Время скитаний

– Диогеныч, есть будешь? – Яновчик чистил сваренное вкрутую яйцо, сёстры Марина и Зина резали хлеб, Воржев пошёл за чаем, и Диогенов с удовольствием «приземлился» на полку Яновчика: голод не тётка.
В соседнем купе ехали Игорь со своей Машкой (танцоры, «русские дела»), жонглёр-клоун Митька и акробатка Светка. Все стремились на «чёс», за деньгой, все были на пределе – в кошельках только звон остался, – и всю дорогу гадали: сколько концертов в день получится.
Пустые кишки вели себя вызывающе,  и в напряжённом ожидании еды Диогенов  поскорей вышел в коридорчик и, ухватившись за поручень, стал у окна.
Проплывали безлистые белогрудые берёзки, лес кое-где заснежен, – зима вот-вот грянет.
В Тюмени их поселили в центре: гостиница старая,  «удобства» в коридоре,  зато тёплая, и – самое главное – филармошка рядом и пельменная – вкусная и дешёвая. Очередь туда постоянная, и, чтобы спуститься в этот подвальчик, где на столах красный молотый перец и уксус, а в клубах пара белохалатные краснолицые употевшие тётки огромными шумовками вылавливают из котлов хорошо проваренные пельмени и щедро сыплют их в глубокие тарелки, и подают, подают, подают эти тарелки гораздым пожрать мужикам, надо хотя бы полчаса поторчать на морозе, ухватисто цапающим за нос и уши. А уж когда ввалишься в это едалище, когда с двойной порцией сядешь за столик, когда сыпанешь на это Богом данное яство красного перцу и, поддев вилкой, отправишь в рот это сибирское лакомство, – жизнь прекрасна! А поглотив все двадцать четыре пельменя, выходишь на улицу – и нет никакого мороза: жаркая сытость делает тебя неуязвимым для холода!(Спасибо Яновчику, накормил всю компашку).
Программу сдали на удивление быстро –только-то и посидели в гостинице три денька, – Яновчик на радостях угостил всех нельмой и муксуном, но с выездом на маршрут пришлось подождать: во всех райцентрах гостиницы заняты!
 Отправились в воскресенье на «тучу» – толкучку местную, – огромную, жутко денежную: сапоги женские, джинсы, прихваченные в Москве, шли за двойную цену! «Гешефт!» – восклицал Яновчик и «таранил» на «тучу» очередной чемодан со шматьём!
 Диогенов  взирал на это, увы, безучастно: сам он был, как и некоторые иные, без шмоток. Только Игорь да Воржев, подобно Яновчику, «толкнули на раз». Сапоги, джинсы, кофты и шарфы мохеровые, меха – чернобурки, песцы, соболь, куница, горностай, шапки пыжиковые, нерпичьи, норковые, нутриевые, ондатровые, – всё уходило, улетало, перекочевывало из одних рук в другие, из чемоданов в чемоданы, из мешков в мешки! Пока не раздавался вдруг резкий свист и крик истошный: «Облава!» И тогда всё убегало, исчезало, растворялось куда-то, а милиция, окружив группу торгующих (спекулянты!), предвкушала  барыш: отступное! Получив мзду, исчезала до следующего набега, и «туча» опять разбухала, шумела, рядилась, трясла изобилием!
В гостинице к ним с Воржевым (номер трёхместный) подселили молодого парня откуда-то с севера. Разговорились за чаем, оказалось: парень – зав. ОРСом (отделом районного снабжения) в какой-то «дыре» за полярным кругом – привёз сюда джинсы, на «тучу».
– Я получил вагон джинсов. Ну что ж я – дурак продавать их все через ОРС? Так, пустил на прилавок тыщу – для видимости, – а остальное сюда! Фуру пригнал! Денежками отчитаюсь по стоимости, а разница – вот она, цацочка! Вся моя! Я уж три года там, не сопляк какой!
Диогенов  попытался представить себе эту уйму деньжищ, эту денежную страшную массу – и понял, что не может вообразить въявь мешки, чемоданы денег у этого парня, лет двадцати двух-двадцати трёх от силы!
– А я, мудак, басист знаменитый, в администраторы податься решил! – запричитал Воржев, и едва не завыл от тоски: – Вот куда надо: в дыру, на север!
– Ты что ж, думаешь, туда всех берут? Охотником или рабочим – пожалуйста, а в ОРС! Большую лапу надо иметь, мохнатую!
Парень жил скромно, не пил - не курил и девок не трогал: «Ну их на хрен, здесь триппер как насморк! Лучше на большую землю слетаю, – там этих сказочек - чимитерочек в маленьких городках навалом брать можно, чистеньких!»
Через два дня парень отбыл к себе в « дыру» («Джинсы все уплыли – золотая рыбка!»), прихватив с собой огромные чемоданы с деньгами – в обеих руках. Диогенов с Воржевым сокрушённо смотрели вслед ему.
Его место занял очередной северянин – полупьяный пожилой мужик в росомашьей  шубе и шапке пыжиковой, – директор какого-то предприятия. Бухгалтер и шофёр привели его под белы рученьки в конце дня, уложили на кровать прямо в шубе, унтах и шапке. Среди ночи мужик проснулся, стал требовать коньяку, с трудом уразумел, что здесь не буфет, и отправился искать оный, бормоча: «Всё пропью, падла буду!» Шапка осталась лежать на полу. Утром за ней пришли бухгалтер с водителем, сказали, что нашли своего директора на первом этаже – в стельку. – «А шуба где?» – «А он в шубе ушёл!» – «Ну, ребята!» – ушли, и вернулись с мильтоном, и Воржеву с Диогеновым  пришлось подписать акт о том, что мужик ушёл в шубе. «На кой нам хрен эта шуба? Мы бы тогда и шапку его «пропарили»!»
А когда вернулись из пельменной ( «Аванс, ребята, аванс!»), встретил их новый третий: «Господа офицеры, коньяк с шампанским – «Огни Москвы»!» Им, упельмененным, пилось трудно, цедили едва-едва, а мужик – с первого же взгляда хитрован и пройдоха – хлопал стакан за стаканом, заедая шоколадными трюфелями, – и хоть бы хны! «Я ведь, ёкалэмэнэ, как дорогу веду? Щебень и прочее дерьмо  не кладу, – только песок и асфальт! Ударными темпами!» – «Так ведь после первой же зимы расползётся!» – «И хрен с ним! На меня уж писали-писали, прокуроры-следователи приезжали, – а я им бах взяточку, – и уехали мои милые: «Состава преступления не обнаружено!» Я полмиллиона хапнул, на все комиссии двести тыщь истратил, а триста-то у меня!  А сейчас ещё за дорогой приехал: тыщь пятьдесят отвалю – и куда они денутся?!»
Торчать бы им в Тюмени (без суточных, аванс проедать), но неожиданно появились места в гостинице Нефтеюганска. Туда и улетели.
Гостиница – огромная, жутко холодная, с пальмами, дорогущим буфетом и названием броским «Нефтяник»! У каждого свой номер отдельный с удобствами, вторые одеяла с постелей водрузили на окна (прибили гвоздями), чтоб не так уж тянуло морозом от огромных стёкол (на кой такие на севере!), соорудили каждый себе переноски (жёсткая проволока в мощном обжилье двумя концами крепится к электровилке, а на другие два спираль сажается), вонзили это чудо инженерной мысли в розетки – стало чуток теплее! Сбегали в магазин, купили болгарских консервов – голубцы и курица с рисом, навернули по банке, чайком запили (у каждого кипятильник, заварка, да из Тюмени прихватили чесноку с луком, после концерта самое то!)  Яновчик с Воржевым подсуетились, расклеили афиши по городу (безымянки: «Эстрадный концерт»), и этим же вечером – в пять, семь и девять – рванули три аншлага в тысячеместном зале кишкой всё с тем же названием – «Нефтяник»! Для фокусов Яновчика, эквилибра Митькина и акробатики Светкиной  колонка с магнитофоном – под музычку, а Диогенову  пришлось горло драть (без микрофона), чтоб и в последнем ряду был слышен его конферанс, а уж на парных сценах его с Игорем – танцором и клоуном – и подавно! Игорь выходил из зала на сцену в шубе, но под шубой не оказывалось ничего, кроме трусов, и Диогенов комментировал: «Из последней мочи Игорь съездил в Сочи!» – и зал укатывался: ситуация была всем знакомой, из отпусков возвращались пустые, вытряхнувши на юге все денежки! Так, на хохоте зрительском, и шли их парные сцены с Игорем, и связочкам голосовым пришлось потрудиться! Марина и Зина пели дуэтом опять же без микрофона, и после концерта  все четверо полоскали  горло содовым раствором!
Но утром – в девять часов – были уже в детском садике, там первый концертик – минут на сорок! Ребятишки были в восторге от клоунов Митьки и Игоря, с открытым ртом глядели, как Яновчик палочки превращает в цветы, как вынимает карты у них из-за шиворота, как достаёт изо рта бесчисленные цветные шарики, ленты и прочую дребедень, – и после концерта все хотели с ним сфотографироваться (то-то радость местному «фотохудожнику»); покормили их детсадовским завтраком (шара!), и налили спиртику – святое дело в мороз! А в одиннадцать, в час и в три отбабахали в школе, в огромном спортзале, и каждый раз надо было перекрыть шумящую двухтысячную ораву, а в пять, семь и девять снова аншлаги в «Нефтянике»! Семь концертиков в день лупанули – и все зауважали себя: такие «бабки» на большой земле трудяги за месяц делают! А в гостинице скорее за соду – и полоскать, полоскать, полоскать! Потом врубили по банке консервов – с чесночком, напились чаю, снова прополоскались и баиньки под одеяло – как есть в одежде и в шапке с опущенными ушами, а ещё и спираль горящая!  С усладой в душе: пошли «бабуленьки», и суточные пошли!
А утром в девять подкатили к очередному детскому садику – и облом: карантин! В городе эпидемия гриппа! Не сразу сообразили, что это финиш, поехали, было, в школу, и только там дошло: карантин во всем городе, и зрелищные мероприятия отменены!  Кинулись в горсовет – точно, надо выматываться из Нефтеюганска! А в гостинице и вовсе «порадовали»: сегодня же освободить помещение, завтра здесь открывается Всесоюзное совещание нефтяников, с утра заезд! Куда деваться?! Яновчик пустил в ход всё свое хитрое обаяние фокусника и шулера карточного, – куда там! Назвали в горкоме комсомола одну точку – общагу для вахтовиков, сейчас, вроде, свободную – за восемьдесят километров от города; туда и поехали, – спасибо, Яновчик у комсомольцев автобус выколотил! Приехали потемну, зашли – ахнули! Окна в одну раму, стёкла треснутые, форточки не пригнаны и плотно не закрываются, в единственной комнате о двадцать коек сквозон с сифоном, – а деваться-то некуда! На кухоньке два мужика пьют водку, запивая водою, – без закуси, по стенам шуршат тараканы.
– Неужели здесь нет ничего получше?
– Куда же лучше? Вода горячая, и топят! Вы ж в Сибири, тут водярой греются!
