Глава 3. Как я искал могилу отца

                «Кто просил тебя и нанял, ногтем по сердцу скребя,
                грустный труд  воспоминаний взять сегодня на себя».
                (Иосиф Уткин)

     Первые воспоминания об отце возникают у меня  не на  зрительном, а, скорее, на каком-то подсознательном, даже осязательном уровне. Помню сильные руки. Видимо, отец,  тогда  уже  35-летний мужчина,  подбрасывал меня, своего первенца, я пугался, и он, крепко обняв, прижимал к груди. Позже он возникает словно некий  туманный, расплывчатый образ. И ещё задержалось в памяти    смутное воспоминание о приехавших к нам в гости папиных друзьях.  Все они были в военной форме. Значит, было это   в самые первые дни войны. Потому что в  конце июня 1941 года отец отправил нас в эвакуацию в город Куйбышев.  Воспоминания военных лет  обостряются чувством смятения и тревоги. Суматошные сборы, товарный вагон, заполненный такими же перепуганными женщинами и детьми. На какой-то подстилке мы, четверо детишек, жались друг к другу и обмирали от страха, когда на остановке мама оставляла нас под присмотром старшего брата    и бежала за кипятком. Помню необъяснимый ужас, когда  в раскрытых дверях движущегося вагона я увидел вдали, среди поля, охваченный огнём дом, в который, как говорили, попала бомба.  Вот и всё.
     А в марте 1944 году отец погиб на фронте, и с 6 лет в памяти остаются только  несколько старых фотографий да рассказы мамы.     С годами, причем, чем дальше, тем отчетливее приходило мучительное осознание    потери. Все чаще я говорил себе: «Сейчас отцу было бы… 50, 60 лет… Теперь мы с ним ровесники. Потом я уже стал старше отца на 10, 20…и много лет». Со временем всё сильнее  усугублялось несбыточное желание поговорить с отцом, узнать, как бы он отнесся к тому или иному, повиниться перед  мамой,  обнять деда и бабушку и задать им вопросы, которые не успел, не сумел, или не удосужился задать. 
     Отец мой, назову его К., родился 17  сентября 1902 года на Украине, кажется, в  Полтаве.  Он рано осиротел. А когда  его отец, мой дед, привел в дом новую жену,  отношения подростка с мачехой, никак  не заладились, и в 13 лет  К. ушел из дома. Бездельником он никогда не был, грамоте был обучен, поэтому заработать себе на хлеб мог и руками, и головой.
    В ноябре 1917 года после  распада Российской империи, сначала была провозглашена автономная Украинская Народная Республика, а в январе 1918 года, в Харькове, где к этому времени оказался мой отец,  Украинская Народная Республика Советов  провозгласила независимость.  Разразилась   гражданская война,  и юный К., горячий приверженец идеи рабоче-крестьянского управления, принял  в ней участие.  На сохранившихся от тех лет, покоричневевших от времени фотографиях, я отыскиваю среди других бойцов  худощавого, жилистого паренька с саблей на боку, с  решительным и вдохновенным лицом. По рассказам мамы, он обладал  удивительной способностью  воспламеняться, загораться идеей, вспыхивать и моментально отзываться на добрые и злые слова и дела. Потому и получил отец в отряде прозвище Кокс.  Несколько лет он воевал на Украине. На фотографиях я вижу его рядом с Котовским, Будённым, Мануильским, Куйбышевым. Некогда громкие имена, почти   заглохшие по  прошествии многих лет.
    В декабре 1922 г. на  Всесоюзном съезде Советов был подписан Договор об образовании СССР, и Украинская ССР стала одним из государств-основателей Союза.  Невзгоды и трудности, голод и холод первых лет становления страны, годы сурового Военного коммунизма, потом переход к НЭПу и, наконец, отмена карточной системы. Нам, а тем более потомкам нашим, сложно представить душевный подъем, даже одержимость тех молодых людей, которые проливали и свою, и чужую кровь за создание и утверждение новой страны, своей страны, которая представлялась им воплощением мечты. Они не фальшивили и не сомневались ни на йоту, когда пели: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», «Наш паровоз вперед лети, в коммуне остановка, иного нет у нас пути…». Мамочка донесла до нас и приучила любить эти  песни-марши, песни-гимны.
