Исповедь мазохиста

Глава 1. Кто я и каким было мое детство?

Когда человек отличается от стереотипных представлений, когда отличается от толпы хоть чем-то и это заметно – его клеймят как «неполноценного». Эту истину пытался до нас донести в своей «Исповеди неполноценного человека» ещё Дазай Осаму. И в сущности, он, наверное, прав. Можно сказать и так…
Во всяком случае, подруга хотела, чтобы здесь была изложена моя история, якобы чтобы подтвердить мысль «Исповеди…». Ей виднее – она была писатель, художник и архитектор в одном лице. Эта книга – исполнение её последней воли.
Но прежде, чем начать все это, надо понять, что я такое, верно?
Что ж, начнем с внешности.
Взглянув на меня, любой без промедления скажет: «это девушка». Не могу винить этого человека – при первом рассмотрении я действительно очень сильно похож на девушку. И лишь наблюдательный засомневается – где вы видели высокую девушку без груди?
Верно, я – существо мужского пола. Но как же трудно это доказать.
Лишь мой голос соответствует полу – и даже он иногда становится чисто женским.
А вот по оболочке о моем гендере сказать правды почти нельзя. Широкие бедра, узкие плечи, тонкие шея и талия, длинные ноги, даже, пожалуй, чересчур длинные – женские признаки. Я даже волосы ношу длинные – по пояс, а может и ниже. Мне все говорят, что у меня изящные руки – может, они и правы. Я так не считаю. Моя кожа идеально белая – как бумага в прямом смысле, если угодно. Я похож из-за этого на мертвеца, но мужчины… Они считают меня красивым ещё и по этому пункту. Это тяжело…
Надеюсь, с основной внешностью мы разобрались.
А кто же я внутри – в сознании, спросите вы?
Я мазохист. И мог бы получить титул Абсолютного в этом плане.
Этот диагноз я получил ещё в детстве – неофициально, чисто от родителей, но получил. Он определяет мое бытие и мое сознание, мои решения и действия и связан со мной неразрывно. Поэтому... Для моего описания можно ограничиться лишь этим словом.
Объяснение, почему я мог бы получить титул Абсолютного мазохиста? Извольте получить.
Дело в том, что с самого раннего детства, как мне рассказывали, я наносил себе всевозможные увечья. Наверное, я делал это на подсознательном уровне, ну, знаете, как маленькие дети тянут все в рот, так и я, наверное, ранил себя.
Первый раз, когда я сознательно причинил себе вред, был в четыре моих года – помню, что тогда как раз был мой день рождения. Я нашел камень на улице и начал бить себе ноги. Сильно бить. Синяки проходили месяц. Я ещё помню странное удовольствие от этого – словно только что получил что-то, чего я очень сильно и долго хотел. А потом мать выбежала из дома и начала меня ругать. Я помню, что когда она замолчала, я попросил её отругать меня еще. Она была, возможно, шокирована и произнесла те же слова, которыми честила меня только что, но вот сказала она их таким тоном, что все удовольствие терялось. «Маленький дурачок, он просто не понимает, что говорит», – так, наверное, думала она, потому что она тут же рассмеялась, «отругав» меня повторно по моей просьбе.
Вечером того же дня я подслушал разговор родителей обо мне. Мать тогда сказала, что «у них растет мазохист, и как бы он не покончил с собой в погоне за болью, надо бы его отучить», на что отец сказал что-то вроде «От врождённого трудно отучить, скорее всего, он останется с таким дефектом на всю жизнь».
Итак, первый в жизни комплекс – комплекс неполноценности. Стоило мне лишь осознать значение слова «дефект», я сразу стал ощущать себя, мягко говоря, ущербным. Хоть я и не понимал, почему я дефектный, но это как-то было связано со словом «мазохист». Спросить у родителей я боялся, потому что не хотел их злить, хотя у меня не было причин бояться этого. Они всегда были очень добры ко мне.
Впрочем, потом до меня каким-то образом дошло, что «дефект» – это моя любовь к боли. Должно быть, потому, что у других детей такого не было и на боль позитивно реагировал только я. Не помню уже, кто мне сказал – наверное, Никита Наумов, с которым мы дружили с пеленок.
Когда я понял, что же именно мне надо скрыть от родителей, чтобы не быть неправильным в их глазах, это вызвало во мне целый внутренний бунт. С какой стати я должен отказываться от наслаждения, тем более, что оно мне давалось так легко? Возмутительно. Но родителей разочаровывать своей ущербностью я не смел.
Именно поэтому я научился врать и притворяться примерно в пять лет. Просто потому, что если на мне замечали ранки или синяки, которые не вызывали у меня слез и вообще не были обработаны как надо, меня ругали и называли мазохистом, в шутку, правда, но во мне было слишком сильно то воспоминание, когда отец назвал это дефектом. И поэтому каждый раз, когда меня замечали за резанием рук, к примеру, я тут же ронял нож или ножницы, с детским изумлением смотрел на руки и плакал, а затем бежал к матери с криком «мама, больно!». Или к отцу. И бежал с такими возгласами и плачем даже если меня не засекали. А со временем я вообще научился сам брать пластыри и йод и заматывать себе руки бинтами, что родители только приветствовали. Детское сознание просто не понимало, что это слишком, слишком примитивное притворство и ложь. Скорее всего, что мать, что отец, который был врачом, прекрасно видели мои жалкие попытки перестать быть для них мазохистом, но меня тогда еще любили и, любя, закрывали на все глаза.
Вот и объяснение, почему я мог бы стать Абсолютным мазохистом...
Перейдем к основной книге? Тяжело ворошить прошлое, ну и ладно, последняя воля есть закон...
Что ж, наверное, большое значение имеет то, что меня всегда считали идеальным ребёнком. В детстве почти не плакал, не капризничал, слушался всего ну и так далее. В пять лет я умел минимально обращаться с пылесосом, мыть посуду, готовить нечто наипростейшее, умел даже немного шить, вышивать и немного вязать крючком (меня научила прабабушка, которая умерла, когда мне было лет четырнадцать, царствие ей Небесное), в общем и целом умел прибрать дом так, чтобы он не был очень грязным. Помню, как хвалили мою маму гости, мол, что за самостоятельный ребенок. Меня ставили в пример младшему брату, которому уже было года два-три. Дескать, бери пример с брата, когда вырастешь. Не думаю, что он хоть что-то понимал, но смотрел с уважением.
А старался я так не столько потому, что хотел, сколько потому, что надо было чем-то компенсировать свои недостатки. Вернее, недостаток тогда у меня был всего один. Но в моих глазах он был очень и очень огромен.
И, как вы понимаете, в детстве я был особенно похож на девочку. Я был красив. Я очаровывал посторонних и пользовался успехом в мальчишеских компаниях. Но мне как-то было ближе общество девочек – не в куклы играть, а вообще мне с ними было интереснее.
Именно в одной такой девчоночьей компашке я встретил Мьоко. Маленькая, задорная, веселая девчушка с почти что рыжей косичкой. Она всегда была маленькой и успела вырасти лишь до полутора метров. Хотя её характеру это очень шло. Я помню, как она, видя в очередной раз в моей руке камень, выбивала его и чуть ли не с плачем вопрошала: «Ки;;, скажи, зачем ты это делаешь?!». Хотя я старался при ней не заниматься самоистязанием, она все равно каким-то образом могла найти мои укромные места, где я этим занимался. Помню, как однажды мне пришлось ее очень долго утешать, потому что она, увидев на моих руках пластыри, действительно расплакалась. Мне никогда не хотелось видеть её слезы…
А я ведь даже и представить тогда не мог, что Мьоко в какой-то момент станет важнейшим для меня человеком.
Девчоночья натура, мазохизм, комплексы – вот чем было мое детство и моя сущность до семи лет.

Глава 2. Школьные годы чудесные

Все изменилось, когда я пошел в школу. Как вы понимаете, моя мать уже давно привыкла, что её старший сын идеален во всем. Ждала она от меня идеала и в школе.
Естественно, никто не может быть идеален.
В первом классе нам ставили не оценки, а печатки – ракета означала пятерку, солнышко – четвёрку, просто жест с большим пальцем – тройку, а двойку символизировала синяя печать с комаром.
И все изменилось, когда я принёс из школы печать, означающую четвёрку. Я тогда не совсем правильно написал прописные буквы, и за это снизили баллы.
В общем, это ударило по самолюбию матери. Её ребенок должен быть идеален – так, наверное, рассуждала она. Ее больной мозг не мог осознать того, что я всего лишь ребенок, который еще учится, она не могла понять, что я тоже человек.
Она побила меня проводом и посадила за уроки, стоя над душой с линейкой, заставляя меня плакать и учить скудные уроки до часа ночи. А затем остаток ночи заставляла укладывать рюкзак.
Тогда-то открылась особенность моего тела.
Раны, что мне наносили, не заживали.
Те «царапины», что нанесла мне проводом мать, кровоточили всю ночь. В итоге меня побили до крови в очередной раз за испачканную постель и одежду, заклеили все это дело малярным скотчем и грозили избить так же, если что-то откроется.
Видимо, раньше этого никто не замечал потому, что все порезы сразу подвергались должному уходу и закрывались пластырями от посторонних глаз. Это было больно...
Но я же мазохист, верно?
Не помню, что я тогда чувствовал, в подробностях. Я помню лишь смесь обиды, телесной боли и удовольствие. Слишком большое удовольствие, которого я, наверное, жаждал всем телом и душой.
Собственно, на следующее утро – это все было примерно в середине второй четверти – я опять поплелся в школу, невыспавшийся, но работающий с прежней энергией. И когда меня вызвали к доске, примерно на середине предложения малярный скотч больше не смог исполнять свой долг. Удивительно, что он вообще смог пережить поход в школу и половину урока. Моя густая, чёрная кровь полилась ручьём. Помню, как почувствовал боль в спине, почувствовал, как намокает рубашка. С искренне детским удивлением я широко открыл глаза, но не остановился орудовать мелом.
А затем я упал, потеряв сознание.
Очнулся уже в больнице, с перетянутой бинтами грудной клеткой. Оказывается, я чуть не умер. Рядом сидел Никита. Мьоко находилась в коридоре и заглядывала через щель. Кажется, в тот момент я впервые плакал на чьих-то глазах...
Может, смерть была бы лучшим выходом…
Вообще, состояние полусмерти напоминает прекрасный сон. Когда я упал в обморок, я через некоторое время почувствовал тепло. Я открыл глаза и увидел небо. Оглянулся – вокруг деревья, цветы, кусты, и речка течёт. Такая чистая, прозрачная…
И я просто лежал, и дышал, и радовался. Я хотел остаться там навечно. Но затем, когда я поднялся, чтобы умыться в реке, ко мне подошёл старец – именно старец, настолько он был почтенен – и сказал: «твоё время ещё не пришло». И столкнул меня в воду.
А там я очнулся… В лазарете, как я уже говорил. Полусмерть – шикарное состояние, о котором я просто обязан был сказать. Хотел бы я снова туда...
Собственно, на вопрос о причине тех увечий на спине, я ответил, на мой взгляд, вполне убедительно: мол, неудачно упал с дерева и не хотел огорчать маму,  поэтому с помощью брата заклеил раны первым, что попалось под руку и ничего не говорил. Не знаю – либо моей наивной лжи поверили, либо врачи очень искусно притворились, что поверили. Сначала я, по правде говоря, хотел рассказать, что меня побила мать. В ту пору мое желание жить ещё не обратилось в кучку пепла. Но вспомнил, что у меня есть младший брат, а ему вовсе не желательно проводить лучшие годы жизни в детском доме. А брата я любил гораздо больше матери – должно быть, потому что мы были очень похожи, и оба унаследовали лучшие качества отца, такие как сострадание и доброта ко всему и всем. Во всяком случае, смею на это надеяться.
Вот так. Про первый год мне и рассказывать нечего. Учеба, побои, уроки, недосып, затем опять учеба, отключки на уроках и так далее. Из-за того, что я часто и неожиданно засыпал на уроках, сначала даже скорую помощь пытались вызывать, благо Мьоко, которая тоже попала в мой класс и сидела рядом со мной, умела как-то находить этому невинное оправдание, и скоро на мои отключки перестали обращать внимание. Наверное, мне не влетело ни от кого лишь потому, что я был лучшим учеником в классе.
И именно в этот первый год обучения я начал резать себе ноги.

