Света

        Самое большое потрясение моего детства — развод дяди с женой. И дело тут вовсе не в любви к родному брату моего отца, его присутствие в моей жизни было столь незначительным, что я о нем никогда не думала. В итоге развода они поделили детей: сын оставался с ним, а дочь — с матерью. Не оставалась с матерью, а уезжала с нею на другой край страны.
        А Света была для меня не просто двоюродной сестрою, она была частью меня. Мы родились в один год, жили в домах через плетень, вместе коротали дни, поскольку в детский сад не ходили, вместе обедали. Как все нормальные дети время от времени мы ссорились и даже дрались. Если это случалось в доме бабушки, она брала меня за воротник и выпроваживала за порог, награждая оскорбительными словами вроде «цыганка» или «басурманка», после чего принималась успокаивать Свету. В отличие от остальных темноголовых крепко сложенных внуков и внучек, Света была хрупкой, белокурой, голубоглазой и ростом на полголовы ниже меня.
        Учиться мы пошли в один класс. Целых три года, держась за руки преодолевали расстояние до школы и обратно и постигали азы знаний. И если одной из нас случалось заболеть, вторая чувствовала себя некомфортно, после школы по самой короткой дороге бежала ко второй. Мой отец под навесом приколотил окрашенную в темно-зеленый цвет доску, мы писали на ней мелом, готовились к урокам и мечтали стать учителями.
        Наши родители работали на авиастроительном заводе. Светиной маме аккурат исполнилось тридцать три года, когда в ее цех прибыли командировочные из Саратова. Перед обаянием одного из них она оказалась бессильна. Через некоторое время она подала на развод, и, не дожидаясь вожделенного свидетельства, стала собираться в дорогу за женским счастьем, по видимости, недополученном в первом браке.
        Дядюшка держался, хотя выглядел растерянным, а вот на бабушку невозможно было смотреть. Ее карие глаза потускнели от слез, как-то разом она превратилась в сухонькую согбенную старушонку, голос задрожал. Она подзывала к себе Светку с братом и подолгу прижимала к себе, нашептывая всякие хитрости, с помощью которых пыталась удержать невестку от необдуманного шага. Но брат как будто бы не понимал (ему было девять лет), едва освободившись от бабушкиных объятий, он бежал к мальчишкам на улицу, а Света попросту отстранилась от происходящего.
        Я помню тот день, когда она захотела в последний раз увидеть нашу школу. Были осенние каникулы, школа находилась в километре от нашего дома. Ветер хлестал нам в лица, холодный, колючий, пронизывающий. Мы шли взявшись за руки, у здания школы обнялись и просто стояли. Как долго стояли, не помню. Потом она повернулась ко мне, по ее щекам текли слезы. Я пошарила в кармане пальто и, не найдя носового платка, стала вытирать её лицо варежкой.
        На следующие восемь лет нас со Светой связала переписка. В письмах она уверяла, что все у нее хорошо: живут в квартире с удобствами и телефоном, у нее есть своя комната, школу видно из окна, и одноклассники приняли ее хорошо. После восьмого класса она пошла ученицей швеи на обувную фабрику — отчим постарался устроить, а заодно помог определиться в общежитие. И снова все хорошо: четыре человека в комнате, по субботам она ездит к матери и отчиму на обед.
        И вот нежданно-негаданно Света сообщила, что приезжает в гости. Как выяснилось позднее, деньги на поездку она копила больше двух лет. Остановилась она, правда, не у нас или общих родных (бабушка и ее отец к тому времени умерли), а у сестры матери. Я поразилась произошедшим в ней переменам. Внешне она выглядела очень хорошо, правда, одета была скромно. Магазины в те годы снабжались так себе. Джинсы можно было купить только на барахолке, до приличной пары обуви достояться в полукилометровой очереди, стать счастливым обладателем модного батничка или сумки мэйд ин не наше — через отделы заготовок дикоросов, макулатуры и т. д. Света была одета в то, что находилось в свободном доступе на прилавке, но главное даже не в этом. Разительная перемена коснулась ее характера. От открытой улыбчивой девчушки не осталось и следа. Было заметно, что ей сложно общаться, каждое слово из нее приходилось тянуть клещами. С братом она вела себя так, будто перед нею малознакомый человек, от званных ужинов с родственниками старалась увильнуть под любыми предлогами, уговорить ее пойти на танцы или в кафе и вовсе не удавалось. Все, чего ей хотелось, бродить по окраинам нашего детства и вспоминать. И мы бродили по знакомым улочкам, пролескам, по шаткому мостику над высохшей речкой. Лишь одно ее желание в том возрасте было для меня более понятным — она хотела модную в ту пору японскую куртку-дутыш, с большим трудом нам удалось ее «достать» с минимальной переплатой в последний день перед ее отъездом.
        После встречи наша переписка стала угасать и в конце концов сошла на нет. У меня на повестке чередой теснились сессии, стройотряд, турпоездка в Прибалтику, диплом и распределение. Все это было страшно далеко от нее. Спустя четыре года я получила от нее последнее письмо с фотографией. На снимке она прижимала к себе полугодовалую дочь. На обратной стороне фотографии содержалась короткая приписка: «Какие бы выкрутасы не вершила судьба, я сделаю все, чтобы у моих детей был отец, настоящий».