Жизнь и творчество святого Григория Богослова
Пастырская свирель богословия твоего, риторов победи трубы: якоже бо глубины Духа изыскавшу, и доброты вещания приложишася тебе. Но моли Христа Бога, отче Григорие, спастися душам нашим.
Тропарь, глас 1
Богословным языком твоим, сплетения риторская разрушивый славне, православия одеждею свыше истканою церковь украсил еси: юже и носящи, с нами зовет твоими чады: радуйся отче, богословия уме крайнейший.
Кондак, глас 3
Святитель Григорий Богослов – великий подвижник, мистик и богослов, всецело посвятивший свою жизнь служению Церкви, давший ясное, глубокое и цельное учение о Святой Троице, о Богочеловечестве Иисуса Христа и Божественности Святого Духа, о сотворении Богом мира и о человеке, о грехопадении и искуплении, он – один из трех знаменитых каппадокийцев, ближайший и верный друг святителя Василия Великого, ученейший человек своего времени, христианский мыслитель с энциклопедическими знаниями и высокой умственной культурой, ценитель искусств и наук, понимающий, что религиозная жизнь совместима с ученостью и занятиями философией, с творчеством и искусством, а в Православии есть место для ученых и поэтов, художников и философов, он – возвышенный поэт, прославлявший Бога и любивший красоту природы – зеленых рощ, цветущих садов, тихих рек и звездного неба, молитвенник с созерцательной натурой, чья душа жаждала в тишине предаваться молитве и Богомыслию, он – любитель безмолвия и уединения, призванный святой и премудрой волей Бога Вседержителя к пастырскому служению среди житейских волнений и смут, блестящий церковный оратор и проповедник с уязвленным сердцем – прошедший скорбный, но славный путь земной жизни и увенчанный честью и славой святых. Святитель Григорий Богослов – религиозный мыслитель, всецело преданный Церкви и открытый всему лучшему в культуре своей исторической эпохи – всему лучшему в науке, философии и искусстве, но вместе с тем, он – борец за чистоту Православия, призванный Промыслом Божиим к защите и утверждению вековечных истин православной веры, попираемой еретиками, с тонкими рассуждениями, основательным знанием Священного Писания и эллинской философии, с блестящим красноречием боровшийся с лжеименным гнозисом еретических доктрин Ария, Евномия, Македония и Аполлинария, обретя славу великого отца и учителя Церкви, за свою глубокую мудрость и за пламенное исповедание и великолепное изложение догмата о Святой Троице возвышенно прозванный «Богословом». Святитель Григорий Богослов – ученейший философ и блестящий оратор, великолепный богослов и возвышенный христианский поэт, подвижник, отличавшийся благочестивой жизнью и любовью к уединению и мудрости, вызывавший благоговейное почтение уже у своих современников. Святитель Василий Великий с восторгом писал о нем: «Григорий Назианзин – это уста Христовы, сосуд избранный и колодезь глубокий». Ученый богослов и нитрийский пустынножитель Евагрий говорил, что Григорий был велик в богословии. Знаменитый своей ученостью Блаженный Иероним оставил тишину сирийских пустынь, чтобы в Константинополе услышать речи Григория Богослова и почитал за счастье быть его учеником, а в своей книге «О знаменитых мужах» и комментарии на книгу пророка Исайи он с благодарностью вспоминает его как великого учителя, экзегета и знатока Священного Писания. Епископ Руфин Аквилейский, восхваляя Григория Богослова, писал. «Григорий – муж превосходный во всех отношениях, славный словом и делом. Нет ничего честнее и святее его жизни, славнее его красноречия, чище и правее его веры, полнее и совершеннее его знания, так как он один только таков, что о его вере не могли, как обыкновенно бывает, спорить и не согласные между собой партии, и та его заслуга пред Богом и Божьими церквами, что кто осмелится допустить в вере что-либо не согласное с Григорием, тот тем самым уже обличает себя в том, что он – еретик. Ясный признак, что человек держится неправой веры, если он не согласен в вере с Григорием». Размышляя о личности святителя Григория Богослова – учителя христианской жизни, и сравнивая его с тайнозрителем, апостолом и евангелистом Иоанном Богословом Н. Фетисов восторженно писал: «Как самобытный оригинальный мыслитель, парящий, подобно орлу, в тайнах богопознания, соименный писателю четвертого Евангелия, святитель Григорий и своим духовным складом напоминал больше его. В нем были та же редкая глубина и сила чувства, делавшая характер его более женственным, чем мужественным, что и в бессмертном галилейском рыбаке, та же тихая, тонкая, поэтическая воодушевленность, спокойно царившая над землей из святых глубин синего неба… Подобно тому как святой апостол и евангелист Иоанн может быть назван возвышеннейшим певцом любви, ее учителем, несмотря на то что о любви проповедовали и другие апостолы, так и Григорий Богослов, как учитель жизни, по преимуществу является пред нами учителем мира и единодушия людей во взаимных отношениях».
Если мы обратимся к истории Церкви, то заметим, что среди сонма святых почетным именем «Богослов» были названы только три человека: 1) апостол Иоанн Богослов, символом которого является парящий орел – знак устремленности к Богу и горнему миру, он – автор четвертого Евангелия, трех посланий и Апокалипсиса, заложивший основы учения о Святой Троице и Боге Слове, став связующим звеном между Божественным Откровением и святоотеческим богословием; 2) святитель Григорий Богослов, который защищал православное учение о Святой Троице во время теологических споров IV века и воспел Пресвятую Троицу в своих поэтических произведениях; 3) преподобный Симеон Новый Богослов – великий подвижник, живший на рубеже XX-XXI веков, который на основании личного духовного опыта воспел в своих «Божественных Гимнах» соединение человека с Триединым Богом. Святитель Димитрий Ростовский писал, что Церковь нарекла Григория Назианзского «Богословом» за его высокое православное учение о Святой Троице, за богословскую мудрость и борьбу с арианами и иными лжеучителями. Размышляя о том, почему апостол и тайнозритель Иоанн был наречен «Богословом», святитель Иоанн Златоуст писал, что великий апостол – возлюбленный ученик Христа и нерушимый столп Церкви, он запечатлел самое возвышенное учение о Боге Слове в своих богодухновенных писаниях, прежде всего – в своем Евангелии, в котором находит основание все догматическое вероучение Церкви, душа его всецело устремлялась к горнему – к вечному, небесному, духовному и Божественному, корень его богословия – не в логических умозаключениях рассудка, а в опыте молитвенного созерцания, соединяющего ум, волю и сердце и устремляющего их к Богу. Живший в византийскую эпоху преподобный Симеон Новый Богослов был великим подвижником и молитвенником Православной Церкви, он восставал против всякого отвлеченного и книжного богословия, лишенного духовной основы – огненной веры, напряженной аскетической и подвижнической жизни, смирений и догматической верности Церкви, отрешенности от мирских сует и молитвенного опыта Богообщения. Всех «трех Богословов» Церкви объединяет несокрушимая вера и неугасимая любовь ко Христу Спасителю, всецелая преданность Богу и Его святой Церкви, отрешенность от всего суетного, бренного, временного и преходящего, неудовлетворенность земным и обращенность к горнему – духовному и вечному, нравственная чистота, цельность натуры и благородство нрава. Надо сказать, что в личности святителя Григорий Богослова исследователи находят черты «внутреннего раздвоения»: он был рефлексирующим мыслителем, склонным к постоянному самоанализу, а для его души была характерно два устремления – с одной стороны, тяга к пустынному безмолвию, уединению и молитве – исихии, а с другой – «любовь к Божественным книгам и свет Духа, почерпываемый при углублении в Божие Слово, а такое занятие – не дело пустыни и безмолвия». В скитаниях по путям земной жизни святитель Григорий Богослов много раз колебался между деятельной жизнью ради Церкви и мира, любовью к наукам, искусствам и философии и желанием жить уединенной монашеской жизнью и непрестанно молиться – в безмолвии взывать к Богу, но, в итоге, он, по собственному признанию, избрал лучший и «срединный путь между отрешившимися и живущими в обществе, заняв у одних собранность ума, а у других – старание быть полезным для общества». Во многих чертах своей личности, в своей жизни и творчестве своем святитель Григорий Богослов был, есть и будет высоким интеллектуальным и нравственным образцом для всех православных христиан – в особенности для тех, которые стремятся сочетать глубокую веру во Христа и догматическую верность Церкви с ученостью и поэтическим творчеством, с занятиями наукой и философией.
Святитель Григорий Богослов родился между 328 и 330 годом в имении своих родителей, находившемся к югу от Назианза – в Арианзе, «малейшим между городами» Каппадокии. Отцом его был Назианский епископ по имени Григорий, который в молодости исповедовал ипсистарийское лжеучение, но обладал высокими нравственными качествами – был добрым, честным и бескорыстным человеком, женой которого стала Нонна – благочестивая христианка, соблюдавшая посты и проводившая ночи в молитвах, занимавшаяся благотворительностью и помощью вдовам и сиротам, она – будущая мать Григория Богослова, убедившая своего мужа принять веру во Христа и усердно за него молившаяся Богу. С раннего детства Нонна была воспитана глубоко верующей христианкой, а когда она вступила в брак, то привела своего мужа к христианской вере, воплотив в жизнь слова апостола Павла: «неверующий муж освящается женою верующею» (1Кор.7:14). По церковному Преданию мужу Нонне было явлено видение во сне: он увидел себя поющим Псалмы Давидовы – «возрадовался я, когда сказали мне: пойдем в дом Господень» (Пс.121:1), когда он проснулся, то сердце его вострепетало от радости, он ощутил, что Бог зовет его в Церковь – призывает стать христианином. В это время святой Леонтий, епископ Кесарии Каппадокийской, отправился на Первый Вселенский Собор, созванный в Никее, и остановиться в городе Назианзе, где его руками и был крещен муж Нонны – Григорий. После принятия крещения, Григорий вел христианскую жизнь и настолько преуспел в добродетели, что впоследствии был избран епископом в Низианзе. Существует предание, что Нонна молила Бога даровать ей сына, обещав посвятить его на особенное служение Божие как нового Самуила, а после го рождения – вознесла благодарственную хвалу Господу. В те времена – IV столетие нашей эры – среди христиан существовал обычай отлагать крещение до зрелого возраста – до того года, на который Сам Христос принял крещение в Иордане, а еще чаще – до тридцати трех лет, так как опасность умереть некрещеным казалась меньшим, чем страх впасть в смертный грех после таинства крещения. По этому обычаю святитель Григорий Богослов не был крещен сразу после рождения – крещение его было отложено до возраста зрелых лет Христовых. Благочестивая Нонна была любящей матерью и наставницей в благочестии, она внушала своему сыну, что он – плод любви и молитвы, поощряла его любовь к наукам и уединению, рассказывала о Боге и жизни святых, вручила ему Священное Писание, пожелав, чтобы Божественная воля сделалась непреложным законом его жизни, а чтение Слова Божие стало непререкаемой потребностью его души. После рождения святого Григория Богослова, Нонна родила и другого сына, по имени Кесария и дочь Горгонию, воспитывая их в христианской вере и благочестивой жизни, прививая любовь к чтению книг и молитве. С благоговейным почтением и сыновней благодарностью святитель Григорий Богослов вспоминал о своих родителях: блаженная Нонна «от родителей унаследовала богоугодную веру, и золотую эту цепь возложила на детей своих. Мужской нрав нося в женском образе, она постольку лишь касается земли и заботится о мирском, поскольку можно перенести в жизнь небесную всю здешнюю жизнь, и легкими стопами вознестись на воздух. Родитель же прежде был дикой маслиной и служил идолам, но привился к корню маслины доброй, и настолько напитался от благородного корня, что закрыл собою дерево и многих напитал медоносным плодом. Он сед умом и сед волосами, кроток, сладкоречив, новый Моисей или Аарон некий, поставленный посредником между смертными и небесным Богом, чистыми священнодействиями и жертвами нашими, которые приносит чистый внутри себя ум, приводит он смертных в единение с бессмертным и великим Богом. От такого отца и такой матери произошел я».
Святитель Григорий Богослов признавался, что с юных лет восходил ввысь к сияющему престолу Всевышнего и испытал глубокое и возвышенное духовно-мистическое переживание – видение Божественного Света и соприкосновение с тайной Святой Троицы: «С тех пор как впервые, отрешившись от житейского, соединил я душу со светлыми небесными помышлениями, и высокий Ум, подняв меня, поставил вдали от плоти, унес отсюда и скрыл в чертогах небесной скинии, озарил мои взоры светом нашей Троицы, светозарнее Которой ничего не мог я и представить, Которая с высокого престола изливает на всех неизреченное сияние, Которая есть начало всего, что отделено от высшей реальности временем – с тех пор умер я для мира, а мир – для меня». По складу своей души Григорий Богослов был натурой созерцательного типа – с самых ранних лет он избегал шумных игр, предпочитая праздным забавам чтение и уединение. В исповедальных строках святитель Григорий Богослов вспоминал о днях детства и отрочества: «От пелен воспитанный во всем прекрасном, потому что имел образцы для себя дома, тогда еще приобрел я степенность, и как облако к облаку, мало-помалу скоплялось во мне усердие к совершенствованию. Я возрастал, а вместе преуспевал во мне и разум. С радостью читал я книги, в которых говорилось о Боге, и имел обращение с мужами, которые были совершенны и чисты». По свидетельству многих исследователей жизни и творений святителя Григория Богослова, жизнь его была полна скитаний и испытаний, но будучи ребенком в тихом Арианзе, студентом в великолепных Афинах, уединенным отшельником в Понте, пресвитером и епископов в Назианзе или патриархом в Константинополе – он всегда и везде был верен своему благочестивому воспитанию и оставался самим собой – подлинным христианином. Григорий Богослов был горячо и нежно привязан к своим родителям, он изумлялся тому, как его мать была глубоко предана воле Всевышнего, безропотно встречала жизненные испытания, находила утешение, вдохновение и силы в пламенной молитве, учила делать добро бескорыстно и смотрела на земную жизнь как на приуготовление к жизни небесной, она была заботливой, хозяйственной и нежной женой, настоящей христианкой и заступницей вдов и сирот: «Если другие женщины гордятся естественной или поддельной красотой, то она знала только одну красоту – красоту души, и старалась, сколько хватает сил, сохранять и очищать в себе образ Божий, а поддельные и искусственные украшения отвергала... Благодаря своей заботливости и трудам она так увеличила хозяйство.., будто не знала христианского благочестия. Но и настолько усердна была по отношению к Богу и всему божественному, будто вовсе не следила за домашними делами... Какое время или место для молитвы укрывалось от нее?.. Лучше же сказать: кто, молясь, имел столько надежды на получение просимого? Кто оказывал столько почтения руке и личности священников, или кто так высоко ценил всякий вид философии? Кто больше, чем она, изнурял плоть постами и бдениями, или выстаивал ночные и дневные псалмопения? Кто больше, чем она, восхвалял девство, хотя она и была связана узами брака? Кто был лучшей заступницей вдов и сирот? Кто так облегчал бедствия плачущих?.. Никогда не слышно было ее голоса в священных собраниях и местах, кроме священных и таинственных возглашений... Святыню чтила она молчанием, никогда не поворачивалась спиной к честному престолу, не плевала на пол в храме Божием; встретившись с язычницей, никогда не здоровалась с ней за руку и не целовалась... Ибо боголюбивой душе свойственно подчинять Божественному все человеческое». Если под руководством матери Григорий прилежно изучал Священное Писание, то светским наукам его обучал дядя Амфилохий – известный наставник риторики, сумевший пробудить в своем племеннике неутолимую жажду знаний и неугасимую любовь к мудрости, красноречию и искусствам. С глубоким раздумьем читая Священное Писание и сказания о святых, всем сердцем возлюбив Христа и находя высокие образцы праведной жизни, Григорий возжелал всецело посвятить себя Богу и принял твердое намерение избежать брачных уз и мирской жизни, и избрать уединенное жизнь. Но с глубоким и неотразимым влечением к уединенной и созерцательной жизни в душе Григория Богослова соединялась необычайно сильная тяга к знаниям и пламенная любовь к наукам. Одаренный редким, проницательным и пытливым умом, он хотел изучить все науки своего времени и соединить эллинскую ученость и философию с Божественной Мудростью, изложенной в боговдохновенных книгах, стать образованным человеком и овладеть ораторским красноречием, посвятить своим таланты и дарования Церкви и служению Богу. В те времена годы учения были годами странствий – завершив домашнее обучение, Григорий Богослов направился в Кесарию Каппадокийскую – «митрополию наук», где он познакомился с Василием Великим, с которым его до конца жизни связали крепчайшие узы дружбы, а затем – отправился в Кесарию Палестинскую, которая в те дни славилась ученостью и где он слушал знаменитого ритора Феспесия. Не удовлетворившись ораторским искусством и уроками Феспесия, любознательный юноша направился в Александрию, бывшую некогда центром всемирной образованности и средоточием всех наук, в которой изучал медицину его младший брат – Кесарий, здесь находилось «Огласительное» или «Катехизическое» училище, которое по церковному Преданию было основано апостолом и евангелистом Марком, и стало к IV веку нашей эры богословским учебным заведением, здесь он ознакомился с философией Платона и трудами знаменитых александрийских богословов и религиозных философов – Пантена, Климента и Оригена, здесь он встретил Афанасия Великого, боровшегося за православную веру с арианской ересью, здесь он слушал выступления Дидима и имел возможность лично увидеть знаменитого подвижника – святого Антония. Можно предположить, что в этом городе – в уже поблекшей жемчужине былого царства Птолемеев – святитель Григорий Богослов окончательно утвердился в намерении посвятить жизнь, ум и талант Богу, самоотверженно служить Церкви, стойко, творчески и ревностно борясь с ересями, вздымающимися как бушующие волны разъяренного моря, но образование его не завершилось и в Александрии.
После окончания обучения в Александрии, Григорий Богослов отправился в Афины – знаменитый город, который в то время был лишь тенью своего былого величия, но там процветали школы софистов и риторов, куда стекались юноши не только из греческих городов, но и из далеких азиатских провинций, чтобы увидеть и услышать прославленных учителей красноречия и философии. К сожалению, в IV веке нашей эры Афины хоть и оставались средоточием эллинской культуры, но тогдашние афинские философы и риторы были совершенно чужды духу Сократа, Платона и Демосфена, они не столько искали Истину и задавались глубочайшими философскими вопросами, сколько рассчитывали на внешней эффект своих речей и преследовали корыстные цели. Пожелав отправиться в Афины, Григорий сел на эгинский корабль, и когда он проплывал мимо острова Самоса – одно из главных островов архипелага Эгейского моря, то на море поднялась страшная буря, повергнувшая всех в ужас, отчаяние и плач. Горько заплакал и Григорий Богослов, страшась не только физической смерти, но и духовной смерти – вечной разлуки с Богом и погибели души, ведь в те дни он еще не принял таинство крещения и страшился, что врата Царства Небесного навеки затворятся для него и он будет обречен на вечные адские муки. Страшная буря, разыгравшаяся на море, ввергла Григория Богослова в страх и трепет, но он не пал в отчаяние, а вспомнив чудеса Божии – переход древних евреев с Моисеем через Чермное море и спасение пророка Ионы в чреве кита, горячо взмолился Бога, прося избавления от гибели в бушующих водах. Во время морской бури родителям Григория было открыто Богом в сонном видении, что их сыну грозит опасность – они тотчас встали на молитву и со слезами просили Вседержителя спасти его. Всемогущий Господь, хранящий вселенную и каждое создание Свое, внял их молению и укротил свирепую бурю – стих ветер и тишина наступила на море, а все, находившиеся на корабле и вырванные из уз смерти, вознесли благодарственную молитву и прославили Христа Спасителя. Во время морской бури один юноша увидел ночью во сне как мать Григория – блаженная Нонна, прошла по морю, взяла корабль, утопающий во вздымающихся волнах, и принесла его к берегу, а когда волнение улеглось, то юноша рассказал о своем видении и все уверовали в Бога Григориева – Иисуса Христа и возблагодарили Его в молитвах. Святитель Григорий Богослов с необычайным художественным мастерством и лирическим драматизмом не раз описывал свою жизнь – достаточно вспомнить его монументальную поэму «О своей жизни», и конечно, он не мог не рассказать о грозной буре, разразившейся на море во время его путешествия в Афины: «Время было самое неудобное для плавания, но меня влекла страсть к наукам, особенно ободряло то, что корабельщики были как бы свои. Но едва мы совершили несколько пути, поднялась страшная буря, какой, по словам плывших со мною, не было на их памяти. Двадцать дней и ночей лежал я на корме корабельной, призывая в молитвах Бога; пенистые волны, подобные горам и утесам, то с той, то с другой стороны ударяли в корабль, и нередко низвергались в него; от порывистого ветра, свистящего в канатах, потрясались все паруса, облака спустились, воздух омрачился, освещаясь на мгновение ослепительным светом молнии; оглушительные раскаты грома, сотрясая воздух, приводили в трепет все живое. Все пришли в страх при виде общей смерти; но я боялся более всех за свою душу, ибо подвергался опасности умереть некрещеным и среди губительных вод желал воды духовной. Посему вопиял, просил и молил себе хотя малой отсрочки. Соединяли вопль свой и плывшие со мною, несмотря на общую опасность. Так страдал я; но со мною страдали и родители, в ночном видении разделяя со мною бедствие. Они с суши подавали помощь, своими молитвами как бы заговаривая волны, о чем узнал я, когда впоследствии, по возвращении домой, высчитал время. А некто из плывших со мною, оказывавший ко мне особое расположение, видел, что, во время опасности, мать моя вошла в море и, взявши корабль, без большого труда извлекла его на сушу. И видение оправдалось, ибо море стало укрощаться, и мы вскоре пристали к Родосу. Во время сей-то опасности я принес себя в дар, давши обет, если спасуся, посвятить себя Богу, и посвятив, спасся». В своих лирических произведениях святитель Григория Богослов изящно и метафорически сравнивал море с нашей земной жизнью: море вздымается и шумит, горизонт манит вдаль, волны ударяются о скалы и наполняют воздух брызгами, волна тихо набегает на берег и убегает обратно, но море непостоянно – подуют ветра, нависнут черные тучи с раскатами грома и вспышками ослепительных молний, разбушуется волны и поднимется страшная буря, являющая грозное величие морской стихии. Грозное величие свирепой морской бури, застигший корабль, во время путешествия Григория в Афины, с неотразимой силой поставили перед ним беспощадный и вековечный вопрос о непостоянстве человеческой жизни, ее хрупкости и мимолетности: «Море всколебалось от сильного ветра и шумело, но я буду говорить лучше словами Священного Писания – волны вырастали вдали одна за другой и поднимались, хотя и на мгновение, на весьма значительную высоту, падали и опять возвышались, разбивались о берег или накидывались на соседний утес и с шумом отскакивали назад, разбиваясь в пенистую и тонкую пыль; там внизу были выплевываемы волнами мелкие камешки, но многие снова отступающей от берега волной были проглатываемы опять; но они сами, эти береговые утесы, стояли неподвижно и непоколебимо, как если бы они никем и ничем не были обеспокоиваемы, кроме как только бьющими в них волнами. Из этого зрелища почерпал я полезные мысли, и когда все это отношу к себе, то наделяет меня это зрелище рассудительностью. Не море ли, говорил я, вся жизнь наша и все вообще дела человеческие? Ах, как много в ней есть непостоянного! ее ветры – это искушения, возмущающие мир нашей души, утес же на бурно-подвижном море есть Христос; на Христе утверждаться должно, здесь можно остаться непотрясенным приражающимися к нам печалями судьбы». Во время страшной морской бури двадцать дней и ночей Григорий лежал на корабельной корме и с надеждой молил всемогущего и всеблагого Бога о спасении, дав обет всецело посвятить себя вере и употребить ум, знания, таланты и саму жизнь на служение Христу и Его Церкви.
Благополучно добравшись до Афин, святой Григорий Богослов с усердием приступил к изучению наук, искусств и философии, изумляя афинян необычайной остротой своего ума, жаждой познания, любовью к мудрости и целомудренной жизнью. О счастливых юношеских летах, проведенных в Афинах, святитель Григорий Богослов вспоминал с радостным волнением, он искал мудрости и познаний, усердно занимался науками и приобрел великое счастье – дружбу со святителем Василием Великим, который вскоре прибыл в Афины ради усовершенствования в мирской мудрости. Землячество и прежнее знакомство в Кесарии Каппадокийской, единство в религиозной вере и философских убеждениях, сделали их лучшими друзьями на всю жизнь, охваченными одними высокими духовными устремлениями. По признанию Григория Богослова, они стали «друг для друга всем – и товарищами, и сотрапезниками, и родными, имели одну цель – любомудрие и непрестанное возрастание в пламенной любви», у них было все общее – один дом и одна пища, один дух, одна мудрость и один нрав – точно у единокровных братьев, и казалось, что в их двух телах была одна душа: «Равные надежды руководили нами в деле самом завидном – в учебе; впрочем, зависть была далека от нас, ревность же делала еще более усердными. Оба мы боролись не за то, чтобы кому-либо из нас самому стать первым, но за то, чтобы уступить первенство другу, ибо каждый из нас славу друга считал своей собственной. Казалось, одна душа в обоих носит два тела... Одно занятие было у нас обоих – добродетель и жизнь для будущих надежд...». Дружба между двумя святителями была основана на одной пламенной вере во Христа, любви к мудрости, взаимной преданности друг ругу и равенстве в правах, хотя по своему смирению Григорий Богослов искренне считал Василия Великого «в жизни, слове и нравственности превосходящим всех». По замечанию митрополита Илариона Алфеева: «Дружба между Григорием и Василием подверглась тяжелым испытаниям. Григорий, как кажется, до конца своих дней не мог простить Василию тот факт, что Василий вопреки его воле рукоположил его во епископа, поставив церковные интересы выше уз дружбы. Неоднократно Григорий письменно и устно упрекал Василия за это; в течение какого-то времени они даже практически перестали общаться друг с другом. Тем не менее после смерти Василия Григорий написал в память его «Надгробное слово» – одно из лучших произведений подобного рода во всей византийской литературе. В этом Слове Василий предстает перед нами не только как великий епископ Церкви, богослов и учитель, подвижник и мыслитель, но и как человек, еще в земной жизни достигший обожения. Личные обиды как бы отступают на второй план, и Григорий создает образ истинного пастыря, отдавшего жизнь служению Церкви и поднявшегося до вершин святости». Святитель Григорий Богослов был не только проницательным мыслителем и одни из величайших христианских философов, но и человеком с благородным нравом и чувствительным сердцем – чутким к обиде, но дружелюбным, добродушным и скоро прощающим оскорбления и обиды, отличавшимся великим терпением и благочестивой жизнью. Живя и обучаясь в Афинах, Григорий Богослов и Василий Великий изучили все науки – грамматику, риторику, диалектику, философию, историю, математику и музыку, и усовершенствовались в них настолько, что превзошли всех своих учителей мудростью и знаниями. В те дни Афины были языческим городом – на холмах ив долинах высились великолепные храмы античных богов с их статуями, которыми воздавали почести и поклонение, почтенные афинский учителя были язычниками – свое искусство красноречия они использовали, чтобы придать своим религиозным воззрениями наилучший и самый привлекательный вид – облекая древние мифы в философскую и мистическую форму, давая их сюжетам метафорическое и аллегорическое толкование, но соблазны «душепагубных Афин» – ни блеск античной поэзии, ни остроумие языческих ораторов, ни хитросплетения эллинской философии, ни гедонистические пиршества и шумные народные собрания и зрелища, притягивающие внимание толпы – не смущали двух христиан, которые знали только два пути – в священные христианские храмы, где совершались богослужения и таинства Православной Церкви, и в афинские училища, где преподавались мирские науки: «Нам известны были две дороги: одна – это первая и превосходнейшая, вела к нашим священным храмам; другая – это вторая и неравного достоинства с первою, вела к наставникам наук внешних. Другие же дороги – на праздники, в зрелища, в народные стечения, на пиршества, предоставляли мы желающим». Святитель Григорий Богослов – один из самых образованных людей своего времени, он всегда с почтением относился к учености, усвоил все научное, художественное и интеллектуальное наследие античной культуры, отвергая языческое идолопоклонство, но возвышенно нарекая философию – «стяжанием и имением всего драгоценнейшим». Святитель Григорий Богослов характеризовал себя как христианского философа, ведь философия есть любовь к мудрости, а Премудрость – одно из имен Божиих: «Я первый из любителей мудрости, я никогда не предпочту этому занятию никакое другое, чтобы Сама Премудрость Божия не назвала меня жалким, как учителя мудрости и образования». По рассуждению святителя Григория Богослова, человек есть существо, сотворенное по образу и подобию Божиему – Святой Троицы, поэтому в человеке есть самосознающий ум, дар слова и бессмертный дух, разум есть образ Божий в нас и светильник в нашей жизни, роднящий нас с Божественным Логосом, а ученость – одно из самых ценных благ в нашем мире. Высочайший нравственный идеал всех христиан – это Сам Христос, а Он – воплощенный Бог Слово, предвечный Логос и Премудрость Божия, а потому каждый христианин призван к приобретению мудрости, к высокой культуре и энциклопедической образованности, к изучению Священного Писания, наук и искусств, к раскрытию и приумножению своих талантов и совершенствованию – нравственному, интеллектуальному и духовному. Со всей силой своего красноречия защищая философию, образование и ученость, Григорий Богослов обрушивался с критикой на ересь гносимахов – лжеучение людей, отвергающих знания, науки и мудрость, а потому в своей надгробной речи, посвященной святителю Василию Великому, он говорил: «Полагаю, что всякий имеющий ум, признает первым для нас благом ученость – и не только сию благороднейшую и нашу ученость, которая, презирая все украшения и плодовитость речи, берется за одно спасение и за красоту умосозерцаемую, - но и за ученость внешнюю, которою многие из христиан, по худому разумению, гнушаются, как злохудожною, опасною и удаляющею от Бога. Но мы не станем восставлять тварь против Творца. Не должно унижать ученость, как некие о том рассуждают, - напротив, нужно признать глупыми и невеждами тех, кто, держась такого мнения, желали бы видеть всех подобными себе, чтобы в общем недостатке скрыть собственные свои недостатки и избежать обличения в невежестве». В Афинах святитель Григорий Богослов не только занимался науками и подружился с Василием Великим, но встретил Юлиана Отступника, обозревавшего Грецию и ее училища, учившегося в Афинах античной словесности и философии, общавшегося с языческими жрецами и собиравшего ученых мужей для возрождения язычества. По складу души Юлиан был крайне впечатлительным человеком, он воспитывался под руководством ариан, так как император Констанций был арианин, а в окружавшем его обществе царили интриги и пороки. Находя вокруг себя продажных людей, не имеющих религиозных святынь и нравственных идеалов, легко переходивших из язычества в арианство, и наоборот, Юлиан не имел правильного понимания христианства, возненавидел Церковь и всей душой отдался язычеству. Существует предание о том, что когда Юлиан жил в Афинах, то он в сопровождении жрецов посещал языческие храмы и приносил в них жертвы, сожалея о запустении языческих алтарей, а в одном из идольских капищ ему явились демоны. Неимоверный ужас объял Юлиана, он осенил себя крестным знамением и демоны исчезли как наваждение. С изумлением Юлиан признался, что велика сила Креста, если демоны не устояли и разбежались, но языческий хитрый жрец сказал ему, что они исчезли не вследствие страха перед Крестом, а по отвращению к крестному знамению. При встрече с Юлианом, святой Григорий воскликнул – «какое великое зло воспитывает римская империя», а впоследствии он с печалью и нравственным возмущением обличал Отступника за то, что тот вознамерился запретить преподавать мирские науки христианам и задумал лишить их возможности получить светское образование, превратить Церковь в маргинальную секту малообразованных и малограмотных людей. Ведя полемику с Юлианом, святитель Григорий Богослов написал два обличительных слова, где с необычайным красноречием и литературным мастерством, четкой философской аргументацией и тонким психологическим анализом изобразил характер и нрав Юлиана Отступника, раскрыл его замысел и методы борьбы с христианством. Земная жизнь Юлиана Отступника оборвалась во время персидского похода в 363 году, когда, сраженный вражеской стрелой и, умирая, он воскликнул: «Ты победил, Галилеянин!». Радуясь тому, что Православная Церковь освободилась от опасного врага в лице Юлиана, святитель Григорий Богослов всем сердцем скорбел за душу императора-гонителя и, обращаясь к христианам с проповедью, убеждал их не воздавать злом за зло поверженным язычникам, не мстить, но явить деятельную любовь к врагам и прощение: «Я знаю, что мое слово для многих будет неприятно. Ибо человек, получивший возможность отомстить, не любит повиноваться слову прощения, – слову, которое обуздывает раздражительность. Но не допустим излишества, не будем жестокосерды к тем, которые нас обижали, не будем делать того, что сами осуждали. Простим во всем, и чрез это сделаемся выше наших обидчиков. Покажем, чему учат демоны и чему научает Христос. Победим мучителей правдолюбием и в прощении покажем человеколюбие. Собственным примером своим сделаем их кроткими». Всем сердцем любя мудрость и науки, святитель Григория Богослов писал о том, что замысел Юлиана Отступника есть нарушение права всякого человека на образование, а эллинская словесность и мудрость, равно как и вся мировая культура, является достоянием Церкви – христиане призваны творчески воспринять и усвоить ее, очистить от языческих заблуждений и направить на служение Богу: «По какому праву Юлиан утверждает, что греческое образование принадлежит ему и его богам? Есть ли основание запрещать его нам, потому что творцами его были язычники? Египтяне, финикияне и другие народы имеют своих мудрецов, сделавших различные изобретения. Что же вышло бы, если бы они вздумали делать из этих изобретений монополию и запрещать другим пользоваться ими?... А наше рассуждение таково: и язык, и всякое искусство или полезное учреждение, какое бы ты себе не представил, принадлежит не одним изобретателям, а всем ими пользующимся; и как в искусной музыкальной гармони одна струна издает тот звук, а другая – другой, высокий или низкий, но все устрояется одним искусным начальником хора и составляет одну прекрасную гармонию, так и здесь: высочайший Художник и Зиждитель – Бог Слово, хотя избрал различных изобретателей различных полезных учреждений и искусств, но все предложил всем, кто хочет, дабы соединить нас узами взаимного общения и человеколюбия и украсить нашу жизнь кротостью». Занятия наукой и образование – собирание сокровищ мирской мудрости, святитель Григория Богослов вознамерился посвятить высшей цели – повергнуть их к ногам Христа и употребить во благо Церкви, ибо науки, искусства, образование и философия не являются самоцелью, но они призваны возвышать человека и вести его к истинному Богопознанию, быть средством возрастания в душах человеческих мудрости, веры и добродетели: «Одна слава была для меня приятна – преуспеть в науках, которые собрали Восток и Запад, и слава Эллады – Афины. Над этим я трудился много и долгое время, но и это, повергнув к стопам Христа, положил я перед Ним, чтобы оно уступило слову великого Бога, которое затмевает собой всякое утонченное и многообразное измышление человеческого ума». Священник Николай Виноградов пояснял, что «святой Григорий относился к произведениям языческой мудрости с величайшей осторожностью и внимательностью. Вполне разделяя взгляд своих предшественников и александрийских учителей на языческую философию, по которому последней, при всей массе в ней заблуждений человеческого разума, не чужды некоторые элементы истины, он с правильным тактом умел всюду отличить эти элементы и дать им соответствующее место в системе христианского знания. Из всех современных ему философских доктрин, без сомнения, ему наиболее нравилась философия неоплатоников, как философия, отличающаяся возвышенностью идей и блестящей формой изложения. Но, при всем ее достоинстве, от проницательного ума святого Григория не могло ускользнуть противоречия между ее идеями и христианскими воззрениями, а потому он, пользуясь ее услугами, в то же время умел держаться на высоте христианского умозрения и, заимствуя из нее некоторые понятия и идеи, путем самостоятельного мышления перерабатывал их и давал им чисто христианский смысл и значение. Потому-то, обнаруживая в своих произведениях обширное знакомство с языческой мудростью, святой Григорий всюду сохраняет чистоту христианского учения и всюду является строго-христианским мыслителем. И в самом христианском умозрении он чужд крайностей и увлечений, какие мы видим, например, у Оригена, так как, при рассуждении о догматах веры, он всюду остается в надлежащих границах умозрения, и – без сомнения, потому, что, по его собственным словам, он постоянно имел руководителем Духа и с Ним, как искренним участником и собеседником, проходил настоящий век».
По заветной мысли святителя Григория Богослова существует два типа философии: одна – внешняя и мирская мудрость, ее яркие представителями являются эллинские мудрецы – Пифагор и Сократ, Гераклит и Парменид, Платон и Аристотель, они спорили и искали Истину, блуждая в лабиринтах логических хитросплетений, различных суждений и умозаключений, строили гипотезы о мироустройстве и человеке, а иная – христианская философия Святого Духа, философия не по стихиям мира сего и преданиям человеческим, а по Христу, ее источник – Божественное Откровение, она излагается «догматически, а не состязательно, по способу рыбаков, а не по-аристотелевски, духовно, а не хитросплетенно, по законам Церкви, а не рынка, для пользы, а не напоказ», ее предметы – мир, материя, душа, Ангелы и демоны, воскресение и Суд Божий возмездие, страдания Христовы и Сам Бог. По существу своему христианская философия – это православное богословие, ибо философствовать значит размышлять о Боге и познавать Его, насколько такое познание возможно человеку, а «вести образ жизни философа– как выше всего, так и труднее всего, и немногие способны к ней, а только те, кто призваны к этому великим Промыслом Божиим, который подает предызбранным руку помощи». Истинная философия есть любовь к благу не ради будущих наград, но ради самого блага, ибо наивысшее Благо – Сам Бог, а потому христианская философия есть путь к вершинам Богопознания, ее отличительные черты – отрешение от мирской суеты и пребывание с Богом, восхождение через низшее к высшему – от познания вселенной и человека к Богопознанию. Для Григория Богослова философская жизнь – это своеобразное богослужение, ее пафос – любовь к мудрости, а наивысшая Премудрость, Истина и Слово Божие есть Сам Христос Спаситель, поэтому христиане призваны быть любителями мудрости, а настоящие философы – призваны быть христианами, стремиться не столько к изяществу слога, сколько к познанию Истины и верности Христу всей жизнью. Подлинная философия – это Ноев Ковчег, в котором человек спасается от катаклизмов мира сего – от скорбей, распрей и соблазнов, и достигает спасительного Арарата – Церкви и православной веры. Христианская философия – это не только богословская доктрина и образ мысли, но и образ жизни в которой соединяется созерцательный и деятельный путь – безмолвие и пастырское слово, уединение и творчество во благо Церкви, молитва и активное доброделание, а истинный философ – это тот, кто устремлен к единому Благу – Богу, он сосредоточен и собран умом даже живя среди суеты и шума мира, Догматическое богословие Церкви есть основа христианской философии, ее выражение – святоотеческие сочинения, а сердце – молитва и богослужение, Божественная Литургия и таинства. Миссия христианского философа на земле – очищать душу свою и познавать Бога, ниспровергать безбожие и идолопоклонничество, жить верой и молитвой, преуспевать в науках и проповедовать веру в Святую Троицу: «Как и прежде, разрушай суеверие эллинов, их многобожное безбожие, древних и новых богов, постыдные мифы и еще более постыдные жертвоприношения, очищающие грязь грязью, как слышал я от одного из них же самих, то есть телами тела – телами бессловесных животных свои собственные тела. Разрушай как почтенные их скульптуры, так и постыдные истуканы... Разрушай и восстания ересей – тем с большей ревностью, чем больше пришлось тебе пострадать... Определяй также и наше благочестие, научай познанию единого Бога нерожденного – Отца; единого рожденного Господа – Сына, называемого Богом, когда речь идет о Нем Самом по себе, Господом же, когда говорят о Нем по отношении к Отцу, Богом по природе, Господом же по власти; единого и Духа Святого, исшедшего и исходящего от Отца. Дух есть Бог для тех, кто с разумом уразумевает предлагаемое учение; против этого воюют нечестивые, но благочестивые уразумевают это, а наиболее духовные – открыто провозглашают». В своих сочинениях святитель Григорий Богослов изображает образ истинного философа как воплощение всех добродетелей – он благороден духом и борется со страстями, от юности обладает рассудительностью и старцев и не страшится смерти, аскетичен и добродушен, если богат – опекает бедных, если беден – обогатится в Боге, стойко приемлет злословие, гонения и клевету, прощает обидчиков и уподобляется Христу. «Нет ничего более непреоборимого, чем философия, ничего более неуловимого. Все может ослабеть, только не философ... Непреодолимы только двое – Бог и Ангел; а третий – философ, нематериальный в материальном, неограниченный в теле, небесный на земле, бесстрастный в страданиях». В патетическом описании Григория Богослова, которое можно назвать церковным гимном философии по Христу, философ описывается как ангелоподобное существо – «земной Ангел», совмещающий совершенства античных мудрецов и христианских святых, он – странник в мире, ибо не имеет своего града, но грядущего ищет, занебесное отечество его – горний Иерусалим, жизнь его полна скорбей, скитаний и испытаний, но он самоотверженно служит Богу – служит умом, словом, талантами и самой жизнью. С херувимским вдохновением святитель Григорий Богослов восхвалял занятие науками искусствами, а высочайшей из наук и высшем искусством он почитал духовное делание – стремление всецело вверить себя Духу Святому: «Прекрасна пламенная сила красноречия в речах народных, судебных и похвальных; но прекрасно также иметь ум, обогащенный историей, потому что история – складчина мудрости, ум многих. Но немаловажна и грамматика, которая превосходно споспешествует благородному языку Эллады, сглаживая слово и умягчая варварские звуки. Немаловажны и состязания логического искусства, которые закрывают сперва истину, пока, чрез возможное превращение понятия, не поставят ее в полном свете. Немаловажна и та наука, посредством которой усовершившиеся мужи образуют в человеке добрые нравы, как творог, который принимает вид плетеного сосуда. Немаловажно и то, что мудрые мужи парящим умом, посредством остроумных изысканий, обозревая каждый свою область, открыли в глубинах и предали книгам. Они уразумевали природу вещей и воздушных и земных, и морских и небесных, а сверх того, постигли мысль неизреченного Бога, постигли, как Бог управляет вселенной, к чему ведет ее и какой конец положен для целого мира, исполненного многих красот. Они изучили, уразумели то, что выше разумения смертных. Но, изучив сие в юности, предам мысль свою Божественному Духу, буду изыскивать следы сокровенных красот, непрестанно восходить к свету и Божественные внушения приму мерилом жизни, чтобы, и помощником, и сопутником, и вождем имея Христа, с легкими надеждами вознестись мне отселе, сподобиться жизни чистой и непрекращающейся, не издали, как бы в зеркале и воде, видеть слабые изображения истины, но содержать чистыми очами самую истину, в которой первое и последнее есть Троица, единочтимое Божество, единый свет в трех равно Божеских сияниях».
