В империи османов. Отрывок 1. 6

В светлый день Пасхи 1821 года по окончании пасхального богослужения глава православной церкви патриарх Григорий Пятый был арестован и препровожден в тюрьму. Великий визирь своей подписью утвердил ему смертный приговор, однако закон не позволял казнить главу православной церкви, ибо великий Мехмед Фатих (Завоеватель), покоривший Византию и овладевший Константи-нополем, выдал главам христианских миллетов фирман, гарантирующий им неприкосновенность.
Казнь свершилась лишь тогда, когда ударившая пушка возвестила об избрании нового патриарха – Евгения из Писидии. После этого Григорий, теперь уже не глава православного миллета, был пове-шен на воротах своей резиденции.
Его сухонькое тело кружил ветер, и оно судорожно билось в петле – малый вес и природная живучесть несчастного продлили мучения и отсрочили смерть. Окруженный стражей великий визирь лично наблюдал за казнью.
Наконец по телу казненного пробежали последние судороги. Толпа оживленно за-гомонила, придвинулась ближе к виселице, но несчастный уже затих и больше не шевелился. Бросив в его сторону последний взгляд, великий визирь повернул коня и поскакал прочь, за ним следовали бостанджи. Мертвые глаза патриарха Григория с высоты холодно смотрели им вслед.

Стон и плач повисли над империей османов. Опьяненные кровью солдаты громили дворцы греческих аристократов и зажиточных купцов, горели разграбленные православные храмы, на мачтах судов, стоящих в портах, раскачивались тела греческих священно-служителей, матросы с кораблей бесчинствовали в ремесленных кварталах. Разграбив дом и прикончив его хозяев, они отправлялись на поиски других жертв, а в разрушенное жилище, подобно шакалам, устремлялись бедняки из мусульманских кварталов, надеясь обнаружить не замеченные грабителями ценности. Армян и католиков солдаты не трогали, однако мрачно косились в их сторону, а те при встрече с толпой погромщиков начинали истово креститься слева направо – показывали, что не принадлежат к православной церкви.
 Прибыв по срочному вызову в резиденцию армянского патриарха Богоса, епископ Гарабет нашел последнего в крайне подавленном состоянии. Лицо патриарха было синевато-бледным, дыхание тяжелым, а рука постоянно прижималась к груди – туда, где неровно билось ноющее сердце.
– Поверь, Србазан хайр, – нервно вздрагивая, говорил он, – для меня крайне тяжело то, что произошло с Григорием, хотя между армянским и православным патриархатами не раз случались имущественные разногласия.
Гарабет печально вздохнул:
– Это правда, Вехапар тер, но того, что случилось, не пожелал бы ни один христи-анин, к какой бы церкви он ни принадлежал.
– Сейчас мне доставили записку от русского посла Строганова, – морщась от боли, продолжал патриарх, – он советует обратиться к русскому императору с просьбой о защите армяно-григорианского миллета. Я в нерешительности – стоит ли?
Гарабет пожал плечами.
– Думаю, не стоит, Вехапар тер. Мне известно, что Строганов сегодня выразил Порте недовольство казнью Григория и уже отправил в Петербург донесение, в котором настаивает на принятии мер против османского правительства. Однако это политика, вряд ли Россия теперь вступит в войну, чтобы защитить греков. Точно также она не защитит и армян. Пока нам ничто не угрожает, не будем портить отношения с Портой, обращаясь к русским. Наверняка Алет-эфенди уже знает о записке Строганова, у него везде глаза и уши. Лучше ответить Строганову, что единственной защитой для армян является мудрая справедливость великого султана, а я постараюсь, чтобы султан как можно скорее об этом ответе узнал. Думаю, повелитель правоверных оценит лояльность нашей церкви.
Несмотря на беспокойство и боль в груди патриарх Богос не мог не усмехнуться.
– Ты прав, Србазан хайр, мне хотелось убедиться, что мы мыслим одинаково, – он с облегчением вздохнул, но тут же охнул и схватился за грудь, – проклятая боль не отпускает. Скорей бы Бог прибрал меня к себе!
– Грешно так говорить и думать, Вехапар тер, – мягко возразил Гарабет, – Бог сам решает, кто из нас ему нужен на небе, а кто на земле. Не нужно тревожиться, я сам займусь нашими делами и напишу ответ Строганову.
– Да-да, займись этим, Србазан хайр, а я должен прилечь.
Позвонив в колокольчик, патриарх Богос с трудом поднялся и с помощью прибе-жавшего слуги направился в свои покои, тяжело передвигаясь на опухших ногах. Гарабет отправился в свой кабинет и там, надев привезенные из Швейцарии очки, взял перо и начал набрасывать текст письма к Строганову. Перечитывал, перечеркивал, тщательно подыскивал нужные слова – с русским послом следовало поддерживать добрые отношения. Ибо Богос в последнее время стал совсем плох, и если Богу угодно будет забрать его к себе, то кандидату на освободившийся патриарший трон нужна будет поддержка не только султана, но и русского императора – за двадцать лет, прошедших со дня присоединения Грузии, Россия приобрела на Кавказе огромное влияние.
