Спаси и сохрани или Песни о Будде

      Спаси  и  сохрани или песни о Будде, увиденном в замочную скважину 

     Если я правильно понял Будду, то в основе его отречения – даже не от мира, а именно от всех известных нам форм жизни – лежит субтильное и вместе глубоко художественное восприятие любого действительного или возможного существования как такого, которое пережито тысячу раз и со всеми нюансами – и потому так же неаппетитно, как поедание холодной гречневой каши пожизненно и три раза в день… Так какие же нужно иметь волю, веру и живое воображение, чтобы вот так именно – и никак иначе – воспринимать жизнь, о которой мы пока не имеем никакого понятия! Воистину только тогда, когда прожитая в основе своей жизнь становится на место жизни настоящей, – да, лишь в таком случае последняя теряет свою спонтанность и непредсказуемость : эти субтильные цепи, магически привязывающие нас к жизни, делаясь похожей на фильм, что мы вынуждены смотреть каждый вечер или ту же гречневую кашу, которую нам проиходится поедать ежедневно и до скончания дней наших…
     В любом другом случае, как сказано, оторваться от жизни невозможно.
Я вот иногда ловлю себя на странном желании спасти мою прожитую жизнь. Я знаю, что спасти ее нельзя. Она утекла прочь : как река, в чьи воды, как известно, нельзя войти дважды. То есть входить можно сколько угодно. Но не первичным жизненным опытом, а вторичными и по этой причине второстепенными воспоминаниями. Память все-таки не личное переживание. Хотя, обогащенная умом и воображением, она способна доставлять душе ощущения, в разы превосходящие в духовном отношении любой житейский опыт.
     Одно из таких ощущений – и быть может, центральное – состоит в том, что нам кажется, будто наше прошлое нам уже отчасти не принадлежит. Оно и наше и не наше одновременно. Оно напоминает таинственные острова, которые мы когда-то посетили, но которых нет ни на какой морской карте. В сущности, минувшее вплотную смыкается с художественным творчеством. Ландшафты, в нем описанные, тоже с реальной картографией не связаны, как не найдете вы ни в какой адресной книге имена и адреса его персонажей.
     Все вроде бы в искусстве сотворено с демиургической живостью природы и зафиксировано с аптекарской точностью. А в то же время нигде ничего и никогда по сути нет, не было и не будет. Есть ли здесь утешение? Если и есть, то сугубо духовного порядка. Это значит : его нельзя пощупать руками и даже схватить щупальцами органов восприятия.
     Оно лучше всего описывается нижеследующей формулой : «Как человек со смертью делается полнотой собственных возрастов, не теряя ни йоты от своего персонального существования, но не будучи в то же время в состоянии и йотой его практически воспользоваться, так произведение искусства в сердцевинном его – образном – выражении представляет из себя чистое бытие, лишенное какой бы то ни было примеси жизни».
     Так зачем же тогда слово – в данном случае художественное, то есть самое великолепное из всех созданных людьми слов – числом, сходным с песчинками в пустыне и каплями воды в океане, тратится на описание того, чего заведомо в мире нет? А вот именно затем, что только таким путем слово подчеркивает и оттеняет изначальное бытийственное безмолвие, к которому оно относится, как низшее относится к высшему.
     И когда я пытаюсь нащупать в собственной прожитой жизни нечто отдаленно напоминающее отношение, которое при умелой обработке можно было бы представить в основе того или иного мастерского произведения, я, как мне кажется, делаю тем самым все возможное и невозможное, чтобы спасти мое прошлое.
     Я ведь знаю, что творец мыслит сюжетами. Стало быть, и круговорот наших жизней подчинен тому же принципу. И после смерти мне, может быть, будет уготован сюжет, так или иначе продолжающий один из тех, которые я набросал в теперешней жизни. И который, самое главное, мне внутренне близок. И плюс к тому, которым я горжусь и к которому меня неудержимо тянет. Что может быть лучше, но также и естественней такой перспективы?
     Раньше я думал, что достаточно осознания художественной канвы проживаемой жизни – и дальше полная бескорыстность и безмятежность. Теперь же мне ясно, что человек не может не заботиться о следующей своей жизни. И весь вопрос в том, как ее себе представить, чтобы можно было в нее сердцем и всерьез поверить, минуя чужие и возведенные в абсолют личные опыты, называемые религиями. Покамест я представляю ее себе именно так, как здесь написано. Стало быть и восприятие настоящей жизни как прожитой в чистом виде невозможно. Здесь есть некое некоторое малое поэтическое преувеличение, характерное решительно для всех, в том числе и самых  великих поэтов. И Будда в этом плане не исключение.