Когда обучение в Афинах было закончено, святитель Василий Великий отправился в Египет – к боговдохновенным подвижникам, дабы учиться у них духовной мудрости, а святитель Григорий Богослов остался по просьбам афинян, но вскоре жизнь в Афинах стала ему тягостной и возвратился к родителям своим, а в возрасте тридцати лет принял святое таинство крещения. До своего возвращения на родину, святитель Григорий Богослов провел некоторое время в Афинах в качестве ритора и, вспоминая о тех днях, писал, что воспринимал занятие риторикой, науками и философией как подготовку к деятельности во благо Церкви и мечтал всецело посвятить Богу: «У меня и теперь еще текут слезы, когда вспоминаю о тогдашнем смущении. Все окружили меня с великой поспешностью – иностранцы, друзья, сверстники, учителя; к заклинаниям и слезам присоединились даже и некое насилие – ибо дружба внушила им отважиться и на это. Меня крепко держали, говоря: «Что бы ни случилось, не отпустим тебя отсюда! Не должны наши Афины лишиться чести, ибо они, по общему мнению, отдают тебе первенство в словесности». Я уступил – ибо только дуб мог бы противостоять стольким слезам и уговорам – уступил, но не полностью... Пробыв в Афинах недолгое время, я скрылся оттуда почти тайно и отправился в путь. Прибыв, я продемонстрировал свое искусство словесности, удовлетворив недугу тех, кто требовал от меня этого как долга. Но не стремился я ни к рукоплесканиям, ни к восхищенным отзывам, ни к упоению или поклонению, которым радуются софисты в толпе молодых людей. Выше всего поставил я философию, которая заключается в том, чтобы повергнуть перед Богом и все прочее, и ученые труды... Однако же, как сказал я, покорился я воле друзей. И это послужило как бы подготовкой к будущим подвигам или преддверием более значительных таинств». По складу души своей Григорий Богослов был не только философом, склонным к рефлексии и самоанализу – назианзским Гамлетом IV нашей века, но и глубоко религиозным человеком – великим молитвенником и аскетом, желавшим удалиться в безмолвную пустыню и всем сердцем возлюбившим Христа Спасителя: «Меня не пленяли, говорит он, прекрасные волны шелковых одежд; не любил я продолжительных трапез, не любил пресыщать чрево – эту погибельную мать плотоугодия; не любил жить в огромных и великолепных палатах; не расслаблял я сердца музыкальными звуками, нежно потрясающими слух; меня не уповало негою роскошное испарение благовонных мазей. Серебро и золото предоставлял я другим. Для меня приятен – кусок хлеба; у меня; сладкая приправа – соль, и питие трезвенное – вода. Мое лучшее богатство – Христос, Который непрестанно возносит ум мой горе. Не нужны мне честь, которая проходит скорее разливающегося дыхания, и скорогибнущая слава; не важно для меня иметь могущество в городах или между гражданами, увеселяться лживыми мечтами, которые одна за другою проходят и исчезают. Но меня сподобил Христос преимущественной славы. Сперва дал меня в дар матери, которая молилась из глубины сердца, и Сам принял меня в дар от родителей. А потом ночными видениями вселил в меня любовь к целомудренной жизни». Когда святитель Василий Великий уехал из Афин, то Григорию Богослову стало одиноко и тоскливо, его увлекал идеал монашеской жизни и он мечтал о бегстве в пустыни, горы, ощущая, что Христос воодушевил его пламенной любовью к Божественной Мудрости и к уединенно-созерцательной жизни: «Ищу с Иеремией «виталища последнего» (Иер.9:2) и желаю быть один с самим собой. Ибо для меня всего кажется лучше, замкнув как бы чувства, отрешившись от плоти и мира, без крайней нужды не касаясь ни до чего человеческого, беседуя с самим собой и с Богом, жить превыше видимого, всегда носить в себе Божественные образы, чистые, не смешанные с дольними и обманчивыми напечатлениями, быть и непрестанно делаться как бы неомраченным зерцалом Бога и божественного, приобретать ко свету свет – к менее ясному лучезарнейший, пока не взойдем к Источнику тамошних озарений и не достигнем блаженного конца, когда действительность сделает ненужными зерцала». Живя в доме родителей, после своего возвращения из Афин, Григорий Богослов посвятил себя трудам и подвижнической жизни – жил как аскет: пищею служили черный хлеб с солью, питием – вода, постелью – голая земля, одежда его была грубая, а постоянным занятием – было упражнение в Слове Божием, в молитвах, воздыханиях и бдениях без сна. В это время Григорий написал свое исповедальное письмо святителю Василию Великому в пустыню, поясняя, почему он сразу не отправился из Афин в Египет к своему другу: «Признаюсь, я не сдержал своего слова, – соединить свою жизнь с твоею, в училище нового любомудрия, не сдержал обещания, данного еще в Афинах, где дружба, если достаточно мое выражение, слила наши души в одну. Так я не исполнил своего обещания, но не по своей воле. Одна обязанность полагает молчание на другую; закон дружбы должен уступит закону сыновней любви». Жизнь созерцательная и уединенная всегда привлекала святого Григория – еще в Афинах она дал слово Василию Великому разделить с ним подвиг отшельничества – жизнь в горах и утесах, вдали от всякого шума и житейской суеты, где «можно единому Богу возносить чистый ум», но в то е время Григорий Богослов хотел своими знаниями, умом, талантами и творчеством служить Христу, Церкви и ближнему, осуществить подвиг деятельной любви. Святитель Григория Богослов учил, что существует два образа христианской жизни: уединенно-созерцательный, характерный для монахов, аскетов и подвижников с их отрешенностью от житейских забот и мирской суеты, освобождением от мирских привязанностей и молитвой за мир, и общественно-деятельный, жизнь в мире и служение Богу через служение ближним. Испрошенный у Бога горячими молитвами своей матери – блаженной Нонны, и по ее обету посвященный Богу, святитель Григорий Богослов с юных лет обнаружил склонность к монашескому уединению и созерцательной жизни, как ветхозаветный мудрец Екклесиаст, осознавая, всю суетность мирской жизни: «Много путей многобедственной жизни, и каждый исполнен своих скорбей. Богатство неверность; бедность – оковы; красота краткий блеск молнии; молодость зной лета; старость печальный запад жизни; красноречие – парящая птица; слава – воздух; изобилие притеснитель; супружество иго; многочадие необходимая забота; бесчадие болезнь; собрания изобретатели пороков; уединение бездействие; искусства занятия людей, прилепленных к земле; горек чужой кусок хлеба; тяжело возделывать землю; мореплаватели часто плывут к своей могиле; страна чуждая приносит бесчестие. Все здесь скорбь для смертных; все здешнее смех, пух, тень, призрак, роса, дуновение, перо, пар, сон, волна, поток, след корабля, ветер, прах, круг всегда кружащийся и все одинаково вращающий, и неподвижный и вертящийся, и разрушающийся и непременный – во временах года, днях, ночах, трудах, смертях, заботах, забавах, болезнях, лишениях и успехах. И это есть определение Твоея премудрости, Творче и Слове! все непостоянно, чтобы мы сохраняли в себе любовь к постоянному! Одно прекрасно и прочно для человека: взять крест и преселяться отселе. Прекрасны слезы и воздыхания, ум питающийся божественными надеждами! Прекрасны отрешение от неразумной персти, нерастление образа, приятого нами от Бога! Прекрасно жить жизнию чуждою жизни, и один мир променяв на другой, терпеливо переносить все горести». Заветным желанием Григория Богослова было удалиться в пустыню и жить только молитвой и созерцанием, он – искренний любитель уединения и безмолвия, но вместе с тем – ревностный пастырь и великий светильник Вселенской Церкви, служивший Богу на ниве общественного служения. В многогранной как сверкающий бриллиант личности святителя Григория Богослова любовь к мудрости и знаниям соединилась с подвижничеством и аскетической жизнь, он – религиозный мыслитель и молитвенник, монах, философ и поэт в одном лице, считавший монашество – самой совершенной, высшей и мудрой жизнью на земле, и слагая восторженный гимн в честь христианских подвижников: «Они шествуют тесным путем, которым идут здесь не многие из людей; они входят скорбными вратами, куда со многими трудами вступают добрые. Таково достояние Христово, такой плод Своих страданий Христос приносит от земли Отцу! Это опора слова, слава людей, основание мира, уподобляющееся небесным лепотам! Их род и для меня светоносен». Христианские подвижники стараются быть «как бы бесплотными, изнуряя смертное бессмертным», они – верные ученики Христовы, «почитающие для себя наслаждением не иметь никаких наслаждений, смиряющиеся ради Небесного Царства, не имеющие ничего в мире и стоящие выше мира, живущие во плоти как бы вне плоти». «Они живут долу, но выше всего дольнего; среди людей, но выше всего человеческого; связаны, но свободны; стесняемы, но ничем не удержимы; ничего не имеют в мире, но обладают всем премирным; живут двойной жизнью и одну презирают, о другой же заботятся; чрез умерщвление бессмертны, чрез отрешение от твари соединены с Богом; не знают любви страстной, но горят любовью божественной, бесстрастной; их наслаждение – Источник света, и еще здесь – Его озарения, ангельские псалмопения, всенощное стояние, преселение к Богу ума предвосхищаемого; чистота и непрестанное очищение, как не знающих меры в восхождении и обожении; их утесы и небеса, низложения и престолы; нагота и риза нетления, пустыня и торжество на небесах; попрание сластей и наслаждение нескончаемое, неизреченное». В слове, обращенном к оглашенным, святитель Григорий Богослов советует не медлить с крещением, а после совершения святого таинства – отрешиться от мирских сует и хранить душу свою от соблазном мира сего – бежать с торжища мирской суеты, словно из Содома, уже охваченного пламенем, не озираться назад – не возвращаться к суетным и порочным нравам, но устремляться к горнему – искать Бога, жить по правде Его и обрести крылья орлиные – жить на земле как Ангелы бесплотные: «Но ты, оглашаемый, живешь в обществе, от обращения с людьми – не без осквернения; потому страшно, чтобы не истощилось Божие к тебе милосердие в случае, если будешь грешить по крещении. Ответ на сие прост. Если можно, беги с торжища со своим добрым сопутником даром крещения. Подвяжи себе крылья орлиные или, собственнее скажу, голубиные, ибо что тебе до кесаря и принадлежащего кесарю, пока не почиешь там, где нет ни греха, ни очернения, ни змия, угрызающего на пути и препятствующего тебе шествовать по Бозе. Исхить душу свою из мира; беги Содома; беги пожара; иди не озираясь, чтобы не отвердеть в соляной камень, спасайся в гору, чтобы и тебя не постигла вместе гибель». В панегирических сочинениях Григорий Богослов восхваляет монахов и их нравы, хвалит их за устремленность к горнему, вечному, Божественному: «Все они – служители всесильного Бога, каждый совершенен в своем благочестии. Легчайшими стопами идут они по земле... Это камни великого храма, и Христос связывает их друг с другом исполненной любви гармонией Духа... Они умеренны в словах, умеренны в молчании и держат в узде Ии смех, и слух, и неподвижный взгляд... Земные мертвецы, они мысленно живут в горнем, и всегда имеют перед глазами великое сияние Бога и ликостояние благочестивых душ в будущем веке». Размышляя о монашеской жизни, святитель Григорий Богослов хвалит иноков как целомудренных нестяжателей и пустынников за их отрешенность от мирской суеты и любовь к молитве – таинству Богообщения, за то, что они исполняют заповедь любви к Богу, ближним и врагам бескорыстным, самоотверженным и незримым для мира молением за мир, но он предостерегает, что иноки не должны превозноситься в сердце своем и впадать в гордость, ясно понимая, как все мы далеки от идеала духовного совершенства – Христа Богочеловека, помня, что все мы – смертные и падшие люди, далекие от заоблачных и недосягаемых высот святости. В одной из самых ранних своих проповедей святитель Григорий Богослов, говорил, что главная забота христианина состоит в том, чтобы, «как бы замкнув все чувства, отрешившись от плоти и мира, собравшись в самого себя, без крайней нужды не касаясь ничего человеческого, беседуя лишь с самим собой и Богом, жить превыше видимого, носить в себе Божественные образы, непрестанно делаться чистым зерцалом Бога, приобретать к свету свет, сожительствовать с Ангелами и, находясь еще на земле, оставлять землю и возноситься духом горе».
По глубокомысленному рассуждению Григория Богослова, прекрасна уединенно-созерцательная жизнь с ее молитвами, безмолвием, углублением в самого себя, воздержанием и нестяжательством – она отрешает от всего мирского и всецело устремляет духовное око души к Богу и горнему миру, но прекрасна и жизнь деятельная – служение Христу делами любви, проявление человеколюбия и долготерпения, милосердия ко всем страждущим и нуждающимся, их нельзя противопоставлять, но в идеале надо совместить, ибо Сам Христос – наш Спаситель и величайший нравственный образец, равно как и апостолы Его, и пророки Ветхого Завета, сочетали самую возвышенную уединенно-созерцательную жизнь, непрестанную молитву и Богомыслие с активным общественным служением: Сам Христос – воплощенный Бог Слово и наш Искупитель, любивший уединение и учивший учеников Своих возносить ум к горнему и вечному в молитвах, явил совершенный и высочайший образец общественного служения. Исследователь П. Борисовский в своей замечательной статье «Мысли святого Григория Богослова о христианской жизни уединенно созерцательной и общественно-деятельной» замечает, что «и уединенному подвижничеству часто бывает свойственна общественная деятельность на пользу ближних, только несколько иная, чем какую мы обыкновенно представляем. Великие пустынники и отшельники, покидающие греховный мир, своей дивной, богоподобной жизнью мало-помалу невольно привлекают к себе взоры сего мира. Целые толпы народные идут к этим пустынникам, которые, в свою очередь, благотворно влияют на приходящих к ним и примером собственной жизни, и словом назидания и утешения, и руководительными советами. Чрез это отшельник приносит народной жизни и обществу, может быть, более существенную и обильную пользу, нежели иной строитель общественного блага, живущий в мире. И отшельнику, таким образом, может быть свойственна общественная деятельность, с той лишь особенностью, что обыкновенно ревнитель народного блага сам идет в общество, чтобы служить его интересам, а здесь, наоборот, само общество идет к пустыннику и незаметно возводит его на степень руководителя и благоустроителя народной жизни. Нужно заметить еще, что по большей части и самое место уединения и подвигов великого инока перестает быть пустыней. Вокруг подвижника собирается монашествующая братия, созидается обитель иноков; сюда же приходят жительствовать и миряне, и таким образом возникает селение, город. Здесь усматриваем великое значение подвижников-пустынников и созидаемых ими обителей как первых проводников культуры и колонизации в местах глухих и малонаселенных и первых рассадников христианского просвещения среди людей диких, необразованных. Наконец, как высоконазидательные примеры благочестивой религиозной жизни, отшельники сохраняют значение великих благотворных общественных сил для всех христиан и на все времена… Созерцание возвышает наш дух от земли к небу, от бренного к нетленному а деятельность низводит блага неба на землю, устрояет земную жизнь по чину жизни горней. Одно в не меньшей мере и важно, и потребно, как и другое. Но оба элемента – деятельность и созерцание – органически сливаются, проникают друг в друга, входят один в другой и образуют одно целое: это и есть единственный сам по себе спасительный и богоугодный путь жизни. Разобщать созерцание и деятельность, ставить их отдельно как особые роды жизни, тем более противопоставлять одно другой – значит разделять две части одного и того же целого, искусственно раздроблять то, что дано и существует одновременно и связано неразрывно». С херувимской зоркостью святитель Григория Богослов говорил о том, что подвижническая жизнь выше сил человеческих, она возможно только через синергию – соработничество Бога и человека, но избравший пустынное подвижничество и преуспевший в этом совершеннейшем образе жизни, на который способны очень немногие избранники Божии, должен быть рассудительным и помнить, что иночество не может быть законом, нормой и обязательным уделом всех христиан. Жизнь христианина в обществе и в отшельничестве должна принести плоды веры, надежды и любви, ибо, по апостольскому учению Церкви, христианская вера – это вера, действующая любовью, а вера без дел – мертва. «Пусть всякий во всякое время, при всяком образе жизни и обстоятельств, по мере собственной своей силы и по мере данной ему благодати принесет Богу плод, какой может, чтобы добродетелями всякой меры наполнить нам все горние обители, пожав столько, сколько посеяли, или, лучше сказать, столько вложив в Божьи житницы, сколько возделали. Как бы ни было маловажно приносимое Богу и как бы далеко ни отстояло от совершенства, но оно не столько мало, чтобы Бог не нашел сего угодным и вовсе не принял, хотя и праведным судом взвешивает милость. И Павлово насаждение приемлет Он как Павлово; приемлет и «напоение Аполлосово» (1Кор.3:6), и «две лепты вдовицы» (Мк.12:42), и мытарево смирение (Лк.18:10–13), и Манассиину исповедь». Хвалебную речь произнес Григорий Богослов о своем лучшем друге – святителе Василии Великом, который несмотря на всю свою любовь к уединенной и созерцательной жизни, оставил понтийскую пустыню и возвратился в Кесарию, когда узнал, что Православной Церкви угрожает опасность от ариан: «Прекрасно и весьма любомудренно рассудил он сам в себе по духовному разумению, что если уже и впасть иногда в малодушие, то для сего есть другое время, именно время безопасности, а при нужде – время великодушию; посему тотчас отправляется из Понта, ревнует об истине, которая была в опасности, делается добровольным споборником и сам себя предает на служение матери-Церкви». Размышляя над словами Иисуса Христа – «в доме Отца Моего обителей много» (Ин.14:2), святитель Григорий Богослов писал, что Богу угоден и путь созерцательный и путь деятельный, но «в созерцании могут упражняться совершенные, а в деятельности многие. Правда, что то и другое и хорошо, и вожделенно; но ты к чему способен, к тому и простирайся особенно». По великому человеколюбию Своему и неизреченной премудрости Своей Господь сотворил каждого из нас уникальной личностью – каждый из нас идет к Богу своим путем, главное, чтобы это был христианский путь, угодный Христу Спасителю: «И в Ветхом, и в Новом Завете видим, что один преуспевал в одном, другой в другом, в какой мере каждый удостаивался получить от Бога какую-либо благодать, например: Иов – твердость и непреодолимость в страданиях; Моисей и Давид – кротость; Самуил – дар пророчества и прозрения в будущее; Финеес – ревность, по которой дано ему и имя; Петр и Павел – неутомимость в проповедании; сыны Зеведеевы – велегласие, почему и названы сынами грома». «Каждая добродетель ведет в особое жилище Небесного Царства, потому что много обителей для многих родов жизни. Иди какой хочешь спасительной стезей. Если пойдешь всеми, это всего лучше. Если пойдешь немногими – второй тебе венец. А если пойдешь и одной, но превосходно – и то приятно. Всем уготованы обители по достоинству – и совершеннейшим, и менее совершенным. И Раав неблагочинную вела жизнь, но и ту жизнь соделала славной чрез свое превосходное страннолюбие (Нав.2:6). Мытарь за одно – за смиренномудрие – получил преимущество пред фарисеем, который много превозносился (Лк.18:10–13). Лучше девственная жизнь, подлинно лучше! Но если она предана миру и земному, то хуже супружества. Пусть одни идут той, а другие – другой стезей, какую кому указывает природа, только бы всякий вступил на тесный путь. Не всем равно приятна одна снедь, и христианам приличен не один образ жизни». Миросозерцание Григория Богослова христоцентрично: Христос есть единственный Спаситель мира и высший нравственный идеал, быть настоящим христианином – значит уподобиться Сыну Божиему, а потому святой Григорий избрал срединный и царский путь, гармонично соединяющий созерцательную и деятельную жизнь.
С рассудительностью истинного христианского мудреца, святитель Григорий Богослов учил, что где бы ни находился христианин – в обществе или в уединении – он призван соблюдать заповеди Божии, очищать сердце от страстей, упражняться в любомудрии и братолюбии, проводить время за чтением, размышлением, молитвой и псалмопением, не страшиться ничего, кроме греха – всего того, что удаляет от Бога. По слову Григория Богослова, святая Церковь знает подвижников в своей жизни соединивших два пути – созерцательный и деятельный, таков святой Афанасий Великий, подвизавшийся в египетское пустыне и занимавшийся просветительской деятельностью среди иноков, он примирил «пустынножительство с общежитием, показав, что и священство совместно с любомудрием, и любомудрие имеет нужду в тайноводстве, ибо в такой мере согласил между собою то и другое и соединил в одно как безмолвное делание, так и деятельное безмолвие, что убедил поставлять монашество более в благонравии, нежели в телесном удалении от мира». По блестящей характеристике Григория Богослова, святой Афанасий Великий – истинный христианский мудрец и подвижник: «Он был высок делами, но смирен сердцем; в добродетели никому не доступен, в обращении же весьма доступен; кроток, несклонен к гневу, сострадателен; приятен в слове, еще приятнее нравом; ангелоподобен наружностью, еще более ангелоподобен сердцем; когда налагал взыскание, оставался спокоен, когда хвалил кого-либо, был назидателен. Притом ни одного из этих качеств он не портил неумеренностью, но и выговоры делал он по-отечески и хвалил как подобает начальнику; и мягкость не была у него слабостью, и строгость не была жестокостью; напротив, первая была снисходительностью, а вторая – благоразумием, обе же вместе – философией. Он нуждался лишь в немногих словах, потому что достаточно было самой жизни его для назидания; еще реже нужен был жезл, так как достаточно было слова; и еще реже нужно было сечь, так как достаточно было жезла, ударяющего умеренно». «Изучив все книги Ветхого и Нового Заветов, как другой не изучил и одной, он обогащается созерцанием, обогащается и светлостью жизни и удивительным образом сочетает из обеих эту подлинно золотую цепь.., сделав жизнь путеводителем к созерцанию, а созерцанием запечатлев жизнь. Ибо «начало мудрости – страх Господень» (Пс.;110:10), который есть как бы первая пелена; мудрость же, которая превзошла страх и перешла в любовь, делает нас друзьями Божиими и из рабов сынами». Размышляя о деятельности святого Василия Великого по постройке скитов и монастырей общинножительных и особножительных, Григорий Богослов писал: «Много было споров и разногласий о жизни пустыннической и уединенно-общежительной. Без сомнения, та и другая имеют в себе и доброе, и худое не без примеси. Как первая, хотя в большей степени безмолвна, благоустроена и удобнее собирает к Богомыслию, но, поелику не подвергается испытаниям и сравнениям, бывает не без надмения, – так другая хотя в большей степени деятельна и полезна, но не изъята от мятежей. И Василий превосходнейшим образом соединил и слил оба сии рода жизни. Построил скиты и монастыри не вдали от общин и общежитий, не отделял одних от других как бы некоторой стеной и не разлучал, но вместе и привел в ближайшее соприкосновение, и разграничил, чтобы и любомудрие не было необщежительным, и деятельность не была нелюбомудренной; но как море и суша делятся между собою своими дарами, так и они бы совокупно действовали к единой славе Божией». Боголюбивое сердце влекло Григория Богослова в Понт – в пустыню, где подвизался святитель Василий Великий, «покрытый облаком, как один из ветхозаветных мудрецов», туда направился он в поисках Богопознания и духовной мудрости, там – в лишениях, бдениях, псалмопении и изучении Священного Писания он провел одни из самых радостных и счастливых дней в своей земной жизни, о чем впоследствии вспоминал: «Кто мне даст опять эти дни – дни, в которые я увеселялся с тобою в злостраданиях, потому что скорбное, но добровольное важнее приятного, но невольного? Кто даст мне эти псалмопения и бдения? Кто даст поденные и ручные работы – переноску дров, тесание камней, сажание, поливание? Кто даст этот златой явор, который насадил я, а возрастил Бог к моей чести, чтобы сохранялся он у вас памятником моего трудолюбия?..». «С тех пор я умер для мира, и мир для меня. О, если бы я в ранние дни моей жизни сокрылся в пропастях земных, или в вертепах, или в горах! Свободный от всех суетных попечений о житейском, я всего бы себя посвятил единому Христу, и в удалении от шума людского, чистым умом возносился бы к Богу, доколе наконец смерть не отверзла бы надежде моей дверь неба». Вся религиозная жизнь Григория Богослова была проникнута жаждой соединения с Богом – не только стремлением к теоретическому и философскому знанию о Боге, но и к молитвенному созерцанию и деятельному служению Творцу, к подвижнической жизни, к богословскому и поэтическому творчеству, желанием «успехи в слове принести в дар единому премудрому Богу Слову». В возвышенном понимании Григория Богослова монашество – это всецелая устремленность к Богу, пребывание в Богомыслии и непрестанной молитве, тихая и уединенная жизнь, отрешенность от мирских сует и житейских забот во имя обретения высшей свободы – быть с Богом, молиться и размышлять о Боге и смысле жизни, о смерти и вечности, бороться со страстями и очищать свое сердце, читать Священное Писание, книги святых отцов Церкви, философов и поэтов, писать богословские и поэтические, философские и нравственно-аскетические произведения, трактаты и проповеди, лирические и драматические стихи, песни и элегии. По сути, святитель Григорий Богослов был одним из родоначальников ученого монашества, яркими представителями которого были Василий Великий, Блаженный Иероним, Максим Исповедник и Григорий Палама, а в двадцатом веке – преподобный Иустин Попович и архимандрит Киприан Керн, призывавший избавить монашескую среду от ереси гносимахии и обскурантизма, и писавший, что нужно «ученым богословам или философам, желающим сочетать свою ученость с монашеством, дать условия монашеской жизни, чтобы они не чувствовали себя изгоями, дать возможность творить, читать, писать не только в миру, но и в монастыре. Дать возможность совместно жить и работать тем, кто в себе чувствует любовь и к книге, и ко храму, к науке и к благочестию, кто хочет творить и спасать душу».
Недолгое время жил Григорий Богослов уединенной и пустынной жизнью – он возвратился из Понта в Назианз, когда узнал, что его отец стал епископом во времена церковных смут и волнений. По замечанию протоиерея Георгия Флоровского: «Отец Григория, Григорий старший, с трудом нес свое епископское послушание – у него не хватало ни знания, ни твердости, чтобы найти и соблюсти верный путь среди тогдашней догматической «никтомахии» в водовороте споров и смуте. Он искал помощника и надеялся найти его в сыне. Для Григория младшего это было «страшною бурею». Отец связывает сына еще и духовными узами, родительскую власть сливает с епископскою – и с насилием, и «против воли» рукополагает сына во пресвитеры». Понимая, что Григорий Богослов – глубокий мыслитель, с твердой верой и даром красноречия и обширными познаниями как в Слове Божием, так и в светских науках, ясным пониманием церковных догматов и способностью к борьбе с еретическими лжеучениями, престарелый епископ рукоположил своего сына, хотя и знал, что он – любитель уединения и безмолвия, не желающий связывать себя узами пастырского служения. По своему смирению Григорий Богослов повиновался воле своего отца – епископа, но это «принуждение» к принятию пастырского сана вызывает в его душе глубокую скорбь – «страшную бурю», он ищет утешения в тишине пустыни и бежит в Понт за духовным советом к Василию Великому: «Так восскорбел я при этом насилии – даже и теперь не могу назвать это по-другому, и да простит меня Божий Дух за такое отношение – что забыл все: друзей, родителей, отечество, родственников. Словно вол, укушенный слепнем, пришел я в Понт, надеясь там в божественном друге найти себе лекарство от горя. Там подвижничал он в союзе с Богом, покрытый облаком, как один из древних мудрецов. Это был Василий, который теперь с Ангелами. Он облегчил скорбь моего ума». Рукоположение святителя Григорий Богослова совершилось на Рождество 361 года, а начало пастырского служения произошло только к Пасхе 362 года, когда узнав о смущении назианзской паствы, произведенным его бегством, вняв усиленным просьбам своего престарелого отца-епископа, помня о жребии пророка Ионы и страшась сделаться противником Богу, он возвращается в Назианз и примиряется с паствой, произнеся свою знаменитую речь: «Я крайне поражен был внезапностью, подобно человеку, поражаемому внезапным громом; не собрался с мыслями, и потому преступил скромность, к которой приучал себя всю жизнь. Потом овладела иною привязанность к благу безмолвия и уединения. Любя уединение с самого начала, сколько едва ли любит кто из занимающихся науками, и дав обет безмолвной жизни, я не вынес принуждения, не допустил ввергнуть себя в волнения и насильно отвлечь от такой жизни, как бы от священного убежища. Мне казалось, что всего лучше, замкнув как бы чувства, отрешившись от плоти и мира, собравшись в самого себя, без крайней нужды не касаясь ни до чего человеческого, беседуя с самим собою и с Богом, жить превыше видимого и носить в себе Божественные образы всегда чистые и не смешанные с земными и обманчивыми напечатлениями, быть и непрестанно делаться истинно чистым зерцалом Бога и Божественного, приобретать к свету свет, к менее ясному лучезарнейший, упованием пожинать уже блага будущего века, жить в единении с Ангелами и находясь еще на земле, оставлять землю, и быть возносиму духом горе. Если кто из вас объят подобною любовию, тот поймет, что говорю, и извинит тогдашнее состояние моего духа». «Меня возвратили к вам, во-первых – приверженность моя к вам и чувствование взаимной вашей приверженности ко мне; во-вторых, – собственная моя забота, собственное мое дело, – седина и немощь моих родителей, болезнующих более обо мне, нежели о летах своих, – этого Авраама патриарха – драгоценной и равноангельной для меня главы, и Сарры, духовно рождающей нас учением веры. Для них быть жезлом в старости, опорою в немощи – составляло первый, данный мною обет, который и исполнял я по возможности, так что решился я оставить и самое любомудрие, – это стяжание и имя всего для меня драгоценнейшее. Вот причины, коими побежден я и сделался уступчив». «Но осталось ли бы какое извинение и место к оправданию для меня, если бы стал я далее упорствовать и отрицаться от возлагаемого на меня (не знаю, как назвать) легкого или тяжелого, но все же ига служения? Ибо ежели бы иной не попрекословил мне тем, что я весьма недостоин священнослужения пред Богом, то другой, может быть, не освободил бы меня от обвинения в неповиновении». В своем поучительном «Слове», обращенном к назианзской пастве, святитель Григорий Богослов изобразил высокий идеал пастыря Церкви, раскрыл причины своего бегства в Понт и ответил на вопрос – «почему он уклонялся от служения Церкви в звании пресвитера и иерея?» Внезапное рукоположение в иерейский сан как удар грома среди ясного неба потрясла святителя Григория Богослова, любившего уединенную жизнь и безмолвие. Глубоко осознавая духовную высоту и нравственную ответственность пастырского служения, Григорий не считал себя достойным этой великой чести и страшного жребия, ведь пастырь призван ясно понимать истины веры и пламенно их исповедовать, жить служением Христу и молиться за всю паству и за весь христианский мир, укреплять колеблющихся в вере, утешать скорбящих. По мысли святителя Григория Богослова, пастырское служение – это искусство искусств и наука наук, несказанно великое и страшное призвание, «в котором чем больше высоты и достоинства, тем больше опасности», оно – врачество душ, а потому самое опасное для священнослужителя – оказаться лицемером и гордецом, «худым живописцем чудной добродетели» и неумелым врачом, который берется лечить других, в то время как сам покрыт заразными струпьями. На примерах священной истории, постановлений закона Моисеева и трепета пророка Исайи, описанных в Ветхом Завете, святитель Григорий Богослов показывает как небезопасно пастырю, не очищенному покаянием и не имеющему благоговения, приближаться к Богу и входить в святилища, касаться святынь и совершать богослужения и таинства Церкви. Святой Григорий Богослов – один из самых блестящих обличителей недостойных пастырей в истории Церкви, он напоминал, что ни одни христианин, а тем более священник и богослов, не может быть достойным спасения, если не соблюдает заповедей Божиих и не совершает добрых дел, являющихся верными ступенями лестницы, ведущей нас к созерцанию и Богопознанию.
Высота пастырского служения требует от духовных лиц – иереев и архиереев – знания Слова Божиего и соблюдения заповедей Христовых и преуспевании в мудрости и добродетели, дабы быть настоящими христианами и являть образец христианской жизни: «Никто не достоин великого Бога, никто не достоин быть пастырем и приносить Богу жертвы, если он прежде не принес себя в живую жертву Богу или если не сделался святым и живым храмом живого Бога. Как я могу дерзнуть возвещать слово Божие, если я не сделался достойным органом этого слова? Такая ревность не похвальна. Надобно прежде самого себя очистить, дабы иметь возможность очищать других. Пастырь не должен звучать, как поддельная и нечистая монета; не должен содержать в себе вещества дурного, требующего сильнейшего огня. Иначе тем большее произведет он зло, чем над большим числом будет начальствовать, потому что порок, распространяющийся во многих, значительнее порока, останавливающегося на одном. Притом же порок гораздо легче принимается, нежели добродетель. Таким образом, духовный, в котором пасомые желают видеть образец христианской жизни, не должен довольствоваться тем, чтобы избегать порока, но должен отличаться добрыми делами. Он должен не знать даже меры в добре и в восхождении к совершенству, должен почитать не столько прибылью то, что при обретено, сколько потерей то, что не достигнуто». По разъяснению митрополита Илариона Алфеева: «Контраст между представлением Григория о священстве и теми священнослужителями, которых ему приходилось встречать в жизни, был разителен. Разочарование клириками своего времени возрастало у Григория с годами – по мере того, как он узнавал все большее число своих собратьев. Критика Григория касалась прежде всего нравственного состояния современного ему епископата и клира. Он жалуется на то, что епископы захватывали власть силой, что своими пороками и своей богословской беспринципностью они подавали отрицательный пример мирянам, что их строгость или снисходительность по отношению к народу диктовалась лишь меркантильными соображениями, а не соображениями пастырской пользы. Кроме того, Григорий возмущается тем, с какой легкостью епископы его времени меняли одну богословскую ориентацию на другую, переходили из православия в арианство и обратно. В эпоху догматических споров (IV-VIII вв.) тяжелейшей болезнью Церкви была постоянная миграция большого числа представителей епископата и клира из одной богословской партии в другую – чаще всего в прямой зависимости от того, какую партию в данный момент поддерживали гражданские власти – император. Некоторые епископы меняли свою богословскую ориентацию по нескольку раз, под давлением светских властей подписывая еретические символы веры. Григорий возмущается вмешательством гражданских властей в церковные дела; впрочем, он гораздо больше обеспокоен и опечален нетвердостью архиереев, которые становятся марионетками в руках людей, далеких от Церкви… На его глазах происходило постепенное порабощение Церкви миром, массовое обмирщение епископата и клира. Образ епископа как пастыря, духовного наставника и старца, обладающего, в силу своих высоких духовных качеств, непререкаемым авторитетом в глазах паствы, постепенно сменялся образом епископа как государственного сановника, участвующего в светских церемониях, послушно следующего указаниям гражданских властей не только в церковно-административных, но также и в догматических вопросах…». Со скорбью в сердце святой Григорий Богослов видел, что многие люди смотрели на иерейский сан как на «средство к пропитанию», не понимая высоты пастырского призвания – иерея призваны отвлекать души от сует мира и возвращать их к Богу, они – духовные врачеватели, которые должны заботиться о своей душе и о душах своих прихожан, а для этого надо непрестанно очищать сердце от страстей – «бороться с внутренним врагом»: «Мы должны, сохранить в душе образ, если он цел; поддержать его, если он в опасности; обновить, если поврежден. Короче сказать – того, кто принадлежит к горнему чину, должны соделать богом и причастником горнего блаженства. Пастырь должен почитать главной и даже единственной обязанностью очищать души жизнью и учением; будучи сам просвещаем Божественной благодатью, он должен служить для своих пасомых чистым духовным зеркалом, должен приносить священную жертву за своих чад до тех пор, пока не сделает их жертвой богоугодной. Пастырь есть духовный врач. Врачи тел должны переносить разные труды и заботы и, как сказал один мудрый врач, из чужих несчастий собирать для себя скорби. И для чего все это? Для того чтобы больше дней прожил на земле человек, которому, по его порочности, может быть, лучше было бы давно умереть. Но нам, когда мы в опасности утратить спасение души, души блаженной и бессмертной, какой предлежит подвиг, чтобы хорошо и других уврачевать, и самим уврачеваться?.. Наше врачебное искусство гораздо труднее искусства врачевать тело. Оно труднее потому, что последнее мало заглядывает вглубь, более же занимается видимым; напротив того, наше врачевание и попечение все относится к потаенному сердца человеку, и наша брань – с врагом, внутрь нас воюющим». В стихотворениях «О себе самом» и «Против епископов», святитель Григорий Богослов порицает двоедушных иереев и архиереев, служащих не Иисусу Христу, а духу века сего, ищущих выгоды, житейских радостей и чувственных наслаждений, угождающих не Богу, а своему чреву, презирающих нищих и пресмыкающихся перед богатыми, знатными и имеющими власть, полными гордыни, но не имеющими даже искры евангельской любви в сердце своем: «Лев, ехидна, змея более великодушны и кротки в сравнении с дурными епископами, которые все исполнены гордости, но не имеют и искры любви. Посмотри сквозь овечью кожу на волка, пусть он убеждает меня не словами, но делом; я ненавижу учение, которое противоречит жизни; когда я хвалю цвет «повапленного гроба» (Мф.23:27), то презираю запах, исходящий от истлевающих членов». Ни один порок не порицался святителем Григорием Богословом с такой силой и пламенностью как лицемерие, так грозно осужденное Самим Христом Спасителем, ибо лицемерие – это отличительный знак фарисейства, самый пагубный из всех пороков, удел тщеславных и циничных людей, думающих, что можно обмануть Бога, желающих согбенным видом, тихим голосом, робкой поступью казаться благочестивыми, но являющихся волками в овечьей шкуре. Как достойнейший пастырь Церкви, верующий, мыслящий и совестливый человек, Григорий Богослов горько сетовал на то, что люди употребляют все силы, чтобы достигнуть высшей степени совершенства в науках и искусствах, но не задумываются о высоте самого великого звания и о нравственной ответственности пастыря перед Богом и Церковью: «Врачом не называется тот, кто не научился распознавать болезни, живописцем не называется тот, кто не делал многих опытов в смешении красок и снятии копий; а духовного находят очень легко, конечно, не трудившегося над образованием себя, а сделанного наскоро, такого, который в одно мгновение посеян и взрос, как говорит басня о гигантах. Мы образуем святых в один день и повелеваем им быть мудрыми, хотя они еще не обладают никакой истиной и не ознаменовали себя никаким добрым делом. Надменный председательствует, поднимает бровь против лучших себя, без трепета восходит на престол и думает, что, получив могущество, он стал и премудрее! Нет, лучшим духовным и достойным высшего места может быть назван только тот, кто более всего заботится о Божественном Слове, кто постоянно обуздывает свою плоть и покоряет ее духу и скромно стоит на низшем месте».
По глубокомысленному рассуждению святителя Григория Богослова, пастыри Церкви – священнодействуют с Самим Христом и Его святыми Ангелами, они призваны быть бесстрашными и самоотверженными исповедниками веры и защитниками Истины, не страшащимися гонений, скорбей и испытаний, их миссия – быть светильниками Господними и употреблять талант и ум на служение Богу, а потому принятие священнического звания налагает на человека великую и страшную ответственность, призывает его быть подвижником и жить исключительно для Христа, с любовью к Богу, ближним и врагам, изучать Слово Божие и развенчивать ереси, очищать душу свою и хранить сердце как зеницу ока, иначе слово «иерей» окажется пустым именем. Святитель Григорий Богослов бежал в пустыню после рукоположения, ибо чувствовал себя недостойным высокого звания иерея и немощным вступать в открытую борьбу с врагами Церкви Христовой, он говорил, что прежде чем стать священнослужителем нужно вести внутреннюю борьбу со страстями и очистить душу: «пока не побеждена мной, по возможности, персть, пока не очищен ум, пока далеко не превосхожу других близостью к Богу, небезопасным признаю принять на себя попечение о душах и посредничество между Богом и человеками, что составляет также долг иерея». Выдающийся религиозный философ и ученейший человек своей эпохи, святитель Григорий Богослов был убежден, что священник должен быть прекрасно образован – он должен быть не только грамотным и вежливым, знать молитвы, читать Псалтырь и Евангелие, но и обладать научными и философскими знаниями, вознося их на алтарь Бога Слова, не только заучивать вероучительные формулировки, но глубоко знать догматику и иметь философский и богословский слад ума. С глубокой грустью Григорий Богослов писал о «мнимых и скороспелых мудрецах», которые считают себя умнейшими людьми, но не понимают, что такое богословие и не имеют высшей потребности любомудрия – жажды познания Божественно Истины: «Когда смотрю, на усиливающуюся ныне болезнь языка, на скороспелых мудрецов, на производимых вновь богословов, для которых довольно только захотеть, чтобы стать мудрыми, – тогда ощущаю потребность высшего любомудрия, ищу с Иеремией виталища последнего и желаю быть один с самим собой».. До тридцати лет Григорий Богослов изучал светские науки и Священное Писание, он жил благочестивой жизнью и имел опыт подвижничества, но не считал себя достойным иерейского звания, а потому так горько было видеть ему как юные и неопытные люди со страшным легкомыслием ищут духовных званий, делаясь соблазном для верующих и предметом насмешек для язычников и иудеев: «У нас совершенно не установлена граница между учить и учиться; это дело у нас в беспорядке и запустении, так что большая часть из нас, я не хочу сказать – все, прежде нежели оставят детскую школу и перестанут лепетать, прежде нежели вступят на священную паперть, прежде чем познакомятся с книгами Ветхого и Нового Завета, не говорю уже – прежде чем смоют скверну своей души, то есть грех, уже думают быть учителями и руководителями душ. Если они только научились произнести два или три благочестивых слова, если они только познакомились несколько с Давидом или умеют хорошо набросить свою мантию и показаться по наружности благочестивыми, то уже думают, что все сделали для того, чтобы епископствовать; они думают, что если Самуил от купели был посвящен Богу, то мы, находящиеся в зрелом возрасте, в высшей степени испытаны в божественных вещах, что мы – первые знатоки Писаний и законоведцы». С нравственным возмущением Григорий Богослов обличал людей, ищущих иерейского сана из корысти и жажды власти, не прошедших должную подготовку – остающихся мирскими и светскими людьми по духу, не научившихся аскетическому образу жизни, предающихся забавам и развлечениям, не изучивших Слово Божие и не имеющих ясное понимание догматов Церкви, не способных быть пастырями и опытными духовниками, молитвенниками и учителями благочестия. По слову святителя Григория Богослова, пастырское призвание требует ума, мудрости и добродетельности, ибо пастырь призван учить людей догматам веры и правилам благочестия, он должен получить лучшее образование и быть ученым человеком, имеющим христианскую мудрость – знание о Божественном и человеческом, которое несравненно выше и совершенней всех наук и искусств, при этом он должен быть смиренномудры и не превозноситься, но употреблять знания и таланты на благо Церкви и каждого христианина. Святитель Григорий Богослов – один из самых лучших критиков ереси гносимахии, он порицал людей, оправдывающих невежество, и особенно возмущало его апостолов сравнение боговдохновенных апостолов с необразованными пастырями: «Вы утверждаете, что апостолы, не будучи учеными, силой слова победили мир. Это правда. Но это было с апостолами, и притом для того, чтобы действие изрекаемого ими слова было тем чудеснее. Я желал бы, чтобы тот, кто основывается на этом примере, хотя однажды доказал такую силу воли, какая обитала в апостолах; пусть покажет, что и он, подобно апостолам, может жить без денег, без постоянного пристанища, без обуви, довольствуясь только насущным хлебом; пусть он обнаружит ту чудесную силу, какую имели апостолы: пусть изгоняет демонов, исцеляет прокаженных, воскрешает мертвых». С бескомпромиссной строгостью требуя от церковных учителей приобретения Божественной Мудрости из Священного Писания, изучения наук и философии, святитель Григорий Богослов писал: «Богослов должен иметь верное понятие о мире и мирах, о материи, душе, уме и умных существах, как добрых, так и злых, о всесодержащем и управляющем всеми событиями Промысле, о нашем первоначальном устроении и о последнем воссоздании, о прообразованиях и истине, о первом и втором Христовом пришествии, Его вочеловечении, страданиях, смерти, воскресении – во всех этих предметах он должен дать ответ». Как рассудительный мыслитель, святой Григорий не требовал от пастырей Церкви невозможного – он понимал, что есть неизъяснимые тайны Божии и сокровенные глубины премудрости Господней, превосходящие всякий человеческий и ангельский ум, но человек призван стремиться к познанию Святой Троицы, которое мы отчасти обретаем на земле и в полной мере будет обретено святыми в их небесной жизни: «Истинный богослов не тот, кто хочет все касательно Божества совершенно понять, ибо неограниченного не может постигнуть существо ограниченное; но тот, кто более, нежели другой, отразил в себе Божественное и имеет в себе образ, тень истины. Совершеннейшее из всего существующего есть ведение Бога. Сие-то ведение частью да храним, частью да приобретаем, пока живем на земле, а частью да сберегаем для себя в тамошних сокровищах, чтобы в награду за труды приять всецелое познание Святой Троицы». В своих вдохновенных, мудрых и образных рассуждениях о пастырском призвании, которые должны быть настольной книгой каждого священнослужителя, святитель Григорий Богослов не только воздает хвалу священному служению иереев и архиереев, но напоминает об их ответственности – о том, что всех недостойных клириков ожидает осуждение на Суде Господнем и страшное наказание. Грозные обличительные речи Григория Богослова будут звучать до конца веков как пророческое предостережение всем пастырям Церкви.
Пришедший из пустыни и ставший на страже мира в Церкви Назианзской, Григорий Богослов защищал истинную веру и боролся с арианством, своей проповедью примирил своего отца – епископа с паствой, а затем своими письмами и личными беседами примирил между собой архиепископа Евсевия Кесарийского с Василием Великим, вернув Кесарийской Церкви ее верного защитника, непоколебимого исповедника Православия и борца с ересями. Став великолепным проповедником Слова Божиего и пастырем Церкви, святой Григорий не мог расстаться с мыслью о созерцательной и уединенной жизни, он желал удалиться в горы и пустыни, жить в безмолвии, углубиться в самого себя, отрешиться от земных помыслов и забот, беседовать с Богом в непрестанной молитве. В святителя Григория Богослова всегда была тоска по Богу и неудовлетворенность земным, а со временем к этому прибавилась глубокая скорбь о тяжелых потерях: в 369 году он лишился своего единственного брата – Кесария, а через несколько месяцев умерла и его сестра – Горгония, которых он оплакал в своих надгробных словах, ставших возвышенным образцом погребальных речей. Брат Кесарий блистал при царском дворе, как утренняя звезда, но, оставив придворную службу, вернулся домой и вел уединенную жизнь, а умирая, завещал все свое имущество бедным. В Надгробном Слове брату Кесарию, Григорий Богослов хвалит его за ученость – за усердное изучение естественных наук как богоугодное дело, приводящее человека к изумлению перед премудростью и величием Создателя, прославляет за то, что он избрал философский образ жизни – и хоть он предпочел карьеру государственного чиновника, а не монашество и пустыню – удел избранных Богом душ, но он сохранил христианское благочестие, не обольстился суетными благами и соблазнами мира сего, но был до последнего вздоха верен Богу: «Из геометрии, астрономии и их науки, опасной для других, он избирал только полезное – то есть благоговение перед Создателем через исследование» гармоничности и порядка небесных тел; избегал же того, что есть в ней вредного, и не приписывал течению звезд ни существа, ни события.., но, как все прочее, так и само движение звезд, как полагается, приписывал Богу. Что же касается науки о числах и их сочетаниях, а также восхитительной медицины, которая философствует о природах, их смешениях и о причинах болезней, чтобы, вырывая корни, отсекать также и ветви, то кто будет столь невежественным и завистливым, чтобы дать Кесарию второе место?.. И мое утверждение не голословно: напротив, и Восток, и Запад, и все страны, которые позднее объехал Кесарий, являются столпами, на которых запечатлелась его ученость... Он стал придворным, что мне было не совсем по вкусу... Ибо... для меня быть последним у Бога лучше и выше, чем занимать первое место у дольнего царя. Однако, Кесарий не заслуживает и порицания, ибо жизнь философа, насколько всего выше, настолько и всего труднее: она доступна не многим, а лишь тем, кто к этому призван Божиим великим Промыслом... Но не мало и то, когда кто-либо, избрав второй образ жизни, сохраняет благородство и имеет больше заботы о Боге и о своем спасении, чем о земной славе... Именно таким, как мы знаем, был образ мыслей Кесария. Он получает первое место среди врачей.., включается в число приближенных к царю и получает самые высокие почести. Бесплатно предлагает он свое искусство высшим чиновникам, зная, что продвижению ничто так не способствует, как добродетель и известность своими прекрасными качествами... Все уважали его даже больше, чем того требовало его положение... Главное же, что ни слава, ни окружающая роскошь не могли повредить благородства его души, но при многих и важных отличиях первым достоинством для него было являться и именоваться христианином... Такой философский образ жизни вел Кесарий, хотя и носил мантию; с такими мыслями жил он и умер». Кесарий был похоронен около могил мучеников, его мать – блаженная Нонна – провожала прах сына не в траурной одежде, а в белом праздничном платье, зная, что для христианина смерть – это не коней бытия и проклятие, а завершение земного пути и исход в вечность к Богу. Сестра Горгония была примерной матерью и женою, благочестивой христианкою, высшей целью которой было воспитывать детей и служить Богу. В Надгробном Слове сестре Горгонии, Григорий Богослов хвалил ее как истинную христианку и «образец всякого добра» – целомудренную женщину в браке, скромную и тихую, терпеливую в страданиях и милосердную к бедным и обездоленным, любившую храм и почитавшую священников и монахов, аскетичную и смиренную, добродетельную и любившую проводить ночи в псалмопении и молитвах: «Она отличалась целомудрием и настолько превзошла всех женщин своего времени, – не говоря уже о тех, которые прославились целомудрием в древности, – что, если существуют два образа жизни – брак и безбрачие, из которых одно выше и богоподобнее, но труднее и опаснее, другое же ниже, но безопаснее, то она, избежав неудобств того и другого, свела воедино то, что в обоих есть лучшего, т.е. высоту девства и безопасность супружества. Она стала целомудренной без гордости, смешав с браком благо безбрачия и показав, что ни одно, ни другое не соединяют нас всецело и не разделяют ни с Богом, ни с миром… Если рассуждать о Горгонии с большим любомудрием и возвышеннее, то ее отечество – горний Иерусалим, не зримый, но умосозерцаемый град, где и нам предоставлено гражданство, куда и мы поспешаем, где Царь – Христос, а сограждане – весь торжествующий сонм и Церковь первородных окрест сего великого Градозиждителя празднующих в созерцании славы и ликующих непрестанным ликованием».
