачастую больше, чем своё здоровье или здоровье близких. Каждый раз когда ноутбук начинает плохо работать, мы со страхом думаем: неужели придётся чинить, или покупать, тратить деньги на новый? И все это, опять-таки, помимо всяких наших различий в мировоззрении и политике, это первично.
Сколько, к сожалению, есть историй в нашей жизни когда  мы «провисели» в «ноуте», а какие-то наши близкие, в конечном итоге, умерли, хотя мы могли бы посещать их чаще.
А уж сколько таких историй с подростками, которые, поскольку они не сдерживаются еще запретами и обязанностями, вообще «блокируют» общение с близкими людьми.
И это еще не самые плохие примеры, есть и пожёстче.
А если ты человек пишущий, учёный или писатель,  то, конечно, ноутбук и его «благополучие» тебе еще и по этой причине важны. Если раньше писатели «фетишизировали» печатные машинки, завидовали коллегам, у которых были лучше модели, покупали машинки на последние деньги, чтобы потом голодать, то теперь все это перенеслось на «ноут». Конечно, он более доступный, более дешёвый и удобный, чем печатные машинки. Если ты пишешь, то у тебя есть дополнительная причина «к фетишизации».
Жизнь сквозь экран ноутбука.
Это возможность или соблазн?
Открытие новых коммуникации и знаний или – кошмар «сёрфинга» в интернете?
Ясно, что и то, и другое.
Мы смотрим в экран.
Наши пальцы набирают буквы в удобной мягкой пластиковой клавиатуре.
Вот она – наша важнейшая «диспозиция» в этом мире.
Плоть ноутбука.
Но этой мягкой пластиковой плоти клавиатуры и соблазняющему экрану – есть альтернативы.
Это, например,  плоть бумажной книги.
Интересно, что она сегодня стала восприниматься по-другому. Да, в интернете мы тоже можем читать, но текст в сети – немного безличен (может, и текст, написанный в ноутбуке, тоже несёт такой отпечаток). Как будто экрану все равно, что ты читаешь, это может быть какая-то интересная, классическая, книга, а может быть попсовая ерунда.
Но бумажная книга – совсем другая.
«Трогать» ноутбук и «трогать» бумажную книгу – это разное. Плоть бумажной книги более «живая», мы сразу видим за ней не что-то безличное, как в сети, – а ее автора, мы словно встречаемся с ним. Хотя это иллюзия, но хорошая, «правдивая» иллюзия, в которую все верят. Шелест страниц, и за каждой буквой, строкой – «вселенная» смысла, переживания, это есть и в книге в интернете,  но слабее, «анонимнее». Кроме этого, если бумажная книга не новая, а давно стоит на полке, то она обретает еще и такие смыслы: ты вспоминаешь, где и когда ее купил, когда читал или пытался читать. Или – что она тебе досталось от кого-то. Все это начинает «играть» в твоём мозгу. Такой «бэкграунд», конечно, невозможен в книге в интернете.
Наконец, вместо плоти пластмассовой клавиатуры ноутбука можно трогать, например, - кота, его можно гладить, и это что-то другое, чем ноутбук.
Может быть и другая «плоть»: рука человека, или лицо, которое ты целуешь.
Но если ты подросток, то ты не особо это все ценишь.
А если тебе за сорок, то на личном фронте все «сложно», дети выросли и «ушли» в свои экраны, а жены/мужья слишком погрузились в претензии к тебе, или ты в претензии к ним.
Вот здесь и возникает еще одна мотивация жизни перед экраном ноутбука.
Ноутбук не может тебя кинуть, или вырасти (как твои дети), он может только сломаться, но тогда ты заменишь его новым.
Экран  даёт тебе все и ничего.
Обо всем этом я написал тоже, конечно, в ноутбуке.
...
Наши далёкие предки поклонялись Хорсу и Яриле.
А вы, современные россияне,  «ноуту» и «мобиле».



10 мая 2022 года,
Петербург




























Иванов и вещи
(зарисовка)

Вещи, которые окружают Иванова.
Какие они?
Есть такое слово – «материальные», но оно здесь слабо подходит.
Это самые разные вещи.
Кажется, что все вещи выступают из некоей полутьмы.
Что вещи подступают к нему.
Они разные.
Есть плотные, упругие вещи, по которым он ходит, или которые он берет в руки.
Есть мягкие, на которых он лежит или сидит, или еще есть вещи, совсем лёгкие, – те, что он надевает на тело, их он вплотную постоянно касается, с ними он совсем сроднился, хотя и не задумывается об этом.
Есть вещи разноцветные, мерцающие, на которые он смотрит, развлекаясь.
В целом мир вещей меняется от «низа» до «верха». «Низ» кажется темным, плотным, непроницаемым. Но чем дальше «вверх», тем разреженнее, свободнее, легче.
Что можно делать с вещами?
Трогать, нюхать, смотреть.
Мы постоянно в этом потоке привычных отношений-восприятий с вещами.
Мы должны слушать их голоса, трогать их, смотреть на них с благодарностью.
Вещи вещают.
Твоя подушка – о чем-то вещает.
Твой пол в комнате – о чем-то кричит.
Твои джинсы – что-то шепчут тебе, Иванов.



11 мая 2022 года,
Петербург




Какой он – завтрашний день человечества?
(стихи)

Какой он – завтрашний день человечества?
Он убит, он застрелен, он падает,
Как мёртвый убитый олень
Падёт в тень –
Завтрашний день человечества.




12 мая 2022 года,
Петербург



















Мир, который не будет видеть человек
(зарисовка-фантазия)

Каким будет мир после полного взаимного уничтожения всех ныне враждующих сторон посредством ядерного оружия?
Будет такая везде – пустота, тишина.
Красиво будет.
Нету пробок, нету многолюдия в метро.
Мало кто, правда, останется из животных.
А так, планета, наверное, будет рада избавиться от такого жителя, как человек.
Да, человека не будет.
Есть такая древняя и почти нерешаемая философская проблема: существует ли мир объективно, или только в восприятии человека?
И вот – политики решат эту проблему.
Мир будет.
А человека, с его глазами, видящими этот мир, нет.
Нас лишат возможности ходить по земле, смотреть на небо, дышать, возможности жить.
Будет Отсутствие.


 12 мая 2022 года,
Петербург











2050 год: что увидят на Земле «инопланетные гости»? 
(зарисовка)

Их было двое – тонкие, с еле различимыми органами, из которых особенно выдавалась большая голова. Передвигались они по воздуху.
Земля сразу заинтересовала их. Учитывая большой опыт знакомства с разным формами жизни, они поняли, – что тот вид, в котором они сейчас увидели Землю, – покрытую  полутёмным, мутным облаком, словно выжегшем все, что было на планете и в ближайшем радиусе над ней, – показывал: было что выжигать… «Проходить» это облако им было несложно, они были универсальны по своим химическим параметрам,  но они понимали, – что оно  для многих существ может быть токсичным, ведь оно включало в себя высокий уровень радиации.
Когда они, наконец, сели на эту планету, то увидели, что ее поверхность была в толстом слое тёмного и тоже токсичного вещества, где-то вязкого, а где-то уже затвердевшего. Ясно, что оно же, – там, в атмосфере, – предстаёт в виде более лёгкого облака. Итак, чутье и опыт подсказывали им, что это не совсем типичная для этой планеты ситуация, обстановка… Хотя – никаких визуальных признаков разумной цивилизации здесь не было. Никаких строительных, коммуникационных сооружений, или даже их руин. Осматривая все, и, при  необходимости, трогая  – впрочем, осторожно, – они вели мысленный диалог:
– Странно да, все это?
– Странно, подозрительно. 
– Чёткое ощущение, что здесь, все-таки, что-то было.
– Да.
На самом деле, им обоим было очень интересно, так что их головы ярко засветились. Была некая интрига, а они – словно детективы. Но они и правда были исследователями, – посланными некоей разумной цивилизацией – на поиск жизни и разума. С другой стороны, это была не только интрига, здесь был и элемент тревоги – что, впрочем,  тоже «стимулировало» мозг и нервную систему – ведь никогда не знаешь, может, это токсичное радиационное облако – просто ловушка, приём, чтобы показать, что никого как бы на планете нет, и вот они, «гости», должны «расслабиться», и вдруг – кто-то коварный «вылезет» из-под верхнего слоя и нападёт .Такие вещи редко, но происходили в их путешествиях по галактикам. Но они оба понимали, что с наибольшей вероятностью здесь перед ними другой случай – и они его встречали намного чаще. Многие формы жизни – возникнув в долгом, сложном процессе эволюции и потом «дойдя» до вершины – в плане развития культуры, «исчисления», инженерии и техники,  – создавали на этой основе такое оружие, которое может за очень короткое время – уничижись их самих в результате каких-то внутренних конфликтов. Да, это была ловушка жизни, ловушка разума… Жизнь – не закрытая, а открытая система, ее сложно просчитать по формулам. Все что угодно может стать для разумного существа основой или поводом для агрессии к себе подобному существу. Но, как правило, это связано с завистью или недоверием.  В каком-то смысле, планетарное самоунижение – это трагическое, но проявление свободы живого разумного существа, того, что жизнь нелинейна, того, что она – не картинка, не схема из учебника, того, что она может быть неразумной, страстной.    
И, все-таки, – чем больше они пребывали на этой планете и чем больше убеждались в том, – что здесь и правда произошло самоуничижение с помощью какого-то масштабного оружия,   видимо, связанного с манипуляций над мельчайшими частицами материи, – им было откровенно жалко эту планету. Да, вот так  страшно «самоутверждается» разумная жизнь…
Им было жутко, потому что они поняли, что эта планета – огромное кладбище. Ясно, что никакой ловушки здесь нет. Проведя тут два месяца и убедившись в этом, они могли уже лететь дальше, – но что-то их держало… Словно – здесь, под слоем затвердевающей токсичной жижи, – над которым они летали и вдыхали ее пар, – было что-то важное, некая энергия, но – неизмеримая внешними приборами, и они без диалога понимали, что это энергия той жизни, что здесь была. 
– Представляешь, – сколько здесь было живых существ?
Они чувствовали, что их было очень много, поколения и поколения. И вот – все это «упёрлось» в катастрофу. Это была как некая «печать» какого-то урока, но – слишком зримая, слишком осязаемая, и хотя «инопланетные гости» имели опыт таких уроков, но каждый раз это было ново и травматично, словно они сами сейчас пережили этот урок. 
– Неужели – ничего не осталось? Совсем ничего?
И они все не могли покинуть эту планету – день сменялась ночью, весна сменялась летом – а они  все летали над ней, и – пытались «пробиться» к тому слою планеты,  который «хранил» время ее жизни, а не смерти. Однако воздействие Удара было таким, что руины зданий просто спрессовывались в такой плотный слой, что он был почти непроницаемым. Было понятно, что это здания, дворцы, но – они превратились даже не в руины, а в сжатые пластинки, они стали окаменевшей формой, «письменами», сложились в «сообщения», в «иероглифы» о самих себе. 
Но однажды – им улыбнулась удача. «Гости» нашли на планете некое место, где «жижа» оказалась слабее, и они обнаружили под ней, – о чудо,  – что-то живое. Жители этой планеты  назвали бы это «червяком». Но ведь жителей этой планеты – уже не было, и тогда – чего стоит их язык, их обозначения? Червяк был маленьким, он вгрызся во время катастрофы под некую породу, которая его защитила, и поэтому сохранился.  «Инопланетные гости» искренне и долго радовались червяку, они брали его в свои ладони, передавали друг другу. Потом – сделали ему небольшую прозрачную «камеру» с искусственной атмосферой, чтобы он не умер от радиации,  кормили его. 
– Это что – они? Эти разумные существа?
– Кто знает.
Увлечённые этим открытием и наполненные надеждой – они еще дольше задержались на планете. Они все смотрели на это существо в «камере» – склизкое, тонкое, небольшой длины, оно растопыривало свои щупальца, боясь, что погибнет. Неужели это они, разумные существа этой планеты? Конечно, «инопланетные гости» в своих путешествиях встречались с разыми формами разумной жизни, были и такие –мизерных размеров. И, все-таки, – проведя за несколько месяцев тесты, они поняли, – что никакой информации от этого существа не поступает. Это жизнь, но вряд ли это разум.
И тем не менее, вот оно, единственное живое существо, оставшееся на этой планете. Оно не даёт им информации с помощью сигналов или знаков, – но оно и само является информацией, «знаком». Вот он – «сгусток», пусть и явно не высший, их местной эволюции. За каждым его органом, за его туловищем, за его щупальцами – скрывается какие-то процессы, сложные, противоречивые, как и любая жизнь. «Инопланетные гости» даже привыкли к этому червяку, они создали ему лучшие условия для выживания, хотя понимали, что он скоро умрёт. И все же, – этот червяк и его предки – видел тех самых разумных существ, был рядом с ними, он тоже – несёт на себе их «энергию». 
Так, в неопределённости, ностальгируя по планете, которая становилась им все более родной, «общаясь» с червяком, как люди «общались» со своими котами в прошлой жизни планеты, - они все не спешили ее покидать. Они наделись, что ещё что-то такое неожиданно сохранившееся в этой мёртвом ландшафте – обнаружат.
И – обнаружили. Словно те, вымершие, подавали им некий сигнал не терять надежды. На этот раз «инопланетные гости» нашли не жизнь, но некий ее след, это была техника, странный аппарат – большой ящик из металла и пластика, и рядом с ним – маленькое устройство, как бы приложенное к нему. Они сразу поняли, в чем их назначение, что большой ящик это экран, а маленькое приложенное устройство, – пульт, что там, видимо, было какое-то записанное изображение и звук. Это был «телевизор». О – радость, среди всей этой мёртвой планеты, покрывшейся льдом, – такой «след»! В «телевизоре» был фильм, он был один, больше ничего не было. Это был «Титаник», фильм 97 г., «попсовый», хотя в чем-то и человечный.   
«Инопланетные гости» смотрели и слушали, забыв обо всем. Вот она – долгожданная информация, «картинка». Действие происходит в начале XX века, не так много времени прошло до «конца света». Они смотрели на людей, на их лица, на их тела, красивые или не очень. Фильм хорошо «презентовал человечество», хотя его создатели и миллиарды зрителей вряд ли подозревали об этом. Так вот они какие были люди и их мир.  Природа, – которую они использовали, но и любили тоже… Техника, – и, в частности, этот лайнер «Титаник» – тоже гордость людей (хотя – в технике и своя ловушка – и вот вся их планета стала из-за неё таким «Титаником»).  А еще – у них есть то, что называется «знаками», «культурой»: красивые здания, картины художников, поэзия, мудрость, религия.  «Инопланетные гости» смотрели фильм еще и еще раз, им было странно – видеть улыбки героев, их объятия, их любовь (любовь была и у них, «гостей», в своей форме, так что им это было понятно). Огромный мир. И вот – сами люди, сами разумные существа его «удалили», не было этого мира. Почему разумное существо – вот такое? Есть время творить и есть время разрушать, есть время собирать и  есть время разбрасывать? Жизнь – слишком широка, слишком «богата», она изобилует творчеством, порядком, созиданием, и она же – хаосом?
И, все же, – думать об этом, глядя на кадры этого фильма,  – где люди так радовались, так любили, было невозможно.  «Инопланетные гости» не знали, что в год, когда этот фильм вышел, миллиарды зрителей и зрительниц плакали в конце, на эпизоде гибели главного героя фильма и бессилия его девушки. Но, смотря фильм снова и снова – «гости», – в своей тоже форме, – плакали. Не только, конечно, из-за фильма. Зрительницы «Титаника», вас нет, и словно – никогда и не было, и, все-таки, – вы были.
«Гости» – все больше задерживались на Земле. Минуло уже два года. Однажды – пришла весна. Дело в том, что раньше атмосфера была совсем «тяжёлой», не прочистившейся от токсичного облака, которое «гости» увидели в начале. Но за это время – она начала немного возвращаться – к своему прежнему формату, и даже поверхность планеты, в некоторых местах, очистилась  и показалась, – не растительность, но некие ее остатки. И вот однажды – пришло утро, «гости», правда,  не спали, но – как бы то ни было, солнце взошло. В целом, снова, на ещё один день, стало теплее, и все это вместе – и даже какая-то влажность на остатках травы, – создавало какое-то чудесное ощущение. Ясно, что когда планета была «живой», там, среди ее обитателей – были поэты, которые писали в такие дни, а художники рисовали весенние пейзажи. И они оба сейчас это все почувствовали, и оба – не смогли передать своими знаками и мыслями, – эти чувства. Солнце, весна – были каким-то поворотом, чем-то необратимым, вовлекающим тебя. «Гости» подумали:
– Ну они и идиоты.
Ну они и идиоты, что не смогли проконтролировать себя,  свою агрессию, и вот – предали такое чудо. Заблудшие дети Вселенной. Но – тем сильнее почему-то хотелось их увидеть, чтобы  – все они, из этого их фильма,  – вышли и заговорили с ними и весь их мир тоже.
Горько, но приходило время улетать. Червяк умер, впрочем, –  «гости» были к этому готовы.
Что они принесут с собой туда, в свой архив исследованной ими жизни и разумной жизни? Мёртвое существо (червяка), – скорее всего, не самого высшего типа в иерархии существ этой планеты. Некую видео и аудио- информацию, – которая говорила очень много, хотя, видимо, она не была самой ценной формой информации для них, для этих существ. Ещё – сложно передаваемое в знаках – чувство «весны» на этой планете, воскресения. И мысль: какая же она – жизнь, прекрасная и трагичная, неповторимая, однократная. 
Они были травмированы этой планетой и ее «свечением».





13 мая 2022 года,
Петербург





Дышать
(зарисовка)

Каждый человек дышит.
Мы начинаем дышать, как только рождаемся на свет, так мы становимся живыми, «приобщаемся», и как только перестанем дышать, – умрём.
Мы все – агенты дыхания. Сообщество Дышащих.
Дыхание – самое «естественное дело». Для других «потребностей организма» – нужны какие-то особые ресурсы и усилия. Для «продолжения рода» нужен другой человек, и даже для того, чтобы есть – нужна еда. А для дыхания нужен только пригодный для нас воздух.
Никто не учил нас дышать. И каждое утро мы дышим без какого-либо напоминания, без усилия над собой. Мы дышим, когда спим и когда бодрствуем.
Дышим, когда «занимаемся сексом».
Когда мы видим что-то, что нас волнует, – вдохновляет или, наоборот, «сильно не нравится», то мы начинаем чаще дышать. Дыхание – мгновенный, сверхчувствительный «барометр» нашего бытия. Через дыхание мы глубинно связаны с сущностью жизни, с Богом.
Все живые люди на Земле – дышат.
Дышат наши враги, те, с кем мы не согласны до одурения, и даже Гитлер дышал. Дышат наши друзья, наши близкие.
Интересно, что очень многие потребности человека связаны с оплатой:  еда, для некоторых и «любовь» тоже. Дыхание – бесплатно, оно – «коммунистично», роднит нас со всеми людьми. Это – «дар богов». Уж, по крайней мере, за дыхание нам платить не придётся.
Вдох.
Выдох.
Вдох.
Выдох.
В чем неуловимое чудо дыхания?
Его знаешь только ты – дышащий.


15 мая 2022 года,
Петербург


Космологическое
(стихи)

Вселенной порванный пакетик –
Нам не заклеить, не зашить.
...
Придётся новый попросить.




15 мая 22 года,
Петербург




















Человек, который выспался
(зарисовка)

Он не со зла, не специально, так само получилось.
Он просто проспал, в итоге,  с раннего вечера до раннего утра.
А не с позднего вечера до раннего утра.
Словно – замкнутый круг, от начала и до конца.
Его организм не привык к такому, он «удивился».
И он понял, что человек, живущий в городе, ездящий по утрам на работу, все время находится в каком-то «разрыве».
Он «пичкает» себя накануне следующего дня – телевизором, интернетом, соцсетями.
И, в итоге, наше тело – и наша жизнь – как бы все время «разорваны».
Мы «разорваны» между бессмысленной изнуряющей работой и бессмысленным и изнуряющим отдыхом.
Мы ни там и ни там. Ни «в работе» и ни «в отдыхе».
По большому счету, мы все время в каком-то «коконе», в «отложенности».
Когда мы работаем, то думаем, когда же придёт время сна, когда засыпаем, – думаем, что будет завтра на работе.
В каком-то смысле, мы все время спим.
И «люди» в этом состоянии вечной «раздвоенности», в «коконе», – кажутся нам чем-то чуждым. Они все время нам мешают, – работать, отдыхать, спать. Мы все время убегаем от них, прячемся за «стену».
И вот когда этот человек, наконец, выспался, – и то, это произошло случайно, без такой цели, – то его организм «удивился». Сон кончился, реальность не была «раздвоенной», «разорванной», в «коконе». И люди – не казались чем-то вечно мешающим, от чего нужно убегать, прятаться за «стену».
Он есть, он существует, и не нужно никаких отсылок, закрываний, «коконов».




18 мая 2022 года, 
Петербург




Сталин купается в горной реке (1900 год)
(зарисовка)

Точнее, он ещё не назывался тогда «Сталиным», но уже имел партийную кличку  «Коба». Как бы то ни было, – он был совсем молод, лет двадцати. На дворе стоял август. Он отлично знал эти места: горная река Кура, широкая, неслась здесь довольно сильным течением. Все было знакомым – недалеко его родное село Гори. В этом августе было жарко, и он хотел искупаться, но делать  он это старался в одиночестве. Хотя у него были товарищи – друзья, по его работе в «социал-демократической партии», и вообще. Однако он избегал совместных купаний, хотя его мышцы были сильными, и купался он очень хорошо (потому что все своё детство купался в Куре), – но он не хотел, чтобы видели «дефекты»: левая рука не гнулась, а на левой ноге – срослись пальцы. В целом, – на фоне многих молодых красавцев-грузин или русских в городе Тифлисе, – он был «невзрачный»: низкого роста, лицо – рябое, со следами перенесённой оспы. Быть некрасивым… Ладно – бедный, ладно – грузин, говорящий по-русски с акцентом, еще и на лицо не «пригож». Все время «читать» отражение своего облика – в разочарованных взглядах девушек, женщин.    
С другой стороны, – он вспоминал об этом не так уж часто, потому что был молод (с годами придёт более «отражённое» осознание своего тела – через «зеркало», через «чужие глаза»). Ещё недавно он был подростком, и – ты все время как бы забываешь про своё тело, тем более если вот так купаешься в одиночестве. Итак, он был один. Большие трусы были сложены там, на берегу. Небо чистое, солнце светит – уже не так болезненно, раз он «спрятался» от него в воду прохладной, чуть бурого цвета Куры. Ему казалось, что он словно проходит обряд  очищения.
А они там – дворяне и «буржуи», – русские и грузинские, которых он видел и знал, – словно боятся вот так, как он, – «довериться» природе. И во главе их  «он», император Николай II. Он сидит в своём далёком Петербурге, в котором Сталин ещё и не бывал. Что он знает об их мире? Он видит их портреты и читает их речи в газетах. Ну, что они  там? Да они там – вырождаются. Николай женат на своей дальней родственнице. Они даже не могут выйти из этого порочного круга. И вот – никак не могут родить наследника, всё дочери. А если и родят, – то, наверняка, он будет с какой-нибудь болезнью, так уже много раз бывало. Ну – что вы там сидите в своих далёких Петербургах?
А мы здесь –  в чистой бурной горной кавказской реке. И эта река однажды «вторгнется» «туда», к «вам». Она – «внесёт»  нас «туда», к «вам», в столицу, и все разрушит,  и построит все новое.
Сталин уже накупался и встал посреди несущего его потока. Казалось, что река это ребёнок, который играл с ним, желая столкнуть. Но он – привычным с детства движением уперся ногами против течения. Вода была чуть темноватой, изредка – серой, она пенилась. Вот он – мир реки. Здесь она была неглубокой, и все было видно, «под рукой». Иногда – большие белые камни, и везде – водоросли,  словно волосы какой-то девушки, какой-нибудь Офелии. Горная кавказская река была мудрее и сильнее, чем Петербург и чем сидевший там Николай  II. Она была «реальнее». Она знала, что все течёт, все «творится» Рекой, она приносит и уносит.
Сталин, – «насытившись» водой, прохладой, как насыщаются бедные люди, а не как приезжающие на курорт «дворяне» и «буржуи» – вышел из реки. И надел свои трусы, чтобы если кто-то будет проходить, не увидел его голым.  Ох, эти стыдливые грузинские девушки и их мамы. Он лёг на траву, подставил свою спину – солнцу, кожа высыхала. В этом тоже было что-то из детства, и его тело было благодарно ему за это повторение. Совсем рядом – горы, не очень высокие, а чуть дальше – уже выше. Всего этого нет у него, у Николая II, у его жены и дочерей, хотя Николай – император, и  «хозяин земли русской». Сталин перевернулся на живот. Горы… Они всегда рядом с тобой. Горы делают тебя жестоким, требуют выживания (особенно раньше, до «прогресса»). Но они же – дают тебе Высоту, их Высота всегда рядом. А когда ты оказываешься в горах, – то там разреженный воздух, и это связывается с чувством Высоты.
Сталин, как только высохли руки, достал из своей сумки папиросы и закурил. Дым полетел, подхваченной лёгким ветром. У него были дешёвые папиросы, а царь наверняка курил дорогие, ему дарили их родственники. Дым все уносился ветром… Вот, он здесь лежит, и все это должно «въехать» – «туда», в их отчуждённый город, в котором они забыли жизнь, борьбу, чистый воздух, Высоту гор, может, – однажды и «въедет». 
Его пальцы – высохли. Он бросил окурок, и взял в руки книгу. Это была «толстая» книга, с большим количеством страниц и мелким шрифтом. На ней было написано: «К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения».  В последние годы он много читал. Книги, слова, – что это для него значит? Долгие годы, – в детстве и когда он был подростком, – его мать, которая воспитывала его одна, без отца, – заставляла его читать Библию и другие церковные книги, «вдалбливала» это в него. Хотя он только сейчас осознает это до конца. Тогда – все это казалось само собой разумеющимся. Мать  определила его в Тифлисские духовное училище и семинарию. Книги, слова… тогда это были богослужебные книги и «священное писание»,  и – обязательные молитвы каждое утро, и перед едой и после еды, и «жёсткая дисциплина», и слежка за тобой, за ними – в квартире, где они, семинаристы, жили.  За любую провинность – бьют руками или палкой. У него иногда и сейчас болят синяки от этих ударов. Инспектор семинарии был их врагом. Вот он – Бог, которому «они» молятся, он смотрит с икон, с неба  на это все. И ведь – все жители империи должны быть православными, если ты не иудей и не мусульманин.  Сталин уже привыкал смотреть на это все, на жизнь в семинарии, – как на своё будущее. Ну ладно, станет он, – как мечтает мать – священником, «продвинется», и сам будет вот так «нести» другим «слово Божье». Но однажды он  увидел у товарищей по семинарии – другие книги. Это было «Что делать?» Чернышевского, потом ещё – откровенно радикальная, – «Государственность  и анархия» Бакунина. И особенно сильно – Маркс и Энгельс, ведь именно они давали для идеи «социализма» наиболее глубокий анализ мировой обстановки, «привязывали» ее к ней, в отличие от того же анархизма, который был просто декларацией о свободе и справедливости. Сталин читал и не верил своим глазам, вот какие бывают книги. Знали ли Маркс и Энгельс, эти немецкие философы, – что их переведут на русский и вот какой-то грузин из полунищей семьи будет их читать. Потом выяснилось, что в России недавно  появилась партия, программа которая была марксистской. Плеханов, и ещё какой-то Ленин. 
Он, конечно, не осознавал,  что книги Маркса, Энгельса и Ленина, которого он тоже стал много читать, стали для него, и многих его друзей, вместо «священно писания». Марксизм словно «протиснулся» в его мозг, в его сознание. В том мире, в котором он задыхался, – в мире, где книги и слова христианства были уже мертвы и их мёртвые призраки «вдалбливались» в головы семинаристов, – при том что творилось это все во имя Бога-любви, – марксизм дал им всем надежду. Высоколобые интеллектуалы в Петербурге, прочитавшие много книг и знавшие много слов, уставшие от слов, могли воспринимать марксизм как одну из «небезынтересных теорий», но не они, изголодавшиеся, для них марксизм был «хлебом жизни». Сталин подспудно верил, что – именно для него, для паренька из нищей семьи, грузина, который с трудом был выучен русскому языку, – да еще и живущего в провинции (двойная и тройная периферия…) – Маркс и Энгельс писали свои труды. И вот, они их здесь прочитают, и покажут остальной России, – этой мёртвой, «уснувшей», но кусающейся стране – мировую революцию, и всему миру ее покажут. 
Рабочие… Его отец был рабочим, и он сам в детстве тоже, помогал ему, тачал сапоги. А еще в Тифлисе были железнодорожные рабочие, в Баку – рабочие нефтяных промыслов. За ними – сила, будущее. Уж не за этими же вырождающимися аристократами во главе с царём, и не за «буржуазией», жалкой, гонящейся за прибылью. Нет, за рабочим. Да, безграмотным, живущим в бараке, мало получающим, говорившим матом как на родном языке, невысыпающимся. Но – именно на нем, на его труде стоит вся экономика. Вот эти рабочие – и беднейшие крестьяне – они и должны «подняться». «Социализм» – это место, где они будут жить – так же хорошо, как «буржуи» и дворяне, и – вместо «буржуев» и дворян.
Так – книги Маркса и Энгельса спасли его. Какое же это чудо, – слова, и стоящие за ними мысли. Особенно это чувствовал он, не осознавая. Кто-то смог посмотреть на его жизнь со стороны, и передать то, что было на самом деле. Когда он был подростком, – и все делал, как мать велела – он словно был «заколдован» этим мертвящим  кусающимся миром, где он должен был выживать, и – не было слов, чтобы «описать» его. Привычные слова из Библии не «описывали», не помогали, они сами были частью этого агрессивного мира.
Он, – и все его товарищи по семинарии, – Поверил. Что возможен другой мир, справедливый, где их место – полунищих, да ещё и грузин, с акцентом говорящих по-русски, живущих на периферии огромной империи, – будет другим. Где они сами будут хозяевами, где они сами будут решать. И «спокойные» наукообразные тексты Маркса и Энгельса,  – без эмоций, без лишних «сантиментов» – как бы говорили: да этот мир не просто возможен, а он обязательно придёт, те, кто сейчас никто, – станет всем. И хотя он не верил в Бога и шокировал мать своим неверием, – которой он все это высказал в конечном итоге, после долгой паузы, – но в глубине души он знал, что Бог есть, но  что он совсем другой. И что Бог – за них, за рабочих, за социал-демократов, за Плеханова и за Ленина. И как бы он ни отрекался от «религии», – потому что хотел быть «марксистом» на сто процентов, – все равно в душе у него хранились строки из Нового Завета: «блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся». Да, мы «насытимся». Их партия, – как крот в этой огромной, от Польши до Владивостока, – империи, вроде бы такой сильной и страшной.  Но – не в  силе Бог, а в правде, они, социал-демократы, – за рабочих, за крестьян – и значит, они победят.  Империя обречена, они как кроты «пророют» ее, потому что за ними Бог, история. Империя – это Вавилон.
И все лишения, которым партия подвергается и он, Сталин, тоже – все это  за правду, за справедливость, за человека. Без идеи Маркса их жизнь была бы бессмысленным, серым страданием, – как и у миллионов в империи и на планете вообще, но с ней – все совсем другое. Лишения, риск даже своей жизнью ради Идеи –  это дар, который даёт тебе Бог, судьба, это – твой путь. Его отец – страдал не за идею, он жил бессмысленно: с надрывом работал, пил, бил мать и его, Иосифа. Все это было «мутью», и он «унаследовал» бы эту «засасывающую муть». А мать хотела, посреди всего этого, сделать его священником, частью этой системы, пусть и чуть повыше, чем место, что занимал отец. В детстве, и будучи подростком, он этого не понимал.  А мать, – когда он стал марксистом, революционером, – его не поняла,  к чему это все – баловство, хулиганство, преступление. Да нет, мама – не баловство и не хулиганство, не преступление, а вот как сказал твой Христос: «в вас должна быть соль». Так что все их страдания окупятся, «вы будет утешены».   
И он все больше «вовлекался в борьбу». Вступил в партию, участвовал в организации забастовок – в Тифлисе и в Баку, где рабочие боролись за свои права, боролись до столкновения с полицией. Слава богу, что он не стал таким, как отец, и как мать хотела. Пойми, мама, – что служение Богу – не в семинарии и не в палках, а в другом, в настоящем.   
Конечно, из семинарии его за всю его  «деятельность» – вышибли. «Блаженны вы – когда вас изгонят Мене ради». Так говорилось на всех службах о мучениках, о первых христианах, но вот – христианство стало формой, люди – пришли и «облапали» его. Уж «социализм», «марксизм»  - никогда «формой» не станет, толпа его не «облапает», «марксизм» – вечно юный. Вот они – грузинские социал-демократы – молодые, глупые, тратящие свои жизни, шокирующие родителей и полицию. Но именно за ними будущее, за их глупостью и ограниченностью, они дети, которых есть Царство небесное, их глупость мудрее ваших мёртвых и когда-то мудрых книг.
Оказавшись  выгнанным из семинарии, он устроился для формы на работу, и стал уже непосредственно революционером. Он и сегодня, – в это августовское утро, – уже должен был идти к товарищам в Тифлис. Вчера же он был дома, в Гори, у матери, ночевал у неё, и снова слушал ее слова о том, как же он мог допустить отчисление из семинарии и что нужно все сделать, чтобы в неё вернуться. Эх мама, я люблю тебя. 
Он отставил книгу Маркса в сторону, нужно было одеваться, а лень. Сталин закурил еще одну папиросу, и вдруг услышал:
– Мамуля, кто это?
Вот зараза, кто-то пришёл сюда, на берег, тоже купаться. Голос был детским и русским, без грузинского акцента. Сталин и забыл, что он – в трусах. Берег был не очень широким и с низкой травой, так что все было видно. Он вскочил, взял в руки свои штаны и рубаху. По берегу – смотря на него с некоторым не то чтобы отвращением, а, скорее, с презрительным любопытством, - шла классическая пара: мать и ее дочь – девочка.  Возможно, приехали из России, а, может, и местные, явно – из состоятельной русской семьи. Из мелких дворян? Да, вряд ли они купцы, потому что мать девочки была такой грациозной. Красивая… и девочка тоже, – как ангел. Они тактично, – впрочем, не столько боясь обидеть его чувства, сколько свои – обходили его по берегу, давая ему время одеться. Что он и делал лихорадочно, краснея. Да что ж такое? Ты же боец, Иосиф, чего ты стушевался? Ты же в полиции уже не раз сидел, и в детстве – дрался с парнями в училище и на улицах? Но вот – стушевался. Потому что подумал, отходя в сторону и давая незваным гостям пройти, что всего этого у него, двадцатидвухлетнего, нет, и не будет. Или будет? Он снова вспомнил своих родителей, когда даже его мать, которая всегда была послушна своему мужу, не смогла с ним жить – из-за пьянства и побоев, – и выгнала его, в нарушение всех традиций, особенно грузинских. А сможет ли он жениться и быть счастливым? Будет ли у него вот такая жена и вот такая девочка, что сейчас его спугнули? Тем более,  если он «революционер»?
Он уже был одет, а мать с дочкой – проходили все дальше, «оставаясь»  в его взгляде...
Что они думали о нем? Ну, очередной нищий грузин. Да ещё и  совсем не красавец, в отличие от многих, что хоть как-то «уравновешивало». Мыться на реку пришёл, да? А так бы – пахло от тебя, а мы этого не переносим. Так думала женщина – и ее дочь с годами тоже будет так  думать. 
Да не будет у него ничего. Если мы не устроим мировую революцию, не изменим их мир, то, что они все считают безумием.  И ещё неизвестно, что станется с вами, мать и дочка, словно сошедшие с красивой картинки, – в нашем новом мире. 
Впрочем, в глубине души, – а не на поверхности своего «марксистского» сознания, – он, всё-таки, любовался ими. Они «вошли» в его память, и много лет спустя, в сибирской ссылке, когда ему было тяжело, весь этот образ вставал перед ним и утешал. Горы, Кура, его собственное тело, только что в ней искупавшееся, освежённое, и молодая русская мать с дочкой, испугавшиеся его, и, – несмотря на ни на что, – глядевшие на него с улыбкой. 


