4. Солдатская Любань. 1942. Мобилизация. 1941

  Леонтий Гуляев, придя домой из конторы колхоза, швырнул фуражку на лавку у печи и сказал куда-то в угол избы, не глядя на жену:
  - Всё, Паша, немчура опять войну затеяла! Стало быть, на днях мобилизуют. Это не гражданская буча будет, прольётся походу крови много. Ладно, что сыны ещё пацаны, может и минует их лихо. А мне надобно будет собираться.
  Прасковья, жена Леонтия, охнув, опустилась на лавку, поднеся к лицу кончик платка, зажатого в левой руке.
  Она, молча, посмотрела на мужа, как бы говоря ему: 'А как убьют? Чё делать-то будем?'.
  Паша всегда мало разговаривала, такой у нее был характер - неразговорный, но все родные понимали её с полу-взгляда, с полуслова, с пол-улыбки.
  Леонтий понял её взгляд, и ему стало жаль её, эту маленькую, робкую, всегда спокойную женщину. Он, возможно, впервые увидел всю её беззащитность и понял, что дороже этой женщины, матери его четверых детей, у него нет! Хотелось сказать какие-нибудь ласковые слова, но это было не в его характере - 'нюни распускать', и он присел с ней рядом, обнял её своей крепкой мускулистой рукой:
  - Нет, Паша, не убьют! Вернусь я, Паша, вернусь.
  Сказал и как-то сам себе поверил, что не могут его убить на войне, не его это время! Не его! Ничего, они и не такое преодолевали, хоть в гражданскую войну, хоть в годы коллективизации: вилы всегда заточены были, да берданка заряжена.
  Деревенские мужики, получившие повестки, уже в самые первые дни войны, собирались, молча в центре села, прощались с женами, детьми и родственниками, усаживались в кузов полуторки, чтобы ехать в Барнаул на призывной пункт. С ними уехал добровольцем младший брат Леонтия - 39-тилетний Фёдор Сергеевич Гуляев, работавший заведующим Шелаболихинского 'Заготзерно'.
  После отъезда мужиков как будто образовалась в деревне пустота, видимо и природа почувствовала беду, потому что и птицы стали щебетать, а не в полный голос петь да насвистывать, солнце хоть и пекло, но казалось, что светит через хмарь.
  Через полтора месяца, в августе, пришел срок и Леонтию идти на фронт. В то время уже начали приходить похоронки в ближайшие деревни.
  Рано утром Прасковья затопила печь, испекла шанежки. Дети тоже проснулись рано, расселись за столом все, всей семьёй, что было в последнее время не так часто. Леонтий сел, как всегда, в торце стола:
  - Ну, вот сыны, такие дела, война значит. Посидим, позавтракаем, все вместе на дорожку. Может, и не свидимся более, по-разному мы жили: и хорошо и не очень, но дружно, как деды наши жили дружно и уважали свой род Гуляевых, да и к другим людям не врагами были. Так и вы живите далее. А бог даст, свидимся! Ну, а нет, то помнить будете.
  Шанежки ели молча, макали в мед и запивали молоком. Все понимали, что отец может погибнуть. Одна маленькая Мария была радостная, видимо, от того что все были рядом, и, что солнечное утро своими теплыми лучами играло по комнате.
  Провожала Леонтия вся большая родня: жена с детьми, старшие братья Прохор и Архип, каждый со своим многочисленным семейством. Прохору было уже 45 лет, а Архипу 43 года, но на фронт его уже не брали, отвоевался он в Гражданскую - получил сильную контузию, почти глухой стал после того.
  - Эх, Лёва, повоевал бы и я с тобой, как тогда в гражданскую, да видимо не возьмут.