В 372 году святитель Григорий Богослов по принуждению – вопреки его свободной воле – был назначен епископом в Сасимы – бедный город в Кесарии: «место безводное, не произращающее и былинки, лишенное всех удобств, селение ужасно скучное и тесное, где всегда пыль, стук от повозок, слезы, рыдания, собирания налогов, собиратели налогов, орудия пыток, цепи, а жители – чужеземцы и бродяги». Горечь в сердце святителя Григория усиливалась тем, что насильственное назначение в епископы над его пустыннолюбивой душой, жаждущий покоя и безмолвия, совершил его лучший друг – святитель Василий Великий, боровшийся с Анфимом Таинским. В своих письмах святитель Григорий Богослов укорял Василия Великого и сетовал на то, что даже радость дружбы омрачена в нашем мире: «Укоряешь меня в лености и нерадении, потому что не взял твоих Сасимов, не увлекся епископским духом, не вооружаюсь вместе с вами, чтобы драться, как дерутся между собой псы за брошенный им кусок». «Вот что принесли мне Афины, общее упражнение в науках, жизнь под одною кровлей, питание с одного стола, один ум, а не два, в обоих, удивление Эллады, взаимное обещание – как можно дальше отринуть от себя мир. Все рассыпалось! Все брошено наземь! Да погибнет в мире закон дружбы, которая так ало уважает дружбу». По откровенному признанию Григория Богослова, возмущенного тем, как попрали его право на свободный выбор, он приехал в Сасимы, но «вовсе не касался данной ему Церкви, не единожды не совершал там богослужения, не молился с народом, не возложил руки ни на одного клирика». Со временем душа святителя Григория исцелилась от печали и омрачения ума, он простил Василия Великого и оправдал его действие – назначение Григория Богослова в епископы – великой ревностью о Святом Духе и стремление защитить Церковь от ересей, желанием того, чтобы таланты и знания Григорий не были закопаны в землю, но служили Богу и людям. В одной из своих проповедей Григорий Богослов жаловался на свою судьбу, но вместе с тем указал на то, что именно почтение к отцу-епископу и любовь к Василию Великому побудило его принять сан епископа: «Нет ничего более сильного, чем старость, и более уважаемого, чем дружба. Ими приведен к вам я, узник во Христе, скованный не железными кандалами, но нерасторжимыми узами Духа. До сих пор считал я себя крепким и непреодолимым, и.., чтобы только не иметь забот и философствовать в безмолвии, я все предоставлял желающим, беседуя с самим собой и с Духом... А что теперь? Дружба преодолела меня, и седина отца покорила меня». Размышляя о том, действительно ли он достоин быть архиереем, Григорий Богослов скромно заявлял, что это знает только Святая Троица. Святитель Григорий Богослов – это друг страждущих и добрый пастырь Церкви, он утешал скорбящих и делал все, чтобы будить в сердцах людей милосердие. Когда жители Назианза возмутились и подняли мятеж из-за подорожания хлеба и принудительного сбора податей, и мятежникам угрожало суровое наказание, то во время Божественной Литургии Григорий обратился к правительственному чиновнику с призывом к милосердию: «Я знаю, что ты выслушаешь мое дерзновенное слово, потому что и ты священная овца священного стада и, подобно нам, просвещен светом Святой блаженной Троицы. Слово мое к тебе будет кратко. Ты со Христом начальствуешь, со Христом и правительствуешь. Он дал тебе меч не действовать, но угрожать. Покажи человеколюбие, присоедини к страху кротость, раствори угрозу надеждою. Дай взаймы Богу милосердия. Никто не раскаивался из принесших что-либо Богу. Он щедр на воздаяние… Всякому лучше оказывать милость здесь, нежели давать отчет там. Дерзну ли на большее? Дерзновенным делает меня скорбь. Представляю тебе Христа и Христово истощание за нас, и крест и гвозди, которыми я разрешен от греха, и кровь, и погребение, и воскресение, и вознесение, и сию трапезу, к которой мы все приступаем… Ежели не за одно которое либо из сих, то хотя за все окажи милость и нам и себе. Победи нас человеколюбием. Уважь мою веру, какую я к тебе имел, и которою других уверил, дабы также уважили ее в большем и совершеннейшем. Скажу короче: ты сам имеешь Господа на небе, Который да будет таким же Судиею для тебя, каким будешь ты для подвластных». Возвышенная и горячая проповедь Григория Богослова принесла благие плоды и мятежники получили прощение.
Размышляя о тайне возникновения страданий и смерти, о причине бедствий, охватывающих весь мир и обрушивающихся на людей, Григорий Богослов заметил, что главная тайна возникновении страданий и смерти – греховность рода человеческого. С тех пор как Адам пал, вся тварь земная «стенает и мучится» в надежде освобождения от ига смерти и тления, как возвестил боговдохновенный апостол Павел, но восстановить потерянную гармонию возможно только через покаяние. Вся ветхозаветная история свидетельствует о том, что причина стихийных бедствий – грехи человечества: достаточно вспомнить всемирный потоп, гибель Содома и Гоморры, казни египетские, но вместе с тем, Библия возвещает, что примирение с Богом возможно через покаяние – нравственное исправление и преображение людей, оно отвращает гнев Божий и спасает как отдельных людей, так и целые народы, примерами чего являются молитва царя Езекии и пост жителей Ниневии, послушавших проповедь пророка Ионы, облекшихся во вретища и возопивших с покаянным плачем к Богу. Понимая, что духовное преображения мира начинается с преображения человека, святитель Григорий Богослов во времена стихийных бедствий призывал к всенародному покаянию – к покаянию каждого человека, к тому, чтобы люди стали более милосердными к ближним: «Итак, приидите все, братья, «поклонимся и припадем и восплачем пред Господом, сотворившим нас» (Пс.;94:6). Составим общий плач, разделившись по возрастам и полам. Возвысим голос моления и донесем его до слуха Господа Саваофа, вместо ненавистного Ему вопля (Быт.;18:20). Предупредим гнев Его исповеданием. Пожелаем уведеть Его изменившимся по отношению к нам, как прежде видели Его разгневанным на нас. «Но кто знает, – скажешь, – что Он обратится и раскается и «оставит на нас благословение?» (Иоиль;2:14) Достоверно знаю это я, ручающийся за Божие человеколюбие: Он оставит гнев, который для Него противоестественен, и даст место тому, что для Него естественно – милости. К гневу мы принуждаем Его, а к милости Он сам имеет стремление. И если наказывает, будучи принужден к этому, то неужели не помилует, следуя тому, что для Него естественно? Помилуем только сами себя, открыв путь праведному милосердию Отца! Посеем со слезами, чтобы пожать с радостью (Пс.;125:5). Будем ниневитянами, а не содомлянами: уврачуем порок, чтобы не погибнуть вместе с пороком». В знаменитом «Слове о любви к бедным», сказанном в Василиаде – госпитале, устроенном Василем Великим близ Кесарии Каппадокийской, святитель Григорий Богослов призывал всех христиан подражать Христу и являть милосердие к бедным и страждущим, говорил о мимолетности земного счастья, порицал богачей за пристрастие к роскоши и гедонизм, за сребролюбие и жестокосердие: «Для бедных много значит утолить жажду и водой, а у нас пенится в чашах вино: пей до упоения!.. Да еще одно вино отошлем назад, другое похвалим за его запах и цвет, о третьем начнем с важностью рассуждать, и беда, если кроме своего отечественного не будет еще иностранного вина, как иноземного завоевателя! Ибо нам непременно должно вести жизнь роскошную и превышающую нужды или, по крайней мере, славиться такой жизнью, как будто стыдно, если не будут почитать нас порочными людьми и рабами чрева и того, что хуже чрева!». Образно описывая христианскую жизнь как «луг добродетелей», на котором произрастают вера, надежда и любовь, долготерпение, кротость и укрощение плоти, молитва и пост, целомудрие и девство, воздержание и умеренность, пустынножительство и безмолвие, бескорыстие и пренебрежение богатством, Григорий Богослов говорит, что каждая добродетель – это путь к Богу, ибо у Отца нашего Небесного обителей много, но величайшей добродетелью является любовь к бедным, страждущим и обездоленным, ведь ничто так не угодно Богу, как милосердие, жалость и сострадание – нравственные качества свойственные Самому Христу Богочеловеку: «Все добродетели прекрасны, но всех выше и лучше – любовь к бедным, сострадание к тем, кто одного с нами рода. Праведный Мздовоздаятель ни за что так не награждает Своим человеколюбием, как за человеколюбие. Мы должны являть милосердие всем бедным и по какой бы то ни было причине страждущим; должны, как люди, всем людям благотворить, какая бы ни заставляла их нужда искать помощи – вдовство или сиротство, изгнание из отечества или жестокость властителей, наглость начальствующих или бесчеловечие собирателей податей, убийственная рука разбойников или алчность воров, опись имения или кораблекрушение». С содроганием сердца и искренним сочувствием святитель Григорий Богослов описывает прокаженных, которых ему довелось увидеть в Кесарии: «Я не могу без слез видеть их страдания, и даже при воспоминании о нем сердце у меня сжимается... Вы сами свидетели этих страданий. Перед глазами вашими зрелище страшное и плачевное, невероятное для тех, кто не видел его: люди при жизни ставшие мертвыми.., которых едва ли можно узнать, кем они были прежде, и откуда они; скорее, это несчастные останки тех, кто некогда были людьми, которые, чтобы быть узнанными, называют имена своих отцов, матерей, братьев, свое место рождения: «Я – сын такого-то, и мать моя такая-то, имя мое такое-то, да и ты сам был некогда моим другом и знакомым». И говорят они так потому, что не имеют прежнего внешнего облика, по которому можно было бы их узнать. Это люди изувеченные, лишенные имущества, семьи, друзей, даже своих собственных тел; единственные из всех люди, одновременно жалеющие себя и ненавидящие себя, не знающие, о чем скорее плакать – о тех ли членах тела, которых уже нет, или о тех, которых скоро не станет... Кто ближе отца? Кто сострадательнее матери? Но для этих людей запечатаны и двери родительского сердца... Их гонят из городов, гонят из домов, с рынка, с народных собраний, с дорог, с празднеств, с пиров и – о несчастье! – отгоняют даже от самой воды!». Разрешая проблему теодицеи – вопрос о том, как всеблагой и всемогущий Бог допускает существование зла, святитель Григорий Богослов обращает внимание на то, что наличие страданий – особенно страданий безвинных детей – один из главных аргументов против в еры в благость и всесилие Творца и Его премудрый Промысел, кроме того, даже со стороны верующих есть люди, которые равнодушно взирают на страждущих и говорят, что их скорби угодны Богу и есть наказание Господне, уподобляясь друзьям Иова, осудившим невинного страдальца и не понимающим тайна безвинного страдания. Размышляя о смерти и страданиях, Григорий Богослов говорит, что скоротечность жизни и страдания – знак падшести нашего бытия и несовершенства мира, прошедшего через катастрофу грехопадения, но Библия возвещает, что Бог благ и всемогущ, Он сотворил прекрасный мир, а все изъяны – внесены в нашу жизнь грехом, поэтому мы должны не обвинять Бога и не отрицать веру в Его благость и Промысел, не отгораживаться равнодушием от страждущих, но утешать всех скорбящих по примеру Христа: «Некоторые люди осмеливаются так говорить: «От Бога их страдания, от Бога и наше благополучие. И кто я, чтобы дерзать нарушить Божие определение и казаться более благим, чем Бог? Пусть им будет трудно, пусть бедствуют, пусть страдают: значит, заслужили!» Говорящие так только тогда боголюбивы, когда надо сберечь свои деньги... Но неизвестно еще, от Бога ли посылаются страдания тем несчастным, ведь и материя может сама по себе причинять расстройства... И кто знает, за злые ли дела наказывается один, и за похвальные ли возвышается другой? Может быть, совсем наоборот: этот возвышен из-за своей порочности, а тот испытывается из-за добродетели; этот выше возносится, чтобы и пасть глубже.., а тот и сверх обычного искушается, чтобы, пройдя испытание, как золото в горниле, освободиться и от самого малого зла, которое имеет... Бывает и здесь наказание для некоей пользы – или чтобы бедствиями отсекались пороки злых, или чтобы благополучием облегчался путь к добродетели добрым – но так случается не всегда и не везде, ибо это принадлежит будущему веку, где одни получат награды за добродетели, другие же – наказание за пороки... Здесь все происходит по иному закону и иному знанию, и все направлено к той жизни; у Бога же, конечно, выравнивается и то, что кажется нам неровным». Критикуя идею соразмерности между счастьем и нравственным достоинством в нашей земной жизни, наученный книгой Иова и Евангелием, святитель Григорий Богослов признается: «Я сомневаюсь в том, происходит ли земное страдание непосредственно от греха, и земное блаженство ; от благочестия; впрочем, нередко одно соединяется с другим, как действие с причиною, и притом для добрых целей, именно ; чтоб или обуздать порок бедствием порочных, или укрепить добродетель блаженством добрых; только это бывает не всегда и не вообще, а совершенное соединение блаженства с нравственным достоинством предоставлено для будущности, в которой одни получат награду за добродетель, другие ; наказание за порок: ибо одни воскреснут в живот, а другие на суд». Премудрый Григорий Богослов замечает, что пути Промысла Божиего неисповедимы и судьбы Божьи – бездна неисследимая, а посему нам надлежит не строить гипотезы и тем более не осуждать страждущих, а заботиться о бедных, помогать обездоленным и несчастным, являть любовь и сострадание та, где слезы и горе, нужда и бедствие, плач и отчаяние, чтобы быть настоящими христианами: «Здоровый и богатый пусть утешит больного и бедного; кто не упал – упавшего и разбившегося; веселый – унывающего; наслаждающийся счастьем – утомленного несчастьями. Воздай что-нибудь Богу в благодарность за то, что ты – один из тех, кто может оказывать благодеяния, а не из тех, кто нуждается в благодеянии, что не ты смотришь в чужие руки, а другие – в твои... Будь для несчастного богом, подражая милосердию Божиему... Всякий мореплаватель близок к кораблекрушению.., так и всякий имеющий тело близок к недугам телесным... Пока ты плывешь при благоприятном ветре, подавай руку терпящему кораблекрушение; пока ты здоров и богат, помогай бедствующему... Если и ничего не имеешь, поплачь вместе со страждущим: великое лекарство для него – милость, исходящая из твоего сердца; и искренним состраданием намного облегчается горе». Обращаясь к евангельской притче о богаче и Лазаре и вспоминая слова Христа Спасителя о Страшном Суде, святитель Григорий Богослов напоминает, что каждый делающий добро ближнему – воздает честь Самому Христу, являет милосердие и помилован будет на Суде Божьем – «блаженны милостивые, ибо они помилованы будут» (Мф.;5:7), а тот, кто безразличен к страдальцам – чужд святому Евангелию и христианской жизни, ибо православная вера наша – вера, действующая любовью, а подлинный христианин полон сострадания и милосердия ко всем ближним своим – особенно к бедным и несчастным: «Пришел нищий? Вспомни, как ты был беден и как обогатился. Хлеба просит или воды, или может быть, другой Лазарь отверженный лежит у твоих дверей? Устыдись таинственной трапезы, к которой ты приступал, хлеба, которого причастился, чаши, которой приобщился, посвящаемый в страдания Христа. Странник припал к тебе, бездомный, бесприютный? Прими в лице его Странствовавшего ради тебя, Странствовавшего среди своих, Вселившегося в тебя благодатью и Привлекшему тебя к горнему жилищу. Будь Закхеем – мытарем вчера, но щедрым сегодня... Лежит больной и раненый? Своего здоровья устыдись и ран, от которых освободил тебя Христос. Если видишь нагого, одень его, почитая твою собственную ризу нетления, которая есть Христос, ибо «все мы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись» (Гал.3:27)».
Весной 374 года тяжело заболел отец Григория Богослова, которому было около ста лет, он продолжал исполнять архипастырское служение и не переставал молиться, но недуг ослабил его и он умер, стоя на молитве коленопреклоненным. Страшной скорбью отозвалась смерть отца в страждущем сердце Григория Богослова, не так давно потерявшего и оплакавшего брата и сестру. Понимая горе своего друга, желая утешить его скорбящую душу и почтить покойного отца, в Назианз прибыл святитель Василий Великий, который сам был огорчен смертью епископа Назианзской Церкви, которого он любил и почитал как своего духовного отца, помня о его доброте и поддержке. Над гробом своего покойного отца Григорий Богослов произнес надгробное слово, почтив столетнего епископа за возвышенный характер его души, за его служение Богу и заботу о пастве, за то, что он до последнего часа жил верой и умер с молитвой, как и подобает настоящему христианину. Но не успел святитель Григорий Богослов оплакать своего почившего отца, как новое горе потрясло его сердце – через несколько месяцев после смерти мужа умерла Нонна: она направилась в храм, где служили ее муж и сын, и, преклоняясь, вдруг ощутила приближение смерти, воскликнула – «Господи, Христе, помилуй меня», и скончалась. Пережив потерю близких и испытывая сильные душевные страдания, Григорий Богослов заболел и слег, находясь на краю могилы. Проезжавший в это время через Назианз епископ Евсевий Самосатский посетил лежащего на одре болезни Григория и простился с ним с чувством глубокой скорби, предполагая, что болящего ожидает смерть. Но Григорий Богослов выздоровел и вновь глубоко задумался о спокойной и уединенной жизни, далекой от житейских волнений и суеты. По смерти отца своего, Григорий остался блюстителем Церкви, но, ощущая себя разбитым после всех жизненных потрясений, он оставил Назианз и переселился в монастырь святой Феклы – уединенную обитель Селевкии Исаврийской, где назианзский страдалец надеялся обрести ненарушимое безмолвие и посвятить себя молитве, Богомыслию и созерцанию. В монастыре святой Феклы Григорий Богослов получил скорбную весть о кончине Василия Великого и отозвался на смерть своего друга надгробным словом, где прославил его как светильника и столпа Вселенской Церкви, как питателя нищих и странников, как утешителя бедствующих и больных, как защитника несчастных, христианского мудреца и ученого богослова, в нем каждый человек может найти образец для подражания и повод для восхваления: «Придите, все, предстоящие мне.., и те, кто в алтаре, и те, кто внизу, все наши и внешние, составьте вместе со мною похвалу: пусть каждый расскажет о каком-либо одном из его совершенств, пусть ищут в нем сидящие на престолах законодателя, городские начальники – градостроителя, народ – учителя дисциплины, ученые – наставника, девы – руководителя, супруги – наставника в целомудрии, пустынники – вдохновителя, живущие в обществе – судью, искатели простоты – путеводителя, созерцатели – богослова, веселящиеся – узду, бедствующие – утешение, седина – жезл, юность – руководство, бедность – кормителя, богатство – домостроителя. Думается мне, и вдовы восхвалят покровителя, и сироты – отца, и нищие – нищелюбца, и странники – страннолюбца, и братья – братолюбца, и больные – врача.., и здоровые – хранителя здоровья, и все – того, кто «сделался всем... для всех,.. чтобы приобрести» всех (1Кор.;9:22) или почти всех». В трогательном и грустном письме святому Григорию Нисскому – младшему брату почившего Василия Великого, святитель Григорий Богослов писал: «И это выпало на мою скорбную долю – услышать о смерти Василия, об исходе святой души, которым ушла она от нас и преселилась к Господу, всю жизнь свою превратив в заботу об этом! А я, сверх всего прочего, лишен и того – по причине телесных болезней, и притом весьма опасных – чтобы обнять священный прах, прийти к тебе, достойно философствующему, и утешить общих наших друзей. Ибо видеть опустошение церкви, которая лишилась такой славы, сложила с себя такой венец, и для глаз невыносимо, и для слуха невместимо... Мне же, пишущему это, какое время или слово доставит утешение, кроме общения и собеседования с тобою, которые вместо всего оставил мне блаженный, чтобы, видя в тебе его черты, словно в прекрасном и прозрачном зеркале, думать, что и он остается с нами?». Удрученный многими скорбями и трагическими потерями, святитель Григорий Богослов мечтал провести дни своей земной жизни в уединении и покое, но неисповедимый Промысел Божий приуготовил ему вступить в богословскую борьбу за Православие в высоком сане константинопольского архиепископа.
В драматичное и смутное время, когда «Церковь без пастырей, доброе гибнет, а все злое – выходит наружу», святитель Григорий Богослов прибывает в Константинополь – защитником Слова Божиего и исповедником православной веры, поселившись в доме своей племянницы – дочери Горгонии. В эти окаянные дни Константинополь – столица восточной империи, казалась вместилищем богатств и сокровищ всего мира, знатные утопали в роскоши, а народ требовал хлеба и зрелищ, в театрах и народных собраниях высмеивались святыни веры, а страсть к публичным зрелищам и удовольствиям проникла даже в христианские храмы, стараясь превратить священные чертоги в театры, а церковных проповедников в актеров и публичных ораторов. В замечательной статье «Святой Григорий Богослов как проповедник» Н.И Барсов так описывает прибытие Григория в Константинополь: «В 379 году, в самый разгар еретических смут в Церкви, в Константинополь прибыл человек родом из незначительного местечка Каппадокийской области Арианза, в простой и бедной одежде, со станом несколько сгорбленным, с головой, почти лишенной волос, с некрасивым складом лица, изнуренного слезами, постом и бдением, с руками, загрубевшими от черных полевых работ, с грубым каппадокийским произношением, но – с редкими дарованиями ума, с глубоким и основательным знанием Священного Писания и творений отеческих, с изумительным запасом самых разнообразных сведений, какие до тех пор «собрали Восток и Запад и краса Эллады – Афины», с красноречием строгим, резким и величественным, с душой пылкой и прямой, не умевшей привязываться к чему-нибудь наполовину и чувствовать что бы то ни было слегка. Это был святой Григорий, у Бога молитвами испрошенный своей матерью и еще прежде рождения посвященный ею на служение в Церкви, как некогда Самуил». По печальному свидетельству Григория Богослова в шумной и развращенной столице гремели напряженные догматические споры и было так много различных еретиков – ариан, евномиан, македониан, аполлинаристов, единодушных в их отчаянной борьбе с Православием, что он нашел здесь не паству, но лишь малые следы и остатки паствы, которую составлял малочисленный народ, однако, это были души совершенные и драгоценный остаток. Прибыв в Константинополь, святитель Григорий Богослов начал свою пастырскую миссию: он проповедовал Слово Божие и изобличал ереси, обратил дом в храм под именем Анастасии – «в знак воскресения Православия», он показал себя, как человека, обладающего редкими дарованиями ума, глубоким и основательным знанием Священного Писания и философии, а изумленное его огненными речами слушатели, были взволнованны и подобны бушующему морю – многие уверовали во Христа Спасителя и обращались в Православие, оставляя язычество и еретические лжеучения. В Константинополе Григория Богослов произнес свои знаменитые беседы о богословии, но борьба с арианами протекала бурно и тяжело – к нему подсылали наемных убийц, а в его храм врывалась исступленная чернь, забрасывая проповедника камнями, его обвиняли в нарушении общественного спокойствия и грозили смертью, но святитель Григорий не страшился принять мученическую смерть за Божественную Истину и быть побитым камнями, подобно христианскому первомученику Стефану. В святоотеческой литературе ереси сравниваются с мифической гидрой – от арианской ереси, в течение многих лет соблазнявшей людей и уводивших их из Церкви Христовой, возникла новая ересь Македония – хулителя Святого Духа. Если ариане отрицали Божественность Христа Спасителя и учили, что один Небесный Отец есть предвечный Бог, а Сын сотворен и не единосущен Отцу, то Македоний и его последователи признавали Сына равным Отцу, но хулили Святой Дух и отрицали Его Божественность. Святитель Гигорий Богослов очень точно назвал учеников Македония – полуарианами, так как они почитали Бога Отца и Бога Сына, но отказывали признать Божество Святого Духа, Его совечность и равночестность Отцу и Сыну. Со всей мощью своего философского ума и слова, со всем блеском своего ораторского искусства и богословской мудростью Григорий Богослов возвестил, что истинные христиане – это те, кто чтут равночестную и нераздельную Святую Троицу, почитают единого по Сущности Бога в трех Лицах – Отца, Сына и Святого Духа, ибо догмат о Святой Троицы – основа единодушия Вселенской Церкви, а всякий отвергающий веру в Отца, Сына и Святого Духа – извергает себя из сообщества Христова и пребывает вне Церкви, которая есть непоколебимый столп и утверждение Божественной Истины. По воспоминаниям Григория Богослова, Константинополь пришел в сильное волнение и восстал против него, когда услышал православное исповедание веры в Святую Троицу, но проповедник не дрогнул и бесстрашно боролся за Православие с арианами, македонянами и Аполлинарием – новым еретиком, явившимся из Сирии, который был красноречив и искусен в эллинской мудрости, увлек многих людей, не сведущих в богословской науке, не понимающих великую и неизъяснимую тайну Боговоплощения – вочеловечивания предвечного Бога Слова. Аполлинарий Лаодикийский учил, что Бог Слово воспринял только человеческую плоть, а не всю природу – ум, душу и тело, ибо вместо ума в человеческом теле Христа обитало Божество – и тем самым отвергалась тайна Богочеловечества Сына Божиего – то, что Христос есть совершенный Бог и совершенный человек, за что на лжеучение Аполлинария восстали Афанасий Великий, Григорий Богослов и Григорий Нисский. Святитель Григорий Богослов прославился не только своей ученостью и подвижнической жизнью, но и борьбой с ересями во имя защиты Православной Церкви, не только красноречием, но и готовностью принять мученичество за Христа – он и был мучеником, но без ран и истязаний – венценосцем, без тернового венца, достойным звания «Богослов». В молитвенной элегии «О томлении к Богу» святитель Григорий Богослов в горестных раздумьях и жалобных мольбах обращается к Богу, как многострадальный Иов, и оплакивает многоскорбную жизнь свою, моля Всемогущего о спасении и иной жизни – небесной жизни будущего века: «Матерь моя, для чего ты родила меня, когда родила на труды? Для чего извела в эту жизнь, усеянную терниями? Если сама ты жила беспечально, как бесплотная, то это великое чудо. Всякий идет своей стезей жизни: иной – земледелец, другой – мореплаватель; иной – какой-нибудь зверолов, а другой вооружился копьем; иной – искусный певец, другой – победитель на поприще. Но мой жребий – Бог; мой удел – терпеть множество скорбей, изнемогать здесь от мучительной болезни. Терзай, терзай, терзай меня, злодее, до времени! Скоро с радостью оставлю тебя, а с тобой и вся тяжкие бедствия. Матерь моя, для чего ты родила меня, когда не могу ни мыслью постигнуть, ни изречь Бога, сколько желаю? Осияло, правда, очи ума моего малое какое-то озарение пренебесной, равносветлой Троицы, но большая часть, к скорби моей, ускользнула от меня, пролетев быстро, как молния, прежде нежели насытился я светом. А если бы здесь я мог постигнуть Тебя, возлюбленная Троица, то не стал бы жаловаться на родившую меня утробу матери: это означало бы, что я родился в добрый час. Но спаси, спаси меня, Божие Слово, и, извлекши из горькой тины, веди в иную жизнь, где чистый ум, не покрываемый более сумрачным облаком, ликует перед Тобой, о Пресветлый!». С екклесиастовой грустью и херувимской зоркостью взирая на реалии нашего бытия, святитель Григорий был убежден, что земная жизнь – это пора скорбей и скитаний, а единственное утешение всех скорбящих – Сам Господь, но трагизм усиливается тем, что лукавый князь мира сего и его слуги восстают на Церковь и христиан, и порой за веру в Бога необходимо идти на самоотверженный подвиг исповедничества и мученичества. Рассуждая о мученичестве, богомудрый Григорий Богослов наставляет и предостерегает всех христиан, что «закон мученичества таков, чтобы как, щадя гонителей и немощных, не выходить на подвиг самочинно и самовольно, а выйдя – не отступать, потому что первое есть дерзость, а последнее – малодушие».
Протоиерей Георгий Флоровский в своей книге «Восточные отцы Церкви» с горечью констатировал, что немало претерпел Григорий Богослов и от своих православных братьев во Христе – «прежде всего от Петра Александрийского и египетских епископов, которые сперва вступили с ним в общение, а затем посвятили в Константинопольские епископы некоего Максима Киника – личностью темную во всяком случае». Максим Киник – темная личность, он выдавал себя за потомка мучеников и исповедника, претерпевшего страдания от ариан за верность Православию, но в действительности он был авантюристом, вынашивающим честолюбивые планы захватить константинопольскую кафедру. По происхождению александриец, а по внешнему виду и поведению – ученик школы киников, Максим Киник сначала появился в Коринфе и ходил по улицам города в белом плаще, с палкой в руках и распущенными волосами, завитыми в модные в те дни локоны и окрашенными в модный золотисто-русый цвет, а затем – прибыл в Константинополь, желая стать епископом. По натуре своей Максим Киник отличался лукавством – он отрекся от эллинского язычества, крестился и вступил в лоно Церкви, но жил суетно и лицемерно как фарисей. Когда Максим Киник приехал в Константинополь, то стал выдавать себя за ревностного защитника Православия и ревнителя благочестия, хваля усердную и самоотверженную деятельность Григория во благо Церкви, изумляясь его образованности, восхищаясь его проповедями и возвышенным учением о Святой Троице, но тайно плетя интриги и готовясь занять константинопольскую кафедру и представляя собой худшую смесь суетного мирянина, лицемера и показного философа. Святитель Димитрий Ростовский писал, что «святитель Божий Григорий, не подозревая его лукавства, а обращение его из язычества в христианство, считая великим делом, приютил его у себя, как сожителя и друга, сделал своим сотрапезником и затем – членом церковного клира. Он же последовал примеру Иуды, – замыслил отступить от своего учителя и духовного отца и начал против него борьбу. Для исполнения своего замысла он нашел и помощника в лице одного пресвитера, не боявшегося Бога и искусного в коварных предприятиях. В союзе с ним Максим начал хитро и тайно действовать, с целью восхитить патриарший престол в Константинополе. Но так как для удачи такого дела необходимо было много денег, чтобы подкупом и подарками склонить к своему единомыслию большинство, то они и начали, прежде всего, заботиться о деньгах. При сатанинской помощи, они скоро нашли желаемое следующим образом. Пришел в Византию с острова Фазоса, один пресвитер, с большою суммою денег, для покупки на церковное строение мраморных досок, привозимых с Проконниса. Обольстив его различными несбыточными обещаниями, заговорщики отняли деньги, которых было достаточно для достижения лукавого замысла, и послали тайно в Александрию много богатых даров патриарху Петру, а равно его епископам и клирикам, и убедительно просили прислать в Византию епископов, которые возвели бы Максима на патриарший престол. Петр, прельстившись дарами и, как будто, забыв о прежнем своем письме к святому Григорию, тотчас склонился на их просьбы. Он послал в Константинополь египетских епископов, которые и прибыли туда без замедления. Никому не показавшись, ни пастырю Григорию, ни клиру, ни кому-либо из начальников, они явились с Максимом в церковь во время совершения утрени и уже приступили к рукоположению, желая посвятить Максима в архиепископы. Святой Григорий Богослов был болен. Тотчас об этом стало известно всем. В церковь немедленно собрались пресвитеры, члены клира и множество народа, – как православные, так и еретики. Все, удивляясь такой тонкой хитрости и незаконному посвящению, воспламенились гневом и стали кричать на прибывших епископов, всячески стараясь помешать им в этом совершенно незаконном деле. С позором удаленные из церкви, они отправились в дом одного флейтиста и там окончили неправильное посвящение, а затем провозгласили Максима константинопольским патриархом при содействии помощников, как из духовных, так и из мирских лиц. Одни из них за согрешения были отлучены от Церкви, другие наняты за плату, а иные обольщены обещаниями даров и почестей; все такие были приверженцами Максима и поддерживали его. Большинство же, притом почетнейшие граждане, воспламенились гневом и порицали Максима резкими укоризнами и упреками; они выражали неудовольствие и самому святому Григорию Богослову за то, что он принял такого человека в сожители себе и удостоил его своей дружбы». В ответ на порицания святитель Григорий Богослов заметил, что одному Богу ведомы тайны сердца и внутренней жизни человека, а мы зачастую видим только наружность – Максим Киник казался добродетельным христианином, но жизнь обнаружила его злобу и лицемерие.
С горькой иронией, упреками и грустью обращался в стихах Григорий Богослов к Максиму Кинику: «Вот дух времени, всякий смел на все; подобно грибам, вдруг выбегают из земли и мудрецы, и военачальники, и благородные, и епископы. Что ж выходит из этого? Добродетель унижается, и дерзость остается без наказания. Видно, и тебя привела в исступление какая-то лавровая ветвь? Какие невероятные и неслыханные доселе новости! Саул в пророках, Максим в числе писателей. Кто ж после этого сдержит свою руку? У всякого есть бумага и трость; и старухи могут говорить, писать, собирать вокруг себя народ. Писать смеешь ты? Скажи же: где и у кого научился? Чьей руки дело этот дар – писать? Вчера речи для тебя были то же, что для осла – лира, для вола – морская волна, для морского животного – ярмо. Теперь же ты у нас Орфей, своими перстами все приводящий в движение. Верно, такую смелость вдохнули в тебя старые няньки, твои помощницы, заодно с тобой слагающие речи». Максим Киник был с позором изгнан, а святитель Григорий Богослов, удрученный болезнями и суетностью шумной мирской жизни, хотел вернуться в Назианз и решился сказать народу свое последнее пастырское слово, призывая хранить православную веру и творить добрые дела. Когда святитель Григорий Богослов произнес свою прощальную речь и народ понял, что он хочет покинуть Константинополь, то в храме послушался плач и некто из присутствующих воскликнул: «уходя от нас, ты уводишь с собою и учение о Святой Троице. Без тебя не будет в этом городе и правого исповедания Святой Троицы. Вместе с тобою уйдет из города православие и благочестие». Вняв восклицаниям и народному плачу, святой Григорий отложил свое намерение уехать в Назианз и обещал оставаться с ними, до тех пор, пока епископы не изберут константинопольского архиепископа. По слабости здоровья Григорий Богослов на время все-таки покинул Константинополь и выбрал себе уединенное место на живописном морском берегу, где он вспоминал тихую и созерцательную жизнь на берегах Ириса и в селевкийской пустыне, свободную от житейских тревог и огорчений, но вскоре он вновь прибыл в Константинополь. Когда в кровопролитной войне с готами пал покровитель и горячий поборник арианства – император Валент, на престол вступил император Феодосий, исповедующий Православие и стремящийся водворить единодушие и мир в Церкви, решивший вверить святому Григорию Константинопольскую Церковь. Желая водворить мир в Церкви, зная о благочестивой жизни, высоких достоинствах и мудрости Григория Богослова, император Феодосий выступил за избрание его константинопольским архиепископом. С необычайным литературным мастерством, достойным Гомера и Эсхила, святитель Григорий Богослов описал день своей интронизации: «Наступило назначенное время. Храм был окружен солдатами, вооруженными и построенными в многочисленные ряды. Туда же стремился народ, непрерывно увеличиваясь, волнуясь подобно песку морскому, или облакам, или волнам, с гневом против меня, с мольбами к властям. Рынки, дороги, площади, всякое место, двух - и трехэтажные дома сверху донизу были наполнены зрителями – мужчинами, женщинами, детьми, стариками: суета, рыдание, слезы, вопли – образ города, взятого штурмом. А я, доблестный полководец, с этой немощной и расслабленной, едва дышащей плотью, шел между войском и предводителем, смотря вверх и ожидая помощи с надеждой, пока не вступил в храм, сам не знаю как... Было утро, но над всем городом лежала ночь, ибо тучи закрывали собою солнечный диск; такое вовсе не соответствовало торжественности момента... Это доставляло удовольствие врагам, говорившим, что совершаемое не угодно Богу, а мне причиняло тайную печаль в сердце. Но когда я и носитель порфиры были уже внутри почетной ограды, вознеслась от всех общая хвала Богу, призываемому при помощи голоса и воздетых рук, тогда, по Божию повелению, так ярко воссияло солнце сквозь разошедшиеся тучи, что все здание, прежде мрачное, тотчас сделалось молниевидным, и весь храм получил вид древней скинии, которую покрывало сияние Божие; у всех просветлели лица и сердца. Осмелев при таком зрелище, все стали громко требовать меня.., Крича, что для города самой первой и великой наградой станет... Если престолу буду дарован я. Так кричали чиновники и чернь – все в равной мере желали этого; о том же кричали женщины сверху, почти забыв о требованиях приличия. Все оглашалось каким-то невероятным громом…». В это время ариане предприняли последнюю отчаянную попытку расправиться с Григорием Богословом и изменить ситуацию в свою пользу – они решили подослать к нему убийцу, но тот, проникнув в спальню Григория, был мучимым совестью и признался в своем намерении со слезами и рыданиями. Узнав о готовившемся покушении, святитель Григорий Богослов не впал в страх или гнев, не стал мстить арианам, но был до глубины души тронут раскаянием своего потенциального убийцы и простил его, как и подобает настоящему христианину. По этому поводу выдающийся русский патролог И.В. Попов верно заметил, что замечательными чертами Григория служат его милосердие, умение прощать врагов и терпимость к инакомыслящим – он никогда и никого не притеснял.
Размышляя о своем избрании константинопольским архиепископом, святой Григорий говорил: «я пришел не по своей воле; не по собственному вызову, как многие ныне вторгаются в председатели, – но призванный, принужденный и покорный страху и Духу. Народ, кипя ревностию и гневом, не смотря на мой вопль и слезы, возвел меня на этот престол». Святитель Григорий Богослов был ученейшим богословом, блестящим оратором и поэтом, он – молитвенник и подвижник, отличавшийся благочестивой жизнью и с нравственным возмущением обличавший нечестивых и недостойных епископов и священников, что вызвало их недовольство, ненависть, вражду и желание изгнать его из Константинополя. В борьбе с ересями за православную веру святитель Григорий Богослов не прибегал к содействию светской власти и принуждению, говоря, что «тайна спасения для желающих, а не для насилуемых», он горячо и самоотверженно отстаивал догмат о Божественности Сына и Святого Духа, вдохновенно проповедовал о равночестности и единосущности всех трех Лиц Святой Троицы. По замечанию митрополита Илариона Алфеева «именно вопрос о Божестве Святого Духа стал причиной конфликта между Григорием и Отцами Второго Вселенского Собора, многие из которых принадлежали к числу «подобосущников». По крайней мере, сам Григорий считал причиной своего низложения на этом Соборе именно догматические расхождения между ним и членами Собора по вопросу о Божестве Святого Духа. Григорий полагал, что на Соборе догмат о Божестве Святого Духа не прозвучал достаточно четко». С церковно-догматической точки зрения учение о Святом Духе у святителя Григория Богослова более разработано и законченно, чем у Василия Великого, и как пастырь он пламенно и бесстрашно учил о Божественности Святого Духа и говорил: «Кто признает Святой Дух истинным Богом, тот – божественен». Но надо сказать, что на втором Вселенском Соборе, завершенном уже без Григория Богослова, были осуждены многие ереси – в том числе арианство, а никейский Символ Веры был расширен словами: «Веруем и в Духа Святаго, Господа животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже с Отцом и Сыном споклоняема и славима, глаголавшего пророки. Во едину Святую, Соборную, Апостольскую Церковь. Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века». По своему образу жизни Григорий Богослов был аскетом и подвижников, и находились люди, которым он казался не достаточно величав, на что он с иронией отвечал: «Не знал я, что мне должно входить в состязания с консулами, правителями областей, знатнейшими из военачальников, которые не знают, куда расточить свое богатство; – что и мне надобно роскошествовать из достояния бедных. Не знал, что и мне надобно ездить на отличных конях, блистательно выситься на колеснице, что и мне должны быть встречи, приемы с подобострастием, что все должны мне давать дорогу и расступаться предо мною, как скоро даже издали увидят идущего. Если такая простота моя была для вас тягостна, то простите меня в том; это теперь кончилось. Поставьте над собою другого, который бы угоден был народу, а мне дайте пустыню, сельскую жизнь и Бога; Ему одному угожу я простотою своей жизни. Так, ради Самой Троицы, Которую я чту и вы чтите, ради общей нашей надежды, и ради Церкви, окажите мне эту милость – отпустите меня с молитвами. Дайте мне увольнительное писание, как цари дают воинам, и, если угодно, с добрым свидетельством, чтобы мне иметь награду; а если нет, как хотите; я не воспрекословлю». Видя раздоры и разногласия среди епископов, святитель Григория Богослов решил оставить константинопольскую кафедру и обратился к ним со словами: «Мужи и сопастыри мои по управлению святым Христовым стадом! Стыдно вам, поучающим других хранить мир, входить в раздоры между собою! Как вы можете других убедить к согласию и единомыслию, если не можете согласиться сами с собою? Но я умоляю вас пред единосущною и Пресвятою Троицею установить мир и показать взаимную любовь друг к другу, чтобы вы в полном согласии могли устроить церковные дела. Если же я – виновник разногласия и разъединения между вами, то я нисколько не достойнее пророка Ионы. Выбросьте меня за борт корабля, – и тогда прекратится для вас волнение. Хотя я и неповинен в этой буре, но я предпочитаю пострадать, если вы этого хотите. Только примиритесь между собою и будьте единомысленны; свергните меня с престола, изгоните из города, только истину и мир, говорю с пророком Захарием (Зах.8:19), возлюбите. Желаю вам здравствовать, священные пастыри! Не забывайте и моих трудов!». Прощаясь с Константинополем и своей паствой, он обратился с трогательной прощальной речью к епископам, священникам, монахам, мирянам – ко всем членам своей паствы: «Прощай, Анастасия, соименная благочестию, ибо ты воскресила для нас учение, прежде презираемое!.. Прощайте, и прочие храмы, близкие по красоте к Анастасии!.. Прощайте, Апостолы, прекрасное поселение, мои учителя в подвижничестве, хотя и не часто совершал я богослужение у вас!.. Прощай, престол – эта завидная и опасная высота архиереев; прощай, собрание иереев, почтенных саном и возрастом, и все служащие Богу при священном престоле!.. Прощайте, хоры назореев, гармоничное пение, всенощные стояния, досточестность дев, благопристойность женщин, толпы вдов и сирот, очи нищих, взирающие на Бога и на нас! Прощайте, страннолюбивые и христолюбивые дома!.. Прощайте, любители моих слов и эти стечения и потоки народа, и трости, пишущие явно и скрыто, и эта преграда, едва выдерживающая теснящихся слушателей! Прощайте, цари и царские дворцы, и служители царя и домочадцы, если и верные царю – не знаю этого – то в большинстве своем не верные Богу! Рукоплещите, громко кричите, поднимите на высоту вашего ритора! Умолк язык, который был для вас злым и многословным! Он не умолкнет совсем – ибо будет бороться рукой и чернилами – но сейчас мы умолкли. Прощай, город великий и христолюбивый!.. Прощайте, Восток и Запад!.. Прости мне, Троица, забота моя и украшение мое; да сохранишься у этого народа моего и да сохранишь народ мой – ибо он мой, хотя судьба моя и складывается иначе». Со смешанным чувством Григорий Богослов покинул столицу: он скорбел о том, что покинет свою паству, а между людьми так мало духовной любви и взаимопонимания, но в то же время велика была радость его исстрадавшегося сердца, ведь теперь он мог завершить свою многотрудную и плодотворную пастырскую деятельность и провести последние годы земной жизни в уединении и молитве.
Горькое чувство печали от несправедливости, царящей в мире, и тех скорбей и душевных волнений, что пришлось пережить Григорию Богослову в Константинополе, не покидало его, и хотя он простил всех своих недругов и завистников, он с грустным сожалением обозревает мысленным взором земную жизнь свою и признается, что душа его жаждет лишь уединенной жизни и молитвы. В дружеском письме к Амазонию святитель Григорий писал: «Если кто из общих наших друзей (а их, как уверен я, много) спросит у тебя: «Где теперь Григорий, что делает?» – смело отвечай, что любомудрствует в безмолвии, столько же думая об обидчиках, сколько и о тех, о ком неизвестно ему, существовали ли когда на свете. Так он непреодолим! А если тот же человек еще спросит тебя: «Как же он переносит разлуку с друзьями?» – то не отвечай уже смело, что любомудрствует, но скажи, что в этом очень малодушествует. Ибо у всякого своя слабость, а я слаб в отношении к дружбе и друзьям, в числе которых и достойный удивления Амазонии. Одним только, может быть, услужишь мне и сделаешь, что менее буду скорбеть о тебе, а именно – если станешь обо мне помнить и уверишь письмами, что это действительно так». Покидая Константинополь, Григорий Богослов писал епископу Воспорию Кесарийскому о том, что он хочет оставить мирскую суету и с ее житейскими волнениями и раздорами, чтобы пребывать в уединении с Богом: «Уединяюсь к Богу, который один чист и не коварен… Углубляюсь в самого себя, ибо два раза спотыкаться о тот же камень, по пословице, свойственно только безумным». С нравственным негодованием и праведным гневом библейских пророков обрушивался Григорий Богослов на тех недостойных пастырей Церкви – архиереев и иереев, которые полны низменных страстей – тщеславны, сребролюбивы и завистливы, на тех, кто попирает святыню и сеет раздор в Церкви: «О вы, священники, которые приносите бескровные жертвы и боготворите великое единство в Троице! О законы! О императоры, ликующие в благочестии! О славные основания великого Константина! О юный Рим, который стал выше других городов как звездное небо выше земли! Какие только бедствия ни причинила мне зависть! Печальный раздор сделал все это! Служители Божии сделали все это, – служители, которые, о Христос, Царь мой, будучи в плачевном раздоре между собою, сделались враждебными и мне за то, что я не хотел ничего полагать выше Христа. Моя вина заключалась в том, что я не принимал участия в грехах других и не позволял водить себя, подобно маленькому кораблю, на буксире. Пусть забвение сокроет эти дела! Я буду наслаждаться покоем, с радостию избегая дворцов, городов и священников и всего такого, как я стремился к этому давно». Тихая и уединенная жизнь в Арианзе, чуждая всяких забот и треволнений, казалась Григорию Богослову гораздо лучшей, чем беспокойная жизнь в шумной столице, где он воочию лицезрел буйство зависти и низких страстей. Морально и физически усталый и разбитый, святитель Григорий Богослов поселился в родном поместье – Арианзе, но и среди спокойной и уединенной жизни он не мог оставаться безучастным к окружающей его жизни, размышлял о последних событиях в Константинополе, изобразил печальную картину нравственного состояния архиереев в стихотворении «На епископов», пишет многочисленные письма личного и богословского характера – великолепные литературные произведения, а чтобы пресечь слухи и клевету, распространяемые врагами, он обрисовал картину своей многотрудной и скорбной жизни в поэме «О своей жизни». Святитель Григорий Богослов написал более двухсот писем разнообразных по тематике – от жалоб на здоровье до богословских рассуждений и советов в духовной жизни, но каждое письмо – это произведение искусства, оно тщательно отшлифовывалось, а в одном из писем Григорий говорит о литературных нормах эпистолярного жанра: «Мера письма – необходимость: не надо ни удлинять его, если предметов немного, ни укорачивать, если предметов много... Вот, что знаю о длине письма; что же касается ясности, то известно, что надо, по возможности, избегать книжного слога и приближаться к разговорному... Третья принадлежность писем – приятность. Ее же соблюдем, если будем писать не совсем сухо, не без изящества, не без прикрас, и, как говорится, не без косметики и не обстрижено, то есть не без мыслей, пословиц и изречений, а также шуток и загадок, ибо всем этим подслащается письмо. Однако, не будем пользоваться этим сверх меры: когда ничего этого нет, письмо грубо, а когда этого слишком много, письмо напыщено. Все это должно использоваться в такой же мере, в какой – красные нити в тканях». Вернувшись на родину, Григорий Богослов искал отдыха и уединения, но ему пришлось взять на себя управление Назианзской Церковью и бороться с аполлинаристами, которые обманом поставили своего епископа в Назианз. Описывая последние годы жизни святого Григория Богослова, И.Е. Троицкий с грустью констатировал, что «печальное настроение духа святого Григория усиливал еще тот прием, который он встретил на родине. Ни высокий нравственный характер, ни великие заслуги его перед Церковью вообще и Назианзской в особенности не спасли святителя Григория от участи всех великих людей, добровольно или поневоле сходящих с того пьедестала, на котором привыкла видеть их толпа. Она мгновенно отворачивается от них и вместо прежней лести и раболепства награждает их или полным равнодушием, или – что еще хуже – обидным состраданием и покровительством, за которыми скрывается худо маскируемое злорадование». В откровенном письме к Прокопию он с горечью писал: «Спрашиваешь, каковы мои дела. Отвечу тебе, рассказав одну историю. Говорят, что афиняне, когда притесняли их тираны, отправили посольство к лакедемонянам спартанцам, и целью посольства было возбудить там к себе некоторое человеколюбие. Потом, когда послы возвратились и некто спросил их: «Каковы к нам лакедемоняне?» – они отвечали: «Как к рабам – весьма милостивы, а как к свободным – весьма надменны». Это и я должен написать. Со мной обходятся человеколюбивее, нежели с людьми отверженными, но презрительнее, нежели с людьми, готовящимися предстать пред Богом». В стихотворении «К самому себе» святитель Григорий Богослов с грустью замечает истинность слов Господних – нет пророка в своем отечестве: «Прекрасное и подлинно Божественное слово изрек некогда Бог, что всякий пророк кажется достойным чести только на чужой стороне, а известное всего чаще не признается достойным и чести. То же самое, и еще большее, очевидным образом случилось теперь и со мной». К концу 383 года хрупкое здоровье Григория Богослова было окончательно подорвано, и он просит епископа Феодора Таинского снять с него непосильное бремя архиерейского служения и назначить для Назианзской Церкви нового епископа: «Несправедливо страдает Божия паства, лишенная пастыря и епископа из-за моей мертвости. Ибо держит меня болезнь: она внезапно удалила меня от управления Церковью и теперь ни к чему я не годен, всегда нахожусь при последнем издыхании, еще более ослабеваю от дел... Я уже не говорю о прочем – о том, что восставшие ныне аполлинариане сделали Церкви и чем угрожают... Остановить это не под силу моему возрасту и моей немощи». Благородная душа святителя Григорий Богослова была чрезмерно чувствительна ко всякой несправедливости, он – возвышенный идеалист, сетующий на то, как далеки люди от жизни по евангельским заповедям, сокрушающийся о том, как были «недружелюбны к нему служители Божьих», сколько клеветы и обид пришлось ему претерпеть. Все желания его исстрадавшегося сердца – быть с Богом в молитве и тишине, а о том, как мало он желал вернуться в столицу и принимать участие в церковных делах, свидетельствуют то, что он отклонил не раз сделанное ему приглашение прибыть в Константинополь, а в письмах откровенно признавался, что желает быть как можно дальше от борющихся за власть епископов, чьи души полны взвинченных страстей: «Моя мысль – уклоняться от всякого собрания епископов, потому что не видал я еще ни одного, которое бы имело во всех отношениях полезный конец, и более избавляло от зол, нежели увеличивало их. Их любовь к спорам и жажда власти выше всякого описания». Для поддержания своего угасающего здоровья, святитель Григорий Богослов обратился к лечению и обращал молитвенные воззвание к Богу – Небесному Врачу душ и телес: «Стражду от болезни и изнемогаю телом… Расслабли мои члены и ноги ходят не твердо… Но запрети болезни, запрети словом Своим; Твое слово для меня спасение! А если не запретишь, дай мне терпение все переносить. Пусть тление и достанется тлению; соблюди образ: тогда будешь иметь во мне и совершенного раба». «Укрепи меня, Христе! Отчего расслаб я – Твой служитель? Бездействен язык, Тебя песнословящий; и Ты допускаешь сие? Восстанови меня и не отринь Своего священника!». Для облегчения страданий и восстановления здоровья, он отрешился от всех житейских волнений и поселился Арианзе, где и провел последние годы жизни в тишине и уединении, ведя аскетический образ жизни и наслаждаясь красотой природы, ведь для него природа с ее морями и горами, лесами и полями, небом и звездами – это великолепная поэма Создателя. Восхваляя Пасху, Григорий Богослов рисует торжественной образ весенней природы с ее благоуханием и нежными ветерком, звенящими ручьями и жившими рощами и лощинами, ясными и солнечными днями, с сиянием ночных звезд, пением птиц и расцветающими цветами – вся природа словно восхваляет Бога и славит Христа Воскресшего: «Все соединяется и скопляется, чтобы возвеличить этот праздник; царица времен года устрояет царице дней – Пасхе – торжественный прием; все драгоценнейшее из своей собственности и прекраснейшее приносит этой в дар. Небо уже блестящее, солнце на нем выше и блистает золотистее; диск луны сияет дружественнее, чище хор звезд. Волны заключают любезный сердцу союз с берегами, облака с солнцем, ветры с воздухом, земля с растениями, растения с глазом. Прозрачнее струятся источники, благоухает луг, тучнеют растения, трава скашивается и агнцы прыгают на покрытых живой зеленью равнинах. С песнями выводится корабль из гавани, и дельфины прислушиваются к ним, прыгая от удовольствия, вбирая в себя воду и выпуская и радостно корабль сопровождая. Земледелец закладывает свой плуг, с молитвой обращая взор свой к Подателю благ; пастух выходит к овцам и волам со своей свирелью; они внимают его песне и проводят весну между деревьями и по лощинам. Рыбак прозирает в глубины, чистит невод и садится на утес; поднимается трудолюбивая пчела на своих крыльях, оставляя улей, заявляет она свою мудрость и опустошает цветы: образец для вас в прилежании. Птица строит себе свое гнездо, другая уже садится в него, третья скользит по воде, там порхает вокруг, оглашает рощу и летает вокруг тебя, как бы передразнивая болтливость человеческого языка. Все хвалит Бога и прославляет Его в нечленораздельных звуках, за все чрез меня приносит благодарность Богу, и таким образом хвалебная песнь твари становится нашей хвалебной песнью, той хвалебной песнью, которую я здесь выражаю. Да, теперь в мире весна, весна духа, видимая весна, в которой и мы принимаем участие, если мы здесь право живем»».