       Страна быстро  восстанавливалась, строились новые заводы, фабрики и гидроэлектростанции, запустили знаменитый Днепрогэс. .Поколению интернета и гаджетов невозможно представить радость, когда на смену керосиновым лампам в дома пришло электричество.  Молодые энтузиасты, среди них и мой отец отправлялись на народные стройки восстанавливать  экономику страны,  разрушенную в годы мировой, а затем гражданской войны и интервенции. Был он и на Кузбассе, а в августе 1939 года, оказывая помощь союзным республикам, принимал участие в строительстве  Большого Ферганского канала имени Сталина.  180 тысяч местных колхозников и многие сотни комсомольцев-добровольцев за  рекордные 45 дней перелопатили  18 миллионов кубометров грунта. И никакой техники. С помощью одних лишь кетменей, кайл и лопат  они прорыли канал длиной в 270 км, который напоил  водами реки Сырдарьи города и кишлаки огромного Ферганского оазиса.
    К середине 30-х годов жизнь перенесла  отца на другой край  страны, во Владивосток.  Его назначили  редактором  местной газеты, которая тогда была «большевистским рупором», и все её первые редакторы и журналисты были большевиками. Как и мой отец. Газета, как было определено «сверху»,  должна была «помогать строительству социализма, созданию колхозов, бороться с кулачеством и врагами советской власти».     Тексты статей и репортажей писали  простым разговорным языком, языком рабочих и крестьян. В ней печатались разные авторы – от грузчиков до инженеров и врачей. Тематика была на злобу дня. В стране голод, и журналисты дают рецепты блюд из тыквенных, хлебных и рыбных отходов, отвечают на письма и просьбы. При этом страницы газеты  оформлялись  по-советски жизнерадостно.
      Однако времена менялись.  Спустя много-много лет, старая служащая из отдела писем газеты    рассказывала, что  в 30-е годы сотрудники НКВД регулярно приходили проверять корреспонденцию,  выискивая высказывания против советской власти. Причем, все сотрудники редакции, от машинистки до бухгалтера, давали «подписку о неразглашении".   Распространялись и множились доносы. Кто-то отправил жалобу на  завотдела международной жизни, указав, что тот критикует власть. Журналиста, а заодно и четверых сотрудников, работавших с ним  в одном кабинете, арестовали. Спустя некоторое время их судили, а потом расстреляли.
      В эти годы, в газете по соседству с публикациями о великих стройках и портретами стахановцев стали печатать репортажи из залов  суда над врагами народа и японскими шпионами, статьи о злостных вредителях и врагах советской власти. Известного путешественника, писателя и исследователя Уссурийского края В. К. Арсеньева, написавшего книги «По Уссурийскому краю» и «Дерсу Узала», обвинили в «великодержавном шовинизме». Началась травля, и  Арсеньев вынужден был покинуть Россию.
    Кстати сказать, с 1930-х годов во Владивостоке располагался печально известный Владивостокский пересыльный лагерь, куда со всей страны свозились заключённые,  проводившие «на пересылке» от нескольких недель до нескольких месяцев. Здесь умер поэт Осип Мандельштам, через этот лагерь прошли будущий актёр Георгий Жжёнов, писатели Варлам Шаламов, Евгения Гинзбург и  «космический» академик Сергей Королёв..
    В роковой 1937 год   отец познакомился с моей мамой, 19-летней красавицей, которая начинала работать журналисткой в  этой газете. Впрочем, несмотря на юный возраст, девушка  уже перенесла серьезные испытания и горестные удары судьбы. У неё был сын. Однако об отце ребенка старались не вспоминать. Много позже мы узнали, что  ввиду угрозы ареста отцу ребенка пришлось развестись с мамой, чтобы репрессии не распространились на неё с сыном. Поэтому мальчику дали отчество и фамилию деда.
