de omnibus dubitandum 37. 442

ЧАСТЬ ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ (1680-1682)

    Глава 37.442. НАЗНАЧЕННОМУ, БЫТЬ…

    Утром 27 апреля 1682 года карета с (бранденбургской курфюрстиной - Л.С.) Софьей (Софией Шарлоттой) и клоном лжеПетром [Исаакием (Фридрихом Петером Гогенцоллерном)] въехала в ворота Кремля.

    А в 13 часов Колокол на Иване Великом возвестил о кончине Царя Федора Алексеевича, третьего сына Алексея Михайловича.

    Далее, согласно официальной Истории, сочиненной немецкими сказочниками, в 16 часов собравшимся на площади людям Патриарх Иоаким предложил выбрать Царем 16-и летнего Петра Алексеевича.

    Да и не могло быть подобных "демократических" выборов при Монархии. Царя избирал исключительно Земский Собор и не иначе. А фальшивка - подложное “соборное деяние” об избрании на царство настоящего наследника Петра Алексеевича “единомысленно согласием общим”, сочиненная иезуитом Сильвестром Медведевым, помощником главного идеолога Латинского переворота Патриарха Иоакима, абсолютная липа.

    Это очередная ложь немецких сказочников из шайки Миллера, поскольку в момент кончины Царя Федора Алексеевича главным законным претендентом на Престол автоматически становился старший по возрасту Царевич Петр [(ставший фантазиями романовских фальсификаторов и их верных продолжателей современных дипломированных горе-историков - Л.С.) Иваном VII Алексеевичем] и все действия, направленные против него приобретали характер узурпации власти.

    Кроме того, объявить нового Царя не похоронив предыдущего, а это занимало, как правило, не один день было просто невозможно.

    На самом деле предложение избрать Царем клона лжеПетра [Исаакия (Фридриха Петера Гогенцоллерна)], согласно «документам и воспоминаниям современников» (кавычки мои – Л.С.) прозвучало только 10 мая, уже после отпевания и похорон Федора Алексеевича.

    Именно 10 мая впервые на людях появились (бранденбургская курфюрстина - Л.С.) Софья (Софья-Шарлотта - Л.С.) и клон лжеПетра [Исаакий (Фридрих Петер Гогенцоллерн) – Л.С.].

    Пришла и вдовствующая царица Наталья Кирилловна меж других Нарышкиных. Внучек ведь, хотя и не родной, царева кровь. На руки бы взять юнца, тайно ощупать его, а может, ненароком уколоть острым шилом… Не подпускают. Гляди со стороны, любуйся, а не трожь. Мамок да нянек нагнали — стеною стоят. А за нею свой сынок Петруша резвится.

    Поглядела вдовствующая царица, пробурчала нечто супротивное да поворотилась. А тут князь подоспел. Как бы случайно.

    — Ну что, Наталья Кирилловна, с чем пришли? Каков юнец?

    — Живенький на диво. Не Нарышкин, а во внуках у нас. — И, отведя князя Василья в сторону, вполголоса зачастила: — От сведущего человека, колдуном сказался, выведала я за два золотых, как порчу наводить. Прост способ: взять шерстяную нитку, навязать на ней узлов. И с приговором: выйду я на улицу, брошу в часто поле, в расставанье, на дворы, в луга, в моря, в леса, в зыбучие болота. Навязавши восемь двойных узлов, молвить: «Хотя я здесь оставлю, куда пойдет; тут и очутится». А потом сию заговоренную нитку бросить под ноги ему.

    — Да как бросить-то? Орлицами глядят, все лишнее сметают.

    — Исхитриться надобно. Момент выбрать, — отвечает Наталья Кирилловна. — Он, чернокнижник этот, мне и другой наговор дал, на тринадцать узлов. Говорит: совсем верный наговор. Вот слушай.

    И, оглянувшись, она зашептала:

    — «По позднему вечеру выйду я на улицу и откажусь и от Иисуса Христа, от царя земного, от Бога вышнего, от веры православной, от батюшки, от матушки. Предаюсь я нечистому духу, окаянной силе, прошу ее помощи, чтобы она помогла и подсобила, наступаю я на вора-разбойника, на ворога семейного, на денного грабильщика, на Петрушку-мальца. Я хочу его свергнуть, хочу его испортить — хоша среди дня, хоша среди ночи, хоша в чистом поле, хоша в царском терему, хоша сонного, хоша дремного, хоща за столами дубовыми, хоша за яствами медовыми, хоша пошел бы он и запнулся, самого себя заклянулся б».

    — Испытуй, Натальюшка, — хмыкнул князь Василий. — Грозно да розно. За ниткой-то небось дело не станет, да и за приговорами. Вся тягость, как ее под ноги метнуть, дабы незаметно было.

    — Найду средь мамок да нянек и иной челяди надежного человека, он и совершит.

    — Да ты ловка. Действуй.

    Заперлася Наталья в своем покое, не велела себя тревожить, стала вязать узлы. Дело простое, хоть и двойные. Вязала, бормотала про себя наговор, потом в полный голос решилась. Чегой-то страшно стало, слова жестокие. А ну, кто против нее их оборотит?

    Опять же дитя, мальчишечка, внучек. Не разразят ли ее громы небесные за такое кощунство.

    С князем Васильем, налюбившись, разнежившись, спросила как бы невзначай:

    — Не оборотится ли сие дело против меня?

