У любви, как у пташки, крылья

Депрессия подстерегла Эдуарда Викентьевича Грудницкого   точно по раписанию: только он поставил точку в заключительной фразе своего очередного романа, как почувствовал,  что к привычной  боли в пояснице от долгого сидения у компьютера  и покалыванию в висках, медленно, но верно накатывает знакомое чувство опустошения и тоски. Это чувство походило на урчание голодного желудка и, зарождаясь  в районе солнечного сплетения, неизбежно ползло вверх и заканчивалось где-то у Адамового яблока, мешая дышать, глотать и вообще наслаждаться жизнью.   
Нет, никогда больше у него не получится так  ловко закрутить сюжет, сплести интригу, свести,  разлучить и снова свести героев, наслаждаясь ощущением всемогущего творца - хочу казню, хочу милую,  и выдать неожиданный финал, подбросив   философских рассуждений, ненавязчиво заимствованных  у любимого Сократа и   адаптированных для среднестатического читателя или, скорее, читательницы.  Как же мудро и глубокомысленно звучат разбросанные по тексту сентенции и умозаключения: «Делай, что хочешь, всё равно раскаешься», «Сильные страсти часто порождают смертельную ненависть», «В каждом человеке  -солнце,  только дайте ему светить».
И так было всегда: даже тогда, когда совсем юный Эдик Грудницкий, по прозвищу «Сися», полученному ещё в школе из-за двусмысленной фамилии и подхваченному однокурсниками,  студентом стоматологического факультета Питерского мединститута, куда он поступил за компанию с одноклассниками  Венькой-очкариком и обладательницей самого большого бюста в десятом «А» умной Клавой,  уже к концу первого курса чётко понял, что ни за что не хочет становиться зубным врачом и проводить большую часть своего времени в обществе кариесов, пульпитов и неправильных прикусов. А хочет он заниматься чем-то более творческим, ненавязчивым и пахнущим не так дурно, как неизбежные   реалии врача-стоматолога. Например, сочинительством.
Вышеупомянутая депрессия нападала на Эдика после каждой заметки, написанной в институтскую многотиражку или факультетскую стенгазету.  Правда, тогда депрессия ещё не приобрела такое большое социальное значение и не стало основанием для многомесячных больничных, а называлась блажью и лечилась преимущественно «Столичной» или «Московской особой». В  случае крайнего безденежья  – «Жигулёвским».
«Не то, не тем, не там», - хандрил Эдик на задних рядах выстроенной амфитеатром «семёрки», тупо уставившись в атлас  «Анатомия человека»: «Верхняя челюсть- это неподвижная парная кость. Имеет воздушную полость (пазуху), 4 поверхности (глазничную, переднюю, заднюю, внутреннюю), а также 4 отростка (лобный, скуловой, небный и альвеолярный). Нижняя стенка пазухи обращена к альвеолярному отростку и образовывает дно. Ширина кости, которая отделяет корни зубов от пазухи, составляет всего 0,3 мм».
«Тьфу, чтоб тебя…» - чертыхался Эдик,  с ненавистью глядя  на абсолютно счастливых сокурсников, и яростно зачёркивал первую букву в слове «нёбный».
Конечно, если позволить себе исторический экскурс, то подобное состояние было присуще и раньше: хандра, сплин нападали в основном на лиц благородного происхождения, коим Эдик похвастаться не мог, так как принадлежал к интеллигенции рабоче-крестьянского происхождения в третьем поколении, если к таковым можно было отнести и деда по матери, рубившего  шашками на скаку врагов революции.
Обычно такое состояние продолжалось у Эдика недолго, и вскоре , надёжно спрятавшись за массивным учебником по биохимии, он  снова строчил очередную статью или даже рассказ.
В июне месяце, окончательно уверившись в своём предназначении, Эдик отправил своё творение на творческий конкурс в Литературный институт, с чувством собственного достоинства завалил экзамен по  стоматологическому материаловедению и улёгся на родной диван ждать славы. Но слава – штука коварная, и  к вступительным экзаменам Эдик допущен не был. 
В доме  Грудницких был срочно созван семейный совет.  Пока мама взывала к совести сына, папа требовал немедленно испытать чувство ответственности, а бабушка долго говорила о благородной профессии врача, контрольный выстрел остался за дедом. Он порадовал внука, что в армии на подъём из состояния «в кровати» до состояния «в строю» даётся сорок пять секунд, что марш-бросок  на десять  километров с полной выкладкой по пересечённой местности проводится при любой погоде, что прапорщик обычно приходится братом-близнецом  Змею Горынычу, и, хоть и широка страна моя родная, а интернациональный долг в горах  Афганистана никто не отменял.
Угроза отчисления и неоспоримый факт того, что в Литературном институте отсутствовала военная кафедра, освобождающая выпускников от выполнения почётного долга каждого советского гражданина, подействовали на несостоявшегося писателя  эффективнее, чем удаление зуба мудрости без надлежащего обезболевания.
Эдик сжал зубы и в начале сентября, бормоча под нос  «Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг», поплёлся на пересдачу, проклиная Пьера Фушара, написавшего в семнадцатом веке первую в историю книгу о материалах, применяющихся в стоматологии.
Эта песня стала гимном для Эдика на следующие четыре года, не устающего напоминать себе, что ничто не помешало  врачам Чехову, Вересаеву, Булгакову, Аксёнову и, в конце концов, Александру Розенбауму заняться любимым делом, невзирая на диплом.
Взамен выстраданных корочек, гордо предъявленных родителям после мучительной сдачи госэкзаменов, Эдику, как большому мальчику, были с неменьшей торжественностью вручены ключи от квартиры на улице Софьи Перовской, доставшейся от  бабушки и дедушки, которые теперь могли радоваться достижениям внука уже только с фотографии на стене.
Кроме того, к диплому о высшем образовании прилагалась умная Клава.
Она выбрала Эдика к удивлению всего факультета, на котором было немало желающих мужского пола прижаться к пышной груди соученицы.  Перси Клавы, отличницы, активистки, комсомолки и даже где-то красавицы, рвались наружу из халата любого размера, волновались на сдаче норм ГТО по бегу , как два песчаных бархана под сильным ветром, стновились предметом для шуток институтской команды КВН и  мешали налоняться к открытому рту пациентов, чьи глаза в этот момент косили настолько сильно, что обладатель их рисковал выйти из зубоврачебного кабинета с пломбой второго моляра снизу справа и сходящимся косоглазием.
Почему Клава предпочла всем соискателям невысокого, склонного к полноте, меланхоличного Эдика, осталось непонятным. Впрочем, всем известно, что душа женщины – загадка, а душа женщины-стоматолога тем более тайна,  и побольше, чем состав древнеегипетской зубной пасты, позволяющей тамошним красавицам блистать белоснежной улыбкой. По крайней мере, по дошедшей до нашего времени легенде. Особо остроумные шутили, что в отличие от законов физики, в жизни подобное тянется к подобному, а именно, пышные груди Клавы к человеку  по прозвищу «Сися».
То, что счастливый билет вытащил Эдик, выяснилось в начале второго курса на «картошке» в совхозе недалеко от Вырицы. После ужина в  столовой, когда все студенты, рассевшись на нарах «добавлялись» «частиком в томате», Клава под предлогом дополнительных занятий по материаловедению  решительно уводила Эдика с его консервной банкой в совхозные далека, откуда они возвращались, изрядно помятые, пахнущие рыбой и перепачканные томатной пастой. «Эдик,  тщательнее мой руки», - ехидничали обделенные женской лаской сокурсники, глядя на грязные пятна на особо выдающихся местах Клавиного тела. 
