Улыбка нежности гл. 2. продолжение Родная комуналк

                Родная коммуналка

 

  Наша комната, в которой до моего рождения ютились вместе четыре человека: мама с папой, баба Роза и Арлен (мамин брат), представляла из себя довольно большое помещение, не менее двадцати квадратных метров с огромным окном, выходящим в Сергиевский переулок. При входе в комнату, вдоль левой стены стоял большой раскладной диван, на котором днем происходила вся жизнь ее обитателей, а вечером диван служил спальным местом для моих родителей. Справа от входной двери стоял, примыкавший к торцевой стене, большой письменный стол, где мама занималась своими переводами с английского, а я впоследствии делала уроки. Посередине комнаты параллельно письменному столу и лицом к нему располагался огромных размеров платяной шкаф, деливший всю комнату на две не равные половины. Условно дальняя от входа половина комнаты принадлежала бабушке, а часть комнаты при входе – моим родителям.

  После моего рождения Арлен переехал в общежитие, так сказать, благородно освободив площадь. В это время он учился в машиностроительном техникуме и где то подрабатывал. По натуре добрый и отзывчивый, он умел ладить со всеми. Кроме того, очень любил и уважал свою старшую сестру, мою мать. Никто не знал место его нового обитания. Может быть, иногда он находил себе приют у одной из своих многочисленных подружек. Парень он был красивый и влюбчивый. Девочек у него было хоть отбавляй. Да и мое появление на свет явилось ему хорошим оправданием для обретения полной свободы.

  Как я себя помню, мы с бабушкой спали всегда вместе на довольно просторной железной кровати, торцом примыкавшей к задней стенке шкафа. А рядом с кроватью находился большой добротный дубовый обеденный стол. Днем обычно он служил для глажки белья, а ночью тумбочкой для бабушкиных книжек, в основном для многотомного романа Л.Н.Толстого «Война и мир». Иногда к нам приходил ночевать Арлен, обычно в подвыпившем состоянии. Бабушка ставила ему раскладушку между отодвинутым обеденным столом и нашей кроватью. Обязательным ритуалом в этом случае оказывалась целая кастрюля вкуснейшего компота, которую бабушка на ночь оставляла на столе для Арленьчика. Один раз я проснулась от громких неестественных криков. Это Арлен ругался и кричал во сне, что сильно меня испугало. На следующий день я слышала, как мой папа долго разговаривал с ним очень строгим голосом. От своего милого ласкового папочки я еще ни разу не слышала такого осуждающего тона. После этого разговора Арлен больше никогда не приезжал к нам на ночевку.

  Наша комната была какая-то заколдованная. Несмотря на жуткую по сегодняшним понятиям тесноту, частый смех и нежное отношение ее обитателей друг к другу создавали, как говорят сегодня, позитивную энергию. Даже мое долгое сидение на горшке посередине комнаты никак не осложняло и не портило эту доброжелательную атмосферу (в прямом и переносном смысле). Сидя на горшке в центре «залы», я требовала книжку, долго листала картинки (читать, конечно, я еще не умела) при этом ощущала важность своей персоны и грандиозность производимой мною работы. Недавно у Эрика Берна я прочла, что сидение на горшке, это первый важный психологический процесс само осознания в жизни маленького ребенка. Такое научное объяснение, наконец-то, по-настоящему оправдало меня в собственных глазах. Мне это очень важно даже сейчас, так как с детства у меня была очень низкая самооценка. А моя очень «умная» мама на комплимент в мой адрес: «Ах, какая красивая девочка!», – каждый раз, как бы извиняясь, указывала или на мои физические недостатки, или на мой непростой характер. Конечно, для моего же блага! Постепенно у меня появился комплекс, с которым я и вступила в свои отроческие и юношеские годы. Ох уж эти родители!