 Набросав текст, епископ отложил перо и прикрыл глаза. Перед тем, как переписать что-либо набело, ему всегда требовалось расслабиться и занять мысли другим – это помогало выявить мелкие шероховатости в черновике. И епископ погрузился в приятные воспоминания о тех, кто в разное время дарил ему наслаждения, – о прекрасных гречанках Аглае, Ирис и Кинтии, венецианке Клариссе, черноглазой еврейке Рахили. Однако никто из них не оставил такой след в его душе, как Мария с острова Спеце.
 … Тогда, в ноябре 1799 года, молодой епископ Гарабет, выполнив порученную ему миссию, возвращался с острова Крит в Константинополь. Сильный шторм, бушевавший около пяти дней, отнес корабль албанского купца Бушати-бея, на котором находился епископ, к острову Милос, и здесь они подверглись нападению морских клефтов (греческие пираты). Бушати-бей имел хорошо вооруженную команду, она не сдалась без боя, меткие выстрелы и удары сабель положили немало пиратов, но силы были неравны, поэтому корабль и товары в конце концов оказались в руках разбойников.
Пленников, среди которых были Гарабет и сам Бушати-бей, отвезли на берег и заперли в небольшой хижине. Купец, уже немолодой седовласый человек, был ранен в плечо, и пока епископ перевязывал его рану оторванным от рубашки куском материи, сердито ворчал:
«Аллах меня покарал за то, что не послушал старшую жену, говорила ведь: сиди дома, Бушати, поздно тебе уже товар возить»
Гарабет, закончив свою работу и проверив, плотно ли прилегает к ране повязка, с улыбкой поинтересовался:
«А что говорила младшая жена?»
 «Э, епископ, был бы ты мусульманин и имел гарем, знал бы, что жены всегда говорят по-разному, младшая что понимает? Младшей все равно, только бы наряжаться! Хорошо, старшие жены ее в строгости держат. Шестнадцать лет ей. Привожу подарки – радуется. Чем больше привезу – тем слаще целует. Теперь вот ничего не привезу, целовать не будет. Аллах меня наказал, не нужно было ее в гарем брать!»
Старик совсем расстроился, но Гарабет не успел его утешить, потому что дверь отворилась, и вошел один из клефтов, держа в руке зажженный факел. Оглядев присутствующих, он остановил взгляд на епископе и грубо сказал:
«Иди за мной, священник»
«Куда?»
Клефт ничего не ответил, взяв епископа за локоть, он вывел его из хижины, вновь заложил дверь засовом и погасил факел. Ночь была темна, однако клефт хорошо знал дорогу и уверенно вел своего пленника, придерживая, когда тот спотыкался. Они явно куда-то спускались, свежий запах моря в воздухе смешался с сыростью подземелья. Наконец дорога, идя по которой Гарабет чудом не переломал себе ноги, закончилась. Протянув руку, клефт легко отодвинул большой камень, и они оказались в большой пещере, немного напоминавшей убранством сказочный замок.
Мерцали свечи, вставленные в массивные серебряные подсвечники, пол был устлан толстыми шкурами, на стенах висели дорогие ковры, а посреди стояла огромная кровать, украшенная балдахином – как определил опытный глаз Гарабета, ее изготовили в Венеции. И пока он разглядывал роскошное покрывало, пытаясь определить по какому маршруту следовало везшее его когда-то купеческое судно, пират громко крикнул по-гречески:
«Госпожа, я привел его!»
Гарабету показалось, что возникшая перед ними женщина вышла прямо из стены.
«Теперь уходи, – она махнула рукой клефту и, посмотрев на Гарабета, спросила: – ты священник?»
Он вежливо склонил голову.
«Да, госпожа»
«Тогда иди за мной, нужно исповедать и причастить умирающего»
Гарабет покачал головой.
«Я служитель армяно-григорианской церкви, – возразил он, – а умирающий, очевидно, принадлежит греческой. Найди служителя вашей веры, госпожа»
Женщина сделала нетерпеливый знак рукой.
«Нет времени, мой муж умирает и просит привести священника. Все мы веруем в Христа, твой долг облегчить его страдания, Айдесимотате (ваше преподобие, обращение к священнику, греч.) Иди за мной»
Она откинула полог, открывая проход в смежную пещеру. Полог имел цвет настенного ковра, поэтому был почти неразличим на его фоне. Гарабет подумал:
«Теперь понятно, почему мне показалась, будто она возникла из ниоткуда»
 Во второй пещере лежал на шкуре хрипло и громко дышавший мужчина, после каждого выдоха возле губ его пузырилась розовая пена. Тускнеющий взгляд умирающего устремился на жену, каждое слово давалось ему с большим трудом:
«Священника, Мария! Ты привела священника?»