    — Кто его знает? — зевнул князь. — После такой любови он был не склонен разговоры разговаривать. Лежал пластом да глядел в потолок. Процедил: — Спробуй.

    Нашла средь челяди царицыной человека, за большие деньги согласившегося бросить нитку под ноги бранденбургскому вы****ку. Удалось.
Томились. Ждали действия. Покоевый рында, взявшийся подбросить нитку — ему было сказано во здравие она, — уверял, что видел, как внучек топтался на нитке, своими очами видел.

    — Ну что? — допытывалась Наталья Кирилловна. — Каков Петруша-то? Здоров ли?
— Здоров, матушка царица, здоров. Видно, молитвы ваши укрепили его.
Так прошло две недели. (бранденбургский курфюрст - Л.С.) клон лжеПетра [Исаакий (Фридрих Петер Гогенцоллерн)] здравствовал как ни в чем не бывало.

    Наталья Кирилловна из себя выходила. Князь посмеивался. Призвала колдуна, топала ногами, грозилась отобрать ефимки, посадить его в подвал. Колдун оправдывался:

    — Стало быть, сильная персона. Наговор не про него. Другой, государыня, у меня есть. Другой надобно испробовать. Новую нитку надвязать тринадцатью узлами. А наговор я печатными буквами изображу.

    Изобразил вот что:

    «Окаянные духи, придайте мне силы, помогите и пособите, чтобы не было Петру [Исаакию (Фридриху Петеру Гогенцоллерну)] ни в день житья, ни в ночь спанья, ни в час моготы, ни в полчаса терпежа. Хотя бы схватило его грыжами или стрелами, взяло бы его в минуту или две и узнал бы он все скорби и печали».

    Выглядело внушительно. Князь Василий одобрил, правда, с обычной своей ухмылкой:

    — Пробуй, матушка, пробуй.

    Подкинули и эту нитку. Топтался на ней внучек без толку. Словно отскакивали от него все наговоры.

    Наталья Кирилловна чертыхалась. Колдун был заточен в подземелье. Дабы одумался и собрал все силы, всю нечистую рать.

    К удивлению присутствовавших на отпевании и похоронах Федора Алексеевича почему-то не было Натальи Нарышкиной и Ивана VII (на самом деле настоящего Петра Алексеевича - Л.С.), за гробом Царя шла (несли в санях - Л.С.) его вдова Марфа Апраксина и почему-то (бранденбургский курфюрст - Л.С.) клон лжеПетр [Исаакий (Фридрих Петер Гогенцоллерн) – Л.С.] с (бранденбургской курфюрстиной - Л.С.) Софьей-Шарлоттой. Если бы (бранденбургская курфюрстина - Л.С.) Софья-Шарлотта была сводной сестрой настоящего Петра Алексеевича, то ей как бывшей Царевне (!) да ещё и, третьей по рождению вообще нельзя было "высовываться" из терема. За гробом могла идти только вдовствующая Царица или мать Наследника Престола.

    Благодаря Александру Касаткину и его труду "Крушение Империи Русских Царей в 1676-1700 гг.", мы теперь знаем ответы на все эти "почему". (бранденбургская курфюрстина - Л.С.) Софья-Шарлотта была матерью (бранденбургского курфюрста - Л.С.) клона лжеПетра [Исаакия (Фридриха Петера Гогенцоллерна) – Л.С.] (но простолюдины этого не знали), поэтому и шла она рядом с ним как мать планируемого мировой закулисой Наследника, правда пока ещё «не избранного» (кавычки мои – Л.С.).

    А Наталья Нарышкина, как уже говорилось, к (бранденбургскому курфюрсту - Л.С.) клону лжеПетру [Исаакию (Фридриху Петеру Гогенцоллерну) – Л.С.] никакого отношения не имела, а была любимой матерью Петра и Ивана VII Алексеевичей.

    А где же был законный Наследник - Царевич Иван VII (на самом деле Петр - Л.С.) Алексеевич в это время? А был он под домашним арестом в своих покоях, вход в которые был завален дровами.
Подобное поведение (бранденбургской курфюрстины - Л.С.) Софьи-Шарлотты (на самом деле Евдокии Алексеевны, старшей дочери Алексея Михайловича и Марии Милославской - Л.С.) было воспринято, как вызывающее, поэтому она, (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных продолжателей современных дипломированных горе-историков - Л.С.) чувствуя это, плача обратилась к народу со словами:

    «Видите, как брат наш, царь Федор, неожиданно отошел с сего света: отравили его враги зложелательные… а если мы перед вами или боярами провинились, то отпустите нас живых в чужие земли, к королям христианским».

    Говоря "нас" (бранденбургская курфюрстина - Л.С.) Софья-Шарлотта (на самом деле Евдокия Алексеевна, старшая дочь Алексея Михайловича и Марии Милославской - Л.С.), имела ввиду себя и своего сына (бранденбургского курфюрста - Л.С.) клона лжеПетра [Исаакия (Фридриха Петера Гогенцоллерна) – Л.С.], "чужие земли" это естественно Бранденбург, а "королям христианским" это конечно любимый муж Фридрих.