    Подобных трагических историй было в ту пору немало. Мамина близкая подруга была замужем за сотрудником владивостокского НКВД. Кто-то из друзей не побоялся предупредить его о грядущем аресте. (Это, вероятно, позже люди стали переходить на другую сторону улицы, чтобы даже не здороваться).  Зная по опыту, что по законам того времени  его супруга  будет арестована как жена врага народа, а малолетнего сына отправят  в лагерь для детей врагов народа,  несчастный отец семейства  отпустил шофера, а сам разогнался на вираже и  рухнул  в пропасть.
    В те годы никто не был застрахован от репрессий. Аресты шли полным ходом, но и тогда  многие люди оставались  людьми. Нашелся  порядочный  человек, причем, не такой уж близкий друг отца, который  предупредил: «За тобой сегодня придут».     Удивительно, как моментально и четко отец все продумал и выбрал единственно правильный вариант. Наверное,  сработал развитый за годы сложной жизни инстинкт самосохранения. Тем более, что сохранять уже надо было три жизни: мама была беременна мной. Поскольку на вокзале и в поездах дозором ходили специальные «люди», то отец с мамой на каком-то местном поезде  добрались до полустанка, неподалеку от Хабаровска, и там  некоторое время прятались в лесу. Скорее всего, это была осень. Серьезные холода ещё не наступили, можно перекантоваться в шалаше, да и ягод в Приморье много. Так что от холода и голода не помрешь. А через несколько дней, когда, по расчетам отца, поиски должны были прекратиться,  они сели на поезд и добрались до Москвы.
    У меня сохранилась газета того времени, где отца среди прочих называют «отъявленным врагом народа». Страшная газета, какой-то  дикий вой, а вовсе не «прекрасный и могучий» русский язык. Почти месяц наша семья таилась и мыкалась, ночевать иногда приходилось просто на вокзале. Без прописки на работу отца никто не брал. Но вскоре после моего появления  на свет из Владивостока  дошли вести, что  оклеветавшие и обличавшие его руководители Приморского края   были арестованы и расстреляны.  С начала 1938 года кампания поисков врагов народа несколько поутихла. Отец стал добиваться реабилитации, писал письма в различные инстанции. Однако, вступаться за него никто не рисковал. С отчаянной надеждой отец  решился написать письмо Сталину.  Передать письмо и походатайствовать за него перед вождем народов взялся  тогдашний секретарь исполкома Коминтерна – Дмитрий Захарович Мануильский, старший товарищ и друг отца по работе на Украине.  (Вот он не побоялся вступиться за друга,  ошибочно названного «врагом народа»). На какой-то встрече Мануильский  передал письмо отца Сталину, который, просмотрев, написал на нём одно только слово - «Разобраться!» И одно это слово вождя стало для родителей охранной грамотой.  А поскольку к тому времени люди, которые обвинили  и заклеймили отца, сами были арестованы как враги народа, то отец стал  рассматриваться как пострадавший от «врагов народа».
      В качестве воздаяния за перенесенные испытания, отца с мамой и со мной отправили «для поправки здоровья»  в санаторий ЦК партии – Марьино, Курской области. Сохранилась фотография, где рядом со статуей полуобнаженной богини стоят улыбающаяся мама и отец, держащий меня на руках.
     К слову сказать, спустя полвека мы наведались в этот санаторий. Учтивая регистраторша  задала нам стандартный вопрос:
- Вы здесь в первый раз?
- Я - впервые, - ответила моя жена, - а он,- кивнула она на меня,- второй раз.
- Когда же были у нас? – с улыбкой полюбопытствовала  молодая регистраторша
- В 1939 году.
    Улыбку сменило  безмолвное недоумение. Производя сложные подсчеты в уме, девушка даже не нашлась, что ответить
    А мы весь месяц ходили, погружаясь в воспоминания, мысленно  общаясь с ушедшими родителями. Узнали сохранившуюся до наших дней статую богини Дианы, и теперь уже мы  сфотографировались рядом с ней. Гуляли по парку, по берегу озера и  повторяли: «А ведь они видели этот дуб, этот пруд…»
     По возвращении из санатория отец  работал в одной из московских газет. В СССР многие учреждения бесплатно предоставляли квартиры своим сотрудникам. Вот и отец «получил», как тогда говорили, две комнаты  в  двухэтажном деревянном  доме на окраине Москвы. А главное, к двум комнатам на втором этаже примыкала огромная, как нам тогда казалось, терраса. Жизнь налаживалась.