Сдвинули кровати в одно, бросили на них матрасы, кои нашлись, собрали все одеяла, легли, прижавшись друг к другу – всё равно колотун! А за окном – тайга, и мороз под тридцать! И режет-режет носоглотку острый ледяной воздух: батареи чуть тёплые! Кое-как забылись, задремали, заснули. Все, кроме Диогенова! «Зачем я сюда попёрся, – думал он в полном отчаянии, – простыну ведь на хрен! И денег не заработаешь, и остатки здоровья убьёшь!» Вспомнил знакомого мима - встретились с ним на гастролях в Туле, в больнице, где Диогенов навещал знакомого лабуха. Мим рассказал, что подписался, было, аж на семьсот концертов в Сибири! Потерял счёт дням и ночам (вертолёт – концерт, вертолёт – концерт), после трёхсот концертов за три месяца стал дистрофиком, и, потеряв всё здоровье, оказался в больнице! «Да пропади они пропадом, эти деньги!» – «Да, влип, – сокрушался  Диогенов, – только б не заболеть, не дать простыть носоглотке – тотчас на грудь пойдёт!» Достал кружку из сумки, пошёл в ванную – обшарпанное нечто с подобием унитаза и расколотой раковиной, открыл воду горячую, набрал её в кружку, стал полоскать горло. В огромных дырах шмыгали здоровенные крысы, с потолка сочилась испарина, свет мигал – видно, энергия шла от движка, – Диогенов  полоскал до рассвета. Потом, плотно замотав нос и рот шарфом, вернулся к лежбищу, с трудом втиснулся на своё место и задремал. Разбудил всех Яновчик. Он успел смотаться на автобазу и вернулся с автобусом: нужно срочно ехать отсюда, нужно сегодня же добраться в Пыть-Ях!  Что за Пыть-Ях, никто, кроме него, не знал: он один изъездил, «испахал» тут всё затюменье  - приполярье и заполярье, ему здесь нравилось.
До Пыть-Яха не добрались, заночевали в какой-то «финской» гостинице – щитовом деревянном доме, жарко натопленном, со многими комнатами, хорошей мебелью, ванной и туалетом – рай после вахтовки! В окна виднелись высоченные мачты с мощными светильниками, в ярких лучах роились тончайшие иглы-льдинки: снег в этих широтах шёл редко, чаще сыпались льдинки-мга.
Утром отправились на разведку: Яновчик к властям, а Диогенов с Игорем разузнать, нет ли столовой. По снежной пустыне расхаживали огромные северные псы, пушистые и клыкастые, и, не обнаружив поблизости никакого присутствия человека, Игорь и Диогенов сочли за благо вернуться в гостиницу: псы стали сходиться в стаю, и показалось опасно.
В гостинице дулись в карты – Митька с Мариной против Зинки и Светки. Машка стала кормить Игоря, а Диогенов скорее спать – навёрстать упущенное.
И опять разбудил Яновчик. Он прильнул к окну и звал всех: «Смотрите! Скорее!» Бросились к окнам и увидели сполохи: слабые зеленоватые волны едва уловимо перетекали друг в друга! Минут через десять  растаяли, растворились в сером. Воздух наполнили льдинки-иглы.
«Хороший знак!» – улыбнулся Яновчик, и рассказал, что Воржев – передовой – уже уехал на заделку концертов по всей линии железной дороги, и что сегодня в ночь они дёргают отсюда, и по ж/д покатятся вниз, на юг, и что с завтрашнего дня молотят по три на одной площадке, в ночь переезжают на новую точку, – словом, всё, как сперва намечали! На радостях вдарили по консервам, потом долго чаёвничали.
Ночью автобус отвёз их на полустанок. Когда прибыл поезд, за минуту побросали в вагон чемоданы и реквизит, успели влезть сами – поезд свистнул и тронулся. В четыре утра их встретил Воржев, сам покатил дальше с этим же поездом, а автобус отвёз их в гостиницу – отсыпаться. В полтретьего разбудил Яновчик, повёл деревянными тротуарами в столовую, вломили там по капустке квашеной, супчику, двум гуляшам и компоту, и в пять начали первый концерт – битковой, зрители даже на полу сидели, лежали, и – что отрадно – не грызли семечек: их здесь в глаза не видали. Второй концерт работалось тяжелее, а третий – после чая – опять в накат пошёл! «Спасибо, артисты, в следующий раз с обезьянами приезжайте!» – народ всегда любил  искусство!
У Яновчика с Мариной  возник роман, он теперь ставил её на контроль (на «мутель-тютель»: отрываешь от билета не контроль, а корешок, билет с контролем забираешь себе, а с корешком в руках впускаешь в зал зрителя; билет с контролем потом в гостинице пройдёшь утюжком горячим – и опять в продажу, по новой, – для того и ездят по «дырам», чтоб карман подогреть; кто на контроле – тот и банкует, а тут банковал, конечно, Яновчик). Он был от Марины в восторге: восемнадцать лет тёлке, а всё в постели умеет, видно, обслужила уже пол - Москонцерта. «Красная профессура, только на таких и надо жениться!» Зинку – как сестру фаворитки – теперь селили в отдельный номер, но всем это было «до фени»: лишь бы «бабульки» клепать!
Всё шло чин-чинарём, пока Яновчик не застал однажды Марину с Митькой: целовались взасос! Набил морды обоим (гримом потом замазывали синяки), а сам распереживался: надо срочно выгонять Митьку, а заменить некем! Дал телеграммы  «опекунам» в Москву, те обещали помочь, но не уследишь же за каждым шагом Марины, да и какая юбка ширинку не обхитрит? Яновчик перестал спать, похудел, а руки на фокусах дрожать стали – как будто опять его за шулерство бить будут, как тогда, в Феодосии! «А если заложит Марина меня с «мутель-тютелем»?! Да и Митьке, наверное, разболтала! И Митька заложить может! Задрожишь тут!» – жаловался Яновчик Диогенычу.
Но Воржев делал своё дело исправно, автобусы встречали и провожали их, номера в гостиницах забронированы, билеты везде проданы ( аншлаги), и группа мерно катилась на юг.
В Тобольске поселились все вместе в люксе, в огромной ледяной комнате: раскладушки в ряд, без матрасов (приходилось стелить тулупы свои). Яновчик на суточные купил всем талоны питания (как туристам), и харчеваться в ресторане было очень даже неплохо.
Концерты шли вяло, по одному в день (вечером), днём ходили смотреть Рентерею – хранилище казны царской, на местную «тучу» у Иртыша (Игорь взял там подешёвке отличных песцов), и тут выяснилось, что Марина с Митькой сбежали!  Яновчик кинулся звонить в филармонию, чтоб не выдавали им деньги в расчёт, сам скорей на поезд в Тюмень, – но беглецы как в воду канули, и только потом выяснилось, что они сразу улетели в Москву! Работа остановилась. Яновчик позвонил, чтоб уезжали в Сургут: там будут новогодние ёлки.
В Сургуте обосновались в общежитии филармонии – четырёхкомнатной квартире с удобствами и тараканами, ждали Яновчика: он должен был привезти Деда Мороза, Снегурочку. Прикидывали, сколько ёлок в день можно будет рвануть.
Вскоре выяснилось: Яновчик в больнице под капельницей, предательство Марины свалило его.
А к Диогенову вдруг стала проявлять интерес акробатка Света, чуть не силком тащила в койку к себе. Диогенов насторожился: никак беременна?! Да и зазноба владела сердцем его безраздельно, и никакие Светки не нужны были. Раз в сутки ходил он на почту, звонить ладе своей на большую землю.
Разговор давали ночью. Идти приходилось сперва через лес, потом через «бидонвиль», ещё через лес, а уж потом опять начинался город. Самым страшным был отрезок пути в «бидонвиле» – посёлке из бочкообразных вагончиков. Огромные псы, сбившись в стаю, пропускали только жителей «бидонвиля», и Диогенов  всегда – туда и обратно – шёл в полутьме через оскал и рычание,  ужас холодил спину. Он ни разу не остановился, шёл все так же мерно и ровно, и, видимо, это удерживало собак от нападения. Но поджилки тряслись, ох, тряслись!
До Нового года оставалось три  дня, и Диогенов с Игорем решили: здесь ничего не высидишь, надо катить в Тюмень. Схватили автобус, погрузили туда вещи и реквизит, и достигли станции. Там презентовали кассирше огромную коробку конфет (ещё из Москвы), сунули денег – и дефицитные билеты в руках! Разыскали пустой состав на дальних путях, заплатили проводникам-азербайджанцам (двое на все вагоны), и их впустили. Заняли полтора «купе» в плацкарте (ничего иного не было).
В шесть подали состав к перрону, и начался штурм. Диогенов живо вспомнил войну, эвакуацию, когда так же вот стремились уехать – во что бы ни стало! Дверей уже было мало, полезли в окна! Когда поезд тронулся, всё было забито людьми с «фугасами» - огромными бутылками румынского «Вермута». Здесь был сухой закон, но под Новый год завезли в магазины спиртное, и люди – вдвоём, втроём, вчетвером – несли в Сургуте по два, три ящика с водкой, шампанским или вином: отпускали по ящику на каждого, ставя отметку об этом в особых талонах.  Бородатый мужик, усевшись на полку, где лежал Диогенов, протянул ему «фугас»: «Пей!» Диогенов отказался, и бородатый, изумившись, объяснил: «Угощаю!» – «Спасибо, не пью!» – «Чо, рехнулся?!»  И бородатый, глянув на него, как на тяжко больного, «засосал с горла» весь «фугас», после чего достал из недр пальто ещё один, откупорил штопором, и снова протянул Диогенову: «Буш?» – «Я же сказал: не пью!» И бородатый, махнув рукой, употребил и второй, после чего повалился на ноги Диогенова и захрапел. По вагону катались пустые бутылки, работяги, ехавшие в Тюмень гульнуть в Новый год, заняли даже багажные полки, и, опьянев, сразу уснули. Внезапно поезд остановился, от резкого толчка с багажной полки слетел какой-то мужик  и грохнулся об пол! Диогенов перепугался: убился! Три метра пролетел! Но вскоре после удара мужик испустил храп – могучий и торжествующий!
Поезд дрогнул, пошёл, и Диогенов, подчиняясь мерному покачиванию вагона, уснул. Проснулся ночью, с трудом освободив ноги от бурно храпящего бородатого «фугасника», направился в туалет, переступив через «десантника»: тот всё так же – после падения – лежал на спине, и всё так же храпел -  мощно, заливисто!
 В туалете окно уже «высадили», видно, ударив изо всех сил ногою – жарко стало от «Вермута», – мороз рвался в пробоину и прохватывал до костей. Среди ночи прикатили в Тобольск, там ввалились новые толпы – все рвались в «столицу», в Тюмень: деньги жгли руки, карманы, – надо было уничтожить их, эти деньги, прокутить, прошиковать в ресторане на Новый год, чтоб потом, горбатясь и вкалывая, и загибаясь порою от трудовых перегрузок, вспоминать, как пил-гулял, как сорил деньгами – во, житуха была! Человеком был!
А в тюменских ресторанах их уже ждали, лопухов этих северных, – официанты, музыканты, сводники, «собутыльники», «друзья до гроба» и «свои в доску» - профессиональные отъёмщики  шальных денег! И «шмары»,  подставлявшие своё гонорейное лоно приехавшим  тешить душеньку, развеяться от трудов непомерных, взалкать «настоящей» жизни,  в полосы, в клочья рвать её, жизнь эту грёбаную, мать её так! «Эх, держись, душа: трудовой человек гулять будет!»
В гостинице «Восток», где их поселили, – новой и жутко холодной, но со «вдобствами», – нагляделся Диогенов, как валяются в нижнем белье прокутившие! «Шакалы» тюменские, московские, свердловские, ленинградские, пермские, челябинские, курганские – подсыпали снотворное и обирали до нитки! И плакал потом, проснувшись и протрезвев, прожигатель жизни слезами горючими, и напрасно искал – спрашивал, где же «дружки» его, куда подевались, и с протянутой рукой стоял в рубахе и  кальсонах  у этого же ресторана, где ещё вчера был богачом, хозяином жизни, а сегодня молил: «На дорожку собрать! Христа ради!» А настоящие богатеи, «зарабатывающие» «хищениями в особо крупных размерах» вели себя сдержанно и с достоинством, не сорили деньгами, берегли «трудовые», и швейцары были к ним особо почтительны: птицу чуяли по полёту!