Рис. Царевна (бранденбургская курфюрстина - Л.С.) Софья Алексеевна, мать клона лжеПетра [Исаакия (Фридриха Петера Гогенцоллерна)], с 1671 г. Герцогиня Бранденбурга София-Шарлотта, с 1688 г. Курфюрстина Бранденбурга, с 1701 г. Первая Королева Пруссии.

    На голове Софьи странный нерусский кокошник*, рядом на столе справа Прусская корона - её корона (четыре жемчужные дуги сходящиеся под латинским крестом окаймленные трилистником - отличительной особенностью Прусских корон). Такая же корона будет на известной гравюре клона лжеПетра [Исаакия (Фридриха Петера Гогенцоллерна)] в 1691 году.

    Возможно именно в таком наряде и шествовала (бранденбургская курфюрстина - Л.С.) Софья-Шарлотта (на самом деле Евдокия Алексеевна, старшая дочь Алексея Михайловича и Марии Милославской - Л.С.) за гробом Федора Алексеевича, естественно вызывая недоумение у окружающих.

*) АтУр (фр. atour — «накрученный», «навёрнутый») — сложный женский головной убор на каркасе из китового уса, металла, накрахмаленого полотна или твёрдой бумаги. Другое название — эннЕн (эннИн), или геннин. Наиболее распространённые варианты эннена исполнялись в виде конуса, усечённого конуса или трубы. Эннен «двойная сахарная голова» имел вид раздвоенного конуса, «рогатый» эннен облегал причёску с валиками из волос по бокам головы [Хёйзинга Йохан. Осень Средневековья: Исследование форм жизненного уклада и форм мышления в XIV и XV веках во Франции и Нидерландах // Сочинения: В 3 томах = Herfsttij der Middeleeuwen / Пер. с нидерл. Сост. и пер. Сильверстов Д.В.; Вступ. ст. и общ. ред. Уколовой В.И.; Заключ. ст. и науч. коммент. Харитоновича Д.Э. — М.: Прогресс-Культура, 1995. — Т. 1. — С. 379. — 413 с. — (Памятники исторической мысли)]. Волосы, выбивавшиеся из-под эннена, выбривали, оставляя лишь маленький треугольник на лбу [Андреева Р.П. Энциклопедия моды: справочное издание / ред. М. Стерлигов. — СПб.: Литера, 1997. — С. 404. — 416 с. — (Энциклопедия Литеры)]. Атуры получили распространение в XV в. в период «бургундских мод». Это был любимый головной убор знати.
Делали эннен из жёсткой бумаги или накрахмаленного льна, поверх натягивали шёлк или другую дорогую ткань и прикрепляли длинную вуаль. Иногда вместо вуали применяли небольшой тканевый шлейф. Популярным было и полное драпирование эннена вуалью. Вуаль укрепляли также в форме сложенных крыльев бабочки при помощи металлических усиков и булавок. Высота эннена зависела от степени знатности женщины. Так, принцессы носили эннены метровой высоты, придворные дамы — до 50—60 см. В то же время диаметр эннена диктовался модой, мог быть большим и очень малым. При входе в помещение дама в эннене приседала.

    Во дворце царей московских, в Кремле, смерть безжалостно проявила свою державную мощь: не стало одного из мудрейших и несчастнейших царей всея Руси, смерть подкосила юного царя Феодора Алексеевича на двадцать первом году жизни.
   
    Оттого во дворце такой плач и стон. Громче всех плачут женщины - молодая вдова, царица Марфа, шесть сестер покойного, в особенности (бранденбургская курфюрстина - Л.С.) Софья-Шарлотта (на самом деле Евдокия Алексеевна, старшая дочь Алексея Михайловича и Марии Милославской - Л.С.). Что ждет их, у которых никого не осталось, кроме больного, почти слепого и слабоумного (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных продолжателей современных дипломированных горе-историков - Л.С.) шестнадцатилетнего cводного брата Ивана (на самом деле Петра Алексеевича - Л.С.) да ненавидящей их мачехи. Плачет и  жалкий младший сводный брат их Иванушка, торопливо утирая дрожащими руками свои (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных продолжателей современных дипломированных горе-историков - Л.С.) больные подслеповатые глаза. 

    А рядом с Софьей Алексеевной, герцогиней Бранденбурга стоит десятилетний, скорее девятилетний герцог клон лжеПетра [Исаакий (Фридрих Петер Гогенцоллерн) – Л.С.], Петрушенька. Он не плачет: его живые, острые и какие-то семитские глаза беспрестанно скользят своею черненной холодною сталью по плачущим лицам рыдающих теток-царевен, чужих ему, не родных, и по лицам вельмож, толпящихся у одра царственного покойника и тревожно наблюдающих друг за другом, и по иконописным ликам высшего духовенства - патриарха, митрополитов, архиереев. Картина эта почему-то напоминает ему картину Страшного суда, виденную им в одном из кремлевских соборов - нет только ангелов и бесов.
   
    Он скользнул своими стальными глазами по лицу мертвого дяди-царя и тотчас перевел их на группу бояр, стоявших недалеко от него и о чем-то шептавшихся. Он не знал никого из присутствующих ни Патриарха, ни митрополитов, ни архиереев, ни бояр.
   
    - А каков наш-то соколик? - шепчет Иван Голицын, глядя на планируемого претендентом на царский трон (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных продолжателей современных дипломированных горе-историков - Л.С.) курфюрста клона лжеПетра [Исаакия (Фридриха Петера Гогенцоллерна) – Л.С.].
   