 

20 мая 2022 года,
Петербург
















Это я?
(зарисовка-воспоминание)

Четырнадцатилетний парень, который в 90-м году, на излёте Союза, в пионерском лагере – потом они, кстати, тоже кончатся, – выключает свет в палате и ложится на огромный белого цвета подоконник, чтобы смотреть на ночное небо?
Да, это я.
И рассказывает соседям по палате какие-то выдуманные сюжетные истории, которые в будущем могли бы быть текстами, романами?
Да, это я.
А это я – семнадцатилетний, сижу в своей комнате, слушаю на кассетном магнитофоне группу «Портишед», курю, и почитываю – поскольку мозг не хочет готовиться к экзаменам, и ему нужно отвлечься, Штирнера, теоретика «индивидуалистического анархизма».
Да, это я.
Это я лет уже двадцати, – сижу в летней электричке с девушкой и пою ей на ухо песни Летова и Кобейна?
Да, это я.
...
Не может этого быть.
Неужели это я?
Одно ли это лицо?
Сохранился ли я?







21 мая 2022 года,
Петербург


Шашлык, который закончился неожиданно
(зарисовка)

На самом деле, Ольга не так уж любила «шашлыки». «Шашлыки» делают «обычные россияне», и даже по телевизору в мае показывали репортаж о начале «сезона шашлыков». «Сезон шашлыков» – как романтично звучит… А что за этим? Прикрытие для неизбывного всепроникающего алкоголизма? Бессмысленное говорение слов, которые забудутся? Ссоры и мат родителей, привёзших на «шашлыки» своих детей? Неубранный мусор? Однако ее четырнадцатилетний сын Дима, со всей своей подростковой энергией,  так «уперся» в эту «идею», что она не устояла. Кстати, ведь именно дети, семья, и прикрепляют таких, как Ольга – к «обществу», к «обычным россиянам», и не только в «шашлыке», но и во многом другом, более принципиальном. Вечный парадокс жизни.
Но Дима был таким упорным, и ещё другие обстоятельства тоже «подошли». Это был жаркий летний день и хотелось купаться, и – будний день, у Ольги был выходной. В субботу и воскресенье – она бы точно не пошла. Вот так все сложилось. 
Они садятся часов в десять утра в машину – и едут. Их мог бы отвезти ее муж и отец Димы – Игорь, но он был не в городе, уехал к своей маме.
Утро было прекрасным. Каким бывает утро, когда все идёт легко и хорошо. Машина в салоне привычно «пикает» «поворотниками». Дима – довольный, что мама его послушала, сидит справа от нее, замерев. Они живут в этом пригородном посёлке  рядом с Петербургом уже много лет, и все здесь знают. «Эх, – думает Ольга, – жаль, что Игоря нет, он бы тоже поучаствовал». Заехали в магазин, Дима – готовый помочь, быстро покупает на карту Ольги «розжиг». Она сама долго, к его нетерпению, подбирает мясо, и овощи для салата. Мангал и все остальное у них есть в багажнике.
Озеро, к которому они едут – расположилось в сосновом лесу, не такое уж оно и большое, но имеет неправильную вытянутую форму, поэтому к нему есть много «подходов». В выходные – их семья сюда не ездит, потому что «народу слишком много», находят другие варианты «отдыха на воде». Но сегодня, в четверг, – ситуация другая, люди есть, но не «туча». Счастливцы, у них тоже выходной, или они не работают?   
Эх, а сколько раз к этому озеру они всей семьёй ездили раньше, оно «помнит» их Димку – когда он впервые зашёл в воду вне «пространства» их квартиры. А сейчас он стремительно вырастал, но еще не вырос во «что-то» совсем отдельное. Сейчас он был рядом и радовался ее согласию на шашлык. Он деловито доставал из багажника мангал, и устанавливал его: «Сейчас мам, сейчас». «Да, его энергия несёт меня, – с улыбкой думала Ольга, –  а ведь могла бы сегодня поспать, но ничего…» Сын вырастал, а что дальше? У них с Игорем он был один. Может, нужно было тогда же родить второго?
Ее организм, выполнив все необходимые действия по «приезду на пляж», «приостановился» немного отдохнуть. Да, вот она – обычная российская семья – думали те, кто их видел. Серого цвета «ниссан», не такой еще старый. Сын-подстрок – высокий, с растущим организмом, брюнет.   Мать – вышедшая, наконец, из машины, среднего роста, плотная, хотя и не толстая, на красивом лице – очки. Сколько сейчас в мире таких же мам на машинах привозит к берегам рек и озёр  своих детей. Если бы они, смотревшие, ещё знали, что Ольга была – учительницей. «Училка»… Уж совсем что-то как в сериале на канале «Россия». Она работала учительницей математики в крупной школе того района Петербурга, что был рядом с их пригородом. А Игорь - преподавателем математики в институте. Из этого можно сделать вывод, что они познакомились студентами, так оно и было.
Тем временем, Ольга, стоя за дверью машины, – скинула одежду и оказалась в красном купальнике. Она выглядела «эффектно» для своих сорока, об этом она заботилась, хотя и не была «зациклена». Стройные ноги, средних размеров грудь, и этот образ дополнялся – красивыми дорогими очками. «Красивая училка». Дима был рад, что его мать – такая, что она притягивала взгляды мужчин к ней, и значит, к ним, пусть и не всех. Такова она была – расписанная в своей привычной схеме «механика» отдыха. Момент расслабления, толика «выпендрежа», «социальной прокачки».
Да, Игорь «пошёл» в сферу науки и преподавания «дальше», а она «остановилась» на школе. Хотя тоже могла, – при усилии. И дело не только в том, что она родила Диму, но и просто в ее нежелании. Любила ли она школу? Да, хотя нельзя сказать, что она была «фанатом». В сериалах или, особенно, в советских фильмах  показывали счастливых учителей и учительниц. Иногда она это ощущала. Но – учитывая, что, школа была огромной, классы большими, – она чувствовала себя «потерянной» в этом «потоке», словно она «на производстве». И еще, не всегда было понятно, глядя на этот огромный класс, сидящий перед тобой,  – что они там «себе» думают, непонятна – «обратная связь». Хорошо – были ученики, которые могли усвоить математику, хотя – неизвестно, насколько глубоко, и не «сбросят» ли они все эти знания после тестов и экзаменов. Но много было учеников, которые ни в какую не могли понять математику. В целом, все они «сидели» в телефонах, хотя и не на уроках, но «разлагающее» влияние интернета было. Словно, – они там живут своей жизнью в играх, в «видео», и непонятно – зачем им это все, с такой мыслью ученики на неё смотрели. Наконец, среди учеников немало было детей, приехавших в Россию с Юга или из Средней Азии – и они нередко вообще плохо понимали даже русский язык. Это было отдельной не всегда чётко озвучиваемой, – там, «наверху», во «власти», – проблемой.
И вот она, – «Ольга Сергеевна», – вела свои уроки. Какая у нее была мотивация, чтобы решать все эти трудности? Ну да – зарплаты были высокие, за это они все были благодарны. И всё-таки, она живой человек, она не может «вещать» свою математику  – как перед стеной. А иногда так оно и было. Этого в российских сериалах не показывают. Она чувствовала себя – затерянной в этой огромной махине «экономики», «государства». Не было ощущения, что твои усилия, твоё участие – имеют чёткое заметное последствие. Не было ощущения – твой «проявленности». Может быть, это было везде – у людей в мире с такими же системами экономики, ощущение «потерянности в потоке», нечёткой связи между тем, что ты делаешь, и тем, какие это имеет последствия. И все они – другие учителя, ученики, – ощущали себя так же. И ведь такое же ощущение потерянности – было и на дорогах, в метро, или вот – в детском саду, в который раньше ходил Дима. Словно у нас есть люди, но нет человека, мы как бы не «сфокусировались» на нем. И это не только в России, а, в конечном итоге, везде.
Но ее, тем не менее, «спасала» математика. Ее она любила. Может, она «убегала» в неё от той «потерянности». Иногда она думала: она ведь уже десять лет работает в этой школе.  Приходили сначала одни, потом другие. «Конвейер»? Да, но не только. Возможно, другие учителя, – более старые, чем она, – уже и делали все «на автомате». Но она увлечённо рассказывала им сначала об истории математики, о том, какой прорыв сделали в ней арабы, цифры которых мы и используем, потому что  римские были неудобны. А потом,  – сами формулы, теоремы, Если представить себе сознание учеников, да еще и многих поколений... Как она – говорила им о формулах и цифрах, «вдалбливала».
Сейчас, сидя на пляже, она вдруг поняла, что «цифры и формулы» имеют большое «магическое значение». И ведь так оно первоначально и осознавалось многими. Пифагор говорил, что числа – это проявление гармонии мира, созданного богами, что  мир раскрывается перед нами в числовых соотношениях. И как это было сильно и верно, ведь и сегодня, столетия спустя, мы познаем мир в физике через формулы, то есть,  та самая «божественная гармония». Ольга явно не зря пошла на «математику». «Цифры и формулы» кажутся ей чем-то стабильным, затягивающим, и их повторение – тоже. Все в «цифрах»… В школе первый и второй и далее классы, номер самой школы, номер урока, возраст учеников – все, везде «цифры». Уж не говоря о компьютерном программировании, о «цифровой революции». Мы живём в «цифрах»,  «лежим» на них своим сознанием. Они «проникают» в нас с появления на свет. Мы «поклоняемся» цифре.  Мы располагаем свои мысли в цифровом порядке. Мы говорим, пишем и читаем в книгах: «во-первых… во-вторых…» И это само по себе уже кажется нам залогом верности наших рассуждений. Президенты и короли озвучивают «цифры» по экономике, и по планам на ее будущее. «Цифра» – наш великий друг. Или, – все-таки, – враг? И не стоит так уж ей доверять? Так уж полагаться на ее магию? А что если мы, – доверившись цифре, – потеряли себя? Это вечный вопрос – глобальный, философский.
Как бы то ни было, Ольга преподаёт свою математику. Но и правда, она не думала раньше, что  ее повторение  посредством слов формул и цифр  имеет такое магическое значение. Что было бы, если бы у нее в жизни этого не было? «Цифры» – стабильны, это и проявляется в факте их повторения ученикам. Что бы ни происходило в твоей жизни, – у тебя плохое настроение или Игорь предложил купить что-то существенное, или вот сын «очень быстро» растёт, – но ты знаешь, что все равно придёшь на урок и будешь говорить, повторять цифры.  Это – мощная «привязка» в твоей жизни, наряду с другими «базовыми» привязками – такими, как Игорь и Дима. Сложно «смотреть» на это со стороны,  «внедрится умом» в смысл этого, да это и не нужно, это «жизнь».
Дима, между тем,  уже давно запалил мангал и положил на него шомпола со свининой.
–  Давай только, чтобы дыму было не очень много, – просит его Ольга.
– Да, мам. 
Хорошо слышать его голос, хорошо быть вместе и жаль, что Игоря нету в этом «вместе». А сама Ольга достаёт из багажника пластиковую посуду, моет водой овощи, – помидоры и огурцы, – и делает из них салат. И это  все – совместная еда на природе, – при всей ее «банальности», при всех этих «россиянах» с их «шашлыком», – тоже «привязка» к жизни.   Пусть они все и не осознают это. Хорошо трогать плоть помидоров и огурцов, резать их, вдыхать запах их мякоти, солить и поливать их подсолнечным маслом. «Плоды земли», – без которых они, люди, – не могут. Хорошо, что мы такие слабые, зависимые, лучше зависеть от помидоров и огурцов, чем от чего-то другого – от чего зависят многие россияне.
Чувство благодарности за все – охватывает их, и особенно ее. Дима – не очень осознает это чувство,  он не может ещё сравнить с чем-то другим, более худшим. А она – учитывая, что в школе был поток людей, в который она часто «упиралась» как в стену, – ценит больше. Благодарность, это свойственно человеку. Кому благодарность? Они с Игорем, – «прожжённые математики», – не были такими уж верующими (как эти «россияне»).  Но ведь очевидно – кому. 
Наконец, шашлык был готов. Ооо, вкусная свинина, это тоже – связь с жизнью. Они сели за маленький походный стол (где он только он не бывал  с ними) – позади машины, подальше от любопытных глаз. Двери были открыты, в машине работало радио. Дима «поставил» что-то молодёжное, – но и не совсем «зубодробильное». Иногда песни прерывалась новостями. Приятный женский голос перечислял события. Среди прочих было и такое: один из высших российских чиновников заявил, что давление на нашу страну НАТО может привести к «угрозе ядерного конфликта». Ольга почему-то подумала: «а ведь без твоей любимой математики  – не было бы такого вот оружия». 
– Да блин, – эмоционально отреагировал Дима, впрочем, не особенно думая об этом, – вот к чему мы пришли. Да, мам?
– Мхм. 
Дима знал, что родители нередко критиковали правительство. Ольга махнула рукой.  Наконец, они поели.  Остался только салат, потому что она сделала его слишком много. Не хватало чуточку алкоголя, пива или вина, но они оба не могли в тот момент «пить». И снова вспомнили с ностальгией про Игоря, – если бы они все были на даче, с ночёвкой, то все было бы проще. 
– Ну что, мам, я пойду купаться. 
– Иди, вода-то как?
– Нормально.
И он убежал, снова со своей «энергией». Ольга вспомнила, как он сейчас сказал ей слово  «нормально»… его губы, его наивные глаза, и все это рядом с ней. Да, она благодарна, – «ему», вот за это.
Потом в голове снова «всплыли» новости. Вот гребаные политики. Не могут они там – успокоиться, что наши, что те, на Западе. Меряются своими ядерными ракетами. Ну ладно. Все эти намёки про ядерное оружие, – ясно, что это вот вроде их «высокая политика», «знаки». Ничего – договорятся. Это так – для игры. И при этом все повторяют, что ядерная война невозможна, лицемеры. Но даже в виде игры, намёков,  – как можно? Вот такой он наш мир – где можно так намекать, играть. Словно в мире была какая-то «дыра», что-то иррациональное, тёмное. И эта «дыра» в высказываниях политиков «сквозила» – выходила наружу.  Ясно, что все останется словами, но было тяжело, когда вспоминаешь об этом.
Ольга легла на постеленный коврик спиной вниз. Хорошо было ощущать траву, песок, землю, мать-земля, хорошо было ощущать ее своими босыми ступнями. Она погружалась  в полусон, дремала, хотя глаза ещё не были закрыты. Что она видела? Многое… Ствол сосны рядом, и небо – широкое, голубое, глядя на него, хотелось  глубоко вздохнуть и не выдыхать. Были и люди, ну вот они опять – «россияне». Какая-то бабушка пришла на берег со своим внуком, что-то ему говорит. Молодые родители с двумя маленькими детьми – пытаются их угомонить, явно – уже давно «ошалелые», уставшие  от них, у отца – недовольный взгляд, видимо, ему уже хочется выпить, а ему не дают. Все это – убого. Проблема ведь даже не в бедности, а в какой-то общей угрюмости, «россияне» могут пить и веселиться, но в них нет – «улыбки», «лёгкости». Как вы можете быть такими, – думала она часто, – под этим небом, рядом с этими соснами, ходя по этой земле? А с дугой стороны, сейчас, когда Ольга поела и дремала – то вроде как и ничего. Небо смотрит на угрюмых россиян – все равно как на своих детей. Да ведь и она тоже «россиянка». 
Сейчас она немного подремлет, это самый хороший сон – короткий сон на пляже после шашлыка. Потом прибежит Дима – мокрый, с красными губами, будет брызгать на нее водой, а она будет вскрикивать и просить его не делать это, он будет рядом – со своей улыбкой, и ей снова будет хорошо, она будет благодарна. Он скажет: 
– Мам, ты идёшь купаться?
– Иду, – ответит она.
Надо будет не забыть снять очки перед «водой», блин, дорогие хорошие очки, не забудь снять, Ольга, не забудь, и сказать ему, чтобы он доел салат.    
Доел салат, помидоры, огурцы. Мать-земля, мы по-хорошему зависимы от тебя.
А потом произошёл… Люди даже вряд ли назвали бы это взрывом, это было одномоментное землетрясение. Машины «подскочили». Да что это может быть? Что это – за враг у людей? Воздух мигом наполнился чем-то едким, чем нельзя было дышать. Кто это сделал? Ее руки и ноги дрожали, очки упали на песок, а сам песок – мигом побурел. Ольга всем телом почувствовала, что и Диму тоже – там, в воде, – трясёт и душит.  Но сознание ее ещё «работало», можно даже сказать – «искрилось», оно сигнализировало: всё, сейчас  будет остановка, будет остановка. Ее сорокалетняя жизнь – и жизнь поколений перед ней – стучала в висках, в разрывающихся нейронах. «Прости, Димка». «Да ладно, мам, я все понимаю». А потом – «связь» разорвалась.






22 мая 2022 года,
Петербург







Однажды Небо упадёт на землю
(зарисовка)

Тяжело ли было ему, Атланту, держать «небесный свод»?
Да, тяжело, но он привык. 
Атлант был титаном, из предыдущего поколения богов, которые проиграли в битве с новым поколением – Зевсом, его братьями и сёстрами. И вот, в качестве сурового наказания,  Атлант был навечно поставлен держать Небо – «небесный свод».
Все чётко и ясно, все разграничено: есть небо, есть воздух и есть земля, на которой живут люди.
Без этой разграниченности, – мы, люди, не смогли бы мыслить чётко и ясно, «распределённо», о своей жизни и о себе. Мы все «делим» в своём сознании на части, подобно тому, как в начале нашего мира все было «поделено». Такие же представления о начале мира, об отделении его частей мы видим и в Древнем Египте, и в Китае. Наше представление о «высоком» и «низком» – также связано с небесным сводом.
Много веков Атлант держит небесный свод. Сначала ему, проигравшему в битве, было тяжело и непривычно, но потом он освоился. Хорошо подпирать своими огромными плечами и шеей – Небо. Хорошо видеть и слышать птиц, снующих по «своду» и поющих. Внизу – бегают люди, «род человеческий». Сначала они ему не нравились, жалкие какие-то, кричат, борются друг с другом, но потом он привык и полюбил их.
Все в этом мире, слава богам, на своём месте: небо и земля, воздух и люди, и даже само слово «место» подразумевает вот такое вот распределение.
Но, с другой стороны, понятно, что то, что возникло во времени – во времени и закончится. Этот структурированный мир, к которому мы, люди, насколько привыкли, что не представляем себе жизнь без него, наша жизнь и есть этот мир – однажды снова вернётся к нерасчленённости, к смешению всех элементов, к Хаосу.
Это можем сделать мы, люди, с помощью своего сверхмощного оружия.
Или Атлант, который станет совсем уже старым, скажет: «достало меня все», и обрушит со своих плеч небесный свод. Наступит время великого освобождения, все вещи этого мира утратят вертикаль и структуру. Есть время жить и есть время умирать.





25 мая 2022 года,
Петербург


Опьянение
(зарисовка на тему персидской поэзии)

Дариуш видел, как его родной город Шираз погружается в сумерки. Это был крупный южно-персидский город, а на дворе стояли 1350-годы по европейскому, христианскому летоисчислению (которое было известно здесь, в Ширазе). Уже скоро будет темно, а у него не было с собой факела для освещения. Впрочем, центральные улицы были освещены. Он шёл, сворачивая с одной из них и удаляясь от неё – в знаменитые ширазские сады. Здесь тоже, пусть и реже, но были водружены огромные факелы. Их великий город Шираз переходил ото дня к вечеру, «выдыхал». Дариуш был юношей семнадцати лет, так что он ещё не ценил именно вечеров, а жители много старше его – в каждом таком вечере, который соединял день и ночь,  –  словно «выдыхали» вместе с этим городом, чувствуя его древность, как будто они и сами были такими же. Они слушали затихавшие постепенно звуки их города, с которым они сроднились: шум на базарах, громкие, но не очень навязчивые крики мулл с минаретов. Была поздняя весна, и дни уже были довольно жаркими, так что и от этого тоже город, жители «выдыхали». Все это – жизнь Шираза, его «дыхание» – не очень чувствовал он, юноша. И все-таки, – безо всякого чувства времени, – он просто улыбался. И концу дня, и этим знакомым местам. Если на базарах было шумно и пахло кожевенными мастерскими, и сточными каналами, – которые не всегда удачно пытались скрыть под землю, под мостовую, – то здесь, в садах, был совсем другой запах, и в целом обстановка.  Малолюдье, свежесть от фонтанов, из них можно было ещё и пить, огромные кипарисы – медитативно стояли в своём ровном, почти математическом ряду, розы, знаменитые ширазские розовые кустарники. Смотреть на них не уставали глаза, опять-таки, – более зрелые люди, чем Дариуш,  старики  – ценили их больше, чем он. У них, может быть, ничего и никого не осталось,  а вот розы есть. Наконец, если пройти еще дальше, – а сады были огромными, – то попадёшь в виноградники. Шираз был знаменит еще и своим вином. Это было необычная специфика южных персидских городов. Ислам запрещал вино, но оно все равно производилось, такова была древняя традиция. Люди к этому привыкли и это была часть хозяйства, торговли Шираза. Духовенство города иногда поднимало этот вопрос, но шахи Шираза неизменно возражали. Жители были уверены, что Аллах не накажет их за это, такова жизнь – здесь, на земле. Вот, казалось бы, – какие-то растения из неё, из плоти этой земли, которые растут и люди за ними ухаживают, а потом можно есть плоды этого растения, в каждой виноградине, особенно охлаждённой, в жаркий день, – был целый мир.  А ещё ты делаешь из этих плодов веселящий напиток,  словно – земля, – созданная нашим Богом, – хочет радовать нас, даёт нам эту радость.  Опять-таки, такие, как вот этот юноша, не особенно это все понимают, чувствуют, а если ты пережил большую жизнь, – то вино тебе нужно особенно, оно твой товарищ, уже нету других товарищей и жены, и дети уехали, а вино – с тобой. Как это просто – на небе Аллах, здесь – сотворённая им земля и сотворённый им человек, пройдёшь свой путь, –  утешенный в том числе и вином, – и «отойдёшь» туда, на небо. Все правильно. Тебя спросят не о том, пил ли ты, а – был ли ты человеком. И разве иногда «пить» – не значит быть человеком? Беря те дары, что даёт человеку земля, не отвергая их, благодаря ее и Бога за них?   
Да, всех этих глубин, – жизни и города, – этот юноша не чувствовал. Единственное что,  прохожие любовались на него – потому, что он был юношей, так же как и на девушек, они все – для стариков, сидевших у фонтанов и ловящих прохладу воды, – тоже были частью этой общей обстановки. Они представляли молодость, ушедшую для них, смотрящую вперёд, они были частью «пейзажа».      
 