После  Нового года  Яновчик выздоровел, добрал новых артистов, и понеслась! Три, четыре, пять в день! Игорь вставал в шесть утра, чтоб наесться от пуза – первое, второе, третье, – чтоб днём только поддерживать себя: танцорам нельзя есть много, иначе не спляшешь. А Диогенов приспособился и научил других во время концерта греть консервы на радиаторах отопления – «дёшево и сердито»!
Как-то, после пятого концерта, поздно вечером, Яновчик решил заглянуть на очень дальнюю точку, там сто лет не был. Приехали, объявили о концерте по местному радио. Из автобуса не вылазили, ждали: будет, нет. Собралось человек пятнадцать. Яновчик сказал им, что для такого количества концерт проводить нельзя, не рентабельно, но услышал в ответ от блатного золотозубого: «Скажжи, скока «бабок» надо, проблем не будет!» Яновчик,  опасаясь ОБХСС, стал объяснять, что дело не только в деньгах, но и в проданных билетах, и услышал в ответ: «Скажжи, скока «бабок» надо, и порви на это свои билеты!» Что-то показалось Яновчику подозрительным, он заявил, что концерта не будет, сел в автобус, и уехали.  За ними сразу погнался «газик» с прожектором на крыше, мигал  им! «Топи!» – приказал Яновчик водителю, и тот утопил педаль газа. Но преследователь шёл явно быстрее, и вскоре обогнал их, умчавшись вперед, а там развернулся и, врубив прожектор на полную силу, устремился навстречу – лоб в лоб! Чудом водителю удалось уклониться, вильнув вправо, но «газик», развернувшись, опять обогнал их и снова попёр навстречу, ослепляя прожектором, и снова в бешеном напряжении шофёр автобуса избежал столкновения, а «газик», проскочив, опять развернулся и погнался за ними! «Слушай, они же концерта требуют, давай вернёмся и дадим им концерт – за «бабло»!» – предложил Диогенов Яновчику, но тот уже закусил удила, и адский аттракцион продолжался! Двадцать  километров проехали так, слепимые встречным прожектором, рискуя расшибиться в лепёшку от столкновения иль улететь в кювет, и лишь когда впереди обнаружился пост ГАИ, преследователи отстали. У ГАИ водитель остановился, трясущимися руками написали они с Яновчиком заявление о хулиганском поведении на дороге, и – водитель не смог опять сесть за руль: руки-ноги тряслись, прыгали, голова стала дёргаться. Пришлось сесть за руль Яновчику, и тихо-тихо плестись к Заводоуковску. После этого Яновчик снова угодил в больницу – уже на два года.