    - Да, скоро брата (двоюродного дядю Ивана Алексеевича - Л.С.) головой догонит, - шепчет Яков Долгорукий.
   
    - Догонит, головой-то? - улыбается чуть заметно Борис Голицын. - Давно уж перегнал.
   
    - И точно востер... За него постоим...
   
    - Добро-ста! Только без крови не обойдется.
   
    - Знамо. Я и панцирь вдел под кафтан, как "на верх" ["На верх" - значит во дворец] ехал.
   
    - И я сделал то же.
   
    - Да и я парень не промах: тоже стальную срачицу вздел.
   
    - Оболокся и я сталью, княже.
   
    Начинается обряд прощания с новопреставленным царем. Все целуют его худую и холодную, как мрамор, некогда державную руку. Рыдания царевен переходят в раздирающие душу причитания.
   
    - Братец! Братец! Царюшко родненький! На кого ты нас покинул?
   
    - Ох, светики! Ох, сестрицы родимые! Горькие мы сироты, о-о!
   
    Обряд целования мертвой руки кончен. Начинается целование живых рук, рук оставшихся царевичей (оставшихся царевичей Петра и Ивана VII Алексеевичей и их двоюродного племянника клона лжеПетра  [Исаакия (Фридриха Петера Гогенцоллерна)]... В чьи-то руки перейдет скифетро царское, державное яблоко?..
   
    Царевичей и их двоюродного племянника клона лжеПетра  [Исаакия (Фридриха Петера Гогенцоллерна)] сажают на седалища, и все поочередно подходят к ним, словно к местным иконам, и прикладываются.
   
    Венчания государей на царство были наиболее торжественными официальными церемониями в Московской Руси XVI–XVII вв., отражавшими наивысший уровень публичных взаимоотношений самодержца и Церкви. Взаимодействие царства и священства выражалось и в действиях, и в торжественных речах главных действующих лиц. Сравнительное изучение чинов царского венчания заставляет обратить особое внимание на действо, подготовленное и проведенное в Кремле в 1676 г. при деятельном участии Федора Алексеевича.

    Еще в прошлом веке Е.В. Барсов, выборочно сопоставив руские чины с византийскими, подчеркивал, что «наибольшую полноту греческого чиноположения представляет венчание царя Федора Алексеевича.

    После речи, в которой государь изъявлял желание короноваться, патриарх спрашивал его: како веруешь и исповедуешь Отца, Сына и Святаго Духа? И государь торжественно читал Никео-Цареградский Символ Веры. Кроме указанных знаков царского достоинства (венец, бармы, скипетр, крест, златая цепь — Л.С.), по примеру греческих царей, на него возложена была царская одежда. Миропомазание началось по приобщении патриарха, всех епископов, но до приобщения дьяконов. Кроме того, всем прежним царям по их миропомазании Святые Дары были преподаваемы не внутри алтаря, а перед Царскими вратами, где совершалось самое помазание, теперь же царь, по примеру греческих царей, введен во святилище, прямо Царскими вратами, где он приобщался тела и крови Христовой, подобно священникам».

    Изменения в главном государственном акте при царе Федоре имели, тем более важное значение, что по замыслу устроителей церемонии она издревле имела в высшей степени публичный характер. Это подчеркивалось уже в пространной редакции чина венчания Ивана IV "Грозного", которая легла в основу традиции царских чинов. В отличие от камерного характера церемонии венчания Дмитрия Внука (1498), в чине Ивана дважды подчеркивалось присутствие при действе бесчисленного множества христиан. Для их «устроения» в чине Федора Ивановича было введено «многое множество» чиновников; в чине Марины Мнишек добавлено шесть полковников и 20 сотников со стрелецким войском.

    При венчании Михаила Федоровича еще «многое множество» дворян и народа отмечено внутри храма и подчеркнута радость свидетелей события. При первом Романове была также введена торжественная служба по всем храмам и монастырям государства накануне венчания. По чину Алексея Михайловича благовест во все столичные колокола начинался не перед венчанием, а с самого рассвета; всем чинам двора была предписана золотая одежда; на Ивановской площади появились иноземцы — служащие царю и представители других стран «без числа»; неисчислимое множество православных было, согласно чину, «мужского пола и женского». Все эти признаки публичности были аккумулированы в чине Федора Алексеевича, который вдобавок за два дня до торжества весьма энергично отдавал личные распоряжения по деталям его проведения.

    Международная публичность венчания, фиксированная в чинах XVII в. начиная с Алексея Михайловича, была подчеркнута тем, что руководили церемонией посольские думные дьяки — чиностроители (Г.В. Львов при Алексее, Г.К. Богданов при Федоре и Е.И. Украинцев при Петре и Иване VII Алексеевичах и клоне лжеПетра [Исаакие (Фридрихе Петере Гогенцоллерне)]). Дипломаты разрабатывали чин и, стоя «против государя» «на чертожном месте», по ходу церемонии «царскому поставлению и венчанию чин строили». А вот среди главных исполнителей действа инициатива менялась.

    Первоначально она принадлежала великому князю-отцу. Иван III благословил внука на великое княжение, а митрополит только подтвердил благословение, вторя Ивану. В редакциях чинов Ивана IV Грозного инициатива постепенно переходит к самому царю. Иван IV предлагает митрополиту венчать его на царство, ссылаясь на волю отца. Церемония начиналась по изволению Ивана IV Грозного. Так же происходило венчание тишайшего богомольца Федора Ивановича.