  - Нет, брат, точно не возьмут. Здесь давай в деревне будь. Своих пацанов подымай, да за моими приглядывай. - Громко прокричал Леонтий Архипу на ухо. - Давай, Архип, прощаться будем.
  Молчаливый Прохор протянул Леонтию руку, обнял крепко, да разговорился:
  - Прощай брат Лёва! Фёдор уже воюет, вот и тебе время подошло. Если, что зла не держи, мало ли что было! Береги себя, насколько можно! Бог даст, свидимся! Я, видимо, тоже скоро призовусь, заявление уже написал в военкомат. О детях, не беспокойся, мы с Архипом, да с жёнками, присмотрим за ними. Да и в деревне, почитай, почти все родственники, так что обижены не будут. У меня самого семеро, а как на фронт уйду, тоже люди помогут им, поди. Вот такие, брат, дела.
  - И ты, Прохор, на меня не обижайся, вроде в мире жили, но если есть обида - не держи!
  Полуторка с сидевшими в кузове мужиками из соседних сёл уже стояла у сельсовета в ожидании новообинцевских новобранцев. Прощался с семьёй Леонтий не долго, не любил он эти нежности разводить, но защербило что-то в груди, заныло. И чтобы не затягивать время прощания, он быстро обнял жену, крепко пожал руку старшему сыну Николаю, потрепал по плечу среднего Фёдора, прижал к груди младшего Геннадия, пятилетнюю дочку Марусю, которую он нёс на руках от самого дома, поцеловал, погладил по голове, поставил на землю и повернулся к сыновьям:
  - Матери, сыны, помогайте, а Марию не обижайте. Вернусь, проверю!
  С этими словами он забрался в кузов отъезжающей полуторки и пыль, поднятая её колёсами, какое-то время ещё висела облаком, скрывая силуэты уезжавших мужиков.
  Многие из них так и исчезли в той пыли военных дорог навсегда. И пыль толстым слоем засыпала их следы. Только память осталась в семейных альбомах и фамилии на плитах мемориала в центре села...
  Полуторка тряслась и подпрыгивала на ухабах дороги, раскачиваясь из стороны в сторону. Мужики, молча куря самокрутки, зажатые в кулаке, думали каждый о своём. Оглядываться назад не хотелось, смотреть вперёд тоже особого желания не было.
  Страха Леонтий не испытывал, была какая-то тревога, щемящая в груди, какое-то волнение, как перед грозой, когда начинала беспокоить раненая ещё в Гражданскую левая нога. Вспомнился старший брат, Савелий (1890-1915гг.), погибший в 1-ю мировую 1914 года. Савелий, молодой и красивый, с белокурыми кудрявыми волосами, высокий и широкоплечий, схожий чем-то с братом Фёдором. Тогда он тоже уехал с несколькими мужиками на подводах на ту войну, которая была далеко, да и не вернулся, не вернулись с войны в деревню и ещё мужиков тридцать. Леонтий многих знал и помнил.
  Воспоминания всплыли сами, как-то сразу и так явно, как будто всё вчера происходило. Деревенские пацаны и девки провожали своих отцов и братьев до самой Каменской трассы, и они, беременная жена Савелия - Ольга, братья - Прохор, Архип, Леонтий и Фёдор, тоже шли рядом с телегами, прощались с Савелием, как оказалось в последний раз и навсегда.
  Позже Ольга родила раньше срока сына Алексея, практически в день гибели Савелия. Сейчас Алексей тоже, наверное, призывается в Новосибирске на фронт. Чуть позже Савелия и Прохор был призван в армию, отвоевал немного, около двух месяцев на румынском фронте, получил ранение в плечо, лечился в лазарете Екатеринбурга. Прохор вернулся, а вот Савелий так и сгинул где-то на полях войны четырнадцатого года.
 
