Утопия

    Райисполком! Колхозная земля – не белая, не красная – однако какой ни встанет кормщик у руля, по сути он – приблудная собака. Мы скромно погибали на войне, а победив, трудились, выживая… И – голыми ногами по стерне – дошли не до обещанного рая, а до: «Забудьте коммунизм и прочий «изм», коль вы, мой друг, не гопник». И смерть цвела. Похожая на жизнь утопия... И каждый в ней – утопник!
    На продавщицу – не на мавзолей – доверчиво надеется податель купюр достоинством не свыше трёх рублей и не грубит – сам батя-председатель к ней зачастую ездит по ночам на «Ниве» цвета грязного корыта: они гуляют в сонный иван-чай, когда не слишком зверствуют москиты. Судачат так старухи у плетня, их сплетни принимаются на веру: о Боге, продавщице, о «свинях» и тех, кто «продырявил атмосферу»... Ещё про тех, кто прибыл на подъём зачахшего земельного угодья и сжёг контору (бывший барский дом), чем произвёл смущение в народе. Из объяснительной: «По-моему, втроём, под руководством Разина Степана, попутал бес, когда, борясь с огнём, спасали форте – старое – пиано». «Конторе» разъезжать не привыкать: шабашка бригадиру-армянину, орущему с утра «я вашу мать» так, что в хлеву пугается скотина. Он – парень эксцентрично-деловой, подумаешь, ворует без разбора – зато он вытащил из проруби весной единственного слесаря Егора. На бригадире праздничный наряд, он в клуб спешит в рубахе с петухами – там есть кино, обшарпанный бильярд, магнитофон, вдова-киномеханик...
    Пришёл в деревню чёрный человек. Вот слышал я, у магазина стоя, от бабушек: «Антихрист к нам притек, а с ним ещё невидимые двое». На броде утонули пять коров, затем пастух, а осенью деревня исчезла в тёмном омуте миров, где только вороны да голые деревья. Всё – жуть, туман, безверие, тоска, и, выходя на улицу из дома, я чувствовал, как муха у виска визжит назойливо, а время невесомо. Пойти б с народом в церковь, но, увы, взорвали церковь; на родных обломках горит лампада золотом листвы, но в этом золоте ни святости, ни толку. Умолкли праздники, никто не заходил друг к другу с новостью, и похороны даже происходили, словно Азраил измазал всех присутствующих сажей. На танцах – реквием, народу невдомёк: разбившись в полусумраке по парам, не чует он, играя «в ручеёк», что в спину дьявол дышит перегаром. Мы с дьяволом столкнулись на тропе: она была извилистой и узкой... И я спросил: «Мне что отдать тебе помимо неприкаянности русской»? «Отдай мне всё, а равно ничего, – ответил чёрт, не мудрствуя лукаво, – я требую, чтоб слесарь ваш Егор сегодня в полночь был у переправы паромной». Вызвался Егор. Ещё с неделю, слыша гул станочный, ждала деревня божий приговор, не выходя на улицу ни ночью, ни днём. Вдруг разъяснился день! Запели птицы в небе воспалённом. Егор исчез – его я видел тень: она мне показалась утомлённой.