Во многом благодаря движущей силе Клавы, Грудницкий и дополз до диплома врача-стоматолога, продолжая писать «в стол» в надежде на светлое будущее, получил распределение в районую стоматологическую поликлинику и влился в ряды типичных представителей самой благородной професии. Клаву же  направили в поликлинку для номенклатурных работников, где она, не отвлекаясь от  особо важных челюстей, собирала материал для диссертации «что-то там во рту» и обрастала нужным связями, чтобы вытащить туда же и Грудницкого.
С опозданием узнав о значительном улучшении жилищных условия Эдика, Клава не обиделась и  въехала в его  двушку в двух шагах от Невского, не опускаясь до ожидания  официального предложения руки и сердца, которое так и не последовало никогда.
Через полтора года после окончания института Грудницкого подкараулила удача. Явилась она к нему аккурат в новогоднюю ночь на тысяча девятьсот девяносто первый год.  Эту праздничную ночь  Эдик коротал в дежурной стоматологии на Литейном, вытащив из шапочки старшей медсестры свой незавидный  жребий в  виде свернутой бумажки с черепом. Под черепом красовались скрещенные  зубные серповидные зонды и  кроваво-алая надпись «Ты!»  Поев принесённого из дома «оливье» с бутербродом со шпротами , выпив слегка полусухого шампанского, Эдик мирно задремал в  зубоврачебном кресле в надежде, что в такую ночь мало кто захочет позволить себе зубную боль и променяет Новогодний огонёк на свет медицинской лампы.
Удача, диким воем заглушая первые мощные аккорды гимна Советского Союза, ввалилась в кабинет Эдика с боем курантов, доносящимся из радиоточки в коридоре. Нечеловеческие звуки издавал молодой человек, левая щека которого напоминала по размерам  астраханский арбуз в самый сезон.  Такие звуки, наверное, издают вурдалаки, преследущие своих жертв, чтобы испить свежей кровушки. Его совсем недешёвое пальто было  в снегу, похоже, что  живой вампир полз в сторону поликлиники по-пластунски.
Пришелец придерживал щёку ондатровой шапкой, словно там действительно пряталось что-то ценное, которое могло вывалиться и разбиться в любое мгновенье.
- Доктор, - прохрипел страдалец,  густо сдабривая воздух кабинета алкогольными парами. – Сделайте что-нибудь…
Спустя два часа, выпив на брудершафт оставшееся шампанское, вернувший себе человеческий облик пациент, оказавшийся в миру владельцем книжного издательства  «Разлив» ( то ли  в честь места сидения вождя революции, то ли в честь привычный процедуры)  Колей Вазякиным, молвил голосом Золотой рыбки:
- А теперь, старче, проси, чего хочешь!
И Эдик не растерялся: он хотел лишь одного – увидеть  своё имя на обложке книги. Грудницкий всучил Вазякину пачку рукописных листов и вызвал ему такси.
Вазякин оказался человеком слова – через неделю он приехал к Эдику домой с бутылкой виски Chivas Regal и краткой лекцией по маркетингу.
- Видишь ли, Эдик, пишешь ты так себе, однозначно, не Хэмингуэй ( почему-то именно этот американский лауреат Нобелевской премии по литературе, служил Вазякину мерилом таланта). Да, ещё и безграмотно.  Но это всё фигня! Сегодня главное что? Главное - реклама! У меня такие рекламщики, что я даже инструкцию по выведению блох могу продать лучше, чем   «Войну и мир», - вещал Вазякин заплетающимися языком.- Я тебе такую рекламу организую, что за твоими книгами очередь будет стоять отсюда и до Владивостока. Телевизионщики будут драться за тебя на дуэле, а девки будут готовы отдаться за твой автограф.
На этих словах Вазякин икнул и радостно заржал.
Последнее обещание крайне не понравилось Клаве, которая уже прикидывала в голове план обороны своей собственности.  Если бунт нельзя предотвратить, надо его возглавить, и Клава, отложив диссертацию, принялась править орфографию и пунктуацию в сочинениях Эдика.
Коля не подвёл, и на небосклоне  современной русской литературы постсоветского периода зажглась новая звезда. К чести Эдика, он не прилёг почивать на лаврах и всячески повышал свой писательский уровень, превратившись по прошествии времени  в вполне себе читаемого автора. А Вазякин стал его лучшим другом.
В конце августа Эдик, купив на первый гонорар подержанный БМВ, вместе с Колей и присоединившимся к ним Венькой-очкариком, который долечивал абсцесс  Вазякина, отправился на рыбалку в независимую Эстонию на  Чудское озеро , которое местные жители называли  Peipsi-Pihkva j;rv, что друзьям-товарищам удавалось запомнить только к концу недельного пребывания и без запинки выговорить  под водочку со свежесваренной ухой из плотвы, подтверждая народную мудрость, что алкоголь таки способствует освоению иностранных языков, особенно таких специфических, как эстонский.
Первая поездка удалась на славу, положив начало многолетней традиции – отмечать выход каждой новой книги Грудницкого ( а это случалось регулярно, раз в год)  августовской рыбалкой в стране несуетливых эстов, с годами понимая местное население всё больше и больше, а те, в свою очередь, заезжих россиян всё меньше и меньше.
И в этот раз, закончив роман, Эдик мужественно боролся с хандрой, предвкушая двадцать третью вылазку за судаком и  щукой в классическом составе – он, Вазякин и Венька-очкарик, ускользнувший ещё в середине девяностых в приоткрытую форточку свободы в Америку, но ежегодно прилетавший на ритуальную рыбалку с приятелями. 
Хандрил Эдик с комфортом – в бархатном домашнем халате, с рюмочкой  итальянского ликёра Франжелико под  струящиеся звуки Морриконе, лёжа на мягком диване в позе фавна, дремлющего в послеполуденном отдыхе, ловя  возникающие в голове  в лёгкой дымке образы нового романа.
Отстрадав положенное время, Грудницкий встал, принял душ, побрился, поставил на огонь турку и нажал на компьютере  значок “Печатать“. Вид мягко укладывающихся в аккуратную стопку листов радовал глаз и вселял спокойную  уверенность в завтрашнем дне.
Так как Вазякин из всех видов прогресса признавал только новые сорта виски, а никак ни факс, электронную почту и прочие флэшки-мэшки, Грудницкий позвонил в издательство и попросил прислать курьера за новой книгой. Теперь можно было расслабиться и подумать о новом, болонском удилище. Жизнь текла размеренно, как  майская Нева– неторопливо, понятно , организованно и туда, куда и надо.
Но на этот раз Эдик поджидал небольшой, но довольно неприятный сюрприз.
- Видишь ли, старче, - неторопливо начал Вазякин, перебирая листы с редкими пометками красным фломастером,  как сочинение твёрдого хорошиста. – Вроде бы, всё неплохо: как всегда, сюжет, герои прописаны, кульминация, финал, но такое чувсто, что всё вторично. Что я уже где-то это читал и именно у тебя. Пропало ощущение, что сейчас произойдёт что-то необычное, неожиданное. Так мягонько, слегка   уныло катится повествование, и ты уже знаешь, что всё будет хорошо, такая себе манная кашка с клубничным вареньем.
- Не понял, - опешил Грудницкий, привыкший за долгие годы к дифирамбам и даже планировавший переговорить о давно обещанном увеличении гонорара и авторских отчислений. – Ты отказываешься печатать??
- Нет, ну что ты!- запыхтел Вазякин. – Конечно, в печать, у тебя имя, популярность, так сказать, талант и поклонницы, проглотят с пивом, но хотелось бы на будущее что-то позажигательнее. Может быть, тебе годик пропустить? Обновить, так сказать, образ мышления, очистить карму, отвлечься, развлечься, подсобрать новых впечатлений. А там, глядишь, и смастеришь что-то эдакое.
- У меня, между прочим, аллергия на клубнику, - не к месту вспомнил Эдик.
- Ну, хорошо, с малиновым, - миролюбиво согласился Коля.