   
А так, по своему виду, он был  не особенно выдающийся среди других горожан. Милый на вид, худой, но сильный, одетый обычно – в не самые бедные, средние, не бросающиеся в глаза кафтан и тюрбан. Судя по сумке с книгами, думали о нем редкие прохожие,  юноша – явно ученик медресе. Это была правда, Дариуш как раз шёл после уроков. Медресе он уже скоро закончит. Эти годы учёбы что-то ему дали, хотя – больше он будет помнить скуку. Дариуш был прилежным учеником, он не был хулиганом, так что его не наказывали палками, как некоторых. Но не более того. Много лет он слушал Коран, и читал Коран. В конечном итоге, он выучил его наизусть, это было неплохим результатом. В мусульманском мире чтение Корана, чтецы – играли большую роль, были соревнования чтецов.  Они участвовали на службе в мечетях (хотя у него этого еще не было), в разных ритуалах, в работе богословских школ. Дариуш – любил читать Коран. Для него это были просто слова, перед которыми склонялись все люди.  Возможно, к нему это тоже придёт с годами, а, может, и нет. Дариуш не очень рефлексировал на эту тему. Но вот какое же это странное и великое явление – слова, написанная и переписанная многократно книга. А Коран нередко так просто и называли – «книга». Весь мусульманский мир, а он был большим,  от Северной Африки до них, персидских городов, в одно и то же время молился по одним и тем же словам – арабским (у них еще и персидским), читал одну и ту же книгу – Коран.  Представить себе – тысячи людей, которые читали ее, слушали, если были безграмотными, верили в нее, разочаровались в ней… Сколько было споров о том, как понимать те или иные строки из Корана, а появился он – шестьсот лет назад, был продиктован пророку Мухаммеду. А если еще вспомнить, что в соседней Европе тоже есть своя «книга» – Библия, о Христе – и о том, что там тоже ее читают и молятся по ней на своём языке, и тоже из поколения в поколение…
И вот он, Дариуш, крохотная точка в этом потоке. Нет, он не ощущает себя винтиком, тенью, попугаем из-за того, что повторяет слова Корана. Он – часть великого словесного «потока», «волны». Коран объясняет тебе все: кто такой Бог, что такое мир и что такое человек. Конечно,  есть в этом насилие, как и в Европе (и вот – в «крестовых походах», которые  начали европейцы – две Книги столкнулись друг с другом – и произвели мощные искры войны). Да… Но – Коран, книга – это некие «рамки», отправная точка. Никто не знает, как он, Дариуш, будет дальше в своей жизни относиться к нему. Но если судить со стороны, поскольку мы знаем его характер, он пойдёт таким путём, каким шли многие образованные люди, – и даже не только в исламском, но и в христианском мире, – по отношению к «писанию». Он вряд ли будет жёстким еретиком и безбожником, отрицающим, отбрасывающим святыню слов Книги, но и не будет, конечно, «упёртым» в эти слова. И  у них, европейцев, и у нас, мусульман, – есть на небе Бог, и он смотрит на тебя, лишь на тебя, смотрит с любовью, иначе – зачем и создавать этот мир и человека? Он видит твою жизнь, не как учитель с палкой в медресе, а совсем по-другому. Кстати, то, что в исламе запрещены изображения Бога – очень хорошо. Бог у каждого свой… Христиане скованы своим «дедушкой на иконах». Иногда ты боишься Бога, а иногда – нет. Иногда чувствуешь его высокую игру с людьми, с тобой. Книги о нем, – лишь очень несовершенно, – задают общие рамки, чтобы люди не «блудили», особенно простые. А так – Бог бесконечен в его мудрости и глубине. И вот старики, сидящие у фонтанов,  отдыхающие, а нескорые и с вином – сейчас, в этот вечер, – чувствуют это. Почувствует и он, Дариуш, с годами. Жизнь – полна встреч, красоты, особенно в таком городе, как их. Слова Книги – как и у европейцев слова Библии – некая основа, чтобы мы, люди следующих поколений, пережевали своё и писали свои слова, иногда – дикого отчаяния и пустоты, иногда – обретённой надежды. Вручённые Слова книги  – огромные «мосты» в нашей душе, но, возможно, мы напишем свои слова и они тоже – хотя в это и не верится сейчас, – станут тем, что читают, что заучивают, станут новыми «мостами» для будущих поколений. Ведь так и совершается история людей, и, в своё время, и эти великие  книги – были кем-то написаны, были чем-то новым, хотя, опять-таки, в это сейчас  не верится.
Эти мысли-переживания – не очень еще оформленные, может, с годами это придёт, – у него были, когда Дариуш увидел нечто, что его остановило. Такая сцена не была чем-то уж необычным делом, особенно вечером или ночью. Проходя мимо одного из фонтанов, как и другие, хорошо освещённого факелами, он увидел на деревянной скамье возле него – явно очень пьяного человека. Ну вот тебе и высокие мысли. Дариуш не был «законником», просто не любил пьяных людей, а они в городе попадались. Это был мужчина лет пятидесяти, полноватый, низкого роста. Его кафтан – был смятым, расстёгнутым на груди, а его тюрбан вообще валялся перед ним на дорожке в пыли. Мужчина не был нищим, но и богатым тоже. Ну вот – и что делать? И как не вспомнить слова Корана, запрещающие вино? Никто их здесь не видел. Дариуш мог пройти мимо. Никто не видел, – кроме Бога. Дариуш все равно прошёл бы, потом он бы забыл это. Но – страх пред Богом, все-таки, сыграл свою роль. Хотя – он брезгливо смотрел на этого пьяницу, и еще заметил, что за скамьёй была рвота. Да, любить всех трудно. Глаза пьяницы были, между тем, закрыты. И, все-таки, Дариуш остановился. Его почему-то особенно покоробил тюрбан, валявшийся в пыли. Это был непорядок, тюрбан – знак достоинства мужчины, правоверного. Нужно было восстановить порядок. Время до ужина в его доме ещё было очень много, так что – Дариуш решил помочь. Он поднял с дорожки тюрбан – отряхнул его, хотя грязь все равно оставалась (сидевшие очень далеко, но видевшие это старики похвалили его).
Дариуш сел рядом, и – преодолевая брезгливость, – коснулся плеча этого человека. 
– Господин, господин, проснитесь. 
Но тот не хотел просыпаться, и лишь минуты чрез две – открыл глаза. Он мутными зрачками пьяницы поглядел на Дариуша, стало ясно, что это было с ним не в первый раз – такое вот приключение. О Боже, пьяницы, какая же это беда, это ведь так неразумно –  тратить свою жизнь на это. И дело даже не в Коране, уж он, Дариуш, таким не будет. Итак, мужчина поглядел на него:   
– Да? Что?
– Господин – ваш тюрбан, – и он протянул ему головной убор, да, сейчас он совсем не выглядит «господином». 
– Благодарю, – ответил тот, и вместо того, чтобы водрузить тюрбан на голову, как пободает любому уважающему себя мужу, он засунул его под мышку, – благодарю.
Дариуш вздохнул и собрался идти. Ну все, Бог на небе записал его поступок,  он ведь все видит? Как Дариуш совершил этот подвиг, помог своему ближнему, члену большой мусульманской общины, «галочка поставлена». 
– Постой, – вдруг взмолился мужчина, «облагодетельствованный ближний», что же это такое, Господи, как же так получается, что оказанное нами добро нам еще и вредит? Господи, зачем ты всех нас связал в едином человечестве, в единой связи?  Дариуш возмущался, но пройти мимо не мог. Может, с годами он и будет более циничным, но сейчас глаза этого человека  смотрели на него так тоскливо. Господи, зачем ты сотворил нас с  глазами?      
– Постой, посиди немного, – все просил тот осипшим голосом, словно шум воды, утекавшей в сточные канавы города.
Хорошо,  он посидит и пойдёт. Затем тот долго молчал. Наконец, снова заговорил: 
– А ты, – кажется, – ученик медресе?
– Да, господин.
Снова пауза.
– Я узнал это по твоему виду.
– Хорошо («хорошо, что ты – пьянь – еще можешь связывать причины и следствия»).
– А я ведь и сам закончил в медресе.  И я был лучшим учеником и знал наизусть святой Коран, я был лучшим чтецом.
Какой ты  чтец, если у тебе, там, рядом, с другого бока – кувшин, от которого развит вином, как и от тебя самого?   
– А еще, – продолжил тот свои небылицы, – я тот самый Хафиз, что написал много известных и читаемых всеми стихов, их даже поют как песни. 
Дариуш не верил. Хафиз и правда был гордостью их города и не только его. Его короткие стихи, – газели, – всех восхищали, и Дариуша тоже. Он даже иногда думал: кто знает, может и он станет поэтом? И его будут ублажать шахи и любить женщины и девушки? Но Хафиза все знали в лицо, и он видел его издали, когда тот читал стихи пришедшими  к нему людям, на базарной площади.  Да, пьяница был примерно такого же возраста и так же выглядел: седая короткая борода, светловатая, в отличие от остальных персов, кожа. У Дариуша перехватало дыхание… но почему же тогда он сидит тут, в таком виде? Где девушки? Где его благополучие? Где его богатый дом? Пьяница, между тем, молча подтянулся на скамье, так что его спина выпрямилась, запахнул ворот кафтана, наконец, – водрузил тюрбан, который он держал под мышкой. О Господи, это он, и выходит, что он не зря – остановился и помог этому человеку, хотя он сделал это, скорее, из страха, из «внешних приличий». Значит,  Бог есть, и он улыбается сейчас там, на небе.
– О великий Хафиз, но как же, но как же,  – Дариуш руками указал на все то, что он увидел, – как же все это? И как же милость к Вам шаха?
– Не забывай, что раньше шах у нас был другой, а теперь новый.
Больше он ничего не сказал, не желая ругать «власть». При этом, как только Дариуш понял, что это Хафиз, то голос его сразу стал каким-то другим для него, это не был глухой рык пьяного человека, а голос Поэта, родной тебе голос. Дариуш подумал: какое же это чудо – поэзия. В ней есть что-то от религии, но она более свободная, более личная. Поэзия не заменит религии, она – «внутри» неё, «внутри» великих книг  веры. Но она, – о чудо, – передаёт немногим рифмованными музыкальными словами твоё состояние. Может, ты ещё не родился, а поэты уже описали твоё состояние, и так, что ты не можешь описать это лучше,  если только ты сам не поэт. Какое это чудо, – слова, что они могут вот так, своими звуками,  знаками, тысячами смыслов, что связаны  с твоим народом и с тобой лично – все передать. Почему поэт  знает, что и как нужно писать? Правда, он пишет в своём времени, и написанное  будут читать в его время, позднее тоже, но не так «живо». Он – словно эхолот, или – он ведёт за собой «косяк рыб» как «главная рыба», и  эти «рыбы» – слова. Он знает, какие это должны быть слова, именно они и именно в таком порядке, не больше и не меньше. И поэт знает, что он обращается именно к этим людям, а не к другим. Он – птица, поющая песню Богу и людям, и он не может по-другому. Все это мелькнуло в голове, в душе Дариуша.
Между тем, все ещё до конца не веря, что это Хафиз, он снова спросил: 
– Почему же Вы, Хафиз, – и он указал рукой на кувшин с вином, а тот уже и не прятал его, поставив себе на колени.
– Это вино великой божественной мудрости. Как тебя зовут?
– Дариуш.
– Дариуш, ты хочешь – приобщиться?
Запах вина – до этого вызывавший аллергию, тоску и мысли том, сколько же в Ширазе пьяниц, сейчас отозвался в нем чем-то совсем другим. Чем-то свежим. Через вино – он вступит в жизнь великого Хафиза, с его стихами, с его вдохновением. Чаш у того, конечно, не было. Дариуш глотнул. Почему он раньше так мало пил? Сады, – освещённые редкими факелами, – погружались в наступающую ночь. Ночь казалось «плотной», она была черным квадратом, «миром», в который он «уходил» вместе с  Хафизом.
Так они начали бродить вдвоём, сначала по этим садам, затем дошли до виноградников, где знакомые Хафиза продали им ещё вина.
– Скажи, Хафиз, – в какой-то момент спросил Дариуш, пьяным голосом и уже на «ты», но с почтением, – все говорят о том, что ты любишь Шах-Набат, и что это ей посвящены твои строки, которые все поют и читают: «Ради родинки смуглой одной, одного благосклонного взгляда, я отдам Самарканд с Бухарой и впридачу богатства Багдада».   
Дариуш снова подумал о том, какое чудо – стихи, точно выражающее состояние и мысли многих в нескольких строках,  и вот – люди их читали, заучивали, радовались им, повторяли, вот так мы живём на этой земле.
– Да, верно, Шах-Набат. А знаешь – что на самом деле?
– Может, лучше не знать?   
– На самом деле, у меня были и есть женщины, а Шах-Набат я и правда люблю, но она никогда не отвечала мне.  Я не женат, с годами, может быть, женюсь, вряд ли на ней. Все, что есть у человека, – и у поэта тоже, – это не столько жизнь, сколько образы. Образы – в нашей душе, в нашем уме, то, что мы переживаем.  Сначала я злился из-за отказа Шах-Набат, злился на Бога, а теперь – уже меньше, хотя мне все равно одиноко. Как бы то ни было, Образы очень сильны, они притягивают, иногда ты боишься, что от тебя ничего, кроме них, не остаётся. Вот – родинка Шах-Набат, ее глаза, ее фигура –  жизнь не дала мне этого в руки. Но она, – что я поначалу не ценил, – дала мне это в мою душу. А я «претворил» в слово, и люди читают, и я, – пусть у меня сейчас и плохо с деньгами, – но буду за это что-то получать.
Через какое-то время, когда они уже проходили другое место,  он снова заговорил:
– Любовь даёт Образы, но рядом всегда есть друзья. Которые вместе с тобой будут вкушать пищу и пить вино, радоваться с тобой, помогать в беде. И – будут слушать твои стихи. И будут понимать тебя. А ведь женщины не очень-то их понимают.  У меня было много друзей, кого-то я уже потерял, но сейчас они все равно есть.
А потом он улыбнулся и подумал, что и вот этот Дариуш, – такой молодой, такой похожий на него в юности, – возможно, станет его другом. Юноши, – их интерес к нему, к его стихам, их пусть и наивное желание «повторить» его славу… Это тоже часть данной Богом жизни. Ему нужно пить вино, чтобы чувствовать себя молодым, а им нет. Их глаза рядом, их поддержка рядом – это очень много.
Потом его мысли совсем спутались.
Они бродили по  садам, по улицам, иногда встречались с другими друзьями Хафиза, иногда – с какими-то женщинами. Дариуш понимал, что он не придёт ночевать и будет наказан за это отцом, который удивиться, что такое произошло. Ну и что, Хафиз, его стихи, его усмешка, его всегда неожиданные мысли – стоили целой жизни его, Дариуша, и его родителей. Хафиз говорил такое, что всем было понятно, но никто не мог сказать, его глаза теперь – особенно в эту их первую пьяную ночь – казались бесконечно живыми. «Я тоже буду таким…» – думал Дариуш.
Когда ночь уже почти завершалась, они остались вдвоём. Сидели на какой-то скамье. Было совсем безлюдно, горели редкие факелы. Хафиз уже заснул, но перед этим он все бормотал о том, что Дариуш должен «увидеть что-то самое важное, увидеть что-то самое важное». Тот  спрашивал: «что?», но Хафиз, словно издеваясь, все повторял эту фразу, перед тем как «отключиться». В сознании Дариуша звучала какая-то танцевальная музыка, что они слушали, впрочем, это не сильно мешало.
Дариуш и сам боялся заснуть. И все думал: ну как же так, что же он имел ввиду? «Увидеть самое важное»? Может, какого-то человека, другого поэта? Или красивая девушка? Шах-Набат? 
Мозг останавливался, хотел «уйти» в сон, Дариуш, – заинтригованный, – еле-еле сохранял бодрствование.
А потом – почему-то неожиданно для него – ночь закончилась, исчезла, и пришёл рассвет. Казалось, что это в твоей голове рассвело.  Солнце – с каким-то подчёркнутым уважением и любовью – давало людям и всему миру свет. Лавочники, зевая и охая, но и улыбаясь, отворяли лавки. Кипарисы проступали из ночной тьмы – словно свидетели всего, что происходило ночью, которые прятались от людей. Рассвет был «посланием» Хафиза, который так и не проснулся, и тихо храпел. И, может быть, в душе Дариуша впервые по-настоящему родились, возникли некие слова, которые «передавали»  чудесным образом, – в рифме,  – этот рассвет.       







26 мая 2022 года,
Петербург


























Майское
(зарисовка)

Май кажется огромным кораблём Весны, который на всех парусах, ломая борта, врезается в Берег Лета.
30-е.
31-е.
И, наконец, – 1 июня.
Лето – это необычное время.
Наши тела, привыкшие ездить на работу, существуют в другом, необычном для них режиме отдыха, «остановки».
Дни повторяются, похожи один на другой, так что наше сознание, – к своему удивлению, – иногда путает дни недели, что было невозможно в «рабочее» время года, когда мы «жёстко» фиксировали их, отличая один от другого.
Лето – это время повторяющихся одинаковых дней.
Еще, как и любое время отдыха, каникул, – лето похоже на смерть, поскольку оно является «остановкой» привычной деятельности. Лето – «репетиция смерти».
Лето отсылает нас к воспоминаниям о детстве, когда мы ездили на Юг, и эти воспоминания «шевелятся» в нас.
Забавно, что каждый день лета, то или иное число, когда-то, в нашей прежней жизни – мы где-то отдыхали. Это может быть что-то недавнее, или совсем «древнее».
Да, лето похоже на «берег», в который «врезается» «корабль весны», мая, но, с другой стороны,  оно похоже на океан.
Океан Лета.
Океан остановившихся одинаковых дней.
Но у кого-то этот океан может быть полон воды.
А у кого-то он может быть сухим, огромным океаном без воды, с потрескавшимся дном.
И когда я вижу летом на улице пьяных, или подростков, слоняющихся без дела, то я думаю: «дно без воды, не смотри на меня, человек, я не хочу утонуть в твоём океане без воды».




28 мая 2022 года,
Петербург
































Земля после людей
(зарисовка) 

Прилетевших «инопланетян» было двадцать. Выглядели они не так, как представляли себя люди – крупные, с большими головами, они были крупными, но контуры их тел были едва очерчены, словно рисунок по геометрии. Впрочем, ни людей, ни «геометрии» уже давно не было. «Инопланетяне» летели над «нашей» планетой с интересом и удивлением, мысленно переговариваясь друг с другом. Они поняли, что здесь произошла какая-то катастрофа, – убившая всех не только разумных жителей, но и «неразумных». Это было видно по разрушенным зданиям, по руинам коммуникаций. Возможно, сразу после нее атмосфера планеты была заполнена какими-то токсичными веществами, но через много столетий она очистилась. «Инопланетяне» редко, но встречали такие феномены «прервавшихся» разумных цивилизаций в своих путешествиях по галактикам. Но у Земли были свои особенности. От землян почти не осталось какой-то «визуальной», видео и звуковой информации, хотя сама по себе она  у них была, и аппараты, ее передающие, были,  но они не работали. «Инопланетяне» это поняли.
Одно только им встретилось изображение со звуком, и то небольшое, – остаток от огромного массива информации этого типа. На улице одного полуразрушенного мегаполиса, на огромном стенде все повторялось и повторялось видео, где были лица и голоса неких красивых молодых землян,  хваливших банковские услуги. «Инопланетяне» быстро поняли, что такое реклама и само содержание этого видео. Итак, вот перед ними были лица этих землян… Они говорили, что самые разные люди – с семьёй или без семьи, старые или молодые, – могут воспользоваться разными программами какого-то банка. Уверенные голоса,  видео изображает все эти ситуации и этих разных людей. Гости планеты «зависли» перед стендом, размышляя и переговариваясь друг с другом. Странно выглядели эти земляне. Да, в своих путешествиях по галактикам «инопланетяне» привыкли ко многому. Но – в словах и лицах землян было что-то необычное. Что? Земляне были живыми, присутствующими, ещё у них были  лица, глаза, и они составляли какое-то тесное единое сообщество. Это было видно – даже по тому небольшому отрывку. Земляне,  которые сначала казались «пришедшим» чем-то давно исчезнувшим,  вдруг стали ближе. Итак, – жизнь землян была тесной, сплочённой, была бесконечным разнообразием взаимодействий. К науке и математике  у них все не сводилось, хотя и они были развиты.
Иногда гости Земли задумывались – вот жизнь шла, «тикала», переходила из настоящего в прошлое и вдруг  – остановилась. Было понятно, что – земляне не избежали соблазна саморазрушения, они  оказались планетой суицида. Но – возможно, что именно уникальность землян и их вида – и привела к этому. «Инопланетяне» знали такие миры, существа в которых были полными одиночками, и у которых, кроме математики, ничего не было развито. Чувства – были в космосе чем-то редким… И дело не только в этом – «чувства» как раз и выразились не только в самих по себе переживаниях, – а именно в тесной зависимости людей друг от друга. «Инопланетяне» легко представили себе этих живых людей, которые постоянно находятся рядом, которые связаны тысячами нитей, взглядами и прикосновениями, связаны – от одобрения и желания вызвать у других людей восхищение и зависть  до – дружбы и любви. Гости планеты предположили, что человечество было огромным сверхчувствительным, очень сложным организмом. И возможно, именно такая сверхчувствительность и привела их к Катастрофе. В каком-то смысле, она стала следствием их уникальной природы, риском, который неизбежно возникал.  Их существование оказалось принципиально незакрытым, не поддающимся линейным прогнозам, не укладывающимся в красивую картинку рационального прогноза.
Все это, «гости» – по многим косвенным признакам, – сравнивая Землю и ее руины с другими разумными цивилизациями и с самими собой, имея перед собой разрушенную инфраструктуру Земли и вот этот один стенд с рекламой, – предположили…
Ещё одной спецификой руин человеческой цивилизации было обилие сохранившейся не визуальной и звуковой,  а «словесной» информации.  В квартирах полуразрушенных домов стояли некие собранные в один «пучок» листы со знаками – «книги». Были и огромные здания – явно не жилые, а тоже с этими «пучками листов». Странно, что бумага  осталась после Катастрофы… Как бы то ни было, «инопланетяне» разошлись по всей планете в поисках книг. Они просто приближались к книгам и таким образом считывали их. Книг было много, но «инопланетяне» в этом смысле имели большие способности. Вообще они заметили, что именно земляне писали, издавали и читали книги, это тоже была их особенность. У других цивилизаций сфера знаков, в основном, имела математический и инженерный характер. 
Итак, «гости» «зависали» в квартирах, в библиотеках, дышали книжной пылью. И они вдруг почувствовали, что они как будто «включились» в часть мощного потока, потока жизни. Люди  постоянно обмениваясь словами-знаками, когда они были живы, в виде речи и книг, а теперь – часть этого массива «осела», стала мёртвой. Хотя, читая книги, казалось, что это живая речь. «Инопланетяне» словно  видели жизнь землян, этот «поток» «уносил» их. Они поняли, что на Земле было много народов, и у каждого был свой язык, зачастую трудно понимаемый для других народов. Хотя был и одни глобальный язык, – английский, который  старались выучить все. Какая же сложная разнообразная жизнь у них была. Книги были «мёртвым материалом», но «инопланетянам» казалось, что они были живы. И ведь и правда, – за каждой книгой мало что стоит сам ее тест, но – за ней стояли люди, которые их читали. И вот «инопланетяне» словно видели их… Одну книгу купил некий землянин и она долго стояла у него на полке,  может быть, он не любил ее долгие годы, или не мог ее осилить, а потом, наконец, он взялся за нее и прочёл. А вот – детская книжка, купленная родителями своим детям – и прочтённая ими для них, то есть, на ее страницы жадно смотрели детские глаза, а за ними «открывающее» мир сознание, «впитывавшее» реальность вокруг через картинки и слова. А вот книга, которая лежит в нетипичном месте, – на скамейке, на улице. Владелец ее здесь забыл, может, его что-то отвлекло, – обрадовало или огорчило  (но вряд ли его отвлекла Катастрофа, скорее всего, он оставил ее  раньше).  И все это «инопланетяне» «считывали».
Книги были самые разные, как и жизнь этих легендарных землян… На разных языках, по разным сферам.  От инструкций  и техники, от естественных наук – до гуманитарных. От книг массового назначения, – и это тоже понимали «инопланетяне» – до глубокой авторской литературы, обращённой к личности читателя, с попыткой понять, что такое человек, и мыслью, что он загадка. Да, соглашались «гости», – вы загадка. От книг по кулинарии, что открывало такую важную сферу жизни землян, как еда и питьё, до книг лёгкого содержания, связанных со специфическими отношениями между людьми разного пола, что тоже было очень важно. Очень распространёнными были  книги по психологии, помогавшие людям быть более уверенными в себе. Вот такие они хрупкие – думали «инопланетяне».
И снова гости планеты, уже прочтя все книги, что они сделали очень быстро, – пытались представить себе этих людей… Сделать это было легко – и одновременно очень сложно. Как они жили там – в реальности? Мы знаем о них много, но – не видели их  жизни.
Говоря об этом, они подлетели к какому-то очередному центру мегаполиса. Поскольку они уже знали все языки и культуры, то они были в курсе,  что это некий город «Петербург» в стране под названием «Россия», и они знали ее историю и язык. Все было как там, в прошлом, и вот они «зависли» в воздухе на автобусной остановке. Здесь  нужно сказать, что у «инопланетян» не зря были такие «контурные» очертания, ведь у них была удивительная способность превращаться в другие существа, пусть при этом они и оставались собой. И вот – они сразу, без особых рассуждений, поняли, что они хотят стать в землянами, людьми.
И они – превратились. Их было двадцать.  Из них шестнадцать стали взрослыми россиянами – ровно наполовину мужчины и женщины, а четверо – детьми. Одним словом, они полностью скопировали обычных горожан на остановке в центре этого города незадолго до Катастрофы. Было немало пенсионеров, молодёжь и люди зрелого возраста, были несколько приезжих с Юга и центральной Азии. Причём русские смотрели на них с недовольными лицами: вот эти «понаехавшие», они же даже нашего языка не понимают.
По климату это был жаркий летний день. Все ждали троллейбуса, но он все не шёл. Уточним ещё, что после Катастрофы электроэнергии, конечно, не было, но инопланетяне «завели» все своей энергией, в том числе стоявший рядом с остановкой светофор. Дамы в возрасте, не сдерживая своих чувств, громко говорили:
– Какого хрена? Что это значит? Мало того, что у нас пенсию маленькая, так еще и транспорт ходит плохо.
Дети при этом шумели, кричали,  и их родители – молодые мама и папа – отвели их от остановки к детской площадке:
– Хватит уже кричать! Что вы с ума сходите!
И думали: блин, как же тяжело в нашем мире поднимать детей, никто не помогает… 
Один же из людей – был лет сорока с лишним, он был полноват,  и звали его Иван. Он стоял у остановки один и старался укрыться от солнечного света в тень. При этом он еще и курил, «инопланетяне» знали, что это такое и воспроизвели и это. Он смотрел вокруг безо всякого выражения на лице, его тело устало после работы. Мысли «текли» как фоновый поток, они были неакцентированными.  «Вот такая она – жизнь. А ведь мне уже сорокет, и я так и не женился, и детей у меня нету, и денег тоже. Чего я достиг? А эти люди вокруг,  как же он достали, как их много в этом городе, на этой Земле. И троллейбуса все нету и нету. И эти приезжие со своими не понимающими ничего глазами, живущие своей жизнью». 
 Бросив окурок одной сигареты на тротуар (лень было иди до урны), он – зажёг другую.
Потом он вообще стал ругаться про  себя матом (и это «инопланетяне» тоже воспроизвели). Единственное что, он надел беспроводные наушники и стал слушать музыку, сначала это было что-то попсово-модное, а  затем, когда мозг устал, напитавшись «ядом», он «перешёл» на что-то более «человеческое». И так, и так, обоими путями, –  его нервная система успокаивалась.
Все на остановке и вокруг неё внутренне «завопили»: «ну где этот гребаный троллейбус?», и даже дети присоединились к этому дикому внутреннему воплю.   
Наконец, троллейбус показался из-за угла. «Соблаговолил-таки, гнида», – подумали все с облегчением. «Надо будет еще ехать с этими пенсионерами и приезжим теперь», – думал Иван, но все равно спешил зайти. С другой стороны, среди зашедших были пара красивых русских девушек, и молодая мать – тоже «ничего», можно будет на них посмотреть.
Троллейбус закрыл двери и – поехал, «шурша» своими невидимыми рычагами и кнопками, набирая ход по гладкому полотну дороги. «Слава Богу».
…
«Инопланетяне»  – в глубине человеческих тел и душ, –  думали и спрашивали друг друга:  вот такая и была у них жизнь? Да? Вот это и называлось у них «жизнью»? Блин, как же это круто.
…
И они – остались на Земле.   




