Живая классика или Песни о Будде

         Живая  классика или песни о Будде, увиденном в замочную скважину 

     Мне известен случай, когда один таиландский юноша-буддист, сев в позу Лотоса, вошел в медитацию настолько долгую и глубокую, что он из нее никогда уже больше не вышел : и по сей день – то есть спустя годы – без дыхания и сердцебиения, но и без признаков разложения, он пребывает в непостижимом для обыкновенных людей состоянии между жизнью и смертью. И если конечная цель духовного пути, провозглашенного Буддой : ниббана, на самом деле существует, то безвестный тот юноша ее достижение нам воочию своим из ряда вон выходящим жизненным финалом и продемонстрировал.
     Что же до самого Будды, то он посвятил свою жизнь мыслимо подробному «раскручиванию» собственного учения (так Лев Толстой «раскручивал» в «Войне и мире» «мысль народную») : здесь и основание двух монастырей, здесь и изобретение двухсот с лишним монастырских правил, здесь и создание тысяч способов медитации, здесь и произнесение десятков тысяч заповедей, притч и просто мудрых советов. Сколько же нужно было времени и сил, чтобы подвести ищущих к тому «единому на потребу», что так просто и естественно – и даже не зная, быть может, о всех указаниях Будды на этот счет – достиг тот таиландский юноша одним-единственным спонтанным и бескопромиссным своим поступком!
     Итак, эпическая по жанру духовная сюжетность в одном случае и практически полная – или, точнее, аналогичная гениальному стиху – бессюжетность в другом. Что из этого следует? А что следует из того, что наряду со Львом Толстым существовал Тютчев?
     Я думаю, что за неуместной многословностью точно так же скрывается комплекс неполноценности, как за нееестественной молчаливостью – болото, в котором водятся черти. И тогда попытаться проникнуть в первый, как и окунуться во второе, суть душевные предприятия, череватые немалыми рисками. Собственно, вообще большой вопрос, имеем ли мы право с нравственной точки зрения отправляться в подобные психологические экпедиции.
     Не лучше ли постараться увидеть в любой черте характера, как и во всяком деянии, биографические штрихи, которые, попутно вырисовывая пунктирную линию черновикового образа, с предельной глубиной и отчетливостью показывают нам сущность того или иного человека. Можно спросить себя, конечно : а зачем? Наверное, затем, что господь-бог скорее всего мыслит сюжетами, а не характерами. И уж тем более не «извращенными глубинами», в которых, как мухи в дерьме, роются разных толков психологи и психоаналитики.
     Истина только там, где глубина естественно сопрягается с легкостью. А какая же легкость в «комплексах и болотах»? Да, последние несомненно существуют, но роль их подспудная. Они, хотят того или не хотят, сами служат собственному сюжету, как в романах глубокомысленные рассуждения автора о герое всегда подспудны и вторичны на фоне сюжетного продвижения того же героя.
     В конце концов, все в мире – сюжет. И возникновение мироздания – сюжет. И грехопадение – сюжет. И спасение – сюжет. И невозможность спасения помимо улучшения своей кармы – тоже сюжет. И сюжет у каждого свой. А помимо сюжета ничего больше нет. Как вам это нравится?
     Да вот вам пример из моей жизни. Поистине, только та классика вечно жива, а значит – бессмертна, которая снова и снова, невзначай и помимо вашей воли вмешивается в нашу жизнь на правах святой повседневности, заставляя нас не только считаться с нею – это бы еще полбеды! – но и прямо передавать под молчаливое смысловое покровительство целые куски современной нам и на первый взгляд никакого к ней (классике) отношения не имеющей действительности.
     В том плане, что, задним числом осмысливая тот или иной пласт пережитой обыденной жизни и пытаясь найти для него наиболее точный образный эквивалент, мы, перебрав все возможные варианты, все-таки останавливаемя на классических образах и сценах. Причем попросту за неимением лучшей альтернативы. И это, поверьте мне, хотя немного наивно, зато возвышенно, трогательно и прекрасно одновременно.
     Я вспоминаю в этой связи одного восьмидесятилетнего бодрого (то есть во времена нашего общения) грузина с классическим орлиным профилем. Он охотно и регулярно приглашал нас с женой в гости, начиная с 1978 года, когда мы только что приехали в Мюнхен. Это был хлебосольный хозяин, а кроме того его жена-еврейка очень помогала нам по части жизнеустройства на новом месте.