    В чине Бориса Федоровича (сына Федора Ивановича и внука Ивана Грозного, получившего фантазиями наших продажных горе-историков прозвище "Годунова" - Л.С.) не сохранилось начала, но и здесь именно царь заявляет, что его (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных продолжателей современных дипломированных горе-историков - Л.С.) благословила и повелела быть царем царица Ирина Годунова. Поэтому Борис предлагал патриарху благословить его «по Божьей воле и по вашему избранию».

    Несмотря на выборы, Михаил Федорович также сам «изволил венчаться» и «велел» митрополиту начать церемонию. С большим основанием так же вел себя Алексей Михайлович, заявив, что его отец уже «благословил царством», и приказал патриарху сына на царство благословить.

    Картина, резко изменилась начиная с венчания Федора Алексеевича. К нему, а позже к настоящему Петру Алексеевичу, а не Ивану VII и клону лжеПетра [Исаакию (Фридриху Петеру Гогенцоллерну)], от имени всех людей обратился патриарх Иоаким, предложив царю венчаться и помазаться на радость подданным и для славы государства. В ответ Федор бегло упомянул, что его благословил и приказал венчаться отец.

    Но настоящий Петр Алексеевич, а не Иван VII и клон лжеПетра [Исаакий (Фридрих Петер Гогенцоллерн)] заметили лишь (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных продолжателей современных дипломированных горе-историков - Л.С.), что старший брат «оставил» царство, на котором он сделался царем, в частности по просьбе патриарха.

    Именно патриарх Иоаким демонстративно распоряжался на коронации Федора Алексеевича (и его сводного младшего брата Петра Алексеевича, а не Ивана и двоюродного племянника клона лжеПетра [Исаакия (Фридриха Петера Гогенцоллерна)]), приказывая сделать каждый шаг как духовным, так и светским лицам. Столь крупное изменение взаимодействия светского и духовного владык заманчиво без всякого исследования закономерностей эволюции чинов венчания отнести к конкретной политической ситуации: сильный и властолюбивый патриарх при юных и неспособных к правлению царских отпрысках… Однако речь идет о более важном шаге, сделанном при Федоре Алексеевиче в соответствии с развитием представлений о правовых основаниях самодержавной власти и ее функциях.

    В чине Дмитрия Внука господствовало родовое начало: «Божьим изволением, — говорил великий князь, — от наших прародителей великих князей старина наша то и до сих мест: отцы, великие князья, сыновьям своим старшим давали княжество великое».

    Очень важным было указание и на законность власти отца государя, благословляемого на великое княжение. Наследие Византийской империи как первоисточник великокняжеской власти указывалось лишь в одной редакции чина, однако именно эта мысль получила развитие впоследствии.

    В пространной редакции чина Ивана IV Грозного введение в церемонию — дополнительно к бармам и шапке Мономаха — креста, скипетра и цепи, а также миропомазания, прямо связано с представлением о наследии Константинополя — Второго Рима. Эти инсигнии зримо символизировали имперское наследие, но ни царь, ни митрополит об этом не объявляют. Только в описательной части чина пояснено значение креста, «что прислал тот греческий царь Константин Мономах на поставление великим князьям руским с бармами и с царским венцом».

    Непосредственно в диалог царя и патриарха наследие Второго Рима вошло при венчании Михаила Федоровича. Удрученный целой серией избраний — Бориса "Годунова" (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных продолжателей современных дипломированных горе-историков - Л.С.), Василия Шуйского и себя самого — юный государь ссылался на то, что царь Федор Иванович приходится ему «дядей».

    Михаил подчеркивал, что венчается «по прежнему нашему царскому чину и достоянию», идущему от Рюрика и Владимира Мономаха, «который превысочайшую честь и царский венец и диадему от греческого царя Константина Мономаха воспринял, почему и Мономахом наречен, от него же великие Российские государи царствия венцом венчались… даже до… царя Феодора Ивановича… на сем престоле недвижимы были».

    По обыкновению, идущему с венчания Федора Ивановича, митрополит в своей речи на венчании первого Романова усилил обоснование прав коронуемого на власть. Подтвердив сказанное Михаилом, он подробно разобрал неприятные казусы с избранными царями — Василием Шуйским и Владиславом Сигизмундовичем, а также изложил печальную историю пленения отца Михаила Федоровича, Федора Никитича Романова (Филарета).

    Очевидный разрыв династии (на самом деле никакого разрыва не было до клон лжеПетра [Исаакия (Фридриха Петера Гогенцоллерна)] - Л.С.) заставил митрополита подчеркнуть преемственность «царского чина и достояния» через Мономахов венец: «Царствия венец на главу восприми, — воскликнул митрополит Ефрем, обращаясь к Михаилу Федоровичу, — его же взыскал от древних лет великий государь Владимир Мономах, чтоб нам от вас, великого государя, от вашего царского прекрасноцветущего корня пресветлая и прекрасная ветвь процвела, в надежду и в наследие всем великим государствам Руского царства!»