 «Самотлор»! «Самотлор»! «Самотлор»! – афиши по всей Тюмени.
Позвали Диогенова в этот ВИА – он и пошёл.
 Тут и узнал он правду о Самотлоре, этом озере, беременном нефтью. Чтобы нефть ровно выбирать из недр, надо было сначала бурить у берега, постепенно идя к центру озера: там давление толщи воды заставит нефть сильнее рваться наружу. А как же движение «За большую нефть»? Как же рекордный план и бешеные деньги? И начали бурение с центра! Нефть пёрла сумасшедшим потоком! Но ведь не вечен этот поток! Пришлось постепенно отступать с бурением к берегу, давление здесь было намного слабее, и, чтобы выжать, вытолкнуть нефть фонтаном, пришлось закачивать в пласты воду. После нефти эта вода била из скважин, разливалась на многие смертельные километры, уничтожая собой всю растительность: вода – «нефтянка» образовала огромное мёртвое море вокруг нефтеродного озера. После нас хоть потоп!
«Самотлорские» лабухи – все москвичи и свердловцы – рассказали, что Яновчик валяется в больнице Феодосии, исхудал до сорока килограммов – результат нервного истощения, Марина по-прежнему с Митькой – отираются в Москонцерте, а Светка родила от Яновчика! Так вот почему тащила она Диогенова  в койку, говоря: «Я к этому серьёзно отношусь!» – хотела на него взвалить свою беременность от Яновчика! Ну, бабы!
У ВИА было две тонны аппаратуры, и им выделили ЯК-40, в котором снята половина кресел – для реквизита. Самолёт забросил их в Ханты-Мансийск. Оказалось, это бывшие царские земли. В самом деле, богатство: пушнина, много оленей, лосей, медведей, в изобилии боровая дичь – глухарь, тетерев, рябчик, и рыба в Оби! И так похоже всё на Финляндию! И лес, и причудливые деревянные строения, и берег.
В центральном гастрономе – жареные бифштексы, чудесные пирожки с клюквой, с капустой, с печёнкой, с картошкой. В гостиничном буфете – яйца вкрутую и рыба сырок, хорошо пропечённая. Здесь всё должно быть хорошо проваренным или прожаренным, иначе можно подхватить описторхоз – сибирскую болезнь, глистную напасть, коей заражены животные, рыба, птица и даже овощи и картофель.
Гостиница огромная, новая, ледяная, как и в Нефтеюганске, с пальмами и названием тем же «Нефтяник». Диогенов врубил в своём номере спираль на проволоке – и Африка! Жить очень даже возможно!
Поработали здесь неделю – по два аншлага в день, прилетел за ними ЯК-40, доставил им на смену Вуячича – местные руководящие дамы, млея от такого самца, на чёрной «Волге» тут же увезли его на банкет! А лабухи Вуячича «умылись» – не про них честь! ЯК-40 унес «Самотлор» в Нижневартовск – там прошли «на ура, под восторженные крики местной не балованной зрелищами молодёжи.
 
С «Самотлором» облетал Диогенов едва ли не весь Запсиб: когда на ЯК-40, а чаще всего вертолетами МИ-6, МИ-8. Эти летучие гиганты шли над тайгой метрах в четырехстах, а то и двухстах, и, пролетая над леспромхозами, Диогенов сразу понимал, чьё  хозяйство. Ежели доски, брёвна разбросаны беспорядочно, хаотично – это советский леспромхоз. А коли брёвна отдельно, доски отдельно, а опилки в огромные груды собраны, – то японский. Японцы с удовольствием брали нашу тайгу в концессию.
Нередко внизу, в распадках горных, проплывали кладбища техники – можно было различить самосвалы, бульдозеры, трактора, какие-то железяки. Директор прииска « маленьким язычком» рассказал:  какой-нибудь шоферюга, устав от изношенного ЗИЛа, разгоняет его – и в обрыв, сам в последнюю минуту выскакивает. Потом – за мзду, конечно, –  начальство составляет акт на списание, и шоферюга садится в новенький мощный немецкий «Магирус».
Когда надо было лететь в Салехард, Диогенов наотрез отказался: слышал, что там из-за непогоды можно застрять на месяц. И улетел в Москву. «В свою бочку!» - как шутили  ребята из ВИА. А они потом звонили ему: проторчали  в Салехарде два месяца – в пургу и туман ничего не летало.  Проели все деньги.
Оленьи шкуры, которые они привезли с собой, в московском климате быстро осыпались. Одни лишь рога остались – в память о севере.

Ещё там, в Запсибе – в Берёзове, Игриме, Октябрьском – достигали Диогенова телеграммы: «Сидим без разговорника выручай». Когда-то он работал с этими ребятами в Туле – «Цветах радуги», «Алых маках». Но телеграммы приходили из Брянска – значит, туда перекантовались, и были всё более отчаянными.
 Диогенов вспомнил о них, позвонил в Брянск, и выехал. Нашёл их в общаге филармонической: злые, голодные, они уже два месяца сидели без денег. Их посмотрели на худсовете, но без разговорника на маршрут не выпустили. Увидев их глаза – у затравленного зверя такие, – Диогенов тут же отправился в магазин. Накупил хлеба, консервов,  конфет, чаю – всё, что там было, – и к ним. Никогда в жизни, даже в войну, он не видел, чтоб люди так ели, с такой свирепой, звериной жадностью. Они кромсали эти консервы, рвали на части хлеб, – они не ели уж трое суток. Диогенов отправился в магазин ещё раз: принесённое было сметено в пять минут. Продавщица удивилась такому стремительному повтору, и посмотрела на него с сожалением: какую ораву он кормит? Вторично принесённое шло медленней. Наконец, насытились, и перешли к чаепитию – свежезаваренный чай с конфетами показался им подарком из рая! И попросили: купи ещё, чтоб не волноваться об утре, о завтраке! Диогенов купил. Через день был просмотр, их выпустили на сельский маршрут – ребята возликовали!
В первом же райцентре зал забили девчата и парни, – и появились суточные! Правда, сельские, и получалось втрое меньше, нежели на севере. Деньги в кармане водились, но с едой было трудно: в сельских магазинах только соль и горчица. Очередь за хлебом надо было занимать с ночи, но и это был пустой номер: привозили (как в войну!) пятьсот буханок (в будке, запряжённой мерином), но продавали хлеб без ограничения, и брали по двадцать-тридцать буханок; хлеб был до смешного дешёв, и самое выгодное было – кормить им скот. Коровы и свиньи жевали замоченный хлеб, куры, гуси, индейки и утки исправно клевали его, а люди сидели без хлеба.
В ресторанах, столовых кормили одним и тем же: супом гороховым и поджаркой из сала; хлеба давали мало, а драли втридорога!
Диогенов  вспоминал север: там в последнее время тоже ухудшились дела со жратвой, но артистов прикрепляли к рабочей столовой, а в магазинах было полно мозгового горошка и других овощных консервов.
Брянщина жила впроголодь.
Но голь на выдумки хитра. Мальчишкам, которые крутились у клуба, стали давать задания: принеси из дома хлеба, сала, огурцов солёных или капусты квашеной, – и будешь сидеть в первом ряду! Мальчишки, не в силах одолеть искушения, несли, и торжествовали потом! А артисты сметали всё подчистую, и со сцены веяло оптимизмом!
Те, кто помоложе и пошустрее, старались пристроиться к поварихе или буфетчице, на худой конец познакомиться с какой-нибудь зрительницей, – авось, «полюбит» и будет подкармливать. «Искусство рождается от избытка сил!»

Как – то приснилось: встречь их актёрскому автобусу тащатся раздолбанные кибитки цыганского табора.
Сон оказался «в руку».
Случайно познакомился со знаменитым цыганским артистом Николаем Жемчужным, Диогенов видел его в телеке и сказал ему об этом.  Жемчужный рассмеялся: - А я вас видел!
И стали работать вместе.

 Ездили по средней России, но однажды пришлось выехать в Мурманск. Это был совсем другой север – ухоженный, упорядоченный. Снабжался город на удивление: полно живой рыбы в огромных аквариумах с морской водой, в изобилии варёные крабы, копчёная скумбрия (тогда немыслимая редкость в Москве), обилие овощей и фруктов, даже бананов и винограда, и лука, и чеснока,  а картофель в сетках – отборный, мытый! У светофоров дисциплинированно стояли в ожидании зелёного пешеходы. А льготы – те же, что и в Сибири! С погодой фантастически повезло: в конце сентября было плюс двадцать шесть! В открытые окна новой гостиницы крепко тянуло морем, крикливые чайки толклись в воздухе у окон в ожидании хлеба, город пронизывал морской воздух, и дышалось легко, упоительно, и Мурманск казался северной Ялтой.
А когда выехали на полуостров (Колу) и увидели с высокого берега свинцовый Баренц, дохнуло Арктикой. В городах и посёлках у открытых лотков поёживались на ветру  озябшие продавцы, чёрные тучи снежной крупой обрушивались на их виноград и бананы. Чувствовалось, скоро тут мало не покажется! Так и случилось: вскоре после их отъезда север дунул – и полетели, кувыркаясь, металлические киоски «Союзпечати», и вылетели стёкла гостиницы «Арктика», где они жили, и город накрыло белой свистящей бурей, и снежная круговерть поглотила всё.

