Улыбка нежности гл. 1 продолжение. Школьные годы м

                Школьные годы моих родителей


 

  Все это происходило в то время, когда родители моей мамы еще жили в Тегеране. Сама же мама жила в Москве у тети Розы (Ёзи), которая не очень-то ее контролировала. Ёзя много работала. Кроме того, она сама в силу своего добродушного характера была к тому же еще и очень доверчива и в чем-то даже наивна, поэтому для мамы наступило золотое время. Полная свобода беспрепятственно раскрывала и развивала ее многогранный характер. К ней многие тянулись и искали ее дружбы. Всегда окруженная компанией мальчиков, среди которых был и мой отец, она оказалась на высоком пьедестале в собственных глазах и наслаждалась своей популярностью. «Царственное» воспитание не прошло даром.

  Я очень хорошо помню ее друзей и подруг по школе: Володю Щварца и его младшего брата, Илюшу; Марию (Мурку) Розовскую; двух подруг по Тегерану: Марию Рожнову и Иру Киселеву. Со временем в эту компанию вливались новые друзья по институту, а уже в годы эвакуации во время войны появились такие колоритные фигуры, как Туся Карклина-Клавсон и Наум Райбман, впоследствии ставшие мужем и женой. Все эти ребята, каждый со своей непростой судьбой, сумели со временем не растерять дружеские отношения и пронести их и через страшное время войны, и в послевоенное время, и время перестройки. Даже в старости они находили силы поддерживать друг друга до последних дней своей жизни.

  Каждый праздник уже в послевоенные годы: и в годовщину Октябрьской революции 7-ого ноября, и в День Трудящихся 1-ого Мая, и в День Победы 9-ого Мая, вся дружная компания моих родителей собиралась вместе. Чаще всего это было в малюсенькой квартирке у Шварцев, которая располагалась далеко от центра Москвы в старом доме, на тогда еще очень узкой улочке Нижняя Масловка (теперь это широкий проспект и один из престижных районов современного московского мегаполиса). Иногда родители брали меня, уже школьницу, с собой. Мне запомнилась легкая веселая непринужденная атмосфера этих посиделок, несмотря на очень скудный стол. Особенного разнообразия в еде в то время не было: неизменные традиционные картошка с селедкой да буханка хлеба, иногда с маслом, ну и конечно бутылка водки или вина. Зато общение было свободное, без всяких задних мыслей и недомолвок. Им было нечего скрывать друг от друга: почти все они одинаково пострадали в страшные сталинские времена.

  Между собой они были полностью открыты и отводили душу «по полной программе». В тесной квартирке Шварцев велись задушевные интересные беседы на всевозможные темы. Спорили и о прочитанном, и о политике и, конечно, о любви и сексе... Будничная рутина их вовсе не интересовала. Что сколько стоит и где что-либо «достать» вызывало только ироничный смех и недоумение (в отличие от нашего, погрязшего в деньгах времени). Их мир – это театр, кино, литература; глобальные проблемы бытия, отношения мужчин и женщин, секс и воспитание детей. Каждый раз они расходились заряженные положительной энергией, помогающей им не превратиться в пошлых обывателей. «Ни хлебом единым…». Одним словом, я помню их всегда веселых, симпатичных, умных, дружелюбных и очень влюбленных в жизнь. (Иногда ваш папа, Борис, напоминает мне ту самую счастливую ауру, правда, немножко измененную и более беспокойную, но сердце мое все равно тает от счастья). Можно было бы наверное рассказывать об их яркой и в тоже время трагической (дальше будет ясно почему) молодости еще много интересного, но никто из них не оставил после себя воспоминаний, по крайней мере, мне об этом ничего не известно. Все тогда боялись писать правду, а, кроме того, жили они, скорее всего, сегодняшним днем, и им некогда было заниматься само копанием.

  Возвращусь к школьным годам моих родителей. Приближалось трагическое время 1930-х годов. Первыми «загремели», то есть оказались в застенках НКВД, родители Володи и Илюши Шварц. Это была чешская семья коммунистов, по идеологическим соображениям мечтавшая перебраться в Советский Союз, что и произошло в начале 1930-х годов. После исчезновения и, как потом выяснилось, расстрела родителей оба мальчика оказались совершенно одни, без средств к существованию. Еще нужно сказать «спасибо», что их не разлучили и не рассовали по детским домам. Володя, которому к тому времени едва исполнилось шестнадцать или семнадцать лет, начал давать уроки математики. Но не только это спасало их от голода. Надо отдать должное моему отцу, Марике и Ментову, не побоявшихся принимать бедных мальчиков у себя дома и подкармливать их обедами. Иначе, они могли бы просто умереть с голоду или стали бы настоящими попрошайками и беспризорниками. Папа с Володей очень сдружились и пронесли глубокую преданность друг другу до конца своих дней, несмотря на то, что, возникшие в ту пору житейские обстоятельства не располагали к теплым отношениям между ними, чему виной оказалась моя мама.

