Глава 9. Бурцев разоблачает Гернгросс-Жученко

Глава девятая

БУРЦЕВ РАЗОБЛАЧАЕТ ГЕРНГРОСС-ЖУЧЕНКО

Бурцев Владимир Львович – русский публицист, народоволец, был близок к партии эсеров. Издавал журналы «Свободная Россия», «Народоволец», «Былое». За статьи, призывающие к убийству царя, английским судом приговорён к 18 месяцам каторжной тюрьмы. После освобождения поселился в Швейцарии, вскоре из страны был выслан  за пропаганду террора.

После этого жил в Париже. Увлёкся «охотой на провокаторов». Основываясь на информации тогда ещё чиновника Департамента полиции М.Е. Бакая, им была начата кампания по поиску и разоблачению агентов охранки в русском революционном движении. Сделал ряд сенсационных разоблачений.

Вскоре к ним присоединяется ещё один перебежчик - бывший сотрудник Особого отдела Департамента полиции В.П.Меньщиков. Люди это были весьма информированные, что сразу же придало разоблачительской деятельности Бурцева активность.

Вот что пишет Меньщиков о разговоре с Бурцевым о Жученко: «Когда я приехал в мае 1909 г. за границу,  во время одной из первых встреч моих с Бурцевым речь зашла о «Зиночке».
–  Не знаете ли, – спросил мой собеседник, – фамилию провокаторши, которая участвовала в покушении на царя и в голодовке, когда сидела в тюрьме, а дело вёл Добржинский?
 – Это Гернгросс, она же Жученко, – не задумываясь, отвечал я...
Вопросу, так легко разрешенному, оказалось, предшествовало сложное расследование, ознаменовавшееся одним трагическим эпизодом, о котором в другом месте придется рассказывать подробнее. Дело в том, что сведения, о которых говорил Бурцев, поступившие из судейских сфер еще до моего приезда за границу, были применены к боевичке, жившей в Париже, – Лапиной, рев. кл.[ичка ]«Бэла» (хотя достаточно было проверить лишь одно указание на Добржинского, который умер в 90-х годах, чтобы убедиться в том, что к Лапиной эти сведения не относились). К несчастью расследование по этому Делу велось так небрежно, что «Бэла» узнала о возникших подозрениях и 19 мая 1909 года застрелилась. Лапина оставила записку, которая оканчивалась поучительным завещанием: «будьте осторожнее с другими»!..».

А.И. Спиридович  по этому поводу утверждает: «В 1909 году, благодаря измене Меньщикова, Жуч;нко была разоблачена Бурцевым, и в августе того же года Центральный комитет партии социалистов-революционеров объявил её провокатором».

Центральный комитет партии эсеров обратился к Бурцеву с предложением: «ЦК ПС.- Р. собрал ряд данных, уличающих З. Ф. Жученко в провокационной деятельности. ЦК считал бы полезным предварительно, до предъявления Жученко формального обвинения, сделать попытку получить от неё  подробные показания об известном ей из провокационного мира. ЦК полагает, что вы, как редактор «Былого», могли бы предпринять эту попытку, и со своей стороны готова оказать вам в этом необходимое содействие».

Меньщиков, сообщая об этом в своих воспоминаниях, писал: «В августе 1909 года ц. к. партии с.- р. поручил Бурцеву «до предъявления Жученко формального обвинения, сделать попытку получить от неё  подробные показания». Свидание антиподов состоялось в середине того же месяца, в Берлине».

К Зинаиде Жученко, проживавшей с сыном в Шарлоттенбурге  (пригород Берлина) – пожаловал «Шерлок Хомс русской революции» Бурцев. Тактика розыска у него и иже с ним, кстати сказать, была та же, что и у ненавистного ему Департамента полиции – внутренняя агентура, которую он вербовал среди чиновников, а также  филёрство, которое осуществлялось  членами революционных партий. То, что считалось преступным и подлым со стороны правительства, признавалось необходимым и правильным в своих собственных руках.

Свидание с Жученко  он описал в статье, опубликованной под псевдонимом Волков в «Русских ведомостях» (1910 г. №№ 293 и 295).

В августе 1909 гола Бурцев появился в квартире Жученко и обратился к ней с просьбой поделиться воспоминаниями в сфере революционной борьбы. Жученко скромно ответила ему, что она стояла далеко от организаций и вряд ли может быть полезна ему. Тем не менее, он может задавать ей вопросы. Но Бурцев не решился начать свой допрос в её  квартире, где был сын и жила её  подруга. Он предложил ей встретиться для беседы вечером в кафе. Она согласилась, пришла в условленное место, но по какому-то недоразумению не встретила Бурцева. В этот день допрос не состоялся.

Свои беседы с Бурцевым Жученко подробно изложила в письмах к фон-Коттену.