Глава 3. Люциус

Летом после первого года обучения изменилась пара вещей. Первое – отец пошел работать в морг и иногда стал брать меня с собой на работу, потому что я выразил желание стать врачом, и второе – мать затеяла какой-то бизнес и потому иногда пропадала надолго.
Даже без школы, когда меня оставили в покое, предпочитая не замечать меня или обращаться со мной как с мусором (что меня, впрочем, устраивало более чем), я не высыпался. До меня только сейчас дошло, что мне не хватало тепла – мне постоянно было холодно, а одеяло меня согревало лишь настолько, чтобы не чувствовать этого мороза.
А тогда я полагал, что просто привык жить без сна. И постепенно простое лежание с распахнутыми глазами и с фантазиями заменило мне сон как физическое явление и сны – как плод воображения мозга во время этого сна. Я мог умереть, да, но раз не умер, значит, мой мозг все же получал отдых. Мои глаза могли высохнуть, но не высохли, из чего могу делать вывод, что в какой-то момент этого псевдосна мой мозг полноценно засыпал и глаза закрывались, а затем открывались вновь незадолго до подъема. Абсурд? Да. Но это единственная теория, которая посетила мой ум за всю жизнь.
Позвольте рассказать одну не очень красивую сказку из своей жизни.
В одну неделю, когда мать была где-то по работе, отец задерживался в морге, а брат куда-то убежал с друзьями, я сидел у себя и читал. На меня могли без опасений оставить квартиру – мать прекрасно знала, что я самостоятельный, и это, по её словам, "хоть какой-то плюс".
В общем, сидел я так и читал. Я читал Гарри Поттера – помню это как сейчас. И вдруг осознал, что мне тоже хочется выбраться на улицу и просто нормально побегать с мальчишками, подраться с кем-то, поболтать с девчонками, может, даже и с Мьоко… Это в корне отличалось от реальности – мальчики всегда воспринимали меня как девочку, которую можно подергать за волосы, поотбирать у неё что-нибудь, чтобы привлечь её внимание, ну и тому подобное. Я никогда не считался полноценным парнем, но и полноценной девушкой я тоже не был. Смею утверждать, что меня неосознанно презирали. Поэтому на меня в жизни не посмотрела ни одна девочка, кроме Мьоко. Не знаю, чем я ей так нравился…
В общем, мне стало грустно. Я уже давно понял, что никакие молитвы мне не помогут, если я не сделаю ничего сам. Может, сменить пол, может, узнать, как подкорректировать фигуру, все что угодно, лишь бы у меня появился кто-то, кому я бы был, как друг, и который бы всегда был со мной. Даже Никите со мной не было интересно. Его интересовали те, кто не был так слаб, как я. Ему хотелось драки. Ну... я и правда никогда ни с кем не дрался до определенного момента жизни. Мальчикам всегда нужно куда-то девать свою силу, тем более, пока они совсем еще дети, а я, как уже говорилось, не был полноценным мальчиком и в драках не нуждался.
И внезапно я вспомнил про такую вещь, как "тульпа" – воображаемый друг.
Пока никто не видел, я пошел, нашел способ создания такой тульпы, выполнил все как надо и пошел спать, несмотря на ранний час.
Посреди моего "сна" меня что-то разбудило. Я все еще был один в квартире, не считая брата, но он был в своей комнате, которая была заперта, так что полагаю, что он меня точно не смог бы разбудить – Хаджиме всегда был очень тихим. Значит, источник неизвестного чего-то – шума или подобного, я так и не понял до конца причину пробуждения – следует искать в своей комнате.
И на своём офисном кресле, что стояло рядом со столом, я заметил… Нечто. Это нечто представляло собой сгусток чёрной субстанции с треугольниками в верхней части и белыми точками и полосками, которые имитировали глаза и усы кота. Ещё одна капелька чёрного вещества изображала хвост.
Это был самый странный кот в моей жизни. Или, вернее сказать, котенок – размеры были очень небольшими. С минуту я так смотрел этому существу в псевдоглаза, а он смотрел в мои глаза, и затем это что-то стало моей точной копией. За исключением лица – вместо глаз почему-то оказались чёрные дыры, а рот заменяла изогнутая в подобие улыбки щель. И когда оно говорило, рот не менял своего положения. Создавалось впечатление, что у него там динамик где-то, из которого он и говорит.
– привет, Корекие. – голос его был такой же, как мой. Только в нём были жуткие, неземные нотки. – я твой новый друг.
– привет. Ты тульпа, да? – спросил я его.
– верно. Ты по всем правилам призвал меня. Теперь дай мне имя.
Я немного впал в ступор.
– имя?
– да. По законам тульп, наш хозяин должен дать нам имя. Иначе тульпа исчезнет.
Я немного задумался, рассматривая свою тульпу. Тут мой взгляд упал на страницу книги, что я читал, и на выведенное там имя: "Люциус Малфой".
Меня озарило, и я сказал ему:
– ладно. Тогда ты будешь Люциус.
– Люциус? Я разве похож на кого-то светлого?
– ты мне сказал дать тебе имя – держи имя. – возразил я.
– будь по твоему. Отныне я Люциус. – согласился мой новый друг. Меня в нём что-то насторожило, но я приписал это скорее своей паранойе.
– скажи, Люциус, а тебя вижу только я? Или еще кто-то будет тебя видеть?
– зависит от твоего желания. Ты можешь передать свой психоз другому человеку, и он тоже меня увидит.
– хорошо. – я ведь мог, мог что-то понять, психоз ведь нельзя передать по своей воле, это понятно и ребенку!
– ты спал, да? Я тебя разбудил? – поинтересовался Люциус.
– да, что-то вроде того.
– "вроде того"? Так вот почему твои глаза были раскрыты. – тульпа поднес палец к подбородку, задумавшись. – ты довольно слаб, не находишь?
– нахожу. – буркнул я ему в ответ и лег обратно, укрывшись одеялом с головой. – но у меня сильные ноги, если тебе интересно.
– да, сильные и длинные. Красивые, кстати.
– спасибо за комплимент. – отозвался я и опять погрузился в мечты, заменившие сон.
Утром, когда я проснулся, Люциус сидел на прежнем месте, окружённый моими учебниками. «Учится, – подумал я. – ему полезно».
– доброе утро, – услышал я его голос. – как спалось?
– нормально. – я встал и начал переодеваться. Люциус с интересом наблюдал.
– ничего себе у тебя тело.
– а что не так с моим телом? – агрессивно поинтересовался я, хотя ответ знал заранее.
– худое, женское, перемотанное бинтами. Прямо мумия! – без осуждений, я тогда пилил свое тело во всех местах, где мать меня еще не повредила.
– еще одно слово – полетишь к черту. – пригрозил я.
Тульпа лишь беззаботно взмахнул руками.
– я и есть черт, мне бояться нечего.
Должно быть, мой взгляд говорил о моем подозрении, поскольку он тут же добавил:
– ты же понимаешь, что такие воображаемые друзья – не совсем чистое дело, поскольку пахнет шизофренией?
– да, разумеется…
Я оделся и пошел на кухню. Нужно было что-нибудь поесть. Люциус пошел со мной.
Тогда мой младший брат меня чуть не выдал. Когда я зашел, он уже сидел там, и вместо обычного приветствия спросил:
– братик, кто у тебя за спиной?
Я оглянулся, но Люциуса там уже не было. Вовремя свалил, побрали бы его собратья-черти.
– но там никого нет.– ответил я озадаченно.
– но ведь только что был. Такой же, как ты, только мёртвый.
Тут его глаза внезапно наполнились слезами.
– Кие, ты же не собираешься умирать?
Я поспешил заключить младшего брата в объятия.
– Разумеется, нет, Хаджиме. Успокойся и помоги мне приготовить поесть.
Такой же, как я, только мёртвый…
Возможно, что такие слова брата вызваны именно дырами вместо глаз у Люциуса.
Так в моей жизни появился Люциус. Тульпа. Вернее, я так думал, что тульпа.
Люциус оказался весьма полезным. Оказалось, что каким-то образом он может ускорять заживление моих ран. Месяц или два превращались в пару недель.
А еще Люциус тренировал меня. Он заявил, что я слишком слаб и не умею постоять за себя, поэтому он будет учить меня драться. Он многому научил меня – как быстро уклоняться, как высоко прыгать, как отталкиваться от потолка и стен, как быстро и неожиданно бить, как использовать всю гибкость тела по максимуму и даже сверх этого – словом, всему боевому искусству из фильмов и аниме. Тренироваться с ним было довольно сложно – он был очень силен, быстр и гибок. Чтобы его одолеть, нужна была просто нечеловеческая сила. Но каким-то образом я все равно смог уложить его на обе лопатки. Его учения я испытывал против него же.
И среди многочисленных вопросов о своей жизни один из самых значимых звучит как «Черт побери, почему меня не засекла мать и почему на меня никогда не жаловались соседи сверху или снизу?!».
Еще каким-то образом Люциус посмотрел аниме «Паразит» и стал копировать поведение Мигги, руки-паразита главного героя. Правда, он скоро перестал, потому что я его отругал.