Грудницкий растерянно молчал, переваривая сказанное. Это надо же: ещё недавно он был гордость и растущие прибыли издательства, ведущий автор, чьи книги по-хозяйски оккупировали целый отсек в Доме Книги в разделе „Современная литература“, складываясь в аккуратные пирамидки, украшенные фотографией Эдика, строго вопрошающего  посетителей магазина: “А ты уже купил мою книгу?“,  хвалебные панегрики критиков.  А теперь вдруг он стал вторичным и унылым, которому надо зачем-то отвлечься, подсобрать и смастерить. Такой подлянки от своего  давнего приятеля Грудницкий не ожидал!
- Ты пойми, старче, - Вазякин достал из шкафа рюмки и солидную бутылку Jack Daniel‘s . – Я же тебе, как другу, кто же ещё правду-матку скажет?
- Может быть, ещё посоветуешь назад к бормашине? Здраааавствуйте, кариесы,  – обиженно буркнул Эдик, но от виски не отказался.
- Не перегибай, старче, - погрозил ему пальцем Вазякин. – Давай так: у меня есть хатка у самого синего моря. Я тебе дам ключи, поедешь, сменишь обстановку, хоть всё лето сиди, нагуливай вдохновение,  я всё равно последнее время жару плохо переношу.
- Хатка, я так понимаю,  от сэкономленного на гонорарах? – не удержался от ехидного замечания Эдик.
- Пляж там знатный, песочек, фрукты, опять же, вино домашнее, девочки в бикини,  - сделал вид, что не заметил подколки,  Вазякин.
- А рыбалка? – не сдавался  Грудницкий. – Я уже и удилище новое присмотрел. Болонское. А Венька?
- Удилище подождёт, - твёрдо сказал Вазякин и снова налил. – Венька тоже. В этом году в Америке половит, там у них  с озёрами полный порядок. Хочешь Онтарио, хочешь Гурон. И лучше езжай без жены. Хотя твоя тебя вряд ли отпустит. Ты как-то  закис с ней, что ли, расслабился… А писателю нужны эмоции, встряски, события, а потом  эти переживания в сюжет, в героев… Ты прости, старче, но она мне гусеницу напоминает – вся такая яркая, изящная, пушистая, на солнце блестит, сидит себе  на зелёном листочке, а сама  этот листочек хрум-хрум-хрум…
- Это точно, - вздохнул Грудницкий, привыкая к новой реальности. -Проще из тюрьмы сбежать, чем от  неё.

Салме случилась в жизни Грудницкого в десятую, юбилейную рыбалку. Изначально, как говорится, ничто не предвещало. Отметив в издательстве нескромным фуршетом старт продаж очередной нетленки Грудницкого, закинув в багажник удочки и разместив в салоне  коробочки с бутебродами от Клавы, Эдик с Колей подхватили в Пулково Веньку и покатили в сторону Ивангорода. Грудницкий, не смыкая глаз, крутил баранку, а утомившийся от чрезмерных возлияний Вазякин и осоловевший от разницы во времени Венька сладко спали в салоне новенького восьмиместного Мерседеса.
До знакомого хутора добрались в кромешной тьме и, не тревожа хозяйку, вечно злую и недовольную старую ведьму по имени Туйя,  привычно разместились в гостевом домике.
Ранним утром вся компания в полной рыболовецкой экипировке устроилась на деревянной террасе в ожидании ежедневного визита Туйи. Обычно она являлась с первыми петухами, приносила бутыль молока, свежеиспеченный хлеб и миску домашнего творога, жадно хватала приготовленные купюры в твёрдо конвертируемой валюте, хрустя суставами костлявых пальцев, и удалялась, безостановочно бормоча беззубым ртом что-то тягуче-бессвязное, напоминающее жужжание бормашины, из которого можно было с трудом уловить отдельные слова „tuli j;lle“, „need venelased“, „ meie kala varastatakse“ («опять приехали», «эти русские», «нашу рыбу воруют»).  Впрочем, идеологический настрой   жительницы освободившейся от советской оккупации страны не мешал её коммерческим интересам. При виде Тули Йалля, как приятели называли между собой хозяйку, Эдик впадал в блаженное умиротворение – всё, как всегда, уютно и привычно.
Но в этот раз, вместо мумифицированной фигуры Туйи,  из белесой дымки прибалтийского рассвета, легко ступая по влажной от первой росы  зелёной траве белеющими из-под высоко подвёрнутой юбки босыми ногами с узкими ступнями, в ореоле отливающей золотом в лучах солнца копны волос, прижимая к себе бидон с молоком и свежую булку, явилась  сероглазая фея с россыпью веснушек на широких скулах.
- Мама дорогая, - присвистнул закоренелый холостяк Вазякин и подавился дымом от сигареты.
- Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты, - вспомнил классика хронический троечник по литературе Венька.
- Тули Йалля? - пискнул Эдик, забыв вопросительное слово «где».
- Да, - рассмеялась девушка, показав розовый язычок и  два ряда белоснежных зубов. - Tuli j;lle (опять приехали).