«Священник здесь, Димитриос, ты не умрешь без исповеди»
 Голос ее звучал спокойно, не слышалось в нем естественных для любящей супруги боли и отчаяния. Подняв крест, епископ приблизился к умирающему и взглянул на женщину – во время исповеди священнику полагалось остаться с исповедуемым один на один.
«Покинь нас, дочь моя»
На мгновение Мария заколебалась – очевидно, умение повиноваться не входило в число ее добродетелей. Однако Гарабет спокойно ждал, и она с недовольным видом вышла, опустив за собой толстый полог. Неожиданно с губ умирающего сорвался смешок:
«Она… не любит приказаний»
Епископ пожал плечами – характер Марии был не его заботой.
«Как твое имя, сын мой?»
«Димитриос Яннузас, Айдесимотате»
«Расскажи мне о своей жизни, сын мой, назови грехи, которые совершил и в которых каешься»
Казалось, умирающий неожиданно обрел силу, приподнявшись на локте, он утер губы рукавом рубахи, оставив на шелковой ткани алый след.
«Я был и остаюсь христианином, Айдесимотате, детей своих воспитал в христианской вере, и церкви всегда жертвовал. Занимался честным извозом, но, конечно, грабить тоже приходилось. Если убивал, то в бою. Грешил не больше, чем остальные клефты»
«Каждый отвечает за себя, сын мой, – наставительно заметил Гарабет, – раскаиваешься ли ты в содеянных грабежах и смертоубийствах?»
«Раскаиваюсь, – Димитриос вновь лег на спину, – жене завещал после моей смерти преподнести церкви дары»
Голос Гарабета стал строг:
«Дары, это еще не есть раскаяние, сын мой»
Во взгляде умирающего клефта мелькнула растерянность.
«А что есть раскаяние, Айдесимотате?»
Гарабет удивился столь простодушно заданному вопросу – смысл слова «раскаяние» обычно всем бывал ясен без объяснений.
«Раскаяние… гм…раскаяние, это когда понимаешь: если бы пришлось жить заново, то не отяготил бы свою душу ныне скопившимися грехами»
Димитриос испустил тяжелый вздох, отчего изо рта его выдулся огромный розовый пузырь и лопнул. Брызги смешанной с кровью слюны полетели во все стороны, одна из них попала на державшую крест руку Гарабета, и он брезгливо поморщился.
«Если так, Айдесимотате, то раскаиваюсь. Пришлось бы жить заново – не женился бы на Марии Пиноци. Когда была ребенком, жалел ее – сирота. Отец ее, мой товарищ, в тюрьме умер, отчим бил, мать с малых лет, как няньку, при младших детях держала. Потом, как она повзрослела, решил: женюсь – пусть я и в отцы ей гожусь, но спасу от этой жизни. А она… Пусть она и хорошей хозяйкой стала, четверых детей мне родила, но ведь она рабом меня сделала! Прежде мой «Святой Спиридон» возил в Пирей шерсть да масло, я спокойно жил, а как стала Мария меня подбивать на разбой, в глазах у меня золото замелькало, рассудок ослаб. И теперь не умирал бы, если б не разузнала она, что два судна с грузом из Алжира на Родос идут. Ранили…Раскаиваюсь я, Айдесимотате, всей душой раскаиваюсь, что женился на ней, – речь больного становилась все бессвязней, чувствовалось, что он напрягает последние силы, – друзьям… мою последнюю волю…передай… «Святой Спиридон». Не хочу, чтобы Мария плавала, пусть выкупят. Отпусти мне грехи мои, Айдесимотате!»
Внезапно он умолк, голова его бессильно откинулась назад, руки задвигались у лица, словно отгоняя призраков. Епископ, не раз видевший уходящих из жизни, поспешно проговорил:
«Властью, данной мне Богом, отпускаю тебе твои грехи, Димитриос»
Когда Димитриос застыл неподвижно, рука Гарабета протянулась и закрыла ему глаза. После этого епископ повернулся, намереваясь выйти и сообщить Марии печальную весть, но не успел – откинув полог, она сама встала на пороге. Взгляд ее черных глаз лишь мельком скользнул по мертвому лицу мужа и устремился на Гарабета.
«Димитриос умер?»
«Да, дочь моя. Он до последней минуты думал о тебе, последним его желанием было, чтобы ты после его смерти вела спокойную и тихую жизнь»
Глаза молодой женщины вспыхнули черным пламенем, и Гарабет неожиданно заметил, что она красива.