В Крыму Диогенов часто вспоминал Колу: так же пронизывал улицы морской ветер, так же кричали, парили чайки. Только гранит был здесь иной – тёмный, а Кола вся из светло-серого, покрытого красными лишайниками и морошкой.
В Крым они выезжали всегда в феврале, чтоб к двадцать третьему быть в Феодосии – там уж привыкли к их концертам в эти дни в Доме офицеров флота. А потом Симферополь-Саки-Евпатория-Севастополь-Ялта. Их любили, всюду были аншлаги, и Диогенов, помимо Крыма, включал в маршрут Кисловодск, Сочи, Анапу, Геленджик, Туапсе, Украину и Белоруссию.
Во Львове уступил место в автобусе: «Садитесь, дедушка!» Старик зыркнул зло, ненавидяще, и остался стоять. Диогенов тотчас поправился: «Та ну шо вы, диду, сидайте! Ласкаво просимо!» Старик смягчился и сел. А в Запорожье все говорили по-русски, и только в филармонии, когда он обсуждал текущие дела с зав.концертным отделом, ворвались две толстые тётки и возмутились: «А чого вы по-украиньски не розмовляете?» – «Почекайте трошки!» – обозлился Диогенов, и тётки замолкли недоуменно: «Розмовляют! А чого ж не розмовляют?!» Ансамбль поселили в бывшей обкомовской гостинице, в самом центре, и идти приходилось мимо облисполкома.
 В скверике возле него Диогенов увидел небольшую палатку с коротким плакатиком: «Голодую!» Рядом сидел парень, вокруг головы его был туго повязан жгут. Несколько человек молча смотрели.
На следующий день блондин со жгутом неспешно ходил возле палатки, но рядом с плакатиком «Голодую!» появились вирши: «Нам не треба «Жигули», нам не треба масла, – тильки б зирка над Кремлим николы б не згасла!» Глазеющего народу прибавилось.
На третий день появился ещё плакатик: «Украина – це велыка европэйська дэржава, а нэ шматок импэрии!» А неподалёку какие-то толстые тётки развернули жёлто-голубое полотнище и, держа его по углам и краям на уровне опущенной руки, вдруг с криком: «Гэть!» устремились ко входу в облисполком. Дежурный милиционер, оторопев, отскочил, и тётки с полотнищем исчезли внутри. А вечером, когда возвращались после концерта, над зданием в лучах подсветки развевались рядом два флага: УССР и тот самый жовто-блакитный.
В Киеве, как и в Запорожье, Днепропетровске, приветливо и спокойно говорили по-русски, но когда Диогенов  передавал рекламу с попутным автобусом, то сидящие там артисты при его приближении мигом перешли с русского на мову. Впервые почувствовалось, что люди опасаются говорить на привычном русском. Хотя в самом Укрконцерте, как и прежде, обыденно переходили с русского на украинский, и наоборот. А на Крещатике, недалеко от гостиницы «Москва» стояла группа с плакатиком «Рух». Люди рядом молча смотрели, как демонтируют огромный памятник Ленину. Работа шла трудно: памятник был связан мощной арматурой с гостиницей, и о взрыве не могло быть и речи.
А когда уезжали в Москву, состав подали с часовым опозданием – на самый последний путь! И какой состав! Обшарпаные грязные вагоны с разбитыми стёклами: дорогой в москалей швыряли камни. А на первом пути сверкал чистотой и ухоженностью состав «Киiв – Iвано-Франкiвськ»!
В Белоруссии было по-прежнему, но дотации русским театрам скостили. Запретили вывозить из республики продукты и промтовары. На минском вокзале патруль отловил бабку со свининой и салом, стал отбирать, а старушка плакала и кричала, что у неё сын в Москве, что это ему, но патруль был безжалостен!
В Минске, Киеве, Запорожье, Кисловодске, Анапе – везде смотрели сквозь пальцы на то, что в номерах они готовят на плитках, понимали: всю жизнь на колёсах, некоторые с детишками. Конечно, иногда в гостиницах «возникали», но до поры до времени удавалось утрясать, сглаживать. Теперь доброжелательность исчезла, и когда в Минске директор гостиницы «засёк» с плиткой цыганку Вербицкую – крохотулю с огромным голосом, – и велел за нарушение выселить, – пришлось защищать её, протестуя против выселения и настаивая на штрафе! А потихоньку цыганки в одном из номеров накрыли шикарный стол – с икрой,  бравинтой (водкой), балавасом (салом), горячей картошкой, селёдочкой. Диогенов встрёпанным воробьем прилетел к директору: «Засёк! Наши готовят!» Директор – в злой мстительности – устремился за ним (поймать за руку, выгнать, выселить, влетели в номер – и директор остолбенел перед накрытым столом! Жемчужный встретил его гитарными переборами, цыганки, поднеся хрустальную рюмку с «бравинтой», спели: «Пей до дна, пей до дна!» – и директор расплылся, оценив «прикуп»: «Ну, рома, ну, рома!» Выпил рюмку – и не одну, посидел за столом в усладочку, всё отведал, а напившись чаю цыганского, махнул рукой: «Хрен с вами, готовьте!» А вечером, на концерте, слушая страстный, исполненый трагической силы огромный голос крохотули Вербицкой, всплакнул: «Не зря Толстой так любил вас!»

Диогенов подсчитал : за время гастролей он объездил более трёхсот городов страны. От Москвы до Соликамска, от Ленинграда до Усть-Илимска и Братска, от Еревана до Мурманска, от Иркутска до Бреста. Триста двадцатым стал Апшеронск.
Выезд туда был дальний: из Лабинска через  Майкоп к Чёрному морю. Начало концерта в семь, выезд – на всякий случай – в три. Дорогой с высокого берега увидели вздувшуюся бурной водой Белую, а когда пошли балки, ущелья, – струхнули: реки ревели, вплотную «подпирая» мосты! Змеисто блеснули молнии, рассыпались страшным грохотом, и вода с небес ударила  ливнепадом! Только бы молния не вонзилась в автобус! Перед очередным мостом остановились: ревущая река уже перехлёстывала через него, в любой момент могло снести! Но и назад не вернёшься: теперь там наверняка то же самое! И стоять не выход: ловушка и, может, надолго! А может и с дороги смыть ! Надо ехать! Медленно вполз автобус на мост (сердце замерло!), медленно переполз – и выехал на дорогу, всю в потоках! Только тут услышали, как бухает в груди! Медленно поехали дальше.
Шофёры все время протирали тряпкой стекло, чтобы не запотело, но это не помогало: «дворники» не успевали смывать водяной занавес, включённые фары не пробивали стену воды. В страшном напряжении, сменяя друг друга, водители продвигались вперёд.  А ливень набирал силу, теперь «Икарус» едва ли не плыл по дороге – и это было самое страшное: чуть-чуть съехать с асфальта – и всё, стянет по грязи вниз, и тогда кувыркаться с кручи! Женщины стали молиться! Молнии белым слепящим светом выхватывали из тьмы поражённые страхом лица! «Господи, спаси, сохрани и помилуй!» Крыша автобуса не выдержала, и капли дождя полетели за шиворот! Через задраенные окна потекли тонкие струйки, и вскоре все были мокрые! «Пресвятая Богородица, помилуй нас!» Практически в полутьме двигаясь через водяную стену, с трудом угадывая в слабеньком свете фар дорогу, по которой неслись потоки, – достигли через напряженные часы Апшеронска! Живые! Да кто ж пойдёт на концерт в такую грозу?! Но зал забит до отказа, переполнен даже балкон, проданы все приставные! И в громовых раскатах, в грохоте ливня по крыше – пели, плясали, «подогретые» зрителем, орущим: «Ещё! Ещё!» Надо же, как бывает: тревожно (стихия не на шутку разбушевалась!), а такому зрителю сердце отдашь! Но ведь надо ехать назад! Как?! Через ущелья?! Там уж, наверно, мосты снесло! Шофёры категоричны: только в объезд, через Краснодар – степью, всё время степью! «Солярки-то хватит?» – «Сейчас зальёмся и в Краснодаре зальёмся!» Заправились и поехали. Ливень стихал. Уставшие, вялые, – прикидывали: часов в пять доберутся, не ранее. Приехали в семь.
А через неделю, нежась в сине-зелёном море у Туапсе, вспоминали об этом с улыбкой.