    Разрыв в династии решительно ликвидировал Филарет Никитич в своей речи при поставлении на патриаршество (22 июня 1619 г.). Он заявил сыну, что тот сидит «на престоле прародителей твоих: прадеда вашего… царя… Иоанна Васильевича… и деда вашего… царя… Феодора Иоанновича… и прочих прежде бывших царей Руских».

    Эта версия прямого родства вошла во все последующие царские чины вместе с высказанной Филаретом надеждой: «Яко да тобою, пресветлым государем, благочестивое ваше царство паки воспрославит и распространит Бог от моря и от рек до конца вселенной, и расточенное во благочестивое твое царство возвратит и соберет воедино, и на первообразное и радостное возведет, чтобы быть над вселенной государю царю и самодержцу христианскому, и воссиять, как солнцу среди звезд».

    Включение в царские чины Молитвы Филарета о «собирании» земель в едином вселенском государстве [она восходит к особой молитве Бориса "Годунова" (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных продолжателей современных дипломированных горе-историков - Л.С., ставшего притчей во-языцах)] было взаимосвязано с резким усилением поиска корней царства — ведь границы подлежащего возвращению «расточенного» зависели от размеров наследства.

    Алексей Михайлович (чин венчания которого переполнен отсылками на наследие Мономаха) впервые назвал царями Рюрика и Владимира Святого, а патриарх Иосиф разъяснил, что в наследство царей входит не только Второй, но и Первый Рим: «Происходит великих государей царей руских корень и самодержавствовали в Великой Руси от превысочайшего первого великого князя Рюрика, который от Августа кесаря, обладающего всей вселенной».

    Второй составляющей корня руских государей было крещение Руси Владимиром Святым, третьей — венчание Владимира Мономаха венцом константинопольского императора.

    Непосредственно в связи с этим Алексей и патриарх Иосиф в два голоса характеризовали достижения Михаила Романова, который: 1) сохранил крепкое благочестие и веру; 2) устроил всем православным покой, тишину и благоденствие, благодаря чему страна при нем процвела свыше «всех великих государств»; 3) прославил свое имя среди всех великих христианских и мусульманских государей, так что друзья и недруги пожелали с ним мира, а многие народы вошли ему в подданство.

    Дважды повторяемая в чинах венчания Алексея и его детей Молитва Филарета сделалась еще воинственней — слава и распространение царства во вселенной связано в ней с победой над врагами и покорением народов, хотящих войны. В чине Федора Алексеевича в этом контексте восхваляется его отец Алексей — хранитель веры, защитник Церкви, хозяин государства и крепкий победитель врагов, имя которого было страшно и славно во всем мире. Так же потом в чине Петра Алексеевича, а не Ивана и клона лжеПетра [Исаакия (Фридриха Петера Гогенцоллерна)] славился царь Федор.

    Именно такими должны были быть самодержцы, претендующие на обладание вселенной, наследники Первого и Второго Рима.

    Но этого оказалось недостаточно! Третий Рим — Москва — считался нерушимым потому, что это было земное царство Христа. В поучении царям со времен Ивана Грозного неизменно утверждалось, что самодержец, избран Богом замещать его земной престол. Царь своей душой отвечает перед Богом за спасение душ подданных. В свою очередь патриарх всегда уподобляется пророку Самуилу, через которого Бог избирает Давида «в цари над людьми» (некоторые отклонения в чине Федора Ивановича не прижились в последующих чинах).

    Но Руское царство, даже возведенное к потомку императора Августа Рюрику и наследуемое по своему собственному чину, имело недостаточно священный, сакральный характер, что явственно обнаружилось после нововведений в чине Алексея Михайловича.

    При огромном значении церемонии венчания это не могло не быть учтено самым тщательным образом. Литература о мировых монархиях была ко времени венчания Федора Алексеевича проработана в Посольском приказе и соотнесена с рускими реалиями. Родовое начало царской власти не отвергалось, но уступило первое место ее божественному происхождению.

    Необходимые элементы сакрализации, как справедливо заметил Е.В. Барсов, были найдены при обращении к чинам венчания византийских императоров. Кроме того, патриарху, роль которого подчеркивалась и его громогласными распоряжениями, и похвалами ему со стороны Федора Алексеевича, было вменено в обязанность в нескольких пристойных случаю речах (сочиненных в Посольском приказе) явственно и четко подчеркнуть божественную основу власти руских государей.

    Наконец, изменилась сама формула царского венчания: Федор Алексеевич короновался прежде всего «по преданию святой Восточной церкви», и лишь затем — «по обычаю древних царей и великих князей руских».

    Во избежание недопонимания, новая формула повторялась в чине Федора Алексеевича трижды {а в чине настоящего Петра Алексеевича — пять раз}. Глубинное соотношение царской и патриаршей власти не изменилось: патриарх являлся при венчании служебным лицом. Зато Руское самодержавное царство стало на самом высоком официальном уровне Руским православным самодержавным царством. Идеологическое обоснование власти московских государей было приведено в соответствие с имперским статусом новой Руси, отстаивавшемся ее правительством на международной арене.

    Личные отношения Федора Алексеевича с патриархом Иоакимом чем-то напоминают роли, сыгранные ими на церемонии царского венчания.