Глава 4. Зависимость и желание жить

Второй класс прошел так же, как и первый. А потом мой младший брат, Хаджиме, пошел в школу. Первый раз в первый класс, и всем учителям стало просто очевидно, что он мой брат. Как оказалось, обо мне знал весь преподавательский состав, причем знал меня как «самого умного ребенка за всю историю школы». Да, тогда я еще не утратил весь этот интеллект, и если бы не постоянные побои, в ходе которых прилетало и моей черепушке, причем немало, я бы и сейчас был своего рода гением.
Мой брат, ожидаемо, тоже гений. Учеба давалась ему без особого труда, как и мне, но есть одно «но» – он был ленив до ужаса. Отлынивал от уроков, прогуливал школу, не делал домашку... Я полагал, что его точно так же бьют, как и меня, пока однажды не увидел, как он делает с матерью уроки. Он просто сидел и играл в компьютере, а мать стояла рядом и смотрела, как он стреляет по людям в ГТА и изредка не очень настойчиво говорила ему, чтобы он пошел делать уроки. Мой братик выглядел абсолютно счастливым. Абсолютно. Он не был побит, он не выглядел затравленным, нет, он процветал и... смеялся.
Эмоции.
То, что мне было категорически запрещено показывать.
Ему позволяли проявлять весь их спектр.
Его явно любили больше, чем меня.
И я возненавидел Хаджиме. За то, что ему хорошо, за то, что он смеется, за то, что получает все, в конце-концов, за то, что его любили. Я никогда открыто не показывал своей ненависти, но она поселилась во мне и жгла мне сердце всякий раз, как я глядел на своего младшего брата. Я тоже хотел этого счастья. И любви.
Ну а четвёртом классе неожиданно я узнал, что Люциус – вовсе не плод моего воображения. Люциус вполне реален. Вернее, реален настолько, насколько возможно это для его расы. Он демон. Узнал я это совершенно случайно – Никита, с которым мы каким-то образом все же стали теми самыми лучшими друзьями, которые везде ходят вместе, смог увидеть его и даже поговорить с ним. Тогда-то Люциус мне и сознался.
Он рассказал мне вот что:
"Когда ты призывал тульпу, я как раз сидел на камушке в Преисподней, то есть дома. Тогда я услышал эти мысли и подумал, а почему бы и не развлечься. Я явился к тебе под видом воображаемого друга. Твой брат меня увидел и сразу меня раскусил, поэтому ему я не показывался. А вот Никите ты меня доверил сам. О дьявол, неужели ты повелся на слова о том, что ты можешь меня показать кому угодно?! Но вообще-то так и было, иначе бы ты точно обратился к экзорцисту, а я уже успел привязаться к тебе. Я сам могу показываться кому угодно, вне зависимости от твоего желания. А если ты спросишь, какого я рода демон – я еще не определился. Мне всего-то восемь сотен лет, я еще маленький. Но мои родители были не лучше твоих, поэтому я сбежал именно к тебе. Мы ведь похожи! ".
Как ни странно, я ему поверил. Сперва я хотел сделать все, чтобы Люциуса нашли его родители (хотя какие родители у демона, спрашивал я себя), но он слезно умолял меня не делать этого. И мне стало его жалко. Я оставил его, но под угрозой изгнания из этого мира обратно в Ад. Все демоны злые? Чушь. Люциус в любой момент мог забрать мою слабую душу, но не сделал этого. Видимо, в некоторых из них все же осталось ангельское начало, и оно, судя по всему, подвергается особым гонениям и жестокости. Так что мы с Люциусом оба... неполноценные. Да, эти новости стали большим ударом для меня, особенно когда я весь напряжен до предела, чтобы не сорваться и не начать кричать и плакать, но я каким-то образом выдержал.
А через некоторое время Люциус захотел стать ближе ко мне, и мы с ним поделили мое тело. Отныне мы могли меняться по одной мысли. Мы были похожи на двух напарников, которые дрались, сменяя друг друга. То есть мы могли драться, отдавая контроль над телом друг другу. Люциусу вообще без разницы, в каком состоянии тело, для него оно – просто кукла, марионетка. Это сильно упрощало задачу, если меня хотели избить (что случалось нередко), а силы были на исходе.
Люциус по-прежнему мог выходить из меня, обретая телесную форму, но предпочитал сидеть и наблюдать за миром моими глазами. Он мне не мешал, и мы уживались в мире. Да и до сих пор уживаемся.
Но поначалу мне было очень непросто осознавать, что во мне сидит демон. Я чувствовал себя прокаженным, был все время на таких нервах, которые раньше мне и не снились, то есть все было очень и очень плохо. В итоге это дошло до такого предела, что я впал в паранойю. Я все время боялся, что кто-то каким-то образом узнает, что я ношу в своем теле нечистую силу.
В тот же год я впервые увидел мою младшую двоюродную сестренку. Ей тогда было всего четыре года, и она была еще очень маленькой и несмышленой. Она мне очень понравилась. Она так много смеялась... Выходит, что чушь все то, что говорят о детях, мол, они чуют демонов и ангелов, особенно когда маленькие. Она ни разу не попыталась от меня убежать, даже наоборот, сама просилась ко мне, хотя я – носитель нечистого существа. Мне лишь одно ее присутствие почему-то доставляло немалое удовольствие, и почти весь день, пока ее семья гостила у моей, я нянчился и играл с ней. Она оставила лишь приятные воспоминания.
И с тех пор я стал видеть ее каждые два-три месяца.
Одно хорошо –– она никогда не видела, как я курю, и не знала до определенного возраста, что я начал курить очень рано. Детям такое не положено знать.
Я начал курить, чтобы успокоиться и хоть на время забыть, что во мне сидит демон. Десятилетнему мне это казалось оправданием, которое сами Боги не смогли бы опровергнуть.
Первое впечатление от сигареты было не очень – противный холод, похожий на тот, который чувствуешь при болезни, неприятный вкус. Но потом, после того, как я выкурил еще две, мне это даже понравилось, тем более что я вроде как пришёл в себя и успокоился.
За первым разом последовал другой, появилась необходимость курить каждый день…
Вот так в десять лет я стал заядлым курильщиком. Поскольку сигареты мне вряд ли бы продали, ибо мне нет восемнадцати, я незаметно брал их у отца, который хоть и громче всех орал, что это вредно и советовал всем не пробовать никогда, но, как и все врачи, своим советам не следовал и курил почище меня.
Если спросить, где я курил, если дома меня бы точно застукали, я отвечу – за школой или во дворах. Я успокаивал нервы, легче переносил все те неприятности, которые учиняла мне мать, и был бы доволен жизнью, поскольку мне, как мазохисту, боль не страшна, но однажды меня застукал за курением Никита. Не знаю, каким образом – это был очень надежный уголок за гаражами.
Я довольно отчётливо помню его действия – он вышиб у меня из рук недокуренную сигарету и несколько секунд глазел на меня. Я среагировал не сразу, в состоянии сигаретного опьянения реакция притупляется, и поэтому обернулся на него только тогда, когда он почти уже опомнился. Помню, как он ударил меня по щеке и стал что-то кричать. Я не запомнил, что именно, но на одни слова обратил внимание: "вечно за тобой нужно следить, ты будто маленький ребенок, за которым нужен глаз да глаз".
Возможно, если бы он сказал это обычным тоном, я бы их не запомнил. Но он произнёс их с такой злобой… Будто выплюнул их мне в лицо.
Тогда я внезапно понял, что в принципе не нужен ни для чего. Я всех только огорчаю, приношу только разочарование и всем мешаю. И если я вдруг умру, то никто и не хватится.
Если я умру, никто и не заметит…
В тот момент мне внезапно расхотелось жить.