     Правда, в знак благодарности мы должны были выслушивать его трехчасовые монологи – нет, серьезно, он мог не переставая говорить день и ночь! – в которых его незаменимая, если не центральная роль в Первой волне русской эмиграции цементировалась, как кирпич в середине стены.
     При этом он буквально в каждой своей речи камня на камне не оставлял от другого русского эмигранта-сверстника, который, тоже отвоевав в Белой армии и покинув Россию в двадцатых годах, примкнул в послевоенное время к американской разведке и дослужился даже до чина подполковника американской армии.
     Конфронтация между ними напоминала мне всегда долгую и упорную схватку гомеровских героев. Они и ушли в другой мир, так и не выяснив до конца своих отношений, что на меня лично подействовало едва ли не сильнее, чем сравнительно короткий поединок Ахилла и Гектора : ведь все-таки, как ни говори, а чем дольше длится то или иное событие, тем больше оно начинает весить на Весах бытия.
И если бы финал главного поединка «Илиады» не дошел до нас – как затерялись в веках многие сцены гомеровского эпоса – то сама конфронтация Ахилла и Гектора парадоксальным образом от этого только выиграла бы. Да, некоторая незаконченность, по моему убеждению, принадлежит стилю эпоса.
     И как не знаем мы и никогда не узнаем самого главного о начале, конце, да, пожалуй, и середине мира, в котором мы живем – а мир наш уж точно стилистически наиболее близок эпосу – так точно совсем необязательно знать нам о бесчисленных деталях или сюжетных перипетиях персонажей Гомера.
     Более того, последние иной раз даже выигрывают, когда многоточия, подобно пунктирному профилю, вдруг прерывают сюжетную канву. Мне лично малоинтересен тот факт, что Ахилл угробил Гектора : если бы наоборот, так было бы ничем не хуже. А лучше всего, пожалуй, если бы тройное многоточие вообще унесло в небытие сообщение о последнем и смертельном ударе.
     Итак, наш хозяин-грузин всю жизнь свою после белогвардейского Исхода прожил в Германии, держал ресторан в Берлине, в том числе и во времена Третьего рейха. А это значит, что он неизбежно должен был так или иначе сотрудничать с гестапо. Иной вариант попросту невозможен.
     И тогда ставка на американцев его заклятого противника по жарким дискуссиям в Толстовской библиотеке, что еще недавно располагалась на Тирштрассе в доме 11, означала категорическое отрицание всего его заграничного жизненного пути.
И наоборот, начавшееся после Второй Мировой войны противостояние России и Америки в некотором смысле бросало тень на всякого русского, кто так или иначе «лег» под американцев. И тот и другой, таким образом, сожгли все мосты за собой по части какого-либо – пусть даже и духовного – возвращения на родину. Да это им было уже и не нужно.
     Они схватились между собой как два равновеликих воплощений некоей загадочной мировой Вины : так между родными братьями возникает иной раз самое страшное, роковое, неутолимое соперничество.
     И вот по этой причине мы с женой никогда не могли узнать ничего путного ни о подвигах нашего хлебосольного хозяина в Белой армии, ни о трудной жизни немцев посреди грянувшего мирового экономического кризиса, ни о драгоценных и редких деталях гитлеровского владычества, ни о его многолетнем бездетном браке с бывшей американской переводчицей, ни даже о том, что он, этот великолепный кирпич в середине стены, собственно и делал на протяжении всего столь богатого событиями двадцатого века.
     Да, ничего мы о нем так и не сумели узнать : все заслонило напрочь гомеровское противоборство с человеком, выбравшим принципиально иной жизненный путь. Или, в нашей трактовке, с историческим героем, которому боги истории предназначили примкнуть к иному политическому лагерю.
     И все-таки я как большой любитель Гомера ничуть не жалею обезвозвратно потерянной документальной и, очевидно, весьма значимой по масштабу информации. Разве не сказал наш самый великий филолог – говорю это без какой-либо иронии – что литература важнее жизни?
     Разумеется, в первую очередь классическая литература. Кстати, с точки зрения жанра Будда стоит в одном ряду с Гомером, Львом Толстым и И.-С. Бахом : эпический размах всех четырех настолько монументален, что только сама жизнь их превосходит.