  Володя был красивый, умный и талантливый юноша, и, как мне кажется, уже тогда между мамой, папой и Володей образовался банальный любовный треугольник. Мама, как можно судить по письмам Володи к папе времен войны, отдавала предпочтение Шварцу. Но все это было пока на уровне детской и юношеской привязанности. Очень часто легкие и, казалось бы,  ни к чему не обязывающие отношения в ранней юности, перерастают в более серьезные. Однако судьба этого любовного треугольника распорядилась иначе.

  Вторыми из арестованных были родители маминых подруг по Тегерану. А уже следующим был мой дед Давид, мамин отец. Примерно в 1935 или 1936 году его отозвали из Тегерана в Москву. Это был недобрый знак! Многих, кто вернулся из заграничной командировки, арестовывали, выдвигая обвинение в шпионаже против Советского государства. Так было и с родителями маминых подруг, и с родителями Володи Шварца, и с отцом Лунгиной, «крестной» мамой моих воспоминаний. Да и многими тысячами других.

 Кстати, я должна сказать, что мои воспоминания я задумала под впечатлением фильма «Подстрочник» режиссера Павла Лунгина, в котором его мать рассказывает о жизни семьи Лунгиных. Меня поразило сходство многих обстоятельств жизни Лунгиных с жизнью нашей семьи. Обе (моя мама и мама Павла Лунгина) родились в 1920 году, обе уехали с родителями заграницу. Только Лунгина во Францию, а мама в Иран. Ну и конечно обе семьи по возвращении пострадали от сталинского террора.

  Наступило время тотального террора! О причинах этого жуткого «безобразия», которым руководил сам товарищ Сталин, «горячо любимый вождь и отец советского народа», написано тьма литературы и говорено не одно десятилетие.
Самое ужасное, что в основной массе народ верил в непогрешимость товарища Сталина и не сомневался в справедливости его политики как внешней, так и внутренней. Во время войны он был верховным главнокомандующим, и часто с возгласом «за Сталина!» солдаты шли в атаку и на верную смерть. Так нам внушали на протяжении нескольких десятилетий еще со школьной скамьи. А мы, до чего же наивные, во все это верили! Но вот что интересно, сейчас выясняется, что возгласов «За Сталина!» практически не было, просто иногда кричали «За Родину!» или «За победу!», и чаще всего после стакана водки перед атакой. В наше время рассекречиваются архивные материалы не только из истории России ХХ века, но и более раннего времени. Появляются новые факты, которые в советское время или вообще не упоминались, или искажались до неузнаваемости, или просто выдумывались «на ходу» в угоду политической и идеологической концепций высшего руководства. Например, профессор Бехтерев, как-то приглашенный в 1927 году для медицинского обследования Сталина, сделал довольно рискованное заключение, что Сталин параноик. Очень скоро знаменитый профессор скоропостижно умер, скорее всего, не своей смертью. Хотя официально – от сердечной недостаточности. Товарищ Сталин не прощал обид и умел вовремя и искусно убирать неугодных свидетелей.

  Между прочим, моя бабушка Роза часто говорила: «Все воруют и все врут…» Ее патологическая недоверчивость часто не находила поддержки, особенно со стороны моего папы (он частенько очень сердился), а также со стороны Ёзи, а впоследствии и меня. Но теперь я думаю, что бабушка была самая умная в нашей семье и интуитивно, своим нутром, или, как сейчас говорят животом, чувствовала, что творится там – за дверью нашей квартиры. Конечно, и в наше время существует и гнусная ложь, и откровенное вранье, и воровство. Это присуще человеческому роду, но поминутно думать об этом уж очень не хочется, чтобы не впасть ненароком в губительную депрессию…

  Конечно, не все поддавались массовому гипнозу. Моя мама говорила, что очень сомневалась в виновности обвиняемых. И еще она говорила: «Как я могла любить Сталина, как отца родного, если и отца-то своего я не очень-то жаловала?» Видимо, между мамиными родителями были отнюдь не идеальные отношения.

  Резкий поворот в жизни семьи Гитлевичей случился в ноябре 1938 года, когда ночью «опричники» из НКВД, пришли арестовывать моего деда Давида. Мама рассказывала, что к этому времени в семье появилась надежда, что их уже «пронесло», так как к середине 1938 года количество арестов резко сократилось. Может быть, это было связано с заменой одного палача на другого: вместо Ежова министром внутренних дел был назначен Берия, и на Ежова стали списывать часть незаконных арестов. А тогда, особенно в 37-ом году при Ежове, многие со страхом и ужасом просыпались по ночам от шума проезжавшей мимо дома случайной машины или от вдруг хлопающей двери лифта.

  К сожалению надежды не оправдались. Ноябрь 1938 года оказался роковой месяц для всей нашей семьи. Деду предъявили обвинение в связях с английской разведкой. А как же, ведь он работал в Тегеране! Осудили по 58-ой статье, дали десять лет без права переписки. Теперь считается, что это был на самом деле смертный приговор – расстрел. Но после войны, уже в 60-х годах бабушка получила свидетельство о его смерти, датированное 1943-м годом, где было сказано, что дед умер от воспаления легких в одном из лагерей ГУЛАГа где- то на Крайнем Севере. Может, и на Колыме. Мама говорила, что деда не могли расстрелять, потому что он очень хорошо знал, что собственное признание даже под пытками означает одно – расстрел.