Глава 5. А может, я все-таки умру?…

После тех слов Никиты я вернулся домой совершенно потерянный. Благо матери дома не было – она должна была вернуться лишь через неделю, а отец с братом собирали гербарий для окружающего мира. Зачем это вообще нужно, тем более во втором классе?…
Но на мое счастье, они, судя по всему, должны были вернуться не скоро. Я покопался в аптечке и нашел какое-то лекарство. Пузырек, на котором написано «веронал». Тот самый легендарный веронал из детективов Агаты Кристи, которые я очень любил, и его легендарное свойство варьировать смертельную дозу в зависимости от организма, его принявшего.
Думаю, несложно догадаться, что я сделал затем. Стакан воды, три четверти таблеток из пузырька с корявой надписью – и дело сделано. Это можно принять за несчастный случай – глупый мальчик просто не рассчитал дозу и умер. Мне это казалось идеальным. Но на всякий случай я уменьшил количество таблеток до одной четверти, чтобы не было слишком уж подозрительно. Этого вполне должно было хватить. Я думал, что мой организм довольно слабый и умрет сразу же после того, как я закрою глаза.
Я закинул в рот таблетки и запил водой. Проглотить все с первого раза, естественно, не получилось. Понадобилось три-четыре захода, чтобы все лекарство было проглочено. Я почти сразу почувствовал такую сонливость, что без раздумий свалился на кровать и провалился в небытие.
А очнулся уже в больнице. Опять. План провалился, организм оказался сильнее, чем я думал.
Мой лечащий врач сказал, что меня еле откачали. И тот же вопрос – каким образом такое случилось?
Но я придерживался своей версии – не рассчитал дозу лекарства. Не думаю что мне поверили, потому что затем со мной беседовал и психолог. Обычный диалог – какие проблемы? С учебой, с родителями, с друзьями? Беспокоит ли что-то? Ну и так далее.
И опять вопрос про раны. Откуда их так много? Да я, видите ли, мазохист. Мне это нравится. Видели бы вы лицо врача. У него глаза буквально вылезли из орбит. Но он не стал мне ничего выписывать или ставить. Он даже не стал назначать сеансы у психотерапевта, наверное потому что у меня нет никаких отклонений, подлежащих лечению. Наверное…
Когда я выписался из больницы, в школе меня тут же отругал Никита с Мьоко на пару. Отчитывали за то, что попытался покончить с собой. Они были правы, я действительно пытался умереть, однако я это отрицал. Никита в итоге рассердился конкретно и ушёл, а Мьоко… Мьоко осталась со мной.
После школы мы пошли гулять, и во время этой прогулки она пыталась как-то мне доказать, что в жизни есть смысл. Она, наверное, смогла меня убедить, но ненадолго.
В ту же неделю, когда я вернулся домой, мать меня опять отругала и побила до крови. Называла ничтожеством, тварью, которая вредит остальным, и инфантильным придурком. Я только что не сорвался и не заплакал. Но она вовремя закончила и ушла к себе, бормоча, что я – это какое-то наказание.
Вторая попытка умереть случилась на следующее утро. Все ушли – мать на работу, отец в морг к себе, брат умчался в школу, а я остался один, чтобы прибрать дом, как велела мать. Для школы было ещё рано, и у меня было много времени.
В комнате отца была такая люстра – она была больше похожа на какую-то корягу, прикрепленную к потолку. Она очень прочно крепилась к нему, и мои тридцать кило вряд ли могли её свернуть.
В шкафу в той же комнате я нашел веревку. Вернее, папин галстук, из тех, которые он редко надевал в силу его уродливости. Я уже знал, как делать нужную петлю – один мой одноклассник мне накануне показал, видимо, хотел похвастаться. Ох, зря он это сделал.
Сделав все в точности, как полагается, я привязал петлю к люстре и притащил табуретку. На неё можно было взобраться, накинуть петлю на шею и опрокинуть её.
Что я и сделал.
Но когда в глазах уже потемнело от удушья, я как-то смутно услышал треск и боль от удара обо что-то. Но затем я потерял сознание, так что не мог сказать, что же случилось. Галстук плотно перетягивал мне горло – видимо, на то и расчёт был, когда создавали конструкцию петли. Я все еще мог отойти в мир иной.
А потом я очнулся где-то на диване.
Как оказалось, отец вернулся домой буквально через пару минут после того, как я попытался повеситься. Он сказал, что я, видимо, упал вместе с люстрой, ибо она была свёрнута. Вот и объяснение боли. Он не отчитывал меня за попытку умереть. Он вообще ничего не говорил.
Но вечером он отвёл меня в психологу. Мать опять была в отъезде, так что проблем не было.
Краткий диалог с психологом ничего не дал. Я боялся ему что-нибудь рассказать, боялся, что он расскажет все моим родителям, боялся, что из-за моих речей нас с братом заберут в детский дом. Поэтому он из меня ничего не выжал. Я играл роль идеального ребенка. Но он поставил мне депрессию и прописал антидепрессанты. Где я прокололся?… Возможно, именно на этой идеальности. Никто ведь не идеален.
А может, на шее остались следы от этого злополучного галстука…
В последующий год было ещё несколько попыток наложить на себя руки. Я пытался повеситься, но каким-то образом меня снимали с петли в последний момент. То вернувшись за ключами, то придя домой пораньше, то ещё что-то – в общем, видимо, повеситься не судьба, и я прекратил эти попытки. Попытки повеситься, но не умереть.
Следующим способом умереть были яды. Снотворное, жаропонижающее, лекарство для понижения давления и наоборот, для повышения – я перепробовал их все. Как видите, я жив. Я не понимаю, почему меня тогда не забрали в детский дом, в психушку или куда ещё. Ведь столько случайностей подряд не бывает.
Но в итоге я немного отложил попытки свести счеты с жизнью. Потому что было просто невыносимо видеть слезы Мьоко, которая, стоило мне только выписаться из больницы, бросалась мне на грудь с рыданиями и увещеваниями о том, как хорошо жить, и удивленное лицо сестры, которая спрашивала, отчего на мне столько бинтов и что за следы на шее. Я просто не мог на это смотреть…
В этом же году я бросил курить, перейдя на небольшие дозы алкоголя. Просто потому что это тоже огорчало Мьоко, а я не хотел никого ранить. Все-таки от стаканчика водки не несёт так, как от сигарет, запах спирта быстро выветривается, у меня, во всяком случае. И я этим пользовался в полной мере.

Глава 6. Мьоко Митамура

Остаток года не принес в принципе ничего особенного. Я все так же не высыпался, пребывал в каком-то апатичном состоянии духа и все так же меня избивали до крови. Правда, все стало ещё хуже, потому что у матери пошли проблемы на работе, и она стала напиваться. Тогда она била меня чуть ли не до потери сознания и во время избиения бросалась такими словами, что даже сквозь апатию я ощущал отчаяние. За тот год было ещё несколько попыток покончить с собой, но все неудачные.
Зато на следующий год изменилось несколько вещей.
Во-первых, Мьоко внезапно стала сверхзнаменитым художником и писателем. Она и архитектуру освоила, поэтому к ней часто обращались со всех концов страны. А может быть, даже и мира. Она начала брать меня на выставки своих картин.
Это были весьма и весьма необычные картины – не из-за стиля, а из-за краски. Она использовала фосфор. Она каким-то образом смогла найти формулу изменения цвета его свечения, и затем попробовала им рисовать. Получалось просто восхитительно. Каждая картина – это светящийся кусочек мира, открытый совершенно в новом ракурсе.
Во-вторых, моя младшая сестра наконец повзрослела настолько, чтобы понимать меня. Она поумнела, подросла, и, поскольку нам нравилось проводить время вместе, занимаясь всякой ерундой, я стал потихоньку учить ее писать, считать и готовить (естественно, всякую ерунду).
Ну и в-третьих, отец отвез меня на лето в деревню, где я познакомился с двоюродной сестрой-одногодкой, Иллиндой Койо. Она оказалось очень похожей на меня – у неё были такие же зелёные пустые глаза и белая кожа. Но в отличие от меня, она была живая. Не такая апатичная, как я, а очень веселая и активная. Наверное, поэтому она любит очень свободные платья, которые почти не стесняют движений.
Отец пообещал отвозить меня в деревню каждое лето. Это, пожалуй, единственные проблески надежды… Я словно ожил. Меня не били, меня не ругали за каждый промах, я мог спать и кушать вволю, чего дома мне не позволялось, ибо мать считала, что я тупею от еды и сна. И Илла (сокращение от Иллинды) оказалась отличным товарищем. Мы стали очень и очень хорошими друзьями, если не сказать – лучшими.
И именно в этот год я попробовал новый способ умереть. Я прыгнул с крыши многоэтажки, в которой мы жили. Десять этажей… И я остался в живых. Я помню, как ощущал резкую боль по всему телу, как текли слезы, как мое сознание медленно угасало… Помню, что меня нашла какая-то женщина, которая возвращалась домой. Помню её визг и торопливое щелканье по кнопкам телефона, помню, как санитары из скорой помощи меня забирали, когда я уже почти умер.
В общей сложности я пролежал час или два. Все это время я ощущал адскую боль от переломов и почти что раздавленных органов. И это, пожалуй, не самые приятные моменты моей жизни. Слишком много боли не приносит удовольствия...
Мне провели несколько операций. Благо, органы пересаживать не пришлось. Но из-за того, что я лежал в больнице месяца два или три, я очень отстал по учебе. Впрочем, нагнать весь класс для меня не было проблемой. Мой интеллект, хоть и сильно пострадавший, мог дать фору любому из моих самых умных одноклассников.
И больше про год, когда мне было одиннадцать, рассказывать нечего. После того, как я выжил после падения с крыши, я заработал несколько психических отклонений, которые, впрочем, не мешали мне жить.
Зато в шестом классе было много всего.
В шестом классе я наконец-то решился и предложил Мьоко встречаться. Она была ну о-о-очень популярна, и страх, что кто-то другой сделает первый шаг раньше, победил страх перед отказом, ведь парни вокруг неё вертелись как кошки, которые дерутся за рыбу. Ладно, сравнение не очень удачное, но Мьоко согласилась. В общем, мы с ней стали парой.
За это меня попыталась избить кучка её поклонников. Они подкараулили меня, когда я, проводив Мьоко, шел к себе домой. У меня не было бы и шанса вырваться, если бы они не поверили в то, что сзади якобы идет мент. Тогда я резко прижал ногой к земле того, что был поближе, а затем поменялся с Люциусом, который их всех раскидал, словно мячи. Но это еще не самое худшее, что со мной было.
Первый поцелуй, как и первое избиение, совершенное из ревности, был из-за Мьоко. А точнее, с ней. Если кому-то интересно, на что похож первый поцелуй – это непередаваемое чувство. На самом деле, ни она, ни я не умели целоваться, но мы, видимо, так подошли друг другу, что целовались очень долго. Очень. Я не знаю, что испытывала она, я не до конца понял, что сам чувствовал, но могу сказать точно – мы оба были счастливы.
Хочу рассказать о том, как понял, что мне не хватает тепла по ночам.
В общем, был я в гостях у Мьоко. На пижамной вечеринке девушек, если быть точнее. Меня туда приглашали постоянно, поскольку девушки меня не интересовали, а вот я их очень интересовал как друг. И у всех вечеринок с пижамами два конца – либо все расходятся в час ночи, что случается крайне редко, либо все остаются ночевать, что происходит почти всегда.
В общем, мы остались ночевать у Мьоко. Поскольку я парень, я спал в отдельной комнате. Ну, вернее, не спал, а просто лежал с открытыми глазами.
Примерно спустя час или около того я услышал, как дверь в комнату открывается. Я протер жутко болевшие глаза и посмотрел на дверь, за которой стояла Мьоко с подушкой в руках.
– Кие… Мне одиноко. Можно к тебе?
Разумеется, я согласился, тем более что кровать была большая.
В общем, теперь мы спали вдвоём. Кто-то, наверное, подумает, что между нами что-то было, но нет. Мы просто лежали и пытались уснуть сначала порознь, а затем она повернулась и обняла меня. Она была такая теплая… Я прижал её к себе и почти тут же уснул. Конкретно уснул, с закрытыми глазами и полноценными снами. Это было прекрасно. Я смог выспаться нормально.
Ну и поскольку я уснул от того, что мне было тепло, я сделал вывод, что мне никогда не хватало лишь тепла. Да, это было после посещения деревни, но я заметил, что одеяла там в принципе были очень толстыми и теплыми, а той ночью я всего-навсего понял, чего не было дома и что было там, отчего я смог уснуть нормально.
…Через пару дней после этого она взяла с меня обещание, что я напишу свою автобиографию, а ещё через неделю…
Она умерла.
Она была убита одним из тех подонков, кто завидовал её славе и тому, что у неё есть счастье.
Её отравили её же фосфором, который она так неосторожно с собой носила. Я же говорил ей: будь у тебя хоть трижды иммунитет к пяти смертельным дозам фосфора, шесть таких доз тебе не вынести. Будь осторожна, говорил я ей.
Она меня не слушала.
В итоге её отвезли в морг, где работал мой отец, и вот тут-то начинается все веселье.
Итак, в день вскрытия Мьоко он притащил меня с собой на работу. Он велел мне стоять рядом и смотреть.
А затем санитары ввезли её тело, и отец с ассистентом начали проводить вскрытие. Я довольно насмотрелся на такие картины, но это были чужие люди, которых я не знал и даже в лицо не видел до их смерти. А с Мьоко я встречался почти год…
Видеть, как сволочь-отец режет её тело, исследует каждый орган, из каждого участка берёт по образцу ткани или жидкости на анализ, было невыносимо. Я кричал, я умолял, чтобы меня выпустили, я говорил, что я не могу смотреть на это. Отец лишь приказал держать меня крепче и не дать мне закрывать глаза. Он смотрел на меня с улыбкой.
Отец, которого я любил больше матери, который всегда был так добр со мной, причинил за один раз больше боли, чем мать за всю свою жизнь. Доверие к нему было разрушено, и я стал бояться его сильнее, чем свою мать.
Я больше не мог ничего чувствовать ни физически, ни психически. Я впал в полнейшую апатию, превратился в овощ и несколько дней не ходил в школу.
Затем я опять попытался умереть. Я попытался заколоться кухонным ножом. Я просто не должен был выжить, но я опять очутился в больничной палате. Почему…
Через пару часов, после того, как я очнулся, пришел Никита. Он сообщил, что в теле Мьоко обнаружено двенадцать смертельных доз фосфора. А еще он впервые обнял меня…
Двенадцатый год жизни оказался почти что самым травмирующим в моей жизни. Ещё два или три года я ничего не чувствовал. Затем я смог ощущать лишь сильную боль, потом боль средней тяжести. Только к двадцати двум годам, и то после психотерапии, я снова смог прочувствовать мир сполна. Полностью ощущать температуры, боль и так далее.