Святитель Григорий Богослов – великий подвижник и аскет, понимающий суетность и ничтожность всех мирских благ в сравнении с Богом, напоминающий, что человек ничего не может воздать Богу достойного Его Божественного величия, но может очищать душу свою и быть настоящим христианином, если Дух Божий будет пребывать в нем и освящать его ум, сердце и волю, его личность и жизнь. В письме ритору Евдоксию он писал: «Прейдем отсюду» (Мк.14:42) и станем мужами, бросим грезы, не будем останавливаться на тенях, предоставим другим приятности или, чаще, горести жизни. Пусть над другими издеваются, другими играют и мечут зависть, время и случай, как называют непостоянство и неправильность всего человеческого. Прочь от нас, высокие чины, властвование, богатство, блеск, превозношение, падение – эта малостоящая и презренная слава, превозносимый которою терпит больше бесславия, нежели осмеянный! Прочь от нас, эти детские игрища и лицедействия на этом великом позорище! Мы придержимся слова и взамен всего возжелаем иметь Бога – единое вечное и свойственное нам благо, чтобы заслужить нам одобрение даже здесь за то, что, будучи еще так малы, ищем столь великого, или непременно – там». Размышляя о суетности и изменчивости жизни, Григорий Богослов признается, что в его душа всегда присутствовало желание «бежать оттуда, где живут люди, поселиться в пустыне и жить хоть со зверями, которые вернее людей, проводить жизнь без слез и забот, имея одно преимущество пред животными – ум, ведающий Божество». Когда Григорий Богослов узнал, что его друг Омофроний избрал уединенную жизнь, то он с радостью написал ему письмо: «Слышу, что живешь отшельнически. О, если бы ты стал у нас Иоанном Крестителем или Илиею Кармелитом! И о если бы ненавистники причиняли ту одну обиду, что приводили бы к Богу и освободившихся от дел и мятежей заставляли искренне посвящать себя горнему, а таким образом невольно делали нам добро, когда не могут сделать его по доброй воле». В плаче о страданиях души своей, Григорий Богослов не только сетует о горестях скоротечной земной жизни, но и восхваляет подвижничество – как боголюбивую и праведную жизнь, дающую утешение во дни скорбей и страданий: «У меня нет попечительной супруги, которая бы избавила меня от неисцельных забот и своими ласками уврачевала сетующего. Не веселят меня милые дети, при которых ободряется старость и снова начинает ходить юношескими стопами. Не утешают меня ни единокровные, ни друзья: одних похитила жестокая смерть, другие, любя благоведрие, приходят в волнение при малом волнении, застигающем друга. Одно у меня было чудное утешение. Как жаждущий олень в прохладном источнике, так я находил его в обществе людей совершенных и христоносных, живущих на земле превыше плоти, любителей вечного Духа и благого служения, не связанных узами супружества, презрителей мира». «Я умер для жизни, едва перевожу дыхание на земле. Бегаю городов и людей, беседую со зверями и с утесами, один, вдали от других обитаю в мрачной и необделанной пещере, в одном хитоне, без обуви, без огня, питаюсь только надеждой и обратился в поношение всем земнородным. У меня ложем – древесные ветви, постелью – надежная власяница и пыль на полу, омоченная слезами». Во время Великого поста Григорий Богослов дал обет безмолвия, продолжая писать письма, стихи и принимать гостей, но строго храня молчание. Однажды его посетил Елевсий – правитель Назианза, но верный своему обету, отшельник принял его молча. По-видимому, правитель обиделся, а потому Григорий Богослов написал ему письмо, изящно пересказав басню о ласточках и лебедях: «Поелику ты, добрый и вежливый, обвиняешь меня в молчании и неучтивости, то, изволь, сложу для тебя не совсем нескладную басню. Не отучу ли ею и тебя от говорливости? Ласточки смеялись над лебедями за то, что они не хотят жить с людьми и не показывают другим своего искусства в пении, но проводят жизнь на лугах и реках, любят уединение и хотя изредка попевают, однако же что ни поют, поют сами про себя, как будто стыдясь своего пения. «А мы, – говорили ласточки, – любим города, людей, терема, болтаем с людьми, пересказываем им о себе то и другое, что было в старину в Аттике, о Пандионе, об Афинах, о Тирее, о Фракии, об отъезде, свадьбе, поругании, урезании языка, письменах, а сверх всего об Итисе и о том, как из людей стали мы птицами». Лебеди, не любя говорить, долго не удостаивали их и слова; когда же соблаговолили дать ответ, сказали: «А мы рассуждаем, что иной придет для нас и в пустыню послушать пение, когда предоставляем крылья свои зефиру для сладких и благозвучных вдохновений. Поэтому поем не много и не при многих. Но то и составляет у нас совершенство, что песни свои выводим мерно и не сливаем пения своего с каким-нибудь шумом. А вы в тягость людям, у кого поселитесь в доме; они отворачиваются, когда вы поете; да и справедливо поступают, когда не можете молчать, хотя отрезан у вас язык, но сами, жалуясь на свое безголосье и на такую потерю, говорливее всякой другой речистой и певучей птицы». Пойми, что говорю, говорит Пиндар, и если найдешь, что мое безголосье лучше твоего красноглаголания, то перестань осыпать упреками мою молчаливость. Или скажу тебе пословицу столько же справедливую, сколько краткую: тогда запоют лебеди, когда замолчат галки». В письме к Кледонию святитель Григорий Богослов объяснил цель возложенного на себя молчания: «Спрашиваешь: чего требует мое молчание? Требует меры в слове и в молчании; потому что превозмогший в целом удобно превозможет и в части, а сверх того, укротит и раздражительность, которая не высказывает себя, но сама в себе поглощается». На Пасху великий отшельник снял с себя обет молчания: «Со Христом умертвил я язык, когда постился, и разрешил вместе с Воскресшим. Такова тайна моего молчания, чтобы как приносил в жертву сокровенный ум, так принести и очищенное слово». В светлый день Воскресения Христова он произнес свое вдохновенное слово на Пасху: «На стражи моей стану, говорит чудный Аввакум (Авв.2:1). Стану с ним ныне и я, по данным мне от Бога власти и созерцанию, посмотрю и узнаю, что будет мне показано и что возглаголано. Я стоял и смотрел: и вот муж, восшедший на облака, муж весьма высокий, «и образ его, яко образ Ангела» (Суд.13:6), и одежда его, как блистание мимолетящей молнии. Он воздел руки к востоку, воскликнул громким голосом (а глас его как глас трубы и вокруг него как бы «множество вой небесных» – Лк.2:13) и сказал: «Ныне спасение миру, миру видимому и миру невидимому! Христос из мертвых – восстаньте с Ним и вы; Христос во славе своей – восходите и вы; Христос из гроба – освобождайтесь от уз греха; отверзаются врата ада, истребляется смерть, отлагается ветхий Адам, совершается новый: «аще кто во Христе, нова тварь» (2Кор.5:17); обновляйтесь». Так говорил он, а другие воспели то же, что и прежде, когда явился нам Христос чрез дольнее рождение: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение» (Лк.2:14)». Во время своего отшельничества и даже в дни Великого поста и обета строго молчания святитель Григорий Богослов не оставлял литературных занятий – он писал письма и стихи, предвидя, что его духовное творчество будет полезно для Церкви, а сочинения – переживут его век: «Мой дар – слово; оно, всегда переходя далее, достигнет, может быть, и будущих времен».
Святитель Григорий Богослов был блестящим христианским проповедником и оратором, он не только премудрый церковный учитель, но и великий художник слова, имеющий дар изображать людей литературной зарисовкой – создавать словесный портрет или лучше сказать парсуну, он – великолепный стилист и плодовитый писатель, автор нравоучительных, богословских и поэтических произведений – Слов на Рождество Христово, Богоявление, Пасху и Пятидесятницу, надгробных речей и пяти Слов о богословии, посвященных догмату о Святой Троице, он – апологет и критик Юлиана Отступника, защитник Православия и обличитель еретиков, проповедник, великолепно освоивший аттический склад ораторской речи и восхваляющий ученых и мудрецов, мучеников и подвижников, любящий пословицы и примеры из священной истории, страницы его сочинений полны цитатами из Библии и тонкими диалектическими рассуждениями, вместе с тем, он – истинный мастер поэтического слова. Сам святой Григорий Богослов говорил о себе и своем литературном творчестве: «Сей дар слова приношу я Богу моему, это одно, что осталось у меня, чем богат я, только словом владею я, как служитель Слова; никогда не хотел бы я пренебрегать этим богатством: я уважаю его, дорожу им, утешаюсь им более, чем другие утешаются всеми сокровищами мира. Оно – спутник всей моей жизни, добрый советник и собеседник, вождь на пути к небу и усердный сподвижник». Как ценитель Священного Писания и античной поэзии, святитель Григорий Богослов любил использовать метафоры, чтобы сделать свой литературный язык более образным, а тексты – более запоминающимися для читателей: на страницах его произведений «пастырь сравнивается с пастухом овец; жизнь человеческая – с морем; сердце, богатое добродетелями, – с кораблем, нагруженным благородными товарами; еретик – с вином, смешанным с водой; изнеживающее и слабое воспитание – с паутиной; свою привязанность к Василию Григорий сравнивает с прилипчивостью полипа; себя самого, окруженного врагами, – с высоким деревом, обуреваемым ветрами; жителей Константинополя в момент своего прибытия в этот город – с кораблем, погружающимся в воду, с пылающим в пожаре домом, с осажденным городом; Афанасия – с алмазом и магнитом, Василия – с орлом, себя самого – с солнцем, еретиков – со змеем, хвост которого движется и после того, как сам он убит; Христос для одних – спасение, для других – погибель, подобно тому как солнце для здоровых глаз увеличивает силу зрения, а для больных – уменьшает; мир, из которого познается его Создатель, – с прекрасно настроенной цитрой». По характеристике протоиерея Георгия Флоровского, у Григория Богослова был настоящий дар слова и гениальность языка, он, прежде всего, стилист и оратор, ритор в поэзии и лирик в богословии, а стиль его письма «слишком тонок и манерен, слишком взволнован». В исследовательской литературе не раз отмечались слабые черты его стиля – это язвительные сарказмы, изысканная элегантность и нередко погоня за остроумными, ослепительными антитезами, но это было связано с тем, что поэтический талант соединялся в лице Григория Богослова с ораторским искусством и богословием, отсюда – чрезвычайный блеск силы воображения, филигранная тонкость и грациозность языка и риторичность его речи. Литературный стиль Григория Богослова изящен и тонок, полон лирической взволнованности и элегической грусти, его слог возвышен и лаконичен, его речь – образна и вдохновенна, а каждое выражение и слово, каждый образ, метафора и притча – имеет духовное содержание, отличается глубиной мысли и искренностью чувства. Профессор А.В. Говоров в своей значительной монографии «Святой Григорий Богослов как христианский поэт» замечает, что IV век нашей эры – «золотой век» христианства – эпоха великих светил христианской Церкви – Афанасия Великого, Ефрема Сирина, Василия Великого, Григория Нисского, Иоанна Златоуста, Лактанция, Иеронима и Августина Блаженного – это время с полным правом можно назвать « классическим периодом христианской литературы»: «Кроме высокого догматического достоинства, творения названных отцов и учителей Церкви, обнимающие богатое разнообразие литературных форм, имеют высокое значение в истории всеобщей словесности как чистые проявления истинного, доброго и прекрасного. Тогда как языческая литература, в золотой век Августа достигшая апогея своего величия, по безжизненности своей быстро клонилась к своему падению, христианская словесность, зародившись в тишине и безвестности, развивалась, зрела и богатела памятниками, достойными изучения и подражания. В первый тяжелый период трехвековой борьбы христианства с язычеством христианское искусство, понятно, не могло еще получить большого развития и проявиться в художественно выработанных формах. Это нужно сказать даже относительно главного и совершеннейшего вида художественного творчества – поэзии… Знаменитые представители христианства, хорошо сознавая различие язычества от поэзии языческой, уже без опасения за спасение души своей воспитываются на древнеклассических авторах и завершают свое научно-литературное образование в высшей и самой знаменитой тогда светской школе в Афинах. Самые выдающиеся из святителей, как Василий Великий и Григорий Богослов, сами изучив в совершенстве классическую литературу, рекомендуют чтение классических поэтов христианским юношам. При таких условиях, в связи с некоторыми другими историческими обстоятельствами, к которым не могли оставаться равнодушными даровитейшие из христианских писателей, например, в связи с распространением поэзии среди еретических обществ, в христианской литературе в IV веке достигают своего полного расцвета те отрасли словесности, которые в то же время вырождаются и безнадежно падают в литературе языческой. Разумеем красноречие и поэзию. В той и другой области христианская литература выставляет в это время образцы, в художественном отношении вполне достойные сравнения с лучшими произведениями классической древности. Самым полным и самым крупным представителем классического периода христианской литературы является святитель Григорий Богослов – величайший из тех великих учителей христианства, которые образуют светлый венец Церкви и человечества. Он был вместе и богослов, и оратор, и поэт. Его гений – гибкий, плодовитый, неисчерпаемый, соединявший аттицизм с философией, чарующую художественность с разнообразной ученостью, – одинаково отличает его в каждом роде литературных произведений именно как классика христианского». В лице Григория Богослова соединился богослов, философ и поэт: как богослов он обладал ведение Божественных тайн, блестящим умением формулировать истины веры и ясно выражать высокие мысли о Боге, он – подвижник и созерцатель Божественного Света, проникнувший в святилище сокровенной Премудрости Божией, в нем – величие, гений и слава Церкви, он – ее непоколебимый столп, вселенский учитель и твердый оплот; как философ он отличался необыкновенной силой ума и ученостью, красноречием оратора, превосходящего ораторов древности, мастерством искусного диалектика и глубокомыслием блестящего метафизика, способность разрешать самые сложные философские вопросы и проблемы; как поэт он – возвышенный идеалист, славящий Бога и сетующий о превратностях жизни, несправедливости и раздорах, царящих между людьми, произведения его блистают роскошью живописных картин, благоговейными раздумьями о Боге и излияниями душевных переживаний, он исчерпал почти все виды классической лирики, наполнив свои драматические и лирические стихи христианским содержанием, не уступая по таланту великим античным поэтам, рапсодам и трагикам, и являясь своего рода Гомером христианского мира.
Многие святые отцы Церкви были поэтами – Ефрем Сирин, Иоанн Дамаскин и Симеон Новый Богослов, но святитель Григорий Богослов особенно ценен тем, что он не только был богословствующим поэтом и рефлектирующим лириком, но и осмыслил поэтическое искусство не по Аристотелю, а по Христу – порицая суетное и пустое красноречие, но ценя искусство и словесность, а особенно – поэзию, он раскрыл причины того, что побудило его стать поэтом: «Я избрал иной путь слова, думаю, хороший, во всяком случае, приятный для меня: я решился свои умственные труды передавать в стихах. Не для того, как, быть может, подумают многие смертные, чтобы легким путем приобрести себе тщетную, как говорят, славу; напротив того, я знал, что мое стихотворство станут порицать, производя его из стремления к человекоугодию, ибо многие о чужих действиях судят по своим собственным. И не потому, чтобы я стихосложение предпочитал священным трудам. Да не отступит настолько от меня Божественное слово! Вы недоумеваете, отчего же я принялся за стихи. Во-первых, я желал, трудясь для других, связать таким образом свою греховность и, при самом писании, писать немного, вырабатывая стих. Во-вторых, для юношей и для тех, которые всего более любят словесное искусство, я хотел предложить приятное врачевство, дать привлекательность убеждениям в полезном, горечь заповедей подсластив искусством. Иногда звук струны имеет целебную силу, если ты желаешь исцеления. Если же угодно, пусть стихи будут тебе вместо пения и лиры: я дал их тебе на забаву, если ты желаешь забавляться. В-третьих, тяжкими опытами я познал, что дело это, по видимости маловажное, в сущности нелегко, и, не желая, чтобы чуждые писатели превышали нас в словах, я стал говорить в той же форме речи, хотя у нас и есть преимущество в созерцании... В-четвертых, в стихах находил я утешение в болезни, как престарелый лебедь, пересказывая сам себе вещания свиряющих крыльев, не плачевную, но исходную песнь. Прислушайтесь к этим песням, вы, не чуждые нам мудрецы. Да будет тебе известно, что и в Священном Писании многое изложено стихами, как уверяют еврейские ученые. В этом убедит тебя и Саул, освобожденный от злого духа звуками Давидовой лиры. В чем находишь ты вред, если чрез благочестивое удовольствие юноши приводятся к общению с Божеством? Для них неудобна внезапная перемена в нравах; пусть же по отношению к ним соблюдается благосклонная постепенность, а со временем, когда в них укрепится честное, то мы сохраним и доброе. Что может быть плодотворнее такого образа действий?». Получив блестящее образование в Афинах – изучив эллинскую философию и словесность, Григорий Богослов часто цитировал античных мыслителей и поэтов в своих богословских и поэтических произведениях – он не только использовал их литературные приемы и колорит, но часто прибегал к выражением, символам, пословицам и эпитетам из творений Гомера и Платона, Пиндара и Еврипида, Гесиода и Феогнида, называя справедливость – «Фемидой», несчастье – «Эриннией», а богатый стол – «Алкиноевой трапезой», но в то же время, он восхищался Псалтырем и притчами Иисуса Христа, хвалил древних евреев за то, что они занимались музыкой и поэзией, выражая восторг перед Богом в молитвенных гимнах и песнопениях, изливая Всеведущему то, что таится у их на душе – исповедуясь в стихах. По слову архимандрита Порфирия Попова, святой Григорий Богослов «изображает неисповедимое величие Творца, с сердечным умилением просит Его содействия на всех стезях своей жизни, как обыкновенно просят того, без чего не сознают возможности жить; с глубокой скорбью говорит о своем бессилии и своих немощах – как обыкновенно жалуются, когда живо сознают себя виновниками собственных великих несчастий и бедствий; с сильным огорчением воспроизводит пред собой неприязненные противодействия врагов духовного совершенства – как вообще оскорбляются несправедливыми притязаниями на отнятие того, в чем сердце находит единственное наслаждение и довольство». Для святителя Григория Богослова поэзия – это исповедь души в изящных словах, обращенных к Богу – самому главному Читателю, а высочайшая цель поэта – Богообщение, поэтому душа поэтического искусства – это молитва, а венец – гимн Богу, ярчайший образец которого – «Песнь Христу после безмолвия на Пасху: «Царь мой, Христос! Поскольку опять я отдаю воздуху долго удерживаемое слово, то Тебя первого наименую устами. Пред Тобой изливаю из ума своего сие слово – непорочное приношение чистейшей жертвы. Отчий Свет, Слово великого Ума, превосходнейший всякого слова, высший Свет всевышнего Света, Единородный, Образ бессмертного Отца и Печать Безначального, Озаряющий вместе с великим Духом., Конец необъятного века, великославный Податель блаженства, превознесенный, небесный и всемощное Дыхание Ума, Правитель мира, Жизнеподатель, Зиждитель всего, что есть, было и будет, Тебе все принадлежит, Ты связал мановением основания земли и все, что Тебе было угодно, несешь неуклонной стезей. По Твоему мановению, Царь, высокошественное солнце, востекши на огнистый круг, затмевает собой звезды, как Ты затмеваешь умы. По Твоему мановению то живет, то исчезает попеременно опять появляется в полном свете око ночи – луна. По Твоему мановению зодиакальный круг и этот размеренно кружащийся хоровод определяет меру годовых времен, неприметно между собой растворяемых. И неподвижные и подвижные, возвращающиеся на свой прежний путь звезды суть глагол Твоей Божественной Мудрости. Твой свет – все те небесные умы, которые воспевают славу пренебесной Троицы. Твоя слава – человек, которого Ты поставил здесь Ангелом, песнословцем сияния Твоего, о бессмертный Свет и вновь родившийся для смертного, бесплотная Высота, что бы избавить от гибели смертных, Плотоносец! Для Тебя живу, для Тебя говорю; я – одушевленная пред Тобой жертва – единственное приношение, оставшееся у меня от всех моих стяжаний. Для Тебя связывал я свой язык, для Тебя разрешаю слово».
По своей тональности многие стихи святителя Григория Богослова звучит элегически и даже трагически – в них он изливает скорбь из чаши своего сердца, поэтому они приобретают черты элегий и напоминают страдальческие речи Иова и грустные раздумья Екклесиаста, печальные думы Лермонтова и предсмертную оду Державина «На тленность», но вместе с тем, в своих метафизических и лирических элегиях с ее грустными мотивами, рыдающими мелодиями и мрачными образами и красками, он никогда не впадает в отчаяние – скорбные звуки его лиры, заключающие в себе печали и огорчения его души, не оканчиваются воплями отчаяния языческих элегиков и трагиков. «Седая голова и покрытое морщинами тело преклонились уже к вечеру скорбной жизни. Но доселе не испивал я столь сильных и многочисленных горестей. Не страдал я столько и тогда, как, отправляясь в Ахаию из Фаросской земли, встретил я море, обуреваемое ярыми ветрами. Не страдал я столько и тогда, как колебались основания обширной и трепещущей Эллады. Не страшился я столько и тогда, как болезнь пожирающим своим дуновением наполнила мои уста, стеснила проходы дыхания и пути жизни. Много претерпел я бедствий. Но доселе не встречал я таких несчастий, какие напоследок приразились к моей злополучной душе». «Любезная земля, и море, и отечественная и чужая сторона, и юность и седина на западе жизни, и крылатые речи – напрасный труд, и те речи, которые породил светлый дух, и города, и убежище мое – утесы, какие только обошел я, стараясь приблизиться к Божеству Христову! Почему я один шел скорбным путем, и здесь, и там, меняя образ многотрудной жизни? Ни однажды не мог твердо установить на земле легкой стопы своей, но одни бедствия непрестанно препровождают меня к большим бедствиям». Как великий русский поэт А.С. Пушкин, святой Григорий Богослов мог бы воскликнуть – «мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв», но с глубокой печалью в сердце этот великий подвижник и учитель Церкви видел, что сердца людей полны злобы и страстей, земные блага суетны и бренны, а жизнь наша – скоротечна, а мы – бесконечно далеки от Бога, вот отчего хвалебно-молитвенные песни его сменялись грустными элегиями и плачем: «Смертным все трудно, богатство неверно, престол – кичение сновидца, быть в подчинении тягостно, бедность – узы, красота – кратковременный блеск молнии, молодость – временное вскипение, седина – скорбный закат жизни, слова летучи, слава – воздух, благородство – старая кровь, сила – достояние дикого вепря, пресыщение нагло, супружество – иго, многочадие – необходимая забота, бесчадие – болезнь, недеятельность расслабляет, чужой хлеб горек; словом, нет добра для людей, к которому бы не примешивалось зло, много путей, много бедственной жизни, и на каждом шагу встречаются свои скорби». Святитель Григорий Богослов – христианский поэт мировой скорби, но скорбь души его проистекала от томления по Богу – предвосхищая молитвенную лирику Силуана Афонского и его плач, – от того, что высокий полет его духа стеснялся чувственностью, душе грозила опасность погибели, а весь земной мир – лежал во зле, а потому Григорий – не «певец суетно-мирской скорби», а христианин, с воплями сердечного сокрушения, тоски по горнему Иерусалиму и жаждой Богообщения, взывающий к Богу – сетующий и скорбящий как многостадальный Иов, вопрошающий как пророк Иеремия, но побеждающий сомнение верой, а отчаяние – надеждой, развеивающий морок скорбей – молитвой и поэтическим творчеством. «Увы мне! Изнемог я, Христе мой, Дыхание человеков! Какая у меня брань с супружницей-плотью! Сколько от нее бурь! Как долга жизнь, как долговременно пресельничество! Сколько борений и внутри, и совне, в которых может повредиться красота образа Божия! Какой дуб выдерживает такое насилие ветров? Какой корабль сражается с такими волнами? Меня сокрушают труд и стечение дел. Не по своей охоте принял я на себя попечение о родительском доме. Но, когда вступил в него, нашел расхищенным. Меня привели в изнеможение друзья, изнурила болезнь. Других встречают с цветами, а меня встретили камнями. У меня отняли народ, над которым поставил меня Дух. Одних чад я оставил, с другими разлучен, а иные не воздали мне чести. Подлинно, жалкий я отец! Те, которые со мной приносили жертвы, стали ко мне неприязненнее самых врагов: они не уважили таинственной Трапезы, не уважили понесенных мной дотоле трудов, они нимало не думают заглушить молву о нанесенных мне оскорблениях, но домогаются одного – моего бесславия». «Желал бы я стать или легкокрылым голубем, или ласточкой, чтобы бежать из человеческой жизни или поселиться в какой-нибудь пустыне и жить в одном убежище со зверями, потому что они вернее людей». В жалобе на свои страдания святитель Григорий Богослов сетует на Богооставленность, называет себя новым Иовом – «Я – новый Иов; недостает только подобной причины моих страданий», и вопрошает Христа: «Для чего Ты, Царь Мой Христос, поражал меня свыше столь многими бедствиями с того самого времени, как я вышел из материнского чрева?». «Где вы, крылатые речи? Исчезли, как волны на море. Где доблесть юности славной? С летами прошла. Где крепость могучего тела? Изношена в скорби и в горе. Где ты, богатство? Пропало. Осталась лишь Божия милость. Где вы, родители, милые сердцу? Где сестра? Все в могиле – безмолвны. Нет у меня даже родины… Волны бушуют и ходят по ней. И я, едва ступая, брожу, как в неволе, безродный, изгнанный, всеми отвергнутый… Не раздаются около меня весёлые речи и не слышу милого детского лепета. Грустно свершаю остаток горестных дней…». «Ты мой Спаситель, Христос! Ты – моя родина, сила моя, мой покой, моя защита, – все, все я в Тебе одном обретаю!». Миросозерцание Григория Богослова христоцентрично – для него Христос – Все, Он – Спаситель и Защитник, в Нем утешение и покой. Святой Григорий Богослов любил говорить – «Гомер врачует душу в скорбях», в поэзии он искал утешение, о чем он признавался в исповедальных строках: «В стихах находил я отраду, как престарелый лебедь, пересказывая сам себе вещания свиряющих крыльев, не плачевную, но исходную песнь». В поздних стихотворениях святитель Григорий Богослов жалуется на страдания свои, ощущает скорое приближение смерти и с трепетом предчувствует Суд Божий, с неудовлетворенность взирает на жизнь свою, просит о Вседержителя прощение, оплакивая душу свою: «Цвет опал, приблизилось время жатвы. Побелели у меня волосы; гумно призывает к себе колос; уже нет незрелости в ягоде; близко собирание гроздьев. Точило моих страданий уже истаптывается. О мой злой день! Как избегну его? Что со мной будет? Как страшен мне грех; как страшно оказаться полным терний и гроздьев гоморрских, когда Христос станет судить богов, чтобы каждому воздать по его достоинству и назначить страну, сколько взор вынесет света! Одна мне надежда, что под Твоим руководством, Блаженный, в сии краткие дни обращусь еще к Тебе». Размышляя о четырех последних вещах – смерти, Аде, Рае и Страшном Суде, пресыщенный жизнью, изнемогая от страданий и ощущая приближения своего последнего часа, Григорий взывает ко Христу со словами: «Подай мертвецу твоему, Христе, кончину жизни, подай утружденному отдохновение, и возведи меня к легчайшей жизни, приблизь путника к небесному чертогу, где слава единого вечного Бога, сияющего в трех Светах». Всеведущий и благой Господь внял его молитве и в возрасте около 60 лет Григорий Богослов почил – жизнь многострадального труженика на ниве Церкви оборвалась смертью. Земную жизнь святителя Григория Богослова нельзя назвать счастливой – она полна страданий и скорбей, а сам – бескровный мученик, но, несмотря на жизнь полную тревог, неудач и потрясений, он являет одним из самых великих богословов Православной Церкви; он – выдающийся философ, изящный поэт и православный мистик, имевший глубочайший духовный опыт Богообщения. Размышляя о посмертной славе Григория Богослова, православные исследователи его жизни и творчества обращают внимание на то, что «слава и обаяние Григория не умерли вместе с его современниками и ближними поколениями к ним, но, как подлинно память праведника, последовательно переходили из рода в род. Спустя достаточно времени после смерти Григория Максим Исповедник называл его славным и богоносным учителем, великим проповедником Церкви, божественными устами Христа, великим в богословии, св. Феодор – начальнейшим богословом, св. Софроний – тайноводителем богословия Целый Третий Вселенский Собор обращается к Григорию Богослову как к непререкаемому авторитету, Седьмой – неоднократно применяет к нему титул «соименник богословия». А воинствующая христианская Церковь на земле, желающая песнопениями славословить высочайшую главу свою – Господа Иисуса Христа, не находит ничего лучшего, как обратиться за материалом для этого – словами и мыслями – к творениям великого Григория Богослова. Так, словами этого великого учителя она прославляет воскресшего Господа даже в праздник праздников – день Святой Пасхи, родившегося Богочеловека – в праздник Рождества Христова. У Григория Богослова она черпает вдохновение и выражение для него в день Богоявления или Крещения Господня, в день Пятидесятницы, в день празднования вообще святителям». В богослужебных песнопениях Церковь взывает к святителю Григорию Богослову с восторженной хвалой: «Богословным языком твоим сплетения риторская разрушивый, славне, православия одеждою свыше истканною Церковь украсил еси: радуйся, отче, Богословия уме крепнейший!»
Жизненный путь святого Григория Богослова был преуспевание в поисках Божественной Истины и обретении мудрости, ум его бился над вековечными и неразрешимыми вопросами о смысле жизни и смерти, о человеке, его естестве и предназначении, о Боге и спасении, он не сразу находил ответы на вопросы, отзывающиеся в его душе глубинными переживаниями, и возносил мысль свою и свое сердце к молитвенному созерцанию, желая обрести духовный опыт Богопознания. По справедливому высказыванию протоиерея Георгия Флоровского: «Богопознание для святого Григория есть путь и задача жизни, путь спасения и обожения. Ибо прежде всего ум тварный встречается с Богом, и через ум и умное созерцание тварь соединяется и воссоединяется с Богом, как и Сам Бог соединился с человеком, принял полноту естества человеческого чрез посредство Богоподобного человеческого ума – «ум соединяется с умом как с ближайшим и наиболее сродным», подчеркивал Григорий в полемике против Аполлинария. О Богопознании святой Григорий говорит и в своих лирических молитвах, и в богословских поучениях. И как богослов противопоставляет православное учение о познании Бога еретическим крайностям: дерзкому рационалистическому максимализму аномеев-евномиан и брезгливому отречению Аполлинария, для которого человеческий ум есть нечто безнадежно нечистое и грешное, недоступное очищению… Против евномиан святой Григорий говорит о пределах Богопознания, о необходимости познавательной аскезы и смирения. А против аполлинаристов – о Богоподобии человеческого ума, о светозарности умной природы». Святитель Григорий Богослов – один из величайших отцов и учителей Церкви, он – человек высочайшей культуры, поэт и философ, церковный интеллигент в лучшем смысле этого слова и ученейший богослов своей эпохи, обладающий глубоким знанием Слова Божиего и блестящим образованием – он усвоил мудрость александрийской школы, во главе которой стояли – Климент, Ориген и Афанасий Великий, но вместе с тем, Григорий – самобытный религиозный мыслитель и богословствующий лирик, не только всегда опирающийся на Библию и следующий экзегетической традиции александрийцев с их отвлеченным философским мышлением, аллегоризмом и стремление постичь таинственный смысл Священного Писания, желание объединить христианскую религию с философией, примирить веру и знание, но и на великолепном поэтическом языке поведавший о тайне Святой Троицы и проникший в сокровенное святилище Богопознания. С благоговением относясь к александрийской школе и изучив богословие и экзегетику Климента и Оригена – религиозных мыслителей, обладавших необычайным умом и широкой эрудицией, желающих, чтобы знание было проникнуто верой, а вера стала знанием, святой Григорий Богослов преодолел их рационализм и злоупотреблении аллегоризмом, являясь ревнителем Православия и горячим почитателем святого Афанасия Великого, ставшего у истоков ново-александрийского направления богословской мысли. Размышляя о соотношении веры и знания, Григорий Богослов писал о том, что вера есть корень и основание христианского знания, она – добродетель каждого настоящего христианина, адамантов фундамент, на котором выстраивается храм богословия, но этим «строительством» – «философствованием о Боге» – может заниматься только ученейший богослов и подлинный мудрец, дабы не осквернить веру собственными измышлениями и лжеучениями: «Не любопытствуй о природе Отца, происхождении Единородного, славе и силе Духа, о едином в трех Божестве и светлости... Держись учений, которые даны тебе с воспитанием; научные же основания предоставь мудрейшим». По возвышенному рассуждению Григория Богослова, христианская вера преображает разум человека и дарует ему самое высшее знание – знание Бога, а источник этого знания и мудрости – Божественное Откровение, оно выше всех логических хитросплетений софистов, всей диалектики Платона и формальной логики Аристотеля, ибо Священное Писание – это само Слово Божие, содержащее в себе притчи Иисусовы и пророчества, Псалтырь и чудеса Господни, священную историю и Откровение Самого Бога, но чтобы правильно понять сказанное Всевышним нужно обратиться к церковному Преданию – Библия дана Церкви и ее понимание, проповедь и толкование – церковное дело, а потому изучая Слово Божие пусть всякий обратиться к сочинениям святых отцов и научится у них высшей мудрости, обретаемой на стезях подвижнической жизни. По справедливому замечанию священника Николая Виноградова, «положив в основание своего умозрения Священное Писание и Предание, святой Григорий всюду остается верным этим источникам христианского знания. Не считая форм передаваемого церковного учения безусловно обязательными, он, тем не менее, придавал им весьма важное значение и в своем богословском умозрении строго держался их, опасаясь, чтобы более или менее заметное уклонение от них не могло показаться уклонением от истины. Равным образом и в понимании и изъяснении Священного Писания, избегая прямого, буквального и исторического смысла и, подобно всем другим александрийским богословам, держась по преимуществу аллегорического, таинственного смысла, он в то же время был чужд увлечения крайним аллегоризмом и даже называл преувеличенные аллегории «снотолкованием». Если святой Григорий держался такого принципа в своем богословии вообще, то с особенной силой он выступает у него в изложении и раскрытии таких таинственных и непостижимых истин, каковы, например, догматы о Святой Троице, рождении Сына Божия и исхождении Духа Святого от Отца, воплощении Сына Божия и т. п., где он, при всей высоте своего умозрения, отнюдь не решается проникнуть своим умом в сущность сокровенных божественных тайн и сказать что-либо такое, чего не было бы в Писании или творениях богопросвещенных и почитаемых им святых отцов и учителей Церкви. На этом основании он с полным правом мог открыто заявить, что в продолжение всей своей жизни он носил именно то божественное учение, которое он выслушал в слове Божием, которому научился у святых отцов, которому учил одинаково во всякое время, не сообразуясь с обстоятельствами, с которым он родился и умрет».
Размышляя о христианском выражении – «веруй», святитель Григорий Богослов говорил, что наша вера – небесная и Божественная, она не изобретена людьми, но дана нам Самим Богом, и когда мы говорим – «веруй» – «мы чрез то показываем, говорит он, что несправедливо не доверять Богодухновенным мужам; напротив того достоверность их служит доказательством, которое сильнее всех убеждений и опровержений, заимствованных из начал разума». «Исповедуй Иисуса Христа и веруй, что Он воскрес из мертвых, и ; спасешься: ибо уже одна вера оправдывает; совершенное же спасение состоит в том, чтоб мы исповедовали, и исповедуемое проповедовали смело и открыто. Весьма было бы несправедливо, если бы наша вера была уделом только ученых, красноречивых и искусных в логических доказательствах; а простой народ оставался бы без веры, так как он не имеет золота, серебра и других драгоценных вещей. Лучше бедный, но благочестивый, лучше скудный словом и познанием, который верит простому слову и спасается на оном, как на легком челноке, нежели глупец, который без познания полагается на словесныя доказательства, и силу креста Христова, высшую всех слов, обращает в ничто силою слова, где слабость доказательства ослабляет вместе и силу истины». В Слове на Крещение Григорий Богослов кратко раскрывает содержание христианского вероисповедания: «Научая я крещаю тебя во имя Отца, Сына и Святого Духа; впрочем, все три лица имеют одно общее имя Божества... Веруй, что весь мир видимый, равно как и невидимый, сотворен Богом из ничего, управляется промыслом Творца и некогда придет в лучшее состояние. Веруй, что нет сущности зла и нет первоначальной или самостоятельной, или Богом произведенной, силы оного; но что зло происходит от нас и от лукавого, и что источник оного скрывается в нашем нерадении, а не в воле Творца. Веруй, что вечное Слово, Сын Божий, родившийся от Отца не во времени и не в теле, на последок дней для тебя соделался Сыном человеческим и произошел из Девы Марии таинственно и непорочно; ибо не может быть ничто порочное там, где Бог присутствует, и в Том, чрез которого приходит спасение. Веруй, что Он, быв Богом, соделался полным человеком для всего поврежденного человека, дабы доставить спасение всему человеку и разрешить всю клятву греховную. Веруй, что Он, быв подвержен страданию по своему человечеству, был выше оного по Божеству; что Он для тебя так соделался человеком, как ты для него будешь Богом; что Он за наши грехи предан на смерть, распят и погребен, в третий день воскрес и вознесся на небо, дабы тебя пресмыкающегося вознести с Собою; но что Он опять придет торжественно, как Судия живых и мертвых; не с плотью и не без тела, но, по причинам Ему одному известным, в некотором Божественном теле, дабы могли увидеть Его те, которые пронзили Его; (Апок.;1:7) но при всем том, как Бог, Он останется невещественным. Веруй также в воскресение, суд и воздаяние по праведному суду Божию, по которому свет, то есть, созерцание Бога по мере очищения, которое мы называем царством Божиим, будет уделом тех, коих сердце очищено, а мрак уделом тех, коих благороднейшая сила души (;;;;;;;;;;) помрачена. Наконец, на основании сих догматов делай добро: ибо вера без дел мертва, так как и дела без веры». С глубочайшим благоговением относясь к религиозной вере, Слову Божиему и церковному Преданию святитель Григорий Богослов высоко ценил науку и литературу, философию и искусство, он сам был красноречивым оратором, изящным поэтом и философом, сильным диалектиком и метафизиком, берущимся за разрешение сложнейших метафизических и догматических вопросов, получившим блестящее образование в Александрии и Афинах, призывающим христиан к изучению эллинской словесности и философии – особенно Платона и Плотина, Гомера и античных трагиков, но одновременно наставляя использовать знания и таланты на благо Церкви и быть верными Православию – не отступать от заповедей и догматов, от богослужений и таинств Церкви. Вся земная жизнь святителя Григория Богослова была посвящена Христу и Церкви, защите и утверждению ее веры – высокому и святому делу, а все творения его – не только догматические и апологетические, но и поэтические – имеют религиозно-лирический и богословский характер, они посвящены вдохновенной защите, раскрытию и уяснению христианских догматических истин. На всех произведениях святителя Григория запечатлена печать высокого богословского ума – в проповедях, письмах, поучениях и лирических стихотворениях он излагал боговдохновенные истины христианской веры, убежденный, что поэт и философ должен не только излагать свои мысли и изливать свои переживания, но поставить в центр своего творчества Бога. Все творчество святителя Григория Богослова теоцентрично, а он сам – один из творцов православного догматического богословия, но в отличие от преподобного Иоанна Дамаскина, написавшего книгу «Точное изложение православной веры» – систематического изложения и изъяснения христианской веры и догматов Церкви, Григорий не был богословом-систематиком, он – богослов-мистик с духовным опытом молитвенных созерцаний, богослов-философ с отточенными догматическими формулировками, богослов-поэт, исповедующийся я в стихах и прославляющий Бога в своих речах и песнопениях.
Богословское учение святого Григория Назианзина возвышенно и является великолепным образцом исповедания православной веры на языке эллинских философов – знаток Слова Божиего, аскет и подвижник, любитель безмолвия и созерцания, молитвенник и ревнитель Православия, он изложил христианское вероучение в ясных и отчетливых словесных формулировках, понятных людям своего времени. Протоиерей Иоанн Мейендорф обратил внимание на то, что Григорий Богослов излагает свои мысли на языке Платона и неоплатоников – он перелагает библейские истины на язык эллинской культуры, использует платонические образы и сравнения, освещенные практикой александрийской школы, но вкладывает в них христианское содержание: «Отцы Церкви обращались к интеллектуальной элите общества, которая привыкла пользоваться греческой философской терминологией и которую нужно было убедить в истинности христианского Откровения…Здесь нужно заметить, что отцы Церкви того времени тоже получали классическое образование и изучали Платона и неоплатоников. Трудность состояла в том, чтобы, объясняя христианское Откровение в категориях греческой философии, не исказить Истину, не заключить ее в рамки человеческого разумения. Большинство ересей проистекало из неспособности преодолеть соблазн философии. Не будет преувеличением сказать, что большинство ересиархов стремились познать Истину не в меньшей степени, нежели сторонники Православия, но, в то время как первые отделяли Истину от Христа и пожертвовали Им в угоду своему пониманию Истины, сотворив из нее идола, вторые поставили Христа, Который и есть Истина, центром и единственным критерием всех своих утверждений». В статье «Святой Григорий Богослов как учитель веры», И. Шалфеев очень точно писал о том, что Григорий Богослов излагал божественные истины Откровения на языке Платона, но именно Святой Дух и Слово Божие – начало его учения, он – вселенский учитель и самобытный мыслитель, использующий категории эллинской философии, образы и сюжеты античной поэзии и мифологии, но никогда не отступающий от Православия, опирающийся на внешнюю мудрость в своих полемических трудах, но одновременно – преодолевающий ее и наполняющий христианским смыслом – создающий христианскую поэзию и церковную философию: «Святой Григорий не мог довольствоваться только усвоением готовых уже форм христианского учения и ограничиваться только внешним суждением о христианских догматах; он старался проникнуть в самую глубь их и, насколько доступно человеческому пониманию, обнять их своим умом. Дух божественных писаний – живое начало его учения, и из этого духа он извлекает каждую мысль; но он в то же время глубоко сознавал, что в человеке есть еще ум – сила высшая, есть образ Божий – отпечаток свойств Божьих и, следовательно, лучший источник ведения о Боге, хотя этот источник в падшем человеке довольно мутен. Мысль об уме и созерцании никогда не оставляла его, и он с особенным наслаждением углублялся умом в божественные истины и старался возвышаться умом до понимания их. Возвышенность мыслей, восходящих во внутреннее святилище божественных истин, – такая особенность святого Григория, которой, по крайней мере в одинаковой степени с ним, едва ли кто другой обладал. Во все, что он находил в Слове Божьем, в творениях отеческих и светской литературе, он глубоко вдумывался, все это перерабатывал своим любознательным умом и усвоил до того, что его учение, будучи вселенским, есть в то же время его собственное учение, будучи плодом Духа, в то же время есть плод и его собственного умозрения. Встречающиеся по местам положения языческих философов, в особенности Платона, поставлены у него не отрывочно, а связаны и объединены самостоятельной работой его христиански-философской мысли». Как глубокий и самобытный мыслитель, блестящий оратор и поэт святитель Григорий Богослов хотел служить Богу и Церкви словом – проповедью, стихами, поучениями и письмами: «Я орган Божий и в благозвучных песнопениях приношу славословие Царю, перед которым трепещет все. Я пою не Трою, не счастливое плавание какого-нибудь корабля Арго, не свиную голову, не могучего Иракла, не обширный круг земли, как он опоясан морями, не блеск камней, не пути небесных светил. Пою не неистовство страстей, не красоту юношей, в честь которых бряцала изнеженная лира древних. Нет, я воспеваю царствующего горе великого Бога, или же сияние пресветлой моей во едино сочетаемой Троицы. Воспеваю высокие громогласные песни ангельских ликов, какие они, предстоя Богу, возглашают попеременно. Воспеваю стройность мира, еще более совершенную, нежели какова настоящая, - стройность, которой я ожидаю, потому что все стремится к единству. Воспеваю нетленную славу Христовых страданий, которыми Христос обожил меня, соединив человеческий образ с небесным. Воспеваю смешение, усматриваемое во мне, так как я не какое-нибудь легко объяснимое произведение: я – произведение, в котором смертный соединен с небесным. Воспеваю закон Божий, данный людям, и все дела мира, также цели и конец того и другого, чтобы ты одно соблюдал в сердце своем, а от другого бежал дальше прочь и трепетал грядущего дня. Для всего этого язык мой должен быть, как гусли». В служении Богу словом, святитель Григорий Богослов видел свою миссию на земле: «Это приношу я Богу, это посвящаю Ему – то единственное, что я сохранил для себя, чем только я и богат. Ибо от остального я отказался по заповеди Духа, и на драгоценную жемчужину променял все, что когда-либо имел, и стал – лучше же сказать, хотел бы стать – тем великим купцом, который за малое и абсолютно тленное купил великое и неразрушимое; одно лишь слово удерживаю за собой как служитель Слова, и никогда по своей воле не пренебрегу этим стяжанием, но чту его, люблю и радуюсь о нем больше, чем обо всем остальном, о чем радуются многие; его делаю я другом всей жизни, добрым советником, собеседником, руководителем на пути к высшему, усердным помощником в борьбе. И поскольку презираю всякое низменное удовольствие, все влечение мое обращено после Бога на слово, лучше же сказать, на Самого Бога, так как к Богу ведет оно при помощи разума, через который только и воспринимается поистине и сохраняется и возрастает в нас Бог».
