Диптих о плывущих в голубом небе белых облаках

                1.


     В который раз, выйдя на прогулку, мы засматриваемся на голубое небо с плывущими в нем голубыми облаками. Созерцание облаков существенно отличается от лицезрения прочей земной утвари. Отличается в том плане, что оно – и только, пожалуй, оно одно – совершенно бескорыстно. Тогда как любые другие вещи, находящиеся на поверхности земли, могут приобретать при соответствующих обстоятельствах определенное практическое значение. Будь то оригинальные города, красивые ландшафты или произведения искусства : эстетический интерес к ним вплотную смыкается с реальной возможностью провести по меньшей мере хорошо время в их жизненно-игровом пространстве. Поэтому в лицезрении земных вещей всегда присутствует та неуловимая, но и неустранимая цепкость, которая всем нам так хорошо известна на примере созерцания интересных женщин : вроде бы там и речи нет о практическом интересе, однако упомянутая бессмертная цепкость в глазу тут как тут. И только при взгляде на небо она исчезает. Мгновенно и безостаточно исчезает. Ее место тотчас заменяет легкость. Легкость настолько странная, всеобъемлющая и безграничная, что она нам кажется слишком уж непривычной и чужеродной. Она нас не то что бы пугает, но мы как бы бессильны перед ее тишиной и тайной. И еще нам немного не по себе, когда мы слишком долго смотрим в открытое небо. Но и не смотреть в него мы тоже не можем : небо символизирует последнее освобождение от причинно-следственной связанности вещей. И вот мы инстинктивно тянемся к такому освобождению, но не прилагаем к тому настоящих усилий. Мы лишь играемся в освобождение : так ребенок играет в войну, никоим образом не желая всерьез в ней участвовать. Так неужели же любовное и возвышенное созерцание неба есть единственный, первый и последний акт нашего освобождения? Получается, что так. Небо – особенно голубое и с плывущими в нем голубыми облаками – созвучно с жизнью в целом, а не с теми или иными ее конкретными фазами. И это созвучие является даже основной тональностью человеческого существования : вот почему небо нам бесконечно близко и бесконечно чуждо одновременно.


                2.
 

     Как легко и бесшумно плывут облака по небу, так сменяют друг друга роли, которые человек играет – и просто не может не играть – в жизни : роль человека родившегося сменяет роль человека, вошедшего в детство. На смену роли ребенка приходит роль юноши. Затем роль взрослого человека. После нее роль старика. И наконец, в заключение, роль умирающего человека. И как не дано было прежде осознать человеку момент перехода из одной роли в другую – хотя это и есть по сути узловые моменты жизни, куда более важные, чем особенно запомнившиеся нам события, которые мы склонны считать определяющими – так и теперь, под занавес земной жизни мы не в состоянии осмыслить и даже почувствовать последний и, как все это чувствуют, наиважнейший переход в человеческой жизни. Кстати, аналог подобного перехода мы имеем в феномене сна, когда момент засыпания ускользает от осознания засыпающего : получается, что ключевой образ скольжения облаков по небу без каких-либо преувеличений распространяется как на земную и реальную жизнь человека в аспекте ее ролей, так и на роли гипотетически реальных предшествующих и последующих его существований. Ничего важнее этого нет и быть не может. Оттого и засматриваемся мы снова и снова в голубое небо с плывущими в нем белыми облаками. Но жить нужно дальше : жизнью, то есть болью и кровью создаются как возрастные фазы, так и любые роли, смысл и итог которых мы потом будем рассматривать, подняв глаза в небо. И все-таки вопрос стоит ребром : возможно ли полное отождествление с небом? Достижимо ли окончательное освобождение от бесконечного клубка причинно-следственных связей, которые в простонародье еще называются жизнью? Если да, то мы рано или поздно пожалеем о том, что не сумели достить такого освобождения. Если же нет, то Будда не более чем величайший поэт от религии и философии.