    Всё рухнуло в одночасье 22 июня 1941 года. Отправив семью в эвакуацию в город Куйбышев, отец ушел на фронт. Сначала он принимал участие в обороне Москвы, потом на два месяца его направили в военно-политическую академию, после чего послали  на  Первый украинский редактором фронтовой газеты. 
    А в  марте 1944 году мама получила «похоронку», сообщавшую, что муж её погиб 28 марта. И адрес был указан: Украина, область…, район…, село Андреевка. Осталась мама ровно  в 30 лет вдовой с четырьмя детьми на руках. После войны с места гибели отца стали приходить письма от неких сельчан, бывших свидетелями гибели отца. 
      Спустя  много лет, я решил разыскать могилу отца. Летом 1977 года, взяв отпуск,  мы с женой сели в «Жигули» и отправились на поиски. От Москвы до Киева  домчались за пару дней, потому что поднимались часов в пять утра и ехали с крейсерской скоростью по пустым ещё дорогам. Днем ненадолго задерживались в попадавшихся на пути городках, ужин готовили на походном примусе  «Шмель», а ночевали в машине, потому как гостиниц тогда было мало.
    Почему-то запомнилась нам Полтава, где на витрине кафе стояли не аппетитные блюда, а их муляжи. Да и продуктов в местном продмаге не было вовсе. Но как-то мы обходились, прикупая, что Бог пошлет в  попадавшихся по дороге магазинах. И ещё одно воспоминание о том путешествии по Украине греет душу.  Остановились мы на ночевку неподалеку от небольшой речушки – Калюс, оставили машину и пошли в соседний магазин, где почти ничего и не купили. Обратно мы возвращались  мимо огороженного  лёгким забором огорода.  На взгорке молодая хозяйка собирала красные, аппетитные помидоры. Жена тихо-тихо прошептала:
- Ой, как помидоров хочется!
     Не успели мы и сотни метров пройти, как за нами послышались торопливые шаги, и  женщина протянула нам целый передник помидоров. Дай ей Бог здоровья!
   Наконец, на пути нам встретилось первое село Андреевка. Идем к братской могиле – фамилии отца нет. Кладем сорванные полевые цветы, возвращаемся к машине, наводим справки. Оказывается, что в этом районе  не одно село с таким названием. Находим вторую Андреевку – снова ничего. Вот и третья Андреевка, в широкой котловине посреди пустой степи,  составленная всего из двух улиц, на пересечении которых  стоит стандартная братская могила. У подножья памятника, на мраморной черной доске целый столбец фамилий. Но фамилии отца опять нет.  И цветов полевых в сухой степи нет. Идем по деревне. За забором высятся  гранатные георгины, а рядом  бабушка копается в земле.
- Бабуль, вы нам цветочков не продадите?
- А вам зачем?
- К памятнику на братской могиле положить.
- Дак, так берите.
   Бабушка сорвала  и протянула нам щедрый букет,  мы с ним вернулись к братскому захоронению и положили пунцовые  георгины на печальный перечень, в котором, к сожалению,  не было фамилии отца. Развернулись, чтобы идти к машине, и тут… Словно кадр из кино возник: по тропочке, идущей к памятнику к нам приближались женщины. Почему-то мне тогда показалось, что их много и что все они одеты  в черные одеяния. Остановились мы друг против друга, поздоровались и вдруг одна из них спрашивает:
- А вы, случаем, не сын капитана К. будете?
    Даже сейчас, когда вспоминаю этот момент, сердце обрывается. А тогда я вдруг, разом осознал, что передо мной - живые свидетели гибели отца! 
- А я -  Галина, - выступила вперед симпатичная женщина. -  Это я вашей матери писала.
