Жизнь, как танец

— Признавайся, что творила без меня?! Изменяла мне?!

— Ставицкий, ты сумасшедший?! Как ты смеешь?! — и очередная чашка из дорогого мейсенского сервиза, привезённого из недавней командировки в Германию, летит в стену, со звоном осыпаясь белыми острыми перьями. В голове звучит «La Mulateada» Карлоса Сарли.

— Опять Ставицкие дерутся, — неодобрительно дёрнув ртом, говорит Шура, не переставая считать петли своего вязания, скоро зима, Петьке свитер нужен тёплый. — А ещё интеллигентные люди, — поджимает она губы.

— Интеллигенция паршивая, — отвечает Иван, её муж, не отрывая взгляда от телевизора, всё-таки «Что? Где? Когда?» идёт, — знаем таких, только Фёдор в плавание уйдёт, так эта вертихвостка по мужикам.

— Тише ты, — шикает на него Шура, быстро поглядывая на третьеклассника Петьку, что лежит тут же на ковре и разгадывает кроссворд из «Мурзилки», — ребёнок тут, — но Петька занят более интересным делом и на пересуды взрослых внимания не обращает.

— Не болтай, чего не знаешь, — шепчет Шура мужу, косясь то на него, то на вязание.

— А чё я не знаю, — уже сдаётся Иван с опаской, жалея, что брякнул такое, на зыбкую почву ступил, у самого рыльце в пушку, подкатывал яйца к красотке Ставицкой, так она дала от ворот поворот, да ещё словами такими умными, что почувствовал себя Иван свиньёй зачуханной, что полезла своим рылом немытым да в калашный ряд. С тех пор затаил Иван обиду на гордую соседку, что пренебрегла им, самым видным мужиком в автоколонне.

Ставицкие между тем начали мириться. Фёдор обнимал тонкую стройную жену могучими руками сталевара, которые однако держали не лопату со шлаком, а штурвал. Широкие ладони скользили по ровной твёрдой спине, обтянутой крепдешиновым платьем в мелкий горошек.

— Красивая ты у меня, Диана, — он с восхищением провёл шершавыми пальцами по её высокой скуле, — настоящая артистка, — пальцы скользили ниже, обводя утончённое белокожее лицо по контуру, — люблю тебя, прости, дурака, — он прижался загорелым лбом к её белому аристократичному лбу, глядя в прозрачные зелёные глаза.

— И я тебя люблю, дурака, — тихо ответила Диана, обнимая мужа. От него пахло табаком, импортным одеколоном и его собственным неповторимым запахом. Она с наслаждением вдыхала аромат, цепляясь ногтями за рубашку.

Фёдор накрыл её маленький рот твёрдыми губами, целуя, загораясь желанием. Рука метнулась вверх, удерживая Диану за шею, прижимая к себе, другая скользила по её бедру, задирая подол в ритме танго «Кумпарсита».

Пока Фёдор был дома, Диана расцветала ещё краше. Они не сидели на месте. Балерина из кордебалета знала цену своей красоте и выгуливала её. Они были красивой парой. Рядом с эффектным видным мужем она чувствовала себя королевой. Всё-таки у королевы должна быть свита или хотя бы паж. Ежевечерние, если она не была занята на службе, выходы в свет: театр, кино, в гости к друзьям или родственникам. Месяц пролетал незаметно. Потом Фёдор уходил в плавание, а Диана словно засыпала без него. Она знала, как соседи злословят, как называют её вертихвосткой, артисткой, вкладывая в это слово самое низменное значение. Знала, но не опускалась до ссор с ними. Да и что она должна была доказывать им? Свою любовь к Фёдору? Всё равно не поверят. Люди склонны обвинять красоту в пороках. Поэтому она надевала выходное крепдешиновое платье в мелкий горошек, маленькую шапочку без полей с вуалеткой, накидывала меховую пелерину и шла на службу, цокая каблучками. В ушах звучал «Майский вальс». Она была очень музыкальной.
Детей они с Фёдором не родили, кошку не завели. И так проходил день за днём.

Потом Фёдор возвращался из плавания. Бурные ссоры, сцены ревности, сладкие примирения.
Их отношения напоминали попурри из танца. То страстное танго с битьём посуды и горячими поцелуями, то быстрый фокстрот в постели, а потом красивый венский вальс с дефиле на премьеру в театре.

Шли годы. Диана уже на пенсии, век балерины недолог. Она чуть раздобрела, появились бюст и пышные бёдра, что сводили неизменно Фёдора с ума. Но талию сохранила тоненькой по-балетному.

Фёдор лежал в больнице. Кашлял надрывно. Простыл, — успокаивал он Диану. Она кивала с пониманием, но правду знала.

— Дурак ты, Ставицкий, дураком был, дураком помрёшь! — возмущалась Диана, надувая губы обиженно, — Сколько раз я тебе говорила, бросай курить, но куда там, мы же сами с усами со старпомом!

Да, это было так. Больно уважали капитан со старпомом и по совместительству лучшим другом Григорием кубинский табак. Затаривались сигарами и дымили, как буржуи. Много лет дымили.

— И вот результат! — возмущалась Диана вновь, — Лежит, кашляет, как морж, а я бегай с супчиками да котлетками!

Ну не любила Диана готовить, да и не умела особо. Потому и возмущалась, правда, больше для проформы, чтоб не расслаблялся муж, знал, что жене тяжко стоять у плиты часами, жаря котлеты. Ну не царское это дело, уж простите!

Потом она выходила из палаты, сохраняя недовольное выражение лица. В коридоре оно моментально менялось. Горизонтальная складка прорезала высокий белый лоб, брови горестно ломались, уголки красивых губ скорбно опускались.
Она выдерживала до входных дверей, а там на высоком крыльце из крошащегося бетона прижималась лицом к шершавой облупленной стене и рыдания начинали сотрясать её стройное тело.
Входившие или выходившие санитарки смотрели с сожалением на красивую хорошо одетую ещё молодую женщину, но вопросов не задавали. Здесь вопросов не было. А ответ был единственный.

Фёдора не стало в один из дней ноября, когда на серую сухую землю сыпал мелкий редкий сухой снежок. Небо было высоким и серым, каким-то сухим и холодным. И как-то по-особенному звучал «Майский вальс».