  В начале периода перестройки в 1985 году из общества «Мемориал» нашей семье по почте пришла официальная реабилитация. А тогда, в 1938 году, начались «хождения по мукам» всей семьи.

  Маме в то время уже было 18 лет, она училась в девятом или десятом классе. Отличница, тянула на золотую или серебряную медаль. Но все это провалилось в бездну после ареста ее отца и обернулось исключением из комсомола. Позор и унижение на общем комсомольском собрании школы, где ни один из ее кавалеров или просто друзей не выступил в ее защиту. Их можно понять, ведь они еще раньше прошли похожее испытание, и понимали, что борьба с беспощадной машиной бесполезна. Мамина «вина» была в том, что не заявила раньше о якобы «предательстве» и «измене» родного отца, а впоследствии не отреклась от него. Она никогда не рассказывала об этом.

  Мама ходила по московским тюрьмам с передачами для арестованного отца. Узнать что-либо про него не было никакой возможности. Не говорили даже, в какой он тюрьме. Бабушка туда не совалась, так как все знали, что и жен, если они «мозолили» глаза, также могли арестовать. Вскоре после ареста деда у бабушки отобрали две комнаты, и она с детьми осталась в одной правда самой большой. Некоторые вещи запихали в кладовку, где раньше жила домработница, с которой пришлось расстаться, платить ей было нечем. Бабушка устроилась на работу бухгалтером, а вторая Роза (Ёзя) помогала ей вести хозяйство и присматривала за маленьким Арленьчиком. В момент расставания с братом Ёзя пообещала ему быть опорой его семье. И, конечно, всю жизнь она была рядом с нами и физически и морально. Большое ей спасибо за это!

  Для мамы, все случившееся было не только большим горем, но и сильным ударом по психике, который с годами привел ее к глубокой депрессии и к многочисленным нервным срывам. Хотя характер у нее был очень стойкий и сдержанный, но внутреннее она была глубоко задета как самим арестом отца, так и его последствиями. Нарыв должен был когда-нибудь прорваться и выйти наружу, что и случилось примерно в середине 1970-х годов. Через 30 лет после трагедии с дедом! В то время я помню ее часто печальной, меланхоличной, и часто ее одолевала глубокая задумчивость. Она почти не занималась домашними делами. Все успевала бабушка Роза и мой папа. Телевизор и книги были ее основными занятиями дома. Считалось, что она ленива. Может, так оно и было; но теперь я думаю, что душевно она уже была нездорова. Глубоко в себе переживала и мусолила обычные житейские обстоятельства и часто делала удивительно неправдоподобные выводы, слишком пугающие нормального человека. Внутренний страх, способствовавший дальнейшему развитию болезненного состояния, не покидал ее до последнего дня жизни. Она уже почти ничего не соображала, что, может быть, и неплохо было для нее самой. Так, во время очередной войны с арабами, уже в Израиле, она почти не реагировала на окружающую нас пугающую действительность, но оживала только ко времени очередного приема пищи. Время от времени, мы слышали оглушительные и нервирующие завывания сирены воздушной тревоги, но мама была, к тому же, глуховата и не обращала на них никакого внимания. Уже в последний день второй Ливанской войны, летом 2006-го года, я попыталась объяснить ей, что идет война и надо прятаться в безопасную бетонированную комнату. Она с детским выражением лица спросила: «Война? А с кем?!», после чего спокойно доела свой обед и пошла отдыхать в свою комнату.

  Преодолеть последствия сталинской эпохи, как и многие косвенно пострадавшие, мама так и не смогла. Это сейчас по любому чиху принято бежать к психологу, который чаще всего даже близко не соответствует уровню своих пациентов, а работает по заученным в институте штампам. А уж в то далекое время со своими внутренними проблемами приходилось бороться в одиночестве, что получалось далеко не у всех. Они мучились сами, а заодно негативно действовали на окружавших их родных и близких.

  А пока, в 1939 году маме нужно было окончить школу (конечно, ни о какой медали уже и речи не было) и поступать в институт. Но вот незадача: детей репрессированных родителей никуда не принимали, кроме двух институтов: СТАНКИНа (Станко инструментальный институт) и Института связи. Тогда вся дружная мамина команда выбрала СТАНКИН. Орик, Володя Шварц, Ира Киселева и другие обладали конструкторской хваткой. Для моей мамы же техническая специальность совсем не подходила. Кроме того, у нее начисто отсутствовало пространственное воображение, но выбора не было и она «примкнула» к своей школьной компании. Папа добровольно взял над ней шевство и часто за нее выполнял домашние задания. Они уже оканчивали второй курс института, когда фашисты вероломно напали на Советский Союз. Началась Великая Отечественная война.