     В гостях у  жителей села Андреевка мы провели три памятных дня. Вот что они рассказали…
    В марте 1944 года вся окрестная территория была уже  освобождена. Но село Андреевка оставалось ещё в руках немцев, там стояла мощная танковая часть. Бои за село шли жестокие, но взять его  всё не удавалось. В конце концов, советские войска обошли село и двинулись дальше. Отец мой, руководивший армейской газетой, по заданию штаба армии то пешком, то на машине, а иногда и на самолете  выезжал на передовую.     28 марта 1944 года  он пролетал над Андреевкой, с  заданием – уточнить положение дел на этом участке фронта.   Жители села с тревогой  следили за пролетавшим в небе «нашим» самолетом. Они видели, как по нему был открыт огонь, как самолет загорелся, и от него отделились два парашютиста. Это были пилот и мой отец. Как оказалось потом, третий член экипажа, радист, погиб сразу. Всё село наблюдало, как горящий самолет рухнул вниз, и как парашютисты, по которым немцы безостановочно стреляли из автоматов, опустились  вблизи  кукурузного поля.  Отцу ещё в воздухе перебили ноги, и приземлившийся рядом пилот,  взгромоздив его на спину,  потащил  раненого   к зарослям несжатой кукурузы. Им вдогонку  уже направлялся танк. Они могли погибнуть вдвоём, и отец, как рассказал потом пилот, приказал ему  бежать. Лётчик скрылся в зарослях кукурузы. А сельчане продолжали наблюдать, как танк приближался к лежащему раненому отцу, как он, с трудом приподнимаясь, пытался отстреливаться, как бежавшие за танком немцы, прячась за бронёй,  расстреляли отца с близкого расстояния.
    Между тем пилот, укрытый высокой кукурузой, ухитрился незаметно добраться до окраины села. Дверь крайней хаты была приоткрыта, оттуда выглядывал дед, который молча, показал пилоту на приставленную к чердаку лестницу.
- Закопайся там  в кукурузные стебли, - шепнул дед, и быстро убрал лестницу.
    Фашисты прочесали кукурузное поле, затем всю деревню, но лётчика так и не нашли. Проходя по деревне, они через рупор  кричали, что, если лётчик спрятался у кого-то из жителей, то и хозяина и всех обитателей дома немедленно расстреляют.  Когда пришла ночь, дед  со своим 12-летним внуком, который сам нам все это и рассказал, пробрались на кукурузное поле, забрали останки  сгоревшего в самолете радиста и тело убитого капитана К. Под покровом ночи они  тайком похоронили их  в кустах.    Утром фашисты снова принялись искать летчика, и снова не нашли его. Но дед, опасаясь, что рано или поздно немцы могут обнаружить его, предложил:
- Слушай, родной,  вот что придется нам сделать, чтоб тебя не нашли. Я сейчас понесу корм и подстилку своим свиньям.  Я их держу в сараюшке рядом с немецким штабом. Они, гады, этой свининой и питаются. Сараюшка стоит на сваях, закрепленных в яме. В эту  яму сквозь щели между половыми досками я смываю всю свинскую грязь. Но, сынок, только эта яма сейчас для тебя надежное убежище. Там, уж точно, они тебя искать не станут. Главное, чтобы у нас получилось.
    Дед замотал летчика в кукурузные стебли, взвалил на спину и пошел к сараю. Там он аккуратно положил свою ношу у края ямы, и летчик в один миг скатился в неё. А потом для него началось мучительное стояние в смрадной жиже под ногами. Днем он мог дышать только воздухом, проходившим сквозь щели  между досками над головой, а ночью пробирался к краю ямы, чтобы немного отдышаться. Самое страшное было – не заснуть, не закашляться, не обнаружить себя. Каждый раз, когда дед приносил корм свиньям, он осторожно клал на край ямы у порожка несколько кусков хлеба. Этим «хлебом единым» и был жив летчик, которому пришлось провести в смрадном, но спасительном  убежище несколько дней, покуда   Андреевка находилась под немцами.
    Бой за Андреевку был жестоким. В нём погибли многие солдаты подступившей армии и почти все мужчины села. От рёва танков, воя самолетов, грохота снарядов и выстрелов  старики, женщины и дети попрятались в подвалы и выбрались на свет Божий, только когда деревня была освобождена. Погибших схоронили в братской могиле рядом с захоронением моего отца и радиста.