И спрятав в глубоком вырезе вышитой рубашки приготовленные деньги, которые волшебное видение ловким движением быстрых пальчиков выудило из рук окаменевшего Вазякина, фея удалилась в таящий туман, грациозно покачивая полными бёдрами.
- Интересно, - задумчиво произнёс Венька. – Чем она отбеливает зубы?
- Какая жопа, - мечтательно выдохнул Вазякин.

«Женюсь!» - решительно и бесповоротно определился Эдик.
С этого утра каждый день начинался  с явления красавицы-молочницы трём товарищам. Её звали Салме. Теперь она хозяйничала на хуторе вместе с отцом. Мать её давно уехала в Финляндию и там потерялась, а теперь туда же подалась Туйя, обнаружившая в соседней стране забытую за годы Советской власти старшую сестру. Старая ведьма отбыла к родственникам в слабой надежде, что  need venelased (эти русские) туда не скоро доберутся. По твёрдому убеждению Вазякина эстонская родственница Бабы Яги улетела туда в ступе с метлой наперевес. Перед отлётом она продала хутор  племяннику двоюродного брата.
Поставив на стол принесённые продукты и не забыв припрятать на своё место деньги, Салме  торопилась уйти. Но иногда она оставалась ненадолго, и тогда заезжие ухажёры, забыв о рыбалке,  гарцевали перед ней почище породистых арабских скакунов на Кентуккском дерби. Казалось, ещё чуть-чуть, и они забьют копытами и издадут призывное ржание.    Салме охотно смеялась их шуткам, из которых половину не понимала, обнажая ненароком круглое плечико,  а перед уходом касалось легким прикосновением   щеки каждого претендента, изображая поцелуй, от которого приятелей кидало в жар.
Зависая с удочкой на берегу озера, Эдик забывал следить за поплавком и непрерывно думал о Салме.  Назначив её в  своих мечтах  героиней ещё не начатой книги,  Грудницкий набирал эпитеты: ослепительная, неземная, прелестная, дивная, неповторимая, искренняя,   изумительная, восхитительная и, самое главное, не такая.
Тематика ежевечерних споров под свежую уху на костре также  претерпела значительные изменения. Пообсуждав для приличия клёв, погоду, курс доллара и Путина, Грудницкий и Вазякин  приступали к  Салме. Венька, отягощенный трёмя дочерьми, ипотекой на дом и стоматологической клиникой на паях с тестем, выступал в роли арбитра.
- Зачем она тебе? – возмущался Вазякин. – У тебя есть Клава.
- А у тебя много Клав, - парировал Эдик.
- Много – это значит никого нет, - кипятился Вазякин.
- Ты бабник и легкомысленный человек, - стоял на своём Грудницкий.
- Мужчина – существо полигамное, - подводил научную базу Венька, вспоминая свой лёгкий флирт со старшей медсестрой в потёмках рентген-кабинета.
- Коля, побойся Бога, ты годишься ей в отцы, - шипел Эдик.
- Я старше тебя всего на пять лет, - злился Вазякин.
- Любви все возрасты покорны, - вновь обращался к классике Венька.
- Ты себя в зеркале видел? - Эдик старательно втягивал вывалившийся из-под футболки живот.
- А ты себя? – выпрямлял спину Вазякин.
- Разговор книгопродавца с поэтом, - впадал в литературный экстаз Венька.
- Ты сделаешь её несчастной, - шёл в атаку Грудницкий.
- А ты, можно подумать, счастливой, - разражался гомерическим хохотом Вазякин. – Сколько у тебя на счёте?
- Не в деньгах счастье, - философствовал многодетный отец Венька.
- Правильно,  - не унимался Вазякин.  - Не в деньгах, а в их количестве.
- Дуэль??? - вставал в позу дуэлянта Грудницкий, обдумывающий роман  о романтических временах рыцарей и прекрасных дам.
- Жррребий??? – рычал приземленный Вазякин.
- Это пошло, Коля, - морщился Венька.
- Мы же интеллигентные люди, живём в двадцать первом веке, -  вспомнил неожиданно Эдик. – Пусть выберет  сама.

Салме выбрала Грудницкого. Расстроенный Вазякин вновь вспомнил маму, но уже в непечатном контексте, а Венька утешил себя, что ещё неизвестно, каков был бы результат, если бы не его семейное положение.
Вернувшись в Питер, Эдик завёз друзей к Вазякину и, как порядочный человек, помчался расставаться с Клавой. Надо было торопиться –  в триста тридцати одном километре или в четырёх с половиной часах езды его ждала Салме.
Прощание вышло громким. Клава собирала вещи театрально -показательно:
- Я отдала тебе лучшие годы, - кричала Клава, бросая в чемоданное брюхо лифчики размера DD.- Как ты мог, после столько лет, подонок, негодяй, мерзавец!

Грудницкий предусмотрительно молчал, повинно опустив голову и украдкой поглядывая на наручные часы.
- Где бы ты был, если бы не я, - вслед за лифчиками в чемодан полетели фланелевая пижама в слониках и домашние тапочки. – Тебя бы выгнали с первого курса.
- Уверен, отечественная стоматология потеряла бы немного, - робко пошутил Грудницкий.
- Он ещё и издевается, - сообщила Клава невидимым зрителям. – А твои безграмотные сочинения? Ты бросаешь в текст запятые, как горох на грядку, у тебя до сих пор в слове « участвовать» есть буква «в»,  ты не знаешь, когда надо писать «-ться» с мягким знаком, а когда без! Кто, скажи мне, кто будет править твои опусы? Она? Эта  деревенщина?