Глава 7. Мальчики выросли

В тринадцать лет меня впервые в жизни попытались изнасиловать. Знаю, это звучит неправдоподобно, но это так. Меня домогался мой одноклассник, которому я очень доверял…
Я рассказал об этом родителям, но… Результата не было. Лишь упреки в том, что у меня женская фигура, мол, я сам виноват…
После этого я перестал доверять людям в целом.
Доверял я только Никите. Он один меня выслушал, поддержал и заступился за меня. Я ему благодарен…
Раз уж просили расписать подробнее, я распишу.
Меня попытались изнасиловать в школьном туалете, пока я мыл тряпки. Этот придурок зашел и вроде тоже просто пошел мыть руки, а затем он прижал меня к стене, когда я собрался уходить, и начал раздевать. Я еле отбился от него, в таком шоке был. Боюсь, я слишком сильно ударил его по голове, но я не рассчитывал тогда свои силы и вообще не контролировал движения.
Хотя, может не в таком уж и сильном шоке я был, если очень быстро овладел собой, застегнул штаны и рубашку и вышел.
С тех пор домогательства для меня стали чем-то совершенно обычным. Парни теряли от меня голову, они хотели меня, а я их нет. Сначала, конечно, было тяжело. Потом привык и уже на автомате бил их в больные точки.
Именно благодаря этим идиотам я еще больше натренировал себе ноги. Они и так были сильные, а после того, как появилась потребность бить коленкой в пах противнику со всей силы и бежать на всех парах, стали ещё сильнее и крепче.
А в полицию я не шёл. Сейчас я вижу, что надо было рассказать хоть какому-нибудь значимому лицу, к примеру, учителю, но тогда мне казалось, что если я хоть кому-то скажу, меня отругают, скажут что я сам виноват. Скажут, что улик нет, свидетелей тоже не было, никто мне не поверит и т.д. и т.п. А ведь надо было… Даже если свидетелей нет (а их и не будет), все равно надо. Доказательством будет психическое состояние жертвы…
Кстати, чтобы никто не думал «подумаешь, домогались» – вы не знаете, что это такое, когда с тобой хотят заняться любовью без твоей воли. Даже если обычные вещи тебя заставляют делать без твоего согласия, это причиняет боль, что уж говорить о такого рода вещах.
Но случай, когда я реально сорвался, был только один раз, когда меня хотел трахнуть одногруппник по английскому.
Выглядело все это примерно так:
Он подошёл ко мне и попросил поговорить наедине в туалете. Я был глуп и наивен и пошел с ним, хотя прошлые случаи могли меня чему-то научить. Сначала он начал ко мне подкатывать, затем прижал к стене, затем медленно-медленно, так, что я почти не почувствовал, попытался расстегнуть мне штаны. Нда… В общем, когда я это осознал, я ему такого тумака ногой дал, что он отлетел к противоположной стене, врезался в перегородку стены и не шевелился там еще до самого начала урока.
Я привел себя в порядок, вернулся, зашел в класс, сказал, что не знаю, где Никита (того одногруппника тоже Никитой звали, так что у нас было два Никиты). В начале урока он пришёл, на вопрос, что с ним случилось, он сказал, что я его ударил ни за что.
Ни за что. Понимаете? Этот человек домогался меня, получил по заслугам, и теперь ещё выставляет себя невиновным.
На меня наехали, естественно. Мол, зачем.
Тогда очень спокойно я спросил:
– вам рассказать, что произошло на самом деле?
– сделай милость, – произнесла грозно учительница. – дадим и тебе право голоса.
Я подошёл к этому мудаку и сказал ему встать.
– вот этот идиот. – Я врезал ему рукой в лицо. – вот этот идиот пытался меня изнасиловать.
Тут меня прорвало, и я стал орать матерными словами.
– С КАКОГО ХРЕНА, УБЛЮДОК? – я свалил его на пол и стал бить по чем попало. – ТЫ ТУТ, ****Ь, МЕНЯ ТРАХНУТЬ ПЫТАЛСЯ, И ЕЩЁ ГОВОРИШЬ, ЧТО НЕВИНОВЕН?! – я буквально захлебывался слезами ярости. – СЕКСА ЕМУ, *****, ЗАХОТЕЛОСЬ. ИДИ ВЫЕБИ КОГО-НИБУДЬ ДРУГОГО. ПОЧЕМУ ТЫ ВЫБРАЛ ИМЕННО МЕНЯ?! ПОТОМУ ЧТО У МЕНЯ ЗАДНИЦА БОЛЬШАЯ, Я ПОХОЖ НА ДЕВУШКУ, ВЕРНО? ЗАЛЕТЕТЬ ТОЧНО НЕ СМОГУ, ПРАВДА?!
И так далее, и тому подобное. Меня от него еле оттащили, и это единственный раз, когда тот, кто пытался меня изнасиловать, предстал перед судом. Правда, из-за того, что ему нет восемнадцати, он ограничился лишь большим штрафом. А таких надо сажать. Один раз попробовав, уже не сможешь устоять перед вторым.
Травмы детства не заживают. Вот что я бы хотел сказать.
Ах да, и в этот же год моя младшая сестренка пошла в школу. Было так забавно смотреть на нее и ее большие белые банты... И мы могли видеться немного чаще, потому что ходили в одну школу. Это был счастливый седьмой класс, сестра каким-то образом умела раскрасить мир яркими красками. Лучик света в беспросветной тьме...