   Тем временем чудом спасшийся пилот  выбрался из своего смрадного схрона и  отмывался в бане. Отмывался он пару дней. А едва очистился от  грязи и зловония, к нему приступили с допросом «люди из  органов».  Благодаря свидетельству деда и сельчан, вины за ним не признали, и снова отправили на фронт. Спустя несколько дней  волею счастливого случая  пилот  оказался неподалёку от Андреевки, и  решил проведать  спасшего его деда, которого он называл теперь своим вторым отцом. Посидели, поговорили, повспоминали,  тут пилот и спросил деда, чем бы он мог его отблагодарить.
- А ты прокати меня на самолете,  чтоб я сверху на село глянул.
     Летчик посадил деда в самолет,  покружил с ним над многострадальным селом, давшим ему вторую жизнь,  и снова улетел в свою часть. Он воевал в небе Германии, писал письма  и деду, и моей маме. Жаль, он погиб буквально за несколько дней до окончания войны.
     Через несколько лет на братской могиле в селе Андреевка установили памятник,  у подножия которого поместили доску с именами   погибших в последнем бою. Но поскольку отец не  служил в части, которая освобождала село, то его фамилию не занесли на доску у монумента. А жители села отослали его вдове  документы, найденные на теле погибшего, оставив у себя небольшую фотографию,  которая с той поры хранилась в красном уголке местной школы. По сходству с этой фотографией, и по московским номерам машины  сельчане и признали меня.
   Теперь оставалось восстановить справедливость, и нанести фамилию отца на памятную доску у монумента.   Сельчане посоветовали:
- Да вы поезжайте в район, расскажите все, а мы подтвердим, и фамилию вашего отца нанесут на плиту у братской могилы.
    Приехали мы в районный военкомат,  рассказали дежурному офицеру нашу историю, а он объяснил, что надпись на доске может быть сделана только на основании документа, то бишь похоронки. А эта похоронка была потеряна в  передрягах и переездах военного и послевоенного времени. Да если б и была похоронка, то она  всё равно оставалась в Москве, а мы от неё за  сотни километров.
- Так ведь вся деревня - свидетели, они его сами схоронили рядом с братской могилой, и даже фотография отца сохранилась в красном уголке!
- Это не аргумент. Нужен документ, запись.
- Да где ж мы её теперь возьмем?
- А вот,  стеллажи видите, - махнул он рукой. - Тут в книгах все погибшие в этом районе указаны. Так что если найдете…
Впрочем, кажется, он и сам не верил в то, что сказал.
    Как сейчас в памяти возникают тянущиеся вдоль стен на несколько метров  железные, многоэтажные  стеллажи.  А на них  несчетное множество конторских книг внушительных размеров. В  каком-то беспросветном  отчаянии,  можно сказать,  уверенный, что берусь за  безнадёжное дело, я протянул руку к стеллажу, не глядя, взял с ближайшей полки первую попавшуюся книгу, и бросил её на стол. Помнится, что стол тоже был железным, и даже легкая пыль поднялась от упавшей на него книги.  Сев за  стол, я  наугад открыл книгу и в безотрадной тоске стал листать её.
      Дальше произошла история, которую в наших рассказах мы называем по-итальянски «Dio c’e’!». Поясню. Довольно долгое время мне случилось работать в Италии. Проезжая  её дорогами, мы нередко видели на столбах, стенах и заборах эту надпись. В переводе она означает: «Бог есть!» (У нас, к сожалению,  на заборах пишут другое).
     Невидящими глазами я скользил по страницам, сверху донизу заполненным разными полковыми писарями, разным почерком, разными  чернилами и даже карандашом. И вдруг мой взгляд упёрся в середину листа. Я оторопел.  Это была первая фамилия, которую я прочитал осознанно.  Я  не верил своим глазам, и снова уже вслух, по буквам  прочитал фамилию отца. Доставшуюся мне от отца фамилию.
                ******
    Как нам потом сообщили друзья из Андреевки, эту фамилию нанесли на плиту у братской могилы, и даже одну из улиц назвали  именем капитана К.. Страшно подумать, что теперь с этим памятником, с сельским красным уголком и с названием улицы?
   Но в вестибюле газеты, где он работал,  на доске с именами сотрудников, погибших в Великой Отечественной войне, в правом столбце  значится фамилия моего отца.