  Надо сказать, что я была любимицей всех соседей по коммунальной квартире. Рядом с нашей комнатой жила простая крестьянская семья: сухой и неприветливый дядя Вася, его жена Шурочка, имевшая какой-то кошачий облик, и их дочь Валентина. Валька, как ее называла моя бабушка, была намного старше меня и к тому времени уже заканчивала школу. На комоде у них в комнате стояла фотография сына Виктора, который к началу войны уже окончил школу и пошел добровольцем на фронт. Погиб он в самые первые месяцы войны. Про Витю бабушка вспоминала с большим уважением, хотя всех остальных соседей не очень-то жаловала.

  Я часто бегала к Шурочке доедать подгоревшие остатки какой-нибудь каши. И это часто после сытного домашнего обеда! Особенно я любила пшенку. Шурочка знала эту мою слабость и всегда оставляла что-то в кастрюле на случай моего появления. К ним кроме меня никто никогда не заходил. Мама тоже не разрешала мне бывать у них, но я бегала туда тайком. Теперь я догадываюсь, что поскольку дядя Вася нигде не работал, а жили они в хорошем достатке, то неспроста их подселили к нам в квартиру сразу после того, как деда Давида арестовали. Видимо, дядя Вася был внештатным осведомителем НКВД. А попросту – «стукачом». Ко мне это не имело никакого отношения, и часто по иронии судьбы ничего непонимающая маленькая девочка Таня иногда скрывалась от мамы в комнате «нквдешника». Там я чувствовала себя в полной безопасности. Шурочка умела утешить меня, приговаривая: «У собачки болит, у кошечки болит, а у Танечки не болит». Когда же я уже возвращалась в нашу комнату, пыл негодования моей мамы успевал остыть.

  Наша бабушка Роза ко всем соседям относилась очень скептически. Вообще она никому не доверяла, при этом ни с кем не спорила и не ругалась. Только, возвращаясь из общей кухни в нашу комнату, слышалось ее тихое шипение на идиш: «агазланте» или «нидерер мидегор». Это означало в переводе на русский соответственно «злыдня!» или «гори на медленном огне!». Так она выпускала пар. Были и другие выражения, но я их не запомнила. Вообще-то, ей крупно повезло в одном: у нее совершенно отсутствовало обоняние, и когда на кухне у кого-нибудь из соседей что-то жарилось или горело, ей это нисколько не мешало. Правда ее повышенная брезгливость и чистоплотность делала всем нам, как говорится, «вырванные годы». Меня она часто обзывала «прогрязненная». Никому не доверяла купать меня. Это была ее привилегия. А так как мыла она меня исключительно кипятком, то я начинала орать благим матом еще в коридоре на «радость» всем соседям. При этом все они разбегались по своим комнатам, чтобы не слышать продолжающиеся вопли, доносившиеся уже из ванной. Зато после купальной экзекуции держа меня на руках, закутанную в полотенце, бабушка обходила всех соседей и спрашивала счастливым и немного притворным голосом:
 – По всему Сергиевскому переулку не найдешь такой чистой и красивой девочки, как наша Танечка! Ведь, правда? – чистота и красота были для нее синонимы. Все, конечно, с ней соглашались: видимо, я была отдушиной не только для своих близких, но  и для наших соседей.

 У бабушки Розы на моей памяти никогда не было ни друзей, ни подруг. Много позже я из нее клещами вытащила, что единственной своей подругой она считала учившуюся с ней еще в гимназии девушку по фамилии Кроль. Но следы ее давно затерялись в бестолковом и сумасшедшем водовороте времен революции. После замужества жизнь Розы всецело наполнилась семейными радостями и проблемами. Она интуитивно чувствовала и правильно умела оценить незнакомого человека с первого контакта или просто по внешнему виду. Редко она давала кому-либо положительную характеристику: во всех сразу находила изъяны. И часто оказывалась права. С ней даже иногда соглашалась моя мама. Роза не доверяла людям, поэтому ей никто и не был нужен, кроме нас. Работала она бухгалтером в небольшой канторе. Очень волновалась, когда надо было сдавать месячный или годовой балансовый отчет. Даже дома вечером частенько сидела допоздна, проверяя двадцатый раз на ручных счетах свои таблицы. Иногда даже плакала, если этот несчастный баланс не сходился. Бывало, что с мамой они иногда не понимали друг друга и, видимо, это обостряло ее чувство одиночества. Я понимала, что ее надо пожалеть, но почему-то стеснялась выразить ей свое сочувствие и любовь. К сожалению, былого не вернешь, и мало что можно поправить в этой жизни. Правда, повзрослев, моя черствость и чрезмерный эгоизм по отношению к людям постепенно ушли, особенно после моего замужества, и у нас с моей любимой бабушкой Розой впоследствии сложились очень теплые и доверительные отношения, продолжавшиеся до конца ее жизни.