Почему не заработать, если можно заработать? И из Домодедова – на восток! Тёплой ночью – во время дозаправки самолета – прогулка в Свердловске, а утром приземление в Абакане. Сонное томление в ожидании багажа. Диогенов  послал коллегу узнать, как дела, – тот вернулся растерянный: «Чавалы, в Москве переворот, хотят Горбача скинуть, как Хруща когда-то! Сейчас мужика встретил, он мне это сказал, говорит: «Что ж вы, сволочи, прилетели сюда, Горбача одного в Москве бросили, – кто ж его защищать будет?» Усмехнулись: «Ну не  рома же!» В гостинице сразу бросились к телевизорам в холлах. Не работают! Скорей в номера, к приёмничкам, вытащенным из чемоданов. Страшные помехи, но всё же поймали Москву. Голос Политковского: Горбач в Форосе, в столице ГКЧП! Рома перестройке сочувствуют, но к Горбачёву отношение скептическое: «Болтает много! Зелёный ещё!»
«Москва – не Ставрополь, а страна – не край! Куда ему совладать с СССР! – не раз думалось Диогенову. – Куда он спешит, толком не забрав власть?! А эти декоративные «ускорения»? Этот играющий новатора Лигачёв? Самодеятельность, да и только! Посеет ветер – буря его же сметёт!»
Все иронизировали над Горбачёвым, но сейчас – горячее сочувствие к нему! А уж когда услышали, что в Москве танки! «Что они, с ума посходили, будут людей давить?!»
И после концерта – скорее к приёмничкам (телевизоры и репродукторы «не пашут» по-прежнему).
А у зрителей на концерте – спокойствие и благодушие! Хоть бы хны! «Эти москвичи всегда с жиру бесятся, у них своя жизнь, у нас своя!» Подходят за автографами, и на вопрос: «Ну, как там в Москве?» – ответ: «Да пропади все пропадом с этой политикой!»
Всю ночь Диогенов слушал приёмничек, а утром вышел на улицу. Там – обильная колхозная ярмарка! Полным-полно овощей, фруктов, птицы! Все разговоры о ценах – и ничего о Москве! Ни слова! Попробовал заговорить о перевороте, – смотрят подозрительно: «А вам зачем это? Слава богу, живём – не жалуемся!»
А телевидение и радио как молчали, так и молчат! Всю неделю в Хакасии – в Абакане, Черногорске, Минусинске с его сибирским раздольем (таёжными отрогами Саян и разливистым Енисеем) – всюду тишина и покой, а Москвы будто и нет на свете!
А в Туве (здесь говорили – Тыве), в Кызыле, куда перелетели над темно-зелёной тайгою Саян, – телевидение работает: трансляция сессии народного хурала. Пару часов говорят по-русски, но потом большинство решает: «Нет русскому языку!» Но и на тувинском понятно: клеймят тех, кто ещё вчера был начальником! Чувствуется, что сводят личные счеты! А вскоре решение: «Вон из СССР, переходим в Монголию!»
А на грязноватом рынке полупьяные тувинцы торгуются из-за помидоров. А в парке Кызыла всё так же шумят, сливаясь в одну реку, три Енисея: Белый, Голубой и ещё какой-то. А в поселке Сарыг-Сеп полнёхонькие товарами и продуктами магазины, аптеки с дефицитнейшими лекарствами, спокойные и доброжелательные тувинцы и русские, и огромные деревянные дома у Голубого Енисея – он здесь неширок, чист, и видно, как ходят в нем хариусы! А сразу за Енисеем – стена Саян, покрытая кедрачом, уходящая за облака! И тишина, и покой, и вечность!

В Москве Диогенов застал уходящие по Садовому кольцу грузовики с солдатами – бесконечным потоком. «Зачем эта прорва войск, разве война? В кого стрелять – в население? Да не будут эти юнцы стрелять в свой народ! Не будут!» А на устах у всех: «Ельцин! Ельцин!»
Жизнь менялась стремительно! Одна за другой стали приходить телеграммы: «Воздержитесь гастролей ввиду ликвидации филармонии». Или: «Связи прекращением деятельности филармонии». И даже: «Связи самоликвидацией  Молдоваконцерта». А в Москве приказал долго жить «Росконцерт» – приют многих взяточников, дутая никчёмная структура, и Диогенов стал работать с оставшимися филармониями напрямую: гастрольное удостоверение уже было не нужно, и отчисления в «Росконцерт» тоже!
А в прежде чистеньком и ухоженном  Волгодонске, куда они каждый год заезжали, картина и вовсе неожиданная: фонтаны в центре города разбиты, замусорены, следы вандализма на всём, улицы не убираются, и ноль продуктов! За мылом очередь с ночи! И плакаты: «Вся власть казачеству!»
 А в Кисловодске, в гостинице «Кавказ», которую прежде холили и лелеяли, теперь дежурные на этажах отсутствуют, полно жильцов-карачаевцев – они требуют возврата им Кисловодска, и по ночам в коридорах и номерах постреливают.
В Сочи, где им дали автобус «на двоих» (с группой Ларисы Долиной), концерты идут в полупустых санаториях, в Адлере слышна канонада абхазо-грузинской войны, и отдыхающие спешат поскорее убраться отсюда! И тысячные очереди на вокзалах и в аэропорту – бегство!
А в Ереване и вовсе мрак: электричество с огромными перебоями, метро не работает, транспорт парализован, круглые сутки очереди за хлебом, и ночами в огромных кострах – люди греются в ожидании хлеба – гибнут деревья бульваров.
А в Адлерском аэропорту приземляются три самолета: один с мебелью, другой с посудой, третий с обслугой. Готовятся к прилёту на отдых Б.Н.Ельцина – Е.Б.Н. как стали тогда говорить.

Знакомый цыган «усадил» их на месяц в нижневартовский «Бизнес – клуб». Ежевечерне  концерт начинался в девять, заканчивался в одиннадцать, а после их отъезда здесь раздавалась пальба: особо «принципиальные» бизнесмены, не церемонясь, «угощали» друг друга свинцом! Официантки, визжа, уносились в подсобку, и только крыса Раиска взирала на всё это из своей норки в углу зала спокойно: чуяла, видно, что пуля её не достанет!

