К 70-летию Александра Гениса

– Нуждаясь в современнике, которого интересно прочесть хотя бы раз в неделю, я интенсивно бродил по блогосфере, пока не обнаружил эссеистику Гениса. Всё, что я знал о нём примерно до середины 10-х годов – бегал за пивом для золотых перьев газеты «Новый американец» в эмигрантской части советского Нью-Йорка начала 80-х, а позднее воспринимался как первый ученик Вайля. В дополнение к биографии неспортивного вида мужчина средних лет сообщал, что в советской Риге работал пожарным и грузчиком, читая книги в обеденный перерыв. Но однажды вся его библиотека в пожарной части сгорела, а если нечего почитать – напиши что-нибудь сам.

– Это то самое родство душ, невзирая на 20-летнюю разницу в возрасте с Генисом: нонконформизм не поза или маркетинговая стратегия, а естественное ощущение в любом социуме любой эпохи. «Карьера» в пожарной части. Книги сгорели, «в Нью-Йорке меня никто не ждал, но пригласили в незнакомую семью на День Благодарения». Не столько милосердие, сколько дань традиции, как шампанское и вечный фильм Рязанова у нас на Новый год. Механистичное исполнение светского обряда – первый шаг к свету в поначалу чуждой стране, где Генис знал в лицо только О.Генри, Теодора Драйзера и статую Свободы.

– Идеальный низкий старт. Ты ни с кем не связан и никому не обязан, исключая близких. А также успел застать Бродского, Аксёнова и Довлатова. Литератор – путь, а не книги, корочки, отзывы и премии, а «ваши творческие планы» можно сформулировать одним предложением, точно отражающим и моё мироощущение: прожить так, чтобы литература и литераторство являлись тем фактом твоего бытия (не пишу – биографии), без которых ни разговор с тобой, ни воспоминания о тебе попросту немыслимы.

– «Грецию он застал в прекрасную пору: музеем она уже была, руинами — еще нет», пишет Генис в одной из моих любимых книг «Кожа времени», представляющий сборник эссеистики обо всём на свете, что по-настоящему трогало автора. Эта эссеистика обнаруживает свойство подлинности, и для меня она в том, что автор никого не провоцирует – с ним хочется не спорить, а дополнить его взгляд личностным мироощущением. А несогласие с Генисом у меня всегда выражалось в единственной форме: ну, эта тема мне неинтересна, дождусь иной.

– Всё это бесконечно далеко от «философии возни» в т.н. литераторских кругах, будь то СССР или Россия любой эпохи. Здесь принято считать, что взаимная ревность Иван Иваныча с Иваном Никифоровичем идёт во благо искусству – оба создадут нечто достойное на почве зависти, обид и желания доказать, кто не лабух. Финальные плоды этой эволюции меня не вдохновляют, будь то Евтушенко, Шукшин, Быков или Лимонов. О последнем Генис вспоминает с юмором – «он жил в комнатушке размером со шкаф, но всегда держал смокинг на случай вручения Нобелевской премии». Так, одним коротким предложением, нам становится ясен диагноз.

– Все книги Гениса, от эссеистики об искусстве до кулинарных рецептов русских американцев (об успехе которой он говорит с бесконечной иронией) для меня глубинно об одном – отсутствии «несерьёзных» тем и той философии восприятия, когда «неинтересно» равно «не дорос», а созвучное означает не знание, а соразмышление. Ничего интереснее этого процесса не существует, а его высший бонус очевиден: он превращает литераторство из тщеславной самоцели не просто в живой процесс, но и в мироощущение «я живу = я пишу».

– Тщательно избегая мистики, не строя иллюзий о силе слова и не пророчествуя, Генис, тем не менее, оставляет после прочтения любого текста ещё и мечтательность, которую лучше всех сформулировал к его юбилею Михаил Эпштейн: «Нет более насущной задачи для нашего времени, чем осознать самоценность разума как раз на пороге создания искусственного интеллекта, который возьмёт на себя заботу о практических результатах мышления, о его технических приложениях – и оставит человеку хореографию мысли».

– Пока надежда на это жива, все разновидности «игры в бисер» остаются насущными и дарят самое лучшее продолжение – без гарантий, но с ясным ощущением полноты жизни, расширяющей алфавит, подобно музыке.


PS: из любимых фото начала 80-х. Пётр Вайль, Сергей Довлатов, Виктор Некрасов и Александр Генис. Я шучу, что у него в кармане аж три ручки – для дневника, эссеистики и написания книги.