  Раз ей представился случай соединить свою жизнь с одним из своих сотрудников по фамилии Фиш. Эта интимная и важная тема обсуждалась в семье только при моем отсутствии в комнате, как впрочем, и все «взрослые» разговоры. Но я, как обычно, держала ухо востро, и мне удалось подслушать за дверью кое-какие подробности. И на этот раз я тоже оказалась в курсе дела. Из производственного бухгалтерского романа бабушки Розы, в конце концов, ничего не вышло. Она осталась верна нашей семье. И все вернулось на круги своя.

  Мне хочется продолжить рассказ о наших соседях, не столько потому, что они мне очень дороги, но, главное потому, что в каждой комнате жили представители совершенно разных сословий российского советского общества того времени. Их поведение и взаимоотношения являлись хорошим примером для моего «народного» образования. И с самого детства я могла расширять свой кругозор, не выходя из квартиры.

  Итак, в самом конце длинного коридора, являющегося самостоятельно живущей и важной частью нашей квартиры, жили три одинокие родные сестры Нефедовы. По происхождению, внутреннему миру, культуре поведения они были полной противоположностью семье Шурочки и дяди Васи. Татьяна Александровна была самая старшая из них. Щупленькая маленькая быстрая старушка c бегающими глазками. Занималась исключительно домашним хозяйством и практически не вылезала из общей кухни. Говорила она без остановки, и бабушка Роза поначалу очень страдала от бесконечной пустой болтовни и надоедливого жужжания у нее под ухом. Но со временем она научилась просто не слышать бесконечные рассказы своей соседки. И действительно, ну зачем бабушке было знать многочисленные подробности о племяннике Татьяны Александровны Олежике, или об ее мелких дрязгах с Шурочкой, или о политике, или бог знает о чем?! Все это отскакивало от уха нашей Розы. А чтобы не вызвать подозрений в полном безразличии к насущным проблемам открытой души Татьяны Александровны, она автоматически, не вникая в суть дела, поддакивала своей надоедливой соседке. Бывали и смешные курьезы, когда Татьяна Александровна вдруг задавала вопрос. Не получив немедленного ответа, она повторяла его еще и еще. Роза, не понимая, о чем идет речь, хитро отвечала на вопрос своим вопросом, переспрашивая Татьяну Александровну просто наугад, после чего та снова заводила свою шарманку. В результате Роза возненавидела ее «гениального» племянника Олега. Красивый высокий, он был старше меня, лет на восемь, но это не мешало ему любить меня и бережно ко мне относиться. Он всегда заступался и защищал меня, хотя зачинщицей всех безобразий была я сама. Я всегда чувствовала его поддержку, он был как бы моим старшим братом. А бабушка презирала его с таким неистовством, что позже, когда он уже учился в аспирантуре, она никак не могла поверить, что он сам пишет диссертацию.

  – Конечно, кто-то пишет за него, даже почерк не Олега,– говорила она. В подтверждение своей правоты, она приносила из туалета исписанные бумажные листы-черновики, которые он пускал на макулатуру за ненадобностью. Все только хохотали в ответ, так как переубедить ее было невозможно.

  Анну Александровну, среднюю сестру семьи Нефедовых, я почти не помню. Она практически не выходила из комнаты по причине какого-то тяжелого заболевания. Иногда Олег приглашал меня к себе в комнату после нашей дружной игры в коридоре, и я только видела ширму, за которой лежала Анна Александровна. Их комната была намного больше нашей и, также как и наша, искусственно разделена, чтобы у каждой сестры был свой угол.