    Патриарху демонстрировалось максимальное почтение и в вопросах, относящихся к его компетенции, государь шел на уступки, которые, может быть, были для него болезненны. Так, почти сразу по вступлении на престол молодой царь выдал на расправу патриарху духовника своего отца Андрея Савинова (которого Алексей Михайлович упорно не выдавал). Вскоре Федору Алексеевичу пришлось распорядиться об ужесточении содержания в ссылке бывшего патриарха Никона, которого он лично глубоко уважал — но так требовали Иоаким и освященный собор, боявшиеся властолюбивого старца даже в заточении.

    Именно светские власти, по настоянию духовных, преследовали по всей стране раскольников, завершив превращение этого прежде элитарного явления в массовое движение. От центральной власти исходили распоряжения о конфискации в церквах и монастырях древних пергаменных церковно-служебных книг, о заведении дел против раскольников.

    Федор Алексеевич не помешал Иоакиму издать патриарший указ, запрещающий чиновникам государя требовать от священнослужителей нарушения тайны исповеди. Но царь потребовал, чтобы Иоаким запретил всему духовенству изготовлять вино и обязал духовных лиц покупать его в казенных учреждениях. Характерна формула последнего распоряжения: «патриарх… слушав великого государя указа… указал» (№ 862).

    В таком остром вопросе, как церковные имущества, Федор Алексеевич, не без некоторых колебаний, придерживался буквы закона (впрочем, достаточно сурового к Церкви). Хотя по традиции он "утверждал жалованные грамоты, данные до Уложения 1649 г., в том числе некоторые тарханные (закрепляющие иммунитет церковных владений), государь подтвердил вместе с боярами и указ от 1 марта 1672 г. об отмене тарханных грамот (№ 699, 9 августа 1677 г.). 9 сентября 1677 г. боярским приговором был подкреплен запрет большинству монастырей приобретать земли в Диком поле, несмотря на нужду в его освоении (№ 705).

    Федор Алексеевич специально дважды запрещал сибирским архиереям и монастырям покупать, брать на оброк, принимать по вкладам или в залог деревни, земли и угодья. Защита интересов казны простиралась в данном случае до мелочей. Например, 30 августа 1678 г., рассердившись на невыполнение сибирским духовенствам запрета на приобретение земель (ср. № 731), государь велел не давать духовным лицам ямских подвод на Сибирской дороге — а то-де их чиновникам не хватает.

    В делах, относящихся к его ведению, государь, бывал непреклонен и в большом, и в малом. Так, при экстренных денежных сборах все церковные имущества неизменно облагались без изъятия в большем размере, чем государственные, дворцовые и частновладельческие.

    Патриарх Иоаким был известен симпатией к Нарышкиным и (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных продолжателей современных дипломированных горе-историков - Л.С.) царевичу их крови Петру Алексеевичу. Федор Алексеевич тоже любил своих младших сводных братьев, имена которых уже довольно давно писались в грамотах вместе с царским именем. Однако после воцарения он запретил даже тосты за царевичей у стола самодержца и издал специальный указ о неписании их имен в грамотах и челобитных. Такое воспоминание родового начала не соответствовало его представлению о самодержавии.

    А дальше начинается шоу придуманное немецкими горе-историками, которое из года в год повторяют наши продажные дипломированные "историки" (кавычки мои - Л.С.).

    Кончен и этот обряд. Патриарх, архиереи и бояре выходят в переднюю палату. Там собрание всех чинов людей московского государства. И тесно, яблоку упасть негде: все пришли узнать, кого Бог соизволит поставить царствовать над Московскою землею.

    Тихо в палате, только слышны вздохи да трение кафтанов об кафтаны. Из царственной опочивальни доносятся стоны и причитания царевен. Патриарх осеняет собрание крестным знамением. Все глубоко кланяются ему, встряхивая волосами и распространяя по палате убийственный запах деревянного масла, словно бы пролили бочку этого масла, которым тогда благочестивые бояре умащали свои головы и бороды вместо помады.
   
    - Изволением и судьбами Божиими, - возгласил патриарх, - великий государь Феодор Алексеевич всея Великия, и Малыя, и Белыя Руси, оставя земное царствие, переселился в вечный покой.
   
    Все усиленно вздохнули, точно стон волною прошел по палате.
   
    - Ныне, - продолжал патриарх, остались по нем сводные братья Петр и Иван Алексеевичи и двоюродный племянник его, государевы чада, великие князья Петр и Иоанн VII и курфюрст Петр [Исаакий (Фридрих Петер Гогенцоллерн) - Л.С.].

    Соблаговолите, чада, (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных продолжателей современных дипломированных горе-историков - Л.С.) князи и бояре, волею Всемогущаго Бога изрещи ваше соизволение, как Господь на мысли положит: кому из них быть преемником новопреставленного? Или обоим государствовать вместе? Объявите единодушным и согласным намерение свое пред все ликом святительским и синклитом царским.
   
    Все молчали, слышалось только тяжелое дыхание. Бояре стояли, уставя брады.
 
    Первым заговорил один Языков, ближний советник покойного царя, "глубокий московских площадных и дворских обхождений проникатель".
   
    - Сие дело великое и страшное: как нам таковое дело без всех чинов московского государства решать и вершить?
   
    - Воистину, воистину, - отозвались голоса.
   
    - Соборне вершим, всею землею.
   
    - Аминь! – важно заключил патриарх.
   
    Патриарх, архиереи и бояре двинулись назад, в хоромы.
   
