Глава 176. Моцарт. Пятый концерт

Вольфганг Амадей Моцарт
Концерт для фортепиано с оркестром №5 pе-мажор
Оркестр «Mozarteum» (Зальцбург)
Карл Энгель (фортепиано)
Леопольд Хагер (дирижер)

alexa_minsk: После первых четырех пастиччо, где использована музыка современных маленькому Моцарту композиторов, Пятый концерт выглядит очень бледным.

karapyzik: Этот концерт никогда мне не нравился. Если не считать первых четырех в версии для клавесина с Алексеем Любимовым, то до двойного концерта и слушать нечего. В Тройном, правда, я бы отметил замечательно красивую медленную часть.

Romy_Van_Geyten: Капризные какие! Концерт может быть и простодушен, но тем и обаятелен. И отнюдь не бледен. Там есть уже всё, что делает Моцарта абсолютно узнаваемым оригинальным автором. Не говоря уже о Девятом концерте. В нем и потом в Двадцать втором Вольфганг придумал прекрасный финт в финале, вставив медленный раздел. Эту идею у него позже подтибрил Бетховен, применив в Тринадцатой и Тридцать первой сонатах.

alexa_minsk: Все так. Только Моцарт 1773 года (Пятый концерт) и Моцарт 1777 года (Девятый концерт) — это два очень разных Моцарта. Хотя бы по возрасту. Для меня Моцарт начинается с Девятого концерта.

abyrvalg: Удивительный, кстати, концерт — Девятый. Ну, во-первых, так же как и в Пятом Бетховена, у него в начале первой части почти одновременно с оркестром начинает играть солист, что ломает все стереотипы обычных клавирных концертов. Потом, в финале не одна, а целых три каденции вставлены, да еще и неожиданная врезка в виде менуэта. А вообще каденций в Девятом концерте — пять.

Пятый тоже хорош. Потринькал его немножко на клавире — ну до чего же красивое сочинение. Его даже не сыграть, а пропеть хочется, темы откровенно не инструментального характера, а будто из оперы взяты. Полистал книжки, оказывается, этот концерт сам Моцарт очень любил и играл его спустя много лет после написания, что уже о чем-то говорит.

musikus: Вообразим себе обширное семейство с огромным выводком чудо как породистых детей.

Все на диво стройны, здоровы, веселы, неугомонны.

Все щедро одеты, выхолены. Знают манеры. Созерцать их (сколько хватит терпения) — истинное удивление да удовольствие: как ни повернутся, как ни спроказят — все гармония, все грация, все — совершенство (примерно так же говорил Леонардо да Винчи о… кошке).

Все — на подбор — хороши и сходны с лица (даже родители порой путают), ну что ни ребенок — картинка, как с рекламы здорового детского питания!

Одна беда: детишки эти вовсе не глупы от природы, но любая попытка говорить с этими баловнями судьбы о чем-то мало-мальски содержательном, серьезном и уж — упаси Бог! — по жизни неприятном повергает их в недоумение и скуку наисмертельнейшую, ибо все привычные им мысли — не сложнее правил игры в серсо, а беды — не страшнее сломаной куклы или утерянной конфеты…

Или, если угодно — другая аналогия. Представим себе, что блистательные Бакст, Головин, Климт или Альфонс Муха взялись бы рисовать… элитарные обои или, скажем, программировать непрерывно меняющийся на экране компьютора абстрактный рисунок-мобиль, подобный тому, что на западных каналах иногда пускают заполночь по телевидению, но только — гораздо изысканнее… И орнамент этот, бесконечно трансформируясь, точно выворачиваемое наизнанку пространство, и, вроде бы, не повторяясь, но и все же узнаваемый, схожий по приемам построения, следуя заданной программе, пульсировал бы бесконечно, не добавляя к уже мелькнувшему ни нового смысла, ни чувства… Посмотревшись в него, как в колышущуюся поверхность воды, можно сказать: ну, в общем, понятно — и так далее…

…Вот так, уже десятилетия я воспринимаю произведения божественного Моцарта и ничего с собой поделать не могу …

Не смущают меня ни Александр Сергеевич Пушкин —

«Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность!», —

ни Петр Ильич Чайковский —

«Никто не заставлял меня плакать, трепетать от восторга, от сознания близости своей к чему-то, что мы называем идеал, как он», —

ни Герман Аберт, договорившийся до того, что назначил Вольфганга Амадея — ни много, ни мало — величайшей личностью в истории человечества.