«Редактор», - подумал Эдик, но благоразумно промолчал.
- Ты вообще обязан мне жизнью, я тебя практически выкормила в девяностые, - не успокаивалась Клава, поправляя волнующийся бюст. – Ты бы умер голодной смертью со своими книжонками, если бы не вставные челюсти моих пациентов.
- Клава, - проникновенно проговорил Эдик, положа руку на сердце. – Я буду благодарен тебе всю оставшуюся жизнь. Я упомяну тебя в мемуарах.
- Иди ты со своими мемуарами…Ты бы лучше  подумал, что скажет твоя мама? – Клава вспомнила про  свою эрзац-свекровь и задохнулась от праведного гнева. – У неё будет инфаркт, нет, инсульт, нет, и то, и другое.
- Не трогай мою маму, - шаблонно сообщил Эдик и попытался найти для Клавы что-то положительное в создавшейся ситуации.- Зато теперь наконец-то ты сможешь закончить свою диссертацию.
- Смогу, смогу, - с новой силой заверещала Клава. – Вот мы ещё посмотрим, что ТЫ сможешь без меня! Скажи мне, о чём ты будешь с ней говорить : обсуждать надои молока? Жирность творога? Или, может быть, пупырышки на огурцах?
- В семейной жизни, Клава, это не главное, - зарделся Эдик.
- Даааа?  Это мы ещё посмотрим, – усмехнулась Клава, неожиданно успокоившись. -И вообще, помоги мне закрыть чемодан.
- С удовольствием,  - неосмотрительно ляпнул Грудницкий, чем вызвал у Клавы новую звуковую волну, способную разрушить Эйфелевую башню.

«Нет ничего на свете, что не могло бы стать сюжетом для рассказа», - подумал Эдик в порыве профессиональной деформации, с облегчением захлопнув за Клавой дверь, размышляя, куда бы вставить эту душераздирающую сцену.
После победы над российской бюрократией – «Вы женитесь на иностранке? А вот ещё такую справочку и такой документик, подпись что-то нераборчивая, печать размытая» - и  вежливой эстонской неторопливостью – «Зайдите, пожалуйста, зааавтра… Что Вы таааак нервничаетеее, боитесь, что невестааа передууумаееет? У нааас много красииивых девочек, но не все, к счастью, тааакииее идиоооотки!» - Эдик привёз Салме в Питер и счастливо выдохнул.
Устраиваться в новой жизни Салме начала с хозяйской основательностью. Эдик, в  первый же день своей полноценной семейной жизни  вернувшийся домой после эмоционального объяснения с родителями, где основным рефреном звучало «Папа, я уже большой мальчик! – Ты дурак, Эдик, и не спорь! – Променять поликлинику обкома на хутор? – Мама, обкомов  давно нет! – Обкомов нет, а поликлиники есть! »,  обнаружил идеально убранную квартиру: вымытые окна пугали своей незаметностью, отполированный до блеска пол с успехом мог  заменить зеркало, выстиранные занавески благоухали ненавязчивым ароматом цветущей лаванды. А на письменном столе Эдика красовался натюрморт -  тюбик женской помады цвета «старая фуксия», три шпильки, крем для рук Nivea и, конечно же, необъятный лифчик весёленького розового цвета, напоминающий по размерам упаковку для  узбекских дынь сорта «жёлтый хандалляк».  Растерявшийся Эдик вмиг осознал, что получившая отставку бывшая подруга, невзирая на всю драму, таки пометила свою  территорию по примеру мерзкой соседской шавки по кличке Пенелопа, оприходовавшей все углы в радиусе километра. И если наличие крема ещё можно было как-то объяснить, то остальные предметы вдребезги разбивали клятвы Эдика, что  до встречи с Салме он «ни-ни». Девушка одарила Эдика таким взглядом, что он быстро понял, насколько обманчивой может быть ангельская внешность. Речной перламутр серых глаз новобрачной  в мгновение ока превратился в  леденящий холод крупповской стали.  Хорошо ещё, что скромный запас русских слов не позволил Салме сопроводить эту сцену словесным комментарием.
Вообще, к огорчению Эдика, оказалось, что реформа школьного образования, предпринятая на заре обретения Эстонией очередной независимости и построения юной демократии,  отозвались Салме, пошедшей в школу именно в этот период, крупными пробелами в знании великого и могучего.
Но Салме оказалась хорошей ученице, способной уже довольно скоро постоять за себя в любой очереди, объяснить сантехнику, откуда у него растут руки и  словесно определить вектор движения мешающим пройти пешеходам. Источниками знаний для неё становились весьма разнообразные ситуации. Однажды она огорошила мужа очередным  филологическим вопросом:
- Что значит шааалаааава? – мелодично растягивая гласные, пропела Салме.
- Откуда?- заполыхал Грудницкий алым цветом. – Откуда ты взяла это слово?
- Тут приходила одна, - не найдя подходящего слова, Салме сложила перед собой руки, воспроизведя форму немецкого хлебного изделия «брецель», повторяющую пышные очертания жены предприимчивого булочника. – Хотела говорить тебя.
- С тобой, - автоматически поправил Эдик, догадавшийся с одного раза, что речь идёт о Клаве.
- Да, - согласно кивнула Салме. – Я сказала, что тебя нет, а я твоя жена.
- Ну, правильно, - вспотел Эдик, предполагая дальнейшее развитие событий.
- А она сказала, что я не жена, а, - и Салме с видимым удовольствием повторила новое для себя слово, - А шаалаава.
- Любимая, - пробормотал Эдик, поискав глазами на книжной полке словарь обсценной лексики Мокиенко. - Это, как бы,  не очень хорошое слово, не надо его запоминать. А эта, - тут Эдик повторил жест Салме в виде скрещенных на груди рук. – Больше не придёт. Я тебе обещаю.
- Да, хорошо,  - опять кивнула Салме и улыбнулась детской улыбкой, буднично добавив, - А если она придёт опять, я  убью её. Или тебя. Идём кушать, я картулипорсс приготовила. И пирог из ревеня.