29 мая 2022 года,
Петербург   














Люди ходят по Земле
(зарисовка)

Все мы ходим по ней.
Миллиарды ног привычно топчут ее упругое тело.
Все мы должны находиться в «вертикальном положении».
Земля даёт нам свои плоды, и мы живём ими, пользуемся.
Среди прочего, она даёт нам одуванчики.
Земля с одуванчиками.
А еще ее недра дают нам нефть и газ, рассорившись из-за которых, мы однажды можем вообще все здесь разрушить.
Мы зависим от Земли.
Наши тела притягиваются к ней.
И когда мы умираем, то наши тела перестают быть в «вертикальном положении».
Земля – огромное кладбище, и не только людей, что и делает ее такой плодовитой.
Мы зависим от Земли, но это не очень нас огорчает.
Ведь чтобы преодолевать притяжение Земли, нам совсем не обязательно «врубать» вторую космическую скорость отрыва от земной поверхности, как это сделал Гагарин.
Достаточно «врубить» своё сознание (а оно и так всегда «врублено»), Мысль, Взгляд со стороны. Написать стих или картину. Все это и будет нашим «отрывом», нашей «второй космической скоростью».
Хорошо быть земным. И хорошо быть неземным.





2 июня 2022 года,
Петербург




Дыбенко: метро и человек 
(зарисовка)

Я бросил окурок в урну, в метро ещё входить не хотелось. Эх, эта станция метро «Улица Дыбенко»… Белого цвета здание, собранное из нескольких блоков, без какой-то особой мысли, без красоты. Ее открыли в 80-х годах. Там, внизу, если спуститься, – сама станция, колонны и барельефы коричневых тонов, изображающие этого самого Дыбенко – «героя революции и Гражданской войны». 
Мне не хотелось еще опускаться, потому что сейчас было ранее утро 31 мая: по всей стране, и у нас тоже, в школах «последний звонок». «Народу» на Дыбенко каждый будний день и так было много, а в этот день особенно, – так что, когда я, всё-таки, позднее вошёл – станция наверху была заполнена людьми и нужно было стоять очередь к турникету. Хорошо хоть – думали все, смотря друг на друга на улице, – что сегодня нету дождя, и небо – чистое. Итак, я стоял и смотрел на людей, идущих к станции, поставив музыку в наушниках. 
Люди. «Народ». «Пассажиропотоки». «Дыбенко» – станция, которая принимает на себя множество этих потоков, потому что находится у границы города (таких станций много и у нас, и в Москве). Сегодня это часто были школьники, радостные, что они кончают школу. Иногда между ними попадались одевшиеся «красиво», с претензией, девушки – в коротких юбках или облегающих джинсах, таков он, «универсальный язык» их одежды. Многие люди – в солнцезащитных очках. Немалое число из идущей мимо меня толпы – мигранты, смотрящие на нас, коренных, с любопытством. Если бы не последний звонок, их было бы больше, сегодня они «теряются».    
Я – и толпа. Я, стоящий в закутке слева от станции метро (со мной ещё несколько человек) – и идущая мимо толпа. Конечно, сейчас, в этот последний день весны, – все мы уже думаем о лете, об отпусках, а кто-то уже и «свалил» из этой толпы. Но ведь снова придёт ноябрь, декабрь, и мы снова будем идти ранними ноябрьским утром – в толпе, безо всякой надежды, безо всякого «продыха». Ну да, кто-то «уткнётся» в телефон, кто-то в книгу. Будем идти, мечтая о том, что придёт май и лето. Я не понимаю, как молодёжь может радоваться толпе Толпа – «высасывает» из тебя твою жизнь и тебе потом нужно «восстанавливаться». Разве это правильно? Может быть, не так уж важно, где мы все работаем и что там делаем, – важнее то, что мы все «в толпе». Я вот раньше, когда ехал в метро, читал книги, и мне «приходили» какие-то мысли, образы, а сейчас – уже не могу, и даже не хочу.  Это для меня все равно что «заниматься сексом» посреди станции метро, так же невозможно. Нет, я не отдам себя.  Я смотрю на эти лица – даже и молодые, красивые, а вижу – стёртые перила эскалаторов, одинаковые рекламы, пыльные вагоны, спящих пассажиров, и я сам – спящий пассажир. Сейчас я зайду на станцию, и все это будет, «замелькает».
И вдруг я услышал рядом голос, молодой и грубый: 
– А, может, тебе – порешить их всех? – рядом стоял молодой парень, явно из прошлого,  одетый в морской чёрный бушлат времён революции. Я понимаю, что это… Дыбенко. Да, «глюка» мне как раз сейчас очень не хватает, и я «погружаюсь» в него. Я знаю кое-что о Дыбенко. В то время – в 17 году, – ему было двадцать с лишним лет, в два раза младше меня. Лицо у него красивое, с бородой и усами, на голове – бескозырка с названием его корабля: «Император Павел Первый». В 17 году Дыбенко – большевик, активный участник восстания, он представитель и лидер той толпы кронштадтских матросов, которые наводили ужас на офицеров, дворян, на весь Петроград. Часто – они верили не только в «социализм», но и в «анархию», у них это смешивалось. Его предложение всех «порешить» – не голые слова, на его боку висит наган, и он и правда им пользовался. От Дыбенко пахнет махоркой и водкой. 
– Да дело-то не в этом, товарищ Дыбенко.
– Ну смотри, – отвечает он и сплёвывает на землю.
Школьники и мигранты, – толпа, – не видит его. Она видит только меня, словно с кем-то говорящего. Да кому это интересно в толпе? Комы ты интересен? Даже если произойдёт ядерный взрыв – все равно есть сомнения, что это кого-то здесь взволнует, так же – до последнего – будут «спешить на работу».
Дыбенко смотрит вместе со мной на толпу. Я говорю:
– Вы, большевики, были за рабочий класс, провели индустриализацию, выросли города, мегаполисы. И вот – к чему это все привело.
Дыбенко приглядывается к большому количеству людей с Юга и из Средней Азии:
– И к этому тоже?
– Да. Ты не знаешь, товарищ Дыбенко, как твою фамилию мы будем склонять в будущем. Тысячи автобусов и маршруток  едут до «Дыбенко». Часто мигранты называют твою фамилию с трудом, коверкая ее. На автобусах надписи: «до Дыбенко».
Он – молодой, не особо читающий парень, «боевик», «пёс» революции, – чешет свои черные волосы под бескозыркой:
– А че, отлично, – и смеётся. 
–  У нас ведь есть не только твоя улица и метро, но и улица Коллонтай.
– Да? Александры Михайловны?
Я знаю по истории, что Коллонтай была много старше его и, скорее всего, он стал ее любовником, потому что в 17 году, – когда начался их роман, – она была очень «продвинутой» в партии большевиков. Кроме этого, она развивала его, заставляла его читать. Сама Коллонтай  писала книги. Возможно, что воспоминания Дыбенко, которые он напишет в 20-м году, – не его, а ее перо, ведь все его распоряжения и отчёты по службе – полны ошибок.
– Александру Михайловну я любил. 
Я с сомнением смотрю в его хитрые глаза. Я чувствую за Дыбенко, за его лицом – «дыхание» 17 года. Страшное, кровавое – и, всё-таки, произошедшее и во многом неизбежное. Да, я не хотел бы оказаться рядом с ним на его революционном корабле в Кронштадте  в 17-м году. Вот она, «кровавая плоть» революции. Она пахнет махоркой и водкой, которую Дыбенко пил постоянно, из-за чего его даже свои, большевики, наказывали. С Коллонтай они прожили недолго, потом у него были другие.
– Ты сейчас, в 17-м – не знаешь, что твоя Советская власть будет наказывать тебя за пьянство и жестокость, самодурство. (Дыбенко неопределённо кивал головой.) Что потом придёт Сталин и всех вас, героев революции, «выкосит». И если, например, Троцкий долго сопротивлялся и уехал за границу, и реально своими книгами «воевал» со Сталиным, так что его убил сталинский агент, то ты в 38 году сдашь всех своих товарищей и коллег по службе, будешь тянуть до последнего, лишь бы тебя не трогали. А тебя все равно… 
Начав говорить с презрением, и собираясь «добить» его самодовольную улыбку сообщением о его расстреле в 38-м, – я почему-то не смог закончить. Он ведь тоже человек, стоит вот сейчас, дышит, смотрит на толпу вместе со мной, курит. Дыбенко был самым никчёмным из героев революции. Если другие «вписались» в следующие эпохи, – пусть и с трудом, – то он был «остатком» того времени, где он очень многое себе позволял. И что ему было делать – если он стал, пусть и очень высоким начальником, но – всего лишь чиновником? Поэтому в каком-то смысле его расстрел был неизбежным. Несмотря на свою ограниченность, Дыбенко и так понял, что я о его судьбе не  договорил.
– Знаешь, я читал о тебе, читал и тебя. 
– Оо, это ты зря, товарищ.
Мы засмеялись.
– Ты расстрелял очень многих, женился на женщине, которая продвинула тебя в  партии и во власти. Детей не оставил. Но, всё-таки, во что-то ты верил, Павел Ефимович? («или ты просто был перекати-полем, пылью революции?») 
Дыбенко на миг замолчал, достал снова папиросу с махоркой.
– Я верил... в социализм, верил… в человека. Пусть я дерьмо немалое, но верил. 
Потом он исчез. Да и мне пора было ехать.
Я думал о том, что революция 17 года была в своей эпохе. А нам нужна другая и в других формах, нам нужна революция повседневной жизни.
И начать можно хотя бы с названия этого метро. Не «Улица Дыбенко», а, например, –  «Станция, где нету Толпы, а есть Человек». 






3 июня 2022 года,
Петербург



Маяковский и Солнце 
(зарисовка)

Эти жаркие дни конца июня 1920 года казались  тюрьмой, ловушкой. В голове возникала шальная мысль: да почему мы, люди, вообще должны жить по календарю? Мы как мотыльки, как птички – зависим… Пришла осень – «красиво грустим», явилась зима – любуемся на снежное полотно и мёрзнем. А потом – как что-то невозможное, в тупике и тьме зимы – вдруг весна, как воскресение Лазаря, и мы совсем «шалеем». И вот, наконец,  лето, как сейчас, его мы воспринимаем как что-то, связанное с отдыхом, с детством, с каникулами, как большой простор зелёных полей, деревья, одетые листвой, словно красивые статные женщины. Вот она – участь человека… И сколько вокруг этого тратится сил, и средств. Как много тратится на обгорев зимой (особенно у нас, в России), на борьбу с разливами рек в весны, или – с пожарами жарким летом, как сейчас. А сколько тратиться на все это – душевных сил и ума? Художники изводят тонны красок и холстов, – кстати, очень дорогих, – пишут все эти весны, зимы, лета. Какой-нибудь там Ван Гог – в буквальном смысле всю свою жизнь положил на то, чтобы писать пейзажи южной Франции. Лучше бы – писал французских рабочих.  Поэты – наши Фет или Лермонтов – тоже писали о природе, о «сезонах». Да, все это ценно. И, всё-таки, мы – советская страна, мы – нечто новое в этом мире, нечто новое в истории человечества.  И уже как три года – мы существуем в этом человечестве. Разве мы не должны быть другими? Разве не очевидно, что вся эта – да, по-своему великолепная,  предыдущая культура, – уходит в прошлое? Буржуазные поэты воспевали – пусть и красиво, признаем, – весны и лета. А советский человек, коммунист – должен стать другим. Подобно тому как мы создаём все новую технику, – которая у них, у капиталистов, лишь способствует эксплуатации, неравенству, – у нас она должна освобождать от неравенства. Так  же – мы должны с ее помощью – освобождаться от рабства природе. Человеку нужна и эта свобода. Такая свобода есть везде, где есть техника и цивилизация, но – у нас это должно быть особенно, ведь нам не мешают рабство, эксплуатация. Во многих своих стихах он, Маяковский, писал, что не нужно «заливаться соловьём» по поводу прихода весны – как какой-нибудь Фет или Тютчев, или – писать грустные стихи на приход осени. Новый человек должен быть свободен от «буржуазных сантиментов». В одном стихе он писал, что мы можем устраивать весны не тогда, когда они приходят, а когда мы сами пожелаем. Все должно – в идеале  – идти не от сердца, а от разума, от регистрирующего разума человека. И все эти разговоры о вдохновении, о «музе» – тоже должны быть в прошлом. Ну как можно писать о «Музе» – в XX веке, хотя у нас есть такие поэты,  какой-нибудь Пастернак или Есенин. 
В целом, очень многое в нашей жизни еще не освоенного, не побеждённого разумом, это и зависимость от климата. Но она лишь выражает – зависимость от природы, от ее законов. Революция 17-го года – это начало новой истории, нового человека. Он победил, опираясь на науку, на теорию Маркса, и на Ленина, применившего эту теорию к нашей российской ситуации, – и его победа будет означать не только конец эксплуатации человека человеком, но и эксплуатации человека природой. Все мы – сидели в тюрьме. И вся культура прошлого, вся буржуазная культура – это просто некие надписи на стенах этой тюрьмы, отсюда и ее всегдашняя безысходность, невозможность до конца реализовать человека. Мы же – новая точка истории, которая приведёт – к полному освобождению от природной зависимости. Мы начнём с регуляции климата и дойдём – до победы над болезнями, до все большего продолжения жизни человека, наконец, – до бессмертия. Это будет уже когда вся Земля станет нашей, коммуной. Потому что по-другому невозможно, по-другому – зачем мы все это делали здесь, в России? Зачем Ленин там, в Кремле, решает сейчас  текущие задачи Советской власти? И вот тогда нам это солнце с его жарой не указ будет.
Думать об этом, «уходить» в эти мысли было хорошо. От действительности… В которой они оба – Маяковский и его близкий друг Осип Брик – сидели на даче, и это был уже второй день невыносимой жары. Маяковский – лысый великан с твёрдыми челюстями, ему было двадцать семь лет. Осип – наоборот, был сухим и невысоким, в очках, что делало его беззащитным, хотя он был на десять лет старше Маяковского. Дача находилась не очень далеко от Москвы, в Пушкино (вот – снова культ поэта из прошлого, в одном стихе Маяковский говорит Пушкину, что тому придётся потесниться; кто знает, может, в будущем это будет не Пушкино, а «Маяковское», что-то уж точно назовут в честь него – в Москве или Петрограде). Иногда сюда приезжала женщина, которую он любил, которую встретил уже лет пять  как – Лиля. Она была на несколько лет старше Маяковского. Лиля – с ее пронизывающим взглядом, с ее странной красотой, в которую влюбляешься не сразу, а влюбившись – «утопаешь» полностью. Но в эти дни жары ее не было. Может быть, Маяковский страдал от жары сильнее по причине ее отсутствия, словно – вот и этого источника не было. С другой стороны, Лиля сразу вносила что-то слишком неопределённое, своё, и, может, так – с другом Осипом – в каком-то смысле, проще. Может, так он лучше напишет, говорил себе Маяковский в глубине души (Лиля как-то сказала это прямо кому-то, что Володя сначала пострадает, помучает ее истериками, письмами, телеграммами, звонками, а потом – напишет, кстати, – это приводило еще и к новой славе и к гонорарам, в чем она была заинтересована). Ее не было, но были ее «следы» в ее комнате: запах ее духов, ее одежды. Для «фетишиста» Маяковского это было очень важно, в каком-то смысле так даже лучше, что ее нет, а есть ее живые следы.
Кто он, Маяковский, в свои двадцать семь? До революции – он важнейшая фигура русского футуризма, сильный и экспериментирующий поэт, иногда эпатажный. После революции – он один из ее певцов, ему покровительствует нарком просвещения Луначарский. Ленин – не поклонник его стихов, но он использует его, как бы то ни было. Начиная с революции, все эти годы, Маяковский возглавляет группу поэтов и художников по агитации – РОСТА. Да, это примитивно по уровню поэзии, но эти агитки были нужны, – чтобы просвещать советских людей, чтобы сплачивать их воедино – броскими лозунгами текущего момента, и это – давало хлеб для Маяковского и его семьи и его группы единомышленников. Вот нужно написать о борьбе с Колчаком, или с Деникиным, или о врагах из мира «западного капитала» – о президенте США Вильсоне, или английском премьер-министре Ллойд-Джордже,  или – о борьбе с болезнями, с нечистоплотностью. Все это, конечно, было примитивно в плане поэзии, хотя Маяковский не утратил ее саму. Но это давало, – помимо пропитания в эти суровые годы Гражданской войны, которая уже подходила к концу, – необходимое Маяковскому чувство «причастности». Мы вместе с этими советскими людьми делаем великое  – во имя пролетариата, мировой коммуны. Как там в будущем потомки оценят его стихи РОСТА – и ладно, а мы здесь «горели», и он был частью этого «огня».
Хотя вот уже сейчас, летом 20-го года – РОСТА завершался. Маяковский хотел отойти от «текучки» и написать что-то «глобальное». При этом он понимал, что хотя он был поэтом, преданным революции, – но он сохранял свой голос, и даже не вступал в партию. Он открыто говорил, что не хочет пути «поэта-приспособленца». Хотя, возможно, что с годами по-другому будет никак. Он пел революцию в своём стиле. И всегда боролся за свой стиль. Часть верхушки партии его терпела и использовала, часть – «негласно давила».
И вот он приехал сюда, на дачу в Пушкино, чтобы отдохнуть от борьбы за свой голос и чтобы писать новую поэму. Все должно было идти по плану. Но тут и «вмешалось» Солнце. И вот они сидят здесь с Осипом уже который день без движения и почти без слов. Дача была простой, еще дореволюционной постройки и отделки, как бывало у интеллигентов до революции.  Двухэтажный дом, наверху – две маленькие комнаты, внизу две большие. Веранда. На стенах – картины его друзей художников и его собственные, еще – фото Лили.  Когда Лиля была здесь, – они с Маяковским жили наверху, а так – тем более из-за жары – Осип и Маяковский – сидели внизу, тут же и спали на диванах.
Ну куда это годится,  так расклеиться из-за жары. Вот какие мы, «человеки», слабые. Еда у них была (хотя в 20-м году остальная Россия была полуголодной), но есть не очень хотелось. Был и алкоголь, но он тоже «не лез», вчера они соблазнись и выпили охлаждённого пива – и голова болела от этого невыносимо, так что сегодня – весь день только квас со льдом.
Так они весь день и просидели до начинающихся сумерек, когда жара лишь немного спала. И все равно в воздухе оставалось какое-то марево, туман, словно ты – в заколдованном царстве  и не можешь вырваться из него. Сначала они оба сидели за обеденным столом, на котором были поставлены кружки с квасом. Потом Осип прилёг на диван, что стоял рядом, и прикрыл глаза, хотя и не засыпал. Маяковский остался за столом один. Перед ним была еще пачка папирос и пепельница. Эх, папиросы – даже они не очень «курились», а сколько эти «трубки» папирос, эта пепельница знала его за работой, все это было родным. Рядом со столом – этажерка с книгами, какие тебе книги, – подумал Маяковский. Ещё недалеко от обеденного стола и стульев находился его маленький рабочий стол с бумагами и ручкой.
Маяковский громко и, – словно во сне, как будто жара мешала перелетать звукам, – сказал Осипу:
– Нету никакого вдохновения, это все буржуазные выдумки.
Осип открыл глаза и ответил:
– Нету, Володя.
И снова закрыл глаза. И, всё-таки,  хорошо, что Осип всегда рядом, у человека должен быть кто-то рядом.
И вдруг – в его груди и в сознании появились слова. Они «возникли» сами. Потому что он не мог по-другому, потому что он так жил, так «дышал».  Улыбнувшись, Маяковский пересел за рабочий столик, взял ручку и стал писать, словно сам подсматривая за собой. В том, что он писал – не было ни слова лишнего, ни буквы. Слова – с их звучанием, с их смыслом. Что это такое? Это ведь какое-то чудо. У Маяковского не было детей, но он слышал много раз от друзей и знакомых – о том, что дети — это чудо, для него – его стихи, его слова – были порождаемым им чудом? Откуда он знает, что вот именно эти слова нужно говорить, именно в таком ритме, в такой последовательности? Он не мог бы ответить на этот вопрос. Это «шло» изнутри, это была его природа. И ведь все эти слова – «выросли» до него, в огромной «толще» русского языка, «взращённые» миллионами, миллиардами людей. И простых, которые говорили,  выражали свои чувства и мысли.  И великих поэтов. А ведь как он иногда издевался над этой русской историей,  над этими поэтами. Но вот именно он сейчас пишет, «выводит» из себя эти слова, передавая то, что есть и то, что все чувствуют. И он знает,  что люди будут это читать, «вводить» это в свой оборот, – может быть, даже будет учить это наизусть.  И какой-нибудь школьник будет ругать его за эти стихи. Они будут ему казаться чем-то мёртвым, препарированным  «анализом стихотворения» в учебнике, умершим, «давящим». Но он-то знал, – что это живые стихи. И больше того, в чем он не признавался себе,  может быть, именно ими он и живёт, именно «музой» и «вдохновением». А Советская власть и Ленин – все это «красивые картины», да, он готов за них отдать жизнь, как и писал об этом. Но дело-то не в этом, а в – «источнике воды живой», что «бьёт» у него сейчас, в магии слова и смысла (и – как следствие – во власти над людьми, в хорошем смысле слова). Он ни в коем случае не хочет осознавать это, писать об этом в своих статьях. Все очень просо – умершие «маги» прошлого уже ушли, они завидуют нам, а мы – остались. И пока мы живы, – а он чувствует, что жить он будет не очень долго – мы несём, творим эту магию дальше. Ничего нового он сказать не может, и, в то же время, все, что он говорит, – это новое. Все «упирается» в изначальное «быть», сказанное этому миру, творению – вечно юному. Просто – чтобы оно было, а не не было.            
Стих, который напишет в этот вечер Маяковский, он так и назовёт: «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче». В нем он, разозлённый жарой, приглашает Солнце к себе на чай, выясняет с ним «отношения», но кончается все тем, что они становятся друзьями. Потом этот стих напечатают, и он будет очень популярен и его действительно будут учить – много лет спустя - в школах. А Маяковский, увидев стих напечатанным, пусть для него это было и не новым, – но в глубине души по-детски удивится: как это, его бред от жары, его фантазию – оценили и поняли люди? Оценили и поняли.
«Пойдём, поэт,
Взорим,
Вспоем
У мира в сером хламе…
Я буду солнце лить своё
А ты своё – стихами…»
Стена теней,
Ночей тюрьма
Под солнц двустволкой пала
Стихов и света кутерьма
Сияй во что попало…
…
Светить всегда,
Светить везде,
До дней последних донца,
Светить –
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой –
и солнца!


Итак, Маяковский смирился с Солнцем.
И Солнце – смирилось с Маяковским? Потому что на следующий день после того, как в его груди «родился», словно ребёнок, этот стих, эти слова, – жара стала меньше. И приехала, наконец, Лиля.



4 июня 2022 года,
Петербург

















А Пушкин все равно родился
(мой «лавровый венок» Пушкину)
(зарисовка)

Возможно, «там» ему говорили:
«Ну зачем ты идешь «туда?»»
Что ты там увидишь?
Что ты там переживешь?
Страна, полная рабов, из который ты даже не сможешь уехать.
Жизнь, в которой ты будешь скучать, за картами, в разговорах с глупыми дворянами и дворянками.
На одной из которых, – не самой глупой, но и не самой любящей,  ты и женишься и вместо тихой семейной жизни  сразу попадёшь в круговорот, в жёсткую «сансару» придворной жизни, где твоя красавица-жена и ты сам – станете жертвами. Что и приведёт к твоей скорой смерти.
Так что будет тебя, не дожившего даже до сорока лет, везти карета – раненого, с головокружением, даже не очень понимающего, что это смерть. Смерть холодной зимой, в этом северном городе, в этой северной стране. Ну так и зачем?»
Однако Пушкин уточнил:
«Но вот сейчас-то, когда я буду рождаться, у них там лето?»
«Лето».
«Птички поют?»
«Поют».
«А еще  у них есть земля, по которой они ходят, воздух, которым они дышат, небо и солнце, на которые они смотрят?»
«Да».
«А еще у них там есть Слова, Поэзия?»
«Есть».
«Ну так и все – вперёд. Будем рождаться.
Я дам этим людям Свободу».