Высоко ценя дар слова и рассматривая человека как разумное и словесное существо, получив прекрасное образование в Афинской Академии и считая служение Богу – главным делом своей жизни, святой Григорий уточнял, что посвятил себя слову не как искусству, а как слову о Боге – богословию, и слову к Богу – молитве, он просил именовать его не «любословом» и оратором, а философом, он был не ритором, а ученым богословом и подвижником, имеющим мистический опыт и призывающим философствовать о Боге: «Философствуй о мире и мирах, о материи, о душе, о разумных существах ; как добрых, так и злых, о воскресении, суде и воздаянии, о страданиях Христовых. Если ты в исследовании сих предметов пойдешь прямою дорогою: то это для тебя будет не бесполезно; но если и ошибешься, то неопасно будет для тебя». В возвышенном понимании святителя Григория Богослова, Богоспознание – это путь спасения и обожение, путь нравственный и аскетический, это – духовное делание, а потому не всякому человеку можно философствовать о Боге и не всегда, но только проводящему жизнь в благочестии и созерцании, очищающему себя для Бога и жаждущему быть с Ним в молитве: «Не всякому, говорю вам, можно философствовать о Боге, не всякому! Это вещь не дешевая и не для пресмыкающихся по земле! Добавлю также, что не всегда, не перед всеми и не обо всем можно философствовать, но нужно знать, когда, перед кем и о чем. Итак, не всем это доступно, а только тем, которые испытали себя и провели жизнь в созерцании, а прежде всего очистили душу и тело, или, по крайней мере, очищают. Ибо для нечистого, может быть, небезопасно прикоснуться к чистому, как для слабого зрения – к солнечному лучу. Когда же можно философствовать? Когда имеем досуг от внешней тины и смятения, когда владычественное наше не смешивается с негодными и блуждающими образами... Ибо поистине нужно иметь досуг, чтобы познать Бога... Перед кем же можно? Перед теми, кто занимаются этим с усердием, а не с удовольствием болтают об этом, как и о чем угодно другом, после скачек, театров, песен, удовлетворения чрева и того, что ниже чрева... О чем же можно философствовать и в какой мере? О том, что доступно для нас, и в такой мере, в какой простирается на это способность и сила слушателя... Я не говорю, что не нужно всегда вспоминать о Боге... Вспоминать о Боге нужно чаще, чем дышать!.. Запрещаю не вспоминать о Боге непрестанно, но богословствовать непрерывно; притом запрещаю не само богословие как что-то неблагочестивое, но богословие не вовремя; запрещаю не учительство, но несоблюдение меры». Богословствовать можно не всем, а тем, кто уверовал в Бога или жаждет обрести веру – кто не может жить без Бога, тем, кто очищает сердце от страстей и просвещает ум Словом Божием. С одной стороны богословие – это дар Божий, оно основано на Божественном Откровении, но с другой стороны оно – плод углубленной и напряженной духовной жизни, личного опыта Богопознания и соприкосновения с Богом, которое преображает личность. Богословие – это не умозрительная философия и не отвлеченная метафизическая система, но выражение вероучения Церкви. Богословие – это не одно интеллектуальное занятие, оно требует всего человека, ума, воли и сердца в их обращенности к Богу и церковной жизни, поэтому богословие всегда церковно – литургично, догматично и мистично. Богословие – это наш творческий ответ на Божественное Откровение, осмысление Священного Писания и Священного Предания через призму соборной мудрости Церкви, это – духовное делание и священнослужение. Богословие требует содействия человеческой и Божественной воли, душа человека должна быть открыта Богу и проникнута верой, надеждой и любовью. Богословие предполагает не только усилие ума, но и воли, преображение не только образа мысли, но и образа жизни, поэтому подлинные богословы – это святые. Богословствовать можно не всегда, но только когда душа освобождается от взвинченных страстей и отрешается от мирских забот, освящается молитвой и чтением Священного Писания, наполняется миром и любовью, ибо богословствовать можно только от ясного ума и чистого сердца, стяжавшего благодать Святого Духа.. Занятие богословием предполагает катарсис – очищение сердца, и метанойю – изменение ума, суд человека над самим собой, возвращение к Богу и нравственное исправление жизни, желание быть верным Христу Спасителю до последнего вздоха. Если хочешь стать богословом, то исполняй заповеди Евангелия и очисти сердце твое, наполни его любовью и твори добро, и тогда ты придешь к Боговидению, ибо, как сказал Христос, чистые сердцем Бога узрят. Если мы занимаемся богословием, то наша жизнь должна соответствовать нашей мысли, ведь богословие – это не теория, оно предполагает аскетическую практику – подвижничество. Святитель Григорий Богослов говорил, что возвышенное дело – размышлять и говорить о Боге, но еще более возвышенно очищать себя ради Бога. Богословие невозможно не только без изучения Священного Писания и Священного Предания, но и без аскезы и подвижничества, без борьбы со страстями, без поста и молитвы. Богословие – это не только слово о Боге, но и слово к Богу – молитва. Если Бог есть источник богословия и величайшая Тайна, сокровищница мудрости и знания, а человек сталкивается с вековечными и неразрешимыми вопросами, то богословие предполагает обращение к Богу и непосредственное Богообщение – молитвенную жизнь. Евагрий Понтийский считал, что богословом можно назвать только того, кто молится Богу: «Если ты богослов, то ты молишься, а если ты молишься – то ты богослов». Если я рассуждаю о Боге, но не молюсь Богу, то я не богослов, а лишь философ. Подлинное богословие немыслимо без молитвы, ведь для того, чтобы быть богословом недостаточно читать Библию, надо молиться. Богословие – это не только разговор о Боге, но разговор с Богом, в основе богословия лежит таинство молитвы. Богословствовать можно не перед всяким, но только перед тем, кто искренне и всей душой ищет Бога и жаждет познать Истину, кто имеет духовное рассуждение и веру, или жаждет обрести духовное рассуждение и веру, но если человек приступает к богословию без веры, молитвы и священного трепета, с циничной усмешкой и иронией, с саркастической издевкой или ради интеллектуального спора, то с ним нет смысла богословствовать: как сказал Христос, не метайте бисер перед свиньями и не отдавайте святыни на поругание псам. Богословствовать можно не обо всем, ведь не все нам открыто в Священном Писании – например, мы не в силах постичь Сущность Божию, уразуметь всех путей и тайн Промысла, нам не дано знать тайны конца времен. Богословие невозможно без смирения и осознания ограниченности своего рассудка, без веры и восприятия духовной мудрости Церкви, без аскезы, очищающей сердце от грехов и приуготовляющей нас к Богопознанию, без благоговейного страха Божиего, пламенной любви к Истине и смиренномудрия.
Живя в бурную эпоху догматических споров и арианских словопрений, критикуя евномиан за их рационалистическую самоуверенность и пристрастие к богословским спорам и пререканиям, Григорий Богослов жаловался на то, что для многих людей богословие превратилось в низкое ремесло – многие люди рассуждают о Боге без благоговения и трепета, крикливо и надменно, словно находясь во время шумного застолья или торгуясь на рынке – веру кощунственно превратили в торжище: «Иные, вчера или позавчера оторвавшись от своих обычных трудов, внезапно стали учителями богословия, другие – может быть, слуги, не раз подвергавшиеся бичеванию, бежавшие от рабского служения – с важностью философствуют у нас о непостижимом... Все в городе полно такими людьми: улицы, рынки, площади, перекрестки. Это и торговцы одеждой, и денежные менялы, и продавцы съестных припасов. Ты спросишь об оболах, а он философствует перед тобой о рожденном и нерожденном; хочешь узнать цену хлеба, а он отвечает тебе, что Отец больше Сына; справишься, готова ли баня, а он говорит, что Сын произошел из ничего». В возвышенном понимании Григория Богослова нельзя богословствовать без благоговения и мистического трепета, ведь богословие – это не только высочайшее из всех наук и искусств, оно – великое и священное таинство Богомыслия, мистерия Богопознания, которая оскорбляется праздными спорами и крикливыми дискуссиями: «О таинственном будем говорить таинственно и о святом – свято; не станем бросать перед людьми с оскверненным слухом то, что не предается огласке; не допустим, чтобы более благоговейными оказались поклоняющиеся демонам, служители постыдных мифов и предметов – те, которые скорее прольют кровь свою, чем позволят выдать свои учения непосвященным; будем знать, что как в одежде, пище, смехе и походке есть некое благообразие, так и в слове и молчании оно должно быть, тем более, что мы почитаем Слово вместе с другими именами и силами Божиими. Поэтому пусть будет и наша любовь к богословским спорам в законных пределах». С благоговейной точки зрения святого Григория Назианзина, богословие – это не занятие для рынка, не предмет дискуссий между профанами и страстных споров для софистов – богословствовать надлежит только ученым и благочестивым людям, верующим во Христа, всем сердцем возлюбившим Бога и мудрость, очищающим себя от страстей, стремящимся жить по заповедям Евангелия, посвятившим всю жизнь любомудрию, в то время как толпе не присуще философствовать. Опираясь на библейский сюжет о восхождении ветхозаветного пророка Моисея на Синайскую гору для Богообщения и получения Скрижалей Завета, святитель Григорий Богословие раскрывает мистическую сущность богословия, остающуюся непостижимой для тех, кто еще не достиг высот Богопознания: «Когда я усердно восхожу на гору.., если кто Аарон, пусть взойдет вместе со мной и встанет рядом, но пусть примет, что ему следует оставаться вне облака. Если кто Надав или Авиуд или один из старейшин, пусть взойдет, но встанет вдали, в соответствии со степенью своего очищения. Если кто один из толпы и из недостойных такой высоты и созерцания, если он нечист, пусть вовсе не приступает, ибо это небезопасно, если же хотя бы на время очищен, пусть останется внизу и слышит только гром и звук трубы, то есть простые слова благочестия, на дымящуюся же и сверкающую молниями гору пусть взирает как на угрозу и вместе с тем чудо для тех, кто не может взойти. Если же кто зверь злой и неукротимый, совершенно не способный принять слова благочестия и богословия, пусть не скрывается в лесах со злым умыслом и злонравно, чтобы уловить какой-нибудь догмат или выражение, напав неожиданно.., но пусть встанет еще дальше, пусть вообще отойдет от горы... Ибо слово, удаляясь от таких людей, желает быть начертанным на скрижалях твердых и каменных, и притом на обеих сторонах скрижалей, из-за того, что в законе есть открытое и сокровенное: открытое – для толпы и для пребывающих долу, сокровенное же – для немногих стремящихся достичь высоты». По тонкому умозаключению митрополита Илариона Алфеева «Богословие не есть ни наука, ни искусство, ни профессия: оно есть ни что иное, как мистическое восхождение к Богу. Не случайно Григорий в 28-м Слове вновь обращается к образу Моисея на Синае, подчеркивая, что только тот, кто способен, войдя внутрь облака, общаться с Богом лицом к лицу, является истинным богословом. В этом развернутом аллегорическом построении Моисей символизирует человека, у которого богословие рождается из опыта богообщения; Аарон – того, кто богословствует на основании услышанного от других; Надав и Авиуд – людей, богословствующих на основании того, что обладают высокой иерархической степенью. Но ни знакомство с опытом других людей, ни священный сан не дают человеку право богословствовать». Разделяя христиан на «толпу» простых людей, верующих в простоте сердца, и на богословов, имеющим высокий мистический опыт Богообщения и которым стали доступны сокровенные Божественные тайны, святитель Григорий отчасти следует александрийской традиции – Оригену и Клименту Александрийскому, которые говорили, что большинству свойственно обрядоверие и буквальное понимание Библии, но есть те, кто «во всем ищет мудрость, в тайне сокровенную», они постигают духовный и таинственный смысл Священного Писания, и говорит, что настоящий богослов – это тайнозритель, как Моисей, очищающий себя для Бога и восходящий на вершину священного Синая – на вершину Богомыслия и Боообщения. По важному уточнению протоиерея Григория Флоровского, слова святого Григория Богослова о разделении людей на «толпу» и «тайнозрителей» – «это не отзвуки александрийского аристократизма с его делением на «гностиков» и простецов». Это – аскетика, учение о ступенях… «Хочешь со временем стать богословом и достойным Божества – соблюдай заповеди и не выступай из повеления, ибо дела, как ступени, ведут к созерцанию»… Это лестница для всех и каждого. Но не все идут заодно и вместе. Потому не равны дарования Святого Духа, что не равны приемники: дары подаются в меру вместимости… В Богопознании есть ступени: не всем и не сразу восходить на гору, вступать внутрь облака и беседовать с Богом. Иным, по нечистоте, лучше стоять внизу горы и внимать единому гласу и трубе – речениям благочестия, и не прилагаться к богословскому научению до времени, но взирать на дымящуюся гору, окруженную молниями, как на угрозу и на чудо для неспособных взойти».
В своих богословских речах и беседах Григорий Богослов боролся с софистикой своего века – он обличал любителей Пирроновых и Хрисипповых ухищрений, излагал христианскую веру – догматически и духовно, по образу галилейских рыбаков, ставших апостолами, а не по Аристотелю, ставя молитву и верность Слову Божиему выше диалектики и риторики, предостерегая – для того, чтобы стать богословом нужно очистить себя, быть аскетом и молитвенником, ученым человеком и знатоком Слова Божигео, почитать Бога не только речью, но и молчанием: «Вы не знаете, каким даром Божиим является молчание и то, чтобы не иметь нужды в любом слове, но по своему усмотрению одно избирать, а другого избегать, и быть для себя распорядителем как слова, так и молчания! Ведь по природе своей всякое слово немощно и удобоколеблемо.., а слово о Боге – настолько более, насколько предмет его выше, ревность сильнее, опасность страшнее. Но чего мы испугались, и на что понадеемся? На ум, на слово или на слух, если все трем угрожает опасность? Ибо постичь трудно, изъяснить невозможно, а найти очищенный слух труднее всего». Для занятия богословием нужно не только усилие разума и ученость, но и смирение – не внешнее и обманчивое смирение, а истинное смиренномудрие, являющееся сестрой страха Божиего и матерью созерцания: смиренномудр тот, «кто умеренно говорит о Боге, кто знает, о чем сказать и о чем промолчать, в чем признать свое неведение, уступив слово имеющему на него право; кто признает, что другой может быть более духовным и более продвинутым в созерцании». По рассуждению святителя Григория Богослова, всякий христианин призван очищать себя для Бога и чем более он чист, тем более он постигает Бога, становясь богословом и имея в устах своих глаголы Святого Духа – поэтому величайшие богословы Православной Церкви были и величайшими подвижниками и молитвенниками, знающими, что истинное богословие – боговдохновенно. Каждый христианином призван знать основы своей веры, но не каждый призван быть богословом, исследовать глубины догматов, всем доступно размышлять на религиозные темы, но не все могут философствовать о Боге, проникнуть в тайны богословия и стать учителями Церкви: «Я – первый из восхваляющих мудрость, из упражняющихся или по крайней мере желающих упражняться в божественных словах, я никогда не предпочту чего-либо этому божественному занятию, чтобы не услышать о себе от самой Мудрости, что я жалок как унижающий мудрость и ученость. Однако я избегаю неумеренности и сдерживаю ненасытность: я скорее соглашусь быть праздным сверх дозволенного, чем чрезмерно активным... Изучай божественные предметы, но оставайся в пределах дозволенного. Изрекай глаголы Духа и, если возможно, ничего другого: изрекай чаще, чем дышишь – ибо хорошо и божественно благодаря напоминанию о божественных предметах концентрироваться на Боге – но размышляй о том, что заповедано. Не любопытствуй о природе Отца, о том, как Единородный получил бытие, о славе и силе Духа, о едином Божестве в трех... Будь скор на исповедание веры, если спросят тебя об этом, а в том, что сверх этого, будь медлен, ибо в первом опасно промедление, в последнем же – поспешность». Величайший парадокс заключается в том, что Бог по Своей Сущности непостижим для разума и не может быть описан и выражен никаким словом, поэтому истинное благочестие заключено «не в том, чтобы часто говорить о Боге, но чтобы больше молчать», ибо молчание – спутница молитвы, а в молитве человек соприкасается с Богом и познает Его бесконечную любовь, несравненную премудрость, безграничную силу и величие Господне. Святитель Григорий Богослов – истинный исихаст, он назвал себя любителем и хвалителем мудрости, но понимал, что слово о Боге должно рождаться из молитвы, а молитва – это благоуханный райский цветок, произрастающий в саду безмолвия, отсюда – воздержание в слове и любовь к тишине. По мысли Григорий Богослова, молчание и слово – это два крыла, на которых ум возносится к Богу, и если человеческое слово не может выразить Бога, а разум не в силах постичь Его, то они могут воспеть Его и приблизиться к Нему через Богомыслие и молитву. Тайна богословия заключается в том, что Бог превыше всякого слова, но для того, чтобы вести людей к Богу нужно говорить о Нем, помня о том, что Всевышний все превосходит и непостижим для умов величайших мудрецов мира сего и даже для самих Ангелов. Здесь уместно вспомнить мудрую мысль архимандрита Киприана Керна, писавшего: «Богословствующая мысль и призвана не бояться вопрошать и думать, если она не должна укрываться от волнующих и трудных проблем, то все же у какого-то предела она должна смириться перед непостижимым, должна преклониться перед закрываемой ангельскими крыльями тайной и умолкнуть…». При всей своей склонности к созерцанию, любомудрию и философскому мышлению, святитель Григорий Богослов всегда соблюдал меру в Богопознания и, задолго до немецкого философа Иммануила Канта, говорил о границах познания, напоминая о том, что исследование таких высочайших и таинственных предметов, как единая Сущность Святой Троицы, рождение Бога Сына и исхождение Святого Духа – недоступно для человеческого и ангельского ума, наставляя паству свою словами: «человек ограниченный в слове и знании, основывающийся на простых словах и спасающийся на них, как на малой ладье, выше борзого на язык глупца, который в невежестве доверяет научным доказательствам, а Крест Христов, лучший всякого слова, упраздняет силой слова, в котором слабость доказательства служит умалением истины».
В молитвенном благоговении и мистическом трепете приступая к несравненно великому таинству Богопознания, святитель Григорий Богослов писал в своих догматических стихотворениях: «Знаю, что на непрочной ладье пускаюсь в дальнее плавание или на малых крыльях уношусь к звездному небу – я, в котором родилась мысль открыть Божество, или определения великого Бога, и ключ для постижения всего, тогда как небесным умам – святым и огнекрылым Ангелам – недостает сил возблагоговеть пред Богом, сколько должно. Впрочем, поскольку Божеству часто приятен бывает дар не столько полной, сколько угодной Ему, хотя и скудной руки, то смело изреку слово». В своих богословских произведениях Григорий Богослов не доказывает бытие Божие – он мистик и созерцатель, а не схоластик и рационалист, он понимает, что доказать бытие Божие невозможно – никакие самые изощренные логические и научные аргументы не вдохнут в сердце человека пламенной веры, если он не переживет таинство Богообщения – не испытает прикосновение десницы Вседержителя: «только Божественная жизнь открывает человеку Божество; только святость воли соединяет его со Святым; только чистая душа может созерцать чистое Божество: поскольку везде только сродное с сродным, следовательно, и Богоподобное с Божественным может приходить в некоторое живое соотношение. Но чем чище и безгрешнее душа, тем совершеннее она познает Бога и тем теснее соединяется с Ним. Чрез святую жизнь возносись, чрез очищение соединяйся с Чистым. Желаешь ли ты быть Богословом и достойным Божества? храни Его заповеди и поступай по Его предписаниям: ибо деятельность есть первая ступень к познанию». В то же время, святитель Григорий Богослов замечает, что, как и казано в Псалтыре, только безумец отрицает существование Бога, ибо каждый разумный человек, слыша музыкальные звучания стройной лиры, понимает, что есть музыкант, играющий на ней – так и с Богом, для каждого мыслящего человека ясно, что существует Бог – Творец и Зиждитель вселенной: «Что есть Бог ; Творец и Хранитель вселенной, сему научает как взгляд на оную, так и закон естественный: взгляд ; когда то есть, мы смотрим на видимые вещи, которые в таком прекрасном виде стоят и идут и, так сказать, неподвижно движутся и носятся; закон естественный, который от видимых и благоустроенных вещей возводит нас к Виновнику оных. Ибо, каким образом могла произойти, или существовать вселенная, если бы Бог не призвал ее в бытие и не поддерживал ее?». По мысли святителя Григорий Богослова, в человеке есть нечто сродное и подобное Богу – мыслящий дух, разум – это светильник души, дающий нам силы познавать мир и самих себя, но чтобы познать Бога, нам необходима вера и Откровение, ибо Бога запределен всему сущему – Он выше всего, наш разум не в силах охватить Его. Человек может познать Бога только если очистил душу свою и просвещен Божественным Духом, испытующим все глубины Божества: «Чтобы познать Бога для нас и теперь и всегда нужен Дух, чрез которого только познается, изъясняется и постигается Бог: ибо только чистое может приобщаться Чистому и Вечному». В полемике с евномианами и их рационалистической самоуверенностью и религиозно-гносеологическим оптимизмом, Григорий Богослов возвещает о границах Богопознания и излагает библейское вероучение Церкви о непостижимости Божественной Сущности: «Что случилось со мной, о друзья, посвященные и вместе со мной любящие истину? Я бежал, чтобы постичь Бога, я уже таким образом восходил на гору и вступал в облако, удалившись от материи и всего материального, собравшись внутрь себя, насколько возможно. Но когда взглянул, увидел только «Бога сзади», да и то я был покрыт скалой (Исх.;33:22–23), то есть воплотившимся ради нас Словом. Склонившись немного, увидел я не первую и несмешиваемую Природу, познаваемую Ею Самой, то есть Троицей; увидел не то, что пребывает внутри первой завесы и покрывается Херувимами (Исх.;26:31–33,;36:35–36) но только то, что находится с краю и доступно для нас. А это, насколько мне известно, есть то величие, или, как называет его божественный Давид, великолепие (Пс.;8:2), которое узревается в созданных Им и управляемых Им тварях». Святитель Григорий Богослов излагает мысль, что человек не силах видеть Бога чувственные очами, но совершилось великое чудо – воплотился Бог Слово – Христос, Он явил в лице Своем Бога, а тело Его – темное стекло через которое мы созерцаем Бога, но Сущность Божия остается незримой и непостижимой для нашего разума – даже Ангелы не видят Сущности Божией, но созерцают лишь Его силу, величие и славу – Божественный Свет, исходящий от Бога и окружающий Его. Ересиарх Евномий – убежденный рационалист и блестящий диалектик, мастер логических хитросплетений, учивший, что Сущность Божия постижима для человека: «О сущности Своей Бог знает ничуть не больше, чем мы; нельзя сказать, что она ведома Ему более, а нам менее». «Я знаю Бога так, как Бог знает Самого Себя». Если учение Евномия – это крайняя рационализация христианства, попытка создать «религию в пределах разума», где нет места чуду и тайне, нет ничего таинственного, превышающего познавательные возможности человеческого ума, то для святителя Григория Богослова христианство – это таинство и мистическая религия, а Богопознание – мистическое восхождение на Синай, ведущее к духовному и молитвенному созерцанию славы Святой Троицы, а не к познанию Божественной Сущности, скрытой завесой от самих Херувимов и Серафимов. В представлении Евномия религию нужно ввести в ясные понятия рассудка, а Бога можно познать умом и логическими умозаключениями, поэтому он и его последователи упрекали православных христиан в том, что они учили о непостижимости Божией и не имели никакого познания о Боге – поклонялись Тому, Кого не знают. На это святитель Григорий Богослов отвечал, что Сущность Божия превосходит наше понимание, но познание Бога – возможно познать любовь, премудрость и силу Творца через познание мира и самопознание, а самое главное – Богопознание возможно через веру и Откровение Самого Бога, через молитвенную встречу с Ним, потому что Он – Личность, и Его личное присутствие в мире и в нашей жизни мы ощущаем и признаем. По слову протоиерея Иоана Мейендорфа, опровергая еретические лжеучения – арианство и евномианство, каппадокийские богословы боролись с философским подходом к тайне Божества и отстаивали веру в живого Бога пророков и Откровения: «Для философов Бог – понятие, доступное человеческому разуму и потому определимое. Однако любое положительное утверждение о Боге ограничивает Его и по сути дела ведет к идолопоклонству. Достижение каппадокийского богословия состояло в безусловном отказе от такого подхода. Божественная Сущность абсолютно трансцендентна, совершенно недоступна человеческому разуму». Когда апостол Петр ответил на вопрос Христа – «за кого вы почитаете Меня?», то Петр ответил – «Ты – Христос, Сын Бога Живого», он не знал ничего о философии Платона и Аристотеля, но он уверовал в то, что разговаривает с Сыном Божиим – истинным Мессией и Спасителем мира. Существует реальный опыт Богообщения, а от этого опыта мы через Христа Богочеловека восходим к почитанию Отца Небесного и Святого Духа – почитанию Святой Троицы: «Доказать троичную природу Бога в философских категориях нельзя, но и оспаривать ее тоже невозможно – это просто непреложный жизненный факт, живая реальность человеческого опыта. Именно поэтому каппадокийцы так настаивали на троичности Бога – для них это была совершенно бесспорная истина, основана на опыте и запечатленная Новозаветным Откровением».
Святитель Григорий Богослов был борцом с обскурантизмом и гносимахией, защитником разума и учености, но, как глубокий религиозный мыслитель и исповедник православной веры, он говорил, что человек не может знать Бога так, как Бог знает Самого Себя – он может познать Бога через Христа и исследование видимого мира и самого себя, однако Сущность божия недосягаемая для человеческого разума. Полемизируя не только с Евмномием, но и с эллинским философом Платоном, Григорий Богослов писал: «Постичь Бога трудно, а изречь невозможно, как философствовал некто из эллинских богословов… Я же говорю: изречь невозможно, а постичь еще более невозможно. Ведь постигнутое может быть и словом изъяснено – если не вполне, то хотя бы приблизительно – тому, у кого уши не окончательно повреждены и разум не вовсе притупился. Но такую реальность объять разумом совершенно невозможно и недостижимо не только для закосневших в лени и склоненных к земле, но и для весьма возвышенных и боголюбивых. Не знаю, возможно ли это природам высшим и духовным, которые благодаря своей близости к Богу и тому, что озаряются всецелым светом, может быть, видят Его, если не вполне, то более совершенно и определенно, чем мы…597 Это естество невместимое и непостижимое. Непостижимым же называю не то, что Бог существует, но то, что Он из Себя представляет. Ибо не «тщетна... проповедь наша, не суетна вера наша» (1Кор.;15:14), и не о том учим мы, что Бог не существует: не пытайся усмотреть в нашей искренности зачатки атеизма или клеветы на Бога и не превозносись над нами как сознающимися в собственном неведении». На страницах полемических произведений святого Григория мы находим яркий и блестящий образец апофатического богословия: «Божество непостижимо для человеческой мысли, и невозможно представить Его целиком таким, какое Оно есть». Размышляя о том, почему Бог непостижим по Сущности Своей – Григорий Богослов отвечает – «Не по зависти, ибо зависть далека от Божественной Природы, бесстрастной, единой благой и господственной, особенно зависть к тварям, которые более всего драгоценны для Нее, ибо что для Слова может быть выше словесных созданий». В совершенном Боге, имя Которому – Любовь, нет места зависти, а никто из смертных не может достигнуть до полного познания Божества и Его величия, потому, что во первых, «дабы скоро не потерять легко приобретенного. Ибо то, что с трудом получают, всегда и хранят крепче. Но легко приобретенное скоро и презирают, поскольку надеются опять получить оное. Во-вторых, ; дабы не случилось с нами того же, что и с падшим Люцифером, то есть, дабы мы, озарившись всем светом, не возгордились пред всемогущим Богом, а из гордости не пали жалким образом. Наконец, ; дабы в той жизни получили награду за свои подвиги и добродетельную жизнь те, которые, очистившись здесь, с непреоборимым терпением стремились к Вожделенному. Потому-то и находится между нами и Богом сей покров вещественного тела, подобно как некогда облако между Египтянами и Евреями». Святитель Григорий говорил: «что Бог по Своему существу, того не постиг еще ни один человек, да и постигнуть не может. Но он постигнет Его тогда, когда сие Богоподобное и Божественное, то есть, наш дух и ум соединится с сродным себе с Богом, и образ возвысится к Первообразу, по котором он теперь воздыхает; и, мне кажется, это прямо философское изречение: тогда познаем, как и познаны». По заветной мысли Григория Богослова, совершенное Богопознание обретут святые после смерти – войдя в Царство Небесное и созерцая Бога лицом к лицу, ибо высшее блаженство – созерцать славу Святой Троицы и наслаждаться вечным Богообщением. Протоиерей Георгий Флоровский заметил, что учение о том, что святые в Царстве Небесном получат полное и всецелое познание Святой Троицы роднит Григория Богослова с Оригеном, а потому это воззрение нужно уточнить тем, что и в горнем Иерусалиме и жизни будущего века для всех блаженных созерцателей трисолнечного сияния единого Божества, Бог навеки останется неисчерпаемой Тайной всех Тайн, вызывающией радостное изумление и мистический трепет. По разъяснению митрополита Илариона Алфеева, «Григорий оставляет надежду на то, что в будущем веке, когда человек освободится от материальности и телесности, ему настанет доступно более полное познание Бога. Разумеется, и тогда человек не будет знать Бога в такой степени, в какой Бог знает Сам Себя: нет полного тождества между самопознанием Бога и Богопознанием человека. Но для человека откроется возможность познать Бога так, как Бог знает человека эта мысль апостола Павла указывает на некую полноту и непосредственность познания Бога в будущем веке. Когда отпадет преграда телесности, станет возможной встреча человека с Богом лицом к лицу. В настоящей же жизни возможно лишь приближение к этой встрече, подобное восхождению Моисея на Синай, где во мраке и облаке узнает он лик Божий, но не видит Божественную Сущность».
Бог выше всего сущего, Он – Абсолютное Совершенство и «даже чистые и блаженные существа едва могут понимать величие Бога, которого бездна скрывает во мраке, так как Он есть совершенно чистый и для весьма многих неприступный свет. Он во вселенной и вне оной; Он все прекрасное, и притом выше всего прекрасного; Он просвещает разум, и, однако ж, возвышен над быстротою и высотою мыслящего разума; Он удаляется по мере того, как Его понимают, и тем самым, что удаляется, и, быв обнят, опять поднимается выше, возносит на небо того, кто Его любит». Путь Богопознания образно сравнивается святителем Григорием Богословом с бегом за собственной тенью, которую невозможно обогнать: «Нам, «узникам земли», как говорит божественный Иеремия (Плач;3:34), облеченным в эту грубую плоть, известно то, что, как невозможно обогнать собственную тень, даже тому, кто очень спешит, – ибо она настолько же уходит вперед, насколько бывает достигнута, – или как к видимому не может приблизиться зрение без посредства света и воздуха, или как природы водоплавающих не могут жить вне воды, так невозможно и для тех, кто находится в теле, быть всецело причастным умосозерцаемым реальностям без посредства чего-либо телесного. Ибо всегда привзойдет что-нибудь наше, даже если ум, максимальным образом отрешившись от видимого и став тем, чем он является сам по себе, стремился прилепиться к тому, что ему родственно, и к невидимому... Так затрудняется ум наш выйти из области телесного и общаться непосредственно с бестелесными реальностями, пока он, оставаясь немощным, рассматривает то, что превосходит его силу». Путь Богопознания образно сравнивается святителем Григорием Богословом с погружением в бездну, не имеющую конца – нельзя охватить умом и изречь словом неприступную тайну Божественной Сущности и неисповедимых путей и судеб Божиих: «Итак, всякая истина и всякое слово остаются темными и неудобосозерцаемыми. Мы как бы строим нечто большое при помощи маленького инструмента, охотясь за знанием существующего при помощи человеческой мудрости и к умосозерцаемому приступая с чувствами, или не без чувств, которые кружат нас и сбивают с пути, и не можем мы, обнаженным умом касаясь чистых предметов, хотя бы в какой-то степени приблизиться к истине и отпечатлеть в уме постигаемое. А слово о Боге чем совершеннее, тем непостижимее: оно содержит возражения все более многочисленные и ответы все более трудные. Ибо всякое, даже самое незначительное, препятствие останавливает и затрудняет движение разума и преграждает ему путь вперед, подобно тому, как несущихся лошадей внезапно сдерживают уздами и неожиданным толчком изменяют направление их бега. Так Соломон... чем больше погружается в глубины, тем большее чувствует головокружение и какой-то вершиной мудрости считает то, чтобы найти, насколько мудрость удалилась от него (Еккл. 7:24). А Павел покушается исследовать, не говорю – природу Бога – он знает, что это совершенно невозможно – но лишь «судьбы» Божии (Рим.;11:33); и поскольку не обретает исхода или остановки в восхождении, ведь не достигает любопытство разума какого-либо явного предела, но всегда остается нечто невыявленное, то – о чудо! если бы и мне испытать то же! – облекает слово в изумление, называет все это «богатством Божиим и глубиной», исповедует, что «судьбы... Божии непостижимы» (Рим.;11:33), говоря почти то же, что Давид, когда то называет «судьбы... Божии... бездной великой» (Пс.;35:7), дна которой нельзя достичь ни мерою, ни чувством, то говорит, что «дивно» для него и его природы «ведение» Бога, что оно слишком «высоко» и превышает его силы и возможность постижения». Человек есть существо мылящее и словесное – он мыслит в категориях слов, имен и образов, а имя становится в его сознании символом и обозначением предмета, существуют и имена Божии – Дух, Свет, Любовь, Мудрость, Красота, но ни одно из них не в силах выразить Сущность Божию, но они выражают свойства Божии, пребывающий в изначальной и вечной гармонии: «В Божестве не может быть никакого разногласия, из которого бы проистекало разрушение Его существа. Напротив Бог, как с самим собою, так и с другими существами, находится в таком тесном согласии, что преимущественно любит имя, выражающее оное. Ибо Он называется Миром и Любовью». Бог всемогущ – для Него все возможно, Он премудр и благ, «Божественное совершенно непричастно злу, поскольку Оно добро по Своей природе, а причина зла находится в том, кто избирает оное». В Ветхом Завете на вопрос об имени, Господь сказал, что оно чудно и изрек – Я есмь Сущий», Тот, Который был, есть и будет, но природа Божества превосходит всякое имя: «Божество неименуемо. И это показывают не только логические рассуждения, но дали нам понять и мудрейшие и древнейшие из евреев. Ибо те, которые почтили Божество особыми знаками и не потерпели, чтобы одними и теми же буквами писались и имена всех, кто ниже Бога, и имя Самого Бога, чтобы Божество даже в этом было непричастно ничему свойственному нам, могли ли когда-нибудь решиться рассеянным голосом наименовать Природу неразрушимую и единственную? Ибо как никто никогда не вдыхал в себя весь воздух, так и сущность Божию никоим образом ни ум не мог вместить, ни слово объять». «Бог всегда был, есть и будет; вернее, всегда «есть». Ибо термины «был» и «будет» взяты из наших временных делений и из преходящей природы, а Сущий всегда есть, и так Он Сам Себя называет, беседуя с Моисеем на горе. Ибо Он обладает всецелым бытием и объединяет его в себе, не имеющее ни начала, ни конца. Как некий океан сущности, беспредельный и неограниченный, превосходящий всякую идею времени и природы, одним умом Он может быть очерчен – и то весьма неясно и неполно, и не Он сам, но то, что вокруг Него, – когда собирают воедино те или другие представления о Нем в один какой-то облик истины, убегающий прежде, чем будет уловлен, и ускользающий прежде, чем будет представлен... Итак, Божество беспредельно и неудобосозерцаемо, и это только в Нем совершенно постижимо – Его беспредельность, хотя кто-то считает свойством простой Природы быть или всецело непостижимой, или совершенно постижимой». Рассуждая о том, какое имя Божие самое возвышенное, святитель Григорий Богослов писал: «Если бы кто-нибудь спросил нас, чему мы собственно покланяемся; то мы не думавши скажем: Любви. Ибо наш Бог, по собственному выражению Святого Духа, есть Любовь, и любит сие имя более всякого другого». По христианскому вероучению Бог есть Любовь по образу бытия Своего – Он не только есть Любящий и Любимый, но и Сама Любовь – это относится к каждой Его Ипостаси – Отцу, Сыну и Святому Духу, но Сущность единого Божества остается непостижимой тайной. В великолепной молитве «Песнь к Богу», которую можно назвать вдохновенным гимном и поэтической жемчужиной, Григорий Богослов обращается к Всевышнему как к Тому, Кто обладает многими именами, но превыше всех имен – к Тому, Кого молящиеся прославляют словом и молчанием: «О Ты, Который превыше всего! Ибо что иное можно изречь о Тебе? Как слово воспоет Тебя? Ибо Ты невыразим никаким словом! Как ум воззрит на Тебя? Ибо Ты непостижим никаким умом! Ты один неизреченен, ибо Ты родил все изрекаемое. Ты один непознаваем, ибо Ты родил все познаваемое. Тебя провозглашает все говорящее и неговорящее. Тебя чтит все разумное и неразумное. Общие для всех желания, общие болезнования всех Устремлены к Тебе! Тебе все молится. Тебе все, Понимающее Твое повеление, воссылает безмолвный гимн. Тобою единым все пребывает. К Тебе все в совокупности стремится. Ты предел всего, Ты и Един, и Все, и Никто, И ни единое, ни все. О Всеименуемый! Как назову Тебя, Единого неименуемого? Сквозь заоблачные покровы Какой небесный ум проникнет? Будь милостив, О Ты, Который по ту сторону всего! Ибо что иное позволено мне изречь о Тебе?».
В историю Православной Церкви святитель Григорий Богослов вошел как «троичный богослов», неустрашимый и вдохновенный исповедник догмата о Святой Троицы, всю жизнь защищавший Православие в борьбе с лжеучениями и лжеучителями, но вместе с тем, созерцание Святой Троицы было средоточием всей его духовной и религиозной жизни, всех его самых глубоких богословских раздумий и самых возвышенных молитв: «С тех пор как впервые, отрешившись от житейского, соединил я душу со светлыми небесными помышлениями, и высокий Ум, подняв меня, поставил вдали от плоти, унес отсюда и скрыл в чертогах небесной скинии, озарил мои взоры светом нашей Троицы, светозарнее Которой ничего не мог я и представить, Которая с высокого престола изливает на всех неизреченное сияние, Которая есть начало всего, что отделено от высшей реальности временем – с тех пор умер я для мира, а мир – для меня». Вся молитвенная лирика Григория Богослова проникнута воспеванием Триединого Бога – «Святая Троица – мое помышление и украшение», а на закате своей многоскорбной жизни он всем сердцем желал уйти туда, где мог бы вечно созерцать славу Святой Троицы: «Что принесем в дар Церквам? Слезы. Ибо к этому привел меня Бог, Подвергнув жизнь мою многим превратностям. А куда она приведет меня? Скажи мне, Слово Божие! Молюсь, чтобы привела в непоколебимое жилище, Где моя Троица и Ее соединенное сияние – Троица, Чьи неясные тени и ныне приводят меня в восторг». Богословски изъясняя тайну Святой Троицы, Григорий полемизировал с различными ересями, называя савеллианство – «атеизмом», арианство – «иудейством», а «сверх меры православными» – тех, кто ложным различением трех лиц вводило трех Богов, тем самым великий учитель Церкви отстаивал единство Бога по Сущности и троичность Его Ипостасей: «Так как ныне существуют три недуга в богословии – атеизм, иудейство и многобожие, из которых защитником одного стал Савеллий-ливиец, другого – Арий Александрийский, а третьего – некоторые из наших сверх меры православных, то каково мое слово? Избегая всего пагубного в этих трех учениях, держаться в границах благочестия. Нельзя следовать Савеллиеву безбожию и этому новому разложению или сложению, по которому либо утверждают не столько, что Три суть одно, но что каждое из Них есть ничто, – ведь то бытие, которое превращается или изменяется во что-то другое, перестает быть тем, что оно есть, – либо изображают или создают какого-то сложного и нелепого для нас Бога, подобного мифологическим животным. Нельзя также, рассекая природы, по Ариеву хорошо так названному беснованию, замыкаться в иудейской скудости и вводить зависть в Божественную Природу, ограничивая Божество одним нерожденным, как бы опасаясь, чтобы Бог не потерпел ущерба, будучи Отцом Бога истинного и равночестного по природе. Нельзя также противопоставлять три начала одно другому и вводить эллинского многобожия, которого мы избежали. Не подобает быть ни столь «отцелюбивым», чтобы лишать Отца Его отцовства.., ни столь «христолюбивым», чтобы не сохранять за Ним даже сыновства.., а за Отцом – достоинства быть «началом»... Итак, нужно и блюсти единство Божие, и исповедовать три Ипостаси, причем каждую с Ее личным свойством». Борясь с изобилием ересей, Григорий Богослов исповедовал и воспевал православный «орос благочестия» – «поклоняться Отцу, Сыну и Святому Духу, единому в Трех Божеству и Силе, не предпочитая Одного и не принижая Другого.., не рассекая единого величия новшеством имен». По замечанию исследователей догматического учения Григория Богослова: «В отношении же к еретикам православное учение о Троице особенно противоположно учению Савеллиеву и Ариеву: первому ; тем, что принимает самостоятельность трех лиц в Божестве, другому ; тем, что допускает совершенное равенство существа сих самых лиц». Провозглашая в единого Бога по Сущности с тремя Ипостасями, святитель Григорий Богослов исполнял апостольскую заповедь – держаться Священного Предания» и говорил о том, что Церковь исповедает веру православных отцов первых веков христианства, не вводя никаких догматических новшеств, но раскрывая глубины Священного Писания: «О, если бы нам исповедовать до последнего дыхания и со многим дерзновением то, что является добрым залогом святых Отцов, более близких ко Христу и первоначальной вере, – то исповедание, которое питало нас с детства». Размышляя о тайне Святой Троицы и ее раскрытии в истории Церкви, святитель Григорий Богослов замечает, что наше Священное Предание динамично, оно – «восхождение от славы в славу», чуждое как модернизму – покоряющему веру суетности изменчивого века сего, так и статичному, косному традиционализму, погубившему иудеев, отвергнувших Христа Спасителя: «В течение всех веков было два знаменательных изменения жизни человеческой, которые и называются двумя Заветами, а также потрясениями земли (Мф.;27:51) ... Одно вело от идолов к Закону, другое – от Закона к Евангелию. Благовествуем и о третьем землетрясении – о переходе от здешнего к тамошнему, непоколебимому и незыблемому. Но одно и то же происходило с двумя Заветами. Что именно? То, что не сразу они вводились... А почему? Нужно знать об этом! Чтобы мы были не принуждены, но убеждены. Ведь что недобровольно, то и непрочно... Первый Завет, запретив идолов, допустил жертвы; второй, отменив жертвы, не запретил обрезания. Потом те, которые однажды согласились на отмену, отменили и то, что было разрешено, – одни – жертвы, другие – обрезание – и стали из язычников иудеями, а из этих последних – христианами, будучи постепенными изменениями увлекаемы к Евангелию... То было нужно для домостроительства, а это – для совершенства. Этому хочу уподобить и богословие, только в противоположном смысле. Ведь там изменение было через отмену, а здесь совершенство – через прибавления. Ибо дело вот в чем. Ветхий Завет ясно проповедовал Отца, Сына же более затемненно. Новый Завет явил Сына и дал намек на Божество Духа. Ныне пребывает с нами Дух, давая нам более ясное видение Себя. Ибо было небезопасно, прежде, чем исповедано Божество Отца, ясно проповедовать Сына, а прежде, чем признан Сын, – чтобы сказать нечто более дерзкое, – обременять нас Духом Святым, дабы мы не утратили все силы, словно отягощенные чрезмерным количеством пищи или устремившие еще слабое зрение на солнечный свет. Напротив, постепенными прибавлениями и, как говорит Давид, «восхождениями» (Пс.;83:6), и продвижениями от славы в славу и преуспеяниями, озарит просветляемых свет Троицы... Прибавлю к сказанному и то, что, может быть, уже приходило на ум другим, я же считаю это плодом собственного размышления. У Спасителя даже после того, как он наполнил Своих учеников многими учениями, было нечто, о чем Он говорил, что ученики не могли тогда вместить этого (Ин.;16:12), из-за чего Он и скрывал это от них. А еще Он говорил, что мы всему будем научены Духом (Ин.;16:13). Одним из этого я считаю и само Божество Духа, ясно открытое напоследок, когда уже благовременным и удобоприемлемым стало это знание... Так думаю об этом я, так хотел бы, чтобы всякий, кто мне друг, чтил Бога Отца, Бога Сына, Бога Духа Святого – три личных свойства, но единое Божество, нераздельное в славе, чести, сущности и царстве». По мнению митрополита Илариона Алфеева, «этот важнейший для понимания всей истории христианского богословия текст содержит несколько ключевых идей: Откровение Божие, начавшееся в ветхозаветный период, не окончилось Новым Заветом, но продолжается в наши дни. Откровение происходит не путем принуждения, но путем убеждения, для чего и необходима определенная тактика со стороны Бога-Педагога. Тактика эта заключается в том, что откровение совершается постепенно и поэтапно, путем раскрытия и все более полного уяснения тех или иных догматических истин. Библия не является последним словом христианской догматики, но лишь определенным этапом ее развития. Сам Христос не сказал в Евангелии всего, что необходимо знать христианину о Боге: Христос продолжает открывать Бога людям через посредство Духа Святого, т.е. новозаветное откровение продолжается в Церкви… Таково динамичное понимание Григорием развития православной догматики и поэтапного откровения в истории тайны Троицы. Подчеркнем: речь у него не идет о введении новых догматов, но о постепенном все более полном раскрытии тех догматов, которые в виде «намека» содержатся в Писании». Для святителя Григория Богослова хранимое Церковью Священное Предание – главный источник нашей веры, оно – непрерывная цепь не только идей, но и духовного опыта, восходящего к Христу и Его апостолами и передающего от поколения к поколению, передача не только истин веры, но и благодати Святого Духа, поэтому отцы и учителя Церкви будут до конца времен, отвечая на вызовы своей исторической эпохи. По глубокомысленному рассуждению протоиерея Иоанна Мейендорфа: «Наша Церковь учит, что Божественное Откровение не ограничено Священным Писанием, а Священное Предание не ограничено никакими хронологическими рамками. Дух Святой действует через людей всех времен, и Церковь «узнает» в людях своих святых отцов не по причине древности, а руководствуясь своей внутренней интуицией, на основании которой и формируется Предание». Священное Предание – это источник церковного вероучения и форма Божественного Откровения, преемственность богооткровенных истин и духовного опыта, таинственное присутствие и действие Святого Духа в Церкви Господней, благодать, сообщающая каждому члену мистического Тела Христова способность воспринимать и понимать Слово Божие.