  Память напомнила Леонтию и давние годы, предреволюционные, когда они с братьями разнимали шадринских и самодуровских мужиков, дерущихся на льду, как бы на границе между двух деревень. Чего делили подвыпившие мужики так никто и не узнал. А он сейчас вот вспомнил тот случай с улыбкой и с внутренним удовольствием, как будто недавно это было. Несколько мужиков из той 'свалы' сейчас тоже ехали с ним в кузове. Им, как и ему, было уже порядочно лет, кому-то сорок, кому-то уже и под сорок пять. Тогда эти мужики дрались, а они, братья Гуляевы, пошли их разнимать, с миром пошли, но получили кулаком кто в нос, кто в ухо.
  Братья Гуляевы роста были небольшого, но широкоплечие, кряжистые. За себя могли постоять и своих не дать в обиду. И не стерпели. Понесли. Уложили на лёд тогда почти всех: и своих и чужих. После этого случая стали их звать 'куликами' - 'Кулик не велик, а всё же птица'.
  Вспомнил он и то, как они с Архипом в 20-х годах уходили на Гражданскую войну, как вернулись: Архип почти глухим после контузии на польском фронте, а он - хромающим от ранения в левую ногу.
 
  И после Гражданской ещё долгое время бывшие колчаковцы, разбежавшиеся и расселившиеся по мелким поселениям и заимкам, вредили и 'портили кровь' местным властям. Они и сынки местных кулаков создавали в округе сёл и деревень вооружённые 'летучие отряды', которые укрывались в лесах и сводили счёты с местными активистами, а то и просто занимались обыкновенным грабежом и бандитизмом. Остатки банды Кайгородова долгое время скрывались за рекой в Инском сосновом бору, откуда устраивали свои налёты на близлежащие сёла и деревни.
 
  Поэтому в те далёкие годы всех председателей Сельских Советов вооружали винтовками и наганами. И ему, Леонтию, тоже, как председателю сельского Совета, избранному в 1929г. выдали три ружья: винтовку-трёхлинейку, две берданки и наган, который он всегда носил с собой.
 
  По всей Сибири был сильный голод, и процветало воровство. Воровали всё, что можно было съесть или продать. В основном воровали животных, поэтому селяне вынуждены были загонять на ночь свой скот прямо в дома, если не было хорошо укреплённого скотного двора. Сельским Советам сильно добавило хлопот и тревог большой наплыв кочующих цыган и выселение из Киргизии в Сибирь бывших богатых киргизов. Эти люди, не имея ничего своего постоянного, не имея работы и своего жилья, вели себя как временщики, и воровство сделали своим главным ремеслом. Редкая ночь проходила спокойно, и очень часто среди ночи кто-нибудь из сельчан стучался в дом Леонтия и просил помощи. И тогда он поднимал по тревоге свой актив, вооружал их - и начинался поиск воров и краденого. Часто получалось сразу обнаружить и пропажу и преступников, которые сознавались в совершенном воровстве и раскаивались.
  В памяти всплыл и случай 1932 года, когда ворами были уведены две 'коммунарские' лошади, и их поиск в течение суток ничего не дал. И только после того, как один киргиз, которого Леонтий принял и пристроил на жительство в колхозной конторе, видя, что большое семейство киргиза не сможет выжить, если им не помочь с жильем и работой, сообщил ему, кто украл и где пропажа. Вор был арестован, но не сознавался в своём воровстве. Пришлось посадить его до утра в погреб-ледник 'для обдумывания своего бытия'.
 
  В те времена (30-е годы), Сельским Советам, было разрешено иметь свои 'каталажки' - обычно это были амбары, куда сажали провинившихся крестьян или пойманных воров для временного задержания до передачи их соответствующим органам.
 
  На следующий день подозреваемого забрали сотрудники районного ОГПУ, потом немного погодя его отпустили за недоказанностью, а через несколько дней Леонтия арестовали и осудили на семь месяцев по статье 110. УК (от 1929г.) - 'Превышение власти или служебных полномочий...', обвинив его в незаконном лишении свободы невиновного человека.
  'Как быстро бежит время' - думалось ему. И эти думки о скоротечности жизни, о постоянной борьбе за что-то и с кем-то, двигали его желваки, а руки сами сжимались в кулаки. - 'И чего им всем надо, бьёшь их, бьёшь, а они всё не уймутся! Живи, работай, рыбачь, детей расти. Только жизнь более-менее наладилась. Хоть немного бы спокойно пожить, так нет, на тебе! Войну опять затеяли... Ну, что же, значит будем биться, чтобы не убиться'.
  Проехали Павловск.
  Там на центральной площади тоже толпились люди, уходившие на фронт и их провожающие.
  Ещё через час полуторка въезжала в Барнаул.