Диогенову (да и многим) стало ясно: в стране о концертной деятельности надо надолго забыть. Слава Богу, открыли границы – и все, кто смог, хлынули за рубеж!
У них получилась Греция! Они вышли на сочинца Калмановича, «крутившего» шоу-бизнес на побережье, и после концертов в Одессе загрузились в югославский автобус «ТАМ», пришедший из Сочи, и теперь вместе с Калмановичем едут в Салоники! Дорогой выясняется, что автобус не застрахован, и Диогенов сообразил: надо из Кишинёва самолётом отправить в Сочи номера их автобуса, а из Сочи получить номера – вместе с документами – такого же застрахованного, и прилепить их на свой. Конечно, остаётся риск проверки номера двигателя, но вряд ли таможня дойдёт до этого! Пришлось сутки торчать в Кишинёве, удивляясь тому, как быстро в центре города появились конные скульптуры румынских королей! Девчонки-цыганочки гадали: поедут - не поедут в Грецию, но всё получилось! Номера, страховка пришли, и решили ехать через Леушены: там, вроде, народу на границе будет поменьше.  Как бы не так! Вместе с Калмановичем дошли до таможни – через три километра автоочереди на выезд, – нашли капитана-начальника, объяснили ему ситуацию (нельзя на концерт опоздать!) и, получив «Добро!», вернулись в «ТАМ», и двинули быстро вдоль бесконечного ряда машин.  Водители, поняв, что «ТАМ» едет без очереди, подняли рев клаксонами, махали им, чтобы остановились, но, слава Богу, никто не успел выехать  на их полосу, перегородив дорогу.
Проскочили нашу таможню (пронзительные глаза погранцов – «рентген»), потом нейтралку; румынскому офицеру сунули водку и сигареты, и, опять-таки минуя очередь, покатили по румынской земле.
В Бухаресте увидели свои афиши (концерты на обратном пути). В центре – сплошь из старинных  зданий, рождавших ощущение классической Европы, – остановились спросить у прохожего, как надо ехать, чтобы поскорее миновать город. Молодой румын, владевший английским, узнав, кто они, решил сам указать им дорогу, и, влезши в «ТАМ», стал штурманом. И показал им ночной Бухарест – с новым центром, воздвигнутым Чаушеску. От недостроя веяло древнеримской мощью, величием, и было похоже на наш Ново-Кировский. Выведя автобус на улицу, которой им нужно покинуть город, румын простился: «Good  luck!» – «Thank you very much!» – отвечали цыгане.
Тут же в автобус заскочили детишки местных  «ромашек»: - Злато е? Сребро е? Сапун е?
 В Бухаресте всё это дефицит, даже мыло.
А на улицах полно легковых машин «Дакия» - у всех поломки. (Даки – прародители румын).
Следующим вечером достигли границы, опять водка и сигареты сделали своё дело – сходу проскочили таможню, выехали на нейтралку – и застряли там до утра: болгарская таможня ночью не утруждала себя.
Скопились километры автобусов – «Татры», «Мерседесы», «Каросы», «Икарусы», «ТАМы»… Справа вверх мокрый крутой косогор, по вершине которого изредка громыхает поездами « железка». Слева от дороги – другой косогор, вниз на полкилометра. Метрах в ста внизу одинокая дощатая будка – сиротливо торчащий нужник. Туда не спуститься: земля страшно размокла после таяния снегов, ноги предательски разъезжаются – и двух метров не пройдёшь, ляпнешься в грязь. Дорога занята полностью: автобусы в два ряда. Облегчиться негде: отовсюду глаза, изо всех автобусов. Страшная вонь сотен и сотен выхлопов: двигатели не глушат, чтоб не замёрзнуть без печек; в салонах глаза уже слезятся от смога, и люди закрывают нос и глаза платками и шарфами, но, не выдержав отравленного салонного воздуха, выскакивают наружу, а здесь и вовсе не продохнуть.
Диогенов  пошёл было – рядом с автобусами – к болгарской границе, но через пару километров вернулся: выяснилось, что до Дуная ещё километров восемь. Далеко не все автобусы оборудованы туалетами, и немцы, румыны, болгары, французы, русские, итальянцы – изнемогают от невозможности помочиться. И это Европа?! Наконец, в восемь утра болгары открылись, автобусы  медленно - медленно поползли к Дунаю. Румынскому солдатику у нужника в начале нижнего косогора, – в тончайшей шинелишке и завязанной тоненькой шапке-ушанке, иззябшему до синевы, – кинули в окно пачку сигарет, спички – он схватил на лету, – так изголодавшийся пёс ловит брошеную ему доброй рукою кость. Бедняга-бедняга, сколько тебе ещё здесь коченеть на этом "важном" посту!
В одиннадцать добрались до болгарской таможни – и скорей в туалеты! Болгары содрали с них немалую мзду за транзитное пересечение страны, – и вот он, Дунай – огромный, могучий, по-весеннему бурный и полноводный, поражающий ширью! Калманович тут же всучил  артистам  левы – в счёт расплаты, – и Диогенов  не сразу сообразил, что левы им ни к чему: зачем покупать что-то в Болгарии, когда надо купить шубы в Греции? Собрал у всех левы и к неудовольствию Калмановича (видно, давно у него этот «мусор») вернул ему. Калманович надулся, и за всю Болгарию не проронил ни слова.
Застряли на греческой таможне: нужна была оплата страховки на время пребывания в Греции. Они были далеко не первыми «проколовшимися»: на таможне тут же предложил свои услуги таксист, и, с разрешения пограничных чиновников, Калманович поехал  в соседний городок, чтоб оплатить там в банке страховку и вернуться с квитанцией. Пока Калманович  ездил, гуляли возле таможни, где на виду лежала убитая проезжавшей машиной огромная норка – роскошный мех! Норки здесь частенько перебегали дорогу – из леса в лес: здесь полно звероферм.
Когда выложили всё из чемоданов на длиннющий железный стол, таможенник тут же прицепился к паяльникам, кипятильникам, фотоаппаратам, будильникам и прочей «контрабанде» – и стал отбирать это! Но девчонки-цыганки окружили его, затискали, зацеловали, всунули ему в пазуху пару бутылок водки, блок сигарет, и  грек, рассмеявшись, махнул рукой: что тут поделаешь с этими цыганами, с пройдохами этими – и пропустил всё!
И покатил их «ТАМ» по ровному, как железный таможенный стол, автобану вниз к морю, к Салоникам! Скорость сто двадцать в час, сбоку бежит светящийся бордюр, а полный до краёв стакан воды на столике, ни капли не расплескав за сто с лишним вёрст, благополучно прибыл к самой гостинице!
В подвальном кинозале заполнена половина из пятисот мест! Шок! Ведь ждали аншлага! Но культуратташе доволен: «Это успех! Потом у вас будет зрителей на три-четыре ряда, не более: вы ведь здесь десять дней!» Выяснилось, что реклама расклеена только в районе, прилегающем к кинозалу: весь город  поделён между рекламными фирмами, и за расклейку афиш в их районах нужно платить особо! Расклеить афиши по всему городу будет дороже аншлагов!
Так или иначе, но драхмы за концерты пошли, и все озаботились шубами, пледами: где получше и подешевле? В «копалках» за «копейки» подбирали себе майки, джинсы, куртки. А ведь надо еще «контрабанду» пристроить!
Миновав портовые подъездные пути и пакгаузы, Диогенов вышел на улицу, параллельную набережной. Останавливался возле больших деревянных киосков, в них продавалось всё, от журналов до презервативов, от часов до трусов. И стоял чёрный дисковый телефон: заплати денежку, хозяин выставит тебе телефон – и звони! Диогенов вглядывался в лица торговцев, искал поприветливей. Пожилой грек-хозяин посмотрел на него внимательно, чуть улыбчиво. И Диогенов решился: достал из пакета паяльники и будильник, протянул торговцу. Тот удивился: «What do you want? Change?» – «No, I want money!» – «Money?» – «Yes!» – «How much?»
Диогенов  развёл руками. Грек внимательно оглядел паяльники, потом – скептически – будильник, положил всё на прилавок, полез за кошельком и вынул оттуда тысячу драхм. «No, – покачал головой Диогенов, – thats no mach!» Грек достал ещё тысячу. Диогенов  опять покачал головой. Грек достал третью бумажку: «Three thousands!» – «No, – отвечал Диогенов, – five thousands!» – «Five?» –удивился грек и улыбнулся: «Rossi?» – «Yes,Rossi!» Грек протянул ему пять тысяч драхм.
Диогенов  углядел меховой магазин недалеко от гостиницы, рядом с вокзалом, и потащил всех туда. На огромной витрине сидели, стояли, расхаживали  красотки в шубках. Увидев толпу мужиков-цыган, стали жестами приглашать их зайти, распахивали шубки – там только прозрачные трусики! Диогенов был посрамлён общим хохотом: он привёл всех к борделю!
В тот же день разыскали недорогой меховой салон, познакомились с его молодым хозяином – Маки, потом чуть не каждый день заходили туда ( сбивали цену), и Маки, встречавший их уже как старых знакомых («О! Яссу! Яссу!»), усаживал, поил чёрным кофе, и, в конце концов, продал им отличные шубы задёшево! И они благодарили сердечно: «Эвхаристо! Эвхаристо поли!»
Как-то встретили сэрвов-собратьев, разговорились. Они внимательно следили за ситуацией в России, по доброму говорили о Горбачёве, а Ельцина называли бандитом. Такое же отношение к этим двум политикам было в Румынии, Болгарии, Венгрии, Сербии – везде, где удалось побывать на гастролях. «С Ельциным лучше на тёмной улице не встречаться!» А в Салониках грек – хозяин киоска – на ломаном русском языке спросил: «За Ельцина или за Горбачёва?» – «За Горбачёва!» – и  обрадованный эллин надарил игрушек и сладостей ребёнку беседовавшей с ним цыганской семьи.
А в очаровательном курортном городке Кавале, поразительно похожем на Ялту (тот же, как и Поликуровский, холм слева от порта, так же охватывают бухту горы – только округло -  лесистые), на приморском рынке их угостили устрицами. И с наслаждением выпив этих моллюсков, мгновенно почувствовали мощный прилив энергии! А весь рынок кричал им: «Лимона! Лимона!» (На устрицу надо было капнуть лимонного сока). Рыбу здесь продавали только свежайшую, прямо из моря – скумбрию (макрель), ставриду, кефаль, – и если за два часа это живое серебро не продавалось, рыбаки уносили его назад в лодки, – это уж только семье пойдёт! А огромная рыба-молот (акула!) – метровое туловище, приделанное к такой же (поперёк) голове-суперкувалде   – всё дышала, раскрывая метровую пасть и грозя жутким частоколом  зубов.   Чистенькие торговые ряды ломились от фруктов, овощей, даров моря – крабов, омаров, лангустов, гигантских кальмаров (в Мурманске мариманы спасались ими от импотенции). Если на апельсине появлялось пятнышко, торговец тут же выбрасывал плод в мусор.
Через два года они опять побывали в Греции – Афинах, Пирее. Концерты шли на огромной площадке ( высокий берег изумительной красоты залива); на этот раз были аншлаги!

