Новые люди, ч. 2, гл. 10

В Уайтхолле министр встал на сторону Уолтера. Это было благородно для человека, чьё положение пошатнулось, ведь это означало вражду с теми, кто находится у власти. Это означало действовать вопреки собственным принципам Бевилла — если были недоброжелатели, особенно сильные, никогда не враждовать и никогда не настаивать. Впервые в жизни он пренебрег ими.

Никто не мог понять почему. Все искали какой-то хитрый политический мотив Бевилла. Я верил, что ничего подобного не было. За действиями старика скрывался особый, жесткий, аристократический патриотизм. Он был убежден, что план Льюка может быть полезен для страны; возможно, это было причиной того, что Бевилл нажил врагов и был готов сложить голову за Льюка.

Однако у министра, который, вероятно, покинул бы свой пост через месяц, оставалось не так много козырей в рукаве. Вероятно, его единственное жертвенное усилие в любом случае не имело большого значения; более важным был разговор Фрэнсиса Гетлиффа с Гектором Роузом. Я не знал, о чем они говорили, но после этого разговора Роуз, вопреки своему предвзятому мнению, вопреки большинству своих предрассудков, изменил свое мнение. Он пришел к выводу, что доводы его оппонента были сильнее. Я подумал с некоторым стыдом — потому что я недолюбливал Роуза, — был бы я на его месте столь же справедливым.

Итак, почта была отправлена, Роуз пообедал со своими коллегами в "Атенеуме", комитеты заседали: вечером в начале ноября министр отправился на совещание. Это было не правительственное заседание, а неофициальный комитет министров; Бевилл верил, что, так или иначе, всё уладит. Я остался в своем кабинете, ожидая его возвращения.

Была половина девятого; в круге света от настольной лампы блокнот на моем столе сиял голубым свечением; я слишком волновался и не мог работать. Я прошел по коридору в небольшую комнату, где сидел мой новый помощник. Она могла уйти несколько часов назад, но ей мешало ее трудолюбие. Это была молодая вдова по имени Вера Аллен, миловидная, но замкнутая, слишком застенчивая, чтобы болтать, теряющаяся наедине с мужчиной.

Я услышал, как министр взбежал по лестнице легким шагом, совсем по-юношески, и вернулся в свою комнату. Он просунул голову внутрь, не снимая своего котелка.

- Как всегда, - сказал он и добавил:

- Думаю, Элиот, всё улажено.

Я облегчённо выдохнул.

Бевилл раскраснелся, выглядя по-детски ликующим. Он сдвинул шляпу назад на свои редкие седые волосы.

- Не буду загадывать наперёд, но уверен, всё отлично, - сказал он.

Всё так же восторженно он спросил, обедал ли я, и мы направились к Пратту.

Он водил меня туда в хорошем расположении духа - наверно, я был ему приятен. Для деловых бесед с Роузом он выбирал другое место; "Пратт" предназначался для близких; это была его крепость, его любимый клуб.

Когда он впервые привел меня внутрь, я подумал — наверно, эти мысли были странными — о своей матери. Она выросла в коттедже лесничего в линкольнширском поместье; она была гордой, восхищалась высшим светам и хотела, чтобы я стал успешным. Она давно умерла, она не видела, чего я достиг; но если бы узнала, что я с Томасом Бевиллом, в самом дорогом ему клубе, обедаю с теми, чьи имена она читала в газетах, она бы обрадовалась, что ее жизнь была не напрасной.

И все же, если бы она увидела меня тут, она бы удивилась, заметив, что мы сидим мы не в самых уютных комнатах, удивительно похожих на коттедж, где она родилась. Подвал; гостиная с общим столом и клетчатой скатертью: кухня для копчения с открытым очагом: это походило на охотничий домик. Именно сюда Томас Бевилл отправлялся всякий раз, когда не хотел видеть никого, кроме своих друзей-аристократов.

Глядя на него после ужина, когда он сидел у очага, потягивая портвейн, я подумал, что, если не видеть его здесь, можно ошибиться насчёт него. Люди называли его непритязательным, неучтивым, приземлённым, мягким. Непритязательный: да, это было искренне. Неучтивый и приземлённый; это тоже было искренне; в отличие от своего кузена, лорда Боскасла, он, когда общество изменилось, не ушёл в фантастическое до комичности презрение к людям не его круга. И все же он нашел тайное убежище для себя и своих друзей здесь, в древнем подземелье. С опаской, предусмотрительностью и пренебрежением он чувствовал, что он может сохранить часть своего прошлого и возвращаться к нему. Мягкий; это было совершенно неверно; он был добр к своим друзьям, но чем больше его узнать, тем жестче и непроницаемее он оказывался.