8 июня 2022 года,
Петербург































Слова Сталина (март 1937 года)
(зарисовка)

Вот он – его доклад, по которому он завтра будет выступать на пленуме ЦК партии: «О недостатках партийной работы и о мерах по ликвидации троцкистов и иных двурушников». Отпечатанный на машинке, с поправками, которые он будет вносить ещё, чтобы завтра утром – секретарь снова все перепечатал, время на это будет.   А сейчас уже ночь, и нужно было ложиться спать. Вся резиденция дачи в Кунцево – дорога от которой до Кремля и обратно была такой привычной, – погрузилась в сон. Спят где-то в своих комнатах и его дети, Света и Вася. Не спят лишь бесшумные для его слуха охранники, сменяя друг друга, да собака где-то в коридоре иногда громко поскуливает. Но это ему не мешает. 
Он прилёг на большую кровать, ещё в верхней рубашке, не думая сейчас о том, что уже много лет – с ним рядом нету жены, Нади, – и снова закурил свою трубку. Дым от нее наполнил всю комнату, так что окно во двор было приоткрыто,  хотя – на дворе стоял довольно прохладный март. Он вдруг вспомнил, как Ленин по-товарищески смеялся над ним, над его привычкой постоянно дымить трубкой, «как паровоз». Да, сколько уже времени прошло со времён Ленина – словно другая эпоха.
У него перед глазами на небольшом столе – листки с отпечатанным докладом. Привычная картина, листки с теснением темных букв, литер. Когда-то давно он и сам много печатал, но уже  с 17-го года это делают секретари. Кстати, его жена тоже была секретарём-машинистом  в аппарате партии, и вот – в том числе исполняла эту работу рядом с Лениным в его последние годы. Она хорошо, быстро печатала. Печатать – как это удобно. Что мы без печатной машинки? Дикари… Здесь, в комнате, стоит одна из них и он – редко, но пользуется ею. Красивые черные клавиши с белыми литерами. Нажимаешь на них – и буква «отражается» на листе, нажимаешь – и «отражается». Он помнит, как до революции, когда он сидел в глухой ссылке – в Туруханском крае, где ему было особенно тяжело, и сидел он в ней много лет без надежды убежать, – то вот там – сядешь за машинку, и печатаешь, какие-то свои статьи о социализме, о путях партии, о ее врагах,  и легче на душе. Он особенно не думал о значении этого в его жизни. На этой машинке, что стояла сейчас в его спальне, работала Надя. На клавишах – следы ее пальцев, хотя прошло уже много лет. Надя предала его, «дезертировала» от жизни. Он понимал, почему, да она и сама говорила, – что она не может видеть, как по всей стране все больше людей объявляют «врагами народа», часто – из круга ее знакомых или даже близких друзей. Она сообщала ему обо всем. А потом – оставила их. Иногда кажется,  что ее существование – красивая сказка из детской книжки, которые он читает иногда их детям.
     Итак, перед ним доклад. Вот этим он войдёт в историю? Докладом – о троцкистах и двурушниках? А тот самый Троцкий – образом пламенного революционера, и его книги – совсем другие, и читать их интересно. Но именно он, Сталин, – пусть он и не был таким вот очкастым интеллигентом, как Троцкий, – был здесь, в СССР, в гуще событий и все решал. Книги Троцкого,  направленные против Сталина, при всей их небольшой правоте, содержат зависть, что вот он – уже не у руля.   
Доклад Сталина – эти литеры на бумаге, – «превратится» завтра на вечернем заседании пленума в слова, в его голос.  Все они соберутся в небольшом помещении в Кремле, около пятидесяти человек, будут пить воду из станков, курить. Сначала будут выступать «его» люди – Каганович, Молотов, Ежов, Ворошилов, Хрущёв. Они будут говорить – словно подкрученные им, громко, иногда визгливо, поднимая в воздух кулаки, будут говорить против – Бухарина, Рыкова, и еще некоторых врагов, которые и так почти уже разбиты. Те единицы, что ещё сомневаются в вине Бухарина и Рыкова – будут сидеть почти тихо, с бледными лицами, молчать.  А потом – после всех – его вот этот доклад. Суть которого проста. Аппарат партии слишком «почивает на лаврах» в условиях успехов нашей экономики. Все забыли о враждебном капиталистическом окружении, а оно не дремлет – и засылает шпионов. Причём это уже совсем что-то коварное, потому что все уже изменилось и наше общество тоже. Мы стали более однородными, более едиными. Поэтому враги сегодня - это не белогвардейцы, не бывшие попы, – хотя и они играют свою роль. Сегодня, – скажет Сталин, – врагом может являться человек, который кажется абсолютно «своим». Он может быть – старым, со стажем, членом партии, он может быть – руководителем райкома, или советского органа власти, он может быть директором завода или его заместителем. Потому что на все это способны агенты Троцкого, поддержанные капиталистами, они способны на любой обман, на любую подлость.
Его голос будет раздаваться в этом помещении – в полной тишине, – как всегда, с грузинским акцентном, немного глуховатый, но – словно «доходящий», «цепляющий». В глубине души он думал, вот так я вас всех поставил – русских людей, я – рябой, хромающий грузин, и его культ личности, – возможно, был некоей компенсацией этого уязвимого  внешнего образа, впечатления от него (и когда после его смерти начнётся критика, – то она будет иметь и такой подсознательный смысл, – что вот мы подчинились этому «усатому таракану», испугались его). «Довести», «додавить»… Словами о троцкистах и Троцком, о расслабленности аппарата и его неготовности обнаружить «двурушников».
Интересно, – что такое слова. Его слова – тяжёлые, они будут «падать каплями» в сознание участников пленума. Его соратники будут слушать и кивать, остальные немного удивятся, у них на лицах будет формальное согласие – и страх внутри. Он хочет вывести нас на новый виток чистки общества и партии. Вот так  – действуют слова. Его доклад, его слова, его речь – выбирает такие слова, которые «включают» в их головах – и в головах менее искушённых простых советских людей – определённые «пласты».   «Троцкисты», «троцкисты» – это всегда плохо, «двурушники». Сталин не сидел специально и не подбирал эти слова по учебникам, он брал это из той среды, их тех слов, – которые были в наличии в партийном лексиконе, то есть, – из уже насаждённых им и его сторонниками выражений и слов. Конечно, у Ленина, – которого он втайне ненавидел, –  были другие слова. Ленин штудировал Гегеля и особенно Маркса с Энгельсом – говорил более глубоко и умно, более «культурно», хотя его книги были скучноваты. Но, – как иногда внутри себя думал Сталин, – кто такой Ленин? Да, великий основатель партии, но – государством он правил недолго. Слова Сталина – тяжёлые, как «мёртвые капли», «косноязычные», – как и его грузинский акцент. Смогут ли их читать потомки? Вряд ли… Если только совсем безумные сталиниты, – которые, конечно, останутся. Но слова Сталина «шли» из гущи жизни, из гущи борьбы, возможно, что Слово — это вообще не его. Он лишь «отметился» в словах и мыслях, потому что по-другому было невозможно. Он принимает похвалы в мудрости и в красноречии, но понимает, что это уже совсем смешно.  Слова он всего лишь использует, не более того.   
Слова, какие они могут быть разными, и как по-разному они могут действовать. Это могут быть его слова – в стиле какого-то тёмного косноязычного гипноза, – а могут быть – слова поэтов. Слова Сталина связывают и пугают, а поэтов – освобождают, «поднимают вверх». И вот – сидит сейчас там в своей квартире какой-нибудь Пастернак и пишет.
Его слова, его доклад – будет напечатан завтра в «Правде» и во всех советских газетах. Его слова «цементируют» эту страну, «подстёгивают» ее, «провоцируют» ее. Так что, именно его слова – а не  поэтов, – будут растиражированы везде. Все советские люди, – и не только советские, – будут читать его слова о троцкистах и двурушниках. Да, это примитивно, но необходимо. Миллионы газетных листков будут распространены, проданы и прочитаны на заводах, в школах, в ВУЗах, в партячейках. В этой самой больший по территории и по населению страны мира его слова – «войдут» в их мозг. Разве это не круто? А ведь он был всего лишь сыном грузинского сапожника. Да он таким и остался. Разве не круто знать, что каждое твоё слово, пусть и самое бессмысленное, – выучат, затвердят. Зато он, очкастый еврей Троцкий, будет там знать своё место.
А сколько это будет иметь «организационных последствий»? Начнётся новый виток чистки.
Почему сейчас, в 37-м, – он снова ее запускает? После убийства Кирова в 34-м – уже была чистка, и она принесла свои результаты, и потом, году уже в 35-м,  – заглохла, ослабла, потому что он увидел, что люди недовольны. Всю вину, в итоге, «свалили» на главу ОГПУ Ягоду и арестовали и его.
Так что – не было каких-то особых причин. Люди стали жить чуть лучше,  голода – в таком огромном масштабе, как в начале коллективизации, – не было. Однако соратники – Каганович, Молотов и другие, – и он сам, все чаще говорили о Гитлере. Гитлер их пугал. Какой-то безумный фашист, и все у него получается. Германия берет реванш после  Мировой войны. В Испании фашисты тоже смогли победить, хотя им там  противостояла вся антифашистская Европа, в том числе и Советский Союз, конечно. Франко победил в Испании, Гитлер присоединил Чехословакию. Что будет дальше? Польша? А после неё? Будущее было неизвестно. Когда Сталин думал об этом, он досадовал: как обидно, что мы не знаем будущего, люди в будущем, которые будут читать о нас – о Гитлере, о Сталине, или о Рузвельте – в учебнике, все уже знают, школьник будущего знает больше, чем они здесь в настоящем, самые могущественные люди планеты.
Гитлер на нас нападёт? Но тогда, – говорили ему соратники, – мы не готовы. В плане вооружений – подготовимся и уже делаем это, но мы не готовы в другом смысле. В партии и в стране нету единства. Когда они  говорили ему об этом, они подразумевали, что партия и страна поклоняются твоему образу, Иосиф (кстати, когда он видел очередной памятник себе, то вспоминал  слова из Апокалипсиса: «и поклонятся образу зверя»). Но насколько это глубоко? Кстати, это и правда был вопрос. Вот начнётся война, в которую они не хотели верить, но понимали, что она будет – и что будут делать и думать и говорить советские люди? В условиях, когда власть партии ослабеет? Да, они надеялись, что немецкий пролетариат не допустит войны против СССР и начнётся революция – в Германии и во всей Европе. Но Сталин и сам в это не особо верил. Война, которая временами снилась ему в кошмарах, иногда казалась ему  наказанием, которое пошлёт им – и ему – Бог, которого они здесь «отменили»,  страшным судом, или, как там у этих индусов, «кармой». Война, если она будет тяжёлой и долгой, станет проверкой. И вот тогда – ему, возможно, придётся сказать иные слова: не о троцкистах и двурушниках, а что-то совсем другое. Эти его слова и роль будут играть другую, их будут искренне ловить – по радио, в газетах.
Все-таки, никто не знает, что там будет дальше с этим Гитлером. А сейчас ему нужна – большая стабильность. Ему пятьдесят девять, и он почти физически ощущает все, что остаётся «белым пятном» в партии и в стране. Да, везде висят его портреты, печатаются его статьи и книги, – а когда он однажды неожиданно, безо всякого предупреждения,  зашёл со своими  детьми в метро (они очень хотели его посмотреть, это было что-то совсем новое), то – все пассажиры разинули рты, и глазели на «живого товарища Сталина». Но все это остаётся внешним впечатлением, наносным, ведь немалое число руководителей на местах – все ещё не боялись его. Он видел это по их лицам: на заседаниях ЦК, на открытиях заводов и фабрик. В глубине души он понимал, что дело не в опасности со стороны Германии, а в этом… И вот, его душа «ловила» везде «сигналы», «знаки» недостаточно глубокого страха, в словах – внешне почтительных, во взглядах, в статьях, где авторы прославляли его, но рассуждали по-своему. СССР казался ему огромным пространством, которое должно быть очищено от всего, что «режет» его взгляд на него. Вот тогда мы и будем готовы к войне. Монолитный богатырь, крепость большевиков встретит эту на самом деле жалкую мелкобуржуазную диктатуру Адольфа. И тот отскочит от нашей крепости.
Все в тебе есть, советский народ, и я сам – твоё порождение. Вчерашние тёмные безграмотные люди – вы как огромный улей, «сдвинулись» с мёртвой точки истории, которая раньше шла медленно и в интересах только дворянства и попов. И вот вы – «сорвались», «понеслись», переехали в города, часто – построенные вами же, возвели заводы, дороги. Вы «шумите» своей полнокровной молодой жизнью, так что «слышно» на всю планету. И я сейчас «слышу» этот ваш «шум»: инженеров, учёных, писателей, журналистов, режиссёров и актёров, во всем, что вы делаете и говорите. Одного тебе не хватает, новорождённый народ,  ты слишком доверяешь врагам, ты по-русски доверчив. Я это исправлял и исправлю ещё. И твой «шум» – станет звонче, глубже, в нем будет меньше «слепых ходов».   
 Наконец, он уснул, под звуки иногда подающей голос собаки. Сон, как всегда, дал ему больше уверенности, и утром он уже точно знал, что будет читать на пленуме свой доклад. 
Март ещё только начинался, было холодно, хотя солнце светило ясно, и пусть немного, «для формы», из «соображений» наступившей календарной весны, – но пригревало людей.






9 июня 2022 года,
Петербург    





Петербург в моей голове
(зарисовка)

Вчера я понял, что получается, я пропустил юбилей Петра Первого.
И я осознал, что этому человеку, помимо прочего, мы все здесь обязаны этим городом.
Городом, в котором мы живём.
Или городом, который живёт в нас?
«Место», «топос», – очень важно для человека.
Человек «вплетён» в его существование
и не очень это осознает.
«Место» сильно влияет на наше ощущение жизни, формирует его во многом. Мы ходим по этим улицам в центре, не задумываясь, что здесь ходили до нас.
А «упирается» все в него, основателя.
И ведь, в каком-то смысле, этот центр Петербурга и то место, где ты живёшь, как правило, это окраина, это и есть твой мир.
Петру еще в нашем сознании не очень повезло, потому что очень многое появилось после него, и «заслонило» его. Зимний дворец при Екатерине,
Исаакий при Николае.
А что крупное, «бросающееся в глаза», появилось при нем?
Ничего, кроме Петропавловки.
И – сам город…
И вот в дни юбилея, мне, как «носителю» «Петербурга в голове»,
хочется сказать Петру:
Спасибо...
Спасибо за высоту и строгость дворцов и соборов. Каждый их них словно книга, листы который мы можем читать.
Спасибо за Открытую Перспективу, которой тебе так не хватало в «боярской Москве», которая всегда казалась тебе слишком приземлённой.
Спасибо за «чувство Голландии».
Спасибо за Неву, огромное тело которой, одетое в набережные, протекает прямо посередине города, как вечный свидетель.
Спасибо – за море.
Спасибо за окно в Европу (его сейчас заколотят?).
Спасибо, что мы здесь живём.
В целом, такие же, как ты.
Дышим, ходим, любим, или пребываем в равнодушии.
Спасибо за грязь на улицах.
Спасибо за ноябрьское пасмурное небо, жить под которым все равно что жить в аду, в «закупорке», но как же радостно потом видеть чистое небо, и чувствовать приход весны.
Спасибо, что дал нам возможность
прожить здесь свою жизнь. Глядя на эти здания, бросая на мостовую окурки.
Спасибо за Ветер.
За воду в каналах.
Спасибо  за тараканов в нашей голове, ведь и у тебя их было достаточно.
«Петербург» вырос в огромный мир: жизней, историй, стихов, революций,
в котором нам хорошо жить.
В общем, у тебя получилось, все было не зря.




10 июня 2022 года,
Петербург 















Преподаватель
(миниатюра)

– Ну вот то, что можно сказать про Брежнева. Такой у нас с вами стандарт, что мы начинаем осенью с первобытности и какого-нибудь там Рамсеса, а весной заканчиваем двадцатым веком. От Рамсеса до Брежнева. Этот стандарт имеет свои плюсы и минусы.
 Студенты смотрят на Преподавателя с чувством нетерпения. Ну все уже, хватит нам «вещать», мало того, что весна на дворе, а сейчас даже и не весна, а июнь.
Студенты… Какие они?
Разные. Одни – выводили Преподавателя из себя, другие – давали иногда надежду.
 А вообще он все чаще думал, что работать в «системе образования», работать «педагогом» –  это значит очень верить в человека, может, завышенно. 
В перерыве между одной нетерпеливой группой и другой он подошёл к окну, которое выходило на небольшую улицу, где шли трамваи. Небо чистое, дождя нет. 
Он подумал: есть что-то неуловимое в циклах, в странном сочетании жизни и преподавания истории. Осень – это время «начала» мировой истории, а весна и лето – время «Новейшей истории», конца. Почему?
И он, – Преподаватель, – в этих циклах «слов» и «природы», меняющихся сезонов и меняющихся  тем занятий. Это «уходит» – в глубины Земли и Неба, жизни и смерти.







11 июня 2022 года,
Петербург 






Аниматор «Пётр Великий»
 (зарисовка)

В этот летний вечер я гулял по центру города. На Невском я зашёл в Дом Книги, а потом – по каналу Грибоедова. Это известный «открыточный вид»: мостик через канал, Невский, и в глубине, в сторону – «Спас-на-Крови», в его направлении я и пошёл. Прохожих было – для летнего сезона и для такого времени суток – не так уж и много, за что я был благодарен.  Забавно, что людям все время что-то нужно смотреть (и фотографировать на свои телефоны). Миллиарды людей на планете «что-то смотрят». Мы все – «туристы», и даже я – местный, петербуржец – все равно выступаю в этой роли. За этим стоит огромная индустрия… Но, может быть, хорошо, что вот сейчас, в своём сорокалетнем с «хвостиком» возрасте, я об этом думаю, но не очень сильно. Пока я – тоже смотрю, тоже «захвачен». Я смотрю на здания постройки конца XIX в. на Невском, а особенно – на приближающийся ко мне «Спас-на-Крови», он напоминает красивую расписанную игрушку. Я ощущаю себя туристом еще и потому, что всю жизнь прожил на окраинах города, или в пригороде, в новостройках. В одних, потом в других. Это особая тема – «разрыв» между историческим центром и новостройками по окраинам. Может быть, даже так: иногда думаешь, если бы весь город был многоэтажным, безликим, то было бы лучше, не было бы этого «исторического соблазна». Жизнь, время и пространство в новостройках протекают по-другому. Мы живём под низкими потолками, анонимно, безликим множеством. Наша жизнь кажется несформованной, у нас «там» нету ликов, нету судьбы, перспективы. Мы – тени, работаем, «отдыхаем», рожаем детей – и умираем. Очень сложно «выделиться» из этой толпы. Кажется, нужен какой-то особый «ресурс энергии», чтобы быть «там» человеком. Чтобы – не «заснуть», не спиться, не «сколоться», не «затереться», не стать автоматом. А здесь, в центре, кажется, что все у людей по-другому. В чем-то это верно, хотя часто выступает как иллюзия. Поэтому точнее сказать  так: дело не в людях, которые живут сейчас в центре, а во всех этих зданиях, видах, в их Истории, в их Красоте. Когда смотришь на неё, и даже просто идёшь вот так по каналу Грибоедова, то чувствуешь, что это все призывает тебя быть лицом, быть ликом. Но кто-то из идущих, фотографирующих это вообще не чувствует, кто-то – как слабую непонятную тоску, я, возможно,  сильнее, более отчётливо. Хотя – атмосфера, – скорее, слишком попсовая, что ли. Молодые пары, русские приезжие из провинции, приезжие с Юга и Азии, игра какого-то человека рядом с корпусом Бенуа на некоем красиво звучащем инструменте типа клавесина. Хорошо, хотя  многие люди воспринимают это все как «живую открытку» и не более.
Я уже немного устал, и, подходя к «Спасу-на-Крови», к мостовой рядом с ним, – отхожу в сторону, ближе к ограде Михайловского сада, что напротив, – и курю. Молодые девушки-школьницы идут вокруг основания собора и читают надписи о реформах Александра II, в память которого он построен. Я стараюсь, чтобы дым от сигареты шёл в сторону. И вдруг появляется «Пётр Великий»: человек в треуголке, в ботфортах, в камзоле. Как они называются? Актёры? Аниматоры? Ууу, не люблю их, ходят они везде – и на Дворцовой, и тут. Это какой-то попсовый мусор, трэш для туристов. Все они навязчиво активны, и этот тоже – мужчина лет тридцати, с уставшим бледным лицом, – конечно, он устал, ведь стоял довольно тёплый день, а одежды на нем много. Он идёт и громко объявляет: «фотографии с Петром Великим». Я думаю: прости, Пётр, мы все потеряли. Школьницы и китайцы фотографируются, платят. Да – снова думаю я, – вот чем все кончилось.
«Пётр Великий», сделав свою работу,  неожиданно для меня подходит ко мне и говорит уже не так громко:
– Дадите сигарету?
– Ну, самому царю Петру. 
Мы ухмыляемся. Он зажигает сигарету, и стоит рядом со мной. Я человек, может быть, не очень «коммуникабельный», но в такой вечер я погружен, всё-таки, в некую общую атмосферу Красоты и Истории, пусть и немного профанированную туристами. Так что я говорю:
– Ну как? Устали?
«Пётр Великий» шепчет, чтобы его не услышали прохожие:
– Задолбали они.
И сплёвывает в сторону ограды. Я ему соучаствую. Хотя думаю, а кто тебя заставляет работать? Впрочем, нужда, как и всех нас.   
– Сколько же людей проходит через меня. Молодёжь эта тупая, китайцы ничего не понимающие, бухие папы и мамы.
Я думаю – да, людей много на планете. И еще – поскольку я учитель, то в какой-то степени и у меня такие же ощущения. Я «даю» что-то людям, рассказываю об истории, но все это часто как «вода в песок». Этот «Пётр Великий», его роль, конечно, не такая содержательная, он просто «винтик» «махины туризма», но чем-то мы похожи. И я – вот так за учебный год, который кончился, а осенью начнётся другой, – себя ощущаю. Я смотрю в его глаза. Что там? Какая за ними жизнь? Тоже, наверное, живёт в пригороде. Тоже не все удачно сложилось. Тоже подрабатывает.  Поэтому он и «присосался» к этому образу «Петра Великого». Да и многие мы «присосались», в разной форме: турагентства, учителя, учёные. Мы – пена в мутном потоке. Я даже готов был от сочувствия предложить «царю» ещё одну сигарету.
И вдруг… А дело в том, что мы как бы смотрели на «Спас-на-Крови», и я не видел его лица, – и вдруг я услышал:
– Кто сие здание построил?
Я повернулся к «Петру Великому», – и понял, что это… Пётр Великий. Уставшего аниматора больше не было – передо мной стоял высокого роста могучий человек, так что туристы стали смотреть на него с намного большим интересом. Он указывал рукой на собор. Да… Как мы воспринимаем исторических  людей? По портретам, может быть, больше – по фильмам. Его облик, его лицо – чем-то напоминало это все, но чем-то и нет. Потому что  он был не портретом и тем более не фильмом, а реальным человеком. Вот это одно мы забываем. Мы много пишем и говорим, снимаем и смотрим фильмы о нем, но чем больше мы говорим и обозначаем те или иные «явления», – например, «Эпоха Петра Великого» – тем больше мы забываем, что он был живым. И вот, живой Пётр Великий стоял рядом со мной, в его руке была трубка, и я почему-то смотрел на ее дым.
– Ты что, – не слышишь? – его тон был требовательным, хотя и не жестоким.
– Это, это собор Спаса-на-Крови. Воскресения Христова.
– А почему на крови? 
– Долгая история, – я решил изложить ее сокращённо, не подозревая, как абсурдно она выглядит для него, – Ваш далёкий потомок Александр был убит именно на этом месте террористами, ну – его противниками.  Они охотились за ним долгие годы, и вот – достигли своей цели.
– Что? Что сие значит? Как противники могли охотиться на императора?
Да, при нем, – при первом императоре, – такое вообще было невозможно представить, при нем, который своих политических противников, – даже мнимых, – сразу уничтожал.
– А впрочем, собор красив.
Мы пошли, он все ещё дымя своей трубкой, вдоль собора в сторону Невы. Прохожие, туристы – смотрели на него с особым интересом.
– А что это такое?
– Это автомобили, Ваше величество, скоростные кареты.
– Хорошо.   
«Скоростные кареты» ему точно понравились. Вообще в его взгляде было огромное любопытство ко всему.  Здания, которые он не видел в своей жизни, – а это было большинство зданий, –  новая техника вот типа автомобилей, одежда. Расслабленные от прогулки по центру девушки в коротких платьях и обтягивающих джинсах.   
– Это у вас – мода такая?
– Да, Ваше величество.
– А что это у вас у всех в руках, не пойму?
Телефоны. Невозможно это объяснить.
– Устройства такие. Там и новости – как бы все сразу, и общение с другими людьми.
– Общение с другими людьми? Где же они? Вот человек идёт одни, где же другие?
– Удалённо.
– Магия?
– Магия, колдуны.
Он этого явно не понял, но и это его заинтересовало. А я подумал: ведь и правда, мы все идём в одиночку с телефонами, других допускаем удалённо (и дома так же).  Он снова спросил о политике, видимо, потому, что там ему было ясно, о чем речь, пусть его и шокировала новость об убийстве Александра II. 
– Ну а вообще у вас – кто сейчас  правит?
Я усмехнулся, хотел ответить, – кто правит.
– У нас республика, Ваше величество.
– Республика?
Его это расстроило, но не сильно: 
– Как в Англии было?
– Да. Последний император был казнён. Как и англичане казнили Карла Первого. 
– Ну и как вам – хорошо? Когда народ все решает?
Я снова усмехнулся, но не стал вдаваться в подробности:
– Хорошо.
Так мы ходили, и я все объяснял и объяснял, я был «объяснительной машиной». Но мне было совсем нетрудно, потому что это – не урок в школе или лекция для студентов, – которые фиг их там знает, слушают они тебя или нет. Этот человек меня слушал. А я, объясняя, каждый раз должен был «удивляться жизни», – как она «поворачивается», когда ее рассказываешь вот так – с чистого листа - о технике, или об истории, о том или ином здании. И ты сам понимаешь, – как это все ценно, что все имеет свой смысл. Пётр все больше «вовлекался».
Сумерки перешли в ночь, впрочем, – мы знали, что это период белых ночей, так что тьма не будет длиться долго. Петру все нравилось… Яркие огни фонарей, туристы, и даже пьяные. А я, – сорокалетний, всей этой  ночной «питерской романтики» уже бы не переносил, поехал бы домой. Я  редко вот так по ночам с кем-то гуляю. Обычно, сильно выпив, со старыми друзьями, на их дни рождения, один из таких  дней рождения – и приходится на лето и я привык в эту ночь «гудеть». А здесь – не было алкоголя, но он был и не нужен. 
Магия ночного города, мы «погружались»  в неё. Пётр смеялся. Можно сказать – «ржал»? Пётр ржал. Впрочем, насчёт отсутствия алкоголя – я сказать поторопился. Мы купили пиво (так бы я тоже его не пил – скорее, вино). Приобрели его в каком-то ларьке недалеко от Невского. Есть такие места – ведь вообще-то ночная продажа запрещена – и вот это был типичный такой ларёк. Люди, стоявшие в очереди – удивлённо смотрели на Петра, фотографировали, смеялись. Они думали, что это аниматор, но, все-таки, что-то подозревали. Еще я – для смеха – купил пачку сигарет «Пётр Первый», чёрная блестящая упаковка. И при этом громко сказал: «это Вам, Ваше величество» – и засмеялся, люди в очереди и сам царь – тоже. 
Все «понеслось». Впрочем, – когда тебе сорок, –  обычно даже такое ночное гуляние  и алкоголь, – не так уж чтобы до глубины «входят» в тебя. В конечном  итоге, на следующее утро все проходит и кажется сном. Но здесь, с ним – и правда «понеслось».
 Поскольку он был огромного роста и широкий,  то я интуитивно повёл его к набережной, это была Нева. Было ещё темно, Нева – темным потоком несла свои воды. Мы подошли к месту углубления со спуском к воде, – но не стали спускаться, а встали в него, чтобы нам никто не мешал из прохожих. Да, было хорошо. Хотя я бы в «обычном режиме» – подумал бы о том, сколько же здесь людей опорожнялись, но не сейчас. Мы открыли крышки бутылок. Вкус пива приятно освежал. Мы выдохнули, и закурили сигареты из пачки «Пётр Первый». Дым понёсся ветром. Город в огнях…
– Ну что? Помнят меня люди?
– Помнят, Ваше величество. 
– Не зря ведь мы город сей возводили?
Я, – увидев его выпускающим дым и глотающим из бутылки пиво, чуть не заплакал о умиления:
 – Не зря.
– Вижу.
– Только…
– Что?
– Некоторые ругают Вас за то, что Вы окно в Европу открыли.
– Как это?
– Говорят, что Запад – нам враг.
Он молчал какое-то время, соображал. Потом заговорил:
–  Удивительно…
– Что?
– Что вы все здесь, в вашем XXI веке,  такие развитые, и одежда у вас – красивая, и девушки.  И пиво легко открывается. И кареты скоростные. И магические коробки в ваших руках. А Запад и Россия – все ещё существуют. Как что-то – отдельное…   
Потом мы заговорили о другом. Речь пошла все более пьяная, неконтролируемая. Но если обычно это были мои пьяные друзья и пьяный я – с повторяющимся набором рассказов, «нарративов», – то здесь все было интереснее. Хотя я видел, что мои слова о том, что наша страна  чуть ли не враждует с Западом, с Европой, – запали в его душу. Так что он, – после ещё больше выпитого – снова к этому вернулся. Мы уже не стояли на набережной, а потихоньку, – шатаясь, – шли по ней. И – ночь уже кончилась, «переходя» в белую. Он сказал:
– Из Европы я идола не делал. Как твои современники не могут понять, не могут понять, – и тут он остановился и указал рукой – на Неву, на редкие корабли на ней (на заднем фоне раздавались ещё крики пьяных, впрочем, несильно), – вот этого, понимаешь?  Вот этого всего?
Я кивнул головой, я был пьян, но очень хорошо понимал.
– Дело не в Европе. А в том, что Москва «сидела» в своих стенах. Дело – в других людях. В Москве – не было Невы, на которой можно было уплыть, по которой другие люди могли к нам приехать. Все в Москве это чувствовали. Но они спали последние десятки лет. А я был – чувствительным, как шаровая молния. Если бы я не сделал вот это – он снова указал на Неву, – то я бы умер... Или – всех бы казнил. Понимаешь? Нам нужны были другие люди. И в тот момент это и были для нас – другие люди. Ясно, – что с веками – вы стали все более сообщаться, и этого разрыва уже нет. С другой стороны, – я не понимаю, – почему у вас все еще есть Запад и Россия?
Кончилось пиво. Надо было купить ещё. Ему явно понравилось – открывать крышку простым усилием пальцев.
Через час мы стояли у какой-то подворотни – и опорожнялись. Это было очень «некультурно». Я бы себе такого не позволил, даже будучи очень пьяным (система самоконтроля). Но делать «это» с Петром Великим было хорошо, и никакого тебе чувства вины. Мы закурили. 
– Все вы здесь не понимаете чего-то очень важного. Но я не могу это объяснить.   
– Объясните, как можете, Ваше величество. 
– Того, что вы живы.





13 июня 2022 года,
Петербург


















Я и Воздух
(стихи в прозе)

Воздух – самая необычная часть нашего мира.
Земля, почва, – твёрдая, по ней хорошо ходить, особенно босыми ногами.
Вода – текучая и более подвижная, чем Земля.
А Воздух – очень странный.
Он везде.
Воздух есть, и, в то же время, его как бы нет.
Воздух прозрачен.
Без этого присутствия\отсутствия Воздуха  мы не смогли бы видеть этот мир: небо, солнце, людей.
Мы все  пьём Воздух.
Мы все потребляем Воздух.
Я очень люблю Воздух.
И мне кажется, что он любит меня.