Вечером, взволнованная посещением Бурцева, Жученко написала начальнику Московского Охранного отделения фон Коттену:
«Не знаете ли, дорогой мой друг, исчезли ли уже сороки из уготовленных им тёплых краев? Мне кажется, они уже за границей. И вот почему. Сегодня был у меня Бурцев. – «Собирая воспоминания, я прошу вас поделиться со мной вашими». – «Что же вас интересует?» – «Всё. Но здесь неудобно говорить. Будьте добры приехать в 7 ч. вечера на Friedrichstrasse, к подземке. Я буду там ровно в 7 ч.» .
В 7 ч. я была, как условлено, но его там не было. Прождала до 8 ч. и отправилась домой. Вероятно, завтра придёт ещё раз, если только мой приезд к подземке уже не сыграл какой-то роли. Са у est или нет? Думаю, да… Когда я ехала на подземке, признаюсь, мелькнула мысль, – не встречаться с ним, уехать. Но это только одно мгновение было. «Я вас где-то встречал». – «Очень возможно» (никогда не виделась). Ну, как не пожалеть, что вы не здесь. Было бы интересно побеседовать. Но только вы остались бы мною недовольны: вы не любите, когда я говорю спокойно. Но чего волноваться! Я так себе и представляла. Именно он должен был прийти ко мне. Если возможно будет писать, сейчас же напишу вам о продолжении сей истории. А пока всё же до свидания. Всего, всего лучшего. Привет вам, Е.К.[Климовичу]и А.М.[Гартингу]».

«На следующий день в 10 часов утра Бурцев уже звонил у двери Жученко. Она сидела в глубоком кресле, безмятежно смотрела на своего собеседника и казалась с виду совсем спокойной, и голос был ровный и уверенный. Тогда, почти не владея собой, он подошёл к ней в упор и сказал прямо в лицо. – Я хочу теперь просить вас, не поделитесь ли со мной воспоминаниями о вашей 15-летней агентурной работе в Департаменте полиции и в охране? Она не то вопросительно, не то утвердительно - сказала ему: – Вы, конечно, не откроете ни доказчиков, ни доказательств.   
Бурцев, конечно, решительно отказался открыть свои источники.
Она высокомерно взглянула на своего прокурора и совсем не прежним тоном сказала: – Я давно вас ждала. Еще полгода тому назад я сказала своему начальству: «Бурцев разоблачил Азефа; теперь очередь за мной. Он сам придёт ко мне и будет меня уличать». Как видите, я не ошиблась. И скажу вам искренно: я рада, что вы, а не эсеры явились ко мне». Бурцев ушам своим не верил. «Для верности» он спросил: – Значит, вы признаете, что вы служили в Охранном отделении? 
– Да, я служила, к сожалению, не 15 лет, а только 3, но служила, и я с удовольствием вспоминаю о своей работе, потому что я служила не за страх, а по убеждению. Теперь скрывать нечего. Спрашивайте меня – я буду отвечать. Но помните: я не открою вам ничего, что повредило бы нам, служащим в Департаменте полиции» (П.Е.Щёголев.  Охранники и авантюристы. Секретные сотрудники и провокаторы. М. [ГПИБ], 2004). 

Допрос, который начался здесь же, в квартире, затем в течение нескольких часов продолжался в кафе. В тот же день, 12 августа, Жученко отправила телеграмму в Московское охранное отделение фон Коттену: «Михеев обнаружен историком, письмо следует. Зина» (Перевод с немецкого).

Она также написала письмо, которое должно было быть переслано фон Коттену в случае её смерти. Жученко осталась жива, и письмо осталось не посланным.