«Метафора? – задумался на мгновение Эдик, проштудировавший справочник «Художественные приёмы в литературе», не замечая горячо презираемое  им слово «кушать».  – Или «обтекаемое выражение»? Нет, все-таки метафора!»
Несмотря на определённые житейские шероховатости, Эдик наслаждался жизнью, превратившейся в долгий медовый месяц не только от сладости ощущений, но и от дурманящего запаха гречишного мёда, похожего на вяжущий аромат коры старого дуба и  заполнившего каждый миллиметр окружающего пространства. Именно этот мёд, по разумению Салме, полагался к непременным утренним оладьям, которые она пекла из всего, на что падал её кулинарный взгляд – из яблок, кабачков, капусты белокочанной и цветной, творога, кефира, тыквы и не только. Казалось, если кинуть Салме на кухонный стол горстку гвоздей или насыпать мелких камушек, она и из них умудрится напечь по-быстрому воздушных, как летнее облачко, оладушек и  обязательно щедро полить их гречишным мёдом. А уж душистый медовый запах, исходящий от накрахмаленного до хруста постельного белья, доводил Эдика до состояния полной нирваны. «Моя колдунья», - шептал он на ушко Салме, зарываясь в её пушистые волосы. – «Minu n;id (моя колдунья).
Конечно, с годами обнаружились и определённые недостатки в характере Салме: она хронически не переваривала любой критики в адрес её готовки, запоем читала  женские детективные романы, не прочтя при этом ни одного произведения собственного мужа, никуда не отпускала Грудницкого одного,  не собиралась самореализовываться ни в одной сфере полезной деятельности, по-простому, не хотела никуда идти работать и не планировала обзаводиться детьми.
- Жена успешного писателя может позволить себе не вкалывать на дядю, - адвокатствовал Грудницкий в ответ на недовольство матери.
- И на солнце бывают пятна, - успокаивал свой внутренний голос Эдик, укладывая в кладовке штабелями Донцову, Маринину и Платову.
- Как вкусно, - восторгался Грудницкий в очередной раз, тайком добавляя соль в пресный суп, не забывший о последнем наказании трехдневным отлучением от тела за подсоленное пюре.
- В уборную она тоже с тобой ходит? – гадничал Вазякин, глядя на Салме, застывшую на презентации новой книги за спиной Эдика статуей Командора.

Что касается детей, то этот факт не очень волновал Грудницкого, в отличие от его родителей. Дети, конечно, мило, но писки, визги, бессонные ночи, а у него ещё столько творческих планов. Да и квартиру пришлось бы менять, а он так привык спать в самом центре города, как говорила покойная бабушка,  ногами на Невский.
- А куда ей спешить, - гася в голосе нотки ревности, вещал Вазякин. – Вот станет молодой вдовой, тогда и родит от кого помоложе.
- Мне всего сорок семь, - обижался Грудницкий, ужасаясь, как быстро пролетели тринадцать лет совместной с Салме жизни.
- Зато ей тридцать пять, - веселился Вазякин, наслаждаясь запоздалой местью.
- Завидуешь? – злился Эдик.
- Боже упаси, - крестился Вазякин.

А ещё она храпела. „Никто не идеален“, - утешал себя Эдик, перебираясь досыпать  посреди ночи на диван в гостиной. Храпела Салме талантливо, с фантазией,  выводя неповторяющиеся рулады с мастерством Шаляпина в песне варяжского гостя из оперы „Садко“.  Оставалось только удивляться, как такое нежное существо могло выдавать столь мощные пассажи, начинающиеся умеренно, так музыкально меццо пьяно, меццо форте, форте, и поднимающиеся крещендо ввысь до уровня трагического фортиссимо. Под утро обычно звуки как бы опадали и напоминали больше нежную соловьиную трель, что впрочем, мешало Эдику спать не меньше, чем ночные громовые раскаты.
„Может, эта сволочь Вазякин и прав“, - думал Грудницкий по дороге из издательства. Нет, конечно, он любил Салме, всё такую же привлекательную, стройную, волнующую его по ночам. Но вот днём..  Эдик  давно уже боялся признаться себе, что ему стало скучно – всё было обыденно, неинтересно, уныло. Конечно, любой многолетний брак превращается в какой-то степени в рутину, но не в скуку же!  С Салме даже поспорить не получалось: она или обижалась, если считала, что права, или соглашалась, если прав по её мнению был Грудницкий. Вот Клава имела своё мнение по любому поводу, от запора до Сартра! Эдик вспомнил, как они подрались подушками после фестиваля свободных искусств „Солнцеворот“. Одним из спонсоров фестиваля был секс-шоп, который расплатился с устроителями своими изделиями, а предприимчивые организаторы устроили из этих изделий в женском туалете „Балтийского дома“ грандиозную выставку под названием „Традиционный петербургский вертеп“.  Тогда они ещё не знали, что вертеп – это совсем не то, что думали  советские граждане. Возмущенная  Клава  кричала, что нельзя превращать искусство в бордель, а Эдик убеждал её, что и из борделя можно сделать искусство! А Салме в театр ходить не любила:
- Вот ведь взрослые люди, - морщилась она, глядя на сцену. – А кривляются, как дети. Лучше бы огород посадили или корову завели, если делать нечего.