Размышляя о Священном Писании, Григорий Богослов говорит, что Ветхий Завет и Новый Завет нужно читать сквозь призму апостольской веры и Священного Предания, и тогда мы найдем в стихах Библии Откровение о Святой Троице: «Вознеси славу с херувимами, соединяющими три Святости в одно Господство (Ис.;6:2–3) и настолько показывающими Первую Сущность, насколько их крылья приоткрывают Ее трудолюбивым. Просветись с Давидом, говорящим Свету: «Во свете Твоем узрим свет» (Пс.;35:10), то есть в Духе Сына, светозарнее Которого может ли что-нибудь и быть? С Иоанном возгреми, сыном громовым, ничего низкого и земного не возглашая о Боге, но все высокое и возвышенное, признавая Того, Кто был в начале, Кто был с Богом и Кто есть Слово Божие (Ин.;1:1), Богом, и Богом истинным от истинного Отца... И когда читаешь «Я и Отец – одно» (Ин.;10:30), представляй связь по сущности; а когда (читаешь) «К нему... придем... и обитель у него сотворим» (Ин.;14:23), размышляй о раздельности Ипостасей; когда же встречаешь «имя Отца и Сына и Святого Духа» (Мф.;28:19), представляй три личных свойства. Вдохновляйся вместе с Лукой, читая Деяния апостолов. Зачем ставишь себя в один ряд с Ананией и Сапфирой.., окрадываешь само Божество и лжешь «не человеку, но Богу» (Деян.;5:4), как слышал?». По премудрому наставлению Григория Богослова, имя Троицы – «означает не счет вещей неравных, но совокупность равных и равночестных», соединенных единым естеством, поэтому каждая из трех Божественных Ипостасей – всецело Бог: Больше всего и прежде всего храни добрый залог (2Тим.;1:14), для которого я живу и жительствую, который хотел бы я иметь при исходе из жизни, с которым я и все скорби переношу и все приятное презираю – а именно исповедание Отца, Сына и Святого Духа. Этот залог вверяю тебе ныне, с ним погружу тебя в купель и изведу из купели. Его даю тебе на всю жизнь помощником и заступником – единое Божество и единую Силу, Которая... не возрастает и не уменьшается.., Которая повсюду равна, повсюду одна и та же, как единая красота и единое величие неба. Она есть бесконечная соприродность трех бесконечных, так что Каждый, рассматриваемый в отдельности, есть Бог.., но и три, рассматриваемые вместе, суть также Бог: первое по причине единосущия, второе по причине единоначалия. Не успею помыслить о едином, как бываю озаряем тремя; не успею разделить трех, как возношусь к единому. Когда представится мне нечто единое из трех, я думаю, что это и есть Все: Оно наполняет мое зрение.., я не могу объять Его величия... Когда соединяю в созерцании трех, тогда вижу один светильник, будучи не в силах разделить или измерить единый свет». На образном языке эллинской философии – в частности неоплатонизма – Григорий Богослов излагал церковное учение Боге, Который разделяется неразделимо на три Божественных Лица, но имеет одну Сущность – является единым Богом, иллюстрируя это живописными примерами из природы: образом сияющего солнца, в котором есть круг, свет и луч, или журчащего родника с его ключом и потоком. Но с херувимской зоркостью, святитель Григорий Богослов говорит, что все наши аналогии ущербны, они не могут раскрыть тайну Святой Троицы, в Которой нет возрастания и умаления, ибо Божественная Жизни от вечности совершенна во всей полноте, поэтому во внутри-Божественной Жизни нет никаких изменений, нет ничего зыбкого и изменчивого. Критикуя неоплатоника Плотина за его концепцию эманаций – процесс поэтапной деградации Абсолюта с триадой Единое – Мировой Ум – Мировая Душа, святитель Григорий Богослов подчеркивал, что все Ипостаси единого Бога равночестны, а тайна Троицы не может быть описана аналогиями с реалиями земного мира, художественно проиллюстрирована и познана рациональным мышлением, но открывается сердцу в молитве и созерцании: «я рассудил, что лучше мне отставить в сторону все образы и тени как обманчивые и весьма удаленные от истины, самому же придерживаться более благочестивого образа мыслей, остановившись на немногих терминах.., и других по мере сил убеждать поклоняться Отцу и Сыну и Святому Духу – единому Божеству и силе». Для святителя Григория Богослова Святая Троица – это не просто предмет богословского спора, а величайшая Святыня, требующая благоговейного молитвенного почитания, и неизъяснимая Тайна, «Святое Святых, сокрываемое от самих Серафимов и прославляемое тремя возгласами «Свят», восходящими к единому Господству и Божеству», созерцание которой приводит душу в изумление: «Пусть никто не погибнет, но все пребудем «в одном духе, подвизаясь единодушно за веру евангельскую,.. храня добрый залог» (2Тим.;1:14, Фил.;1:27), полученный нами от Отцов, поклоняясь Отцу и Сыну и Святому Духу, познавая в Сыне Отца, в Духе – Сына, в Которых мы крестились, в Которых уверовали, с Которыми сочетались; разделяя прежде соединения, соединяя прежде деления, не считая Трех за одно – ведь это имена не безъипостасные и не принадлежащие одной Ипостаси, так чтобы богатство наше было в именах, а не в реальности – но считая, что Три суть Едино. Едино же не Ипостасью, но Божеством. Монада поклоняема в Триаде, и Триада оглавляема в Троице – вся досточтимая, вся царственная, равнопрестольная, равнославная, сверхмирная, сверхвременная, несозданная, невидимая, неприкосновенная, непостижимая, Сама только знающая, какой порядок существует в Ней». Совершенно прав протоиерей Георгий Флоровский, который заметил, что «созерцание Троицы в Ее совершенном единосущии и неслиянности есть бесспорный факт духовного опыта святого Григория, и созерцаемое он стремится с каким-то осознанием своего бессилия описать в накопляемых образах, сравнениях и антитезах… В формулах умозрительного богословия святой Григорий выражает свой сокровенный мистический опыт».
Борясь с арианами и их представлением о иерархическом подчинении Сына Отцу, святитель Григорий Богослов учил о единстве трех равных Ипостасей в Святой Троице, поясняя, что Отец, Сын и Святой Дух имеют одну Сущность, являясь одним Божеством, но каждое Божественное Лицо имеет Свои ипостасные особенности: «Не подобает быть ни столь отцелюбивым, чтобы отнимать у Отца отцовство, – ибо чьим был бы Он Отцом, если бы Сын был вместе с тварью отстранен и отчужден от Него по сущности?– ни настолько христолюбивым, чтобы даже не сохранять сыновство Сына, – ибо чьим был бы Он Сыном, если бы не восходил к Отцу как Причине? Не подобает также в Отце умалять свойственного Ему как Отцу и Родителю достоинства быть началом – чтобы не оказаться Ему началом чего-то низменного и недостойного, если Он не Причина Божества, созерцаемого в Отце и Духе. Следует, напротив, исповедовать единого Бога и три Ипостаси, то есть три Лица, причем каждое с Его личным свойством». Когда противники догмата о Святой Троице упрекали православных христиан в том, что они вводят веру в трех Богов – исповедуют ересь трибожия, то Григорий Богослов провозглашал, что христиане верят в единого Бога в трех совечных и равновеликих Лицах: «Если есть Бог и Бог и Бог: тогда, говорят они, не три ли будет Бога? и не признаем ли мы в Божестве многодержавия? ; Кто так говорит? Или те, кои дошли до высшей степени безбожия (Ариане и Евномиане), или те, кои стоят еще на средней степени, ; я разумею последователей Македония, которые имеют довольно хорошее понятие о Сыне. Последним скажу следующее: почему упрекаете нас в том, что мы принимаем трех богов, тогда, как сами вы чтите Сына, хотя и не веруете в Духа? Не сами ли вы исповедуете двух богов? Те же доказательства, коими вы отклоняете от себя двубожие, могут служить и нам, когда упрекают нас в требожии. Но как защититься нам и вам от Ариан и Евномиан? Мы исповедуем единого Бога, ; ибо Божество одно. И хотя веруем в трех, но ; так, что возводим их к Единому, от коего они имеют начало свое. Нельзя сказать, чтобы одно из них было более Богом, другое менее, одно прежде, другое после; нет также различия относительно воли; нет деления в силе и вообще нет в них ничего похожего на деление: но у нас Божество в различных лицах нераздельно, подобно как бы один был свет в трех соединенных солнцах. И так если мы смотрим на Божество, и на первую причину, и на единодержавие: то в сем отношении видим единое. Но если посмотрим на то, в чем Божество, и на то, что вне времени происходит от первой причины, имея совершенно равное ей достоинство: то исповедуем и почитаем трех». «Отцу, Сыну и Святому Духу мы покланяемся как единому Божеству, ; Богу Отцу, Богу Сыну, Богу Духу Святому, единому существу в трех разных лицах, кои духовны и совершенны, существуют сами по себе». «Каждое из сих трех лиц мы признаем за Бога, когда каждое из них рассматривается само по себе, и когда ум наш разделяет то, что само в себе неделимо; и сих трех вместе также признаем за Бога, когда они рассматриваются вместе по силе единства их воли и естества». Как тончайший метафизик, святитель Григорий Богослов возвещает о том, что все три Ипостаси совечны: предвечное рождение Сына и предвечное исхождение Святого Духа надо мыслить прежде всего времени, Отец никогда не начинал быть Отцом, бытие Его «ни от кого , даже от Самого Себя он не заимствовал», иными слова – Бог Отец есть изначальный и предвечный Отец, а Сын и Святой Дух имеет в Нем начало – Сын и Святой Дух совечны Отцу и безначальны по отношению ко времени, но не по отношению к Богу Отцу, «ибо Они – от Отца, хотя и не после Отца»: «Когда произошло это? – Прежде самого понятия «когда». Если же следует выразиться и несколько смелее: «Тогда же, когда и Отец». – А когда Отец? – Никогда не было, чтобы не было Отца. То же относится к Сыну и Духу Святому... – Когда родился Сын? – Когда не родился Отец. «А когда исшел Дух? – Когда Сын не исшел, но родился вневременно и невыразимым образом; хотя мы и не можем, желая представить себе то, что превыше времени, избегнуть категорий времени. Ведь слова «когда», «прежде того», «после того», «от начала» не исключают времени, как бы мы ни старались». По глубокой мысли Григория Богослова Сын и Святой Дух не безначальны Отцу, ибо Он – Их единый исток, но Они совечны Отцу, ибо Отец никогда не существовал без Сына и Святого Духа, а стало быть, истинный Бог – Святая Троица и только Троица может быть названа Богом, имя Которому Любовь. Размышляя о сокровенной и неизъяснимой тайне внутри-Божественной жизни, Григорий Богослов говорит, что Отец есть Начало бытия Сына и Святого Духа, а Они – совечны Отцу – в Святой Троице нет никаких изменений, но есть полнота изначального совершенства, а единоначалие Отца не умаляет Божественного достоинства и высшего совершенства Сына и Святого Духа: «Есть три самых древних мнения о Боге – анархия, полиархия и монархия. Двумя из них забавлялись дети эллинские – пусть и дальше забавляются... Ибо анархия есть бесчинство, а полиархия есть и раздор, и такое же безначалие, и такое же бесчинство. То и другое приводит к одному – к бесчинству; а бесчинство – к разрушению. Ибо бесчинство разрушительно. Мы же почитаем монархию, но не ту монархию, которая ограничена одним Лицом – ведь и одно, если в раздоре с самим собой, становится множественным – но то, которое составляет равночестность природы, единодушие воли, тождество движения и возвращение к Единому Тех, что от Единого, что невозможно для тварной природы, так что Они, хотя и различаются по числу, не разделяются по сущности. Поэтому изначальная монада, движимая к диаде, остановилась на триаде. И это у нас – Отец, Сын и Святой Дух». Для святителя Григория Богослова единство Троичного Божества основано на единоначалие Отца и на единосущности трех Божественных Ипостасей, у Которых общее равночестное и предвечное бытие и одна воля. Размышляя о личных свойствах Божественных Ипостасей, святитель Григорий Богослов замечает, что каждая Ипостась – совершенный Бог, поэтому вечность всемогущество, святость, премудрость – это общие свойства Божества, присущие каждому Его Лицу, а личные свойства Ипостасей – нерожденность у Отца, рождение у Сына и исхождение у Святого Духа: «Отец является Отцом и безначальным, ибо не произошел от кого-либо. Сын является Сыном и не безначальным, ибо Он от Отца. Но если говоришь о временном начале, то и Он безначален, ибо Творец веков неподвластен времени. Дух Святой – поистине Дух, происходящий от Отца, но не как Сын, ибо происходит не, но исходно... Ни Отец не лишился нерожденности, потому что родил, ни Сын – рождения, потому что Он от Нерожденного.., ни Дух не изменяется в Отца или в Сына, потому что исходит и потому что Он – Бог... Ибо личное свойство непреложно... Итак, один Бог в трех, и три суть едино». Полемизируя с евномианами, святитель Григорий исповедовал Божественность Иисуса Христа – воплощенного Бога Слова и Спасителя мира: «Мы знали Божественность Сына из великих и высоких выражений, кои суть следующия: Он есть Бог, Слово, которое было в начале, вместе с началом, и Сам есть начало. Потом Он называется Единородным Сыном, Путем, Истиною, Жизнью, Светом, Мудростью, Силою, далее ; сиянием Божиим, отблеском, образом, печатью, наконец ; Господом, Царем, Сущим, Всемогущим. Все сии выражения относятся к свойствам Сына, которые не после Ему приданы. Подобно Сыну, и Дух и Отец ничего не заимствовали от времени: поскольку к совершенному нельзя ничего прибавлять». Христос есть истинный Богочеловек, в Нем две естества – предвечная Божественная природа, присущая Логосу, предвечно рожденному от Отца, и человеческая природа – воспринятая от Святой Девы Марии через непорочное зачатие и рождение Сына Человеческого – через таинство Боговоплощения, свершившееся ради нашего спасения:: Христос «рожден, но ; был рожден и прежде, ; от женщины, но ; от Девы; то ; человеческое, это ; Божеское; в первом отношении Он ; без Отца, во втором ; без матери, ; но все есть дело Божества; Он положен в яслях, ; но вместе прославлен был Ангелами, указан звездою, почтен волхвами; изгнан в Египет, ; но и разогнал Египетское идолослужение. Крещен ; как человек, но изгладил наши грехи ; как Бог; как человек, был искушаем, но как Бог победил. Терпел голод, но ; накормил несколько тысяч людей, и Сам есть хлеб животный, сшедший с небес. Умер, но дает жизнь; погребен, но воскрес; сходил в ад, но вывел оттуда души, вознесся на небо и опять придет судить живых и мертвых». «Христос называется Сыном, потому что Он по существу одно с Отцом и от Него имеет начало; ; Единородным, не потому только, что Он единственный, един от единого, но потому, что рожден совершенно единственным образом; ; Словом, поскольку Он в таком же отношении к Отцу, в каком Слово к Духу; ; Мудростью, поскольку Он знает Божественное и человеческое; ; Образом, поскольку Он имеет одинаковое с Отцом существо, и происходит от Отца, а не Отец от Него; ; Истиною, так как Он в существе своем есть единое, а не многое; ибо истинное едино, а ложь многообразна».
С особой силой и вдохновенностью святитель Григорий Богослов провозглашал Божественность Святого Духа: «Пусть всем у нас управляет Дух.., Которому предали мы самого себя и голову, помазанную елеем совершенства в Отце Вседержителе, Единородном Слове и во Святом Духе, Который есть Бог. Ибо до каких пор скрывать нам светильник под спудом и лишать других совершенного Божества? Не подобает ли уже поставить светильник на подсвечник, чтобы он светил всем церквам и душам и всей полноте вселенной, чтобы вера в Божество Духа была не воображаемой и начертываемой лишь в уме, но чтобы она открыто провозглашалась? Ибо именно в этом заключается совершеннейшее проявление богословия в удостоившихся такой благодати через Самого Иисуса Христа». В пяти Богословских речах, Григорий Богослов излагает возвышенное учение о Божестве Святого Духа – Третьей Ипостаси, критикует неверие саддукеев и мнимых мудрецов – своих современников – в Божественность Святого Духа: «Саддукеи вообще не признавали существования Духа Святого, как не признавали ни ангелов, ни воскресения; не знаю, почему презрели они столь многие свидетельства о Нем в Ветхом Завете. А у эллинов лучшие богословы, и особенно наиболее приближающиеся к нам, имели представление о Духе, как мне кажется, но не были согласны в вопросе о Его наименовании, называя его Умом мира, Умом внешним и подобными именами. Из «мудрецов» же нашего времени одни считали Его энергией, другие тварью, а третьи Богом; иные же не решались ни на то, ни на другое, из уважения к Писанию, которое, как они говорят, ничего ясно не выразило по этому поводу. Поэтому они и не чтут, и не бесчестят Духа, оставаясь по отношению к Нему в каком-то промежуточном, лучше же сказать весьма жалком положении. Но и из признавших Его Богом одни благочестивы только в мысли, а другие решаются на то, чтобы устами выражать свое благочестие». В раскрытии тайны Святой Троицы и провозглашении Божественности Святого Духа, святитель Григорий опирался на Слово Божие, где сказано, что Дух действует, говорит через пророков, ниспосылает Свои Божественные дары – являет Себя как Личность, и на таинство крещения – ибо если Святой Дух не есть Бог, то зачем мы крестимся во имя Святой Троицы – веровать и креститься можно только во имя Бога, а значит – Святой Дух есть Бог: «Если Дух не достоин поклонения, как Он обоживает меня в крещении? Если же достоин поклонения, как не достоин и почитания? А если достоин почитания, как Он – не Бог? Здесь одно связано с другим: это поистине золотая и спасительная цепь. От Духа – наше возрождение, от возрождения – воссоздание, а от воссоздания – познание о достоинстве Воссоздавшего». По мысли Григория Богослова тайна Святой Троицы открывалась миру постепенно: «Ветхий Завет открыл Отца яснее, а Сына несколько темнее; Новый открыл Сына, но только намеком сказал о Божественности Духа; теперь Дух между нами, и дает нам яснее познавать Себя: поскольку бесполезно было бы открывать Божественность Сына, тогда как не признана еще торжественно Божественность Отца, и доколе не принята еще Божественность Сына, прибавлять к тому Божественность Духа». На вопрос – «Где в Священном Писании излагается вера в Божество Святого Духа?», святитель Григорий Богослов говорит, что выражение евангелиста Иоанна – «Свет Истинный» – относится к трем Лицам единого Бога – к Отцу, Сыну и Святому Духу, Серафимы, поющие трижды – «свят, свят, свят Господь» – возносят хвалу Пресвятой Троице, Христос велит молиться Богу в Духе и Истине и возвещает об Утешителе – Святом Духе, исходящем от Отца и сошедшем на апостолов в день Пятидесятницы. Святитель Григорий Богослов провозглашает, что Святой Дух вдохновлял пророков и свидетельствовал о Христе, Он испытует все глубины Божии и является Сам Богом: «Христос рождается, Дух ; приходит; Христос принимает крещение, Дух ; свидетельствует; Христа искушают, Дух ; изводит Его; Он творит чудеса, Дух ; помогает; возносится, Дух ; последует. Есть ли после сего что-либо столь великое и Божественное, чего бы он не мог? Какое из имен Божественных нельзя приписать Ему, кроме нерождения и рождения? Ибо личные свойства Отца и Сына неотъемлемы: иначе произошло бы смешение в Божестве. Я удивляюсь чрезвычайному множеству таких имен, коим не осмеливаются ничего противоположить самые противники Духа: Он называется Духом Божиим, Духом Христовым, умом Христовым, Духом Господа, Самим Господом, Духом усыновления, Истиною, Свободою; знает все, учит, дышит, где и как хочет, руководствует, говорит, открывает, объясняет, животворит; или лучше, Он сам есть свет и жизнь, делает храмом, богами, совершает, творит все, что Бог, сообщает дары, поставляет Апостолов, Пророков, Евангелистов, Пастырей и Учителей». По рассуждению Григория Богослова, о Божественности Святого Духа свидетельствуют Его Божественные дары, Священное Писание и Священное Предание, история Церкви и духовный опыт ее подвижников – учеников Христовых, а во Христе Святой Дух пребывал как спутник Его, равный с Ним по достоинству. С бескомпромиссной верой в Святую Троицу, святой Григорий заявлял, что все те люди, которые отрицают Божественность Святого Духа, – богохульники, ибо Святой Дух – Утешитель и Податель даров, Он – Дух Откровения, Премудрости и Истины, а высочайший Его дар – обожение, но этот дар человеку может дать только Бог. Вера в Божественность Святого Духа нашла отражение в религиозной поэзии Григория Богослова, писавшего: «Душа моя, что медлишь? Воспой и славу Духа Не отделяй на словах Того, Кто не вне Божества по природе. Мы трепещем перед великим Духом, богоподобным, через Которого я познал Бога, Который Сам есть Бог и Который меня уже здесь делает богом. Всемогущий, раздаятель даров, воспеваемый чистыми песнопениями Небесных и земных, Податель жизни, Сидящий на высоком престоле, Исходящий от Отца, Божественная сила, Самовластный. Он – не Сын, – ибо у единого Всеблагого один благой Сын, – Но Он и не вне невидимого Божества, а равночестен Отцу и Сыну». В понимании Григория Богослова догмат о Святой Троице – это не отвлеченная идея, а вековечная истина, открывающаяся в личном мистическом опыте веры, молитвы и созерцания, а тайна Святой Троицы – это тайна любви, союз трех Ипостасей, совечных, равных и единосущных, скрепленных совершенной, небесной, таинственной, святой и вечной любовью. Тайна единства Троичного Божества открыта людям и с духовно-нравственной целью – чтобы научить нас жить в единстве мира и любви, как молил Сам Христос Своего Небесного Отца: «Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино» (Ин.;17:21). В апофатическом богословии через отрицания описываются неизреченные тайны Божии – Григорий Богослов говорит, что «превосходнейший и высочайший из всего сущего – Бог», Он выше всех категорий и определений, ни одно имя не может объять Его сокровенную и неприступную Сущность, и никакое богословие не может исчерпать тайну Святой Троицы.
Размышляя над вопросом – «откуда и как возник мир?», святитель Григорий Богослов изложил христианское учение о Боге Творце видимого и невидимого мира, неба и земли, опровергая языческие представления о том, что материя совечна Художнику вселенной, бытовавшие даже в философии Платона и Аристотеля: «Бог один, а что касается рассуждений греческих мудрецов о материи и форме, будто они собезначальны, то это – пустая басня». Размышляя над стихами из книги пророка Исайи, где говорится о Творце как о горшечнике, а о Его творении – как о глине, Григорий Богослов подчеркнул ключевое различие между платоническим Демиургом, оформляющим совечную ему материю, и христианским Богом Творцом, создавшим мир из ничего свободным творческим актом и силой Своего абсолютного всемогущества: «Един Бог; необоснованным же мифом является представление эллинских умников о собезначальности Богу материи и идей. Все эти почитаемые ими формы, которые они сделали богами, не существовали от начала, но произошли по воле великого Бога. Кто же когда-либо видел безвидную материю или нематериальную форму?.. Ибо я не нашел ни тела, лишенного цвета, ни цвета без тела. Кто отделил то, что не отделила, но свела воедино природа? Но все-таки отделим материю от формы. Итак, рассуди: если они вовсе несоединимы, то как бы сошлись вместе, или как бы образовался космос, если они абсолютно раздельны? Если же они соединимы, то как соединились? Кто, кроме Бога, смешал их? Если же соединивший – Бог, тогда Его же признай Творцом всего. И горшечник на своем колесе придает форму глине, и золоту – плавильщик золота, и скульптор – камням... Помыслил Божий ум – и произошла, имеющая форму... Ибо Он не подобен живописцу, в котором видимый перед глазами образ возбудил нечто подобное этому образу – то, чего иным способом не мог бы начертать ум». Существует онтологическая пропасть между Богом и миром, ибо Бог – предвечный Сущий и всемогущий Творец, а мир, Ангелы и люди – Его творения, мы – иноприродны Богу, а Бог – иноприроден нам, мы подвластны течению времени, а Он – вечен и неизменен в совершенстве Своем. По слову святителя Григория Богослова, прежде всего, человек, рассуждающий о мироустройстве и вопросе происхождения вселенной, должен отбросить ту мысль, что мир возник сам по себе, ибо вся стройность и красота мироздания – с особенной силой являющаяся в великолепии звездного неба – свидетельствует о том, что существует Творец неба и земли, материи и формы, подобно тому как мелодия лиры свидетельствует о существовании музыканта, играющего на ее струнах: «Ибо тот, кто видит прекрасно сделанную лиру, гармонично настроенную, или кто слышит игру на лире, тот не представит ничего другого, кроме мастера, создавшего лиру, и музыканта, и к нему востекает мыслью, даже если не знает, как он выглядит. Так и для нас явно начало творческое, движущее и сохраняющее всю тварь, хотя и не объемлется оно мыслью. И весьма неразумен тот, кто не приходит к этому добровольно и не следует природным указаниям». В античной философии существовали представления о том, что мир возник случайно – самопроизвольно. В диалоге «Законы» Платон упоминал о мыслителях, которые были убеждены, что стихии существуют «благодаря природе и случаю», и все сущее произошло по воле случайной силы. Аристотель говорил, что есть философы, «которые причиной и нашего неба, и всех миров считают самопроизвольность: они считают, что сами собой возникают вихрь и движение, разделяющее и приводящее в данный порядок вселенную». Опровергая языческие представления о возникновении вселенной – в том числе и гипотезу о ее случайном происхождении, Григорий Богослов утверждал, что за всем многообразием бытия с его красками, звуками, образами и формами стоит всемогущий Господь Бог – Святая Троица, ибо Отец творит все через Сына в Святом Духе – все три Лицах Святой Троицы участвуют в сотворении вселенной – «мысль стала делом, которое исполнено Словом и довершено Духом», о чем сказано в Священном Писании. По убеждению Григория Богослова, предвечный и всесильный Бог «Словом рассеял тьму, Словом произвел свет, основал землю, округлил небо, распределил звезды, разлил воздух, установил границы моря, протянул реки, одушевил животных, сотворил человека по Своему подобию, привел все в порядок». «Святой Дух созидает с Сыном в творении и в воскресении. В этом пусть убедят тебя слова: «Словом Господа сотворены небеса, и духом уст Его – все воинство их» (Пс.;32:6); а также: «Дух Божий создал меня, и дыхание Вседержителя дало мне жизнь» (Иов;33:4); и еще: «Пошлешь Дух Твой – и созидаются, и Ты обновляешь лице земли» (Пс.103:30)».
Если бы мир возник случайно, то не существовало бы Бога и Его Промысла, но в мире есть красота и стройность, есть законы, образующие целокупность мироздания, все это – от Бога, Художника и Зиждителя вселенной: «Нас же, влекущихся к Богу и не допускающих, что вселенная никем не ведома и не управляема, взял под свою опеку логос; затем он, обратив внимание на видимое и рассмотрев все, что существовало изначально, на этом не остановился – ибо не было резона присваивать владычество равному нам по своей чувственной природе – и через видимое ведет он нас к тому, что выше этого и благодаря чему все это приведено в бытие. Ибо чем упорядочено небесное и земное, то, что в воздухе и что под водой, и более того – то, что прежде этого, то есть небо, землю, воздух и природу воды? Кто смешал и разделил это? Кто причина этого взаимообщения, родства и единодушия? Ибо хвалю сказавшего это, хотя он и не наш. Кто приведший это в движение и ведущий в непрерывном и беспрепятственном движении? Не Тот ли, Кто является художником всего, Кто вложил во все разум, согласно которому все движется и управляется? Но Кто художник этого? Не Тот ли, Кто сотворил это и привел в бытие? Ибо не следует приписывать такую силу самопроизвольности. Пусть бытие будет от самопроизвольности. От кого тогда порядок? Если угодно, предположим, что и порядок от самопроизвольности. Кто же соблюдает и сохраняет законы, по которым все произошло в начале? Не другой ли это, чем самопроизвольность? Конечно, другой, а не самопроизвольность. Кто же этот другой, если не Бог? Так логос, который от Бога, всем врожден и является первым в нас законом, возвел нас от видимого к Богу». По мысли Григория Богослова, если бы мир возник случайно и управлялся случаем, как корабль бурным ветром, то вселенная давно бы разрушилась, ибо в ней не было бы порядка, но царила анархия – хаос, а все жизни были бы случайны и бессмысленны: «Мы должны веровать, что есть Бог – Творец и Создатель всего существующего, потому что как могла бы существовать вселенная, если бы кто-нибудь не призвал ее к бытию и не привел ее в стройный порядок? Должны в то же время веровать, что есть Промысел, от которого все зависит и который сообщает в мире всему единство, так как существам, для которых необходимо признать Творца, необходим, и Промыслитель; в противном случае, мир, предоставленный случаю, как корабль вихрю, должен бы был, вследствие беспорядочных движений материи, моментально разрушиться, разориться и возвратиться в первоначальное хаотическое состояние». По замечанию священника Николая Виноградова: «Идея промыслительной деятельности Божества в системе святого Григория Богослова стоит в самой тесной и неразрывной связи с идеей Его творческой деятельности. Признавать Бога – Творца мира, по мысли св. отца, значит признавать Его и как Промыслителя мира, и, наоборот, отрицать божественное промышление о мире значит отрицать и творческую деятельность Божества… И Промыслителем мира, по словам св. Григория, может быть не кто иной, как только именно Творец его, потому что «вселенной несвойственно иметь другого Промыслителя, кроме Того, который устроил ее». Посему, как только Бог создал настоящий мир, с первого же момента его существования и управляет им по великим и непреложным законам, так что ничто в мире, ни на небе, ни на земле, не совершается без Провидения Божия. Таким образом, как все существующее в мире возводится к Богу, и в Нем, как творческой Первопричине, имеет начало и основание своего бытия, так и все совершающееся в мире, все явления его, по учению св. Григория, имеют свою причину и основание в воле божественной, в промыслительной деятельности Божества». По очевидному умозаключению Григория Богослова, если Бог есть Творец мира, то Он и Промыслитель всех судеб – мир и все мы возникли не случайно, а являемся созданиями Божими, но наличие Промысла не отнимает у нас свободу – право выбора, самоопределения и творчества. В догматическом стихотворении «О Промысле», святитель Григорий Богослов выступает против ереси фатализма и называет халдейское учение о том, что все судьбы определяются влиянием звезд, а движение небесных тел управляет всем миром – фантастической нелепостью, порицая астрологию как лженауку, не совместимую с христианством и замечая, что она противоречит самой жизни, ибо под одной звездой рождаются царь и нищий, среди которых есть добрые и злые, писатели, торговцы и бродяги, а родившихся под разными звездами порой постигает одна печальная участь на бушующем море и на кровопролитно войне. Нельзя охватить мыслью непостижимого и бесконечного Бога с Его правосудием, премудростью и всеми замыслами, поэтому для человека невозможно «исследовать во всем глубину премудрости Божией, которой Он и сотворил все и управляет всем так, как хочет и как знает» . «Для нас довольно по примеру божественного апостола, только удивляться премудрости Божией, а непостижимую и неудобозримую глубину ее почтить молчанием. О, глубина богатства и премудрости и разума Божия! Яко неиспытани судове Его, и неисследовани nymиe Его (Рим.;11:33). И кто уразуме ум Господень (Ис.;40:13)? Или в последняя премудрости Его кто достиже, как говорит Иов (11:7)? Кто премудр и уразумеет сия (Ос.;14:10), и кто осмелится неизмеримое измерить удобопостижимым»? Святитель Григорий Богослов подчеркивает, что пути Промысла Божиего непостижимы для людей и Ангелов, но нам надлежит верить в благость Творца и Провидения, помня, что Господь всемогущи и всеведущ, а Его великое и всезрящее око видит все на земле, в морских глубинах и в человеческом уме и сердце, забота же Его с любовью простирается на каждое творение и Он ждет нашей ответной любви: «Он повелевает солнцу... восходить» над всеми равно, «посылает дождь» (Мф.5:45) для богатых и бедных, для всех – смена дня и ночи, общий дар – здоровье, общий у всех предел жизни, общая мера и красота тела, сила чувств; может быть, бедный обладает даже ббльшим, так как о том, что имеет, больше благодарит и больше наслаждается общими благами, чем могущественные – благами чрезмерными. Итак, все это является общим и равночестным и свидетельствует о Божией справедливости... То же замечаю я в отношении веры. Общий для всех закон, общие пророки, слова Заветов, благодать, педагогика, совершенство, страдания Христа, «новая тварь» (2 Кор.;5:17; Гал.;6:15), апостолы, Евангелия, раздаяние Духа, вера, надежда, любовь наша к Богу и Бога к нам».
Критикуя манихейское учение о совечности света и тьмы – как о двух самобытных началах, святитель Григорий Богослов замечает: «Если был Бог, высочайший Свет, то изначально не было тьмы, потому что зло не могло спорить о равенстве с Богом. Если была тьма, то уже нет места для Бога. Ему неприлично находиться в согласии с тьмой; если же допустить между ними борьбу, то возьмет верх сильнейший; а если признать их равносильными, то необходимо допустить третье начало, которое бы приводило их в единство своей мудростью и прекращало борьбу между ними...». «Один Бог безначальный, ни с кем не борющийся, один благий Свет, Сила высокопарящих умов, простых и сложных, небесных и земных, а тьма превзошла впоследствии и есть не какая-либо удобоизобразимая самостоятельная природа, а наш собственно грех». Но если Бог вечен, то что Он делал до сотворения мира и возникновения самого времени? Размышляя над этой неразрешимой и вековечной тайной, святитель Григорий Богослов писал, что Великий Ум Божие созерцал Свое величие и совершенство, а затем начертывал и измышлял образы мира – небесного и земного, но все это – до возникновения времени: «Чем занята была мысль Божия, прежде чем Всевышний, царствуя в пустоте веков, создал вселенную и украсил формами? Она созерцала вожделенную светлость своей красоты, равный и одинаково совершенный свет трисиянного Божества, как это известно одному только Божеству и кому открыл это Бог. Творческий ум созерцал также в своих великих умопредставлениях Им же составленные образы мира, который сотворен впоследствии, но для Бога и тогда был настоящим». Но что послужило побуждение для всемогущего Бога сотворить мир? По мысли Григория Богослова, Бог абсолютно всемогущ и его творческий акт абсолютно свободен, а единственное побуждение – бесконечная благость Творца, Его желание одарить каждое создание Свое даром жизни, любви и свободы: «для Благости недостаточно было упражняться только в созерцании Самой Себя, а нужно было, чтобы благо разливалось, шло далее и далее, чтобы число облагодетельствованных было как можно больше, ибо таково свойство высочайшей Благости, то Бог измышляет сначала ангельские и небесные силы… Поскольку же эти первые были хороши в глазах Бога, то Он задумал и второй мир – материальный и видимый: это и есть стройный состав неба и земли и того, что между ними, достойный хвалы по прекрасному расположению каждого элемента, а еще более удивительный по гармоничности и согласованности всего в целом... Этим Бог показал, что Он в силах сотворить не только родственную Самому Себе, но и совершенно чуждую природу. Ибо родственны Божеству природы умственные и постигаемые одним умом, совершенно же чужды те, что подвластны чувствам, а из этих чувственных еще дальше от Бога находятся вовсе неодушевленные и неподвижные природы». Для всемогущего Бога достаточно было только помыслить, чтобы явился действительный мир, так как для Него «помыслить или изречь значит уже и совершит». Итак, помыслил высочайший Ум и мысль Его стала делом, которое исполнено Словом и совершено Святым Духом. Прежде всего, Бог сотворил вторые светы, отображения первого высочайшего и неизреченного Света, пламенных духов, окружающих Его, – Ангелов, которые и населяют духовный мир, а потом – создал мир вещественный и видимый с его красотой, порядком и стройностью, которые служат видимым выражением премудрости и величия Творца: «внимая гласу Божьему, воззрим еще «на небо горе и на землю низу» (Ис.8:22) и вникнем в закон твари. Небо, земля, море – словом, весь мир, сия великая и преславная книга Божия, в которой открывается самым безмолвием проповедуемый Бог, сей мир, доколе стоит твердо и в мире согласии с самим собой, не выступая из пределов своей природы, доколе в нем ни одно существо не восстает против другого и не разрывает тех уз любви, которыми все связал Художник – Творческое Слово, дотоле соответствует своему названию и подлинно есть мир и красота несравненная, дотоле ничего нельзя представить себе славнее и величественнее его. Но с прекращением мира и мир перестанет быть мирoм. В самом деле, не примечаешь ли, что закон любви управляет небом, когда оно в стройном порядке сообщает воздуху свет и земле дождь? А земля, воздух не родительской ли любви подражают, когда дают всем животным одна – пищу, другой – возможность дышать и тем поддерживают жизнь их? Не миром ли управляются времена года, которые, кротко между собой растворяясь, постепенно заступают одно место другого и средними временами смягчают суровость крайних, служа тем вместе к удовольствию и пользе? Что сказать о дне и ночи, которые уравниваются друг с другом, равномерно возрастая и убывая, из которых один призывает нас к делам, а другая – к покою? Что сказать о солнце и луне, о красоте и множестве звезд, которые стройно появляются и заходят? Что сказать о море и суше, которые, мирно между собой соединяясь, благосклонно и человеколюбиво передают друг другу человека и богато и щедро расточают ему свои сокровища?.. Что сказать о соразмерности и согласии членов, о пище, о рождении и обитании, определенных каждому животному, из которых одни господствуют, другие подчиняются, одни покорны нам, другие свободны? Если все сие бывает так и распоряжается и управляется по первоначальным законам гармонии, так, как бы все вместе текло, одно имело дыхание, то можно ли сделать из сего другое заключение, кроме того, что все проповедует нам о дружестве и единомыслии, что все предписывает нам закон единодушия?». Весь земной мир с его небом, морем, лесами и полями – это великая книга премудрости Божьей, а потому всякий изучающий природу и космос найдет в их великолепии следы Художника вселенной. В сочинениях святителя Григория Богослова есть страницы, которые вдохновлены книгой Иова и являющиеся гимном красоте творения и премудрости Создателя: «Исследуй их повадки и страсти, смешения и рождения, величину и красоту, привязанность к одному месту и миграцию с места на место, схождения и разлучения... Исследуй и стада птиц, разнообразие внешнего вида и окраски у птиц бесгласных и певчих. Какая причина мелодичности последних, и от кого это? Кто повесил кузнечику арфу на грудь? Кто дал птицам эти песни и щебетанье на ветвях, когда, движимые солнцем, они музицируют в полдень, оглашают леса и сопровождают звуками путников? Кто сочиняет песню для лебедя, когда он расправляет на ветру крылья и, взмахивая ими, задает ритм?.. Откуда у пчел и пауков такая любовь к труду и к искусству, так что у одних соты сложены из шестиугольных чашечек, поставленных одна напротив другой.., а другие из тонких и почти воздушных нитей, растянутых в разных направлениях, ткут замысловатые паутины?.. Умолчу об кладовых и кладовщиках у муравьев, об их запасе пищи, соответствующем времени года, и о прочем, что узнаем мы из рассказов об их путешествиях, предводителях и строгом порядке в делах». Премудрость Божий велика и замысел Его многогранен и необъятен – Творец задумал создать не только родственных Ему Ангелов с их духовным естеством, но и совершенно далекие и чужды создания – чувственные живые существа и в еще большей степени – неодушевленные объекты, показав, что для Него все возможно. Митрополит Иларион Алфеев замечает, что «несмотря на большую или меньшую иноприродность тварных существ по отношению к Богу, все тварное бытие, будучи созданием Божиим, неразрывно связано со своим Создателем. Бог присутствует на обоих уровнях тварного бытия – и в мире духовном, и в мире материальном: ангелы, люди, все живые существа и даже неодушевленные предметы способны приобщаться к Божественному свету и становиться его носителями. Григорий представляет все тварное бытие как иерархию светов, восходящую к первому и верховному Свету-Богу; вторым светом является Ангел – «некая струя или причастие первого света»; третий свет есть человек. Иерархическая структура тварного бытия обеспечивает присутствие Бога на всех его уровнях: Божественный свет более ощутим на высших уровнях, в мире ангелов, однако и в материальном мире есть своя иерархия светов, отображающая Божественный Свет».
По православному учению Григория Богослова, Ангелы созданы Богом по образу и подобию Его: Бог есть Бесконечный Дух, и они – духи, Бог есть высочайший Разум, и они разумны, если Бог есть верховное Благо, и они добры, Бог есть непредставимая Сила, и они – грозны и могущественны, но никто из них не равен Богу в Его совершенстве: «Первый Свет высочайший, неприступный, неизреченный, ни умом не постижимый, ни словом не выразимый, просвещающий всякую разумную природу есть Бог». «Вторые светы, отблески первого, совершеннейшего Света, это – силы, окружающие Бога, служебные духи». По природе своей Ангелы – это разумные духи, они бестелесны, «духовны, проникнуты светом, получают свое начало не от плоти и не входят в плоть, а остаются такими, какими созданы». «Естество ангельское называется духом и огнем, – духом, как сверхчувственное, огнем, как очистительное; потому что и высочайшее Существо носит те же имена. Впрочем, пусть будет для нас оно бестелесным или, насколько возможно, близким к тому». Блестяще излагая православную ангелологию – учение об Ангелах, святитель Григорий Богослов говорил, что Ангелы – носители Божественного Света, они светоносные, нетленные и бессмертные духовные существах, которые «первыми пьют от первого Света, и просветляются словом истины, и сами суть свет и суть отблески совершенного Света». Ангелы наслаждаются неизреченным и служат Богу, они стоят окрест Него и озаряются светом Его славы, возносят песнопения Богу и созерцают Его величие, славят Творца и хранят сотворенную Им вселенную, просвещают людей и молятся за них. По церковному воззрению святого Григорию, существуют различные чины Ангелов, озаряемых Божественным Светом и поставленных Богом на служение людям и целым народам: «Есть некие Ангелы, Архангелы, Престолы, Господства, Начала, Власти, Светлости, Восхождения, Умные Силы или Умы, природы чистые, ни с чем не смешиваемые, неподвижные или неудобоподвижные на зло, всегда ликующие вокруг Первой Причины... Они или от Нее озаряются чистейшим осиянием, или иным образом получают иное озарение, в соответствии с природой и чином. Они настолько носят на себе образ и отпечаток Блага, что сделались вторыми светами, способными просвещать других излияниями и раздаяниями Первого Света. Служители Божией воли, они сильны как по природной своей силе, так и по приобретенной; они все обходят, всем везде охотно себя предоставляют благодаря готовности к служению и природной легкости. Каждый из них принял какую-либо часть вселенной, или приставлен к чему-нибудь одному из всего…Они все ведут к Единому.., воспевая Божие величие, созерцая вечную славу». Как поясняет митрополит Иларион Алфеев: «На рубеже V-VI вв. автор Ареопагитского корпуса создаст учение о девятичинной ангельской иерархии, состоящей из трех триад: 1) престолы, серафимы, херувимы; 2) господства, силы, власти; 3) начала, архангелы и ангелы. Хотя Григорий Богослов не делает попытки систематизировать ангельские чины, в его представлении, несомненно, существует некая иерархия ангелов, в соответствии с которой одни получают свет непосредственно от Первой Причины, другие – «иным образом». Характерно, что Григорий упоминает именно девять имен, причем семь идентичны ареопагитским; что же касается имен Херувимов и Серафимов, то в списке Григория вместо них стоят «светлости» и «восхождения»: он, очевидно, предпочел греческие термины еврейским». Размышляя о святости Ангелов, святитель Григорий Богослов говорит, что Источник святости – Сам Бог, а Ангелы святые через приобщение к Нему, поэтому те Ангелы, что отпали от Бога – утратили святость и доброту, кроме того, из этого следует, что Ангелов нельзя назвать неспособными ко злу – они свободные создания и каждый из них сделал свой выбор на заре времен – одни избрали верность Богу, иные – отпали и стали тьмой, аггелами, демонами: «Дух Святой прежде всего действовал в ангельских и небесных силах, в существах первых после Бога и окружающих Его, потому что их совершенство и озарение и неудобоподвижность или неподвижность к злу не от кого другого, как от Святого Духа». «Хотелось бы мне сказать, что Ангелы, как окружающие Бога и непосредственно от Него озаряемые, неподвижны к злу и имеют стремление только к добру, но признавать и называть их не неподвижными, а неудобоподвижными меня заставляет тот, кто денница по своей светлости, а по своей гордости сделался и получил названиe, вместе с подчиненными ему богоотступными силами, тьмой». Все религиозные мыслители – философы и богословы – исповедующие веру в совершенного Творца вселенной, Ангелов и людей, задаются вопросом о теодицее – «откуда в мире возникло зло, если творец всемогущ, благ и премудр?», и, стремясь разрешить эту вековечную проблему, святитель Григорий Богослов обращает внимание на то, что первозданный мир Божий носил на себе печать мировой гармонии, а зло возникло не по воле Творца, а по воле Его разумных созданий – трети Ангелов, а затем и первых людей, отпавших от Бога, поэтому зло – это состояние разумных созданий – Ангелов и людей, и их свободной воли, обратившейся против Бога: «Веруй, что зло не имеет ни особой сущности, ни царства; оно ни безначально, ни самобытно, ни сотворено Богом, но есть дело наше и дело лукавого, и произошло в нас от нашего нерадения, а не от Творца». Свобода – самый великий дар Божий Ангелам и людям, без нее нельзя жить духовной жизнью – верить, молиться, творить и любить, но ее можно использовать как по имя добра, так и во имя зла. Исследуя тайну возникновения зла, святитель Григорий Богослов писал, что зло зародилось в сердце Люцифера – возжелавшего превзойти Бога, оно возникло из гордости и превозношения, а еще – из зависти: «Зависть омрачила и денницу, падшего вследствие гордости, будучи божественным, он не утерпел, чтобы не признать себя Богом… Несмотря на то, что Слово нарочито удалило от Троицы все, окружающее престол света, чтобы тварь, приближаясь к Богу, не пожелала равной с Ним славы и не погналась за светом и славой, – самый первый светоносец, отличенный особенной славой, занесся слишком высоко: он возмечтал о царской чести великого Бога. Через это он потерял свою светлость, с бесчестием ниспал сюда и, захотев, сделаться Богом, весь стал тьмой; при всей легкости своей природы, он низринулся до самой земли». Возмутившись против Бога, Люцифер произвел возмущение на небесах и «увлек многих Ангелов из зависти к богомудрому сонму небесного Царя и из желания царствовать над большим количеством злых». «С тех пор и явилась во множестве воздушная злоба, демоны и последователи злого царя-человекоубийцы». Все падшие Ангелы, восставшие против Вседержителя, «понесли наказание достойное высокомерия, будучи осуждены вместо света быть тьмой, или, вернее сказать, сделавшись тьмой». По слову святителя Григория Богослова, Люцифер избрал противоестественную жизнь во грехе – стал дьяволом, клеветником на Бога и изобретателем греха, он не только пребывает во вражде с Богом и Его святыми Ангелами, но и испытывает внутренний раздор с самим собой и производит раздор в мире, он – исконный человекоубийца, искусивший Адама и Еву и тем самым ввергнувший весь видимый мир во власть тления и смерти.