18 июня 2022 года,
Петербург












Слово «Запад»
(размышление, «крик души»)

Мы постоянно слышим, читаем его.
Из телевизора, в соцсетях.
«Западные страны».
«Коллективный Запад».
Если раньше слово «Запад» в нашем сознании нагружалось некоторым количеством негативного смысла.
То теперь – оно «забито» им до отказа.
Слово «Запад» – это мощная «наковальня» в нашем российском сознании, по которой постоянно бьют, наносят удары.
Дум. Дум. Дум.
Каждое утро, день, вечер и даже ночь.
Дум. Дум. Дум.
И «круги» от этих ударов расходятся по головам миллионов россиян, отзываются в них.
Россияне – это народ, который верит лишь в одно, что Запад это враг. Такова наша идентификация, да?
Я хочу, все-таки, напомнить всем, верующим в Запад, – я имею ввиду верующим, что он наш враг.
Что вообще-то у нас, у людей, есть логика, и ее никто не отменит.
Понятия «Запад» и «Восток» – очень условны.
Если объяснять вообще ВСЕ исходя их них,
то не объяснишь ничего.
Это все равно что объяснять все бытие из категорий «мужского» и «женского».
И прошу – пожалейте наши мозги.
Хватит уже делать из них решето.



27 июня 2022 года,
Петербург



Галечный пляж в Абхазии
(зарисовка)

Локация была такой.
Ему четырнадцать лет, и он приехал в Абхазию с матерью.
90-й год.
Город Новый Афон.
В стране все нестабильно, но пока не развалилось.
Абхазы уже воевали с грузинами.
Но все пока стоит – города, санаторий, в том числе и тот, где они отдыхали с матерью.
Посмотрели Новоафонский монастырь, что находится на вершине.
Особенно запали в его богатую на воображение голову – местные пещеры. Подземные озера...
В одно из этих озер – он «погружался» в своём сознании.
И везде – галечный пляж. Галька... Круглая. Жёсткая для ступней, в отличие от слишком «нежных» песочных пляжей. Стёртая водой и ветром.
Они с матерью загорали, спали, купались.
Море – шумело в его голове.
Обнимая своими подростковым руками камни гальки, он думал о том, что она говорит,
откуда она, как каждый камень попал сюда, и что с ним будет. И, что забавно, круглый камень похож на круглую Землю.
А однажды, когда он слишком наобнимался гальки,
он увидел, что к нему на берег, где он сидел в этот момент один, –
вышла Девушка, без особых примет.
И сказала:
– Знаешь, в 2022 году весь мир будет на грани ядерной катастрофы, Апокалипсиса.
– Неужели?
– Да. И только ты, вот прямо сейчас, можешь решить его судьбу.
– ...
– Ну так что, будет Земля жить или нет?
Он – думал, перебирая в руках гальку. Он считал все плюсы и минусы Земли, землян.
И так и не смог дать ответ.


29 июня 2022 года,
Петербург































Коля + Лена
(зарисовка, в честь Дня семьи и любви…)

Что это было? Почему имя и образ Коли появились в ее сознании?
Вот она – жила и жила, обычная студентка третьего курса одного из не самых крупных петербургских вузов, девятнадцатилетняя Лена, учившаяся на факультете Культурологии. Ходившая на лекции, смеявшаяся с подругами. На дворе – начало мая и уже скоро будет сессия.  Все преподаватели – пугали ею, и они, – студенты, – боялись, и думали об этом. 
И вдруг – какой-то один разговор с этим студентом, Колей, она его давно знала, они были «шапочно знакомы».
В этот день она, как всегда, выходя из дома, смотрелась в зеркало… Ее место в «девичьей иерархии» их курса всегда было чем-то мучающем ее, хотя она за три года более или менее успокоилась, что она в ней  месте на десятом, а, учитывая, что девушек много, это был неплохой результат. Ну давай, давай, – «красься», Лена. Брюнетка с длинными волосами. Лицо – вытянутое, красивое, весь ее вид напоминал какую-то западную актрису. Как же она устала учиться, краситься, смотреть в зеркало. Ну ничего, последнее усилие. 
И вот, они сидели на занятии для всего курса, в огромной аудитории, слава Богу – работал кондиционер. Не весь курс был на месте, однако – человек сорок присутствовало. Историк,  – мужчина лет пятидесяти, – «добивал» их своими знаниями, заставляя писать, и тоже пугая сессией.
Они сидели с Колей за одной партой.  Она даже не очень обратила на это внимание, хотя  - очень часто – если девушка сидела с парнем, то это «не просто так», у них «отношения».    У нее, кстати, тоже были за эти три курса «отношения», но все это «пролетело». Учёба, «махина института»,  оказалась важнее. Она, запуганная историком, писала конспект в планшете.  Иногда думая: да почему мы все такие озабоченные? И потом – она так же по-деловому, озабочено будет всю жизнь работать? Так же – забывая себя? Переводчиком в какой-нибудь турфирме, или – что было вариантом похуже – в музее? Коля сидел рядом, но она – поскольку ее правый глаз видел хуже, – немного забыла о нем. Хотя она помнила его внешний вид и видела его перед началом занятия…  Студентов было меньше, чем студенток, – конечно, так что на него многие обращали внимание. Но он был не таким уж общительным, избегал этого внимания, в отличие от остальных парней. На первом курсе он ходил на занятия с огромной шевелюрой, и с футболками, говорившими о том, что он – фанат «готик рока». Потом его внешний вид немного «успокоился», но он все равно был с длинными волосами. А главное – немного чудаковатый, некоторые студенты называли его неадекватным, «фриком», и смеялись над ним. Среднего роста, худой, в джинсах и майке – довольно неярких – на фоне других студентов. Он все время что-то читал на занятиях, поправлял свои очки – и смотрел на всех как бы со стороны. Наверное, в глубине души он презирал всех, называл «плебеями», «деградантами», поклонившимися «культу денег». Книги, которые он читал,  среди прочего, это были Сартр, Ницше и даже – Маркс. Презирал всех, но люди об этом, конечно, не знали. Лена не называла его «фриком», но она вообще не обращала на него внимания. Кто она для него? Ну, не самая яркая девушка, не «выпендрежница», девушка среди других. 
И вдруг – она услышала его слова:
– Море волос. 
Он, наверное, сам пожалел, что сказал это, и, может быть, считал, что это он сейчас думает, а не говорит. Лена мигом убрала волосы, потому что поняла, что слишком «заехала» на его часть парты.
– Прости, я не заметила.
Она почему-то перестала писать дальше в своём планшете. То, что казалось важным – вдруг было отброшено. Ради чего? Они стали тихо говорить с Колей. Образ-чувство Коли в ее душе изменился, от одного из парней – не самых интересных для нее,  – во что-то иное.   Вот – он  есть, в своём мире, думает о чем-то. И почему-то вдруг – подумал о ней. Почему? О ее волосах…  Неужели – о ней можно думать? А что думал о ней Коля? Сначала – до его слов, начавших их разговор, - он думал  – ну, сидит там, печатает свою «историю», пальцы  бегают, она профи, а  он – «забил» уже давно, так, ходит для посещаемости, потом спишет. А больше всего, его и правда поразили ее волосы, «море волос». Она так «насела» на него, и ее волосы,  как ее «полномочные представители»  – «вошли» на его территорию. Вот они – шелковистые, непокрашенные (это принципиальный момент), каждый день эта Лена – моет их, причёсывает, словно отправляя культ. Ясно, что она не «интеллектуалка», ну и что, очень многое можно простить девушке за волосы (и не простить – за волосы). Да, он, Коля, не общительный, живет в своём мастурбационно-книжном мире. Но вот, сказал ей про «море волос», если бы не «агрессия волос» – он бы не заговорил с «ними», с людьми. А тут, само вышло, не было «разрыва» между реальностью и им. Нельзя было это не сказать, а в жизни очень многое начинается с того, что нельзя не сказать. Он говорил, словно общался не с ней, а сам с собой.      
Итак, они болтали шёпотом друг о друге, спрятав лица от историка, чтобы он их не «спалил». Как им хорошо было. Перед глазами – парта, чистая, зелёного цвета. Коля замечал, как Лена все поправляет свои длинные волосы – и говорит что-то, говорит. Он выяснил, что она, как и многие студенты, приехала в Петербург из другого, хотя и не очень далёкого, города, однако жила – с бабушкой, а не в общежитии. Она узнала, что  он местный, живёт с родителями. То, что она приезжая – еще один повод слегка презирать ее, хотя и не сильный, так, бессознательно. 
А потом – пара закончилась. «Суровая реальность». Расписание.  Дальше они учились по группам, а группы у них были разные.
И все. Коля почему-то вспомнил, как в школе он иногда общался, «сходился» с девочками, а потом это все «останавливалось», из-за его безынициативности, превращалось в воспоминание.
– Ну давай, – сказала она. 
– Ну давай.
– Спасибо тебе, Коля.
– За что?
– За море.
Они засмеялись. Можно было обменяться телефонами, хотя, – при желании – они могли узнать номера друг друга очень легко. Жизнь пошла дальше – занятия. Но в странном «распределении жизни» что-то таинственно изменилось. Им словно дали подышать, а потом – снова отняли дыхание, и они поняли, что не дышали раньше. 
Лена – была на занятиях. Но впервые не думала об английском языке, о «культурологии». Она даже не могла сначала понять, в чем проблема, о чем она думала. Не могла назвать это – «Коля», а именно так это называлось.
Она приехала домой, поела, поговорила с бабушкой.       
Май был таким чудесным, тем более в этом их северном городе. Но – не для неё. 
Ну что же ты, Коля. Почему ты не достанешь номер моего телефона и не позвонишь? Ты же понимаешь, что мы с тобой – умрём сегодня без воздуха, задохнёмся. Я не доживу до утра.
Бабушка, наконец, заметила ее состояние:
– Случилось что с тобой?
– Нет.
С ней случился «Коля». Хотя бабушка подумала: «не влюбилась ли она?», однако ничего не сказала.
Лена смотрела в экран телефона, планшета (бабушка в экран телевизора, это было – святое для нее). Но если раньше Лена переписывалась, «постила», то теперь – еле просматривала экран. Коля «обрушил» для неё мир гаджетов. Единственное что, она все ждала, что он позвонит.  И тогда – этот «гребаный телефон» оправдает своё существование. И весь этот мир.
Лена сидела на кухне. Если бы кто-то ее увидел, то он бы не понял, что с ней. На лице – слезы или улыбка?      
Он так и не позвонил. «Кран» перекрыли. Как она будет жить до утра? Люди на улице ночью выходили – уже скоро будут белые ночи, – гуляли, пили, кричали.  А Коли не было. Он все убил. Может, вообще ничего не было, она придумала его – из-за усталости на занятиях?
Заснула она не по графику – часа в три ночи. Ее организм помнил, что последний раз такой стресс она испытывала, когда сдавала ЕГЭ. Организм недоумевал: да ты чего, Лена? Ты чего буянишь? Экзамен, что ли?
И ещё: организм почувствовал, что где-то далеко, в другом районе города, – был другой организм. И что между ними есть связь, что-то «затикало». Из-за  него Лене так «хорошо-плохо» и, возможно, этот организм будет вообще потом рядом с ним. Какое-то время или надолго?      
Это была самая худшая и самая лучшая ночь в ее жизни. А все из-за него. Из-за его слов о «море волос». Волосы во всем виноваты. 
Когда она проснулась, то тело немного успокоилось. Лена как будто знала, что будет, но одновременно – не сознавала этого. «Красясь» перед зеркалом, она смотрела на себя по-другому. Все, что она «городила» каждое утро своей жизни – работала над этим, часто механически – все это «письмо на лице» получило адресата?
Занятия сегодня в институте были важными. Но – на губах Лены была улыбка, равнодушная к знаниям.    
Наконец, – он. Да, он не позвонил ей, не «открыл кислород», но вот сейчас он стоял прямо у входа. Здание, где располагался  их институт, было в центре города, построенное в начале XX века, знакомый, родной корпус. Коля смотрел на неё и ему было все равно, что увидят, и что подумают другие. Ее тело знало, чем все кончится, еще когда она проснулась. 
– Привет, Лена. 
– Привет.
– Прости меня.
Да, видно, что он и сам мучился.
Он взял ее за руку, и она простила ему все. Но ему было мало, и он – нагнувшись к ее лицу – поцеловал ее в щеку. Влажность его губ, его толстые красивые губы, живущие там своей жизнью. Он словно отвоевал ее, отбил у своих «демонов». От руки и от его поцелуя – она чуть не потеряла равновесие. 
– Ну что, – сказала она, – забьём на все пары?
– Забьём.
Они, держа друг друга за руки, словно это был источник их энергии, ушли.   
Вот теперь все было на своих местах – небо и земля, май, люди. 
Они не знали – будут ли они вместе, или потом расстанутся. И им было неважно. 







10 июля 2022 года,
Петербург 
 
 



Нева
(зарисовка, вдогонку к юбилею Петра I)

Странное и чудесное ощущение: Пётр спал, устав за последние дни, связанные с хлопотами по войне и по его – еще только проекту, еще только идее, кажущейся безумной, – основать здесь город. Но заснул он не в походном шатре, а прямо здесь, на палубе корабля, брига. Он не спустился вниз, в свои царские каюты. Не успел, да и не захотел. Лето на дворе, тепло, и он – выясняя с офицерами, что они думают о боевых качествах этого корабля, о том, как он поведёт себя в бою – заснул. Слуги постелили ему на палубу что-то мягкое, прикрыли его сверху одеялом. Вот он – российский царь, – спит на палубе, ему всего тридцать лет. Пётр был великаном, так что матросы и офицеры были вынуждены обходить его, чтобы ни в коем случае не задеть. Причём, хотя было лето, но белые ночи уже прошли, так что ночь была темной. Однако полная луна  освящала все, словно она таким образом чтила его царский чин, сохраняя его от ноги матроса.
Было странно и хорошо – «уходить» в сон, лёжа на палубе корабля, что шел по этой реке Неве. Не-ва… Не-ва… Широкая и глубокая, с темной водой. Матросы казались ему какими-то гномами, что делали ночью свою работу. 
Голова устала от дел, воспоминаний… Битва при Нарве была проиграна. Но потом,  с годами – он одерживает победы. Одна из которых – взятие крупной шведской крепости Ниеншанц здесь, неподалёку, что и дало возможность занять весь этот район Невы. Сейчас только 1702 год.
Итак, он уснул. Но за час до рассвета – кто-то разбудил его. Конечно, Меншиков... Он прилёг рядом с Петром, и сразу, подлец, заговорил. 
 – Какого лешего ты будишь меня?
– Прости, государь, я из Москвы приехал. 
Их негромкие голоса раздавались во тьме. Не дал доспать. Меншиков казался злым существом, порождённым ночью, чтобы мучить его. 
– Бояре узнали о желании твоём сделать здесь столицу. 
И он принялся долго перечислять, – кто и какие высказывает возражения. Не столько в плане «доноса», сколько в том, чтобы царь был в курсе. Ну – и что на это все отвечать. Бояре говорили, что Москва – древняя столица, «Третий Рим», и что никакие «Европы» не стоят того, чтобы ради них создавать новые столицы, и что из Европы придёт антихрист, говорили, что Россия будет «перекошена» из-за такой далёкой западной столицы. 
Мозг царя с трудом, но соображал, глядя на широкое русское лицо Меншикова. Что ответить?  Да и сам ты, Алексашка, не согласен ли с ними? Не боишься ли тоже? Ведь, хотя Пётр хотел поставить Меншикова главным здесь, на Неве, по строительству, но – тот ещё только несколько раз бывал здесь, потому что были более срочные, – данные им же, царём, – указания по военным приготовлениям. Лукавый Меншиков… Он всегда поддерживает Петра, этим и стоит,  но, кажется, в этот раз и он сомневается, и он – согласен с боярами в Москве.
Меншиков говорил очень долго, потом они перешли к теме войны и отвлеклись, потом – замолчали.  Но вопрос о городе на Неве все равно «висел в воздухе».  В конечном итоге, он мог просто заставить всех, -что он и делал постоянно в связи с другими своими решениями, – но есть  и для этого какие-то пределы. Его власть была полной, – и все же, – не бесконечной.      
– Ладно, хватит долдонить. 
Голова так хотела «вернуться» обратно в сон, и он снова досадовал на Меншикова, что тот его разбудил. Скоро уже будет рассвет, так хотелось «поймать» эти последние мгновения возможного сна. Нева под бригом казалась такой глубокой, темной, словно – в нее он и погружался, словно Нева и была сном. Не-ва… Не-ва…
Слава Богу, он, наконец, заснул, и Меншиков рядом с ним. 
А потом – пришёл рассвет, они лежали открыв глаза. Паруса грот-мачты – шумели под ветром. Пётр и Меншиков не могли поверить, что Бог дал им, – живущим своей очень земной жизнью,  – такое. Нева под кораблём казалась огромной, сильной, несущей тебя. Ветер доносил ее брызги, и они – словно поцелуи от реки – ложились на их лица. А там – за Балтикой – немецкие города, там – Голландия, там – Франция и Британия. И все это теперь будет рядом, рукой подать. Там – другие люди. И разве Бог не хочет, чтобы мы встречали в своей жизни других людей? Это только у нас в Москве думают, что они единственные люди  на Земле, что они – народ-богоносец. Но ведь каждый человек – «несёт» в себе Бога.
Пётр закурил свою трубку – первое, что он делал, когда просыпался. Будет здесь город, и будут поэты – и певцы, – что его прославят. А все потому, что они вот сейчас – встречают здесь рассвет, на этой реке Неве.
Меншиков тоже все это почувствовал, понял, и – перестал сомневаться. Он даже от растерянности не сразу – поздоровался с царём. Наконец, он встал и поклонился ему. 
 Пётр сказал:
– Вот все это, – он имел ввиду рассвет, – и расскажи боярам в Москве. 
– Хорошо, государь. 







(Я должен сказать, что, ради удобства образа, я на полгода «сдвинул» хронологию, в реальности период между захватом Ниеншанца и основанием города был короче, и не включал лето. Но так было нужно. Надеюсь, что исторический процесс от этого не пострадает, не обрушится.)   



11 июля 2022 года,
Петербург



























На чаше весов
(зарисовка)

Сергей был очень рад, что приехала внучка.  Хотя он в свои шестьдесят был таким довольно «брутальным» – грубым, пусть и совсем не глупым, – человеком, за его спиной работа на заводе, развод с двумя жёнами, и вот – жизнь в одиночестве на своей даче, куда она и приехала, жизнь с одной только собакой, несмотря на все это, – он был рад. Низкого роста, коренастый,  с широким лицом – он стоял и встречал ее, свою семнадцатилетнюю внучку Веру. Это было неделю назад, и вот, они отдыхали.  Лето было жарким.
Дед и внучка… Само это слово «дед» применительно к нему – пусть она родилась уже давно, и была не единственной в этом «статусе» – было чем-то странным. Ты – дед. Может быть, оно чему-то противоречило, учитывая, что Сергей «фанател» в молодости от «Битлз» и пел их песни, и, возможно, что это подразумевало некую свободу в его сознании, пусть все это и было только неким виртуальным образом его Я, лишь отчасти реализованным. Какая свобода, если ты живёшь в СССР, и работаешь на заводе? Как бы то ни было, некий шлейф в его сознании на эту тему существовал и слово-статус «дед» – нарушал ее, эту полувиртуальную свободу.
Да, и, всё-таки, пусть он  и не часто встречался с внучкой и внуками вообще, – чем вызывал глухую критику другой части семьи – он был рад. Пусть даже не до конца признаваясь в этом.      
Дед и внучка. В чем же суть этого статуса? Он об этом не рефлексировал, и тем  более она, - но они оба ощущали себя из-за этого – частью огромного Древа Жизни. Они были его живыми ветвями. Дед – это значит,   что он «включён» в сложную не осознаваемую «систему связей».  И чем Вера была важнее  ему, – тем меньше он думал об этом, потому что не хотел потерять ее. Он ее дед, это значит, что он заботится о ней, думает о ней, пусть у него был и еще один  внук, пусть родители, конечно, заботились о ней прежде всего. Но как же хорошо было – в глубине души думал он – быть частью этого огромного Древа, ветвистого, видного для них лишь частично. В этом Древе, в конечном итоге,  были все люди, а видная его часть была лишь «верхушка айсберга» – это они с внучкой и внуком, его сын, его жена и ее родители. Пусть он не любил каких-то «внешних сантиментов» по поводу жизни, – но какая же за этим – думал он, – стоит глубина. Жизнь была огромным миром – выступающим в виде ветвей этого Древа. 
Как он был рад, что она с ним. Красивая, молодая. Пусть и в такой хотя бы форме – юность снова к нему возвращается.
Эх, сегодня жаркий день. Сегодня у них «задача» – дотянуть до завтра, когда приедет на машине его сын, Верин отец, – привезёт его внука – и они вместе поедут на огромное красивое озеро.  Сергей и Вера сидят в креслах на террасе, скрытые от солнца, и почти не говорят. Вера в шортах и майке. Она в этом году поступила в институт на «историка», пусть она и не ахти какой будущий учёный, так – для общего развития, и чтобы потом стать учителем истории.  Вера – пьёт квас, Сергей – квас и пиво. Они шутят на тему того, что ей еще нельзя алкоголь, а на самом деле – она в своей компании подруг уже давно все попробовала,  да и с отцом, и с дедом здесь тоже. Выпить с внучкой пива, «под шашлык», – какое это счастье. Она смотрит в своей  телефон, в наушниках. Он –  в планшете – сериал «Доктор Хаос», он немного отождествляет себя с этим слегка циничным героем.   
Жарко… Они могли бы вообще уйти в дом, потому что там прохладнее, и в одной комнате есть кондиционер. Скоро, наверное, – так и поступят. Но здесь их, всё-таки, «держало» небо, пусть оно и «давило» своим жаром. Вот так делают люди – сидят в креслах, смотрят наверх. 
Все равно – хорошо быть с ней рядом. Он досмотрел очередную серию – и понял, что все, больше не может, устали глаза.
– Вера? – позвал он ее.
Вера, – конечно, неохотно, – сняла наушники.
 – Да, что, дедушка? 
Слово «дедушка» – как приятно его слышать, пусть она всегда и говорит это с лёгкой улыбкой.
– Ты вот, Вера – учишься на историка. 
«Ну все, – подумала она, – начинается, он чего-то от неё хочет. Разговора. А, может, – это и хорошо? Ее тоже все достало в сети, – если по большому счету».
– Ты вот учишься на историка…
– Да. 
– А какие сейчас события происходят – исторические, а?
– Да, кто бы знал, – что мы в XXI веке дойдём до реальной возможности ядерной войны.
– Да, Вера.
Они поговорили немного о том, как к этому все пришло, о политиках, наших и западных. Приятно было отвлечься от мыслей о жаре. Вера допила бутылку с квасом, – и тут же открыла другую. 
– Как ужасно… – сказала она, – невозможно даже представить себе, – что все люди погибнут. Это какой-то трэш. 
– Точно, а с другой стороны.
– Что с другой стороны?
Какая же она наивная. Цветочек… Читала там в школе, наверное, – Тургенева. Наивная – и ограниченная? Потому что жизни ещё не знает?  Но, может быть, это и хорошо.
- Люди, люди. Вот мы с тобой сидим здесь, в XXI веке, и оцениваем их. Взвешиваем их на чаше весов.   
– На какой чаше? Что взвешивать-то? Вот из-за таких, как ты, – пессимистов, – все такие вещи, – она имела ввиду войны, – и происходят. У тебя негативное мышление.   
Сергей начал ей отвечать, но при этом, он и сам боялся, – что вот – проводит суд, «осуществляет» оценку. 
– Люди… Помимо твоего наивного взгляда на мир – есть и обратная сторона. Людей – очень много на планете. И вы, молодёжь, – думали, сидя в своих соцсетях, что вот – все будет радужным, что будет мир во всем мире. Но – это ведь нелогично. Людей много, стран много – и они борются за место под солнцем, за ресурсы. И вот это мы и видим, они «толкаются локтями», а где война сегодня, – там и ядерные ракеты.
Вера слушала, нахмурившись. 
– И дело не только в этом.   
– А в чем?
– Знаешь, – я всю жизнь работал на заводе. Ездил на работу каждый день, в метро, в автобусах, в маршрутках. И знаешь – чего я не видел? Я не видел Смысла. Он был, – но его было мало. Вот только сейчас – на пенсии – я это понимаю. Да, – смысл был в работе, в том, чтобы приносить пользу, пусть она и была невелика. Смысл проглядывал иногда в лицах пассажиров. Особенно когда ты молод, и  открыт миру. Смысл был, – когда ты смотришь на девушек, и они на тебя. Смысл был – в песнях «Битлз», и в том, чтобы петь их под гитару с ребятами во дворе. Смысл был в том, когда – я любил и женился. И когда – встретил твою бабушку тоже. Смысл, – когда родился мой сын, твой папа, пусть я и не лучший отец, и развёлся в конечном итоге. 
Он мог сказать, – продолжая эту линию, – смысл был и есть – в тебе. Но он и так слишком «обнажился», и она и так это понимала. Вера улыбалась ему, как хорошо им было сейчас вдвоём. 
– Ну так вот, дедушка. Ты сам это видишь. Что смысла – на поверку – много. Что человек – весит много. 
– Да, и, в конечном итоге, – так может сказать каждый человек на Земле. Но... но… Скажи про Смысл – тысячам пустых лиц пассажиров утром в  метро. И что я такое – среди них? И для них? Такое же лицо. 
– Что ты со своим метро? Я езжу на нем и ничего такого не чувствую. 
Конечно, – не чувствовала. Она ведь, – будучи, пусть и суперкрасивой, но вполне «смотрибельной», – привлекала внимание, притягивала энергию мужских (и женских) взглядов. 
– Вся наша жизнь, Вера, – это метро. Мы вечно куда-то едем. Причём –пока мы не на пенсии, – мы обязаны ехать. Вставать рано – и ехать, вставать рано – и ехать. Я этого нахлебался, Вера, и я чувствую себя – переполненным этим. Я ведь тоже, – как и ты, – читал много в школе книг,  Тургенева и прочих, но вот – нахлебался, натрогался, насмотрелся. 
– Тебе нужно было машину купить.
– Возможно. Мне просто лень это было делать. Я вроде как думал: ну вот – люди, общественный транспорт, что здесь такого. А ты говоришь  –  «люди». Вот тебе и люди, и мы все – убегаем от этого, от главного. Не говорим, не думаем о нем. Что между людьми – пустота, и она копиться. И моя жизнь, в итоге, устаканилась. Работа-транспорт. И работа со все больше исчезающим смыслом, она становится просто задачей для твоего организма, которую ты выполняешь. А «вокруг» этого, чтобы не сломаться, – алкоголь и сигареты, фильмы, ну – книги иногда, вот – близкие люди. А так – я чувствую себя – инвалидом, «проезженным». Но – не хочу думать об этом, не хочу «оборачиваться» на это.       
«Пустоты и разрывы, вакуум Смысла,  – думал он уже дальше внутри себя, –  и все это – копится, растёт и вот – материализуется в бомбы». 
Впрочем, ему сейчас не было плохо от этой мысли. Сказав ей все, он был рад. Если бы он был не дедушкой, а бабушкой, то он бы обнял ее, но – им и так было хорошо, и так они – «обнимались».  Его огромная собака, вернувшись после гулянки,  села рядом с ними. 
Вот неуловимая,  – и никогда ее не поймаешь, – жизнь. Смысл твоей жизни в том, чтобы сказать близкому человеку, – уже в шестьдесят лет, – о том, что Смысла в ней было мало. И огромное небо над ними, – пусть и палило солнцем, – все равно было на месте, «присутствовало».  Взвесить на весах человека? Вынести суд, приговор? Нет, можно только – быть с человеком,  пусть ты и уверен, что от тебя остались – «огрызки».
…
Огромная ракета была по-своему очень красивой. Круглая, из прочного металла. Оператор нажал в компьютере на кнопку – и ракета зашумела, оторвалась от Земли. Словно  это вообще не человек ее запустил, а она сама.  И вот она  – прорывает атмосферу, словно она «небесный крот», шумит, создаёт вокруг  себя мощные потоки воздуха. Она и правда – красива. Ракета запрограммирована, и она – словно живой человек,  – хочет добиться своей цели. Еще, еще, еще дальше и ниже, в сторону «государства-противника». И, наконец, она доходит до своей цели, программа выполнена.
Ракета обрушила то небо, под которым сидели Сергей и Вера, с огромной собакой рядом. Сидели – в мыслях о том, что завтра приедет ее папа и они отправятся на озеро. 