«Я слышала исповедь Димитриоса. Никогда не продам корабль, для меня нет жизни без моря»
«Слушать чужую исповедь – большой грех, дочь моя»
 Голос епископа прозвучал очень вяло, у молодой женщины слова его явно не вызвали никакого раскаяния, потому что она продолжала смотреть на него и улыбалась. И так хороша была в этот миг молодая вдова, что епископ почти забыл о лежащем рядом с ними мертвом теле ее мужа. Она подошла к нему вплотную, прошептала обжигающим шепотом:
«Айдесимотате»
 Руки ее обхватили его, притянули к себе. Тяжелый полог упал, отделив их от мертвеца, и до рассвета они с неистовым пылом отдавались друг другу на роскошной венецианской кровати.
На следующий день товарищи Димитриоса предложили Марии выкупить у нее корабль, но она отказалась. После основательного ремонта, необходимого из-за столкновений с алжирцами, а потом и с кораблем Бушати-бея, «Святой Спиридон» должен был отплыть с грузом в Пирей. По дороге Мария обещала доставить Гарабета и его товарищей на остров Милос, имевший постоянное сообщение с Хиосом. Всех, кроме Бушати-бея – с семьи купца, как она объяснила, клефты рассчитывали получить богатый выкуп.
В течение всего времени, оставшегося до отплытия корабля, Мария и Гарабет по ночам встречались на венецианском ложе. Порой епископ, измученный, но довольный, говорил:
«Ты – само пламя, Мария, известно ли тебе это?»
«Теперь известно, но прежде у меня никого не было, кроме мужа, – спокойно отвечала она, – я скучала с Димитриосом, но измены не по мне. Теперь я вдова и свободна»
«Что будешь делать, когда мы расстанемся?»
«Опять выйду замуж, как кончится траур. Бубулис, товарищ Димитриоса, уже предложил, он очень богат, у него свои корабли. Будем возить грузы, ходить в набеги, без моря я не могу. Жаль, что тебе твоя церковь не позволяет жениться, мне было бы все равно, что ты крестишься не справа налево, как мы, а слева направо»
Он игриво поинтересовался, естественно, ожидая похвалы своим мужским достоинствам:
«Почему тебе жаль?»
«Ты научил бы меня читать и писать, мне давно хотелось»
Столь простодушное признание вызвало у Гарабета некоторую досаду, но все же он великодушно предложил:
«Я могу тебя научить. Если у тебя есть способности, это не займет много времени. Наверное, среди всех вещей (он деликатно не сказал награбленных) найдется какая-нибудь греческая книга»
Спустя две недели Мария не только знала греческий алфавит, но и читала «Илиаду», правда, с запинками. На красивой розовой бумаге, доставленной по ее приказу из пещеры, где клефты хранили награбленное, она под руководством Гарабета старательно выводила буквы, макая гусиное перо в чернила из разведенной водой сажи.
Когда пришло время, «Святой Спиридон», согласно обещанию молодой вдовы, доставил пленников на остров Милос. Бушати, с которым она разрешила епископу проститься, обнял его и ворчливо заметил:
«Приходится ждать выкупа. Жаль, что я так богат и не так нравлюсь женщинам, как ты, армянин. Твой большой нос их привлекает»
Расставаясь с Гарабетом на Милосе, Мария вернула ему то, что ранее отобрали у него пираты, – церковные взносы армян Крита, которые он вез патриарху Константинополя, – и с улыбкой пояснила:
«Грех отбирать деньги у Бога. Здесь больше – я добавила свой взнос, хотя твоя церковь и не моя. И еще я должна заплатить тебе за науку, правда?»
Мешок был и впрямь более увесист, чем прежде. Гарабет не стал уточнять, какую науку имела в виду эта странная восхитительная женщина.
 Впоследствии, благодаря сети агентов, создаваемой им на протяжении многих лет, он легко мог узнавать о каждом ее шаге. Теперь Марии было лет пятьдесят, не меньше. Вскоре после вступления на престол султана Махмуда Второго она овдовела во второй раз, после этого Алет-эфенди попытался конфисковать ее имущество. Однако за Марию Бубулину (такова была ее фамилия по второму мужу) вступилась пожалевшая «несчастную» вдову валиде-султан Накшидиль. А Мария на доставшиеся от мужа деньги оснастила свой собственный флот, поставив на самом мощном корвете «Агамемнон» восемнадцать пушек. Порта не разрешала грекам иметь на своих кораблях подобное вооружение, Марии пришлось уплатить османским чиновникам немалую мзду, чтобы они оставили ее в покое. Однако она быстро возместила утраченное, ограбив несколько османских торговых судов. За отвагу и дерзость греки дали ей прозвище Ласкарина (воительница)…