По определению Григория Богослова, усвоившего античную мудрость Сократа, гласящую, что философия начинается с самопознания – «познай себя», человек есть разумное и словесное существо, призванное постичь самого себя и тайну своего предназначения: «Прежде всего познай самого себя, пойми то, что у тебя в руках, пойми, кто ты и как создан, как составлен, будучи одновременно и образом Божиим и связанным с худшим, и что привело тебя в движение, и в чем твоя мудрость, и в чем тайна твоей природы. Познай, как ограничен ты местом, а ум, не отделяясь, но оставаясь на месте, все обходит; как глаз мал, а видит на дальнем расстоянии... Познай, как ум воспринимает образы и что такое сохранение воспринятого – память, и что такое возобновление утраченного – припоминание. Познай, как слово есть порождение ума и как оно порождает слово в другом уме и как мысль передается посредством слова». С величайшим трепетом, как ветхозаветный царь и псалмопевец Давид, святитель Григорий Богослов приступает к тайне человека, что видно на примере одного из лучших его стихотворений – поэтической жемчужине и элегическом размышлении «О человеческой природе»: «Вчера, сокрушенный своими скорбями, сидел я вдали от людей в тенистой роще, и скорбел душой. Ибо люблю такое лекарство в страданиях, охотно беседуя сам со своей душой. Ветерки шептали вместе с поющими птицами, навевая сон с древесных ветвей, особенно тому, кто изнемог душой. А с деревьев звонкие кузнечики, любимцы солнца, оглашали своим треском весь лес. Рядом была прохладная вода, которая омывала мои ноги... Я же, увлекаемый парением ума, наблюдал в себе такую борьбу мыслей. Кем я был? Кто я есмь? Кем я буду? Не знаю этого ни я, ни тот, кто превзошел меня мудростью... Я есмь. Но скажи, что это значит? Что-то от меня уже в прошлом, чем-то я являюсь сейчас, а чем-то буду, если только буду». В статье «Личность и космос в поэзии Григория Богослова», исследователь А. Максимович отмечает, что «в поэзии Григория Богослова разрушается пластический идеал «квадратной», самодовлеющей античной личности, и впервые как факт богословия и, одновременно, высокой поэзии закладывается новая традиция спиритуалистической рефлексии над загадкой нового «я». Именно эта традиция, классическим образцом которой стала «Исповедь» Блаженного Августина, определяет своим личностный пафос и психологизм позднейшей европейской литературы». По православному воззрению святителя Григория Богослова, человек есть самое загадочное существо во всех мирах – он одновременно смертен и бессмертен, велик и ничтожен, соединяет в себе два естества – духовное и чувственное, являясь связующим звеном между небом и землей: «Я мал и велик, смирен и высок, смертен и бессмертен, я земной и небесный – первое во мне от дольнего мира, второе от Бога; одно – от плоти, другое – от духа». Эти слова святителя Григорий Богослова найдут поэтическое отражение в великолепной оде Державина «Бог», вдохновив великого русского поэта. Великий каппадокийский мудрец задается вопросом о сотворении человека и его природе: «Кто так премудро сотворил человека и противоположное соединил во едино, с землею смешал дух, составил существо видимое и невидимое, тленное и бессмертное земное и небесное, которое стремится к Богу, но не объемлет Его, которое приближается к Нему, и однако ж, далеко от Него?». Разрешая проблему возникновения человека, святитель Григорий Богослов говорит, что «Бог сотворил человека ; существо разумное, соединив в нем разумное с неразумным, и таинственным, неизъяснимым образом сочетав прах с умом, и ум с духом, и, чтобы явить большее чудо в своем творении, одну часть оного Он держит в целости, а другую опять разрушает». Если эллинские философы утверждали, что человек – это микрокосм, малый мир в сравнению со вселенной, то Григорий Богослов провозглашал величие человека, созданного по образу и подобию божиему, являющегося уникальной, разумной и свободной личностью, утверждая, что человек – это небывалое создание, он – «макрокосм», великий мир в малом мире – вселенной, ибо весь космос с его звездами и созвездиями меркнет перед душой человека, а сам человек – «земной Ангел», царь и иерей видимого мира: «Художник-Логос создает живое существо, единое из двух – я имею в виду видимую и невидимую природы; созидает, говорю, человека, и из преждесотворенной материи взяв тело, от Себя же вложив дыхание жизни – то, что слово Божие называет разумной душой и образом Божиим – творит как бы некий второй мир, в малом великий; поставляет его на земле как другого Ангела, поклонника, составленного из разных природ надзирателя за видимой тварью, посвященного в таинства твари умосозерцаемой, царя над тем, что на земле, подчиненного царству, которое свыше, земного и небесного, временного и бессмертного, видимого и умосозерцаемого, посредника между величием и смирением, который в одно и то же время есть дух и плоть». По несказанно великой премудрости Своей Господь сделал невозможное, необычайное и изумительное – всесоверщенный Дух, Он по образу и подобию Своему создал из горсти живое существо и вдохнул в него Свое дыхание жизни – так появился человек, соединяющий в своем лице видимое и невидимое, временное и вечное, земное и небесное. Созданный из горсти материи, человек имеет в себе образ бессмертного и нетленного Бога Слова, более того – всей Святой Троицы, ибо имеет самосознающий ум, творческий дар слова и нетленный дух, имеет родство с Богом, обладая иной природой – тварным и двойственным естеством. Размышляя о двухсоставной природе человека – духовной и чувственной, и задумываясь над тем, почему Господь создал нас из горсти праха земного и вдохнул в нас неземное дыхание жизни, Григорий Богослов писал «как я соединился с телом и как, будучи образом Божьим, смешался с брением. Это тело, находясь в хорошем состоянии, затевает борьбу, а когда с ним воюют, поражает меня скорбью. Я и люблю его, как сослужителя, и отвращаюсь от него, как от врага; бегу от него, как от уз, и почитаю его, как сонаследника. Если я решусь истомить его, в таком случае не будет у меня никакого сотрудника в добрых делах, а я знаю, для чего я вызван к бытию, знаю, что я должен восходить к Богу посредством дел. Если, напротив, буду щадить его, как сотрудника, то не знаю, как избегнуть его нападений, и боюсь, как бы мне, обремененному узами, приковывающими к земле, не отпасть от Бога. Тело – это ласковый враг и коварный друг. Чудное соединение и раздвоение!.. Что за премудрость открывается на мне и что за великая тайна! Быть может, Богу угодно, чтобы мы, будучи Его творениями и происходя от Него, не вздумали гордиться и превозноситься своим достоинством и не пренебрегли Творцом, но чтобы в борьбе и брани с телом постоянно обращали к Нему взоры, и чтобы присоединенная к нам слабость держала в пределах наше достоинство? – чтобы мы знали, что мы в одно и то же время и велики и ничтожны, перстны и небесны, смертны и бессмертны, наследники света и огня или тьмы, смотря по тому, куда направим себя? Так устроен состав наш, и это, но моему разумению, для того, чтобы, если бы мы вздумали гордиться образом Божьим, земное естество смиряло нас».
В понимании Григория Богослова, образ великого Бога в человеке – это мыслящий дух, ум, творческие таланты, совесть и свобода, и именно наличие духа в человеке не дает ему удовлетвориться ничем земным и устремляет его сердце к горнему небесному и Божественному: «Было, когда высокий Логос Ума, следуя великому Уму Отца, основал мир, который до того не существовал. Он сказал – и совершилось все, что Он хотел. Но когда все это – земля, небо и море – составило космос, понадобился и созерцатель Премудрости, матери всего, благоговейный царь всего земного. Тогда Логос,.. взяв часть новосозданной земли, бессмертными руками составил мой образ, которому дал нечто от Своей жизни, потому что послал в него Духа, Который есть струя невидимого Божества. Так из персти и дыхания создан человек, образ Бессмертного, так как в обоих царствует природа ума. Поэтому, из-за своего земного происхождения я привязан к здешней жизни, но из-за частицы Божества ношу в груди любовь к Божественному». На страницах своих произведений святитель Григорий Богослов использует выражение «частица Божества», это – не пантеизм, ибо Бог иноприроден человеку, но образное выражение, «струя незримого Божества» – это благодать, животворящий Дух – Святой Дух, Податель жизни, а душа именуется «дыханием Божьим», что подчеркивает ее благородство и небесное происхождение, хоть она и смешалась с перстью – оживила плоть. Протоиерей Георгий Флоровский говорил, что Григорий Богослов – как эллин недоумевал о связи души и тела, он учил, что душа в теле – это неугасимый светильник, сияющий в мрачной пещере, что напоминает учение Платона о теле как о темнице и гробнице души, но в то же время Григорий знал, что, как и душа, наше тело – произведение Божьего искусства, оно стало смертным узилищем души только после грехопадения и освободится от уз смерти и тления в день всеобщего воскресения мертвых и духовного преображения вселенной. Как христианский философ и метафизик-персоналист, Григорий Богослов отвергает веру Пифагора, Платона и неоплатоников в метемпсихоз – переселение душ, иронично называя колесо перерождений – Иксионовым колесом: «басня немудрых людей, пустая книжная забава, что душа якобы постоянно меняет многие тела, соответствующие ее прежним жизням, добрым или дурным, получая тело в награду за добродетель или в некое возмездие за провинности». Отвергая пифагорейскую теорию метемпсихоза и учение Оригена о предсуществовании души, святитель Григорий Богослов задается вопросом – «откуда берутся души в людях?», и высказывает мысль, что каждая душа – произведение Бога Творца, она – дыхание Бога Вседержителя, поэтому каждый человек – уникален и обладает неповторимой индивидуальностью: «Смертный отец не есть виновник всего человека, как они думают, но только плоти и крови, кои тленны; а душа есть дыхание Всемогущего Бога, извне входящее в земной состав наш. Он един, виновник сего соединения, знает, как первоначально вдохнул ее, и свой образ соединил с перстию». Но возникает сложнейший богословский вопрос: Если каждая человеческая душа творится Богом из ничего, то оттуда в ней берется греховная скверна, ведь святой Бог не может сотворить ничего скверного, и как объяснить наследственность, которую воспринимают дети от родителей? Размышляя над этой метафизической проблемой, святитель Григорий Богослов считает, что ее решение – непосильна задача для человека, но опираясь на соборную мудрость Церкви, мы можем предположить, что каждый человек наследует от родителей духовную и физическую природу, но Сам Бог созидает его личность, поэтому человек – это не слепок со своих родителей, не механическая комбинация свойств и качеств его предков, а уникальная и небывалая личность, отсюда – бесконечное разнообразие душ и характеров, способностей и талантов, которыми Господь наделяет людей по Своему усмотрению. С молитвенным благоговением воспевая премудрость Творца и Его замысел о человеке, Григорий Богослов хотел проникнуть испытующий умом в глубочайшую тайну связи души и тела и их неизъяснимого соединения, изумившего Ангелов. В стихотворениях Григорий Богослов обращался к душе своей с печальными словами: «Кто сделал тебя трупоносительницей? Кто крепкими узами привязал тебя к жизни? Как ты – дух соединилась с чувственностью, ты – ум соединилась с плотью, ты – легкая сложилась с бременем? Все это противоположно и противоборствует одно другому. Как пагубно для меня такое соединение». Всем сердцем устремляясь к Богу и небесной жизни Ангелов, тяготясь земным бременем, святитель Григорий Богослов порой высказывал полные драматизма речи, наполненные пренебрежением к плоти: «Пагубная плоть – черная волна злокозненного царя тьмы, корень разнообразнейших страстей, подруга земного скоротечного мира, противница небесной жизни! Плоть – мой враг и друг..., брение, грязная цепь, тяжелый свинец, неукротимый зверь…, гроб и узы своего царя – небесного образа, полученного мной от Бога! Ужели ты, окаянная злоумышленница, не прекратишь бесстыдных пороков, не покоришься духу и седине? Уважь же меня, перестань безумствовать и питать непримиримую вражду к душе моей». Читая эти строки надо помнить, что святой Григорий – не платоник, а христианский мыслитель и поэт с трагическим чувством жизни, переживший много невзгод, житейских бедствий и потрясений, прошедший через тяжкие испытания, он сетовал на болезни, обрушившиеся на его плоть и сделавшие ее обременительной, зная, что смерть, страдания и болезни – следствие грехопадения, как аскет он не гнушался плотью, а предостерегал, чтобы люди не становились узниками плоти, обуздывали свои страсти и подчиняли плоть своему духу, а дух – Богу. После грехопадения в человеке возникла дисгармония, воля колеблется между добром и злом, а плоть и дух пребывают в борьбе: «Я – образ Божий и все-таки подвергаюсь греху, причем или худшая сторона во мне несправедливо противится лучшей, или я избегаю грехов и противлюсь им, хотя не без труда, но после усиленной борьбы и только при небесной помощи. Во мне как будто два ума: один – добрый, следующий всему прекрасному, а другой – худший, следующий злому, один идет к свету и готов покоряться Христу, а другой, соединенный с плотью и кровно, склонен отдаться князю тьмы. Или – один услаждается земным, ищет себе пользы не в вечном, а временном, любит пиршества, ссоры, обременительное пресыщение, срамоту темных дел и обман, идет широким путем и, объятый непроницаемой тьмой неразумия, забавляется собственной гибелью; а другой восхищается небесным и ожидаемым, как бы настоящим, полагает надежду жизни в одном Боге, настоящее же, подверженное различным случайностям, считает пустым делом, любит бедность, труды и заботы о благе и идет тесным путем жизни».
По слову святителя Григория, первозданный человек был создан Богом для блаженной райской жизни – восхождения к Всевышнему и духовно-нравственного совершенствования через упражнение в добродетели и уподобление Богу, но человек свернул с предначертанного Богом пути и обрек себя на страдания и смерть. Обращаясь к сюжету о грехопадении из книги Бытия, святой Григорий Богослов замечает, что первозданные люди жили счастливой жизнью в Эдеме, они обладали свободой и могли уподобиться Богу, но отпали от Творца и нарушили Его заповедь – доверились Люциферу и повторили его судьбу, лишились света и оказались во мраке: «…первозданного человека поставил Бог в раю, – что бы ни означал этот рай, – почтив его свободной волей, чтобы добро принадлежало не меньше избирающему, чем давшему семена его – поставил возделывателем бессмертных растений, может быть божественных мыслей, как простых, так и более совершенных; поставил нагим по простоте и безыскусной жизни, без всякого покрова или ограждения... Дает и закон для упражнения свободной воли. Законом же была заповедь о том, какими растениями ему пользоваться, а к какому не прикасаться. Таковым же было древо познания, насажденное не со злым умыслом и запрещенное не по зависти,.. но хорошее для употребляющих его благовременно, – потому что дерево это было, на мой взгляд, созерцанием, а к созерцанию могут безопасно приступать только достигшие совершенства на опыте, – не хорошее же для слишком простых и слишком неумеренных в своем стремлении... Когда же, по зависти диавола и по обольщению женщины,.. забыл человек данную ему заповедь и был побежден горьким вкушением, тогда по причине порока изгоняется он и от древа жизни, и из рая, и от Бога, облекается в кожаные одежды – может быть, в эту грубейшую, смертную и противоборствующую плоть – впервые познает собственный стыд и скрывается от Бога». Высшим призванием человека было восходить от земного к небесному, чтобы обожиться – уподобиться Богу и стать богом по благодати, «стать в чине светозарного ангельского лика, получив за великие труды еще большую награду», но человек злоупотребил своей свободой и отпал от Творца, лишившись райской и небесной жизни и погубив себя и все свое царство – весь видимый мир. Со времен грехопадения Адама в наш мир ворвался Ад – стали возможны войны, социальная несправедливость, угнетение и рабство, болезни, стихийные бедствия, а в итоге и сама смерть – «такова награда за грех!». Весь мир попал во власть греха и тления, а сам человек облекся в «кожаные ризы» – грубую и смертную плоть, и если первозданное тело Адама было прекрасно и нетленно, пребывая в идеальной гармонии с душой, то грубая плоть падшего человека находится в постоянном противоборстве с духом, является смертной и тленной, отсюда – та постоянная борьба между духовным и чувственным в человеке, которую так художественно ярко, образно и драматично изображает, и так горько оплакивает Григорий Богослов в своих элегических стихотворениях и поэмах. «Вселенная поражена грехом, но не неисцельно», – утешает нас святитель Григорий Богослов, ибо по великой благости Своей Господь не отверг Свое падшее творение, но через искупительную жертву Христа Богочеловека и таинства Церкви мы можем обрести спасение, но спасение есть дело соработничества Бога и человека, и чтобы спастись нужна не только благодать Божия, но и усилие наше свободной воли – подвижничество. Каждый человек – свободная личность, он сам избирает уверовать во Христа или отвергнуть Спасителя, избрать духовную жизнь в сотрудничестве с Богом и подвигом борьбы со страстями или мирскую жизнь с ее суетой, соблазнами и забвением Бога и вечной жизни: «Кто соблюдает закон, чтит частицу Божества, какую имеет в себе, во всяком деле, слове и движении ума, сколько можно более чист от всего попираемого и не оскверняется ничем преходящим, а, напротив того, самую персть влечет с собой к небу, тот в награду за труды (подлинно самое великое и премудрое таинство!) станет богом, и хотя богом по усыновлению, однако же исполненным высшего света, начатки которого пожинал он в некоторой мере еще здесь. А кто, преклонившись к худшему в своем союзе и сочетании, оказавшись сообщником дольнего, рабом плоти и другом скоротечного, оскорбляет жизнью своей Божественное благородство, для того, сколько бы ни был он благоуспешен в непостоянном, гордясь ничтожными сновидениями и тенями, обогащаясь, роскошествуя, превозносясь чинами, – увы! – для того тяжки тамошние бичи, где первое из бедствий – быть отринутым от Бога». Вся христианская жизнь – это подвижничество, непрестанное хранение души и борьба со страстями, духовная и незримая брань с духами зла и лжи, стояние за правду Христову до конца – даже до мученической смерти. С благоговейным изумлением святитель Григорий Богослов говорит о тайне человека, восклицая в молитве своей – «Твоя слава – человек, которого Ты поставил здесь Ангелом, певцом Твоего сияния!», и возвышенно называя человека «храмом Божием» и «сотворенным богом», в чем заключено наивысшее призвание и главная цель нашей жизни: «Если будешь низко о себе думать, то напомню, что ты – Христово творение и дыхание, досточтимая частица Его, а потому и небесный, и земной; ты – сотворенный бог, незабываемое произведение Творца, через страдания Христа идущий к нетленной славе... Ибо человек есть храм великого Бога; и тот делает себя таким храмом, кто отрешается от земли и непрестанно идет к небу. Этот храм я повелеваю тебе сохранять благоухающим от твоих дел и слов, всегда имеющим внутри себя Бога».
После грехопадения райские врата затворились для человека и он не мог спасти себя сам – никто не мог войти в Царство Небесное, если бы великое дело спасения не совершил Единородный Сын Божий – Христос Богочеловек. По церковному учению святителя Григория Богослова, Христос – предвечный Бог Слово, совечный и равночестный Отцу и Святому Духу, Он – вторая Ипостась Святой Троицы, то Слово, о Котором сказано в Священном Писании: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин.;1:1). «Когда вследствие сильнейших болезней человечества..., потребовалась сильнейшая помощь, то и подана была именно такая: Само Слово Божие, превечное, невидимое, непостижимое, бестелесное, Начало от Начала, Свет от Света, Источник жизни и бессмертия, Отпечаток Первообраза, Печать не переносимая, Образ неизменяемый, Слово и выражение Отца, – является к своему образу, принимает плоть ради плоти, соединяется с разумной душей ради моей души, очищая подобное подобным, и делается совершенным человеком, кроме греха». В проповеди на Рождество Христово, щедро наполненной библейскими цитатами и аллюзиями, Григорий Богослов с особой силой и вдохновенностью слагает поэтический гимн Христу Спасителю и прославляет чудесное и таинственное рождение Мессии от Пречистой Девы Марии, подчеркивая парадоксальный, радостный и непостижимый характер Боговоплощения: «Христос рождается – славьте! Христос с небес – встречайте! Христос на земле – возноситесь! «Воспойте Господу,.. вся земля» (Пс.;95:1). И, чтобы сказать обоим вместе: «Да возвеселятся небеса, и да торжествует земля» (Пс.;95:11) – ради «Небесного», потом «земного»! (1Кор.15:47) Христос во плоти – с трепетом и радостью возвеселитесь: с трепетом из-за греха, с радостью из-за надежды. Христос от Девы: женщины, храните девство, чтобы вам стать матерями Христа!.. Народ, сидящий во тьме незнания, да увидит великий свет знания! «Древнее прошло, теперь все новое»! (2Кор.;5:17) Буква отступает, дух преобладает, тени убегают, истина приходит вместо них. Мелхиседек приходит – рожденный без матери раждается без отца: в первый раз без матери, во второй раз без отца. Законы природы нарушаются... Иоанн пусть возгласит: «Приготовьте путь Господу» (Мф.;3:3). А я возглашу силу дня: Бесплотный воплощается, Слово облекается плотью, Невидимый видится, Неосязаемый осязается, Вневременный получает начало, Сын Божий становится сыном человеческим». В библейской истории описывается много чудес, но Боговоплощение – это величайшее чудо и событие перевернувшее историю мира, ибо Сам Господь, не умалив Божественного величия Своего, уничижил Себя и воплотился, сошел с небес, чтобы мы могли взойти на небеса, вочеловечился, чтобы мы могли обожиться, пришел принять крестную смерть, чтобы мы могли обрести жизнь вечную: «Ныне праздник Богоявления, или Рождества: ибо он называется и так, и иначе, причем два названия относятся к одной реальности. Ибо Бог явился людям через рождение... От явления Его – имя Богоявления, а от рождения – Рождества. Таково наше торжество, это празднуем мы сегодня – пришествие Бога к людям, чтобы нам переселиться к Богу, или, точнее сказать, возвратиться, чтобы нам отложить ветхого человека и облечься в нового, и чтобы, как мы умерли во Адаме, так нам и ожить во Христе, со Христом рождаемыми, распинаемыми, погребаемыми и воскресающими». Пересказывая библейскую историю от сотворения мира и человека до пришествия в мир Христа Спасителя, Григорий Богослов прославляет земную жизнь Иисуса из Назарета от Рождества до Вознесения, называя все события Его жизни – «таинствами», и указывая на то, что они имели сотериологическое значение: «Ведь немного позже ты увидишь Иисуса и очищающимся в Иордане – мое очищение; лучше же сказать, через это очищение очищающим воды – ибо не имел нужды в очищении Сам Тот, «Который берет на Себя грех мира»(Ин.;1:29); увидишь и «разверзающиеся небеса» (Мк.;1:10); увидишь Его принимающим свидетельство от родственного Ему Духа, искушаемым и побеждающим искусителя, принимающим служение ангелов, «исцеляющим всякую болезнь и всякую немощь в людях» (Мф.;4:23), животворящим мертвых.., изгоняющим демонов, как Сам, так и через учеников, немногими хлебами насыщающим тысячи, ходящим по морю, предаваемым, распинаемым и распинающим мой грех, приносимым (в жертву) как агнец и приносящим как священник, погребаемым как человек и восстающим как Бог, а потом и восходящим на небо и приходящим со славой Своей. Вот сколько у меня праздников по поводу каждого таинства Христова! Но главное в них одно – мой путь к совершенству, воссоздание и возвращение к первому Адаму». Каждое событие в святой жизни Христа – это таинство, а годичный круг церковных праздников дает нам литургически пережить их – стать созерцателями, свидетелями и соучастниками земной жизни Сына Божиего, дабы каждое событие из жизни Иисусовой стало событием нашей духовной жизни и ступенью к Богопознанию. Главная цель всех церковных праздников – сделать нас сопричастниками святой жизни Иисуса Христа, всех рассказанных Им притч и совершенных чудес, Нагорной проповеди, Тайной Вечери, Голгофы, Воскресения и Вознесения, научить нас уподобляться Ему во всех этапах нашего жизненного пути, быть всегда со Христом – страдать с Ним от момента бегства в Египет до крестной жертвы на Голгофе, уподобиться Сыну Человеческому в добрых делах, мудрости и аскетических подвигах, через подражание и сораспятие Ему возрасти до воскресения и обожения и унаследовать Царство Небесное: «Хорошо бежать вместе с гонимым Христом. Если Он задержится в Египте, призови Его из Египта, где ему воздают доброе поклонение. Проходи непорочно через все возрасты и силы Христа, как Христов ученик. Очистись, обрежься, сними лежащее на тебе от рождения покрывало. После этого учи в храме, изгони торговцев святынями; будь побиваем камнями, если нужно тебе и через это пройти: ты укроешься от бросающих в тебя камни – я хорошо знаю это – и пройдешь посреди них, как Бог; ведь Слово не побивается камнями. Если приведут тебя к Ироду, не отвечай ему больше: он устыдится твоего молчания скорее, чем длинных речей других. Если бичуют тебя, стремись получить и остальное: вкуси желчь за вкушение, выпей уксус, взыщи оплеваний, прими пощечины и удары; увенчайся тернием – суровостью жизни по Богу; облекись в багряницу, прими трость и поклонение насмехающихся над истиной; наконец, охотно распнись, умри и похорони себя со Христом, чтобы с Ним воскреснуть, прославиться и воцариться, видя Бога, насколько возможно, и видимый Богом, в Троице поклоняемым и прославляемым». В полемике с еретиками, Григорий Богослов предостерегает всех христиан, что в основе нашего спасения лежит чудо Боговоплощения, а потому, критикуя тех, кто думал, что Христос есть обычный человек и именовал Деву Марию лишь Христородицей, а не Богородицей, вселенский учитель Церкви говорил: «Если кто не признает Марии Богородицею, тот отлучен от Божества». Предвосхищая богословские споры V века и решение Ефесского Собора в 431 году, осудившего Нестория, мыслящего Боговоплощение как союз двух ипостасей – Божественной и человеческой, и отказывавшегося почитать Святую Деву Марию Богородицей, на том основании, что «Мария не родила Божество», Григорий Богослов с херувимской зоркостью писал: «Кто говорит, что в утробе Девы образовался человек, а потом уступил место Богу, тот осужден... Кто вводит двух Сынов – одного от Бога Отца, а другого от Матери, а не одного и того же, тот пусть лишится усыновления, обещанного правоверным. Ибо две природы, Бог и человек.., но не два Сына и не два Бога... Кратко говоря, в Спасителе есть одно и другое.., но не один и другой – да не будет! Ибо одно и другое едино в смешении – Бог вочеловечился, а человек обожился... Кто говорит, что Божество во Христе действует по благодати, а не сопряжено и не сопрягается по естеству, тот пусть останется лишенным лучшего действия, но пусть наполнится противным. Кто не поклоняется Распятому, тот да будет анафема и да причтется к богоубийцам! Кто говорит, что Христос совершенствовался посредством дел и что он или после крещения, или после Воскресения удостоен усыновления.., да будет анафема... Кто говорит, что плоть сошла с неба, а не взята от земли и от нас, да будет анафема!».
Как великолепный и ученый экзегет, святитель Григория Богослов разрешает сложнейшие места для понимания в Библии. Когда Христос говорит, что никто не знает последнего дня и часа, ни Ангелы, ни Сын, а только Отец, то Он приписывает Себе неведение как человек, а не как Бог, ибо Бог всеведущ, а никто из людей и Ангелов не обладает всей полнотой премудрости и знания. Когда в момент страшных голгофских страданий Христос возопил словами из Псалтыря – «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» (Мф.;27:46), то этот крик Богооставленности раздался от лица всего страждущего человечества – Святая Троица нераздельна и неразлучна – Отец не оставил Сына в момент крестного страдания и Божество Христа не разлучилось с Его человечеством, но Он принял в сердце Свое все страдание рода человеческого – мировую скорбь, и изрек ее небесам как Представитель всего человечества – Новый Адам. В полемике с арианами святитель Григорий Богослов подчеркивает, что Христос есть воплотившийся Бог Слово, а не обожженный человек, называя Его Единородным Сыном Отцу, Спасителем, Путем, Истиной, Жизнью, Светом, Мудростью, Силой, Сиянием, Образом, Печатью, Господом, Царем, Сущим, Вседержителем. Излагая православную христологию – учение о единой Личности Иисуса Христа и двух Его природах – Божественной и человеческой, Григорий Богослов подчеркивает, что читая Священное Писание надо самое возвышенное относить к предвечному Божеству Христа, а все уничижительное – к Его человеческой природе: «Главный принцип: более возвышенные выражения относи к Божеству и природе, которая выше страданий и тела, а более унизительные – к Сложному, Истощившему Себя ради тебя и Воплотившемуся, а не хуже сказать – к Вочеловечившемуся, а потом и Вознесенному для того, чтобы ты, истребив в своих догматах все плотское и пресмыкающееся долу, научился быть более возвышенным и совосходить с Божеством, а не останавливался на видимых предметах, и чтобы знал, какое выражение относится к природе, а какое – к домостроительству». Толкуя смысл слов из книги Притчей Соломоновых – «Господь создал меня началом путей Своих» (Притч.;8:22), ариане утверждали, что здесь сказано о тварной природе Сына Божиего – Премудрости и Слова Отца, но святитель Григорий Богослов указывал на то, что слово «создал» относится к человеческой природе Христа, а выражение Господь «рождает» Премудрость – к предвечному Богу Слову, к вечному рождению Сына Отцом, а когда в книге пророка Исайи Сын Божий назван «рабом Бога», то это выражение следует относить не к совершенной Божественной природе Христа Богочеловека, а к Его человеческому естеству – к «кенозису», самоуничижению воплотившегося Бога Слова и ставшего человеком, чтобы мы могли обрести спасение и обожиться: «Ибо поистине для нашего освобождения послужил Он плоти, рождению, немощам нашим и всему, чем спас содержимых под грехом. А что может быть больше для смиренного человеческого естества, чем соединиться с Богом и через такое смешение стать Богом и быть настолько «посещенным востоком свыше» (Лк.;1:78), чтобы и «рождаемое Святое нареклось Сыном» Всевышнего (Лк.;1:35) и даровано было Ему «имя выше всякого имени» – а это может ли быть чем-то другим, кроме Бога? – и чтобы «всякое колено поклонилось Истощившему Себя за нас и образ Божий растворившему с образом раба» (Фил.;2:7–10), «чтобы познал весь дом Израилев, что Бог соделал Его Господом и Христом?» Богословски изъясняя строки Нового Завета –« Ему надлежит царствовать, доколе низложит всех врагов под ноги Свои» (1Кор.;15:25); «Которого небо должно было принять до времен совершения всего...» (Деян.;3:21); «Седи одесную Меня, доколе положу врагов твоих в подножие ног Твоих» (Евр.;1:13),на которые ссылались ариане, доказывая, что Сын не совечен Отцу, святой Григорий исповедует веру в совечность и единосущность Бога Слова и Отца: «О Сыне говорится, что Он царствует – в одном смысле как Вседержитель и Царь хотящих и нехотящих, а в другом приводящий к покорности и подчинивший Своему Царствию нас, добровольно признавших Его Царем. Итак, Царствию Его, если понимать его в первом значении, не будет предела. А если во втором значении – какой предел? Тот, что нас примет под Свою руку, и притом спасенных! Ибо нужно ли покорившихся приводить к покорности? После этого «восстанет Судия земли» (Пс.;93:2). и отделит спасаемое от погибающего; после этого »Бог станет посреди богов» спасенных, чтобы рассудить и определить, какой славы и обители заслуживает каждый. К этому присоедини и покорность, которой покоряешь Ты Сына Отцу. Или Ты хочешь сказать, что Сын не покорен ныне? Но, будучи Богом, Он должен быть всецело покорен Богу... Но обрати внимание вот на что. Как за меня назван проклятием освобождающий меня от «клятвы закона» (Гал.;3:13) и «грехом взявший на Себя грех мира», (Ин.;1:29). так и мою непокорность делает Он Своей непокорностью, будучи Главой целого тела. Итак, пока я непокроен и мятежен своим отречением от Бога и своими страстями, Христос тоже называется непокорным в том, что относится ко мне. Когда же все покорится Ему.., тогда и Он исполнил Свою покорность, приведя к Отцу меня, спасенного». От вечности рожденный от Бога Отца, Он во времени рождается человечески – рождается не от жены, но от непорочной Святой Девы, в которой душа и тело предочищены Святым Духом, в одно Лице Он совмещает Божественное и человеческое, являясь истинным Богочеловеком и Искупителем: «Как человек, Он носится во чреве Матери, но, как Бог, узнается Пророком, который сам был еще во чреве и «взыгрался» перед Словом, для которого родился (Лк.;1:4). Как человек, повивается пеленами, но, как Бог, при воскресении слагает с Себя погребальные пелены. Полагается в ясли, но прославляется Ангелами, указуется звездой и принимает поклонение от волхвов. Бежит в Египет, но обращает в бегство все египетское. Как человек, крестится, но, как Бог, Сам разрешает грехи; – крестится не потому, что имел нужду в крещении, но, чтобы освятить воды. Как человек, искушается от диавола, но, как Бог побеждает его. Алчет, но, как Хлеб животный и небесный (Ин.;6:33,35), питает тысячи; жаждет, но в то же время напояет других и обещает сделать верующих в Него источниками воды живой (Ин.;7:39); утруждается, но Сам успокаивает труждающихся и обремененных; отягощается сном, но в то же время легок на море, запрещает ветрам и спасает утопающего Петра. Платит дань, но из рыбы и царствует над сборщиками подати. Его называют бесноватым, но, как Бог, Он узнается бесами, изгоняет их и посылает в бездну легион их. Он молится, но в то же время и принимает молитвы; плачет, но и прекращает плач. Как человек, спрашивает где положен Лазарь, но, как Бог, воскрешает его. Продается за самую низкую цену – за тридцать сребренников, но искупает мир самой высокой ценой – собственной своей кровью. Претерпевает мучения и язвы, но в то же время исцеляет всяк недуг и всяку язю (Мф.;4:23). Возносится на древо и пригвождается ко кресту, но восстанавливает нас древом жизни, спасает распятого с Ним разбойника и омрачает все видимое. Напояется отцом и вкушает желчь, но кто Тот, кто претворил воду в вино и уничтожил горькое вкушение. Предает душу свою, но имею власть отдать ее и власть имею опять принять ее (Ин.;10:18), раздирается церковная завеса, разобщаются камни и восстают yмepшиe. Умирает, но животворит и разрушает смертью смерть. Погребается, но восстает. Нисходит во ад, но выводит из него души, восходит на небеса и придет судить живых и мертвых». Христос есть истинный Мессия и воплотившийся Бог Слово, Он вочеловечился и пришел под покровом плоти, чтобы исполнить волю Отца Небесного, спасти человечество и сокрушить злобу исконного и хитрейшего врага рода человеческого – дьявола, – «чтобы змий, считающий себя мудрейшим, приступив к Адаму, сверх всякого чаяния, встретил в Нем Бога и о крепость Его сокрушил свою злобу, подобно тому, как бурное море сокрушается о твердую скалу».
По тонкому наблюдению митрополита Илариона Алфеева: «Григорий не касается здесь проблематики «двух действий» в Иисусе Христе, которая была не актуальна в его время: он лишь говорит о прямой связи между действиями Сына и волей Отца. Однако при разборе следующего текста – слов Христа «Я сошел с небес не для того, чтобы творить волю Мою, но волю пославшего Меня Отца» (Ин.;6:38), Григорий затрагивает вопрос о человеческой воле Христа и весьма недвусмысленно утверждает, что у Христа нет воли, отличной от воли Отца, но что Его воля едина с волей Отца. С другой стороны, говоря о том, что воля Сына и Отца едина, Григорий не забывает и о том, что Христос как человек обладает всей полнотой и всеми свойствами человеческой природы: Если бы это было сказано не самим Сшедшим, мы бы сказали, что это слово отображает человека, и не такого, которого представляем мы в Спасителе, – ибо Его воля не противна Богу как всецело обоженная, – но подобного нам, ведь человеческая воля не всегда следует воле Божией, но очень часто противоречит и противоборствует ей. В этом смысле мы понимаем и слова: «Отче,.. если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но» Твоя воля да пересилит, – ибо невероятно, чтобы Он не знал, что возможно, а что нет, и чтобы противополагал одну волю другой. Но поскольку это слова Воспринявшего, а не воспринятого, – ведь Снисшедший и значит Воспринявший, – мы так ответим: слово это сказано не потому, чтобы у Сына была Своя собственная воля, помимо воли Отца, но что такой воли вообще нет; так что все это вместе означает: «Не для того, чтобы творить волю Мою, ибо нет у Меня воли, отдельной от Твоей, а есть только общая Тебе и Мне, у Которых как Божество одно, так и воля одна». Молитва Христа в Гефсиманском саду была одним из текстов, которые становились предметом спора в разные эпохи. Во времена Григория евномиане обращались к ней для доказательства того, что Христос был немощным человеком, боявшимся смерти, и следовательно – не Богом. В VII в., напротив, на эту молитву ссылались в доказательство того, что Христос, будучи Богом, не имел человеческой воли, так как она была в Нем поглощена божественной волей. Этому учению, получившему название монофелитства, противоставлялась такая точка зрения, согласно которой молитва Христа доказывает наличие в Нем двух воль. При первой интерпретации молитва рассматривается в ее целокупности как свидетельствующая о том, что, хотя Христос и страшился смерти как человек, Его воля полностью сливалась с волей Отца, и потому: «не как Я хочу, но как Ты». При второй интерпретации часть молитвы («если возможно, да минует Меня чаша сия») рассматривается как проявление человеческой воли, тогда как другая часть («впрочем, не как Я хочу, но как Ты») – как подтверждение того, что человеческая природа и воля Христа подчинены Отцу: поскольку Господь поистине стал человеком, Его душа испытывала страх смерти, однако она была укреплена божественной волей и встретила смерть мужественно. Какую позицию занял бы Григорий в спорах о двух действиях и волях в Иисусе Христе? Этим вопросом задавались в VI-VII вв. обе противоборствующие партии, причем каждая была уверена, что Григорий занял бы именно ее позицию. С одной стороны, Григорий подчеркивает, что во Христе нет иной воли, кроме как воля Отца. С другой стороны, слова Григория нисколько не противоречили и учению диофелитов, одержавших победу на VI Вселенском Соборе. В Исповедании веры этого Собора не только упоминается имя Григория Богослова в одном ряду с именами Афанасия, Льва Великого и Кирилла, но и прямо цитируются его слова о том, что воля Христа «не противна Богу как всецело обоженная». По учению преп. Максима Исповедника, восторжествовавшему на Соборе, во Христе как совершенном Боге и совершенном человеке было два действия и две воли, однако Его человеческая воля не находилась в противоречии или конфликте с божественной. Максим делал различие между волей природной – той, что была свойственна человеку в момент его сотворения, и волей избирательной («гномической»), появившейся у него после грехопадения. Естественная воля первозданного Адама не противоречила воле Божией и была едина с ней, тогда как избирательная воля падшего Адама способна вступить в конфликт с Богом: это воля человека, вкусившего от древа познания добра и зла. Колебание между добром и злом, свойственное человеку греховному, было несвойственно Иисусу Христу, Чья человеческая воля была «всецело обожена». Нельзя не увидеть в этом учении прямого развития христологических воззрений святого Григория Богослова».
По православному воззрению святителя Григория Богослова, Христос – единственный Спаситель мира и Ходатай за все человечество о спасении, Он – Советник, Премудрость и Слово Отца, Молитвенник, возносящий мольбу за весь мир и за каждого из нас, Он – зримый образ незримого Бога, Свет и Жизнь, добрый Пастырь, Жрец, Агнец и Архиерей, принесший Себя в жертву за нас и указавший нам путь спасения. Ради нашего спасения совечный, равночестный и единосущный Богу Отцу и Святому Дух Бог Слово «сошел с небесного престола, в смертной утробе истощив Свою славу и смешавшись со смертными, соединенный воедино Бог и человек», Христос «обнищал до грубости плоти, будучи высочайшим умом и первой природой ума», но через нисхождение Бога с небес на землю стало возможным для всего человечества и для каждого из нас восхождение на небеса восхождение на небеса – к вершинам обожения. Разрешая таинственный вопрос о соединении двух естеств в чудесной Личности Христа Богочеловека, святитель Григорий Богослов говорит о том, что во Христе – одна Личность, но две природы – Божественная и человеческая – в их неслиянном и нераздельном единстве, ибо Христос – совершенный Бог и совершенный человек, Сын Божий и Сын Человеческий, Он воспринял всю полноту человеческого естества, кроме греха – Он есть Единый безгрешный и Агнец Божий, берущий на Себя грехи мира – идущий на заклание, восходящий на Голгофу, ради того, чтобы совершилась страшная искупительная жертва. Как верно замечает священник Николай Виноградов, «высочайшее Божество – Сын Божий соединился с человеком, Его бесконечная божеская природа соединилась с конечной и ограниченной природой человеческой. Но обе эти природы таинственным и непостижимым образом соединены в одном Лице Богочеловека, причем ни Божество не ограничивается и не изменяется, – иначе Оно перестало бы быть таковым, – ни человечество не теряет чего-либо из своего существа; последнее, в силу теснейшей связи с Божеством, только особенным образом обожается… Святой Григорий отнюдь не хочет утверждать того, будто в Иисусе Христе и человечество есть Бог в собственном смысле, а только хочет показать, что в Лице Иисуса Христа божеская природа преимуществует перед природой человеческой, и именно – в том смысле, что последняя посредством соединения с первой обожается». По предвечному Божеству Своему единосущный Отцу и Святому Духу, Сын Божий воспринял человеческое естество в момент Боговоплощения, а потому Иисус Христос – совершенный Бог и совершенный человек, ибо в лице Спасителя две природы – Божественная и человеческая – навеки соединились неслитно и нераздельно. Святитель Григорий Богослов писал, что во Христе Богочеловеке произошло «слияние» и «смешение» двух естеств, их взаимопроникновение – в Нем обожилась человеческая природа, а слово «обожение» означает не ее растворение в Божестве, а всецелую причастность и сопроникнутость Божеством. На Халкидонском Соборе Вселенская Церковь уточнит христологическую терминологию и откажется от не очень удачных терминов «слияние» и «смешение», которые использовал Григорий Богослов, но вместе с тем, Церковь признает, что сумел глубоко постичь тайну взаимообщения двух природ в Иисусе Христе, благодаря которому происходит обожение человеческого естества – «Божество остается непреложным, а человечество – обожается». Как великолепный экзегет и знаток Слова Божиего, святитель Григорий Богослов писал о том, что с первой страницы Евангелия раскрывается тайна Богочеловечества Христа: «Он был смертен, но Бог. Он – из рода Давида, но Создатель Адама. Он носитель плоти, но вне тела. Сын Матери, но девственной; описуем, но неизмерим. Ясли вместили Его, но звезда вела к Нему волхвов; Они пришли с дарами и преклонили колени. Как смертный был Он в борении, но как Неодолимый победил В троекратной борьбе искусителя. Вкушал пищу, Но напитал тысячи и воду превратил в вино. Крестился, но очистил грехи, и громовым голосом Дух провозгласил Его Сыном Безначального. Как смертный Он вкушал сон и как Бог усмирял море. Утомлялся в пути, но у смертных укреплял силы и колени. Он молился, но кто же внял мольбам погибающих? Он был Жертва, но и Архиерей; Жрец, но и Бог. Кровь принес Он Богу, но очистил весь мир. Вознесен на крест, но ко кресту пригвоздил грех... Если одно свидетельствовало о нищете смертного, то другое – о богатстве Бесплотного». С изумлением размышляя о тайне Боговоплощения и развенчивая еретическое лжеучение Аполлинария, Григорий Богослов бескомпромиссно отвергает мнение о «двух Сынах» – двух самостоятельных личностях во Христе, и замечает, что Иисус Христос – это Божественная Личность – одна Личность, но имеющая две природы – Божественную и человеческую, поэтому Он – истинный Бог и истинный человек: «Он то учит на горе, то беседует на равнинах, то сходит в корабль, то запрещает бурям. Иногда вкушает сон, чтобы и сон благословить, иногда утомляется, чтобы и труд освятить, иногда плачет, чтобы и слезы сделать похвальными. Переходит с одного места на другое Тот, Кто не вмещается никаким местом, Вневременный, Бестелесный, Необъемлемый. Один и Тот же и был, и становится: был превыше времени, а приходит подвластным времени, был невидимым, а становится видимым. «В начале... был, у Бога был и... Богом... был» (Ин.;1:1). Третье «был» подтверждается при помощи повторения. Но Он истощил то, чем Он был, и воспринял то, чем не был, не сделавшись при этом двумя, но захотев сделаться единым из двух природ. Ибо и то, и другое есть Бог – и воспринявшее, и воспринятое; две природы стекаются в одно, но не два Сына – да не будет оболгано смешение».