 


12 июля 2022 года,
Петербург










Чем заканчивается информационная война? Информационным миром
(размышление)

Мы все с вами – ветераны информационной войны. Мы находимся в новой ситуации. Никогда раньше не было такого типа конфликтов между народами, государствами.
Современный человек – это человек, который, листая новости в телефоне, получает «удар по голове».
Информационная война ни к кому не знает жалости.
Мы здесь, в России, находимся по эту сторону фронта, «наши враги» – по ту.
Все методы хороши.
Сегодня мы можем говорить о том, что в наше мире появляется новая форма насилия и неравенства. Это информационное насилие и информационное неравенство. Миллионы россиян выступают в качестве объектов «пропаганды». «Журналисты», люди, «делающие новости», – это новая элита, она концентрирует в своих руках ресурсы, внимание огромной аудитории.
Со спецификой, не в такой жёсткой форме, но и на Западе есть эта тенденция. Конечно, с обратным знаком, то есть, – они очерняют Россию, как мы их.   
В этих условиях простые телезрители, читатели новостей  должны рано или поздно заявить о своих правах. Это будут новые – информационные – права, это будет новый вид свободы, в новых условиях.
Обществу следует поставить под контроль информационные потоки. Потому что, – к сожалению, – россияне превратились в «информационных наркоманов».
Информация должна отражать реальные факты и служить средством коммуникации. Ясно, что сегодня наше российское телевидение очень жёстко «сместилось» в сторону «внешней политики». Мы каждый день узнаем о том, что еще выкинул Байден, и это, собственно, все. Информация о самой России дозирована. Коммуникация между людьми тоже не происходит, потому что все «топится» в системе «идеологически правильных» образов.
Что останется после конца информационной войны и наступления «мира»?
Останется реальность, и наша неспособность ее познать. Останутся – простые россияне, не готовые общаться друг с другом, помимо идеологизации и признаков «свой»/«чужой».
Но тем сильнее будет желание поставить информационные потоки,  которые нас подчинили, под контроль.
Информация стала огромной стихией и поработала нас. Но тем сильнее наше желание все равно оставаться людьми, ведь в этом и заключён смысл человеческой истории.




14 июля 2022 года, 
Петербург































Телевизор и телефон
(зарисовка, в продолжение предыдущего поста)

И вот есть некая Бабушка, которая много смотрит телевизор.  И есть некий Внук, который много «смотрит» телефон. Это могло бы происходить в любом месте России. Допустим, они вместе отдыхают на даче летом.
Общаясь, они постоянно находятся под воздействием очень сильных «информационных шумов». Бабушка думает о «злом Байдене», и о том, что надо бы отключить все эти их молодёжные соцсети. Внук думает о «нищей России» и о том, что надо «вырубить» этим пенсионерам телевизор с его вечным Соловьёвым. 
Но допустим, что жизнь – слышит оба эти тайных желания.
И однажды утром – «отрубается» и телевизор, и телефон.
Нету больше – «бездуховной Америки».
Нету больше – «бесперспективной России».
А есть лишь они – живые люди. Есть земля и небо.
О чем они будут говорить?
Им придётся найти новые слова, а не те, что жёстко «прокачены» в условиях информационной войны.
Слова – не мёртвые, а живые, передающие реальный опыт общения.
Слова вернутся к своей истинной роли, они перестанут быть чем-то навязанным.


      

15 июля 2022 года,
Петербург 








Станция метро «Звёздная»   
(зарисовка)

Он стоял рядом с ней и курил, приходили летние сумерки.
Забавно, что вот так назвали метро, и это самая обычная по виду петербургская станция, годов 70-х.   
Не особо «взрачный» вид самого здания. Перекрёсток дорог. Пешеходы, устало идущие после работы. Напротив, – убогого вида Торговый центр. Еще, – чуть дальше, – многоэтажный жилой дом, а за ним и другие. Да, мы заполнили это место, – как и любое другое место в городе,  –душным липким существованием. 
Люди – живут в своих телах, в своих мыслях, «упёртые» в свои страхи и ожидания.
Они уже давно не понимают, зачем они назвали так метро: «Звёздная». Для них это – слово, название, надпись в карте метрополитена, надпись – в паспорте, в разговорах. Мол, «я живу на «Звездной»». 
Он посмотрел на быстро темнеющее небо. На нем, между тем, не было обычных облаков.
И те самые звезды – милостиво проступили, высыпали, удостоили. 
Мигающие, светящиеся огни, чёрточки света в тёмном небе. 
Сеть. 
Которая просто предъявила себя. 
Да, – мы есть.
Есть ли там, рядом с ними, жизнь и разум – неважно. 
Светят и достаточно.
Они просто напоминают о том, что мы живём здесь у своей звезды и что наше существование зависит от неё, мы как бы «присосались» к ее миру.   
Он представил, что если бы Гагарин не вернулся бы сюда, на Землю, в нашу жизнь, в телах и в мыслях, – а вот – развернулся бы туда, к «ним».
Мы бы посчитали его безумным, а потом и мёртвым. 
Но ему-то было бы неважно.

 

 30 июля 2022 года,
Петербург

Плоть мира: собирать ягоды крыжовника
(зарисовка) 

Я прикасаюсь к ним своими пальцами.
Бардовые.
Зелёные.
Крупные.
Маленькие.
Их упругая плёнка рвётся у меня во рту, и внутрь входит мякоть.
Растворяясь своим составом.
Великий обмен.
Мои пальцы, – собирая ягоды, – словно занимаются любовью с этим миром.
Плоть мира.
Сок мира.
Любовь мира. 
Касание мира. 


 12 августа 2022 года,
Петербург


 






 

Живой философ
(историческая зарисовка) 

Розанов вышел в коридор больницы, оставив свою жену Варю в кабинете с врачами. Это будет надолго. Но он все равно подождёт. Людей в коридоре почти не было, кроме нескольких пациентов да медсестёр и редко проходящих врачей, и еще попадались родственники посетителей, такие, как он. Он закурил рядом с огромной из тёмного псевдомрамора пепельницей. За окном – начинающаяся, но ещё очень тёплая осень. Было три часа дня. Огонёк его папиросы горел, дымил. 
Вот он – наш Петербург, подумал он, в 1912 году… Самая роскошная столица Европы. Чего здесь только нет, так что иногда этот «Вавилон» даже пугает. Он, правда, чувствует себя здесь – рядом с этими чиновниками, императором, аристократией, и рядом, с другой стороны, с какими-нибудь эпатажными поэтами, что собираются в кафе «Бродячая собака», типа Маяковского, – просто наблюдателем. Хотя и он, Розанов, – тоже в своём роде известный человек, журналист.
Хорошо быть наблюдателем. Каждое время года – тоже наблюдаешь. Как и сейчас – уходящее лето, приходящую осень. Да, осень в этом городе – очень хороша, она ему «идёт». О болезни Вари думать не хотелось, хотя подспудно, – куда же он денется. Он прогуливался по коридору, закурил снова. Проходившие мимо видели его:  мужчина лет пятидесяти с лишним, но выглядит еще не старо, среднего, почти низкого роста, в очках, жиденькая бородка, волосы седеющие. Нельзя сказать, что красавец, на фоне столичных молодых людей, его лицо было слишком округлым. Одетый в добротный чёрный пиджак и брюки, они, правда – сидели на нем чуть «мешковато».   
Кончено, ему тяжело из-за Вари – и всё-таки – спасибо за эту осень, за этот полупустой коридор больницы. За эти красивые дома – здесь, на Петербургской стороне, где находилась больница. Спасибо… И вдруг он услышал:
– Розанов? Василий Васильевич? Журналист, философ, это Вы?
Розанов не знал – радоваться или нет. Он не знал этого человека, ну вот – тишина нарушена. С другой стороны, ждать Варю нужно было ещё долго, так что – вот, он хоть с кем-то поговорит. Мужчина был лет сорока, если в Розанове было что-то вечно неопределённое, то в нем – все было «чётко», «проявлено» – высокий, тоже в очках, с длинной красивой бородой. Его серый пиджак сидел на нем ловко. Если Розанов медлителен и «неопределёнен», то этот господин – энергичен, «к месту». Все это Розанов отметил, все ещё понимая, – что он не знал этого человека. Розанов подумал: очень похоже, что он – как-то связан с церковью, пусть он явно и не священник и не диакон, но – что-то такое есть, какая-то особого рода энергия, что ли.
– Вы меня извините, мы не знакомы, но – я Вас видел во многих собраниях, где Вы участвовали, по религиозным вопросам. 
«Он тоже – кого-то ждёт, как и я», подумал Розанов. Ещё ведь и неизвестно, что он будет говорить.  Мужчина пожал его руку – у него было – как и он весь в целом  – «чёткое», энергичное рукопожатие. Они слегка поклонилась друг другу.
– Я Пётр Сергеевич  Фановский.
– Ну а меня Вы знаете.
– Я богослов, и учитель в семинарии. 
«Ну так я и знал…»
Возможно, что этот Фановский потом станет священником. Фановский стал долго говорить – довольно бесцеремонно, но это и нравилось Розанову, потому что он сам не готов был говорить – вот так, с незнакомым человеком. Хорошо было слушать его, «висеть» на его голосе. Вот снова – что-то для наблюдения ему, Розанову, в «копилку»… Фановский рассказал, что он родился здесь, в столице, в семье потомственного священника, и вот – в будущем тоже совсем пойдёт по этому пути, а пока он – просто делает что-то в церкви, богословствует,  учит. 
Розанов слушал, курил, и иногда думал, – все-таки, возможен момент, когда этот Фановский «выйдет» в своём монологе – на нечто, на некий «риф», потому что он – человек церкви. И хотя Розанов не был атеистом, совсем наоборот, и посещал храмы, как и вся его огромная семья, – но именно церковь некоторые его, Розанова,  произведения запрещала или сокращала.   
Фановский же думал: «я-то пришёл сюда к своему брату… а он, этот Розанов – с кем? Неужели с ней? С его «женой»?» Он вдруг перестал говорить о том, о чем говорил до этого и произнёс, с деликатностью, поскольку они были незнакомы:
– Всем известна Ваша история… 
Вот он – «риф», на которой они наскочили, потому что он – человек церкви. Было видно, что он сочувствует ему, и все же – с таким выражением лица – мол, ничего поделать нельзя, и надо смириться.
Его история… Да, – она всем – благодаря ем уже самому, Розанову, – была известна. Варя – его Варя – вот была его история.  Розанов на миг погрузился в воспоминания – сладкие и горькие одновременно. Двадцать лет назад… Он – молодой учитель в красивом русском городе Ельце – погружен «в депрессию», и ещё – он по глупости женился на некоей женщине, которая его быстро оставила и по факту он жил уже один. Никто из учителей его не понимает, никто с ним не дружит. Тут он и знакомится с Варей. Ему тридцать пять лет, ей двадцать семь. Самое интересное, – что именно любовь к Варе заставила его – ранее прохладного к Богу, – поверить. Варя  и вся ее семья, – а родилась она в семье священника, – вдохновили его, «вернули к жизни». Но – брак с его первой женой не был расторгнут, потому что к этому не было формальных оснований. Браком и разводом в нашей империи – заведует церковь. И тогда они с Варей – просто зашли в одну церковь в Ельце – и сказали, что хотят повенчаться, и их повенчали. При этом у них не спросили – есть ли препятствия  для заключения брака. Розанов вспомнил – как им было хорошо с Варей в тот момент, когда он крепко держал ее за руку, выходя из храма. Вот оно – его доказательство «бытия Божия».  Нету больше Спенсера, Конта и Дарвина – этих «идолов», которым он покланялся вместе со всеми. А что есть? Есть земля и небо, есть поющие птички, есть живущие между землёй и небом люди, и среди них – его Варя, и он, Розанов, и есть – «тот», который все видит, с которым говоришь.   
Это – «звенело» тогда в его сердце. И посреди всей борьбы того времени,  – а она была большой, острой, – либералов, социалистов и консерваторов – он, в соответствии со своим новым обретённым опытом, и  встал на сторону конверторов , в защиту церкви, России. Продвигая свои философские книги и статьи – он с Варей и переехал сюда, в Петербург. Он становится известным журналистом и философом, но – церковь так и не признает его брак, а ведь Варя рожает ему детей… сейчас их уже четверо. Но все они – «незаконнорождённые». Такой статус был плохим, но – у кого-то в империи он имелся. Розанов – ругая либералов и социалистов, «обрушиваясь» на террористов, – все время приходил домой и видел  свою любимую Варю, – которая была рядом, даже когда у них поначалу совсем не было денег, и своих детей. И у него «болело». Так что несколько лет спустя в своих статьях он все чаще начинает писать о том, что в церкви «засели» монахи, что они не понимают и не любят брак, и что такие люди – не имеют право судить дела брака. Иерархи  и богословы – отвечали ему, шла полемика. Вот она – его история. Розанов писал, что церковная бюрократия «задавила» русского человека. 
Имея ввиду все это, – Фановский сказал:
– Вы не правы, Василий Васильевич. Я и сам женат, так что Ваши слова о том, что церковь не понимает любви мужчины и женщины, не ценит ее, – я с ними не согласен и из своего опыта…   (Розанов кивнул, но подумал: наверняка, женился просто по симпатии на девушке из какой-нибудь знакомой семьи, чтобы она в будущем стала попадьёй.) А что касается монашества – это древнейшая традиция нашей церкви. И вообще – все у нас, в церкви и  в империи, –  стоит прочно, и революция ничего не поколеблет. А вот Вы – хотя и боретесь с этой самой революцией, но своими сомнениями, на самом деле, ей помогаете.         
Розанов заспорил… В какой-то момент он сказал:
– Знаете, – я здесь часто бываю, и в других больницах тоже. И мне нередко попадается молодёжь, студенты, которые и  будут потом делать ту самую революцию. И вот с ними я спорю о другом. Они – упёртые позитивисты и атеисты. И им я защищаю «его», Бога. 
– И хорошо, и отлично. 
– Но – почему же церковь – такая холодная к своим чадам? Почему она не может признать все как есть, а не пустую форму? И все мои попытки добиться правды – как в стену?
– Вам нужно смириться. 
– Мне все так говорят. Что – смириться и не жить с Варей? С детьми? Это Вы мне предлагаете?
– Вы же все понимаете, Василий Васильевич. Вы можете жить с ними дальше. Все это и имеют ввиду. Просто – нелегально. 
Они надолго замолчали. Потом Фановский заговорил о другом:
– Ещё хочу Вам сказать. Знаете, я читал Ваши книги «Уединённое» и «Опавшие листья». Очень необычно. У Вас нет никакой системы, разрозненные мысли,  настроения, часто – что вижу, то и пою. Часто просто короткие высказывания и все. Неопределённые воспоминания. В одном месте Вы говорите о своём умершем друге и пишете, – что не очень верите в «бессмертие души», но уверены – что вот этот Ваш друг и общение с ним – наверняка «вошло» в вечность, и что Вы сами «войдёте» туда с носовым платком. И что Бог – это Ваше настроение.
Розанов улыбнулся. «Я слишком живой для них для всех. Конечно, если говорить о Боге, – то надо писать труды по богословию, а говорить и писать о «моем Боге» – нельзя. Поэтому вы меня и цензурируете. Да, я не написал «трудов» по философии, – как Соловьёв, или как Конт. Я – «просто» говорю о том, что переживаю, – и что переживают многие, – здесь и сейчас. Перед лицом жизни, Бога, фиксирую, свидетельствую о жизни, в ее всегда неуловимом процессе, потоке. Можно сказать, сама жизнь – говорит «сквозь меня». Меня не могут понять ни церковь, ни молодёжь, которая спит и видит свою революцию. А что если я знаю, – что сам Бог поставил меня таким свидетелем?»
  Все это – было в его глазах. Да, он уверен в своём призвании, он на месте: критиковать церковь за бюрократию и быть философом, причём вот именно таким, живым. 
Но – Фановский чуть улыбнулся с некоторым сомнением. Он ничего не сказал, но – пожал плечами. Они заговорили и заспорили дальше, но оба знали, на какой факт еще намекал Фановский. Потому что  его «история» с Варей имела продолжение. Два года назад у неё начался паралич, приступ онемения левой руки. Она не лежала пластом в постели, но – ей становилось все хуже. И ясно,  что многие богословы и священники говорили между собой: вот он, Бог, вот она, церковь, – не нападай на неё, Василий Василевич, каноны не зря писаны, а ты  – букашка. Обо всем этом и подумал сейчас Фановский. Иногда так же думал и сам Розанов. Просыпался по утрам – и в голове «неслось» – зачем ты упираешься? Ты же в тупике. Но днём это настроение уходило. 
Он – живой философ, и в жизни есть не только радость, но и боль. И об этой своей боли и ее причине, – заболевшей жене, – иногда, ругая себя за болтливость, он тоже писал в своих книгах, писал деликатно, с разрешения Вари. И ему – становилось легче. Быть живым – это значит, - делиться с другими людьми – своей радостью и своей болью. Вот что он понял в свои пятьдесят шесть. Вот так он и выживал.             
Фановский понял, к каким мыслям пришёл Розанов, чем он себя утешает. Ну-ну. Но неизвестно ещё, что Бог даст вам дальше, и как ты дальше «запоёшь», «закричишь». Ведь все у тебя, – господин Розанов, – не по-божески, и любовь, и философия (тем не менее, – сам Фановский читал его книги очень часто).
Наконец, Варя вышла из кабинета врача. Фановский попрощался.
Они долго ехали вдвоём на конке до дома. Варя, – сорокавосьмилетняя исхудавшая женщина, – держалась за его руку. Почти не говорили. Варя спросила – с кем ты там говорил, и Розанов лишь махнул рукой. Доехали до дома – это была хорошо обставленная огромная квартира в доходном доме на Загородной улице. Розанов любил возвращаться домой (он и об этом писал в своих книгах). Дверь отворилась – и на порог высыпали – служанка, а потом – и все их дети. Вася, Вера, Таня, Варя – всем лет по четырнадцать-шестнадцать. Они обнимают тебя, галдят, требуют скорее начинать ужин. И за каждыми глазами – жизнь, за каждыми глазами – вопрос, уходящий куда-то в свой мир, в свою вечность. Как описать это, как передать это словами?
Посмотри, Фановский, – на моих детей, на эти «ходящие вселенные». И все это – дал нам «он». Розанов курит и проходит на две минуты перед ужином в свой кабинет. Чтобы записать новую мысль.





(Василий Васильевич Розанов оказался в нашей памяти немного «отодвинут» такими фигурами  Серебряного века, как Н.А. Бердяев и В.С. Соловьёв. Однако в своих поисках он предвосхитил западную литературу «потока сознания», философию экзистенциализма и тему гендера.)    


14 августа 2022 года,
Петербург























Махина августа – кончается
(зарисовка)

Август «падает» в осень.
И какой-нибудь листик – слетает вниз с дерева.
Желтеет, умирает, остаётся один, не понимая, что происходит.
И Цой погиб в середине августа, словно знаменуя конец лета.
Наша сторона планеты – снова «теряет» солнце.
И мы чувствуем этот неуловимый момент. 
Я вспоминаю, как мы с маленькими детьми ездили на машине в начале осени в Павловск,  и как мы там участвовали в «оргии жёлтых листьев», по другому это  не назовёшь. 
Все хорошо, все на месте, все так и должно быть.
Август «падает» в осень, лето умирает.
Но не умирает наше «регистрирующее сознание», которое все видит и считает по календарю. 
Не умираем мы.
Мы – вечные зрители.
Да, нам грустно, что спектакль под названием «Лето» закончился. Но мы готовы к спектаклю под названием «Осень».
Причём все эти постановки – бесплатны.
Мы – расставили стулья, сели и ждём. 
Мы приготовили свои глаза и уши.




16 августа 2022 года,
Петербург




Зритель
(миниатюра)

Игорь шёл по залам Эрмитажа, – мужчина лет сорока, высокий, в одежде, терявшейся своим видом среди посетителей, – черные джинсы и белая рубашка. Взгляд у него было сосредоточенный. Эх, много народу, «опять «людишки». Пересекая знакомые, родные залы, он везде видел, то каких-нибудь немцев, то китайцев, то россиян, приехавших со «всей огромной страны».
Но ничего, не в первый раз. И вот он оказывается в зале Голландской живописи. Здесь же, правда, и посетителей было больше, чем в других местах. Ничего, он сможет, «пробьётся». Все он здесь знает наизусть, телефон ему не мешает, потому что тот не вертится у него в руках, а сдан в гардеробе вместе с сумкой. Он знает здесь каждого художника, каждую картину, а не как  проходящие туристы – только одного Рембрандта, хотя сегодня именно его он будет смотреть, - ведь у Игоря все по плану.
У него просто есть «волшебное средство» – затычки для ушей. Наверное, у них, у молодёжи, такую же роль играют беспроводные наушники, но у него их нет, да и они пользуется такими наушниками совсем не для того, чтобы «уйти» от шума. Итак, он погрузился в свою искусственную тишину. Мельком глянул в огромное окно –и увидел там пасмурное летнее небо. А потом – встав в стороне так, чтобы и он не мешал, но и ему тоже не мешали, – начал смотреть на картину Рембрандта «Возвращение блудного сына», огромным длинным полотном висевшую на стене. Он имеет право – «отстранится», уйти в себя. Разве он виноват, что везде люди? И в метро, и на улицах, и на всей планете. Он чувствует себя потерянным, он боится, что не сможет найти себя в этих взглядах, в этих мыслях, в этих ликах. Да, он понимал, что за каждым из них стоит своя жизнь, свой мир; понимал, но не чувствовал.
И одно у него сложилось за эти последние годы средство – стать зрителем. Забавно, – думал он сейчас, смотря на картину, что у нас, в человеческой культуре, сложилась целая сфера, построенная на зрении, на «глазах». «Зреть». «Зрю». Какой-нибудь инопланетянин вряд ли вообще такое поймёт, почему мы, люди, – строим вот такие дворцы, как этот Эрмитаж, чтобы любоваться им со стороны, или – пишем и смотрим картины. И «на них» прилетают туристы со всего мира (к его сожалению). Огромная визуальная культура, «культура взгляда», особый, – визуальный, – язык. И все это «уходит» в тысячелетия, в которых тоже была своя визуальная культура, а мы – ее наследники и ее продолжатели, создаём что-то ещё. Особенно в Новое время, когда жил Рембрандт – это было целое мастерство. Рембрандт писал свои картины как некие послания, как какой-нибудь математик писал «послание» на своём языке.  Да, это послание было на чем-то основано – на том же библейском сюжете о блудном сыне, – но он говорил своё, на визуальном языке. И вот мы уже много столетий смотрим на это, «впитываем». Язык живописи – это не математика, а что-то более личное, и одновременно более глубокое, «проникающее». Мы – «погружаемся» в жизнь Рембрандта, в его эпоху, это – лучшая «машина времени», это даёт нам больше, чем книги историков о той эпохе, и даже – парадокс – больше, чем если бы Рембрандт написал свои мысли и  чувства в дневнике. Мы бы вряд ли это поняли, а вот картину – насколько это вообще возможно, – «понимаем», «слышим».
Он смотрел на других стоящих у картины посетителей с некоторым презрением. Они сейчас, – слушая в наушниках экскурсию, – узнают то, что ему известно уже давно. Что «Возвращение блудного сына» – это одна из последних картин Рембрандта, что, возможно, тема покаяния была связана с тем, что много лет назад умерла любимая жена художника и он роптал на судьбу, на Бога – и вот, в конце жизни, он стал со всем примиряться.   
Главное, – конечно, помимо контрастов света и тени, чем вообще славится голландская живопись XVII в., – это лицо отца. Когда Игорь смотрел на него, то забывал обо всем. Принимающее, заботливое… И руки, – положенные на плечи сына… Сразу вспоминался Тарковский и эпизоды из его фильма «Солярис», где он «цитирует» этот же библейский эпизод, и, может, и саму эту картину, вспоминалась и музыка Баха, звучащая в том фильме.
Да, это стоит того – чтобы тратить своё время, и затыкать уши. «Можно сказать, что такие, как я, – подумал Игорь, – спасают «культуру взгляда», ведь я смотрю – картины Рембрандта, а большая часть людей на планете – телевизор или телефон».
И вдруг – он услышал чей-то довольно громкий для музея голос:
– Это Рембрандт, да?
Игорь обернулся: рядом стояла женщина лет тридцати, стопроцентно – из российской провинции, – одета кричаще, в обтягивающих джинсах, блузка же была открытой. Наверняка она ходила сюда первый или второй раз. Затычки в ушах – лишь ненамного снизили децибелы ее грубоватого голоса.
Игорь, как культурный человек, ответил:
– Да, Рембрандт. 
И потом, сдержанно, – словно он был в башне из слоновой кости и вот, его там побеспокоили, – произнёс: 
– Вы же видите, – указал он рукой на стойку с информацией рядом с картиной, – там все написано.
– Да я прикалываюсь.
И она, заглянув ему в глаза,  улыбнулась. В ее улыбке было – желание «вторгнутся» в его мир, «поржать», может, – и познакомится, конечно, бесцеремонное, ну и что, – все это в ней было.   
Игорь уже не ответил – «башня» закрылась. И лишь мысли в его голове «расходились» кругами от ее слов: «нет у нас в русском языке такого слова – «прикалываться», нету». И он на миг с презрением обернулся за ней, потому что она стала уходить от него куда-то за его спину:  обтягивающие джинсы, грубый голос, смешки; все понятно…
А она, между тем, думала: «да что тебе понятно, интеллигент вшивый, что и пошутить нельзя, что ли?» Ее настроение на сегодня было испорчено (женщина), но  не его. Он был «кремнём», и такие ситуации, – «внешние соблазны», – лишь укрепляли его и он снова – еще глубже, еще сильнее, чем раньше, – стал зрителем, да, Рембрандт, да, войди в меня.
И в этот момент огромный невозможный шум – откуда сверху, с неба, – «накрыл» все, картины и стены мгновенно «заходили». То, о чем говорили в новостях, что казалось каким-то бредом политиков, – Летящая Она, – реализовалось. Ничем другим это быть не могло. Игорь и та самая женщина, что отвлекла его, не успевшая отойти далеко, – инстинктивно приблизились друг к другу. Последнее, что он увидел – ее глаза. Встревоженные, собравшие в себе – ее недолгую жизнь. Игорь подумал: «какие же они у тебя красивые».
Потом все обрушилось в «несубъектность», в «невосприятие», и – некому уже было смотреть, любоваться.