- Если меня и уволят, Элиот, - произнёс он. - У меня для них есть пара сюрпризов.

Министр сиял от восторга, от своего триумфа с Барфордом. Он заказал ещё портвейн.

- Однажды эти парни нас уничтожат, и всё закончится, - сказал он.

Отблески очага мерцали в его бокале; он поднял его, чтобы полюбоваться эффектом, осторожно опустил и посмотрел в него сверху.

- Забавные они, эти парни, - заметил Бевилл. - Я думал, учёные - невероятные люди. Но они не такие. Согласен, некоторые великолепны. Но, между нами, Элиот, почти все они как автомеханики. И вот они хотят нас всех взорвать.

Мы говорили без официоза, и я сказал, что у иных автомехаников воображения больше.

Бевилл равнодушно и весело согласился.

- Мы не можем изменить мир, а эти парни могут. Как думаете, станет ли мир лучше, когда они это закончат?

Я думал, что это вполне возможно. Наверно, не для меня и мне подобных, но для подавляющего большинства человечества.

- Не верю я им, - сказал Томас Бевилл и добавил:

- Кстати, рад был видеть вашего брата, Элиот.

В какой-то степени это была простая вежливость; но, кажется, он и в самом деле так думал.

- Он наделал немало шума там, внизу. Удачно он это сделал; иначе Дравбелл не понял бы опасность. Продолжи они игнорировать Льюка, дело было бы проиграно.

Он рассмеялся своим особым, глубоким и счастливым смехом, как будто заглушал неприличную шутку.

- А Дравбелл? Получил бы он "К", а?

Он имел в виду рыцарское звание. Его забавляли уловки, с помощью которых завоевывали титулы, и никто не понимал их лучше.

- Неважно, Элиот, - сказал он. - Мы помогли, чем смогли; дальше эти парни должны справиться сами.

Он восторгался по-своему: его лицо раскраснелось, он не выглядел как семидесятичетырехлетний старик; он упивался победой, жаркой комнатой, пьянящей ночью.

- Если мы получим супербомбу, - министр улыбался. - Никто меня не вспомнит.

Он засунул ноги под стул.

- Забавная она, эта бомба, - сказал он. - Получим мы ее, а делать-то с ней что?

Этот вопрос я уже слышал: пару раз его поднимали в Барфорде. Это не было насущной проблемой, требующей немедленного разрешения, и ей не занимались даже такие спорщики, как Маунтни. Но часть их согласилась, что мы должны просто уведомить врага о том, что у нас есть эта бомба, и предоставить некоторые доказательства: этого было бы достаточно, чтобы закончить войну. Я повторил это Бевиллу.

- Странно, - сказал он.

- Странно, - повторил министр. - Оружие, которое не будет использовано - бывает ли так?

Я сказал, хоть проблема и казалась отдаленной, что это слишком иной вид оружия. Мы оба видели оценки, по котором одна атомная бомба убила бы разом триста тысяч человек.

- А, вот как, - сказал Бевилл. - Эти бомбардировки следует обдумать. Убийство мужчин, женщин, детей... Куда там Чингисхану.

Он произнес это без восторга и пыла, совершенно безэмоционально.

Вскоре в комнате стало теплее, портвейн снова пошел по кругу, так как к нам присоединились ещё несколько. Двое из них были министрами, и Бевилл смотрел на них с нескрываемой надеждой. Были ли у них для него какие-нибудь новости? Ему оставалось только надеяться. Он был стар, он создал себе такую репутацию, какую только смог; если бы остался на своем посту, то не прибавил бы к ней ни слова. Министр знал, насколько безвозвратно впал в немилость, и не рассчитывал продержаться и три месяца; и все же в ту счастливую ночь он задавался вопросом, не услышит ли он об отсрочке, не услышит ли он, что его переведут на более незначительную должность.

Я видел, что скоро его надежда угасла. По их поведению он понял, что им нечего ему сказать. Это не тяготило его, он был доволен собой в ту ночь. И они принесли другие новости: флот вторжения благополучно покинул Гибралтар, и все было готово для высадки в Северной Африке.

Немного позже мы с Бевиллом вышли на Сент-Джеймс-стрит. Он вертел зонтиком - хрупкая фигурка в котелке под полной луной; слегка пьяный старик, ожидающий увольнения и полный благополучия. Он сказал мне, еще раз взмахнув зонтиком:

- Любим мы побеждать?

Я не понял, говорил он про Барфорд или про войну.

- Любим мы побеждать? - повторил он на оглушительно пустой улице.