Защищая православную христологию, святитель Григорий Богослов противостоял ереси Аполлинария Лаодикийского, отрицавшего полноту человеческой природы во Христа Спасителе и убежденного, что Боговоплощение было соединением предвечного Божественного Логоса только с человеческой плотью, считавшего невозможным соединение двух умом и двух воль во Христе – Божественной и человеческой. По своим воззрениям Аполлинарий был трихомистом – различавшим дух, душу и тело, но он полагал, что во Христе душа и тело – человеческие, а место мыслящего духа, ума – занимает Божество, Сам Логос, отсюда – утверждение Аполлинария о том, что человечество Христа только подобно нам, а не единосущно. Развенчивая и критикуя ересь Аполлинария, святитель Григорий Богослов замечает, что если Христос не воспринял человеческое естество во всей полноте, то Он – не истинный Богочеловек, а мы не спасены – что не воспринято, то и не спасено – нарушив заповедь в Раю, человек пал прежде всего умом и волей, а значит ум – образ Божий в нас – оказался поврежденным и нуждающимся в исцелении, освящении и преображении, но если во Христе Богочеловеке «плоть, лишенная ума, то я обманут. Кожа моя, но чья же душа? Что такое рождение Бога от Девы? Как сошлись воедино далеко отстоящие одна от другой природы? Это неизреченно, как представляется мне, малым разумом измеряющему то, что превыше разума». Ведя обширную полемику с Аполлинарием и опровергая его лжеучение, Григорий Богослов провозглашал, что для спасения человечества Христос должен был через Боговоплощение усвоить все человеческое естество – дух, душу и тело, иначе бы Он не стал истинным Богочеловеком и мы не могли бы спастись и обожиться. По кристально ясной мысли Григория Богослова, всякий, кто утверждает, что предвечный Бог Слово, Христос воплотился, но не воспринял человеческого ума – лишил ум человека освящения, а образ Божий в нас – обновления, тем самым сделав для нас спасение невозможным: «Если конечная цель воплощения та, чтобы Христос разрушил осуждение греха, освятив подобное подобным, то Ему необходимы были как плоть ради осужденной плоти и душа ради души, так и ум ради ума, который в Адаме не только пал, но, как говорят врачи о болезнях, поражен был первый». «Кто возлагает надежду на человека без ума, тот сам лишен ума и недостоин получить спасения всем своим существом; так как что не воспринято Христом, то не получает исцеления, а что соединилось с Богом, то и спасется. Если Адам пал только одной частью своего существа, то воспринята и спасена только одна часть его; а если он пал всецело, то всецело должен соединиться с Тем, кто явился во плоти, и всецело должен получить спасение. Посему, пусть не завидуют нам в совершенном спасении и пусть не приписывают Спасителю только одних костей, жил и внешнего человеческого образа». В своем «Первом письме к пресвитеру Кледонию» святитель Григорий Богослов писал: «мы не отделяем во Христе человека от Бога, но признаем, что один и тот же – сначала не человек, но Бог и единородный Сын, предвечный, чуждый плоти и всякой телесности, а потом и человек, воспринятый для нашего спасения, подверженный страданию по плоти, бесстрастный по Божеству, ограниченный по телу, неограниченный по Духу; один и тот же – земной и небесный, видимый и умопредставляемый, вместимый и невместимый, чтобы всецелым человеком и Богом воссоздан был всецелый человек, подпадший греху». Справедливо обвиняя Аполлинария в докетизме, Григорий Богослов писал, что если был Бог Слово воспринявшим на Себя только человеческую плоть, как некую личину, а не всю полноту человечности, то Он не был полноценным человеком, а все, что Он совершал как человек было бы «лицемерным театральным представлением»: «Если Христос не имел человеческой души, то Его нельзя назвать человеком в собственном смысле. Он не соответствует понятию о человеческом существе. Если же Он – человек с душой, то как Он мог быть человеком без ума? Человек не есть животное неразумное, и необходимость потребует допустить, при образе и покрове человеческом, душу какого-нибудь коня, или вола, или другого неразумного животного... Если же Он – человек не без ума, то безумствующие должны замолчать». Григорий Богослов подчеркивал, что Христос воплотился, чтобы освятить и спасти нас, будучи предвечным Богом Словом, Он воспринял все человеческое естество – дух, душу и тело, Он – истинный Богочеловек в жизни, смерти и воскресении Своем, и в неведомый нам час Своего второго пришествия в конце времен Христос явится в Своем сияющим человеческом образе, как Он явился ученикам на горе Фавор в момент Преображения Своего, ибо два естества в Нем соединились вечно и нераздельно: «кто говорит, что плоть теперь отложена Христом и Божество отделилось от нее, а не признает, что Он и теперь пребывает и придет с воспринятым человечеством, – тот пусть не видит славы Его пришествия; потому что где теперь быть плоти, как не с Тем, кто воспринял ее? Она не сложена, по манихейским басням, в солнце, чтобы прославиться бесславием, не разлилась и не распространилась в Воздухе, как это свойственно звуку, распространению запаха и движению быстрой молнии. В противном случае, как объяснить то, что Он, по воскресении, был доступен осязанию, и что он некогда придет к тем, которые Его распинали? Так, как Божество Само в Себе невидимо. А мне кажется, что Христос придет именно с телом, но таким, в каком Он явился ученикам на горе, когда Божество возобладало над плотью». Когда в руки Григория Богослова попало сочинение Аполлинария, то он увидел, что изложенное там «превосходит всякое еретическое лукавство», ведь Аполлинарий не только отверг православную христологию и учил, что Христос не имеет человеческого ума и не является истинным Богочеловеком, что Сын Божий изначально – до Своего человеческого рождения от Святой Девы – обладал плотью, и что Сам Единородный Бог «Своим собственным Божеством принял страдание» и что «во время того тридневного умерщвления тела вместе с телом соумерщвлялось и Божество, которое, таким образом, было затем воскрешено Отцом». Бескомпромиссно и вдохновенно борясь с ересь Аполлинария и убежденный, что верность Православию – это вопрос жизни и смерти, святитель Григорий богослов отстаивал церковное учение о воплощении Сына Божиего, о спасении и искуплении.
В центре христианской сотериологии стоит догмат искупления, который зиждется на вере в том, что Христос – единственный Спаситель мира и воплощенный Бог Слово, истинный Богочеловек – совершенный Бог и совершенный человек, а потому догмат искупления немыслим для всех еретиков, отрицавшей в Лице Иисуса Христа наличие двух природ – Божественной и человеческой, ибо если Христос только обычный человек, осененный Духом Божиим как пророк, то Он не может быть Искупителем. «Что за причина того, что Божество ради нас принимает человечество»? – спрашивает Григорий Богослов, и отвечает – «та, чтобы всецело спасти нас; другой причины и быть не может». В похвальном слове священномученику Киприану, Григорий Богослов изображает Иисуса Христа величайшим Мучеником и говорит о Нем: «Он восшел на крест и возвел меня с собою, дабы пригвоздить на нем мой грех, и восторжествовать над змием, и освятить древо, и победить похоть, и возвратить Адаму спасение, и восставить потерянный образ». Размышляя о тайне Божьего домостроительства нашего спасения, великий учитель Церкви возвещает: «Мы сотворены для блаженства, и были блаженны по сотворению; нам вверен был рай, дабы наслаждаться; нам дана заповедь, дабы, сохранив ее, удостоиться славы. Бог предвидел последствия; но дал потому, что одарил нас свободою: мы обмануты по зависти врага; мы пали, преступив заповедь. Посему было необходимо Богу соделаться человеком и умереть, дабы мы жили. Мы умерли с Ним, дабы очиститься; мы воскресли с Ним, ибо умерли с Ним; мы прославились с Ним, ибо с Ним воскресли». Если грехопадением человек извратил в себе образ Божий и попал во власти греха, смерти и дьявола, отпав от Бога и лишившись вечного блаженства и вечной жизни, то цель воплощения и искупительной жертвы Сына Божия состояла в восстановлении и обновлении человеческой природы, в нашем освобождении от роковой власти греха, дьявола и смерти, в примирении человечества с Богом и возвращении людям вечной жизни и небесного блаженства. Слово «искупление», встречающееся на страницах Ветхого Завета, означало освобождение Богом народа израильского из египетского рабства, а затем и вавилонского плена, Искупитель – одно из имен Божиих, а в Новом Завете «искупление» означает спасение и оправдание человечества Иисусом Христом, пролившим Свою святую кровь на Голгофе, чтобы искупить всех нас и даровать свободу сынов Божиих, в которой призывал нас стоять апостол Павел, чтобы не делаться рабами греха. Путем Боговоплощения Христос «соединил с собою осужденное, дабы все освободить от осуждения. Он для всех нас принял все наше кроме греха, и тело, и душу, и дух, ; все, куда досязает смерть». По великому и неизреченному человеколюбию Своему Небесный Отец отдал Своего Единородного Сына и ниспослал Его в мир, чтобы всякий верующий не погиб, а обрел жизнь вечную. Предвечный и совершенный Бог Слово вочеловечился и Христос добровольно пришел на землю и принял мученическую смерть на Кресте, чтобы мы могли быть спасены и восходили в Царство Небесное по лестнице евангельских добродетелей: «Божеству надлежало низойти, а нам надлежит восходить к Нему, ; дабы чрез соединение славы Божией (Божества с существом человеческим) произошло общение Бога с человеками. Но доколе Божественное остается в своей высоте, а человеческое в своем уничижении: дотоле нет места никакому сообщению благ, никакому снисхождению человеколюбия; а всегда отделяется одно от другого великою, непроходимою бездною, которая разлучает не богатого от Лазаря и вожделенного лона Авраамова, но существо сотворенное и тленное от Несотворенного и Вечного». Но в чем заключается тайна искупления? Христос есть истинный Агнец и Жрец, Он – Небесный Архиерей, приносящий Сам Себя в жертву на Голгофе – вселенском жертвеннике, чтобы крестными страданиями Своими явить очищение целой вселенной и на все века – принести всеобъемлющую и совершенную жертву, занять наше место на Голгофе – освободить нас от греха и дьявола Своей страшной смертью и быть оправданием рода человеческого в глазах Божиих – явить в Лице Своем совершенную антроподицею: «Мы ныне торжествуем нисхождение Бога к человекам. Он сошел для того, чтобы мы взошли к Нему, ; чтобы мы отложили ветхого человека и облеклись в нового. Как в Адаме мы умерли, так во Христе оживем, с Ним рождаясь, распинаясь, погребаясь и воскресая. Если грех много сделал, то благодать действует еще сильнее; (Рим.;5:20) и если вкушение подвергло осуждению, то тем паче страдание Христово доставит оправдание». Как в ветхом Адаме мы лишились высших благ и вечной жизни, так во Христе мы приобретаем высшие блага и вечную жизнь, обретая через веру в Него, участие в святых таинствах Церкви и праведную жизнь по заповедям Евангелия высшую свободу и освобождаясь от проклятья греха. Размышляя о тайне искупления, святитель Григорий Богослов задается вопросом – «Кому и для чего пролита за нас кровь, – великая и преславная кровь Бога, Архиерея и вместе Жертвы?» – и разрешает эту проблему следующим образом: «подпав греху и причинив себе вред сластолюбием, мы были во власти лукавого. А так как цена искупления дается не другому кому, как владетелю, то спрашивается: кому и за что принесена такая цена? Если лукавому, то как это оскорбительно! Разбойник, получает цену искупления, – получает не только от Бога, но Самого Бога, и за свое мучительство берет такую безмерную плату, за которую справедливо было пощадить и нас! Если же Отцу, то, во-первых, на каком основании? Мы были в плену не у Него. Во-вторых, почему кровь Единородного была бы приятна Отцу, который не принял и Исаака, приносимого отцом, но заменил жертву словесную овном? Разве отсюда не видно, что Отец принимает не потому, чтобы требовал или имел нужду, но по домостроительству и потому, что человеку нужно было освятиться вочеловечением Бога, что Он Сам избавил нас, победив мучителя силой, и возвел нас к Себе через Сына, Посредника и Устроителя всего во славу Отца, которому Он покорен, во всем?». Святитель Григорий Богослов не разделял мнение людей, видящих в искупительной жертве Иисуса Христа – выкуп дьяволу за людей, низводивших великое и неизъяснимое таинство нашего спасения до юридической сделки. По мысли святителя Григория Богослова нельзя говорить, что крестная жертва была принесена Христом Богу Отцу, ибо Отец не желает страданий и смерти Своего Единородного Сына, а тайна искупления – это тайна жертвенной любви Бога к нам: «так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин.;3:16). По историческому пояснению митрополита Илариона Алфеева: «Семь столетий спустя на латинском западе возникнет теория искупления, согласно которой смерть Христа была удовлетворением оскорбленного правосудия Бога Отца. Поскольку Бог справедлив, а грехопадением человека Он был оскорблен, Его справедливость требует сатисфакции: Сын Божий приносит Себя в жертву Отцу и Своей кровью умиряет разгневанного Бога. Эта теория будет отвергнута христианским Востоком на поместных Соборах 1156–57 гг. в Константинополе, где восторжествует учение о том, что искупительная жертва Сына Божия была принесена Богу Троице: Христос как человек приносит Себя в жертву Богу и как Бог принимает жертву. Это учение было продолжением теории искупления Григория Богослова, который, отвергая идею выкупа, принесенного дьяволу, а также идею удовлетворения правосудия Отца, говорил, тем не менее, о Христе, приносящем Самого Себя в жертву Богу». Значение крестной жертвы Иисуса Христа – всемирно, оно простирается на весь род человеческий, подобно тому, как грех Адама простерся на всех людей – его потомков: Все сошлось воедино ради всех и ради единого праотца: душа – за душу, ослушавшуюся Бога; плоть – за плоть, покорившуюся душе и осужденную вместе с ней; Христос, Который сильнее и выше греха, за Адама, попавшего под власть греха. Ради этого новое пришло на смену ветхому и через страдание Христа воззван ко спасению)пострадавший Адам; и за каждый наш долг воздано особо Тем, Кто превыше нас, и человеколюбивое снисхождение к падшему через непослушание стало новым таинством. Ради этого рождение и Дева, ради этого ясли и Вифлеем: рождение вместо сотворения, Дева вместо женщины, Вифлеем вместо Эдема, ясли вместо рая, малое и видимое вместо великого и сокровенного... Ради этого дерево вместо дерева и руки вместо руки: вместо дерзко простертой к запретному плоду – руки мужественно распростертые с Креста, вместо своевольной руки – пригвожденные ко Кресту руки, вместо извергшей Адама из Рая – соединяющие воедино концы света. Ради этого высота за падение, желчь за вкушение, терновый венец за обладание злом, смерть за смерть, тьма ради света, погребение за возвращение в землю, и воскресение Христа ради воскресения Адама и всего человечества». «Распростерши святое тело соответственно концам света, Он собрал воедино со всех концов Всех смертных, соединил их в единого человека И положил в недрах единого Божества, Очистив кровью Агнца всякую нечистоту, Преграждавшую смертным путь от земли к небу». По воззрению святителя Григорий Богослова, Боговоплощение – величайшее таинство, превосходящее ум человеческий, оно – чудо соединения Бога и человека, неизъяснимый парадокс, а Голгофа – величайшая и самая страшная жертва, принесенная Сыном Божиим за все человечество и ради каждого человека. По складу души Григорий Богослов – православный мистик и поэт, для него таинство Боговоплощения, Голгофа и Воскресение – это не предмет для построения богословских теорий, а объект молитвенного созерцания, поэтому он не только размышляет о рождестве, искупительной жертве Христа Богочеловека и Его воскресении из мертвых, но и воспевает эти евангельские события, вдохновенно и торжественно говорит о них на языке хвалебных гимнов и высокой религиозной поэзии, вошедшей в сокровищницу церковной гимнографии: «Нам, чтобы ожить, необходим был Бог воплотившийся и умерщвленный. Мы умерли с Ним, чтобы очиститься, с Ним воскресли, потому что с Ним умерли, с Ним прославились, потому что с Ним воскресли. Много было в то время чудес – Бог распинаемый, солнце помрачающееся и снова возгорающееся.., завеса разрываемая, кровь и вода, излившиеся из ребра.., земля колеблющаяся, камни разрушающиеся ради Камня, мертвецы восставшие.., знамения при погребении и после погребения, которые воспоет ли кто по достоинству? Но ничто из этого не сравнимо с таинством моего спасения! Немногие капли крови воссозидают весь мир.., собирая и связывая нас воедино». По мысли Григория Богослова, в дело спасения входило не только распятие на Голгофе, но и сошествие Иисуса Христа во Ад для освобождения томящихся там душ. В знаменитом «Слове на Пасху» святитель Григорий задается вопросом о том, кого Христос спас и извел из преисподней: «Если Христос сходит во Ад, сойди и ты вместе с Ним. Познай и те таинства, которые там совершил Христос: в чем домостроительство двойного сошествия – на землю и во Ад? В чем их смысл и всех ли без изъятия спасает, явившись, или и там – лишь верующих?». Святой Григорий Богослов не отвечает на этот вопрос. Для него здесь обнаруживается область загадок и тайн, а не ясных и однозначных ответов. Но, опираясь на соборную мудрость Церкви, мы могли бы ответить вместе с преподобным Иоанном Дамаскиным, что только души уверовавшие в Иисуса Христа и откликнувшиеся на Его проповедь были изведены Им из темных бездн преисподней, ведь всеблагой и всемогущий Господь никого не спасает насильно.
Великое и высочайшее дело спасения рода человеческого не завершилось страданиями и крестной смертью Сына Божиего, Его сошествием во Ад и воскресением из мертвых и вознесение на небеса, ибо всякий человек нуждается в просвещением светом Христовой истины и усвоении плодов искупительной жертвы Христа Спасителя через полноценную церковную жизнь. Церковь – это та скиния Господня, где Бог обитает с людьми, она соединяет всех верующих в единую паству, а их Глава и Пастырь – Сам Христос, ее душа – Святой Дух, она – хранительница веры, соединяющая все народы земли и простирающаяся за пределы вселенной, объемля живых и усопших, людей и Ангелов, землю и небеса. По учению Григория Богослова, Христос основал Церковь как благодатное Царство, которым Он Сам управляет, она не от мира сего и является столпом и утверждением Истины, мистическим Телом Христовым, где каждый человек может воссоединиться с Богом через молитву и таинства – особенно Евхаристию, Церковь – это духовной лечебницей, где оскверненный грехом человек может приблизиться к Богу через евангельские добродетели – веру, надежду и любовь, смиренномудрие и милосердие, бескорыстие, кротость и прощение. В православном понимании тайна спасения – это тайна синергии, соработничества Бога и человека, содействия Божественной благодати и человеческой свободы. Размышляя о тайне спасения, Григорий Богослов говорит, что человек не может спасти себя сам – крестная жертва Иисуса Христа есть основа нашего спасения, но чтобы усвоить плоды искупительной жертвы Сына Божиего и войти в Царство Небесное человек призван подвизаться в деле духовного и нравственного совершенствования, возрастать в вере, мудрости и добродетели. В богословском споре между Пелагием, утверждавшим, что человек моет спасти себя сам и отрицающим сотериологическое значение искупительного подвига Иисуса Христа, и Августином Блаженным, пришедшем к идее предопределения одних к спасению, а иных – к погибели, к мысли, что наше спасение зависит не от воли человека, а от воли Бога Вседержителя, святой Григорий Богослов держался золотой середины – он учил, что человек спасается при содействии своей личной воли и Божественной благодати: «Так как, есть люди столь высокого мнения о своих заслугах, что все приписывают себе самим, а не Тому, кто их создал и даровал им мудрость, – не Подателю благ, то таких Слово Божие учит, что нужна Божья помощь даже для того, чтобы пожелать добра, тем более само избрание должного есть нечто божественное, дар Божия человеколюбия». Но «добродетель не есть дар только великого Бога, необходимо и твое собственное стремление», ибо, «дело спасения зависит как от нас, так и от Бога». Глубоко вникнув в тайну человека, его естества, жизни и предназначения, Григорий Богослов писал, что благой Господь сотворил нас склонными к добру, а грех, осквернивший наше естество с падением Адама, склоняет нас ко злу, отсюда – драматичная борьба добра и зла в сердце каждого человека. Святитель Григорий Богослов провозглашал, что каждому человеку дана возможность спасения, но невозможно спастись вне Церкви, ибо вне Церкви нет таинств – священнодействий, очищающих, освящающих и преображающих нас – соединяющих нас с Богом. Возвышенно говоря о таинстве крещения, Григорий Богослов подчеркивает, что это – великое и чудное таинство нашего спасения, через которое мы духовно рождаемся от воды и Святого Духа и получаем восстановление и обновление падшего в нас образа Божия: «Так как не грешить свойственно только одному Богу и еще естеству ангельскому, как естеству ближайшему к Богу, для человека же, существа сложного, грех – дело совершенно естественное и он не может освободиться от него, то Бог не хотел оставить его без своей помощи, но, подобно тому, как некогда не существовавших Он вызвал к бытию, так уже получивших бытие воссоздал созданием крещением, которое божественнее и выше прежнего, чтобы мы, обновившись, охотно довершали свой длинный и трудный путь жизни». Крещение есть просвещение душ, изменение жизни, вопрошение совести, которое от Бога, оно – духовное возрождение, очищающее душу от совершенных грехов и делающее человека членом Церкви, имеющее две стороны – внутреннюю, духовную и внешнюю, обрядовую, так как человек имеет двойственное естество – духовное и чувственное: «мы совмещаем в себе две природы, душу и тело, природу видимую и невидимую, то и очищение двоякое, – очищение водой и Духом; из них одно получается видимым и телесным образом, а другое в то же время совершается бестелесно и невидимо; одно – образное, а другое – истинное и очищающее самые глубины души. Последнее, помогая первому рождению, из ветхих делает нас новыми, из плотских, каковы мы теперь, богоподобными, разваривая нас без огня и воссозидая без разрушения; так как, коротко говоря, под силой крещения нужно разуметь завет с Богом о вступлении в другую жизнь и соблюдении большей чистоты, и мы, конечно, должны в высшей степени опасаться и всяцем хранением блюсти (Притч.;4:23) свою душу, чтобы нам не солгать этому обещанию». По церковному воззрению Григория Богослова: «Очищение в купели крещения простирается не только на тело, но и на образ Божий – дух; оно – не только омовение грехов, но и исправление жизни; оно не только омывает прежнюю нечистоту, но очищает и источник, ее... Купель крещения дает отпущение грехов, какие мы совершили, но не тех, которые мы еще совершаем». Приступать к таинству крещения необходимо с православной верой во Христа и священным трепетом, ибо оно – очищает от греха, для младенцев служит печатью, а для совершенных возрастом – благодатью и восстановлением образа Божиего. Рассуждая о сотериологическом значении таинства крещения, святитель Григорий Богослов замечает, что оно необходимо для нашего спасения, но если Августин Блаженный, учил, что человек не просвещенный таинством крещения исключается из Царства Небесного и достоин вечных адских мук – такова участь и некрещеных младенцев, то великий каппадокиец пояснял, что если человек лишился крещения не по своей вине – например, если дети умирают без крещения, то они свободны от вечного наказания, но и не могут наследовать вечного блаженства – они будут не в славе, и не в мучениях, их участь – сокровенная тайна Бога и Его праведного Суда: «последние не будут у праведного Судьи ни прославлены, ни наказаны, потому что хотя они и не запечатлены, но в то же время и непричастны злу, и больше сами потерпели, нежели причинили вреда; так как не всякий, недостойный наказания, достоин уже и чести, точно так же, как и не всякий, недостойный чести, достоин уже наказания». Напоминая, что «отпущение грехов зависит от Бога, а соблюдение чистоты – от нас», Григорий Богослов предостерегает людей приступать к таинству крещения с осознанием, какой бесценный дар нам даруется и какая величайшая опасность грозит тем, кто грешит после крещения, нарушая завет данный Самому Богу. Для спасения согрешающих христиан существует таинство покаяния, когда воздыханиями, слезами и плачем сокрушается сердце и обращается к Богу в молитве о прощении грехов: «сколько нужно пролить слез, чтобы они сравнялись с источником крещения! Притом, кто поручится, что смерть ждет нашего исцеления и что перед судилищем Христовым мы предстанем уже не должниками и для нас не потребуется там огненного испытания? Быть может ты, как добрый и человеколюбивый садовник, будешь молить Господа пощадить еще и не посекать смоковницы (т. е. души), как бесплодной (Лк.;13:6), а дозволить осыпать ее гноем – слезами, воздыханиями, молитвами, возлежаниями на голой земле, бдениями, изнурением тела и исправлением посредством исповеди и самоуничижения; но неизвестно, пощадит ли ее Господь, как напрасно занимающую место, между тем как другой нуждается в попечении и, вследствие долготерпения к ней, делается худшим». По заветному убеждению Григория Богослова, по великому милосердию Божиему спасение возможно для согрешающих после крещения – здесь вселенский учитель Церкви восставал против новациан, которые отвергли таинство покаяние и считали полностью отпавшими от Церкви и обреченными на вечную погибель всех согрешивших христиан. Напоминая, что нет человек без греха, один Христос Спаситель – абсолютно свят и безгрешен, упрекая в лицемерии новациан, гордившихся своим мнимым благочестием, и исполненный любви и снисходительности к падшим братьям по вере, Григорий Богослов писал: «Признаю, что человек – существо изменчивое и по природе непостоянное, а потому с готовностью принимаю это последнее крещение (т. е. крещение покаяния), потому что знаю, что сам обложен немощию (Евр.;5:2), и какой мерой буду мерить, такой возмерится и мне. А ты что говоришь? Что за закон даешь ты, новый фарисей, чистый только по имени, а не в душе, и внушающий нам правило Новата, а сам будучи таким же немощным, как и мы? Ты не допускаешь покаяния? Не хочешь знать никаких слез? Не плачешь слезно? Пусть не будет к тебе таким и Судия! Ужели ты не тронут человеколюбием Иисуса, который недуги наша прият и понесе болезни (Мф.;8:17), который пришел не к праведникам, а к грешникам, их призвать к покаянию, который хочет милости, а не жертвы (Мф.;9:13), прощает грехи до семьдесят крат седмерицею (Мф.;18:22)? Как блаженна была бы твоя высота, если бы она была, действительно, чистой, а не гордостью, предписывающей человеку законы невыполнимые и заканчивающей исправление его отчаянием! Ибо одинаково нехороши, как излишняя снисходительность – не исправляющая, так и беспощадное осуждение: первое совершенно ослабляет узду, а последнее чрезмерным напряжением душит». По исповеданию святого Григория Богослова, величайшее из всех таинств – это Евхаристия, оно имеет чудесную силу и соединяет нас со Христом духовно и телесно, но приступать к Святым Тайнам Христовым надо с верой, благоговением, без всяких сомнений и надеждой, с осознанием своего недостоинства и величия Божиего, с искренним покаянием и благодарностью Христу Искупителю: «Зная, что недостоин приступать к великому Богу, к Жертве и Первосвященнику тот, кто наперед самого себя не принес Богу в жертву живую и святую, кто не совершает служения разумного, благоугодного Богу, и не представляет от себя жертвы живой и сокрушенного духа, чего единственно и требует от нас Даровавший нам все, ; дерзну ли я приносить Ему жертву внешнюю, которая есть образ сего великого таинства?» «Привожу тебе на память Христа, ; Его уничижение, крест, сию трапезу, к которой мы приступаем совокупно, и сии образы нашего спасения, которые я теми же устами освящаю, которыми ныне умоляю тебя, напоминаю о священном таинстве, возводящем на небо». Святитель Григорий Богослов пламенно верил, что с произнесением священнослужителем совершительных слов таинства Евхаристии, само Слово Божие – Иисус Христос таинственно присутствует в Святых Дарах, а хлеб и вино действительно претворяются в истинное пречистое Тело и святую Кровь Христа Спасителя, становящимися «образами и знаками велико тайны нашего спасения».
По мысли святого Григория Богослова, Бог есть предел всех желаний и вершина умозрений, а высшее из благ – знание Бога, оно даруется созерцанием: «лучше всего как бы замкнув чувства, отрешившись от плоти и мира, без крайней нужды не касаясь ни до чего человеческого, беседуя с самим собой и с Богом, жить превыше видимого, всегда носить в себе Божественные образы, чистые, не смешанные с дальними и обманчивыми впечатлениями». Размышляя о том, почему ничто из материальных благ не может удовлетворить человека, Григорий Богослов замечает, что в каждом человеке есть врожденное стремление к Богу как наивысшему Благу – у одних оно сильнее по причине их духовной жизни, у иных – слабее по причине жизни суетной, мирской и плотской, но оно – знак нашего Богоподобия и ответ на тайну нашего предназначения: «Из многих и великих даров.., которые мы получили и еще получим от Бога, величайшим и более всего свидетельствующим о человеколюбии Божием является наше стремление к Нему и родство с Ним. Ибо что солнце для существ чувственных, то Бог – для духовных; оно освещает мир видимый, а Он – невидимый; оно делает телесные взоры солнцевидными, а Он духовные природы – боговидными. И как солнце, давая возможность видящему видеть, а видимому быть видимым, само несравненно прекраснее видимого, так и Бог, сделавший, чтобы существа мыслящие мыслили, а мыслимые были осмысливаемы, Сам есть вершина всего мысленного, так что всякое желание останавливается на нем и далее никуда уже не простирается. Ибо нет ничего выше Него, и даже вовсе ничего не находит ум самый продвинутый в философии, возвышеннейший и любопытнейший. Бог есть предел желаемого: в Нем находит упокоение всякое созерцание». В богословском и мистическом учении Григория Богослова идея обожения занимает центральное место, вокруг нее вращается вся православная догматика, мистика и этика, она – сердцевина его сотериологии и смысловой стержень всех его сочинений, от первого Слова, произнесенного на заре его пастырской деятельности, до последних стихов, написанных на закате жизни. Высшая цель все земной жизни Христа – от Боговооплощения до Голгофы, Воскресения и Вознесения – заключается в том, чтобы мы обожились – уподобились Христу, усыновились Богу Отцу и стали храмами Святого Духа: «Отдадим Образу сотворенное по образу, познаем свое достоинство, почтим Первообраз, уразумеем силу таинства и то, за кого Христос умер. Станем, как Христос, ибо и Он стал, как мы: станем богами благодаря Ему, ибо и Он – человек ради нас. Он воспринял худшее, чтобы дать нам лучшее; обнищал, чтобы мы обогатились Его нищетой; принял образ раба, чтобы мы получили свободу; снисшел, чтобы мы вознеслись; был искушен, чтобы мы победили; был обесславлен, чтобы мы прославились; умер, чтобы мы были спасены... Пусть человек все отдаст, все принесет в дар Тому, Кто отдал себя в выкуп и в обмен: никакой дар не сравнится с тем, чтобы человек отдал Ему самого себя познавшим силу таинства и сделавшегося для Христа всем, чем Он сделался ради нас». «Мы сами можем сделаться живыми «храмами Бога живого» (2Кор.;6:16), одушевленными жертвами, разумными всесожжениями, совершенными приношениями и богами через поклоняемую Троицу». По слову Григория Богослова, «любовь к Богу есть путь к обожению», а вершиной этого пути – вечное и совершенное единение с Богом, которое и есть обожение, когда человек может по праву сказать о себе: «Я – Христово достояние; храмом и жертвой стал я, но впоследствии буду богом, когда душа смешается с Божеством». Путь к обожению лежит через милосердие и исполнение евангельских заповедей, через аскезу и духовное делание, через отрешенность от мирской суеты, восхождение ума к Богу и молитвенное созерцание: «Бог с такой же быстротой озаряет наш ум, если он очищен, с какой летящая молния озаряет взор. Мне кажется, что это для того, чтобы постигаемым привлекать к Себе, – ибо абсолютно непостижимое является безнадежно недоступным, – а непостижимым приводить в удивление, через удивление же возбуждать большее желание, через желание очищать, а через очищение делать богоподобными; когда же сделаемся такими, тогда уже беседовать как со своими – пусть слово дерзнет на нечто смелое! – беседовать с Богом, соединившимся с богами и познанным ими, может быть, настолько же, насколько Он знает познанных Им». В понимании Григория Богослова обожение есть венец молитвенного подвига и духовной жизни, оно – вершина Богопознания, суть спасения, единение с Богом и преображение человека в христоликую личность.
Высшая цель нашей жизни – уподобление Богу и соединение с Ним, спасение и обожение, а оно достигается на стезях праведной, святой и духовной христианской жизни, ибо Бог праведен и свят, Он – Дух и Свет, в Нем нет никакой тьмы, сами Ангелы «едва вмещают сияние Бога, Которого покрывает бездна, Которого скрывает мрак, ибо Он есть чистейший и для большинства тварей недоступный свет». «Бог есть свет высочайший, недоступный, несказанный, ни умом не постигаемый, ни словом не изрекаемый, просвещающий всякую разумную природу. Он – то же в духовном мире, что солнце – в чувственном. По мере нашего очищения Он представляется нами, по мере представления возбуждает к Себе любовь, по мере любви нашей вновь умопредставляется; Он созерцаем только Сам Собою и постижим лишь для Самого Себя, изливаясь лишь в малой степени на то, что вне Его. Я говорю о свете, созерцаемом в Отце, Сыне и Святом Духе, богатство Которых есть одноприродность и единое излияние светлости. Второй же свет – Ангел, некая струя или причастие первого света, имеющая просвещение благодаря своему стремлению к первому свету и служению Ему: не знаю, получает ли он просвещение в соответствии с чином, в котором находится, или по мере просвещения получает свой чин. Третий свет есть человек, что известно и внешним. Ведь и они, в силу присущего нам логоса, называют человека светом, и из нас самих наиболее богоподобные и приближающиеся к Богу. Знаю и другой свет, которым изгнана и пресечена первоначальная тьма: этот свет – первооснова видимого творения, а именно циклическое вращение звезд и небесная стража, освещающая весь мир». Святитель Григорий Богослов – великий исихаст, он – молитвенник, безмолвник и созерцатель Божественного Света, предтеча Симеона Нового Богослова и Григория Паламы, учивший о Боге как безначальном и неизреченном Свете, о Троице как трех единосущных Светах, об Ангелах как зеркалах Божественного Света, о человеке, которому сияние Троицы открывает величайшие и неизъяснимые таинства богословия. Высочайшее назначение человека – очищать себя для Бога христианским образом жизни, восходить от плотского к духовному, от земли к Богу и созерцанию Божественного Света, ибо созерцание – это вершина философии и молитвенный опыт Боговидения: «Кто сумел с помощью разума и созерцания, отвергнув материю и это плотское облако или покрывало – не важно, как его назвать – кто смог соединиться с Богом и смешаться с абсолютно несмешиваемым светом, насколько это возможно человеческой природе, тот блажен по причине как здешнего восхождения, так и тамошнего обожения, которое дарует истинная философия и то, чтобы стать выше материальной двойственности через единство, умопредставляемое в Троице». «Бог есть свет, и свет высочайший; и всякий другой свет есть лишь некая слабая его струя и отблеск, достигающий земли, хотя бы и казался весьма блистательным. Но видишь, что он попирает мрак наш и «положил тьму покровом Своим», поставив ее между Собою и нами, как и Моисей в ветхозаветные времена полагал покрывало между собою и грубым Израилем , чтобы нелегко было омраченной природе видеть сокровенную Красоту, которой немногие достойны, чтобы легко получаемое не было с такой же легкостью отвергнуто из-за того, что столь легко приобретено, но чтобы один свет общался со Светом, всегда влекущим ввысь посредством стремления, и чтобы только очищенный ум приближался к Чистейшему, и чтобы одно открывалось сейчас, а другое потом, как награда за добродетель и за стремление еще здесь к тому свету, или скорее за уподобление Ему». По разъяснению митрополита Илариона Алфеева, «в этом тексте под «мраком» подразумевается грубость плоти, помрачающая ум и препятствующая ему возвыситься до созерцания Бога. Григорий унаследовал от платонической традиции идею о том, что телесная оболочка человека препятствует созерцанию. Разница между Григорием и неоплатониками заключается в том, что как мы уже отмечали, Григорию было чуждо презрительное отношение к телу как таковому и, если он говорил о теле как препятствии к духовной жизни, речь шла о падшей греховной плоти человека. У неоплатоников этого различия не было, так как не было учения о грехопадении. Стоит также обратить внимание на то, что в цитированном тексте Бог назван «сокровенной Красотой» и что созерцание Его описывается как общение «света» со «Светом». В этом можно опять увидеть отголосок плотиновской мистики. Плотин называет Творца абсолютной Красотой, началом и источником всякой красоты. Свет Того, Кто прежде и превыше всего, есть источник красоты всего существующего, – утверждает философ. Достигнув состояния единения, человек узревает этот верховный свет, созерцая который, он видит Бога и самого себя в Боге как простой и чистый свет. Таким образом, человек не только созерцает свет и соединяется с ним, но и сам превращается в свет. Подобно Плотину, Григорий говорит о том, как человек превращается в свет: «Насколько приближается кто-либо к Царю, настолько становится он светом». Человек призван «сделаться светом», то есть настолько преобразиться и очиститься, чтобы приобрести свойства Божественного Света». Выдающийся православный богослов Владимир Лосский писал о том, когда Григорий Богослов рассуждает о Боге и духовных вещах, то речь его непрестанно возносится к созерцанию, мысль обращается в возвышенную молитву, сердце трепещет от глубокого чувства, он жаждет совершенным образом созерцать блеск сияния Святой Троицы, стать созерцателем Божественного Света, ибо Царство Небесное есть видение Бога лицом к лицу – созерцание Его славы, но Сущность Божия – это «Святое Святых, сокрытое даже от Серафимов, и прославляемое Трисвятое, Которое сходится в единое Господство и Божество». «Божественная природа превосходит разум, и даже созерцая Троицу, даже получая полноту Ее света, умы человеческие, и даже ближе всего к Богу стоящие и озаренные всем Его великолепием ангельские сила, не могут знать Бога в Его природе». Исповедуя аксиому апофатического богословия – веру в непостижимость и неприступность Божественной Сущности, указывая на то, что «Бог есть Свет недоступный, непрерывный, который не начинался и не прекратится, неизменяемый, вечносияющий, трисиятельный», Григорий Богослов вдохновенно провозглашает, что по Своей природе Бог безмерно величественнее любого Своего видимого проявления – теофании, но и это опыт Боообщения настолько велик и неизъясним, что и эту тайну человек не в силах рассказать словами – даже если он пророк и апостол: «И для Илии не сильный ветер, не огонь, не землетрясение, как слышишь из истории, но некий тихий ветерок обозначил Божие присутствие, но не природу Божию... Не удивляешься ли ты, во-первых, судье Маною, а затем апостолу Петру? Один не выносит видения явившегося ему Бога и потому говорит: погибли мы, жена, «ибо видели мы Бога», – чем показывает, для человека невместимо даже явление Бога, а тем более Его природа. Другой же не пускал в лодку явившегося Христа и поэтому отсылал Его от себя… Что же сказать об Исаии и о Иезекииле, созерцателе величайших тайн, и о прочих пророках? Один из них видел самого Господа Саваофа, сидящего на престоле славы, но и Его видел окруженным, славимым и скрываемым шестикрылыми серафимами… Другой же описывает колесницу Божию – херувимов, и над ними престол, и над престолом твердь, и на тверди Явившегося, а также какие-то голоса, движения и действия. Но было ли то дневное явление, созерцаемое только святыми, или нелживое ночное видение, или представление нашего ума, когда будущее предстает, словно настоящее, или другой какой-либо вид пророчества – этого я не могу сказать... По крайней мере ни те, о которых мы говорим, ни кто-либо другие после них... не видел и не изъяснил природу Божию. Если бы Павел мог открыть, что заключали в себе третье небо и путь к нему, – восхождение или восхищение, – тогда, может быть, узнали мы о Боге нечто большее... Но поскольку это было неизреченно, то почтим и мы молчанием». Путь восхождения к созерцанию Божественного Света – это соблюдение заповедей и очищение духа, души и тела через аскетические подвиги и таинства Церкви, ибо только чистые сердцем Бога узрят – увидят Того, Кто превосходит все великое, являясь Самым Великим. Святитель Григорий Богослов говорил, что в земной жизни мы можем иметь высокий опыт Богообщения, но здесь нет полноты созерцания Божественного Света – мы видим как бы «сквозь тусклое стекло», о чем возвещал апостол Павел, а полное Богопознание и высочайшее Боговидение – награда святых, которую они обретут в Царстве Небесном и жизни будущего века, и к этому должны стремиться все христиане, к этому стремился всем боголюбивым сердцем своим и сам Григорий: «Я отдам мысль Божественному Духу, отыскивая следы сокровенных красот и всегда восходя к свету, положу в основание жизни Божественные заповеди, чтобы, и помощником, и спутником, и проводником имея Христа, с легкими надеждами вознестись отсюда, получить жизнь чистую и непрекращающуюся, и видеть не слабые лишь отображения истины, словно в зеркале или в воде, но чистыми очами созерцать саму истину, в которой первое и последнее есть Троица, Божество единочестное, Единый свет в трех равнобожественных сияниях».
По православному воззрению Григория Богослова, Христос – предвечный Бог Слово, единосущный, совечный и равночестный Отцу и Святому Духу, есть не только воплощенная Премудрость и Истина, единственный Спаситель мира и Мессия, истинный Богочеловек и Небесный Архиерей, принесший Себя в крестную жертву на Голгофе ради нашего спасения, победивший смерть и Ад чудом Воскресения, но и наш всеправедный и человеколюбивый Судия, Который на Страшном Суде воздаст каждому по делам его. Размышляя о нашей суетной земной жизни и о том, что на земле нет торжества правды и справедливости, святитель Григорий Богослов замечает, что на земле многие праведные люди несчастны, в то время как нечестивцы – благоуспешны, поэтому страдания не всегда являются наказанием Господним за грехи, а успех и житейское благополучие – наградой за праведность, о чем свидетельствует книга Иова и книга пророка Иеремии, а в Евангелие – притча о богаче и Лазаре. Как христианский мыслитель Григорий Богослов убежден, что Суд Божий эсхатологичен: «совершенное воздаяние принадлежит единственно будущей жизни, где одни получают награды за добродетель, а другие – наказание за порок». Земная жизнь – это время скитаний и приуготовление к вечности, бесценное время, данное человеку, чтобы очистить душу и соединиться с Богом. Смерть – это не конец бытия, а исход души из тела и таинство ее перехода в иной мир – навстречу с Богом. По мысли святого Григория Назианзина тело бренно и отойдет к праху, а дух – дыхание Всемогущего и бессмертный образ Божий в нас, для которого смерть – врата в духовный мир. В Надгробном Слове Кесарию Григорий Богослов излагает христианское учение о человеческой душе, ее исходе из тела, о дне воскресения мертвых, когда душа вернется в прежнее тело, которое одухотворится и преобразится, станет нетленным и бессмертным: «Я верю словам мудрецов о том, что всякая добрая и боголюбивая душа, после того, как разрешится от сопряженного с ней тела и освобождается отсюда, тотчас приходит в ощущение и созерцание ожидающего ее блага, – ибо то, что ее помрачало, очищается или отлагается, или и не знаю, что еще сказать, – чудным каким-то наслаждением наслаждается и веселится и радостно идет к своему Владыке, ибо убежала от здешней жизни, как от каких-то тяжких уз, и сбросила с себя лежавшие на ней оковы, которыми удерживалось крыло разума; тогда уже в видении как бы пожинает она уготованное ей блаженство. А немного позже она и родственную себе плоть, с которой здесь занималась философией, принимает от земли, давшей ее и сохранившей, – принимает таким способом, о котором знает только Бог, соединивший и разлучивший их, – и вместе с нею наследует грядущую славу. И как душа разделяла тяготы плоти по причине соприродности, так передает теперь плоти свои утешения, всецело поглотив ее в себя и став с нею единым и духом, и умом, и богом, когда смертное и преходящее поглощено жизнью... Зачем же малодушествую в надежде? Зачем суечусь? Дождусь Архангельского гласа, последней трубы, преображения неба, преложения земли, освобождения стихий, обновления всего мира». Размышляя о последнем дне истории нашего мира – дне Страшного Суда, Григорий Богослов с молитвенным трепетом писал: «поставятся престолы, Ветхий днями сядет, раскроются книги, потечет огненная река и взорам всех предстанут свет и уготованная тьма». «Суд этот будет единственный, окончательный, страшный и еще более праведный, нежели страшный, или – лучше сказать – потому-то и страшный, что праведный». Сам всеведущий и всеправедный Господь будет судить каждого из нас – никто не избежит вердикта Небесного Судьи, Который изречет последнее слово – Своей вердикт о каждом создании, после которого нельзя будет уже оправдаться и получить нового срока для исправления жизни, ибо для «для отшедших из этой жизни уже нет ни покаяния, ни исправления во Аде». Бог Судия «будет обличать нас, Сам выступит против нас, откроет перед лицом нашим грехи наши – этих строгих обвинителей, полученные нами от Него благодеяния, противопоставит нашим грехам, одно помышление наше будет поражать другим, одно дело осуждать другим и взыщет с нас за то, что мы подвергли поруганию и омрачили Его высочайший образ». На Страшном Суде человечество будет разделено на овец и козлищ – на праведных и грешных: праведные навеки соединятся с Богом в высочайшем созерцании славы Святой Троицы, обретут совершенное познание Бога и небесное блаженство: «Праведные вступают в неизреченный свет и созерцают Святую и царственную Троицу, которая теперь проливает в их душу яснейший, чистейший свет, и Сама совершенно соединяется с их духом: в чем преимущественно я и полагаю царство небесное». В вечном блаженстве будет участвовать весь человек – дух, душа и тело, поэтому воскреснут и тела усопших и «душа праведника, восприняв непостижимым для нас образом от земли свою плоть, вместе с ней вступит в наследие будущей славы». Если праведных ожидает вечное блаженство, то нераскаянных грешников – вечная мука: «Как праведники наследуют невыразимый свет святой и царственной Троицы, которая тогда будет озарять их яснее и чище и всецело соединится с полным умом..., так, напротив, уделом нечестивых, кроме прочего, будет мучение, или – вернее сказать – прежде всего другого отчуждение от Бога и стыд в совести, которому не будет конца. Если, таким образом, блаженство праведников будет состоять в теснейшем единении их с Богом и созерцании Его бесконечных совершенств, то, напротив, мучение грешников будет происходить от пребывания их во мраке и удалении от Бога, сознания их нравственной нечистоты и бесконечного угрызения совести». В будущей жизни грешники будут терпеть не только духовные и нравственные муки, их ожидает карательный огонь – в день Страшного Суда и всеобщего воскресения мертвых нетленными и бессмертными воскреснут и их тела – они будут облачены во мрак и пылать неугасимым огнем. Для праведных Бог – Свет просвещающий, а для нечестивых – Огонь опаляющий, и этот «ужаснейший огонь вековечен для злых». В «Слове о Крещении» святитель Григорий Богослов высказывал мысль о возможности загробного очищения душ – «Я знаю очистительный огонь возженный на земле Христом; он имеет силу истреблять вещество и порочные склонности», «может быть, они крещены будут огнем ; крещением последним, труднейшим и продолжительнейшим, которое попаляет вещество, как сено, и истребляет плевелы всякого зла». Но в то же время, Григорий Богослов замечает, что нераскаянных грешников ожидает не очистительный, а карающий огонь геенны огненной, уготованный дьяволу и аггелам его: «знаю огонь и не очистительный, а карательный..., уготованный дьаволу и аггелам его, тот огонь, который опаляет врагов Господних, огонь ужаснейший, который действуя вместе с червем неусыпающим, неугасим и вечен для злых. Все это указывает на силу истребительную, если только кому-либо не угодно на это смотреть снисходительнее и сообразно с достоинством Наказующего». Для Григория Богослова эсхатология – это область неизъяснимых тайн и парадоксов, находящихся за пределами рационального познания, ведомых одному Богу, ибо никто не в силах охватить мыслью всех путей и судов Промыслителя и Судии.
Итак, святитель Григорий Богослов – один из величайших отцов и учителей Церкви, он – ученейший человек своего времени, отличавшийся высоким умом и обширной эрудицией, христианский философ, посвятивший свою жизнь служению Христу и глубоко исследовавший вопросы о Богопознании и Святой Троице, о каждом Ее Лице и о воплощении Сына Божия – вопросы наиболее таинственные и трудные в христианской догматике, он – пламенный борец за чистоту православной веры, для которого догматы – это «законы Православия», с необычайным мастерством полемиста и апологета, изобличающий ложь ересей – от арианства до Евномия и Аполлинария, он – блестящий поэт и певец Святой Троицы, стихи его отличаются элегической тональностью, тонким лиризмом и возвышенностью, а порой исповедальным характером и торжественностью, вбирая в себя широчайший смысловой и художественный диапазон от меланхоличных раздумий Горация о скоротечности жизни и неизбежности смерти до великолепной образности Гомера, от драматизма книги Иова до хвалебных песнопений Псалтыря, от неисцелимой меланхолии книги Екклесиаста до небесной радости, заключенной на страницах Евангелия, он – великолепный оратор и мастер красноречия, любитель безмолвия и уединения, его литературный язык – полон блеска, величия и изящества, каждое его письмо – произведение литературы, каждая проповедь – прекрасный образец красноречия, его философская мысль – всегда глубока и возвышенна, устремлена к горнему, он – аскет и подвижник, молитвенник и исихаст, предтеча священнобезмолвствующих иноков Афона, вселенский светильник и столп Православия, чье догматическое учение отличается ясностью и точностью формулировок, красотой и изяществом языка, являясь высоким образцом христианского богословия.
Жизнь и творчество святого Григория Богослова
© Copyright: Руслан Игнашкин, 2023
Свидетельство о публикации №223021300325
Свидетельство о публикации №223021300325
Рецензии