Увы, лично меня Моцарт может восхитить, но — не потрясти. Заставить вспомнить «Юпитер» или «Дон Жуана», но — не размышлять о себе, как о властителе дум.

Когда-то, наложив на себя епитимью, вновь и вновь прилежно слушал и «конспектировал» в магнитной записи все, что имею — все фортепианные сонаты, десятки симфоний, дивертисментов, потом добрался до опер…
Но по-прежнему не увлекся.

Особливо изнурили меня клавирные концерты… Точно, предвкушая наслаждение, берешь на язык большой ком сахарной ваты, а во рту — увы! — ничего, кроме сладковатой росы. Исключение лишь — средние части, в коих немало человеческого, хотя и в очень уж м и л о й форме… (В одной из книг Дэвида Вейса о Моцарте вельможа упрекает героя: Ваша музыка, Моцарт, слишком красива…).

И эта утомительная карнавальность… Что он так веселился, этот венец, замученный трудами, скудной жизнью и невзгодами?

Нет, не близок, не близок мне Вольфганг Амадей Моцарт.

Бесспорно, что — гений, однако же, дарованная ему свыше абсолютная, «автоматическая» гармоничность музыкального мышления, безошибочное ощущение формы мало когда использовались им для решения задач действительно соразмерных своему дару и, вообще, целям искусства, если мыслить искусство отражением сущей жизни. Нескончаемые вереницы симфоний, сонат, фортепианных концертов (особенно до Двадцатого) — трудно отличимых друг от друга даже для опытного уха — написаны так, будто задолго до Моцарта не было никого, кто серьезно задумывался бы о своем бренном существовании — ни Данте и Микельанджело, ни Сервантеса и Эль Греко, ни Баха и Дюрера, ни Рембрандта… Будто и сам Моцарт существовал в каком-то золотом веке и только то и делал, что по-детски развлекался…

Его старший собрат по цеху и, по первости, как бы наставник Йозеф Гайдн — куда глубже и интереснее. Человечнее. Взрослее. Знаменательно, что Иосиф Бродский, называя его своим любимым композитором, отмечает, что Гайдн — «неожиданнее» Моцарта. То же говорили Прокофьев, Рихтер… Несравненный Амадей был чем-то вроде совершенного компьютера для создания музыки по определенным правилам, внушенным ему свыше. Как характерно, что современные опыты машинного сочинения музыки свелись именно к подражанию Моцарту. И право, невозможно представить себе, чтобы не только хитроумные программисты, но и сам Моцарт создали бы что-то подобное большой Es-dur-ной (Пятьдесят второй) сонате Гайдна. Слабо! Я уж не говорю о моделировании «металогической» музыки типа позднего Вагнера или зрелого Дебюсси!

А исключения в виде ре-минорного концерта, симфоний 1788 года, «Дон Жуана» или до-минорной мессы только подтверждают это «общее правило», ибо великая, но расхожая слава зальцбургского вундеркинда базируется вовсе не на этих шедеврах, а на опусах типа «Маленькой ночной серенады», вещицы, что и говорить, премилой, но слишком уж подтверждающей известную тезу о том, что немцы умеют хорошо работать, а австрийцы — мастера беззаботно отдыхать, отдыхать от трудов не только физических, но и — мыслительных…

«Ты, Моцарт, не достоин сам себя»

Конечно, он слишком рано умер и потому, несмотря на нужду и болезни, не успел по-настоящему отрефлексировать горести жизни. Не случайно лишь самые поздние его вещи (как и вообще у всех и всегда!) начинают обретать глубину, достойную славного имени Моцарта.

Что до грандиозной популярности, то, что ж… Природа ее во все времена была и есть одинакова: искусство испокон веков было и остается тем понятнее и демократичнее, чем оно примитивнее…