 Новым впечатлениям тоже неоткуда взяться -  путешествовать Салме не хотела, ездили только летом на хутор, традиционно рыбу половить и отца навестить. А там даже разговоры всё те же: клёв, погода, курс доллара и Путин. Вот и приходилось сюжеты в интернете искать да в телевизоре  с Салме в вечерних мелодрамах подсматривать. Буржуй Вазякин со своими бабами то в Париже, то в Лондоне, то на Мальдивах! Венька сто раз к себе приглашал, даже на свадьбу к его старшей не поехали: „Это далекооо“, - капризничала Салме. –„ Лететь двенадцать часов.  И дорого.  Лучше новые обои купим, я в спальне переклеюююю“.  Хозяйка Салме хорошая: дома всегда чисто, пироги, обед из трёх блюд – суп, второе, компот, опять же оладьи на завтрак, на балконе летом – петрушка, укроп в аккуратных ящичках, зимой  - банки с огурцами и зелёный лук на подоконнике.
В квартире было тихо, привычно пахло мёдом и покоем. Блестели начищенные до состояния ледового катка  полы, на кухне шумела вода, а на диване валялась очередная Донцова  в мягкой обложке. „ Моя колдунья“, - как обычно хотел позвать позвать жену Эдик, но слова впервые застряли у него в горле.
„Вот гад!“ – уже вслух помянул Эдик своего издателя и, не сказав Салме ни слова,  заказал по телефону два билета на рейс Аэрофлота.
Все четыре часа полёта Салме дежурно дулась, Грудницкий же  безмятежно посапывал, не торопясь восстанавливать дипломатические отношения.
*****
Он проснулся от крика попугаев, оккупировавших  высокую пальму, царапающую косолапыми листьями  огромные, во всю стену, окна в спальне. Разноцветные солисты нестройного хора, похоже,  вступили в соревнование с внушительными руладами Салме и имели все шансы на победу. Некоторые из них, особо смелые,  толкаясь и шелестя крылями, подлетали совсем близко и нагло стучали в стекло крючковатыми клювами, давая однозначно понять, кто здесь хозяин.
Эдик вышел на террасу и удивился - обещанное Вазякиным море оказалась  не синим,  а небесно-голубым,  ибо находилась хатка Вазякина на Майорке. И это была не хатка, а просторная  квартира на два этажа в доме в закрытом комплексе, где в будочке  при въезде дремал охранник-испанец, на парковке скучали  машины, напротив вазякинского дома стоял его брат-близнец, в небе большой стрекозой кружился вертолёт,   со одной стороны комплекса, прячась за пальмами, шепталось с облаками утреннее море, баюкающее на своих волнах нескромные яхты,  с другой -  блестела изумрудная вода в бассейне, уходящем к горизонту. А в бассейне плавала русалка.
Нет, конечно, в отличие от своего классического прототипа никакого чешуйчатого хвоста с плавником у неё не наблюдалось, да и обнаженной она не была, если считать одеждой два голубых треугольничка размером с детский носовой платок в районе груди и две верёвочки такого же цвета пониже спины. Но сама атмосфера вокруг была такой умиротворяющей, такой безмятежной, что хотелось мыслить и чувствовать категориями сказочными, особенно, если ты-писатель, то есть, почти волшебник.
Русалка ещё немного поплавала, наслаждаясь прохладой остывшей за ночь воды, вытягиваясь в струнку,  переворачиваясь на спину, ныряя с головой и появляясь на поверхности, разбрасывая во все стороны брызги, сверкающие в лучах солнца. Потом она легко забралась на парапет, собрала  длинные, иссиня-чёрные волосы в замысловатый узел, завернулась в полотенце, прикрыв загорелые плечи, и исчезла в доме напротив. Эдик застыл в ожидании продолжения столь чудесно начавшегося утра и не ошибся: на террасе квартиры напротив появилась прекрасная незнакомка в чём-то цветном и невесомом и устроилась с ногами в глубоком кресле. В руках у неё была белоснежная чашечка и в воздухе поплыл аромат свежесваренного кофе с едва уловимым запахом корицы.
Сказка закончилась быстро и предсказуемо:
- Эдик, - за спиной Грудницкого тенью отца Гамлета возникла Салме. – Ты будешь оладьи с яблоками ? У нас больше ничего нет.  Нам надо закупиться!

Живописный посёлок, где находилась хатка Вазякина, прилепившийся цветными домиками, прячущимися в тени разросшихся кустов жасмина и бугенвиллий,  к  подножью горы у песчаного пляжа с игрушечным кафетерием, яркими зонтиками и плетёными стульями , Салме не понравился. В единственном супермаркете напрочь отсутствовали привычные продукты, столь необходимые ей для нормальной жизнедеятельности: не было гречишного мёда, гречки, солёных огурцов и правильной сметаны. И творог был не такой, и молоко, и хлеб.
Охранник-испанец, оказавшийся русскоязычным поляком, в ответ на сетования Грудницкого по поводу отсутствия нужных его жене продуктов, сказал, что где-то в центре Пальмы есть русский  магазин с неизбитым названием «Москва». Там есть всё, чего не хватает русским туристом, чтобы и вдали от Родины наслаждаться родным вкусом и запахом.
Эдик предусмотрительно утаил столь важную информацию от Салме, а предложил взять напрокат машину и поездить по острову в поисках нужных для полноценного отдыха ингредиентов.
Распорядок дня Грудницкого сложился сам по себе: ранний подъём – спасибо двухчасовой разнице во времени, любование утренним купанием русалки, завтрак, пляж, обед, путешествие по острову в поисках хлеба насущного с параллельным посещением достопримечательностей, ужин в какой-либо бухте, вечерний заплыв, любование вечерним купанием русалки, ближе к ночи - бокал холодного белого вина перед пустым экраном ноутбука, олицетворяющим творческие муки.  Можно даже было символически чокнуться с сидящей визави на своей террасе   с таким же бокалом русалкой.  Углядев, что та предпочитает красное вино, Грудницкий приобрел  бутылку Crapula и почувствовал, что их уже что-то объединяет. Салме обиталась где-то рядом.
Но всё рано или поздно кончается: за очередным ужином болтливая официантка из Риги рассказала Салме, где на острове живут шпроты, селёдка и даже печень трески.
Впрочем, Эдик не очень расстроился: немногочисленные  островные достопримечательности быстро  подошли к концу, к тому же с каждым днём становилось всё менее комфортно бродить по нарастающей жаре,  а высвободившееся время можно было  целиком и полностью посвятить созерцанию русалки, которую за неимением другой информации, Эдик в душе уже давно называл Кармен. Ну как ещё может звать черноволосую красавицу в Испании? Салме же, подкупившая в том же магазине пару килограмм Донцовой, погрузилась в мир маньяков и убийц.
Особенно в грех вуайризма Грудницкий впадал  вечерами, когда в подступающих сумерках медленно  умирал волшебный образ прекрасной незнакомки, исчезая, чтобы на следующий день вновь возродиться в лёгкой ряби воды в бассейне.   Правда, однажды ежевечернюю идиллию Эдика испортила Салме: как обычно, неслышно появившись за спиной , она посоветовала  мужу приобрести бинокль, дабы сохранить остатки зрения для написания  будущих шедевров.
А потом появился Он: сначала во двор заехал пузатый мерседес-кабрио цвета очень мокрого асфальта.  Потеснив арендованный пежо Грудницкого и  юркий мини-купер Кармен,  солидный автомобиль вальяжно запарковался между ними. Внушительная дверь мерседеса распахнулась, и из машины вышел герой любого женского романа: косая сажень в плечах,  рост и фигура игрока сборной Сербии по баскетболу,  густые волосы  крутой волной с благородной сединой на висках, распахнутая на груди рубашка  цвета берлинской лазури, льняные брюки  и гордый профиль гладиатора.  Обувь Эдику разглядеть не удалось. В свете яркого дня нахально блестели зеркальные стёкла солнечных очков, массивные наручные часы и белоснежные зубы. Голливуд мог смело отдыхать в сторонке! Грудницкий почти наяву услышал, как где-то за тысячи километров грустно вздохнули Мэл Гибсон и Джордж Клуни и горько заплакал Сергей Безруков.
- Луиджиии, - взвизгнула на всю вселенную  Кармен и, обернувшись из русалки быстрокрылой птицей, выпорхнувшей из гнезда, повисла на шее гостя.