  Ольга Александровна, самая младшая из сестер, была когда-то замужем за очень интересным и красивым молодым парнем, от которого она родила единственного и обожаемого всеми сестрами Олежика. Долго со своим красавцем Ольга не прожила. Он скоро сбежал. Как язвила моя бабушка «из-за ее патологической болтливости». Но в отличие от своей старшей худощавой маленькой сестры Татьяны, довольно дородная и вся какая-то большая красивая Ольга была хорошо образованна, умна, остроумна, очень колоритна, с высоким интеллектом и обладала внутренней культурой, что само по себе очень редко встречается среди гомосапиенс. Работала она в Радиокомитете и приносила оттуда бесчисленное количество сплетен. Самые животрепещущие и будоражащие воображение из них она часто рассказывала маме с большим чувством юмора. Обычно они беседовали после десяти часов вечера, сидя на нашем уютном диване. Ольга специально приходила после того, как меня укладывали спать. Сначала они тихо шептались, но через какое-то время, забывая, что за шкафом в двух шагах от них уже давно спят маленькая девочка Таня и ее бабушка, они часто будили нас своим смехом. Иногда бывало, что я просыпалась по нескольку раз во время их разговора. Мама не очень прислушивалась к моим нудным просьбам: «потише, ну по-ти-и-ше…». Она считала, что ребенок должен спать в любой обстановке. Теперь я понимаю, что все индивидуально и зависит от врожденного порога прочности нервной системы, которая у каждого своя. А у меня он оказался, как выяснилось позже, не очень высокий.

  Коридор в нашей коммуналке представлял собой большую театральную сцену для всех обитателей квартиры. Здесь происходили важные и неожиданные встречи всех действующих лиц, которым необходимо было или потрепать друг другу нервы, или просто обсудить животрепещущие насущные проблемы, а порой подслушать, что делается и говорится за закрытыми дверьми каждой комнаты. Длина коридора позволяла нам с Олегом даже ездить на небольших велосипедах, на «радость» всем соседям. А иногда, стоя на четвереньках, он просто сажал меня на спину и мы вместе проползали все расстояние от нашей комнаты до его комнаты и обратно по нескольку раз, что вызывало во мне бешеный восторг и бурю соответствующих громких восклицаний. Это у нас называлась игра в поезд. Ширина коридора была не маленькой, но почти половину ее занимал бабушкин огромный сундук, который она привезла из Тегерана. Он простирался по всей стене между дверьми нашей и Шурочкиной комнатами и важно хранил внутри себя какие-то загадочные и неприкасаемые тряпки, а, может быть, и еще что-то ценное. При мне его открывали не более двух раз. Жизнь этого важного предмета мебели по причине своих габаритов бесславно закончилась одновременно с нашим переездом в малогабаритную двухкомнатную отдельную «хрущевскую» квартиру в район Новые Черемушки.

  По другую сторону коридора, по соседству с комнатой сестер Нефедовых располагался общественный туалет, а рядом с ним огромная ванная комната. У входа в узкий коридорчик, ведущий в кухню из большого коридора, напротив комнаты Шурочки и дяди Васи находилась еще одна жилая комната, примыкавшая к ванной. В нее вскоре после моего рождения вселился загадочный персонаж, напоминавший Чичикова из «Мертвых душ», но звали его немного иначе – Иосиф Михайлович. Одинокий немолодой мужчина, лысоватый, хитроватый, но всегда приветливый и с загадочной улыбочкой, он очень редко выходил из своей комнаты. Чем он занимался, никто так и не понял. Слухов о нем было много, но ничего конкретного никто не знал. Иногда он приводил какую-нибудь женщину, но она быстро исчезала, и уж пересудам всех соседей не было конца. Наконец, появилась одна приличная дама, с которой он успокоился, и долго прожил с ней в гражданском браке.

  Как уже было сказано, в довольно большую общую кухню попадали через темный, довольно узкий, длинный и кривой коридорчик, примыкавший к комнате Иосифа Михайловича. Разминуться двум соседям в нем было невозможно. И когда кто-либо с горячей кастрюлей или сковородкой должен был пройти к своей комнате, он обязательно громко предупреждал еще невидимого, но возможно идущего ему навстречу соседа. Это было негласным законом для всех обитателей нашей квартиры. Но бывали и нечаянные столкновения, в результате чего иногда содержимое кастрюль оказывалось на полу. Понятно, что эмоции фонтанировали и выплескивались вместе с содержимым кастрюль.