Глава 8. Еще одна смерть

В четырнадцать лет я поступил в Лицей. Не буду говорить, что за Лицей, на всякий случай, скажу лишь, что туда брали лишь отличников. И даже там домогательства до меня продолжались. Но в любом случае, я бы дожил до 11 класса и не пикнул.
В то лето меня опять отвезли в деревню, где я подрался с компашкой деревенских мальчишек. Используя науку Люциуса, я быстро с ними справился и с гордостью смотрел на бабушку и Иллу после напряжённой «битвы». Но тут в глазах потемнело и я упал в обморок.
А очнулся опять в больничной палате. Опять. Снова. Почему?
Как оказалось, больше я не смогу даже заниматься на физкультуре. При любом перенапряжении тела меня будет рвать кровью. Если я слишком устану, меня будет рвать кровью. Если буду очень сильно нервничать, меня опять-таки может вырвать кровью. В общем, это может оказаться летальным. Но так как мне ничего, кроме смерти, не нужно, то я не особо и заморачивался. Первое время было тяжело – буквально после каждой драки я падал на колени и извергал из себя пол-литра или около того крови, потому что чтобы одолеть этих лицеистов, надо сил побольше, потому что они еще и думают, куда и с какой силой ударить. Да, драки в Лицее были запрещены, но никто не говорил, что нельзя драться в паре сантиметров от забора. В общем, эти пол-литра мне поначалу казались огромной потерей. Потом я привык, и такое количество меня больше не пугало. А вот если два или три раза вырвало… Тогда я уже беспокоился. Полтора-два литра крови за один раз – полагаю, это довольно много. Тем более что все заканчивалось потерей сознания.
Ещё в этот год, а если точнее, за две недели до первого сентября, когда приехал из деревни, я открыл в себе талант копировать вокалоидов. Кто не знает – вокалоидами называют войсбанки для поющей программы Vocaloid, которую создали в Японии. Подробно говорить не буду, но в большинстве случаев у них очень специфические голоса, чего стоят Фловер и Фукасе.
Вся суть состоит в том, что я научился подстраивать свой голос под голос вокалоидов и пел почти как они. В основном я копировал женских вокалоидов, у меня ведь голос в целом очень женский. Моей гордостью были Рин Кагамине, Лука Мегурине, Отомачи Уна, Ия и Фловер. С успехом я подражал и Мику Хацуне, и другим вокалоидам, но эти пять получались лучше всего.
Никита в этом мне помогал и тоже начал учиться искусству подражания. Он, как полноценный мужчина, мог подражать только мужским вокалоидам. Лучше всего у него получались Лен Кагамине, который часто поет вместе с Рин, Фукасе, Вокалоид Ямаха 2 (или просто Юма), Кайто и Гакупо. Мы очень любили, да и до сих пор любим петь вместе японские вокалоидные песни, в которых используют Рин и Лена. Правда, когда у Никиты сломался голос, он не мог больше копировать ряд вокалоидов, но это нам не особо мешало, ведь низких голосов тоже хоть отбавляй. Несколько раз мы даже выступали в лицее с вокалоидными песнями – на японском, английском, русские переводы тоже пели. Переводил в основном я. У меня есть к этому определённый талант.
Хотя весь класс меня капельку недолюбливал за такие увлечения, да и такие вокалоидные номера с трудом одобряли для концертов, одна девочка все же поддерживала меня. Более того, она сама увлекалась этой темой и каждый раз, слыша мое пение, приходила в восторг. Думаю, именно благодаря ей песни вокалоидов проходили цензуру, к ее мнению обычно прислушивались. Она была очень похожа на Мьоко и немного походила на маленькую сестру, только её волосы были потемнее, да и ростом она была ненамного ниже меня (мой рост тогда был 183). Она тоже всегда носила косу, была очень веселой и тоже рисовала, как и Мьоко. Не так прекрасно, конечно, но свой стиль у неё был. В основном рисовала она аниме. У нее даже был свой небольшой сюжет, который она мне, впрочем, никогда не показывала и не рассказывала, так что я понятия не имею, о чем он был.
Мы с ней очень хорошо общались. Можно было бы даже сказать, что все шло к романтике, но нас обоих связывало прошлое. Меня – смерть Мьоко, я все еще винил себя за её смерть. Ту девочку связывало то, что человек, сказавший ей "давай встречаться", не сказал слов "давай расстанемся". И похоже, у неё уже был ухажер. Один мальчик все время смотрел на неё, играя бровями. Пару раз он даже пытался ей признаться. Я не хотел стать причиной чьей-то ревности, я помнил, что стало с Мьоко. Хотя те события, возможно, и не были плодами ревности, я все равно этого опасался. Но даже если бы я и любил её – не думаю, что я ей был интересен. Смею думать, что она питала ко мне чисто психологический интерес.
Но все же, несмотря на то, что у неё были поклонники, и возможно даже не один тот парень, играющий бровями – мне её немного жаль. Вышеупомянутый мальчик как-то сказал, что тренируется. Это можно рассматривать двояко. И меня не отпускала мысль, что он выбрал её, это воплощение жизни и смеха, для оттачивания навыков флирта. Я надеюсь, он все же не сказал ей, что видел в ней лишь мишень и все закончилось хорошо…
Она покончила с собой прямо после окончания Лицея. Она прыгнула с крыши, но, в отличие от меня, не выжила.
Я видел, как она это делала.
Я видел, как она летела с крыши Лицея.
Почему я не смог остановить ее?
Почему я не знал о её планах?
…
Я первый выбежал, когда она упала.
Я держал её за руку, за эту холодную руку, и смотрел на её лицо, на угасающую жизнь.
…
Она все еще дышала, когда я вызывал скорую.
Ей наверняка было очень больно, она ведь не мазохистка.
Я видел, как угасли последние искры в её глазах.
Я видел, как она умерла.
Даже в момент смерти она улыбалась.
Она улыбалась до самого конца.
Мы с ней дружили до самой её смерти. Мы с ней даже вместе перешли с гуманитарного на химбио, вместе готовились – я на филфак, она на психиатра.
Она не выдержала…
Надеюсь, что она умерла счастливой.

Глава 9. Больше не ребенок

Четыре года лицея привели к множеству нервных срывов, но в целом к счастью и миру в моей голове. Я нигде не встречал столько поддержки. Даже когда мы все только пришли, и в первой день меня заставили снять рубашку, чтобы показать истинный цвет кожи – даже это событие не смогло меня отпугнуть. На тех идиотов тогда обрушились упреки всего класса. Счастливое время… Почти.
В шестнадцать лет меня положили в психбольницу с апатией. Я просто ни о чем не думал, ни на что не реагировал и мне на все было до лампочки. Я пролежал там два месяца, считая секунды, а на третий месяц мой разум немного прояснился, и я осознал, что началась учеба. Свой класс я любил, и ,чтобы поскорее вернуться к ним, я начал… Симулировать здоровье. Я стал вести себя почти как нормальный – шарахаться от буйных, которым раньше позволял себя избивать, пугаться своих соседей по палате, отдергивать руку от горячей кружки ну и так далее. Я выяснил, как отвечать на все эти психологические тесты так, как отвечает абсолютно нормальный человек, и через месяц меня выписали как абсолютно здорового. Оказаться снова на свободе было здорово, но отныне я был обречен на длительное, если не пожизненное, актерствование и обман каждого человека.  Это было тяжело, и по ночам я плакал, но днем я смиренно играл, и мне это даже нравилось. Лишь Девочка с Косой знала все, и лишь ей я мог выложить душу. Она мне действительно помогала, и её смерть меня сильно подкосила – уже второй важный человек в моей жизни умер…
Именно когда меня положили в больницу, сестренку неожиданно решили изолировать от меня. Это тоже ударило по мне, я ведь любил ее, как брат, и очень привязался к ней... Она была самым родным человеком для меня. У нее тоже был младший брат, но почему-то к нему я так не привязался и, кажется, даже ни разу не общался с ним. Интересно, он вообще знает о моем существовании?...
Оправдали такой запрет на общение тем, что я якобы подаю дурной пример. Но я догадывался, что это именно из-за того, что меня положили в дурдом. Они, видимо, даже разбираться не стали, буйный я или нет. Просто надо было как-то оградить сестренку от моего влияния. Да, именно влияния, потому что я как-то слышал, как ее мать утверждала, что ее дочь выказывает бунтарские настроения. Оп-па, а вот она и подросла... и перестала быть удобной. Жаль, что родители часто не понимают, что прогибаться под них дети не должны. Дети – это всего лишь маленькие люди, следовательно, тоже независимые личности. Но на это закрывают глаза.
Когда я вернулся из психушки, я впервые за много-много лет обратил внимание на свое отражение в зеркале. Шестнадцать лет вообще такой возраст, когда все начинают зацикливаться на внешности. Это случилось и со мной.
И о Боже, что это была за жуть. Тонкая шея, впалые щеки, синяки под глазами, белая кожа и волосы, хоть и чистые, но висевшие как сосульки – каждая клеточка моего тела буквально орала: "Что со мной сделали?! Во что я превратился?!". Я еще очень и очень долго не мог отвести глаз от своего второго "я" в зеркале. Это был единственный раз, когда я вышел из этой апатии, холодный ужас охватил меня, я не мог пошевелиться и исследовал свое лицо тонкими пальцами, обмотанными пластырями. Я походил на психически больного убийцу из фильмов ужасов. Я стоял и повторял про себя: куда делась моя красота, куда делось то обаяние, почему меня, такого урода, такого... такого... монстра все еще пытаются поиметь во все щели?!
Наверное, это был один из первых шагов к принятию себя и своего уродства. Я впервые почувствовал необходимость вернуть то, что утрачено, вернуть свое прекрасное лицо, которым так восхищались, вернуть идеальное тело, которому завидовали все девушки, стать обаятельным мальчиком, за которым бегают все. Я хотел, чтобы по мне сходили с ума и плакали в подушку глухими ночами из-за меня.
Поэтому я разбил зеркало.
Разбил то, что помогло мне осознать, во что я превратился.
Я помню, как осколки зеркала увидели мое лицо в слезах и тяжело вздымающуюся грудь, глаза, наполненные яростью и безумием, и трясущиеся руки, все в крови.
Помню, как в разуме словно выжгли мысль убить всех, кто превратил меня в это, и в первую очередь – себя.
И естественно, первее всего прилетело матери. Я метнул в нее нож. Я не попал, и слава Богу, но тогда я чувствовал лишь злость и жгучие слезы, подступавшие к горлу. Я думал, что она должна умереть за то, что сделала со мной, понести расплату за то, чем я стал. Конечно, прилетело от самого себя и мне, но... Что такое боль тела перед болью души?
Когда нож врезался лезвием в стену всего в паре сантиметров от лица моей дражайшей родительницы, на меня словно пролился исцеляющий бальзам. Мстительное удовольствие поглотило меня, стоило лишь взглянуть на нее, это воплощение беспощадности и гнева, и увидеть в ее глазах ужас, поистине ужас, и подергивающийся мускул на щеке.
После этого как можно быстрее ушел и стал появляться дома лишь по вечерам и ночью. Я не мог больше терпеть свою мать и налегал на учебу, чтобы быстрее переехать подальше. Это длилось недолго, меня заставили вернуться, мою слабую волю сломали еще больше. Да... Период скитаний вне дома был полон волнений и стресса, поэтому в памяти он остался лишь комком чего-то черного, неясного и спутанного.
Ладно, вернемся к Лицею и учебе.
В общем, Лицей я окончил с золотой медалью, как и ожидалось, в принципе. ЕГЭ я тоже сдал на пятерку… Сдавал я, по факту, все предметы из школьной программы. Так мать пожелала. И на самом деле это был ад. В один день по пять, а то и по шесть предметов… И все это надо было удержать в памяти.
Но так или иначе, со школой было покончено. Я поступил в университет на филологический. Оскорбления и насилие матери стали невыносимыми, Девочка с Косой умерла, общение с сестрой было оборвано и, казалось, все плохо.
Но надежда была. Я стал совершеннолетним, и мог, по идее, съехать и жить отдельно.
Не тут-то было.
Меня побили, отпинали, отшвыряли по всей квартире и под угрозой смерти запретили съезжать. Смерть… Какой соблазн для меня.
К несчастью, мать это поняла и пригрозила оставлять меня в живых. Это, как ни странно, подействовало. Я не стал заказывать скандалов под угрозой жизни. Жизни, а не смерти. Странно, да? И тем не менее это так… Почему я был таким глупцом?
В универе было ещё хуже, чем в школе. Во-первых, опять-таки промывка мозгов с домашним заданием. Во-вторых, я просто каждый день, вне зависимости от моего состояния или того, есть пары или нет, должен был идти туда.
На самом деле дни скрашивал только Никита. До моей мамаши дошло, что я, оказывается, вырос. Поэтому я мог вообще делать что угодно в свободное время, то есть почти весь день. И мы с Никитой гуляли, пили, курили – в общем, занимались всякими нездоровыми делами. Он по-прежнему менял девушку каждые две недели, а мое скрытое обаяние по-прежнему приводило к почти ежедневным домогательствам.
Но теперь я почти не боялся. Я знал, что рядом есть друг, который может помочь. Против взрослых людей я даже с Люциусом ничего не мог сделать.
Счастливый первый год… Иногда мы с Никитой напивались в хлам и приходили домой только утром. Мы знали, что родителям нет дела, мы могли творить все, что душе угодно. Иногда мы прогуливали пары, а затем срочно списывали конспекты у одногруппников. А когда Никита бросал очередную девушку, потому что разочаровывался в ней, я его утешал и говорил, что найти Ту Самую непросто. И хорошо, что он ещё ни с кем не переспал. Никита скоро утешался и успокаивался, и мы шли гонять бомжей или ловить покемонов по всему городу. А иногда мы забирались в любимую кафешку с бесплатным вай-фаем и смотрели аниме вместе с официантками. Клиентов тогда было не очень много, и никто не отвлекал.
Правда, в конце того учебного года меня опять положили в психбольницу, на этот раз как буйного. Все от того, что у меня случился нервный срыв ого-го какой силы. Я чуть квартиру не разнес. Меня продержали два месяца, а затем выпустили, ибо я был абсолютно нормален и все это было лишь поводом избавиться от меня, как и в прошлый раз.
Летом я опять гулял по деревне. Это было просто суперски, потому что со мной был Никита. Мы вместе копали огород, купались, дрались, лазили по сараям и гладили всех кошек и котят подряд. Илла тоже была с нами… Мы втроем отлично сработались. Нас с Иллиндой иногда даже путали, несмотря на то, что у неё была грудь размера, наверное, третьего, а у меня её не было, я ведь парень. Она по-прежнему носила длинное свободное белое платье и собирала лечебные травы. Она и нас с Никитой научила этой науке. Немного, правда, но все же мы могли отличить ядовитую траву от полезной, или грибы, или ягоды.
Замечательное время…