В тот же день вечером она снова написала  фон Коттену: «Дорогой мой друг! У меня лежит письмо для вас, которое вы получите в случае моей смерти. В нём я подробно рассказываю о втором визите Бурцева. Чтобы вам ясно было дальнейшее содержание этого письма, должна повториться и сказать, что он начал сегодня прямо с фразы: «Поделитесь вашими воспоминаниями, как агента, в течение 15 лет, Охранного отделения. Умом и сердцем вы с нами». Я ведь ждала этого ещё с декабря. Раз Бурцев приходит ко мне и говорит это, ясно, что у него имеются документальные доказательства. Поэтому отрицать a la Азеф было бы пошло. Согласитесь. Я подтвердила, исправив неточную дату 15 лет. Его очень удивило, что не отрицаю. «Имею данные от охранников, среди с.-р. подозрений никаких не было. Вас хотели сейчас же убить, но я «выпросил» у них: расскажите всё, ответьте на все вопросы - и ваша жизнь гарантирована». На этом окончился его утренний визит. 
От 3 до 7 вечера говорила с ним в Cafе. Отказалась от дачи показаний, объяснила ему, почему я служила вам и другим и каким образом я сделалась агентом. Относительно последнего он объясняет моим арестом, на улице в Петербурге, «воздействием» и проч. Для меня было очень важно разубедить его, и он не мог не поверить, что это не так было. Спрашивал о многом, многом, но я отвечала только на пустяковые вопросы. Надеюсь, что оставалась всё время спокойна и ничего не выболтала. Он резюмировал своё положение цекистам [т. е. членам ЦК партии] так: «Опасная противница революционного движения, с.-ров в частности, действовала только по убеждению вредности всякой революционной деятельности». Появится ли это резюме в его корреспонденциях? Едва ли. Но обещал писать мне только правду. Увидите, как он сдержит своё слово. Через неделю моё имя уже достояние газет, как он сказал, но я думаю, что это будет уже завтра. Сведения обо мне были уже в апреле якобы. «Я преисполнен к вам ужасом. Не мог предполагать, что такой тип, как вы, возможен. Это гипноз». Против этого я горячо протестовала. Но, кажется, он остался при своём. Несколько раз просил работать с ним. «Вы так многое можете разъяснить, быть полезной». – «Работайте вы со мной», – сказала я. Негодование! Я отвечаю тем же. «Я умываю руки. Теперь с.-р. решат, что с вами делать. Как человеку честному, жму вашу руку, желаю всего хорошего…». Словом, я с удовлетворением увидела, что презрения с его стороны не было. А его ужас – это очень недурно! Я, с своей стороны, выразила мою радость, что именно он пришёл ко мне: могу надеяться, что мои слова не будут извращены, и не слышала грубой брани и пафоса возмущения. «Я не одна, есть другие в моём роде и всегда будут,» – не удержалась я сказать. «Но ведь я всех разоблачу, у меня уже имеется много документов». Вот, кажется, всё существенное моего разговора с ним.
Теперь, что же дальше? Думаю, что с ним была пара с.-р.; если нет (он отрицает), то приедут и, конечно, крышка. Очень интересно было бы знать, что вы мне посоветовали бы. Я сама за то, чтобы не бежать. К чему? Что этим достигнете? Придётся вести собачью жизнь. И ещё с сыном. Быть обузой вам всем, скрываться, в каждом видеть врага – и в конце концов тот же конец! А вдобавок, подлое чувство в душе: бежала! Из-за расстояния должна решать сама, одна. Мой друг! Конечно, хочу знать ваше мнение, но придётся ли его услышать? Они доберутся раньше вашего ответа. Ценой измены вам, Е.К. [Климовичу], всему дорогому для меня могла бы купить свою жизнь. Но не могу! «Вы должны порвать с ними окончательно и всё рассказать». «Отказываюсь!». Простите за неожиданный зигзаг мысли, но мне малодушно хочется рассказать вам, как мой милый мальчик реагировал на мой рассказ (я должна была приготовить его, сказать ему сама, взять из школы). Так вот он говорит: «Я сам в них буду стрелять; быть может, эта банда тебя не убьёт» Перевод с немецкого).
Простите за отступление, но вы поймете, что я исключительно занята мыслью о дорогом сыне».
 
Жученко, при двух свиданиях с Бурцевым, честно, открыто, с полным достоинством и мужеством и в гордом сознании той государственной пользы, которую она приносила родине, раскрывая работу революционных партий, высказала свои взгляды на сотрудничество.

Каждый день ожидая расплаты Жученко ежедневно  писала фон Коттену, дабы он знал, что она еще жива. «Центральный Комитет, – хладнокровно сообщает она в письме 13 августа, – теперь уже знает, что я не приняла их условий. Не думаю, чтобы они оставили меня так; надо полагать, придумают способ убрать. Задача для них не такая лёгкая: будут, конечно, думать, как бы «исполнителю» сухим из воды выйти. Я совершенно открыто хожу по улицам и не собираюсь уезжать. Газеты еще молчат... Дорогой мой друг! Как хорошо бы с вами сейчас поговорить. Жду вашего привета. Чувствую себя хорошо, свободно – стоило жить!».

В тот же день Жученко написала Е.К. Климовичу: «Теперь жду, что дальше будет. Конечно, убьют. Бежать, начать скитальческую жизнь - нет сил, потеряю равновесие, буду вам всем обузой... Хотя бы эта банда, как выразился мой дорогой мальчик, убила и не обезобразила бы меня – это мое единственное желание. С каким наслаждением я поговорила с Бурцевым, бросила через него с.-р. банде всё мое презрение и отвращение. Надеюсь, он не извратит моих слов».

14 августа Жученко отправила фон Коттену письмо следующего содержания:
«Дорогой мой друг! Боюсь только одного: серной кислоты. Начинаю думать, они не убьют меня. Довольно трудно ведь. Они уверены, что я окружена толпой полицейских. И  «жалко жертвовать одним из славных на провокатора» – думается мне, говорят они. Вероятно, дойдут до серной кислоты. Конечно, и это поправимо... Но обидно будет. Потом, боюсь, что Бурцев извратит мои слова, – это будет особенно скверно. И особенно опасаюсь, что они похитят сына. Несколько раз представляла себе, как будет, что я буду ощущать, когда меня откроют – и к своему счастью вижу, что это гораздо легче. Просто-таки великолепно чувствую себя. При мысли, что они застрелят меня, конечно. С Бурцевым держала себя гораздо лучше, чем могла ожидать от себя в Москве при мысли о сём моменте».   

«Честный фанатик, революционер Бурцев, – пишет  А.И. Спиридович, – столкнулся с не менее честным фанатиком – сотрудником Жученко. И моральная победа в этом столкновении правительства с революцией осталась всецело на стороне правительства – на стороне Жученко».