    Странный вид представляла теперь палата, в которой покоилось тело умершего царя. Она казалась пустою и мрачною. Посередине ее на возвышении стоял гроб, полуприкрытый дорогими золотыми парчами. Из-за парчей выглядывало восковое лицо мертвеца. За гробом, у стены, возвышался царский трон.

    Тот, кто мог законно на нем сидеть, теперь лежал в гробу. А около гроба, словно в полузабытьи, сидели с закрытыми глазами царевичи Петр и Иван VII Алексеевичи. Казалось, и они, и мертвец прислушивались к тому, что читал у гроба церковник в печальных ризах. А он медленно, заунывно читал: "Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых...". Душу выматывало это чтение. Вдали, под окнами, тихо сидели совсем убитые царевны.
   
    Вошел патриарх, за ним архиереи, бояре.
   
    - Буди здрав, великий государь царь Петр Алексеевич, всея Великия, и Малыя, и Белыя Руси самодержец! - торжественно возгласил владыка.
   
    Наталья Кирилловна "Медведица" дрогнула и выпрямилась во весь свой рост.

    Царевич - теперь царь, выпрямился, а Царевич Иван VII Алексеевич даже головы не поднял.

    Патриарх подошел к новоизбранному царю и благословил его крестом.
   
    - Буди благословен, великий государь царь Петр Алексеевич всея Руси! Буди благословенно царство твое и царствование. Облекися, царю, в ризы царския и прими державство твое, Богом врученное. Возсяди ныне на вдовствующем престоле прародителей твоих!
   
    Потом, обращаясь к предстоящим, патриарх проговорил:
   
    - Творите положенное по чину.
   
    Юный царь стоял неподвижно, точно мраморный, только руки его нервно сжимали одна другую.
   
    Между тем на него уже надевали царские облачения: кафтан становой, зипун червчатого атласу, платно-атлас золотой по белой земле, и взводили на чертожное место, на трон. Потом в руки его вложили "скифетро" и "яблоко державное".
   
    Патриарх, вкладывая эти царские регалии в руки юного назначенного царя, заметил, что руки эти холодны, как лед, конечно, от волнения; но гордый царственный отрок не хотел обнаружить этого волнения.
   
    - Прими скифетро сие, жезл царев, - говорил патриарх, - да будет жезл сей для злых - бич наказуяй, для добрых - ветвь маслична.
   
    Передавая ему державу, патриарх говорил:
   
    - Прими яблоко сие и како убо яблоко в руце своей держиши, тако держи и вся царствия, данныя тебе от Бога, соблюдая от врагов внешних.
   
    По бокам трона стали царские приближенные: Борис Голицын и Яков Долгорукий.

    Родная мать -"медведица" стояла тут же, не спуская глаз со своего сына, теперь он сидел смирно. Его начал тешить обряд, точно все нарочно играют "действо", как при покойном братике Федоре Алексеевиче действо о "Навуходоносоре царе" игрывали.
   
    Но вот начинается целование царской руки. Первой подходит родная матушка-"медведица". Отрок царь не выдерживает своей царственной роли и, торопливо передав "скифетро" и "яблоко" в руки Голицына и Долгорукова, стремительно бросается с тронного места в объятия матери...
   
    - Мама! Мама!
   
    - Сыночек мой! Петрушенька! Царюшко мой державный!
   
    Но ребенок быстро приходит в себя.
   
    - Будет... довольно... не плачь... стань на место.
   
    Мать отходит. Отроку-царю вновь подают скипетр и державу, на колени кладут бархатную подушку, из левой руки опять берут державу, а холодную руку кладут на подушку, для целования. Бледная, как полотно, матушка вдовствующая царица Наталья и смущенная царевна Марфа ведут под руки юного царевича Ивана VII для целования руки братика-царя. Софья-Шарлотта уже не плачет, только воспаленные глаза блестят лихорадочным огнем. Царевич Иван VII двигается, как автомат.
   
    - Иди, иди, братец, у братика-царя руку целовать, - злобно шепчет Софья Алексеевна.
   
    Больной подслеповатый царевич Иван VII смиренно целует холодную руку братика.
   
    За ним прикладываются царевны. Софья-Шарлотта не целует, а как-то злобно тычется концами губ, словно бы это была не рука отрока, а холодная змея.
   
    Прикладываются к этой руке бояре, дворяне, гости торговые, тяглые и "всяких чинов людишки".
   
    - Эка ручка! Махонька, беленька, точно сахарна, и скифетро держит, ишь ты, - невольно смущается тяглец Микишка, с боязнью нагибая свою всклоченную голову с суконным рылом к царской ручке, точно бы это было раскаленное железо.
   
    Один Сумбулов не прикладывается и затирается в толпе: он боится взглянуть в глаза отрока, сидящего на троне. Ему почему-то разом вспоминается далекий Крым, голубое море и чайки, жалобно кричащие над трупом прибитого к берегу невольника...
   
    "А надо мной воронье будет каркать, как вырастет вот этот...
   
Как рябина, как рябина кудрявая,
Как тебе рябинушка не стошнится,
Во сыром бору стоючи,
На болотину смотрючи...
Фу ты, дьявол! Сгинь-пропади!..".
 
    Прикладывались к царской руке и стрельцы. А думали ли они, что эта самая ручка (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных продолжателей современных дипломированных горе-историков - Л.С.) будет когда-то рубить их воловьи шеи?