Глава 10. Окончательно взрослый, окончательно в сознании, окончательно прозрел

На втором курсе филфака мы с Никитой приняли решение съехать и жить отдельно. Просто потому что терпеть эту тиранию родителей было свыше наших сил. Мы заручились помощью отцов – они у нас, в отличие от матерей, были более-менее нормальные и понимали нас.
Немного поскандалив с мамашей, я собрал некоторые вещи и уже на следующий день мы вошли в новую квартирку на десятом этаже. Съёмная квартира за 10 тысяч в месяц, которую мы вполне смогли бы потянуть работой в ресторане, фрилансом и учебой – то, что нужно. Идеально.
Хм… Не знаю, стоит ли говорить о событиях, о которых мне стыдно вспоминать…
Но думаю, что упущенные детали о моей жизни....
Впрочем, отброшу сомнения. Пообещал – выполняй.
В первую же ночь мы с Никитой оба… Потеряли девственность. Мы взаимно отняли её друг у друга, в грязных утехах ложа, как сказал бы Шекспир. Нежное безумие, что копилось в его разуме, вдруг вышло наружу. Он… Присвоил меня себе.
С той ночи… Я принадлежал лишь ему.
И возможно, именно тогда я понял, что люблю его. С самого детства мы были вместе, и я не задумывался о нем как о чем-то большем, чем просто друг. А вот Никита, если верить ему, с самой средней школы не видел во мне друга. Он видел во мне возлюбленного. Идеал, который ему подходит. Человек, который идеально с ним сойдется везде – в дружбе, в отношениях, да в чем угодно. Я для него был тем самым идеалом, которого он так долго жаждал, меняя девушек, как перчатки.
Да.... Именно это и положило начало нашим отношениям.
Тогда нам было... по девятнадцать лет?...
Точно, по девятнадцать... как давно это было.
Помню, как в то время я был еще потерянным и затравленным, и после первой ночи дичился Никиту из-за чего-то, что тогда было мне таким ясным и понятным. Однако затем я признал, что с Никитой мне комфортно. Он не вынуждает меня заниматься с ним любовью, он терпелив, он принимает заботу, он дает мне ее, в конце-концов, его объятия всегда были такими теплыми, а грудь такой трепетной... Я в любой момент мог прижаться к нему и согреться. Просто быть рядом с ним. Этого достаточно. И всегда было достаточно.
Это та самая Настоящая любовь?...
Похоже на то.
Однажды мне сказали, что я для Никиты всего лишь секс-игрушка... На самом деле это довольно абсурдно. Если бы ему нужен был кто-то для самоудовлетворения, стал бы он использовать для этой цели меня, весьма слабого и затравленного юношу, который бы наверняка оттолкнул его при первой же попытке затащить в постель? Не думаю. Он мог позволить себе менять девушек каждые несколько дней, они все были без ума от него, он мог бы собрать себе целый гарем из прекрасных девушек, которые отдались бы ему без лишних слов, и тем не менее он выбрал меня. Так что смею надеяться, что он действительно любит меня...
Наверное, именно благодаря Никите в девятнадцать лет я вдруг стал взрослым. Больше не было давления родителей и всякого урезания свободы. Отныне я принадлежал сам себе и сам за себя решал. Это было прекрасно. Да, я много пил, да, много курил, да, я сильно портил свое здоровье. Но в итоге я все-таки стал на путь истинный, смог прозреть. Я увидел смысл жизни, крохотный такой. Но даже его было достаточно, чтобы сократить чисто моих покушений на самоубийство. Я вдруг понял, что все это негативно на меня влияет, и перестал.
А позже... Появился новый смысл моей жизни. Этим смыслом стала моя сестра. К тому времени ей уже исполнилось тринадцать лет, шел четырнадцатый. Я смог установить с ней контакт, и мы начали переписываться втайне от ее родителей. Если бы они узнали, я думаю, ее бы убили на месте. Не в прямом смысле, разумеется, но травмы бы оставили надолго.
Моя сестра... Как я радовался, когда мы шли на первую за почти четыре года встречу, как мое сердце прыгало от радости, когда я обнимал ее, и это нежное чувство любви к сестре вновь зародилось во мне... Она словно стала реинкарнацией Девочки с косой, но это, как ни странно, не вызвало во мне тягостных воспоминаний. Сестренка была таким живым существом, и кажется, что живее ее я не нашел бы в целом мире.
Именно благодаря сестре я наконец смог бросить пить и частично – курить, и это здорово. Однако попытки покончить с собой, увы, продолжались. Мы виделись не так уж и часто, и в перерывах что-то на меня находило, что-то вроде психоза, и я, несмотря на то, что мне было ради чего жить, вешался или принимал большие дозы разных препаратов. Меня всегда интересовало, как я вообще не умер, но факт остается фактом – мне все время сказочно везло (или не везло?) и меня успевали спасти буквально в сантиметре от смерти. До сих пор стыдно, что причинял столько беспокойства Никите... Агх, лучше не вспоминать. Мне и тогда было стыдно за это, потому что это наверняка выглядело так, будто я хочу внимания. Я боялся, что однажды Никита опять скажет то же, что сказал, когда нам было десять: "вечно за тобой нужно следить, ты будто маленький ребенок, за которым нужен глаз да глаз". Я-то знал, что это зависимость, от которой трудно избавиться, но он мог этого не знать.
Интересно, почему так много воспоминаний об эмоциях сохранилось именно от тех лет?
Наверное, потому что они были началом...
А может, потому, что это было так недавно...
Или же потому, что эти чувства были яркими...
Или потому, что я впервые почувствовал хоть что-то...
Не знаю. Но то, что я запомнил это, прекрасно. Мне есть что таить в сердце, и это радует. Есть то, что будет греть, и это – воспоминания о начале новой жизни. О том, что я все же смог разорвать связи с тем, что меня угнетало почти двенадцать лет. Нет ничего такого, чтобы лелеять такого рода воспоминания, ведь они делают нас сильнее, они напоминают, что мы когда-то смогли, и значит, сможем еще раз, и еще, и еще, ведь мы сильны. Вот так вот...
Летом после начала общения сестрой я случайно отравился фосфором и провел два месяца в коме. Кома оказалась ни капли не похожей на мои представления. Это было состояние между сном и бодрствованием, когда я вроде спал, но вместе с тем слышал все, а иногда и приходил в сознание. Но то были просто лихорадочные проблески разума, когда я метался по койке и повторял имя Никиты. Я сам этого не знал, Никита потом рассказал. Он говорил, что никогда еще так не боялся за мою жизнь. Сестренка плакала... Я до сих пор не знаю, намеренно отравил себя или случайно.
После этого инцидента я месяц или больше не мог нормально ходить. Постоянно спотыкался, падал, ноги меня просто не держали. Кажется, я просто-напросто разучился ходить. Никита был терпелив. Он помогал мне, поддерживал меня морально и физически, обнимал и в общем был нежен со мной. Ни разу он не упрекнул меня за то, что я натворил с собой... Кажется, когда я наконец научился ходить заново и вернулся на работу и в универ, он был немного огорчен. Это был очень странный диалог... Он сказал мне, что теперь меня нельзя носить на руках, ведь я уже могу ходить сам. Не могу сказать, было ли это шуткой или нет, но факт остается фактом – он действительно так сказал.
Последующий год прошел без происшествий. Пара попыток умереть, совершенные, скорее всего, из-за того самого психоза, и больше ничего негативного. Я нашел дешевого психолога и начал поправлять свою психику. Да, найти такого было непросто, но возможно. Это помогло. Я наконец-то смог хоть немного полюбить себя и полностью принять всю свою женственность. Это было прекрасным чувством.
Затем я перевелся в медицинский, а сестренка поступила в тот же Лицей, в который поступил когда-то и я. Мы стали общаться чаще, она даже иногда пряталась у нас с Никитой от родителей, пока они были злы. Пару раз даже оставалась с ночевкой. Я следил внимательно, чтобы, пока она гостит у нас, Никита не сделал ничего такого ни с ней, ни со мной, чтобы не разрушать детскую психику. Потому что одно дело – читать про секс или видеть его в аниме или манге, и совсем другое – лицезреть это все в реальности. Порнофильмы, конечно, никто не отменял, но даже это лучше, чем реальность. Какое счастливое время... Даже сейчас я так же счастлив, как и тогда. Будто время для меня остановилось.
Было в эти годы много всего разного... Веселого, грустного, интересного и не очень. Однажды я разрезал ножницами себе щеки, больше полугода ходил со швами и в маске с этаким покер-фейсом и почти не улыбался. Это не значит, что зарождающиеся положительные эмоции опять были убиты, просто из-за этого швы могли разойтись. Странно это было... Особенно при поцелуях в губы. Теперь у меня небольшие шрамы на щеках, и выглядит это все как жуткая улыбка. Оно мне, впрочем, не мешает. Это одна из моих, так сказать, фишек, благодаря которой я обрел некоторый шарм. Не знаю, правда, какого рода, но из-за меня пару раз покончили с собой именно после того, как появились эти следы безумия. Как печально сознавать, что из-за твоего отказа кто-то лишил себя самого ценного – жизни. Чувство вины до сих пор изредка гложет меня, но это не критично.
Да... Эти годы принесли много всего. Помню первый выпускной сестры, помню, в каком она платье была – сиренево-синем с лентой – и как она смеялась. Я помню, как стал для нее отцом по документам, когда ей исполнилось шестнадцать лет, и приходил на все собрания вместо ее биологического отца. Это было незабываемо... До сих пор люблю сестру как свою дочь. Затем одиннадцатый класс... Уже взрослая девушка, уже сдала ЕГЭ с лучшими результатами, и все еще живая, несмотря на тяжелые моменты в переходный возраст. Она смогла, смогла, это ранимое создание с хрупкими крыльями, которые может сломать незначительное в чьих-то глазах обидное слово. Я был так счастлив за нее... Сестра всегда была для меня целой жизнью, самым родным человеком...
Помню, как с Никитой планировали наше будущее... Долгие разговоры, неизменно следовавшие за бурной ночью, тихие прикосновения, страх... Больше всего мы боялись осуждения. От кого угодно – от родителей, друзей, общества в целом. Но... В целом это было неважно. Довольно быстро мы убедили себя, что все будет хорошо. Так и оказалось, чему я несказанно рад. Помню каждую ночь, проведенную вместе... Ночи, наполненные грязной похотью, запоминались особенно. Каждое прикосновение, каждый вздох, каждый стон, срывавшийся с губ... Каждая секунда нашей близости прочно засела в моей памяти. Я зависим от таких ночей, и этого не исправить...
Вот так вот и жили. Свои радости, свои печали, свои взлеты и падения. Больше мне практически не о чем рассказывать. Жили, учились, любили... Не стоит нас с Никитой осуждать за эту любовь. Просто... мы не совсем обычная пара, вот и все.