Грудницкий почувствовал, как давно забытый приступ ревности сжал ему грудь.
- Всё, – взревел Эдик на появившуюся на террасе жену с миской, полной пышащих жаром оладьев. –Хватит жрать, я уже дышать не могу от твоей еды, - в подтверждение своих слов  хлопнул себя по внушительному животу, и тот благодарно колыхнулся в ответ.

Разговорчивый охранник вновь оказался незаменим:
 - Любовник, строительная компания, жена, трое детей, приезжает часто, морочит нашей голову, хорошо содержит, но она требует развода, сейчас будет любовь, потом слёзы, потом скандал, - в одном предложении осведомленный поляк рассказал сюжет повести знаков на тысяч двести-триста.  И, разведя руками,  добавил,  – Итальянец.
Из его уст это звучало как приговор.

«Какой же  негодяй», - наслаждался своим благородным негодованием Эдик,  с отвращением жуя кудрявые листья салата фризе. Действия в квартире напротив повторялись с упрямой регулярностью, описанной охранником. Приезд долгожданного гостя Кармен встречала радостным криком, за ним следовали объятия, поцелуи, воркование на террасе  при свечах под звон бокалов,  ночные стоны из открытых окон, слёзы по утрам, потом яростные крики и сцены из итальянских фильмов с битьём посуды, хлопаньем дверьми и швырянием тяжёлыми предметами. Однажды Грудницкий увидел, как дюжий Луиджи оттолкнул пытавшуюся обнять его Кармен. Она пушинкой отлетела метра на три и ударилась головой об стену.
- Надо что-то делать,  её надо спасать, - заметался Эдик. – Я пойду к ним.
- Сидеть, - скомандовала Салме и проявила неожиданное знание русского фольклора. - Милые бранятся только тешатся.
- Что ты несёшь? – взвился Грудницкий. - Он же её убьёт!
- Или она его, - невозмутимо ответила Салме.
- Ты, ты, ты… -  прошипел Эдик, трясясь от злости. –  Начиталась своих детективов! Ты просто дура!  Эстонская деревенщина с хутора! Боже, как была права моя мама!

В средние века испанская инквизиция радостно сожгла бы охранника на костре, как сжигала ведьм-предсказательниц. Не прошло и месяца, как местный Оракул насплетничал Грудницкому, что Луиджи  -  всё. Заплатил за полгода вперёд, дальше она может делать, что хочет, а он приедет только за вещами. Кармен грозилась рассказать его жене, и у итальянца лопнуло терепение.
- Мы не можем оставить женщину в беде,  её надо утешить,- решительно заявил Эдик.– Завтра я схожу к ней. Надеюсь, она говорит по-английски.

Грудницкий напрягся, с трудом припоминая школьную программу : «My name is Eduard.  I live in Leningrad. London is the capital of Great Britain!» А ещё «We all live in a yellow submarine. Yellow submarine, yellow submarine.»
Спал Грудницкий на удивление отлично, как обычно спит человек, принявший решение,  ему не мешали ни попугаи, ни богатырский храп Салме, ни собственные мысли. Выйдя утром на террасу, он по привычке сразу посмотрел  на  бассейн: вместо Кармен на водной глади лениво качался  зелёный надувной крокодил, а вся парковка в комплексе была заполнена полицейскими машинами.
- С ней что-то случилось,- испугался Грудницкий и, быстро натянув шорты, ринулся во двор.

Полицию вызвала приходящая уборщица: она открыла дверь своим ключом и увидела лежащее на полу в  луже крови тело с ножом в груди. И вот теперь оно, упакованное в похоронный пластиковый мешок, покоилось на носилках, и это, ещё недавно живое, любящее, страдающее существо превратилось в неживую материю под названием «труп», вокруг которого суетились одинаковые чёрные человечки с надписью «Guardia civil» на фирменных рубашках. Один из них резким движением открыл молнию на мешке, и остобеневший Эдик увидел прямой  римский нос Луиджи.
- Аааа, - пролепетал потрясенный Грудницкий, - а где…
- Сбежала, и вещички прихватила.  С острова уже самолётов пятьдесят за утро улетело, имени её никто не знает, квартирку-то он снимал,  - охотно сообщил вездесущий охранник. – Finita la commedia.

Грудницкий пил три дня, пил и плакал горькими, пьяными слезами - такого с ним не было никогда в жизни. В его голове не укладывалось, как Кармен,  такое воздушное, сказочное существо, исполненное неповторимой прелести и грации, воплощение нежности и деликатности,  могла всадить нож в любимого человека,  а потом хладнокровно собрать вещи и пуститься наутёк.  Ведь он почти полюбил её, как любят что-то неземное, ирреальное, сошедшее с небес.
На четвёртый день, с трудом оторвав тяжёлую голову от подушки, он выполз на террасу, где Салме резала салат. Из-под  её  ловких рук  выскакивали огуречные двойняшки-кругляшки и падали в миску.  В бассейне по-прежнему нежился крокодил, а в квартире напротив красили стены.
- Может быть, это не она…-  жалобно всхлипнул Грудницкий. – Её подставили…она не могла…
- Отчего же? – улыбнулась Салме, и глаза её сверкнули знакомым металлическим блеском. – Если человека довести....
И она, точно попадая в ноты, пропела:
У любви, как у пташки, крылья,
Её нельзя никак поймать.
Тщетны были бы все усилья,
Но крылья ей нам не связать.

А потом с силой ударила ножом по большому  спелому помидору. Кроваво-красный сок брызнул во все стороны.
- Прекрати, - взвизгнул Грудницкий. – Я не буду это есть.

Салме молча собрала всё со стола и ушла. Эдик вытер салфеткой красные пятна с лица и открыл ноутбук.
«Он проснулся от крика попугаев, оккупировавших  высокую пальму, царапающую косолапыми листьями  огромные, во всю стену, окна в спальне», - отстучал Грудницкий на клавиатуре и задумался.
- Эдик, - окликнула его из кухни Салме. – Ты будешь оладьи с мёдом или сметаной?