18 августа 2022 года,
Петербург





















Пусть останутся только живые
(миниатюра)

В эту ночь второй половины августа людей в центре Петербурга было много. Все, видимо, пришли «прощаться с летом». Днём было жарко, а когда ещё погода здесь будет другой, – может, будет пасмурно и дождливо, так что все инстинктивно высыпали на улицу. Белые ночи давно прошли, но везде ярко горели фонари, магазины.
Вышли «прощаться» с летом и они – двое мужчин, обоим по сорок шесть, два старых друга, Иван и Сергей. Во взгляде и внешнем виде Сергея было что-то более практичное, «конкретное», у Ивана был взгляд и вид более «оторванного от жизни» человека. Они давно не виделись – и вот – встретились, «погрузились» в эту ночь. Они уже немного выпили, так что шли не спеша. От Лиговского проспекта – в «улицы» рядом с ним, до здания музея Арктики и Антарктики.  Огромное, в стиле классицизма, с длинными ступенями, на которых уже сидели пару человек. Иван сказал:
– Давай сядем и мы.
И они опустились на ступени. Иван подумал: «настолько ли я пьян, чтобы мне было все равно, что я сяду на грязный камень?» Не настолько он был и пьян, но у него ещё скопилась усталость, так что ему было все равно. Он сказал:
– Хорошее место, да?
– Да. 
Это все чем-то напоминало здания в древних Афинах. Иван по своей привычке обнимал Сергея, они говорили о  своих знакомых, иногда громко смеялись, иногда замолкали.  «Да – думал Иван, – это будет очень «вспоминательная» ночь…» 
 У него в голове ещё было свежо, как они шли сейчас по Лиговскому, и как много там было людей, словно это рабочий день. Машины, тусящие и иногда кричащие парни и девушки,  приехавшие туристы, мигранты с «юга». И очень много – молодых женщин или девушек, часто, когда такие проходили мимо Ивана и Сергея, Иван озабочено шептал ему: «девчонки», и смеялся, иногда он не шептал, а говорил громко.  Здесь, на этой улице, куда они «сбежали» от Лиговского, – люди тоже были, но меньше. Иван смотрел, как прохожие пересекают улицу по сигналам  светофоров, заходят в бары и рестораны,  – а их был целый калейдоскоп, – шли мимо них, сидящих на ступенях. 
Сознание, и его, и Сергея, было уже «возбуждено» алкоголем, но ещё – не в полной «отключке», так что «функция внимания» еще работала. Иван сказал:
– Везде люди. 
И он указал рукой на улицу перед ними, ещё раз подумав – какая, все-таки, ночь, и тёмное небо – пристально смотрит на нас.
– Да. 
– Вот ты говоришь – начни все с чистого листа, а я тебе скажу, – что многие в Европе и в России сорокалетние – вообще остаются одни, не находят себе пару. Может быть, это бессознательно, – «о, подумал он, я ещё могу сказать слово «бессознательно», это круто»,  – здесь влияет даже демография, что людей очень много на планете. Понимаешь?
– Да. 
– Нам проще написать или прочитать роман какой-нибудь о любви, или посмотреть фильм, или «порнуху», чем быть в отношениях.
– Да.
Иван смотрел на людей, переходящих дорогу, их образы были погружены в полутьму, и те – смотрели на них, думали, наверное, –вот люди отрываются, уже отдыхают на ступенях, красиво смотрятся.  Он словно хотел вглядеться в этих людей:
– Их везде слишком много. Да, у каждого своя жизнь, но – я, может быть, не смогу найти в этой толпе личность, лик, в этом потоке.
Сергей был рад, что его мозг еще «схватывал», и ответил:
– Но ты же сможешь как бы найти в этом потоке – кого-то конкретного, какую-то личность. 
– Да, наверное, ты прав.
И вдруг Иван понял, – что он хотел сделать всю эту их «весёлую» отрывную ночь «прощания с летом», и понял, что почему-то может это сейчас сделать.
Он произнёс внутри себя: «пусть останутся только живые». И еле заметно взмахнул правой рукой – той, что не обнимал Сергея.
Тут же – все замерли. Самое  смешное, – что и сами Иван с Сергеем тоже. Словно кто-то сказал «стоп» картинке бытия, картинке жизни, словно это было цифровое изображение и оно остановилось. Светофоры работали, мигали, но люди – везде замерли в том именно виде, на момент взмаха и пожелания Ивана. Словно кто-то хотел посмотреть на них. Замер весь Лиговской, весь Невский, замерли мажоры рядом со своими машинами, замерли – приехавшие с «юга», замерли – одетые в короткие платья и юбки девушки – одетые так, чтобы тоже «попрощаться» с летом, ведь потом будет холодно.
Это было страшно: ночной освещённый огнями город – наполнился таким образом как будто не людьми, а манекенами, это была какая-то жестокая инсталляция – из людей. В их глазах  – были остановившиеся взгляды. Вот – семья из отца и матери лет пятидесяти и дочери-подростка, они что-то в момент Остановки ей говорили, она недовольно слушала. Вот – глаза красивой девушки – ждущей, требующей мужского внимания, вот мужчины, – дающие ей это внимание. 
Это был страшный спектакль – потому что, – видимо, – некому его было смотреть, и сам Иван тоже был частью этого спектакля. Словно небо – днём полное солнечного света, ночью – полное звёзд – устало от людей, от их шума, от их количества, словно оно – не могло уже «контролировать» все поступки и мысли людей, их судьбы, и как когда-то во времена Ноя – оно сказало: вас слишком много и вы слишком погрузились в свои страсти, и только наводнение может все исправить, и вот –  оно остановило это движение, заставило всех замереть. 
Но, как выяснилось, среди всех этих замеревших людей, – ставших по капризу  Ивана манекенами, чтобы они не мелькали у него в его пьяном мозгу, словно они были частью его компьютерной игры и он нажал на кнопку «остановки» – среди всех них было два человека, которые не стали манекенами. Первым из них была Оля, семнадцати лет. С длинными русыми волосами, в обтягивающих джинсах, но на фоне того «трэша» бёдер, ног и грудей, – что был здесь, в центре, она явно терялась. Она гуляла по Лиговскому с родителями, они уже хотели уйти домой, потому что  мама и папа устали, и тут – случилась Остановка. Оля,  увидев папу и маму замеревшими – как и всех остальных людей, почему-то кроме неё, – была  шокирована. Они что, все умерли? И мои родители тоже? Что это вообще за хрень? Как будто все мы внутри компьютерной игры, – и вот – ее хозяин их всех «остановил», кроме неё. Но в глубине души она была рада, потому устала и от родителей, и от людей на Лиговском, тем более что в рамках «мужского рейтинга» она многим проигрывала.   
И она начала ходить среди замеревших людей. Поначалу ей было страшно, но потом она освоилась, и начала даже смеяться. Как это было смешно – смотреть на этих пафосных людей, или – приехавших наблюдать «петербургскую ночь» туристов, озабоченных достопримечательностями, серьёзных, заглядывать им в глаза. Спасибо этому неизвестному ей волшебнику, что  сделал это. Небо смотрит на нас сверху, и оно довольно. 
Да, это великая ночь, она запомнится, может, – это вообще ее сон?
Правда, возникал вопрос: она что, одна такая? Она одна – Зритель? Для неё все это? Это как-то «слишком жирно», может быть.
С Лиговского она вышла на Невский, и пошла по нему от «Площади Восстания».  Как  красиво здесь все было сейчас, когда люди замерли манекенами. Здания, улицы словно тоже ждали безлюдья, просили о нем шёпотом.
Здесь, на Невском – никого из живых.  Ей снова стало страшно (у нее вообще чередовались реакции – от страха до эйфории и обратно). Это что – так  везде? Она шла мимо них. Если подумать, у каждого человека – свой взгляд, свой лик, своя ситуация. Спектакль был бесконечным. Он был на всей планете?
И тут она увидела – его, второго живого, незамершего… Это был молодой парень, его звали Саша, тоже семнадцати лет. Он испытал все то же, что и она, но он был здесь не с родителями, а с друзьями. Высокий брюнет с большими задумчивыми глазами, но это сейчас он таким воспринимался, а в толпе – был «затёртым», как и она. Они выпивали своей компанией уже давно, они шли и шумели, смеялись, – а навстречу – прохожие, прохожие. Девушки в коротких юбках – недоступные для них. «Эх, сколько же вас», – думал пьяный мозг Саши. В глубине души он хотел идти домой, но знал, что все равно останется.
И вдруг  – все остановилось, словно кто-то выполнил его, Саши, глубинное желание, – о котором  он не подозревал, словно это сон или компьютерная игра. Остановились и его друзья. Во все происходящее не верилось, было смешно и страшно, алкоголь и трава выветрились. Он шёл по Невскому в сторону Лиговского.
Так вам и надо. Это, наверное, Бог, – в которого он не очень верил, – такое с вами сделал. Остановившаяся жизнь. Но она и не шла на самом деле. 
Неужели, он один зритель? Для него, что ли, все? Это казалось компенсирующей фантазией молодого парня из не очень богатой семьи.   
И тут он увидел ее. В обычной жизни они оба постеснялись бы знакомиться. Но тут –  странная ночь, странное небо с далёкими звёздами, которое сделало все это. 
– Я Оля. 
– А я Саша. 
И они – побежали. Ее длинные русые волосы развевались на лёгком ветру. Они смелись, – смотря на манекены, часто останавливались,  обсуждая, – что это за люди, что они в этом момент думали или говорили.  На самом же деле, им просто было очень радостно встретить друг друга в этом омертвевшем городе, среди замерших людей, и они – «вцепились» друг в друга. Все это было похоже, – думали они, – на какой-нибудь фильм в жанре постапокалипсиса, да и компьютерных игр таких тоже было много. 
В какой-то момент она сказала:
– А там, на Лиговском, – стоят и мои родители.
– Хочешь пойти к ним?
Она нахмурилась:
– Нет.   
– Да и мои где-то дома спят тоже – остановившиеся.
Они подумали: и правда, зачем это все? Что это за циничная шутка? И они что – так и будут вдвоём? Ведь эти люди, – можно сказать, – умерли? И так – все на планете, кроме них?
В этот момент Саша – развернулся к ней, ведь они ещё толком даже не рассмотрели друг друга… В том месте Невского было очень светло от магазина, рядом с которым они сейчас стояли. Ее карие глаза были полны тревоги и жизни, волосы – копной «обрамляли» сзади голову. Вот она, в ее глазах, в ее лике – ее жизнь, тоже затёртая, – как и его, – среди других людей, среди  их жизней, их судеб, их взглядов и мыслей. Саша – приблизился к ней и они поцеловались. Вот он выход, путь, – ее тонкие упругие губы, ее руки, – схватившие его ладони. Жизнь, – остановившаяся во всех остальных, – «прорвалась» здесь, не знали они, – выходя в эту ночь, – да, забавную, но не более того, – что этим все кончится.
Вот зачем небо – и звезды там, на небе – все это сделали, они словно – сделали «увеличение изображения», зум – из Оли и Саши, шедших в толпе. 
Они  побежали, теперь  уже – целуясь и крепко держа друг друга за руки. 
Они кричали, словно они слышали музыку, саундтрэк, – но никакой музыки «со стороны» не было, она была у них внутри. 
Они все больше шалели. Скакали по проспектам, по трамвайным линиям, скакали – и смеялись рядом с остановившимися людьми, не издеваясь над ними, а  словно говоря – «ничего, ничего, вы замерли, вы остановились, – но мы здесь, мы двигаемся». И они – все больше «зависали» друг с другом. Поцелуй и «прижимание». Как хорошо, что сейчас лето – здесь тот, кто это сделал, тоже все  предусмотрел, и вот, кто же знал, – что они на Невском, прямо лежа на мостовой, будут – «прижимать» друг друга и «сосаться». У них у обоих в их прошлой жизни были «контакты», но они были слишком нелепыми, так что даже возникал вопрос – да что это же за их взрослая любовь? Это, что ли? И вот теперь они вдруг чувствовали, видели – это.   
…
Под утро, когда уже светало и ночное освещение утратило свою силу,  – снова скача между манекенами – они оба подумали про себя: «ну ладно уже, все вы можете жить, двигаться дальше». И взмахнули руками.
…Люди задвигались, ожили и Иван с Сергеем. Все шли по улицам, говорили. И только смутно помнили, – что с ними что-то произошло, и Иван тоже – только смутно помнил. 
Лишь держащиеся за руки Оля и Саша – все помнили, и знали, – зачем. 
   


21 августа 2022 года,
Петербург






















           Учитель Сковорода
           (историческая зарисовка)

Да, вот такая у него была фамилия. Впрочем, не такая уж редкая для Малороссии  XVIII века, для казаков, откуда он был родом. Михаил увидел Сковороду в Харьковском  коллегиуме для дворян. 1760-е годы… В далёком Петербурге ещё только начала править Екатерина II. Михаил был обычным «шляхтичем», сыном местного дворянина Коваленского. По окончании учёбы он мог сделать себе гражданскую или военную карьеру. Странно,  сейчас, вспоминая это все много позднее, он словно мог со стороны все это «определить», «увидеть». Они – ученики коллегиума, в одинаковой чёрного цвета форме. Здание коллегиума – внушительное, красивое, возвышающееся в центре Харькова. Их учителя до прихода Сковороды… Многие из них – преклонных лет, и говорили не громко, некоторые вещали более толково. Им преподавали военные науки, философию, риторику и другое. Церковные дисциплины «вели» священники и монахи, они поражали всех равнодушием к своим предметам и любовью к роскоши. Они говорили – вы здесь, господа шляхтичи, пойдёте по своему светскому пути, но какая же дорога вам откроется,  – если вы изберёте монашеский путь, посмотрите на нашу Киево-Печерскую лавру – как народ любит ее, как часто туда приходят люди… – добавляли они с улыбкой.  Церковь казалась огромным миром – пугающим, а кого-то и привлекающим, и многие ученики из бедных дворян  – с большим вниманием на него смотрели.    
Они – ученики, все, конечно, мальчики, юноши – в первом классе им было по семнадцать лет.  Среди них были те, кто учился с интересом, и Михаил в том числе. Больше всего ему были интересны философия и риторика, они учили их по Аристотелю. У него даже была мысль освоить потом греческий язык. Большая часть учеников интереса не проявляла, но дисциплину хранила. Ученики из богатых семей завлекали многих играть в карты, «пить», заводить себе в городе женщин, постоянных и нет. Михаил смотрел на их жизнь со стороны, как наблюдатель, она была соблазнительна. Как бы то ни было, перед глазами был пример родителей и Михаил видел себя – пусть и увлекающимся наукой, но живущим обычно, успешно служащим (не по военной, а по гражданской линии). Кто же знал, что он изберёт другую «карьеру» – быть учеником «странствующего философа» Сковороды? Хотя – нет в Табели о рангах такого чина – «странствующий философ», они – вне табеля.
До прихода в коллегиум Сковороды в 66 году – он не понимал, как живёт, что он живёт в пустоте, что ему душно. А если бы тот не пришёл – и не понял бы? Но Михаил был уверен, что Бог послал ему и всем этого человека. Забавно, что Сковорода, который был философом, читал у них предмет Катехизис, то есть, «Основы православной веры».  Философию уже много лет вел преподаватель, который заставлял их только учить Аристотеля (что Михаил тогда с интересом и делал). Михаил не знал, что Сковорода в Малороссии уже был известным и «пререкаемым» человеком… Его знал Харьковский губернатор и своим «давлением» назначил его на ведение Катехизиса, хотя – это должен был делать, конечно, какой-нибудь учёный монах, так позднее и произошло. Но Сковорода считал, что он может и такой предмет читать и даже выпустил по нему небольшую книжку. Да, многие в церкви критически смотрели на мысли и книги Сковороды, кто-то, – пусть и единицы, – называли его «еретиком». Однако все, что он им говорил – не выходило явно за пределы вероучения, и по книжке это видно. Сковорода просто, – наряду со словами о Боге, – много говорил и о человеке… Потому что и в Европе в то время тоже много говорили о человеке; не разделяя крайностей Просвещения, Сковорода во многом продолжал его линию. Главное, за что его не любили, как понял это Михаил уже много лет спустя: он был слишком живым, «шумным», за то, что он стал небольшим «центром притяжения», для многих молодых шляхтичей, в том числе и Михаила. В головах его учеников возникал один образ – Сократа… Конечно, можно вспомнить и то, что Сократа казнили… Слава Богу, что недоверие со стороны церкви и некоторых чиновников не дошли до такого же в отношении Сковороды. Всегда находились люди, которые его защищали, иногда и среди иерархов церкви. 
А пока – он просто вошёл в их класс и они впервые его увидели. Ему было сорок с лишним, типичный потомок казака из Запорожской сечи: коренастый, среднего роста, с усами. На нем были тёмного цвета кафтан и белая рубашка с выходящим наружу воротником. Внешне – его все же можно было принять за обычного учителя. Они все, будучи учениками первого класса,  не знали, что он уже известен и вокруг него уже ведутся споры. Как бы то ни было, в его взгляде – была уверенность. Учебный год только начинался, за окном стоял тёплый красивый сентябрь, жаркое малороссийское лето прошло. Двадцать учеников – смотрели на него… Большая часть – с желанием, чтобы урок прошёл, некоторые – с интересом к новому учителю. Они писали в свои тетради конспект – как и по всем предметам, он был довольно кратким.
Сковорода – объяснял свой предмет, катехизис. Проходили занятия, шло время, он говорил о Боге как о «невидимой стороне» всех вещей, о тварном мире, о человеке, о десяти заповедях… Михаил – посещая его занятия, все никак не мог понять, что ему кажется странным, необычным. Сковорода говорил то же, что они уже слышали – по поводу веры, Бога и человека, – от своих родителей, от учёных монахов по богословию. То же и не то же… так же и  не так же… Слова… Как много они значат, как выясняется. Михаил смотрел на лицо Сковороды, уже ставшее привычным, – с его большими усами, с его немного сутулой фигурой, слушал его голос… Однажды, когда Михаил уже перерастал стесняться Сковороду, он спросил его на уроке:
– Чего Бог от нас хочет?
– Главное?
– Да. 
– Он хочет одного, – чтобы мы себя познали. 
И посмотрел на него внимательно.
– Потому что Бог, Миша, живёт не в церемониях, не в идолах, он живёт – вот здесь, внутри. Внутри меня и тебя. Царство Божие внутри вас есть.
И тут Михаил понял, что было то же и не то же – в том, что говорил Сковорода. Бог… У Сковороды были свои отношения с Богом. А какие – были у них у всех, остальных?  Все они родились и крещены в православной вере, все они – ходят в церковь, это важная часть их жизни. И все это под контролем – Синода,  правительства, все идёт по некоей привычке, из поколения в поколение.  Там, где-то «наверху» – одобряющий все это Бог. И вдруг пришёл Сковорода – и сказал, что у него свой разговор с Богом. Он заповедал ему – быть философом, познавать себя и вот – он живёт и говорит так, как он себя познал. Обряды он исполнять будет, но не более того (над ним ведь в детстве их тоже совершали, как это и положено).
Михаил долго – слушая и видя Сковороду уже после 1 класса, – «доходил». Иногда он сопротивлялся внутри себя «разрушению». Да что же этот Сковорода делает?  Он как будто своими вроде бы обычными словами «вынимает» из всей их системы – основание, проверяет ее на прочность. Или, – на самом деле, – обновляет ее? Как и Христос – «вынимал» основание иудейской веры и проверял ее на прочность, обновлял ее, делал неизмеримо шире. Сковорода как бы говорил – да есть ли он, ваш Бог, о котором вы говорите? Не убили ли вы его своими словами? И он как бы отвечал: Бог есть, но он уже другой, и мы все – другие.   
Михаил учился, слушал других учителей, в том числе учёных монахов, называющих Сковороду «еретиком». Сам философ, – под их давлением, – всё-таки, ушёл из Харьковского коллегиума и вообще из города. Михаил все вспоминал его слова о познании себя. Родители говорили,  что – раз он уже закончил коллегиум, ему нужно поступить на службу и жениться.   
А потом… Михаил узнал то, что его удивило, а, с другой стороны, – совсем не удивило. Сковорода перестал учительствовать в заведениях типа их коллегиума, и начал просто ходить по дорогам, «странствовать». На самом деле, – он и раньше любил «бродить» от одного дома друга к другому, которые находились в разных сёлах или городах, но делал это временами, а сейчас – «ушёл» совсем.  Весь их дворянский Харьков с наслаждением обсуждал его «безумие», благо – они его знают, значит, «имеют право».
– Да что он там делает? 
– Молится, разговаривает с подлыми людьми, крестьянами, философствует, пишет свои книжки, в которых мы понять ничего не можем.
 Другие, – уже спокойно, без осуждения – добавляли к этому образу Сковороды, что он ещё сочиняет стихи и песни и поёт их иногда на бандуре, некоторые эти песни  доходят и к нам  в Харьков, в них он тоже поёт о Боге и о том, что он не в «церемонии», а внутри. И ещё – он не ест мяса, но может иногда пить вино с друзьями. Так он познавал себя, и своё тело в том числе. 
  Уже  через месяц Михаил не выдержал мыслей о том, что он»  там ходит, просто ходит – ногами, по земле, под небом и солнцем. Он знал, что не выдержит, убежит, так и случилось. Причём ничего не сказав родителям. Впрочем, отец по закону ничего уже с ним сделать не мог. Отец и мать – он станет таким же как они, если будет их слушать. 
И вот уже полгода они ходят вместе: «Сократ» и его ученик. Михаил помогает ему распространять его тексты среди его друзей и поклонников его философии, а их немало. Хотя, как правило, они ходят вдвоём. Сковороде почти пятьдесят, ему двадцать два. Они останавливаются ночевать в заброшенных мазанках, которых можно найти немало по дорогам.
Наша малороссийская степь… Это уже не холодная Русь и Петербург, но ещё и не жаркая Таврида. Когда смотришь на тебя, хочется – плакать. Эх, знали бы наши предки, казаки Запорожской сечи, – воевавшие здесь с ляхами, грозно разъезжавшие на конях, пившие горилку, – что мы с такой же энергией будем идти уже не «во вне», а  «внутрь», и там – «воевать», там – «пахать», «возделывать». Будем просто идти и смотреть на тебя, степь, и на небо, дыша Богом, тем, о котором  рассуждают монахи, сделавшие карьеру, тем, о котором говорят все, и кого меньше всего знают. Вы спрятались от него в своих книгах, в своих обрядах, а Сковорода сделал просто – вышел под это небо и стал ходить. Чудо движения, благодать ног, данных  творцом нашим.
На самом деле, степь и дорога – могут быть разными. Всякое бывало  – и ещё будет. Иногда крестьяне принимали их, а иногда нет, иногда они встречали «лихих людей», разбойников и они вынуждены были сопротивляться, проливать, – правда, не до смерти, - кровь. Вот тогда и задумывался Михаил: сидел бы сейчас дома, женатый, с хорошей работой, с женой и детьми. Наконец,  скоро вообще придёт зима, такого Михаил ещё здесь не переживал. Утешая его в заморозки, Сковорода ночью показывал ему звёздное небо – малороссийское небо – и шептал: «смотри, Миша, – вот она, слава Господня». 
Они шли, в пыли, под солнцем и холодом, молча или разговаривая. И они – познавали себя.
А ты – познаешь?







    

(Читать книги Григория Сковороды иногда трудно, иногда легко, в одном месте он говорит, что духовная жизнь – это «веселье и кураж». Его значение не только в его идеях, но и в его личности, в его образе жизни. Лев Толстой завидовал  Сковороде, потому что у него получилось то, что у Толстого не вышло – «полный уход». И ещё я был  приятно удивлён, обнаружив, что у нашего великого поэта Арсения Тарковского есть два стихотворения о Сковороде.)
   




24 августа 2022 года,
Петербург


























Выбор Нарцисса: смотреть на себя 
(зарисовка)

Нарцисс был высоким красивым юношей… Но всех, кто пытался полюбить его, он избегал. Вот и влюблённая в него нимфа – преследовала его в одном лесу, а он – все удалялся и удалялся от неё. 
Пробегая мимо одного ручья, – с тёмной, почти неподвижной водой – он случайно, краем глаза, – увидел себя. Вернее, – очень красивое лицо некоего человека, и даже не сразу понял, что это он. 
Кто это? И он мигом остановился, припав к ручью и его отражению. Нимфа, что его преследовала, – наконец, догнала его, но он даже не поднял головы, не обратил на неё внимание, хотя она звала его, кричала. 
Нарцисс был уже погружен в созерцание. Как же я совершенен, как же милостивые боги одарили меня. Нарцисс смотрел на свой правильный нос, на небольшие скулы, на черные волосы. 
Смотреть на себя. 
Смотреть на себя.
Словно «удваивая» своими глазами, – отражение в воде.
Весь другой мир, созданный богами, да и сами боги, – забыты Нарциссом. 
Он словно хочет полностью «уйти» в своё собственное отражение, в Зеркало. 
Он ни разу не поднял головы – к небу и солнцу, ни разу не пережил – ухода зимы и всеобщего воскресения весны, он словно «выключен» от всего.
Он ни разу не оглянулся на животных: на оленей, белок, орлов, пролетающих высоко. 
Он ни разу ночью – не глядел на звезды. 
Все это его не прельщало, он хотел «слиться» со своим отражением, ему было так жалко – что он не может стать им, исчезнуть в нем. 
Он ни разу не оглянулся – на нимф и людей, на их голоса, на их жизнь, «утопая» взглядом в своём отражении – он ни разу не посмотрел в глаза Другому человеку. 
Таков был выбор Нарцисса, и по легенде – он умер от того, что, смотря на своё отражение, не смог отвлечься даже на еду, и умер от голода, то есть, даже пища – еще один дар богов, дар этого мира – ему претила.
Таков был выбора Нарцисса. Он словно подумал: зачем мне ваш мир, «наполненный» таким количеством жизни, богами и людьми, животными, со всеми их страстями, борьбой, со всей его непредсказуемостью – мир, который может меня, если я в него войду, – убить, если у меня есть часть этого мира, я сам.  И разве боги не сделали по своему совершенным каждого человека? И тело, и лицо каждого человека? Разве нельзя – познавать этот мир, познавая лишь одну его часть? Вы все суетитесь, и хотите, чтобы и я стал таким же. Но я всего лишь – избегаю грязи вашего мира, вашей суеты.
В чем я виноват, если я влюблён всего лишь – в одну крохотную часть этого мира, данного нам богами?
Что я теряю, не оглядываясь на вас?
Вы называете меня озабоченным самим собой, но разве вы все не такие же?
Что я теряю, – не слушая пение птиц?
Не созерцая ход облаков в небе?
Что я теряю, не разговаривая с вами, и не глядя вам в глаза?
Что я теряю, не распевая с вами песни, не опьяняясь  вином, не лёжа с красавицей, не ликуя от рождения своих детей? 
Что я теряю, – не погружаясь в «безумие» вашей жизни?
…

Таков был выбор Нарцисса. И сегодня, когда мы все постоянно держим перед собой Экран – телефона и компьютера, – не напоминает ли он то отражение, что видел Нарцисс в ручье? 

 




26 августа 2022 года,
Петербург









Наташка
(миниатюра)

«Наташка» – это имя «всплывало» в сознании Ивана довольно часто, когда он вспоминал школу. Наташа Смольникова… Наташка. Наташка.
Он учился в девятом классе. Наивный. Еще незамкнутый, в отличие от времён старшей школы и позднее, он открыт, «растворен» к миру, у него много друзей. Но «борьба с родителями» уже потихоньку начиналась. Читающий в огромном количестве Дюма и смотрящий советский фильм о мушкетёрах с Боярским и еще – «Гардемарины, вперёд!» Эти фильмы были записаны на бобинный магнитофон и прослушаны много раз. А с друзьями – много раз проиграна игра «мушкетёры», где он был «д’Артаньяном».
И вот во всем этом вдруг появляется некий «шум». Он засыпает и просыпается в своей комнате, и понимает, что у него в душе что-то «возникает». Да что это такое? Кто это?
Наташка.
Забавно, что у людей есть имена, и вот слово «Наталья», «Наташа» – обозначало имя (как и его «Иван»), тысячи поколений до нее носило это имя. В имени собственном есть что-то магическое, какой-то «остаток». Есть деревья во дворе, есть небо и солнце, есть вообще этот «Ленинград» (как он тогда назывался). А есть Наташка. Это такое место в этом мире, которое «сигнализирует» ему о себе, и – все чаще, сначала во сне, а потом и в бодрствовании. 
«Наташка»  – появляется в его жизни. Наверное, это не была первая любовь, но что-то, ее замещающее.
Связь. Оказывается, в этом мире мы будем о «ком-то» «думать», так чтобы – быть вместе с этим человеком. И вот среди всех девочек из его и из всех параллельных классов – у него это она.    
Наташка была типичной русской красавицей, с широкими чертами лица, с длинными черными волосами, которые она с радостью не стригла, и убирала в косу, чуть плотноватой – с перспективой в возрасте – стать полной.
Когда она была рядом, то Иван «напрягался», «вытягивался»,  старался не смотреть в ее лицо, сердце глухо и сильно стучало. Однажды они ездили всем классом на экскурсию в Новгород, это была зима, и – как Наташка была красива в своём коричневом пальто (наверное, оно было маминым, но Иван об этом не думал). Вот так он и «взял» ее в свою память, в свой мозг – «Наташку в коричневом пальто», так она там и «расположилась».  Догадывалась ли она о «нем»? Он об этом не думал, но она догадывалась.
Но самое забавное, что «Наташка», «растущая» у него внутри, однажды привела к тому, что он начал сочинять стихи. Это тоже, – как и «Наташка», – «появилось» само собой. Может быть, он даже был раздосадован, встревожен. Вот, строчки какие-то «вылезли» из него.  К чему это все? – словно думал он. Потому что стихов получалось все больше.
Тогда не было ни телефонов, ни компьютеров, и вот – он писал авторучкой на бумаге. Конечно, эти его стихи в шестнадцать лет были наивными и претенциозными, и он наверняка  «мучился» с рифмой, «подгонял». Но сейчас, когда ему сорок с лишним, он бы многое отдал, чтобы прочитать эти стихи, он бы увидел в них себя в шестнадцать. Их нет, а все потому, что тогда была другая информационная эпоха, – эпоха бумаги и книг.
Количество стихов росло, стопка становилась больше.
И Иван, помимо того, что он просто думал о Наташке, стал думать и о том, чтобы – прочесть ей эти стихи, или хотя бы – как он считал, более реалистичный вариант,  – положить их в ее почтовый ящик. Да, тогда не было ни телефонов, ни «ватсапов», хотя это всего лишь 80-е годы прошлого века. Вот – отсталые технологии во всем виноваты, а не он… 
Он просыпался каждое утро и говорил себе: «сегодня отнесу ей свои стихи в почтовый ящик, сегодня отнесу ей стихи в почтовый ящик». Он знал дом, где она живёт. Он  и сейчас, – когда ему сорок шесть, – проезжая иногда по этой улице – думает: «это дом Наташки».
Ничего он не отнёс. Вот так – закладывалась «матрица» его поведения.
…
А где она сейчас?
Она вышла замуж и у неё дети и, может, они уже закончили институты,  может, они – женились?
Или все не так оптимистично, и она «мать-одиночка»?
Одна их одноклассница, – кстати, в неё он тоже был немного влюблён, – «скололась» и умерла.
Так что же Наташка?
Она там, в его душе. Она смотрит на него и говорит:
– Ваня, прочитай мне свои стихи. Ты же этого на самом деле хотел? Ты видишь, что эта гребаная Вселенная «заваливается», видишь, что «кощеи бессмертные» уже готовы нажать на свои «кнопки». А все из-за тебя. Ваня, прочитай мне свои стихи.

 
 




29 августа 2022 года,
Петербург