Эпилог

Полагаю, это все, что можно изложить в этой исповеди. Полагаю, Мьоко и Девочка с косой будут довольны.
Хотелось бы разобрать некоторые моменты, эпизоды своей жизни...
Начну со своей матери. Моя мать, как уже было понятно с самого начала – садистка, но понял я это только когда поступил в медицинский. Нет, я и раньше понимал, что она садистка, но между садизмом как диагнозом и садизмом как чертой характера есть разница, и последнее обычно не диагностируется как заболевание. К слову сказать, сейчас она находится в клинике, где работаю я. Одна из самых буйных больных, не считая еще двоих-троих серийных убийц. Очень классно наблюдать за мучениями того, кто когда-то причинял невыносимую боль тебе, не правда ли?
Особенности моего тела... Мое тело – вообще самая странная вещь в моей жизни. Мутации, демоны... Необычно, да? Из... Некоторых источников, с которыми мне удалось однажды пообщаться, я узнал, что в моих венах течет чистое проклятие. Какого рода – не знаю. Но именно поэтому демон не убил меня и даже влюбился в меня. Он даже хотел взять меня, но Никита сделал это раньше. Какой скандал был, какой скандал... Но он не мог от меня уйти, он ведь... Привязан ко мне всеми фибрами своей черной души. Может быть, именно из-за проклятия вместо крови я такой неудачник...
К тому же версия о проклятии объясняет довольно низкие пульс и давление, а также консистенцию крови. Так что имею все основания верить в это.
Далее... Состояние моего тела. Не особенности, а именно состояние. Разница есть. Пока я все это писал, до меня все больше доходило, как все странно звучит. Серьезно, как можно прыгнуть с многоэтажки и выжить? Или жить без сна? Ну или в конце-то концов самое непонятное лично мне – почему я оставался с матерью аж до восемнадцати лет? Я уверен, что все прекрасно все видели, и тут есть два варианта – либо кое-кому подмазали, либо... Либо никто и не жаловался. Очень и очень многие люди полагают, что какими бы родители ни были – с ними лучше, чем в детском доме. Не соглашусь с этим. У нас есть детское отделение, а в нем – отдельные несколько палат для таких же, как я. Избитых. Израненных. С пустотой в глазах и впалыми щеками. Бледность. Безнадежность. Их тела уже давно превратились в тряпичные куклы, безвольные и аморфные, а за плечами уже несколько попыток покончить с собой. Их просто превратили в куски мяса без души родители, подобные моим. Я стараюсь проводить с ними как можно больше времени и поправить их здоровье, я искренне люблю каждого из них, я стараюсь дать им то, чего не дали им родные люди. Это приводит к заметным улучшениям – их глаза потихоньку загораются, а щеки покрываются здоровым румянцем. Это греет мне душу... На какие чудеса способна простая любовь, подумать только.
Мьоко и Никита когда-то помогли мне, а сейчас я могу помогать кому-то...
Это прекрасно.
И Девочка с Косой... Она тоже помогала мне. Без нее, как и без Мьоко, я сейчас был бы ничем и не смог бы постичь своего счастья.
Да, имя той девочки… Алиса. Её звали Алиса, и она – лучший человек после Мьоко, которого я знал. Не считая Никиту. У неё был огромный потенциал психолога, и если бы она была жива, я уверен – лучше неё в этом деле не было бы никого.
И если бы самоубийцы становились Жнецами… Я был бы не против, чтобы именно она забрала мою душу в мир иной.
И... Моя сестра. Сейчас она уже три года как закончила медицинский, работает в довольно уважаемой психбольнице, и с ней все хорошо. Мы часто видимся. Не могу до сих пор сказать, почему нас изолировали друг от друга – даже несмотря на то, что наши матери были сестрами, ее мама была вполне адекватной. Но сейчас она слетела с катушек. Ее лечит ее собственная дочь. Параноидальная шизофрения, и скорее всего, в больнице она проведет оставшиеся ей года. Еще тогда было ясно, чем это закончится – сестренка часто жаловалась мне, что ее мама проявляет все признаки паранойи, низкой самооценки и мании контроля. Учитывая, что нас разлучили именно из-за того, что сестра стала думать своей головой и проявлять свое мнение, чего я контролировать не мог, я готов подтвердить диагнозы, ранее данные четырнадцатилетней девочкой, официально. Как же я рад, что хотя бы на два года стал ее опекуном по документам... Ее не пришлось забирать из биологической семьи, и слава богу, но в случае чего – я мог это сделать, и этот факт делает меня очень счастливым.
Ее имя – Алия. И это имя всегда будет занимать второе самое нежное место в моем сердце.
Мьоко, Алиса, Алия, Никита – четыре имени, что навсегда останутся со мной.
Ха-ха… Сейчас мне уже тридцать шесть лет. Я с успехом и высшими баллами закончил медицинский факультет на психиатра, Никита – на хирурга. Мы до сих пор живем вместе, более того – мы официально состоим в браке. Правда, для этого пришлось покинуть родной город. Слава богу, что в мире есть страны, где однополые браки разрешены. Я ни о чем не жалею, мой дорогой супруг – тоже. Я наконец-то смог принять себя и не стесняюсь ни своего склада разума, ни своей фигуры. Никита... Никита помог мне в этом. И я помог ему. Я об этом не говорил до сих пор, потому что было тяжело, но... За его спиной три попытки самоубийства. Его организм не обладает такой устойчивостью, как мой, и если в моем случае выражение "на волосок от смерти" означает промежуток в полчаса, то в его – несколько минут или даже секунд. Подумать только, как иногда бывает... О своей смерти мне думать легко, а вот о его – нет.
Наверное, потому что я зависим от него... Я не могу жить без него.
Никита Наумов – вот как выглядит смысл моей жизни. Я не протяну без него и секунды, не протяну и для без его объятий и голоса...
Я не хочу избавляться от этого. Мне нравится быть его послушным песиком.
Я же мазохист.
А, и еще... Мы работаем в одной психиатрической клинике, где каждый день новые больные. Ему для этого потребовалось сдавать две ординатуры сразу, и это его выбор, я его не заставлял... Хотя я восхищаюсь им и его упорству. Он ни разу не пожалел о своем решении. Разбираться в больной психике, ставить на места соскочившие «шестерни» и «болтики», выражаясь образно, очень увлекательно.
Хотя это, возможно, лишь оттого, что я и сам немного ненормальный.
Ах да, и о судьбе Люциуса… Он по-прежнему со мной, но большую часть времени отдельно от моего тела. Говорит, ему трудно смотреть на этих несчастных. Они сопротивляются так отчаянно, когда их душу хотят забрать… И я их не виню. В сумасшедших больше силы, разума и воли к жизни, чем в обычных людях. Их мозг работает лучше. Их тела… Впрочем, если вы видели хоть когда-то судороги припадочных больных, можете иметь представление об этом. Демон – и испытывает жалость к людям... Да, он действительно неполноценный. Как и я.
Что ж, я откладываю ручку. Полагаю, основная задача моя – изложить свою жизнь на бумаге – выполнена. Я с лёгкой душой могу идти на покой… Разумеется, не в том смысле. Я еще буду жить…

Послесловие от автора

Вот и закончил я свою "Исповедь… ". К слову сказать, персонаж очень мне дорог. Он появился всего пару лет назад, а я уже так к нему привязался… Собственно, он почти целиком скопирован с меня. Кроме мутаций. Его мутации тела, описанные здесь – белая кожа, чёрная кровь и так далее – мое душевное состояние. То есть Кие – это смесь моего телесного и душевного обличий.
Надеюсь, вам понравилось. Всего хорошего и помните – все в жизни налаживается. И даже в самой беспросветной тьме в конце-концов засияет лучик надежды.

Верьте в будущее. Верьте в надежду. Верьте в себя.