  В самой кухне была дверь в большую кладовку. Под руководством нашего управдома Евгении Ивановны эту кладовку переоборудовали в комнату для какой-то нищенки. Всем пришлось смириться с этим обстоятельством, так как связываться с управдомом было непринято и опасно: чаще всего они были тайными агентами НКВД, и их конечно побаивались. Жаловаться было некому. Только после многолетних просьб и уговоров, а впоследствии и общественного суда с доказательствами воровства продуктов и кухонной утвари, нищенку выселили, а комната опять превратилась в кладовку. По этому поводу Татьяна Александровна испекла для всех соседей большой торт, а бабушка Роза поджарила свои коронные пирожки с мясом. Пир на кухне прошел в теплой и дружественной обстановке.

  Еще рядом с нашей комнатой находилась малюсенькая кладовочка, в которой до ареста деда Давида жила бабушкина домработница. Уже в мое время, папа провел в ней электричество и переоборудовал для своих музыкальных занятий на аккордеоне. Это был трофейный огромный очень красивый инструмент, подаренный ему на работе к его тридцати летнему дню рождения. Наконец сбылась его давняя мечта научиться играть на каком-либо музыкальном инструменте. Учился он самостоятельно и с большим упорством. Соседей это, конечно, не очень радовало. Папе приходилось закрывать в кладовке дверь и заниматься в страшной духоте. Но, тем не менее, он все-таки выучил несколько вальсов и песен и играл их довольно прилично. Уже к моему дню рождения, когда мне должно было исполниться семь лет, он приготовил втайне от меня целую программу. Но это был 1953 год. Пятого марта, прямо перед моим днем рождения, умер товарищ Сталин. По поводу всенародного траура в мой день рождения (двенадцатого марта) отменили всю папину музыкальную программу. На этом настояли, конечно, обе бабушки Розы. Их мнение всегда уважали и прислушивались к нему в отличие от молодежи моего поколения, и особенно теперешнего. К слову скажу, что нынешнее поколение молодых людей патологически боится советов своих старших родственников. Они намертво привязаны к огромному компьютерному потоку информации, струящемуся в виде Ниагарского водопада. Этот «ящик» и есть их главный друг и советчик и, по моему глубокому убеждению, оказывает на них, в некоторой степени, наркотическое воздействие. Часами, не отрываясь от компьютера, наши молодые дети, видимо, чувствуют себя более защищенными. Но при этом они не понимают, что теряется живая связь поколений, и я предполагаю, что в последствие они пожалеют об упущенных и невосполнимых возможностях, которые им давала сама жизнь естественным путем. Все это более чем странно и для меня совсем необъяснимо. Но продолжу свое повествование, а это небольшое отступление просто пришлось к слову…

  Итак, на следующий день после официального объявления о смерти Сталина на прогулке нашей детсадовской группы воспитательница остановила нас у настенной доски объявлений. На ней в траурной рамке мы увидели его огромный портрет. Всхлипывая и сморкаясь в платок, воспитательница медленно вытирала слезы. Почти все дети, не очень понимая, что произошло, тоже разревелись. И я в том числе  А через несколько дней папа взял меня на похороны Сталина. Я плохо помнила это событие, но много позже папа рассказывал, что на Трубной площади нас с ним чуть не раздавила огромная толпа людей. Ему вовремя удалось затащить меня в кузов случайно застрявшего на площади грузовика, и мы отсиживались в нем, пока не схлынула озверевшая толпа. Так со мной произошло очередное чудо, ведь мы остались живы и невредимы. Только через много лет, после рассекречивания исторических архивов в девяностые годы прошлого века, было обнародовано, что в день похорон Сталина вследствие страшной давки, особенно на Трубной площади, погибло или было искалечено несколько тысяч взрослых и детей.