И вот гастроли в Сербии.
Страна эта в блокаде, белградский аэропорт не работает. Пришлось лететь в Будапешт, а уж оттуда автобусом в столицу Сербии.
Хмурый таможенник в будапештском аэропорту отказывается взять у них паспорта для визовой отметки: - Такой страны СССР уже нет! Летите обратно!
Диогенов опешил. Но тут же сообразил: мигнул гитаристу, сам схватил скрипочку и они вдвоём так вжарили «Чардаш» Монти, что венгр просиял: - 
-  Браво, артисто!
Поставил в паспорта штампики и приветливо махнул: проходите, мол!

В Београде им отвели лучший зал – «Коларчев». Их снимало телевидение, и потом концерт несколько раз показывали, и на улицах их узнавали, подходили, обнимали, благодарили. А концерты частенько заканчивались скандированием: «Живео, Руссия! Живео, Руссия!»
Здесь остро чувствовалась война. Инфляция бешеная. Сегодня костюм стоит три миллиона драхм, а завтра на шестьсот тысяч дороже. Београдцы делали запасы – единственно возможные в то время: яблоки. Корзины яблок! Но рестораны полны, русских кормят отлично («адлично» – говорили сербы; язык легко понимаем, как в Словакии). Сербы пьют чай, только если больны. Поэтому на столах графины с водой; быстро привыкли и пристрастились к этому. На завтрак омлет («Со сиром? Со млеком?») и кофе или кава (чехи говорят: «какава»). В обед суп - чорба (угадывается «шурпа»), огромные ломти говядины и свинины, жареные на прутьях ( под прутьями жар), и кусок торта (с водой). В ужин – мясо и торт.
По поводу распада СССР сербы кратки: сперва вас, теперь нас. «При Тито мы жили лучше, чем Соединённые Штаты, – разве они стерпят это? А Коль нам не может простить, что мы насмерть сражались с немцами!» Но о Тито говорят с неприязнью («Что он – царь, чтобы иметь виллы по всей Югославии?»), и на сценах его скульптурные портреты уставлены носом в угол.
С сербами сразу сложились сердечные отношения (они какие-то удивительно свои), особенно с Жико-водителем: он всё шутил, рассказывал анекдоты, ему дарили московские сувениры, а он отдаривал значками и песнями.
Как-то после их выступления пожилой администратор Югоконцерта Градимир (Градо) повёл всех в ресторан на ужин; в благодарность за бурный аншлаг угощал – от себя – коньяком, вином, водкой, пивом, – кто что пожелает! В огромном зале играл чудесный ансамбль сербской музыки, а певица-красавица потащила их всех танцевать коло (тут же мелькнуло: Кола) и, взявшись за руки, они бесконечною змейкой растянулись по ресторану, едва успевая выделывать положенные коленца! Через двадцать минут все чуть не «околели», и певица, поняв это, повела их в танце к столу, а сама, ухватив новую группу ресторанных гостей, «колобродила» ещё и ещё, и цыгане – профессиональные чечёточники – поражались силе её и выносливости. «Да, – удивлённо вопрошал себя Диогенов, – красавица, талантище – и в ресторане! За «парнос»? Наверное, на «мутель-тютель» побольше б вышло!»
Работали почти как на северах: концерт – ужин – ночлег – завтрак – переезд в другой город – вселение в гостиницу – обед – концерт. А Диогенов, прихватив с собою певца-гитариста Володю, вместе с Градо перед концертом отправлялись на местное радио: каждый день они выходили в эфир на Европу – их турне стало событием в блокадной Сербии.

Воюют все сразу: сербы, хорваты, албанцы, босняки, словенцы. Все, кроме сербов, хотят отделиться. Но сербы мечтают о Великой Сербии, албанцы – о Великой Албании. Значит, главная война ещё впереди: война сербов с албанцами.
Из южного сербского города Вранье – выезд в Косово. Контраст между опрятными сербскими городами и неряшливыми албанскими разителен: здесь, в Косово, всё покрыто липко-грязноватым налётом, на улицах мусорно, во дворцах культуры – семечная лузга и крысиные дыры, и на всем печать запустения. А на улицах торговцы-албанцы пытаются всучить дешёвенькие польские духи как «Шанель».
Но православные сербские храмы у дорог ещё целы, и богобоязненные «рома» не пропускают ни одного: молятся.
В столице Косово Приштине – красивом полумиллионном городе – концерт в новом дворце культуры. Здесь вообще много нового: жилые здания, дворец культуры, стадион – с раздвижной крышей, такого нет и в Београде. Чтобы смягчить, сгладить национальные противоречия, сербы вложили в Приштину уйму денег.
Во дворце часть бархатных красных сидений сломана, на всем сальный налёт. Много цыган-влахов, – здесь большая цыганская община, и цыгане-артисты дают интервью местному цыганскому радио.
Градимир предложил  поработать в Приштине: жить в пятизвёздном отеле, а вечером, одев в номере концертный костюм, спуститься на первый этаж, – концерт в ресторане.
 Но после концерта во дворце сербские военные усадили их в автобус, и Жико повёз их назад во Вранье: албанцы убили нескольких сербов, в крае Косово-Метохия объявлено военное положение, и русских надо оберегать от албанцев.
В курортных Лучанах – на севере – увидели рекламу: огромная вульва. Эти плакаты стриптиз-концерта  были развешаны возле минеральных ванн и в центре, и потому решили, что к ним -  цыганам -  никто не придёт, – да ещё днём. Но зал постепенно набился, а концерт прошёл с таким неожиданным,  оглушительным  успехом, что приходилось бисировать едва ли не все номера, и, начав в час, закончили в пять! Пока свернулись, пока добрались красивейшей горной дорогой до второго концерта – в Чачаке, – приехали как раз к началу, к восьми. Настраивать аппаратуру пришлось уж при полном зале, Градо страшно нервничал: опаздывали на час! Но Диогенов знал, что с первых же его фраз всё будет в порядке: русский понимали, практически, все. Он извинился, объяснил причину опоздания и добавил: «Но вы не волнуйтесь! Как говорят в таких случаях опытные конферансье: «Чем позже мы начнем, тем раньше закончим!» Зал засмеялся, оттаял, и можно было про-должить: «Мне кажется, в глазах у многих из вас я читаю немой вопрос: не напрасно ли пришли сюда? Могу сказать откровенно: вы пришли сюда не даром!» Дошло! Рассмеялись, и далее всё, как по маслу! И много бисировали, и долго не отпускали, и закончили ночью – в час!
 После концерта Градо познакомил его с украинцем из Николаева. Тот приехал сюда по туристской месячной визе, но вот уж два года держит детскую цыганскую группу в кафе. От парня тянуло конюшней, и Диогенов, поняв всё, спросил: «А коней мусульманам на мясо?» Парень смущённо сознался, добавив: «Хохлов тут полно!»
В два часа ночи ужинали: обслуга ресторанная ждала их, и была вежлива и радушна!
На следующий день в Београде им выдали деньги, они долго бродили по центру, потом Градо повёз их на рынок: может, там удастся купить что-то путное.
Цыганка Тамара, решив заодно сбыть оставшиеся кипятильники, стала объяснять торговцу б/у гвоздями, болтами, шурупами, что надо включать в розетку, вода будет кипеть (при этом Тамара втыкала пальцы в воображаемую розетку, вовсю крутила руками, изображая кипение), – и можно чай пить (и причмокивала, будто пьёт с блюдца)! Торговец смотрел на неё тупо и равнодушно. Тамара ещё раз повторила ему – ноль реакции. Тогда ярко повторила всё это в третий раз! И услышала: «Да на хрена мне твои кипятильники?!» Почти все на рынке – из России и Украины.

Едва они взлетели над Будапештом, им предложили выпивку и еду. Диогенов  с удовольствием выпил стакан сухого вина, откинулся в кресле, закрыл глаза.  И тотчас возник перед ним красавец Буда-Пешт, зеркально отражающийся в Дунае; и последние концерты в Нови-Саде; и  Снежана, настойчиво звавшая его в гости к себе и вложившая-таки ему в карман свой београдский адрес и телефон; и греки в бильярдной, объяснявшие, что кий должен быть кривоватым; и приштинские влахи; и београдский рынок; и «туча» в Тюмени; и Марина на «мутель-тютеле»; и Светка, родившая от Яновчика; и Яновчик – ещё здоровый; и больной мим в Туле; и Жемчужный в раковом корпусе; и Градо – во Вранье, сообщивший о его смерти.
Москва встретила яростной непогодою: холодрыга, шквалистый ветер, дождь со снегом!
 Выйдя на трап самолёта, Диогенов  поспешно  поднял ворот плаща, жадно втянул в себя смолистый берёзовый воздух, подставил лицо зарядам снежной крупы : «Боже! Как хорошо! Наконец-то дома!»                2008 год